Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2007
Весна уже на календаре, но не в природе.
То, настоящее, крикливое, шумное, бурлящее, пока еще там, за горами, за долами, где, как всем нам казалось в детстве, небо соединяется с землей. Но это оптический обман, и шутит так с нами сама природа. Зачем? Вероятно, для того, чтобы люди, прежде чем заглядывать вдаль, посмотрели, что делается около них, вблизи, буквально под ногами, и навели порядок там, где они живут, поблизости, около себя.
…Вечер выдался ясный, тихий, теплый. Можно было сколько угодно разглядывать небо, но не увидеть ни единого облачка, даже малого его клочка. Все вокруг замерло, будто остановилось. Бабочка-лимонница и та, зацепившись лапками за кончик березовой ветки, когда я хотел дотронуться до нее, не торопилась улетать. Запустив свой почти невидимый хоботок-трубочку в каплю, прицепившуюся к кончику ветки, наслаждалась березовым соком.
Вот так всякий раз, особенно в весеннюю пору, засмотришься на такое насекомое, и оторваться невозможно. И нет в этом ничего удивительного. Если хочешь видеть пробуждение жизни, смотри: вот оно, перед тобой! Весна действительно такое время года, когда без волнения нельзя прожить и дня, особенно если ты не где-нибудь в городе, а в самой природе. С одной стороны от тебя, предположим, болото: кричат журавли, а с другой — еловый лес: пересвистываются рябчики, а над тобой и над перепаханным полем — небо: в трепетном полете бьются жаворонки.
И все это нельзя не заметить — так и тянет на лирику, и на какое-то время забываешь о серьезной проблеме — предмете постоянных своих размышлений — весенней охоте. Новая весна — новый охотничий сезон. А нужен ли он? Нужна ли весенняя охота? А не лучше ли ее вообще запретить?
На моем столе стопка чистой бумаги, шариковая ручка — и непременно с черной пастой: писать в нынешнее время о природе каким-либо другим цветом нельзя.
Вечер. Кругом лес. Но пришел я не стрелять пролетающих чуть ли не над головой уток. Устанавливаю скрадок-палатку возле полянки, с виду самой обыкновенной, а в действительности куда как необычной: на этот клочок земли с рассветом собираются тетерева на свое токовище. Предварительно, прежде чем установить палатку, я, конечно, десяток раз прямо на коленях исползал поляну, отыскивая место основных токовых точек. Не отыщешь их — можешь потерять утро. Наконец точки эти установлены: теперь я точно знаю, где из утра в утро топчутся петушки: они выбивают траву, и на этих местах образуются проплешины. Тут и крючки их помета, и перья, выщипанные в яростных схватках.
А где же центр токовища? Отсчитываю по двадцать шагов в разные стороны от небольших, с плотными ветками, сосенок. Среди них и будет место моего скрадка. Определяю восток, он, как и полагается, с тыла: лишь глянет солнце, как осветит всю токовую площадку и поможет фотосъемке.
Наконец все готово. Скрадок на месте. Все токовые участки отмечены.
— Ладно, — говорю я сосенкам, березкам, ивовым кустикам, на малых и больших ветках которых держатся желтые барашки-пуховики, — я вернусь к вам. Приду в полной темноте, так что не пугайтесь.
На кромку огромного распаханного поля вышел, когда солнце перед закатом полыхало над самой линией горизонта. Село Шогрыш протянулось на целый километр с юга на север. Слева церковь, полуразрушенная, с темными куполами, без крестов, словно мои тетерева весной без красных надбровий. Огромные столетние тополя и кладбище в их подножьях — старое, как и само село. Справа от заката солнца, где речка Бобровка несет свои переполненные воды, круто устремляясь через поле в лес, нахожу дом под красной крышей. С той самой поры, когда в первый раз зашел в скутинский дом, я и застрял в здешнем лесу на многие весны, и, если собрать проведенные здесь дни, получатся годы.
Когда солнце спряталось за горизонт, я подошел к дому с высоким крыльцом. Теперь был я здесь уже не гостем, а своим человеком. О Скутине впервые я услышал от Рената Ивановича Бокачева, бывшего в те теперь уже далекие шестидесятые годы председателем правления областного Общества охотников и рыболовов. По его словам, Иван Иванович Скутин, егерь Бобровского охотохозяйства, в своем обходе, занимающем до сорока тысяч гектаров лесных угодий, для глухарей, тетеревов и рябчиков устраивает подкормочные площадки, а для лосей, косуль и зайцев — солонцы. И устраивает он такие площадки именно в заказнике, где охота запрещена круглый год.
Первое мое знакомство со Скутиным и Бобровским охотохозяйством состоялось в начале июня, когда птичьи игры уже закончились и у кое-каких пернатых появилось потомство.
С утра Иван Иванович запряг лошадь в телегу, и мы поехали — сначала по твердой дороге, а затем полем и лесом. Через час езды остановились возле крупного сосняка. Скутин привязал лошадь, и мы пошли мягкой лесной дорожкой — он, как хозяин, впереди, а я — за ним. Шли недолго, пока не открылась впереди небольшая распаханная поляна, сплошь подернутая плотной зеленью. И сразу стало понятно: это дело рук егеря. Рядом с поляной возвышалось строение из жердей: полати на столбах, а над ними — крыша. Под полатями же оборудованы были галечник и порхалище, очень похожие по своему строению на пирамидки.
Только мы с Скутиным вышли из кустов на зеленую полюшку, как с громким квохтаньем поднялась глухарка. Чуть отлетев, упала на землю, а через секунду побежала, припадая то на правое крыло, то на левое, взлетала и снова падала, волоча по земле крылья.
Всем своим поведеньем птица, как могло показаться, отвлекала нас от собственных детишек, что затаились где-то рядом.
Мы замерли. Глухарка улетела. Наступила тишина. Прошла минута, другая, третья. И вот буквально под нашими ногами зашевелилась, ожила трава, а затем раздался нежный голосок. Иван Иванович наклонился и поднял из травы двух птенчиков — будущих глухарей, мощных птиц, теперь одетых в пестренький пушок.
Глухарь, как и тетерев, рябчик, — птицы выводковые, только явятся они на свет, слегка обсохнут — и тут же покидают свое нехитрое гнездо-ямку и начинают осваивать с первых дней лесную жизнь, следуя за мамашей, которая им объясняет, что можно и что нельзя в лесу. Под наблюдением глухарки они будут находиться, пока не станут на крыло и не научатся бойко летать и распознавать врагов.
Пока Иван Иванович держал птенцов в руках, я успел сделать снимок. Стоило ему опустить их на землю, и они мгновенно скрылись в траве. Были — и нет их! Только мы отошли, с громким квохтаньем подлетела мамаша-глухарка. Мягко опустилась на землю и вся распушилась, принимая под свои крылья громко пищавших в траве малышей.
В тот день, объезжая и обходя кормушки, мы вновь поднимали на крыло глухарок, и они всякий раз, отводя нас от своих выводков, притворялись подранками. При этом мы стояли в стороне, не подходя к тому месту, откуда взлетала птица, боясь ненароком наступить на притаившихся в траве птенцов.
— Смотри-ка, — говорил Скутин, — глухарки с малого возраста приучают свое потомство к кормушкам. Подрастут малыши — будут знать, где можно подкормиться в зимнее время. Сею возле кормушек озимую рожь, весной, только успеет снег сойти, на маленьких полюшках зелень первая появится. Осенью зерно поспеет. Опять птицам пропитание.
Это уже потом, когда прошло несколько лет, кормушки, галечники, порхалища и солонцы стали устраивать по всей России, тогда же появилось и название всему этому — биотехника. А самое интересное в том, что пошла эта самая биотехника не откуда-нибудь сверху, как происходит со всеми нововведениями сегодня. Сегодня из самой Москвы — и не подсказывают, а указывают — как вести охотничьи хозяйства, как раздавать лесные угодья в частные руки, как организовать частные охотохозяйства. Сейчас повсюду организуют агентства со странным названием, по которому никак не определишь, что речь идет о самой природе, а не о чем-то ином. И, самое главное, на местах чиновники все до единого дружно берут под козырек: готовы исполнить! И никому не придет на ум, можно ли из центра взять во внимание все климатическое разнообразие российских просторов, всю пестроту ее ландшафтов и флоры.
А вот в истории со Скутиным биотехника пошла не от чиновников, а с Урала, от обыкновенного русского мужика, из лесов, что окружают со всех сторон старинное село Шограш. Я хорошо помню то время, когда сюда ехали за опытом из всех уральских областей и дальних российских краев. Удивлялись, ахали-охали, видя, какое количество глухарей может кормиться на гектаре охотничьих угодий. Удивлялись, зная, что глухарь вроде бы птица скрытная, как и вся боровая птица, а вот не боится появляться на кормушках, порхалищах, галечниках, посевах.
Известно, что глухари, кстати, не живут в неволе, их нет ни в одном зоопарке мира. А если где и появляются, то не надолго. Утверждают, что они могут жить в отдельных вольерах, но это не правда. В таких случаях не обходится без обмана: вместо погибшей птицы, не выдержавшей неволи, подсаживают незаметно новую, только что отловленную.
В Дарвинском заповеднике ученый-орнитолог Немцев пытался собирать кладку яиц из-под глухарок и выращивать птенцов, пропуская их через инкубатор. Но птенцы, вылупившиеся из яйца, не желали жить на белом свете, потому что рядом с ними не было матери-глухарки, которая бы научила их, чем питаться и как это делать.
Как-то, в давние времена, автор этих строк отправился в Баргузинский заповедник посмотреть, как живут там, в неволе, глухари. На центральной усадьбе, в Давше, где этим делом занимается ученый Кирпичев. Но не застал академика. Он уехал отсюда, оставив, а точнее, бросив огромный вольер среди кедрача, брусничника и черничника. По рассказам тех, кто с ним работал, отловленные на воле глухари жили, токовали в вольере, но не размножались.
Многие ученые-орнитологи, кто занимался боровой птицей, мечтали выращивать ее в специальных вольерах, а затем выпускать на волю, как, скажем, на Западе выращивают фазанов, а затем выпускают в охотничьих хозяйствах. С глухарями и тетеревами такое не получается.
Иван Иванович пошел по другому пути. Главное для него было — создать спокойные условия для размножения глухарей в заказнике (со временем такие места стали называть воспроизводственным участком). Птицы, выросшие здесь, разлетались сами по себе в разные уголки хозяйства, где каждый год открывался сезон охоты. Хотя глухари и попадали под меткий выстрел охотника, птиц в хозяйстве не убывало все же в таком числе, как, скажем, это стало случаться в последние пятнадцать лет, когда по лесам гуляет беспредел.
Скажем, чем помешали чиновникам наверху госпромхозы, что занимались сбором ягод, грибов, заготовкой мяса и добычей пушнины? Существовало областное управление охотничьего промыслового хозяйства, которое занималось госохотнадзором. Сейчас нет ни того, ни другого. Но появилось управление со странным названием — по ветеринарному и фитосанитарному надзору, причем по всей России, с полным подчинением Москве.
Помнится, в те, далекие теперь, годы хорошим охотничьим хозяйством считалось то, в котором были налажены охрана угодий, учет зверей и птиц, проводились биотехнические мероприятия, трудилось достаточное количество егерей, согласно норме: один егерь на десять тысяч гектаров леса. И таких хозяйств насчитывалось немало. Именно в эти годы председателем областного общества охотников и рыболовов был Николай Тихонович Губин, а его заместителем — Ренат Иванович Бокаков, оба истинные энтузиасты своего дела, хотя и не имели специального образования охотоведа-биолога: Ренат Иванович пришел в общество от геологии, а Николай Тихонович и вовсе из рядов Советской Армии. И тот, и другой был настоящим хозяином доверенного дела и знал не только всех егерей в лицо, но и всю лесную территорию, которой владело общество.
Но жизнь человеческая не вечна, ушли из жизни эти радетели леса, а продолжателей начатого ими дела не нашлось. Год за годом ведение лесного хозяйства все ухудшалось и ухудшалось. Оспаривать это тем более сейчас, когда всю Россию охватил рынок, — дело бесполезное. И все это случилось не само по себе: ушел в даль дальнюю хозяин — не на день, не на год, а навсегда.
Подкосила болезнь и энтузиаста биотехники на Урале — Ивана Ивановича Скутина. Его Бобровское хозяйство, где последние годы он работал уже не егерем, а директором, начало разваливаться: подгнили столбы, на которых держались кормушки, полюшки заросли бурьяном. Наверное, первыми заметили мышки-полевки, жившие, как и глухари, вблизи кормушек, в которые постоянно засыпалось зерно, а рядом, на полюшках, наливалась каждую осень спелым колосом рожь.
…Но все это случилось потом, а пока все обитатели Шогрышского леса радовались очередной весне, которая шумела по дорожным калужинам, протоптанным мощным колесом “Кировца”. По свету идти такой дорогой не просто, а по темноте сам черт ногу сломит.
Мелькнула мысль о плохой дороге и тут же исчезла. Завтра я наконец-то подсмотрю не только токующих глухарей, а может быть, поможет мне мой лесной бог и птичьи игрища заснять. И осуществится моя давняя-предавняя мечта.
С этой самой мечтой о завтрашней встрече с лирохвостой птицей лег я спать не на кровать, которую предложил мне Скутин, а расположился в горнице на широкой лавке. Здесь-то я уж никак не просплю — не на перине. Хотя какой там сон — через три часа надо уже вставать.
Пора. Чтобы не будить хозяев, чиркнул спичку и посмотрел на часы. Невольно глянул на темное окно: по его стеклу ударяли капли и скатывались тонкими струйками. Мелькнула мысль: не везет, опять непогода.
Из соседней комнаты вышел Иван Иванович, он, похоже, догадался о моей растерянности и, чтобы поднять настроение, воскликнул:
— Петрович, на дворе весна!
Но и он, и я — оба мы знали, как непредсказуема уральская весна, когда на дню погода может перемениться несколько раз. Но, может, к рассвету дождь остановится — я снова рассчитывал на помощь своего лесного бога.
Захлопнулась тяжелая дверь избы, и мои ноги, обутые в резиновые сапоги, принялись месить липкую невидимую грязь. Кругом темно, что небо, что земля — одно и то же. И мелкий, нудный дождь. Хорошо, что хоть не снег. Спасибо и на этом! Но вот все осталось позади — дома, коровники и телятники. Перешел по деревянному мостику на другой берег Бобровки и направился по прямой к перепаханному осенью полю. Ему, казалось, не будет конца. И все же у лесной гривы, за которой ждала меня полянка средь соснового леска, с березовым леском и токовищем, — колдовское место с необычными игроками — оно закончится.
Идти по полю тяжело, но нельзя останавливаться: оттаявшая земля цепляется за сапоги. Промедлишь — останутся они в грязи. А тут еще мелкий, моросящий совсем не по-весеннему дождь. Будь он неладен! Но вот и лес — пахоте пришел конец. Теперь мне предстояло идти по дороге с глубокими колеями. Идти по ней тем более ночью совсем не просто.
Но стило мне углядеть в темноте сломленную ветку березы — вчерашнюю примету, как я тотчас забыл, как тяжело было добираться. Повернул налево, сделал два десятка шагов, и вот он, мой скрадок, этакий маленький домик среди огромного ночного темного леса.
Одевшись в полушубок и валенки, которые оставил здесь с вечера, расположился поудобнее, разложил фотоаппаратуру. Приготовился. В небольшое треугольное оконце видел я лес, слышал, как скопившиеся на сосновых ветках дождевые капли скатывались и глухо стучали по прошлогодней траве.
Глядеть на темный, сумрачный лес, вдыхать сырой, пропитанный влагой воздух — дело утомительное. Укутавшись потеплее в полушубок, я задремал. Сквозь полудрему слышал, как с поспешным хорканьем и циканьем прочертил свою незримую дорожку надо мной лесной кулик — вальдшнеп, а следом за ним другая птица, третья. И пошло-поехало!
Невидимые глазу вальдшнепы летели быстро, не так степенно и вальяжно, как вечером, когда они высматривали себе подругу не только в воздухе, но и на земле.
Наверное, длинноклювые создания, посланцы далекого юга, и не подозревали, что первыми открывали очередное весеннее утро. Вообще-то первыми открывают его обычно глухари, но их здесь не было: здесь сплошной березняк да выруба, а им подавай сосняк да ельник. Поэтому кулики и держали первенство.
Утро пришло. И видел я в то утро тетеревов. Видел в самой близи. Играли они совсем рядом со мной. И мне в то утро удалось сделать несколько добрых снимков. Потом на моем лесном пути встречались другие тетеревиные тока. Но эти снимки, что я сделал в Бобровском охотохозяйстве, были первыми. Этим они и ценны для меня по сей день.
…Подул ветер, потащил по небу тяжелые, мокрые тучи, разом объявились, полыхнув в их прогалинах, солнечные лучи, а следом полился на землю свет в полную силу.
Весна. Все вокруг ожило и запело, а тетерева, что были только что передо мной, словно испугавшись солнца, мигом покинули игровую поляну. Был ток — и нет его.
Обратная дорога, как мне показалось, была куда легче, чем ночью, хотя и грязь осталась прежняя, и воды в колеях не убавилось. Меня, конечно же, окрылял успех: я нес в кассетах, на пленках заснятых птиц, которые зовутся двойным словом: тетерев-косач.
Черное перепаханное поле, залитое ярким солнечным светом. Небо — без единого облачка. Вот с земляного острова срывается жаворонок и быстро-быстро маленьким крылышками набирает высоту. Вот он еле видимой точкой замер и пошел, словно побежал, вниз, к земле, а в прохладном воздухе зазвенела песня.
Да, что и говорить, весна — время года необычное, особенно для природы. И это никто не может оспорить, даже самый высокопоставленный чиновник, который ведает природными ресурсами.
Автор этих строк живет на свете давно и видел всего не мало. Всякие они были, эти весны, и ранние, и поздние, затяжные и холодные, с сильными снегопадами и проливными дождями. Но не видел здесь на Урале ни одной ровной и теплой, словом, такой, от которой не отказалась бы, наверное, и сама природа.
Но каковы бы ни были весны за Полярным кругом, в тундре и лесотундре, на Урале и в Сибири, с их приходом неисчислимое множество птиц, соединившись в стаи, табуны, клинья, вытянувшись цепочками, от трясогузок и пуночек до гусей и журавлей, устремляются на свою родину. Они летят к тем местам, болотам, озерам и рекам, где, пробив клювом дырочку в оболочке и освободившись от своих временных домиков-яичек, увидели они солнце, траву, деревья, небо с бегущими облаками, насекомых, бегающих и прыгающих.
Автору этих строк однажды выпало счастье наблюдать пролет птиц. Есть такие места на земле, они не засекречены и хорошо известны ученым-орнитологам. На границе Северного Казахстана с Челябинской областью есть такая черта, с которой можно наблюдать пролет птиц с рассвета до заката. И все это время — с небольшими интервалами — они будут лететь. Гуси, лебеди, журавли, утки всех родов и семейств. И летят они, будто по карте, по одной и той же линии, летят высоко, в недосягаемости ружейного выстрела. На такой большой высоте их никто не беспокоит. Но не известно, что ждет пернатых впереди, на их родине в местах гнездовий.
Позвольте, как это не известно? Очень даже известно. Естественно, люди, жители земли российской, с ружьями различных моделей, калибров и различной скорострельности.
У многих охотников бытует мнение: так как водоплавающая птица — прилетная, то бить ее можно что весной, что осенью: на следующий год прилетит снова. И невдомек таким любителям пострелять, что пластинчатоклювых год от года становится все меньше и меньше.
Проблема? Да, проблема. И решить ее не просто.
Настоящие охотники, прежде чем открывать охоту, тем более весеннюю, не только на водоплавающую птицу, или по-научному пластинчатоклювых, но и на боровую: глухарей, тетеревов, рябчиков — хорошо подумают.
Весна. Время для всей природы — праздник. Если лес одевается изумрудом листьев, то все птицы до единой, в самое лучшее, что есть в их птичьем гардеробе. И не только перелетные, но и наши, вечно местные, никуда не улетающие — глухари, тетерева, рябчики.
Весна — время птичьих свадеб, время насиживания потомства и его выхаживания. Какое будет прибавление осенью, покажет время
Среди большинства истинных охотников, знающих жизнь природы не с чужих слов, а, как говорится, из первых рук, давно уже вызрело решение: весеннюю охоту на всю птицу запретить до лучших времен. Если, конечно, такие времена наступят.
Причина? А она известна. Это беспредел, который творится на нашей земле последние пятнадцать лет. Тот самый, что пришел в лес с улиц наших городов, поселков, сел. И стало в лесных угодьях, в тайге, на озерах и реках твориться то же самое, что творится там, где живут люди.
Но чиновники, стоящие у природного руля, не задумываясь о последствиях, все так же подписываются под распоряжением об открытии весенней охоты, а есть ли в лесу птица или зверь, думать они не собираются. Это проще, тем более, что и распоряжения они не пишут — им подкладывают на подпись готовые.
И почти каждый год, за редким исключением, весенняя охота открывается. И на кого? На вальдшнепа лесного — кулика. Слов нет, скажу я вам как старый и страстный охотник: охота эта очень интересна.
Представьте себе лес, кромку старого выруба, мелкий накрапывающий дождь. Ты стоишь с ружьем. Постепенно затихает дневной хор птиц, наступают сумерки. И вдруг неожиданно доносится: “Хорр-хорр-цик!” Это летит вальдшнеп, опустив клюв и медленно взмахивая крыльями. Птица не просто летит — это его брачный полет, если хотите, своеобразное токование. Если у тетеревов оно совершается на земле, то у лесного кулика в воздухе. Издавая в полете звуки, он словно разговаривает с лесом. Но на самом-то деле отыскивает, высматривает своими черными, слегка выпуклыми глазами самку.
Об охоте на вальдшнепов я вспомнил не случайно. Открывая ее на эту долгоносую птицу всего на десять дней, автоматически открывают свободный вход в природную среду и, заметьте, не с палкой в руках, а с ружьем. Сама же охота на вальдшнепиной тяге длится на стыке вечера и ночи иногда, при хорошей погоде, не более часа.
Невольно возникает вопрос, что можно делать там, в лесу, все оставшееся время суток, если охотник приехал сюда подчас за сотню километров от дома — при нынешнем беспределе и бесконтрольности со стороны егерей и госохотнадзора. Последних, как известно, осталось очень мало, а те, что еще существуют, без работников милиции не могут ни изъять оружия, ни составить на нарушителя протокола. Но, если вспомнить, совсем еще недавно у них имелось табельное оружие, и никто тогда не покушался на их право оформить протокол.
В моем фотоархиве хранятся не только негативы, но и контрольные фотографии цветных и черно-белых снимков птиц, заснятых в природе. Всякий раз, когда их просматриваю, невольно вспоминаю, где они сняты, в каких условиях велась съемка, в каком охотохозяйстве. Но вот что интересно: снимки глухарей, тетеревов остались, а токовищ прежних уже нет. Либо там провели близко дорогу, либо вырубили лес, осушили болото, построили карьер…
Должен я признаться в том, что, когда бываю не только в дальнем, но и в ближнем лесу, постоянно вспоминаю, как много здесь было дичи, какие были глухариные тока, сколько водилось зайцев, лосей. А тетеревов! Тетеревов — огромные табуны! И ведь все это было не так давно!
Что же ожидает не только наши уральские леса, но и российские? При таком отношении к природе — ничего хорошего. Пришло время менять отношение к охоте — и не только к ней. Уральские леса пустеют год от года. Все меньше остается уголков, где можно укрыться зверю и птице. Особенно в период размножения.
Правда, в чиновничьих коридорах бытует мнение, что когда большую часть лесных охотничьих угодий раздадут в частные руки, дело пойдет в гору. Поживем — увидим. А пока жизненное пространство для зверей и птиц сокращается, и бежать, лететь им просто некуда.
P.S.
В моей домашней библиотеке немало книг и различных справочников об охоте. Добрая часть их перешла ко мне по наследству от отца, страстного охотника-любителя. Среди наиболее ценных из них — книга С.А. Куклина “Звери и птицы Урала и охота на них”, изданная в 1938 году. Если открыть ее на странице 139, можно прочесть следующее: “Раньше в Предуралье и отчасти в лесостепи Зауралья для добычи тетеревов применяли ловушки —“шатры”, “ковши”, “ступы” и пр., позволявшие ловить этих птиц (а изредка и глухарей) живыми. За последние годы эти способы запрещены.
Размер ежегодной добычи тетеревов на описываемой территории приблизительно в 500 тысяч штук в год. Большая часть этого количества идет на местное потребление”.
В семидесятые годы прошлого столетия жители тогдашнего Свердловска, наверное, помнят магазин “Дары природы”, что находился на улице Свердлова, рядом с железнодорожным вокзалом. Здесь можно было купить ягоды брусники, клюквы, кедровые орехи, мясо лося, медведя, косули. Там же, на витрине, свободно лежали тушки глухарей, рябчиков, куропаток и тетеревов.
Тогда я поинтересовался в Управлении охотничье-промыслового хозяйства и узнал, что лесную продукцию поставляют в этот магазин госпромхозы из Гаринского, Таборинского, Серовского районов.
Мне хотелось побывать в этих местах и посмотреть, насколько богаты боровой птицей те края. Но тогда я припозднился, и припозднился этак лет на десять. Но когда все-таки добрался до тех мест, некогда богатых птицей и зверем, был основательно разочарован. После недельных поисков удалось отыскать тетеревиный ток в полтора десятка петухов. И в этом не было ничего странного. По прошлогоднему учету в охотничьих угодьях нашей области, если говорить о тетеревах, их насчитали 30 000 штук. Хорошо, если бы действительно было столько! На самом-то деле это число нужно уменьшать — раз в десять, а то и больше.
Не случайно же некогда многочисленная по всему Уралу птица тетерев настойчиво стучится в Красную книгу.