Роман
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2007
Журнальный вариант
Каждый человек летал во сне (тоже ведь удивительно и непонятно, откуда взялись эти сны) и помнит свое чувство счастья и торжества при пробуждении, поэтому всякий может себе представить, до чего же это хорошо — летать наяву.
Н. Кузьмин. “Наши с Федей ночные полеты”
Пролог
Однажды весной, незадолго до школьных выпускных экзаменов, Валентина угораздило так простудиться, что он прямо среди дня свалился пластом в постель.
К ночи температура подскочила до сорока одного, Валентин заметался в бреду, и в какой-то момент, скорее всего уже под утро, ему привиделось, будто он летит над землей, откинув руки назад “ласточкой”, а под ним проплывает похожее на выжженную степь зеленовато-бурое, дышащее жаром пространство. Футболка насквозь промокла от пота и прилипала к телу. Пот крупными горячими каплями скатывался со лба, щекоча лицо. Дышать было почти нечем…
От жары и духоты у Валентина закружилась голова. Еще немного, и сознание совсем отключилось, а когда пришел в себя, то увидел темневшую невдалеке зубчатую полосу хвойного леса и сверкавшую на солнце гладь озера. Он понял, что летит просто так. Просто так летит в воздухе. Извернувшись, сбросил с себя мокрую и горячую, пропахшую потом тряпку, а пока сбрасывал, острые вершины елей надвинулись почти вплотную — протяни руку и коснешься.
Тогда он опять, собравшись с силами, сделал пружинистое движение и взмыл ввысь, к облакам, от которых тянуло приятной прохладой. Дышалось теперь легко, полной грудью. Валентину захотелось расслабиться, он перевернулся на спину, как во время плаванья в воде, раскинул руки и, смежив глаза, куда-то поплыл…
Как долго продолжался и чем закончился полет, он представления не имеет — в памяти сплошные провалы. Но и годы спустя, глядя на плывущие по небу бесстрастные холодные облака, он испытывал порою сильное волнение: было такое чувство, словно он на самом деле, а не во сне когда-то летал. И на сердце начинало щемить от навязчивого, неутолимого желания подняться в небо и там, среди облаков, невесомо парить в воздухе.
После десятилетки он послал документы в летное училище и тем же летом впервые поднялся в небо на пассажирском лайнере. Однако впечатлений от этого полета осталось куда меньше, чем в детстве от первой поездки на легковой машине. Лишь несколько минут, пока самолет набирал высоту, было интересно наблюдать в иллюминатор за медленно проплывающими пятнами лесов, геометрическими фигурами полей, россыпями крошечных домишек и ниточками проблескивающих тут и там рек, а потом, когда сплошная облачная завеса сменилась однообразной голубизной неба, и смотреть стало нечего.
В летное училище он не прошел из-за зрения.
Глава первая. ЗА ЧЕРТОЙ БЫТИЯ
Свет померк у Валентина в глазах, когда опер, вызвавший его в уголовный розыск, сообщил о гибели Майки (по паспорту — Марты Сергеевны Киселевой) от руки неизвестного преступника.
Пришлось подробно отвечать на вопросы: где был и чем занимался в субботу девятого февраля, когда Майка последний раз вышла из своего общежития, и кто может подтвердить правдивость его ответов; и когда он последний раз встречался с потерпевшей, своей сожительницей, и о чем говорили во время последней встречи, не ссорились ли.
С трудом преодолевая спазмы, он ответил, что оба выходных дня был на полетах возле села Ковригино. Подтвердить это могут его товарищи-дельтапланеристы; что последний раз они с Мартой виделись в пятницу восьмого числа, когда она провожала его до электрички; что никаких ссор или размолвок между ними не было и в помине, ни во время последней встречи, ни когда-либо еще.
Однако сам он не получил ответа ни на один свой вопрос: где все случилось, и кто убил Майку? По первому опер попросту отмолчался, а на второй ответил одним-единственным словом:
— Работаем.
Валентина отпустили, отобрав подписку о невыезде. Однако не прошло и двух суток, как за ним явились.
***
Взяли его в комнате общежития рано утром, когда он собирался перекусить перед тем, как отправиться на работу. Успел только насыпать в кружку с кипятком растворимого кофейного порошка, и тут они забарабанили в дверь.
Механически переступая ногами, в наручниках, в сопровождении стражей спускался он по общежитской лестнице, ощущая себя совершенно голым перед взиравшими на него соседями. Потом трясся в железной коробке милицейского “уаза”, потом шел под конвоем по длинному тусклому коридору, в конце которого дрожало как в мареве маленькое светлое пятнышко. Оно было еще далеко, когда Валентина втолкнули в какую-то дверь. А там началось…
Обложили как волка со всех сторон. Трое против одного. Через каждое слово — мат. Не опера, а блатные, ну чисто блатные! Голова гудела от их луженых глоток.
А когда они, грохоча стульями и размахивая руками, матерясь и угрожая, принимались кружить по тесному кабинету, то казалось, что их не трое — куда больше. Валентин едва успевал поворачивать голову на их исступленные возгласы.
***
Он ничего не написал. В конце концов, велев ему хорошенько подумать до завтра, отвели на первый этаж в “обезьянник”, в железную клетку площадью не более четырех квадратных метров, где находились еще трое разномастных и разновозрастных субъектов.
Мир, в котором до сих пор обитал Валентин, словно опрокинулся. Все так перемешалось, что уже и не понять было, где верх, а где низ.
Он забился в угол, приготовившись к бесконечно долгой бессонной ночи в обществе непредсказуемых, глубоко чуждых ему личностей.
…Подтянув колени к груди, обхватив их руками и уткнувшись в них лбом, Валентин стал методично внушать себе, что когда-нибудь все кончится, весь этот кошмар, и останутся лишь омерзительные воспоминания. Надо потерпеть, а там… Там были сплошной мрак и пустота.
Ну, нельзя сказать, что он очень уж был доволен тою своей жизнью, которая не так давно кончилась. Жизнью еще сравнительно молодого специалиста с высшим образованием, получающего не Бог весть какую зарплату и вот уже шестой год ютящегося в общежитской комнате на двоих. На работе с некоторых пор тоже… ничего хорошего. Но у него была тогда Майка и были полеты.
Положим, работать он будет, и летать еще мог бы, после того, как все образуется. Вот только захочет ли он теперь летать?.. А Майки уже никогда в этой жизни не будет…
Вернувшись тем воскресным вечером с полетов, он позвонил ей в общежитие — была возможность провести эту ночь вместе, — однако Майки в ее комнате не оказалось. Через какое-то время, ближе к полуночи, позвонил снова. Вахтерша поворчала, но кто-то все же сходил наверх. Майки в ее комнате по-прежнему не было.
А утром в понедельник выяснилось, что она вообще не ночевала в общежитии. Ни в эту ночь, ни в предыдущую. Ее соседка, какая-то новенькая, Валентин впервые ее видел, ничего не знала: в субботу ее самой не было в общежитии. А Вера Анисимова, другая соседка, с которой у Майки были доверительные отношения и которая, возможно, могла бы что-то прояснить, в воскресенье уехала из города. От Майки Валентин слышал, что Анисимова собиралась съездить к матери на Украину.
Ни в понедельник, ни во вторник Майка не появилась и в редакции вечерней газеты, где она работала в отделе писем. Там тоже никто ничего не знал.
***
Похоже, менты всерьез решили, что это он и убил свою Майку. Судя по тому, как они напирали, им только его чистосердечных признаний и не хватает для рапорта начальству об успешном раскрытии убийства и о том, что убийца задержан, обезврежен и полностью признался в совершенном преступлении.
Не дождутся! Ничего серьезного у них против него нет, иначе не бесились бы они там, в кабинете. Разве только то, что он был Майкиным, как они выражаются, сожителем. Слово-то до чего мерзкое: сожитель! Как клеймо. Ну, ясно: от сожителя можно ожидать чего угодно.
Всю эту ночь в “обезьяннике” он продолжал строить всевозможные догадки: кто? где? зачем? Напрасно. Перебрав всех, с кем последнее время общался, Валентин решил, что нет у него оснований подозревать кого-то из этих людей в убийстве. Тем более своего единственного друга, Саню Малыгина, с легкой руки которого Валентин и увлекся дельтапланеризмом. Уже более двух лет они вместе ездят в Ковригино на полеты, а еще того дольше работают вместе, так что Валентин знает Саню слишком хорошо, чтобы подозревать в чем-то таком…
Но кто-то же убил Майку! Кто-то убил, да… Вот только варианты, как в шахматах, можно перебирать до скончания века, хотя Валентин несколько и упростил задачу, рассудив, что убийца, по всей видимости, действовал в одиночку: если б были какие-то признаки группового нападения, то менты, которые с Валентином “работали”, уж конечно бы потребовали от него назвать сообщников. Но о сообщниках или сообщнике они даже не заикались.
Хотя бы знать место, где это случилось, а так остается только гадать. Убийцей мог оказаться и какой-нибудь случайно встреченный поздним вечером в безлюдном переулке подвыпивший или обкурившийся подонок, или сексуальный маньяк, или кто-то из Майкиных знакомых мужчин, какой-нибудь в свое время отвергнутый ею ревнивец. А то и внезапно возникший из небытия бывший муж, о котором она однажды упомянула вскользь. Да мало ли кто…
Как-то ехали они в трамвае. Свободных мест не было, а двое мордастых парней призывного возраста, жуя жвачку и развалившись на сиденьях, изгалялись над пожилой женщиной, которая попросила уступить ей место.
— У меня, ребята, с сердцем что-то нехорошо, — пояснила она парням.
— А у него нога сломана, — кивнул один из парней на своего приятеля.
При этом оба расхохотались.
— И еще кое-что не в порядке, — громко бросила Майка остряку.
Тот обернулся, прищурился:
— Что, что?..
Глядя ему в глаза, Майка пояснила:
— Мозги. Мозги у него не в порядке.
— Это у кого?
— Вон у него, — кивнула Майка на его приятеля и добавила: — А у тебя их, похоже, вообще нет.
— Та-ак… — зловеще протянул парень. — Считай, что ты уже труп. — затем оценивающе посмотрел на Валентина. — И твой козел тоже труп.
Пассажиры вразнобой и невнятно зароптали.
Парни сидели шагах в пяти от Валентина. Он молча прошел к ним, ухватил железными пальцами за шеи, нажал тому и другому на болевые точки, и оба заверещали на весь вагон.
— Че ты?.. Че ты?..
— Все понятно? — поинтересовался он под одобрительные возгласы пассажиров. — А ну, мотайте отсюда!
Парни не стали спорить и, растирая шеи, сошли на ближайшей остановке, пообещав опять встретиться.
Кто знает, чем бы все кончилось, не окажись рядом с Майкой Валентина.. И кто знает, может, в ту проклятую субботу она тоже ввязалась в какую-нибудь похожую историю.
На всякий случай Валентин познакомил ее с несколькими оборонительными приемами, но знать приемы и свободно владеть ими — далеко не одно и то же…
Хоть что-то бы знать… Почему опер промолчал, когда Валентин спросил его, где убили Майку? Видимо, не хотел, чтобы Валентин знал. Но почему не хотел? Непонятно и странно… Очень странно…
Вряд ли это случилось на улице или на просторной набережной, ведь Майку не сразу нашли. Правда, ее уже неживую могли затащить в какой-нибудь бесхозный подвал и там завалить чем-нибудь.
Или в парке, который пользовался в городе дурной славой. Только зачем бы Майка пошла вечером одна, без Валентина, в парк?
Но почему промолчал опер?..
Почему?.. Почему?..
Глава вторая. МАЙКА
Когда он узнал о ее гибели, жизнь для него как будто кончилась. Слез не было, лишь смертная тоска сжимала тисками горло и грудь. Он не мог ни есть, ни спать, ни думать о чем-либо, кроме того, что Майки с ним больше нет. Пока она считалась пропавшей без вести, еще была хоть какая-то надежда, а теперь… Теперь ему не хотелось жить.
Никакими словами не передать, чем они были друг для друга. Майка не уставала повторять, что Валентин ее вылепил из приходившего в негодность материала. Но все, конечно, было не так. Не лепил он ее, даже пальцем не пошевелил. Хуже того, он отказал ей в помощи, несмотря на ее просьбы. Она сама прекрасно управилась со своими проблемами, а он… Он ее уже потом, готовенькую, идеально “вылепленную”, полюбил безоглядно.
Еще до знакомства они встречались по утрам на пересечении улиц Октябрьской и Береговой, у светофоров. Он всякий раз спешил на свой завод и, если натыкался на красный свет, с досадой пережидал на краю бугристого и скользкого тротуара, пока не загорится зеленый. Ее же рабочий день начинался позднее, но она старалась поспевать к перекрестку в одно время с ним, потому что, как потом призналась, ей “просто жизненно необходимо” было видеть его. Правда, удавалось ей это не всякий раз: из-за своей полноты она передвигалась тогда с трудом, переваливаясь, как утка, из стороны в сторону.
Валентин не любил толстых женщин, считал, что они исключительно по собственному неразумию и лености волокут на себе лишние десятки килограммов жира. Все они были для него на одно лицо. Может, Майка иной раз и попадала в поле его зрения, но он этого не помнит.
В ту зиму выпало необычно много снега. Проезжие дороги расчищались снегоуборочными машинами и бульдозерами, посыпались солью. А до тротуаров, видно, руки ни у кого не доходили, и снег на них слеживался буграми. С каждым очередным снегопадом они становились все выше и непроходимей.
…Перейдя через улицу, она остановилась в нерешительности перед тротуаром, который возвышался над проезжей частью чуть ли не на полметра. А Валентин стоял на тротуаре и смотрел на светофор. Услышав рядом с собой жалобное “помогите, будьте добры!”, наклонился и подал руку.
Весила она тогда, наверное, больше центнера. Втягивая ее на тротуар, Валентин чуть было сам не соскользнул с уступа.
— Не знаю, как вас и благодарить! — смущенно проговорила она, и на короткое мгновение взгляды их встретились.
— Да не за что, — равнодушно бормотнул Валентин.
И каждый пошел своей дорогой.
Весь день ему почему-то явственно виделись ее глаза, красивого шоколадного цвета на пухлом бледном лице, одновременно и смеющиеся, и печальные. И весь день в ушах звучал ее мягкий, бархатистый голос, хотя она обронила всего лишь несколько слов.
“Что за наваждение! — и сердился он, и смеялся над собой. — Околдовала она меня, что ли?”
Случайно или не случайно, но на следующее утро все повторилось. Увидев друг друга, они обозначили вчерашнее знакомство легкими кивками, и она, подойдя к уступу, потянулась к Валентину рукой. А когда он втащил ее на тротуар, сказала со смешком:
— Не знаю, что бы я без вас делала!
— Пустяки, — ответил он.
И на третий день опять встретились, и он опять втаскивал ее на тротуар.
Потом были два выходных дня, а в понедельник она сказала:
— Я, кажется, начинаю к вам привыкать.
Валентин, не ожидавший столь стремительного напора, замешкался с ответом. А женщина с каким-то отчаянным вызовом поглядела ему в глаза и вдруг выпалила:
— Вы уж меня извините, но мне крайне необходимо поговорить с вами!
Он показал глазами на светофор: горел “его” зеленый свет..
— Понимаете, я…
— Понимаю, вам надо на работу, — торопливо прервала она его. — Но мы могли бы встретиться вечером!..
***
Должно быть, она все-таки околдовала его своими шоколадными глазами и бархатным голосом, потому что, совсем того не желая, он согласился к семи часам подойти к ее общежитию:
— Что ж, если так необходимо…
Потом недоумевал: как же это вышло? Хотел отказаться, а выговорилось совсем другое. И на “свидание” шел с твердым намерением… Ну, пройтись взад-вперед по улице, выслушать, что она там собиралась ему сказать, и вежливо распрощаться.
Опять же не получилось.
Она вышла на крыльцо в одной кофточке на февральский мороз и предложила подняться к ней в комнату, где никто не помешает поговорить, поскольку обеих ее соседок не будет допоздна.
“Зачем я иду?” — в растерянности думал Валентин, поднимаясь по лестнице. Тем не менее шел, подчиняясь ее воле и строя разные предположения относительно того, что может последовать дальше. И почувствовал, что она держит его за руку.
Так, за руку, и ввела в комнату.
— Сейчас чай вскипячу. А вы раздевайтесь, присаживайтесь, — она сунула кипятильник в фарфоровый чайник, в который уже заранее была налита вода, воткнула вилку в розетку и извлекла из тумбочки тарелку с пряниками.
Раздевшись, Валентин присел на стул и огляделся. В комнате было три железных, аккуратно застеленных кровати. Стены над двумя были украшены цветными журнальными иллюстрациями, фотографиями артистов и близких, а над той, на которую присела его новая знакомая, красовалось в рамке под стеклом изображение черного кота с оскаленной мордой и выгнутой спиной.
— Хоть какой-то мужчина в доме, — пошутила она, заметив, что гость остановил взгляд на коте.
Валентин не был расположен к шутливому тону.
— Вы хотели поговорить…
— Да-да, конечно! Сейчас, вот только…— Она тяжело поднялась и занялась чайником, в котором закипала вода.
Поставив чайник с заваркой рядом с пряниками, она подошла, шаркая тапками по линолеуму, к двери и отпустила стопор замка.
— А то иногда заглядывают.
Валентина уже ничто не могло бы удивить. Даже если бы она вздумала исполнить перед ним стриптиз.
Однако, разлив по чашкам чай, она снова опустилась на кровать, напротив него, и осторожно, словно боясь обжечься, потрогала щеки подушечками пальцев.
Молчание затягивалось.
— Сейчас… — кивнула она, глядя на Валентина исподлобья смущенно поблескивающими глазами. — Собираюсь с духом…
Он заставил себя улыбнуться:
— Смелее вперед!..
Она судорожно вздохнула и, наконец, решившись, махнула рукой:
— Знаете, я много думала эти дни и пришла к выводу, что вряд ли мне когда-нибудь еще представится такой счастливый случай…
— В каком смысле? —удивленно спросил Валентин.
Она продолжала смотреть исподлобья.
— Вы же видите, какая я толстая и противная…
— Зачем вы это мне говорите? — попытался он ее остановить.
Однако она продолжила начатую фразу:
— Но я не хочу быть такой! Не хочу! — и, чуть слышным, замирающим шепотом жалобно попросила: — Помогите мне! Только вы можете…
По спине у него побежали мурашки, а в голове мелькнуло: “Она ненормальная!”
— В каком смысле? — опять спросил он, тоже чуть слышно.
Она сунула руку под подушку и вытянула оттуда небольшой альбомчик в изящном переплете. Раскрыла и положила перед Валентином.
— Вам нравятся такие красотки?
С цветного фото на него смотрела не красотка, а настоящая красавица в костюме Снегурочки. Яркие большие глаза под черными летящими бровями, прямой тонкий нос, ослепительная улыбка. Что-то было знакомое в этом лице. Глаза… Неужели?
Валентин перевел взгляд на оригинал. Глаза похожи, а все остальное…
— Сколько вам здесь?
Не отвечая, она протянула руку через стол и перевернула в альбомчике несколько страниц.
— А такие?
Немного постарше, но все же та же красавица.
— А такие?
Здесь в полный рост. Стройная, изящная, длинноногая. Шея, грудь, талия, бедра — все при ней…
А она сидела, понурив голову, и ждала, что он скажет. Он молчал, не зная, что сказать ей в утешение.
— Ну, что?.. — наконец, спросила она глухим голосом.
Глаза у нее были красные и влажные, губы конвульсивно сжимались и кривились. Видно было, что ей стоило неимоверных усилий не расплакаться.
Не было сил смотреть на нее, и впрямь безобразно толстую. Ей явно за сорок, подумал он. Где-то, может, сорок два.
Словно прочитав его мысли, она тихо проговорила
— Через месяц стукнет двадцать девять!
— Да нет?! — вырвалось у Валентина.
Она посмотрела на него с прежним отчаянным вызовом, лицо ее залилось румянцем, и она опять жалобно попросила:
— Помогите мне!
Он страдальчески поглядел на дверь.
— Извините, но… Я же вас совсем не знаю!..
Она глубоко вздохнула. На лбу у нее блестели капельки пота.
— Сейчас объясню! Только не перебивайте.
— Хорошо…
Она отерла платочком лоб.
— Ну, так вот: я знаю, что могла бы стать моложе и… Пусть не такой, какой была в шестнадцать или в двадцать лет, но все-таки, все-таки не такой толстой и противной. Я знаю, что могла бы. У меня было несколько попыток, поначалу довольно успешных, но всякий раз я срывалась. В конце концов, я поняла, что в одиночку мне с собой не справиться. Сила воли у меня есть, но не было точки опоры. Нужно, чтобы где-то поблизости был человек… Нет, не просто человек, а такой мужчина, который был бы мне дороже всего на свете. И я знала бы, что если еще раз сорвусь, то потеряю его навсегда… У меня должна быть надежда, что этот мужчина когда-нибудь посмотрит на меня другими глазами, не такими, какими смотрит сейчас. — помолчав, она добавила: — Тогда у меня хватит сил. Я себя знаю …
— Но тот мужчина, которого вы придумали… Вы же… — Валентин с трудом подбирал слова. — Вы же придумали его давно, а мы с вами познакомились всего несколько дней назад и совсем не знаем друг друга. Я не знаю даже вашего имени. И вы про меня тоже ничего не знаете.
“Зачем я все это говорю? Она же безумна…”
Валентин примолк, подбирая слова для завершения разговора.
Воспользовавшись паузой, она снова заговорила:
— Между прочим, я знаю, как вас зовут, да и многое другое… С тех пор как увидела впервые… Это было в прошлом году, двадцать третьего марта. Прошло уже одиннадцать месяцев и шесть дней… Вы помните, где были тем вечером?
— Откуда же…
— В ДК железнодорожников, на концерте.
Теперь вспомнил:
— Моцарт?
— Да, Маленькая ночная серенада и Сороковая симфония. Я сидела недалеко от вас и видела, как вы слушали музыку. Все ваши чувства, все переживания отражались у вас на лице, и мне казалось… Нет, это потом, после концерта, внезапно проснувшись среди ночи, я поняла… — судорожный вздох и небольшая пауза, во время которой она приложила ладони ко лбу, затем быстро их отвела и взглянула на Валентина просветленно: — Я поняла, что безнадежно влюбилась в вас…
“Совсем спятила…”
— Ну, почти безнадежно… Хотя теперь у меня такое чувство, что… не так уж и безнадежно…
“Тихий ужас!..”
— …Я потом часто встречала вас в разных местах… А вы меня никогда не замечали, ведь правда?
— Правда… — машинально признался он.
— Зато для меня каждая случайная встреча с вами была праздником…
Валентин удрученно помотал головой.
— …Я вовсе не собиралась идти на этот концерт. У меня были другие планы. Но в тот день, где-то около пяти часов вечера, меня вдруг охватило сильное беспокойство. Я чувствовала, что непременно должна пойти куда-то и что это очень важно для меня. Я не знала, куда идти, но что-то заставило меня одеться и выйти на улицу. Шла по улице, а беспокойство все росло. Мне казалось, что я опаздываю куда-то, и все прибавляла шаг. Вдруг увидела афишу… И сразу успокоилась…
Валентин тоже вспомнил. К Паше Иконникову, его соседу по комнате, пришла женщина, и Валентин отправился в библиотеку, но там на двери висела табличка: “Санитарный день”. Поэтому ничего больше не оставалось, как бродить по улицам. Никуда он не спешил и как оказался в районе вокзала, не помнит. Случайно, тоже случайно, попала на глаза афиша, оповещавшая о концерте, и тотчас подумалось о покойном отце, который на склоне лет, выйдя на пенсию, страстно влюбился в музыку Моцарта. Он слушал ее каждый день, часами, оглашая квартиру восторженными восклицаниями и умоляя кого-нибудь из домашних послушать эту музыку вместе с ним, сидя рядом, но у всех находились какие-то свои неотложные дела… И у Валентина тоже. Лишь когда отца не стало, Валентин начал испытывать угрызения совести. Ну что стоило, в самом деле, посидеть часок-другой со стариком, который был страшно одинок среди своих близких.
В сущности, на тот концерт Валентин отправился как на запоздалое покаяние. Пока играл оркестр, он думал только об отце, почти не слыша музыки и не видя ничего и никого вокруг. Музыка жила своею жизнью, невесомо и незримо витая в воздухе.
— …Иногда я провожала вас до завода, иногда встречала у проходной и шла за вами до вашего общежития.
“Еще того не легче!”
— А однажды набралась смелости, позвонила с автомата на вахту и попросила вас к телефону. Вы сказали: “Да!..” Я промолчала, потому что… Ну, потому что! Меня так колотило, что трубка ходуном ходила в руке…
— Ясно, — натянуто усмехнулся Валентин. — Больше не звонили?
— Нет…
“И на том спасибо”.
— Так бы все и продолжалось, но вы наконец-то увидели меня и даже подали мне руку.
Валентин напрягал память, вспоминая хотя бы одну встречу с нею до той минуты, когда он подал ей руку. И не мог вспомнить.
— Вы единственный на свете человек, который мог бы сотворить со мною чудо,. если бы… Если б вы захотели, — сделала она новый заход. — И вам это не будет стоить ни малейших усилий. Всего-то и надо, чтоб вы следили за моими успехами… Тогда я уж больше не сорвусь ни за что!
Она посмотрела на него долгим взглядом и, не дождавшись ответа, вдруг улыбнулась:
— Хорошо, ничего не надо! Я сама о себе позабочусь. Достаточно того, что вы знаете о моем решении. Можете по-прежнему не замечать меня. Впрочем, я сама постараюсь не мозолить вам глаза. А где-нибудь через годик-полтора… Ну, там видно будет!.. — она вздохнула с явным облегчением. — Вот и все, что я хотела сказать. Рада была познакомиться. Между прочим, я так себе и представляла эту нашу встречу.
Подойдя к дверям, она прислонилась плечом к косяку и молча смотрела на него, пока он одевался.
— До свидания, — сказал он.
— До нескорого свидания, — пошутила она, отворяя дверь.
Спускаясь по лестнице, он подумал, что так и не знает, как ее зовут. А впрочем, подумал он затем, какая разница — Маша она или Глаша, больше он ее в упор не увидит.
Глава третья. АЛИБИ
Около десяти часов его выпустили из “обезьянника”. Снова, только уже без наручников, повели вверх по лестнице, затем по вчерашнему тусклому коридору, в дальнем конце которого все так же дрожало светлое пятнышко. Оно постепенно увеличивалось в размерах и оказалось отсветом на побелке торцовой стены, падавшим из другого коридора, который начинался за поворотом и был шире и светлее первого, но точно так же по обе его стороны сплошным частоколом убегали вдаль обитые дерматином глухие двери.
На этот раз Валентина не втолкнули в кабинет, как накануне, а спокойно отворили перед ним одну из бесчисленных дверей.
В кабинете за столом сидел одетый в штатское худосочный мужчина лет сорока, в зеленоватых очках и с большими залысинами на продолговатом черепе, опушенном жидкими рыжеватыми волосами. На его столе по обеим сторонам громоздились стопы пухлых папок в однообразных светлых переплетах.
Мужчина кивком указал на стул, стоявший на некотором отдалении от стола, и назвал себя: старший следователь областной прокуратуры Янченко Виталий Федорович.
Записав анкетные данные, место работы, должность и адрес проживания Валентина, следователь тягучим глуховатым голосом разъяснил, что он, Валентин Карташов, задержан по подозрению в убийстве Марты Сергеевны Киселевой. Затем поинтересовался, признает ли себя виновным подозреваемый.
Валентин ответил, что ни в коем случае не признает, но очень хотел бы знать, где именно было совершено преступление и какими уликами против него, Карташова, располагает уважаемый Виталий Федорович.
Янченко не стал ни отмалчиваться, как тот опер, ни темнить, а без всяких оговорок удовлетворил любопытство подозреваемого. Но то, что Валентин услышал, повергло его в шок: губы свело судорогой и какое-то время он не мог пошевелить ими.
Оказывается, Майкино тело обнаружили не где-нибудь, а в лесочке неподалеку от той самой горы, с которой дельтапланеристы совершали свои полеты. Согласно заключению экспертов, смерть потерпевшей наступила от удушения и, скорее всего, в тот самый день, когда она последний раз покинула общежитие — в субботу 9 февраля. Убийца, видимо, спешил. Оттащив труп от дороги к кустам, кое-как забросал его снегом. Уже недели через две сухой сыпучий снег раздуло ветрами, и проходивший по дороге охотник обратил внимание на “странный темный предмет” в кустах.
Но это не все. Как следует из рапорта оперуполномоченного, бывшая соседка Киселевой по общежитской комнате Вера Анисимова показала, что вечером того дня, где-то перед шестью часами, Марту позвали на вахту к телефону. После непродолжительного разговора она вернулась в комнату в сильном волнении, спешно оделась, на ходу бросила: “Я — в Ковригино”, — и убежала.
Валентин удивился:
— Анисимова? Так она же куда-то уехала!
— Совершенно верно, — кивнул следователь. — Утром десятого февраля она уехала в Москву, но девятого еще находилась в общежитии. Вечером третьего дня она вернулась и вчера дала показания.
И Вера, по словам следователя, будто бы видела в окно, как Майка после телефонного звонка, выйдя из общежития, направилась на другую сторону улицы, к автобусной остановке, на которой ее будто бы ждал… Валентин. Чушь собачья!
— Я!? — пораженно воскликнул Валентин, когда обрел дар речи. — Я ждал ее… на остановке возле общежития? Да это… это…
— По всему выходит, что именно вы и ждали ее там, — спокойно подтвердил следователь.
— Да это… Это же… ерунда к-какая-то! — вскрикнул Валентин. — Вера или обозналась, или врет. Не понимаю, зачем это ей… Да и как она могла видеть, что это я? До остановки от их общежития не так близко, это какое зрение надо иметь! Говорите, около шести вечера? Так в это время в феврале, поди, уже начинало темнеть. Как она издали-то да еще в сумерках могла видеть лицо… того типа?
— По словам свидетельницы Анисимовой, на человеке, который поджидал Киселеву на автобусной остановке, была бежевая куртка и черная вязаная шапочка, — старший следователь выразительно поглядел на бежевую куртку, которая была сейчас на Валентине, и на черную вязаную шапочку, которую тот мял в руках.
— Но лица-то она не могла видеть! — стоял на своем Валентин.
— Во время следственного эксперимента Анисимова, глядя из окна комнаты, уверенно указала на статиста, который стоял на автобусной остановке и был одет в бежевую куртку и черную шапочку…
— Да в таких шапках сейчас половина мужиков ходит! — вскричал Валентин. — И курточек таких на толчке навалом, я свою недавно там купил!.. А в ту субботу меня вообще в городе не было!
Следователь молча извлек из бокового ящика стола белую картонную папочку, на которой крупными черными буквами значилось: “ДЕЛО №…”, а цифры номера были выведены каллиграфическим почерком. Бросив на Валентина укоризненный взгляд, он отыскал в папочке нужный лист.
— Вот послушайте-ка, что показала Анисимова: “Я видела, как Марта сбежала с крыльца общежития на тротуар и помахала рукой Валентину, который стоял в это время на другой стороне улицы, возле остановки. И тут как раз автобус подходил. Так она прямо на красный свет, не обращая внимания на машины, перебежала через дорогу. А когда автобус отошел, на остановке уже не было ни Марты, ни Валентина, и больше я их не видела”…
Кончив читать, следователь уперся взглядом в Валентина и спросил:
— Что, по-вашему, могут означать слова: “Увидев Валентина, помахала ему рукой”?
— Меня не было в ту субботу в городе, — повторил Валентин. — Если Вера не врет, значит, Марта встретилась на остановке с кем-то другим. Но только не со мной.
— Ну, хорошо, допустим на минуту, что это были не вы, а кто-то другой, — сказал следователь. — Значит, этот кто-то был Киселевой очень хорошо знаком. Согласитесь, что помахать рукой, находясь на другой стороне улицы, Киселева могла только хорошо знакомому ей мужчине, который, видимо, к тому же, пользовался полным доверием с ее стороны. Иначе вряд ли она отправилась бы с ним на ночь глядя далеко за город, в лес. Вы знаете такого человека из числа знакомых Киселевой?
Валентин резко мотнул головой:
— Нет, не знаю. И вообще… Не было у нее таких знакомых среди мужчин. Пожалуй, не было…
— Вы уверены?
— Ну, если говорю…
— А не могло так быть, что она… почему-либо не посчитала нужным познакомить вас с ним?
— Не знаю, не знаю, — Валентин опять помотал головой. — Во всяком случае, нет у меня причин так думать. То есть, я думаю… Нет, я уверен, что такой мужчина попросту не существует.
— А вы сами знакомили ее с кем-либо из своих друзей?
— Только с Малыгиным, но за него я ручаюсь, как за себя, — ответил Валентин.
Следователь что-то коротко черкнул в блокнотике, который лежал перед ним на столе.
— Хорошо… Вы с Киселевой всего полгода были знакомы?
— Ну, скажем, последние полгода встречались регулярно. До этого знакомство было чисто такое… Визуальное, что ли. Встречались по пути на работу, здоровались, но и только… Я даже имени ее не знал.
— А последние полгода, когда вы встречались регулярно, между вами происходили какие-либо ссоры или размолвки?
— Знаете, даже как-то в голову не приходило. Ни мне, ни ей..
— Что именно не приходило в голову?
— Да ссориться!
Следователь недоверчиво улыбнулся:
— Неужели так-таки никогда не пробегала между вами черная кошка?
Валентин не проронил ни слова. Нахохлившись, он смотрел отсутствующим взглядом мимо следователя.
— Что же вы молчите? — выждав минуту-другую, спросил Янченко.
Валентин пожал плечами.
— Какой смысл повторять без конца одно и то же, если вы мне не верите?
— Ну, хоть небольшие-то размолвки были? Если честно?
— Не было, — со вздохом обронил Валентин и почувствовал, что краснеет.
Было, было однажды, за несколько дней до гибели Майки. Она тогда даже заплакала, первый и единственный раз с тех пор, как познакомились. Но следователю не обязательно об этом знать — никакого отношения к гибели Майки тогдашняя их размолвка не имела. Да тут же и уладилось все. А слезы высохли буквально за считанные минуты.
Следователь, внимательно глядевший на Валентина, что-то, возможно, и прочитал на его лице, но виду не подал и опять сел на своего конька:
— Могло и ведь так случиться, что Киселеву убил кто-то из мужчин, с которыми она встречалась еще до знакомства с вами. Не называла ли она вам каких-нибудь имен?
— Меня не интересовали мужчины, с которыми она когда-то встречалась, — проговорил Валентин, хмуря брови. — И вообще я ничего не понимаю. Даже если и был среди ее знакомых такой, как вы говорите, с которым она не побоялась бы поехать на ночь глядя за город, — что это доказывает? Ну, допустим — теоретически, — что в принципе мог у Майки… Простите, у Марты Киселевой быть такой знакомый или даже старый друг. Допустим. Только, спрашивается, зачем ей-то самой могло понадобиться — ни с того, ни с сего приехать в Ковригино с незнакомым мне типом? Ерунда какая!.. Поймите: такие кульбиты не в ее характере! Да и вообще не собиралась она никуда в тот день ехать! Даже разговора об этом не было! В воскресенье она должна была ждать меня в общежитии. Я приехал пораньше и сразу ей позвонил, но в общежитии ее уже не было…
— Вот и я о том же думаю, — согласно покивал старший следователь. — Зачем бы ей понадобилось ехать в Ковригино с незнакомым вам мужчиной?.. Как хотите, а мысль напрашивается одна…
— Ну, понятно: это мог быть только я!.. — нервно усмехнулся Валентин.
— Увы, ничего другого пока в голову не приходит, — с нотками сожаления в голосе проговорил Янченко.
— У вас уже, по-видимому, все капитально расписано. Все точки поставлены. Но не там ищете.
— Напрасно вы так думаете.
— Нет, совсем не напрасно, — сказал Валентин. — Мне-то ведь хорошо известно, что не я убил Марту.
— Предложите другую, более убедительную версию.
— Почему это должен делать я? Это ж ваша работа.
— У меня другой версии пока нет. А ту, которая имеется, я обязан отработать до конца, и этим я занимаюсь. Вы же пока могли бы еще раз, а может, и не один раз подумать о том, кто мог убить вашу подругу. Что вам мешает? Я на вас не кричу, не угрожаю, не тороплю, даже в протокол пока ничего не заношу. Мы спокойно беседуем. Пожалуйста, думайте и выжимайте из памяти все, что еще можно выжать!. Садитесь вон туда, а я пока займусь другими делами, — Янченко кивком указал на стол в углу кабинета, весь заваленный такими же папками и томами, что громоздились на его собственном столе.
Однако Валентин лишь привстал и снова опустился на стул.
— Говорите, меня видели с ней на остановке около шести часов?
— Да, приблизительно так, — кивнул следователь.
— Когда ж это, интересно, я мог бы съездить в город и вернуться обратно?
— Для этого у вас было достаточно времени! — заключил Янченко. — Должен сказать, что никто из опрошенных ваших товарищей-дельтапланеристов не видел вас в эти часы на базе. То есть не только между девятнадцатью и двадцатью, но и в девять, и в шестнадцать часов. На глазах у товарищей вы появились в тот вечер только в десятом часу. Вас не было на базе более трех часов. За это время, согласитесь, очень даже можно успеть наведаться в город и вернуться обратно.
— Ну да, на базе меня в это время не было, — легко согласился Валентин.
— Где же вы были, если не секрет?
— Неподалеку, в совхозных мастерских.
— Интересно, что вы там делали столько времени?
— У них двигатель “камазовский” забарахлил. Главный инженер попросил посмотреть…
— И больше трех часов смотрели?
— Сначала смотрел, потом помогал ремонтировать.
— Вы что, специалист по “камазовским” двигателям?
— Кое-что смыслю: в свое время проходил практику на моторостроительном заводе и дипломный проект защищал по двигателям для большегрузных машин.
— Вы были раньше знакомы с этим главным инженером?
— Ну да, он как-то подвез меня на своей машине в город. Разговорились, и оказалось, что мы с ним один институт заканчивали.
— Как его фамилия, имя, отчество?
— Фамилии не знаю, звать Василием Степановичем.
— А говорите: вместе учились. Как же фамилии-то не знаете?
— Мы не вместе учились, а только в одном институте, — уточнил Валентин. — Он лет на десять старше меня.
— Вы говорили оперативникам, что находились в тот вечер в совхозных мастерских?
— Нет, не говорил.
— Но почему?
Потому что не думал, что это так важно: менты же не сказали ему, что Майку убили неподалеку от базы, им только и нужно было, чтоб он признался в убийстве
— Как-то не пришлось, — уклончиво ответил он следователю.
— Что значит — не пришлось? Ведь это ж ваше алиби!
— Я понимаю.
— И мне тоже не сразу сказали, хотя, казалось бы, с этого и должны были начинать разговор…
— С вами начнешь, пожалуй, — сердито проговорил Валентин. — Вы ж меня в начале-то разговора прямо как кувалдой по башке оглоушили. От такого начала у кого угодно мозги заклинит…
— Ладно, мы проверим, — пообещал Янченко, сурово блеснув на Валентина очками с тонированными стеклами. — Если подтвердится то, что вы сказали… — но почему-то не договорил. — В общем, вот так!… — заключил он и вызвал конвоира.
Глядя на его вдруг заскучавшее лицо, Валентин подумал, что этому следователю, должно быть, чертовски не хочется расставаться с единственной на данный момент версией убийства.
Глава четвертая. КЛИМ
Он с детства панически боялся воды и потому совсем не умел плавать. Если случалось бывать возле речки или озера, скажем, в пионерлагере, то в лучшем случае заходил в воду по щиколотки, а чаще сидел на берегу и смотрел, как ныряют и плавают другие ребята. Над ним смеялись, он тяжело воспринимал насмешки, злился и плакал, но пересилить страх перед водой не мог.
Когда он был совсем маленьким, отец пробовал приучать его к воде в ванне, но и в ванну его невозможно было затащить — изо всех сил вырывался, визжал как поросенок и обливался слезами. По “банным” дням он мылся только под душем, при очень слабом напоре и чтобы дверь ванной непременно была открыта.
Шести лет его отдали в музыкальную школу. Когда он впервые взял в руки скрипку и что-то разок-другой пиликнул, преподавательница была поражена тем, как уверенно он держал смычок и прижимал пальцами струны на грифе.
За первые полгода он легко одолел двухгодичную программу, и преподавательница стала готовить его к выступлению на районном конкурсе. Он занимался с удовольствием, играл на своей скрипочке по шесть, а иногда и по восемь часов в день и всякий раз с большой неохотой откладывал инструмент, когда приходило время ужинать и укладываться спать.
У его преподавательницы не было и тени сомнений в том, что он выйдет на первое место по младшей группе, состоявшей из учеников с первого по четвертый класс. Однако на конкурсном концерте произошло непредвиденное. Едва начав играть, он вдруг зажмурился и замер со смычком на струнах, а в следующий момент сорвался с места и убежал со сцены.
Преподавательница нашла его на лестничной площадке запасного выхода. Он сидел на ступеньке, закрыв лицо ладонями.
— Что такое? — задыхаясь от переживаний и непривычного бега по этажам, сердито спросила она. — Опусти руки и посмотри на меня! Что за фокусы?
Лицо у него было белое как бумага, губы тряслись.
— Н-не з-знаю!.. — помотал он головой.
— Ну, успокойся, и пойдем наверх.
— З-зачем?
— Затем, чтобы сыграть программу! Первого места тебе уже не присудят, но хотя бы второе или третье, а для этого ты должен сыграть так, как никогда еще не играл. Успокойся, соберись и ни о чем не думай, кроме своей программы. Ну, вставай, пошли!
Он опять закрыл лицо руками и замотал головой:
— Н-не пойду!
— Да что это с тобой, Господи! — преподавательница сама чуть не плакала.
— Н-не з-знаю!
Он и правда не знал. Непонятный, жуткий, прямо-таки леденящий страх охватил его на сцене, когда он увидел направленные прямо на него глаза сидевших в зале учеников, их родителей и преподавателей.
Так и не удалось вывести его снова на сцену.
Однако в классе и дома он и после этого случая занимался музыкой по-прежнему охотно, играл много и старательно, пока через год, на очередном конкурсе, все не повторилось: едва ступив на сцену и еще даже не начав играть, он опять чего-то испугался, спрыгнул со сцены и стремглав выбежал из зала.
После этого отношение к нему преподавательницы резко изменилось. Подготовленные им пьесы она прослушивала с полным безразличием, разбирала его игру кое-как, а вскоре у нее появился другой вундеркинд, на которого она стала возлагать все надежды.
…Клим заявил родителям, что больше не будет ходить в музыкальную школу. Отец в ответ пригрозил, что в таком случае его строптивый сын не получит в день рождения обещанного велосипеда. И тогда Клим решил отыграться на скрипке — отсек ей гриф кухонным топориком для мяса. В ту пору ему шел девятый год.
***
Став женатым мужчиной, он лишь однажды уступил желанию супруги и поехал в отпуск на море, но за весь месяц так ни разу и не искупался. Супруга же, напротив, превосходно плавала и могла часами не вылезать из воды. Она не мыслила себе летнего отдыха без теплого южного моря. А поскольку муж категорически отказывался сопровождать ее туда, Елена прекрасно стала обходиться во время своих отпусков без него.
Он тоже скоро привык к ежегодным отлучкам жены. Впрочем, ничего другого ему не оставалось, так как материально Елена от него не зависела — когда они поженились, она работала старшим продавцом в мясо-молочном отделе большого продуктового магазина, затем стала заведовать этим отделом и имела навар, в несколько раз превышавший зарплату мужа.
Он знал, что Елена изменяет ему — и “на югах” со случайными знакомыми, и здесь, в городе, с мужчинами своего круга. Долгое время, узнавая о ее изменах окольными путями, он благоразумно помалкивал и отводил душу тем, что мысленно хлестал жену брючным ремнем и произносил, мысленно же, по ее адресу гневные монологи, изобиловавшие самыми изощренными выражениями известного сорта, которые и теперь, в эпоху полной свободы слова, автор не решается воспроизвести на бумаге.
Но когда однажды распутная, окончательно обнаглевшая Елена привела любовника домой, Клим, застав ее с поличным, не выдержал и при любовнике, не стесняясь в выражениях, высказал все, что о ней думал. А Елена… Елена смотрела на запутавшегося в брюках любовника и хохотала. Потом, когда тот убрался, заговорила как ни в чем не бывало:
— Ну, в чем дело, милый? Неужто не хватает тебе моих ласк? Мне казалось, что я тебя полностью удовлетворяю. Так чего тебе еще?
— Я думал, ты порядочная женщина, а ты…
— Что делать! Я женщина страстная, любвеобильная. Мне мало тебя одного… Хотя ты у меня замечательный любовник. Лучше других. Намного лучше. Мне с тобой всегда бывает хорошо. Но я же не виновата, что мне мало одного мужчины. Такая уж я уродилась.
— Ты шлюха!
— Ну-ка, придержи свой язык! — прикрикнула на него Елена. — Ты хоть спал когда-нибудь со шлюхой? Вон на набережной их навалом. Сходи как-нибудь, погляди. Не возражаю, если и переспишь с какой-нибудь. По крайней мере, узнаешь разницу…
Однако он при всем желании не мог воспользоваться ее разрешением. Дело в том, что в отношениях с “посторонними” женщинами у него были серьезные проблемы, и Елена прекрасно знала этот его пунктик. В первый раз у него и с ней ничего не получилось. Но Елене тогда было уже за тридцать и очень хотелось замуж, поэтому она набралась терпения и употребила все свое искусство для того, чтобы он перестал с нею комплексовать. Только с нею. С другими женщинами у него по-прежнему ничего не получалось. Оконфузившись пару раз, он стал держаться с ними на определенной дистанции и больше никогда не переступал опасной черты.
Елена не лукавила, она и правда оценивала его способности в интимном плане по самому высшему баллу: “Ты у меня мужик что надо!” Даже изменяя ему с другими мужчинами, она по-своему его любила и обычно томилась в предвкушении встречи, если надолго разлучались.
А он тихо ее ненавидел. И за то, что вынужден был делить ее с хахалями. И за то, что в “их” доме она была полновластной хозяйкой, поскольку жили, в основном, на ее деньги и в ее собственной кооперативной квартире. И за то, что не мог воспользоваться ее иезуитским позволением переспать со шлюхой.
Ненавидел и при этом изощренно, злорадно ей мстил. Так тихо, что она ни о чем не догадывалась.
Еще будучи школьником, и в студенческие годы, и когда уже работал на заводе, вплоть до женитьбы, он прекрасно справлялся со своими мужскими проблемами с помощью воображения, которым был щедро наделен от природы. Это было удобно и даже приятно. Он мог пригласить на свидание любую из понравившихся ему женщин, которых встречал на улице, либо в общественном транспорте, либо у себя на заводе. Наконец, с экрана телевизора или киноэкрана, будь то хоть сама Мэрилин Монро.
После женитьбы надобность в самоудовлетворении на какое-то время отпала сама собой: ненасытная супруга забирала себе весь потенциал мужа, до последней капли, ничего не оставляя его воображаемым красоткам, о существовании которых знать не знала.
Однако затем, когда она стала проводить на “югах” свои отпуска без мужа, Клим в ее отсутствии вновь стал обращаться к услугам своего воображения. По возвращении же Елены его интимная жизнь вновь входила в привычную колею. И даже когда он начал тихо ненавидеть жену, ничто не мешало ему наслаждаться близостью с нею: вся его ненависть мгновенно куда-то улетучивалась, едва только он оказывался с ней в постели.
Так продолжалось до тех пор, пока окончательно обнаглевшая Елена не вздумала пригласить любовника к себе домой и пока она, вдобавок ко всему, не дала Климу тот иезуитский совет. До тех пор, пока он не начал ей тихо мстить.
Первое время его месть заключалась в том, что он в отсутствие жены приглашал в “ее” квартиру своих воображаемых красоток и на супружеской широкой кровати занимался с ними любовными играми, давая при этом полную волю своей фантазии.
Но этого ему показалось мало, и воображение подсказало куда более утонченный и в то же время куда более приятный способ унизить в своих глазах неверную и коварную жену: он стал представлять воображаемую любовницу на месте жены в те минуты, когда занимался с Еленой сексом. При этом так возбуждался, что жена только диву давалась. А чтобы случайно не выдать себя неосторожным восклицанием, он всех своих воображаемых любовниц наделил именами, производными от имени жены: одну звал Ленусиком, другую Леночкой, третью Ленчиком, четвертую Миленкой и т. д.
А жена по-прежнему ничего не подозревала, принимая на свой счет и грубоватые жадные ласки мужа, и восторженные, пересыпанные солеными словечками похвалы, которыми он громко и безбоязненно награждал воображаемых любовниц.
Это было просто здорово: они с Еленой словно по волшебству оказывались как бы в разных мирах. Он в своем делал все, что ему только вздумывалось, а она оставалась в своем, где-то там, словно за непроницаемой стеной.
Клим стал методично обустраивать этот свой мир, где он всегда был властен поступать по собственной воле, где у него было много женщин, которые всегда готовы к услугам, и где у него не было комплексов, которые осложняли его жизнь.
В этом мире он представлял себя не иначе, как суперменом. Сила, ловкость, быстрота реакции, способность чутьем угадывать опасность — всеми этими качествами он наделил себя с избытком.
Правда в “Елениной” квартире уходить в свой мир ему сплошь и рядом бывало весьма затруднительно. Приходя с работы, Елена первым делом включала телевизор на полную громкость — неважно, лупила она глаза в экран или слушала передачи из кухни. И лишь когда Елена ложилась спать, в квартире наступала тишина. А спать она ложилась поздно, не раньше полуночи.
Но Клим и тут нашел выход из положения: стал систематически жаловаться на головные боли и под этим предлогом уходил вечерами из дому “прогуляться”. Людей на улицах в эти часы было немного, и ничто не мешало Климу предаваться каким угодно фантазиям. Его “прогулки” продолжались иной раз по нескольку часов. К счастью, Елена, как правило, до определенного часа не замечала его отсутствия. Лежа на диване, она не отрывала глаз от экрана телевизора. Ей было неважно, что смотреть, лишь бы что-то двигалось и говорилось либо пелось. Так она отдыхала.
Но отдохнувши, сейчас же вспоминала про Клима, которому к этому времени непременно полагалось быть дома, Елена не любила ждать, если ей приспичивало. И Клим твердо знал, когда ему следует вернуться с “прогулки”, на этой почве у них никогда не бывало недоразумений.
Однако с некоторых пор вечерние “прогулки” перестали устраивать Клима. Случилось это во время очередного отпуска жены, в конце сентября или даже в начале октября, когда темнеет довольно рано, и Клим во время очередной “прогулки” не заметил, что уже наступила ночь и что он забрел куда-то к черту на кулички, на какую-то неосвещенную улочку с небольшими частными домишками с плотными заборами, воротами и палисадниками. Кое-где по ту сторону заборов, ворча, звенели цепями, надо полагать, злые собаки.
Первым желанием Клима было пуститься наутек прочь из этой улочки, туда, где в отдалении был виден свет и откуда долетал до слуха трамвайный трезвон. Но что-то заставило его спокойно продолжить путь через эту темную безлюдную улочку. Потом он понял — что: ему совсем не было страшно. Так он неожиданно, на тридцать первом году жизни, сделал для себя важное открытие: оказывается, он не боится темноты! И с тех пор стал получать неизъяснимое удовольствие от ночных прогулок.
Спокойно, бестрепетно проходил он теперь по неосвещенным закоулкам, через глухие дворы, даже через парк, который пользовался в городе дурной славой.
Однажды он оказался свидетелем драки, во время которой был пущен в ход нож.
В другой раз на его глазах трое парней напали на пьяного, волтузили беднягу кулаками и пинали ногами, пока тот не свалился на тротуар. Клим наблюдал за происходящим из-за газетного киоска, прислушиваясь к глухим ударам, жалобным вскрикам и всхлипам.
Придя домой, он проиграл в воображении только что виденный эпизод в несколько ином виде: издав воинственный клич, он вихрем налетел на парней, и уже через пару минут все трое валялись на земле и харкали кровью.
Но вот Елена вернулась из отпуска, и свои хождения по ночам Клим вынужден был прекратить, поскольку головной болью их никак не объяснишь. А он так привык к ним, что уже не мог в это время спать. И однажды не выдержал. Когда Елена уснула, он потихоньку встал, вынес из спальни одежду, неслышно облачился в прихожей и так же неслышно выскользнул из квартиры. Пока бродил по улицам, все думал, как объяснить Елене свой уход из дому среди ночи, если она вдруг проснется.
Однако объяснять ничего не пришлось: когда он вернулся домой и на цыпочках, чуть дыша вошел в спальню, жена спала как убитая, слегка похрапывая и посапывая. Тогда он решил разбудить ее, чтобы пожаловаться на головную боль, от которой он якобы и проснулся.
Дотронувшись до ее голого плеча, он негромко позвал:
— Ленуська!..
Ленуська как спала, так и продолжала спать.
Немного выждав, он потрепал ее по плечу и позвал громче:
— Ленуська! Слышишь?
Ленуська перевернулась на спину и еще громче захрапела.
Тогда он ухватил ее обеими руками за плечи и стал трясти.
Только тут Елена приоткрыла осоловелые невидящие глаза, слабо отмахнулась и пробормотала, с трудом ворочая языком:
— Отвяжись!.. Дай поспать! — после чего снова повернулась на бок, натянула одеяло до ушей и, как ни в чем не бывало, продолжала спать.
Больше Клим ее не беспокоил. Все, что ему было надо, он выяснил и теперь мог безбоязненно выходить по ночам на свои “прогулки”, во время которых он полностью погружался в придуманный им мир, где для него уже были возведены роскошные апартаменты, где у него были слуги, автомашина, верховые лошади и круглый счет в банке.
В этом придуманном мире его простое и звучное имя Клим наводило страх на окружающих. Никто там не смел косо на него поглядеть.
Но и в реальной жизни он уже не терпел, как прежде, неуважительного к себе отношения. Суд его был скорым и суровым.
Одного, грубияна, он приговорил к пожизненной каторге; другого, перехватившего вакантную должность, на которую рассчитывал Клим, к смертной казни через повешение; третьего, доморощенного художника, нарисовавшего карикатуру на него, к публичному наказанию плетьми.
Исполнение приговоров было обстоятельно проиграно им в воображении После чего первого из осужденных он стал про себя называть Каторжником, второго Висельником, а третьего Драным.
Особую ненависть вызывал у него Висельник, в реальной жизни являвшийся теперь непосредственным его начальником, и Клим сожалел о том, что препоручил его палачу, а не задушил собственными руками.
Глава пятая. УРОК ПРАВОПИСАНИЯ
Старший следователь областной прокуратуры и в самом деле был недоволен ходом следствия.
Когда подозреваемый Карташов заявил, что в момент убийства Киселевой находился в совхозных мастерских, Виталий Федорович нисколько не усомнился в правдивости этого заявления. Чего-то подобного он ждал с самого начала. Едва ознакомившись с материалами уголовного дела, он почувствовал неясное, на уровне подсознания, неприятие версии, за которую ухватились оперативники.
Он не мог внятно объяснить себе, чем его не устраивала эта версия. Казалось бы, все свидетельствовало о том, что убийство Киселевой — дело рук ее сожителя. Показания Анисимовой и дельтапланеристов были подкреплены результатами анализа крови, взятой с одежды и зубов потерпевшей: группа этой крови совпала с группой крови Карташова. Правда, при медицинском осмотре подозреваемого на его теле не было обнаружено следов укуса. Но кровь могла попасть в рот потерпевшей и на ее одежду не обязательно из раны. Судя по всему, Киселева оказывала преступнику сопротивление. Она могла ударить его по носу, из носа могла пойти кровь, и преступник мог выпачкать ладонь, которой зажимал жертве рот и нос.
А что подследственный решительно отказывался признавать свою вину, так в многолетней практике Виталия Федоровича такое случалось нередко, и если в распоряжении следствия имелось достаточно улик, то отказ подследственного от признания своей вины, как правило, не влиял на приговор.
Но если подтвердится алиби Карташова, то все имеющиеся в деле улики, показания свидетелей и даже совпадение групп крови потеряют силу. И тогда он, старший следователь прокуратуры Янченко, напишет постановление об освобождении Карташова из-под стражи. Тут же, прямо в его присутствии, и напишет …
Ну, а затем… Затем придется начинать следствие по делу Киселевой почти с нуля.
Виталий Федорович поглядел на штабеля уголовных дел, громоздившиеся у него на столе. Некоторые в двух и трех томах, по нескольку сот страниц каждый. Два уголовных дела готовы для передачи в суд, по трем расследование заканчивается, еще по трем обвиняемые установлены и с ними ведется работа, по двум преступники не установлены, ведется их розыск. Еще три папки с делами, только начатыми производством, в том числе и как бы уже раскрытое дело об убийстве Киселевой.
Теперь к этой куче добавится еще одно бесперспективное дело. Очередной “глухарь”, которым по требованию начальства — все-таки потерпевшая являлась сотрудницей городской партийной газеты — он должен будет заниматься в первую очередь, отложив в сторону на неопределенное время другие дела, что практически невозможно. По крайней мере, одно из них — о групповом убийстве на улице Жданова, — во что бы то ни стало надо завершить как можно скорее, иначе оно остынет и тоже обернется дохлым “глухарем”. Это будет крайне досадно, ведь на него уже затрачена уйма времени и сил. Никак невозможно его отодвинуть на потом. Как и дело об убийстве Киселевой, которым он, впрочем, будет заниматься не только потому, что начальство велит. Еще раз после допроса Карташова перечитав имевшиеся в тощей папочке документы, Виталий Федорович остался при своих сомнениях: не исключено, что оперативники поспешили отправить мужика в кутузку. И сколько он там будет маяться — одному Богу известно, если не заняться этим делом вплотную.
Но в сутках, как известно, всего двадцать четыре часа. Из них четыре, как минимум, у Виталия Федоровича уходит на сон, около трех часов, в общей сложности, на все прочее помимо работы (еда, дорога до работы и с работы, просмотр газет, какая-никакая стирка, уборка квартиры и тому подобные неизбежные мелочи). Оставшиеся семнадцать часов на протяжении последних месяцев, с тех пор как похоронил жену и живет бобылем, посвящаются исключительно работе. И все равно времени не хватает.
А начальство… Оно, конечно, вправе требовать. Но когда Виталий Федорович посунулся туда, наверх, со своей ничтожной просьбишкой — по делу же Киселевой! — что началось! Битую неделю в кабинетах шли согласования, и оказалось, что вопрос этот может решить только сам батька Дубно — Иван Прохорыч Дубно, семидесятивосьмилетний бессменный первый, который вчера вернулся из Москвы после какого-то совещания в ЦК партии.
А вопрос-то яйца выеденного не стоит. “Вечерка”, одна из двух выходящих в Торске “больших” газет, поместила некролог на свою сотрудницу Киселеву. Без фото, без указания причины смерти, просто: “ушла из жизни”. Ушла и ушла. А почему бы не дать фото в рубрике “Происшествия”? Какое было бы подспорье следователю! Виталий Федорович и обратился с этим вопросом к редактору газеты. Тот долго мялся, а затем, посоветовавшись в горкоме партии, адресовал следователя в обком. Но в обком так просто не пойдешь. Пришлось готовить письмо за подписью прокурора области, с подробным обоснованием своей просьбишки, а прокурор дважды возвращал Виталию Федоровичу это письмо с пометками, и Виталий Федорович дважды переписывал его, только тогда оно пошло по обкомовским инстанциям.
…Во многих других областях, не говоря о столице, такие вопросы давно уже решаются на уровне редакторов газет. Здесь же, в Торске, все, как было встарь.
Сегодня помощник прокурора сказал Виталию Федоровичу, что по сведениям, полученным из обкома, его письмо лежит на столе у самого. Но решение о публикации посмертного фото Киселевой покуда еще не принято.
***
Виталий Федорович позвонил в уголовный розыск. Трубку взял старший группы по раскрытию тяжких преступлений Ерохин.
— Я тут Киселевой занимаюсь, — сказал ему Янченко. — В частности, рапорт твоего Желябова прочитал…
— И что? Есть возражения?
— Да вот он написал: “Имеются все основания считать Карташова причастным к совершенному преступлению…”
— А ты не согласен?
— …В одной фразе сразу две грамматических ошибки: вместо “причастным” написано “причасным”, а слово “совершенному” почему-то с одним “н”…
Ерохин досадливо прервал следователя:
— Ты это… Может, ближе к делу? А то у нас напряженка.
— Если ближе к делу, то я мог бы только предостеречь тебя и твоих орлов от поспешных выводов,— невозмутимо проговорил следователь — Не было у твоего Желябова достаточных оснований считать Карташова причастным к убийству…
— Это почему?
— …пока досконально не проверено его алиби.
— Да почему ты решил, что оно не проверено? — возмутился Ерохин. — Ребята опрашивали дельтапланеристов. Нет у него алиби. В момент убийства на базе его не было…
— Это понятно, что не было.
— А чего тогда?
— С самим-то Карташовым они пообщались?
— Как нет-то? Часа два, если не больше, работали с ним.
— И не признался?
— А то ты не знаешь, как все они поначалу запираются. Но ведь и без его признания все яснее ясного: если нет признаков ограбления или изнасилования, а жертва на третьем месяце беременности, то кто еще мог придушить Киселеву, как не сожитель? Зарплата маленькая, жилья нет ни у него, ни у нее. А тут еще ребенок будет…
— Уже не будет, — заметил следователь.
— А совпадение групп крови не учитываешь? Короче, мотив просматривается отчетливо.
— В Ковригинский-то совхоз твои хлопцы заглядывали? — спросил Янченко.
— А что там, в совхозе? Разве что к бабе какой мог завалиться. Так не опрашивать же всех тамошних баб, в самом-то деле!..
— Карташов показал, что в момент убийства Киселевой он находился в совхозном гараже, помогал ремонтировать “камаз”.
— Врет!
— Все может быть, — не стал спорить Янченко. — Но проверить не мешало бы. Съездить в совхоз и спросить у тамошнего инженера, врет Карташов или нет. И слесаря-ремонтники совхозные не могли его не видеть, если он был в мастерской. Всего-то и делов — съездить и спросить.
— Легко сказать!
— Кстати, зовут этого инженера Василь Степанычем. Запиши.
— Ты что, уже разговаривал с ним?
— Нет, пока только с Карташовым.
— Врет Карташов!
— Не знаю.
— Да ведь ехать туда — это сколько времени уйдет, а у нас и без того напряженка, — проворчал Ерохин.
Однако Янченко был непреклонен:
— Это мое поручение! — сказал он твердо. — Если алиби Карташова подтвердится, придется срочно устанавливать личность его двойника, с которым Киселева отправилась в свое последнее путешествие.
— Хорошенькое дело, т-твою мать! Только двойников нам еще не хватало.
— Ничего не поделаешь, придется твоим мальчикам еще немного побегать.
— Все по новой, значит? Хорошенькое дело!
— Ну, а ты как думал?
Ерохин помолчал.
— Я думаю, где бензину раздобыть, — проворчал он. — Чтоб в этот гребаный совхоз съездить.
— Что, бензин кончился?
— Еще вчера. Все машины на приколе.
— До Ковригино электричка ходит.
— На электричке ехать — это сколько времени надо, а у меня и без того людей не хватает. Говорю: напряженка…
— А у нас все года напряженка, с первых пятилеток, — парировал следователь. — Не забывай, в какой стране живешь. Это там каждому оперу положена казенная машина.
— И бензину, поди, тоже хватает, — вздохнул Ерохин.
— Ты все правильно понимаешь. Еще вопросы есть? — спросил Янченко, давая оперу понять, что дальше препираться нет смысла.
Глава шестая. ГОЛОВОЙ В ОМУТ
Поступая после института на завод, Валентин и не рассчитывал, что ему сразу предложат солидную должность. Рядовым инженером начинал на том же заводе и обладатель “красного” диплома Андрей Орлинков, только не в цехе, а в конструкторском бюро. Тот самый Орлинков, который увел у Валентина из-под носа Иду Зараменскую. Через каких-нибудь полгода Андрей был уже старшим инженером, еще через год ведущим, и вот он уже руководитель группы. А Валентин ни на ступеньку не вырос, так и оставался цеховым технологом, хотя отнюдь не был лишен тщеславия, полагал, что тоже не лыком шит, и, конечно же, завидовал бывшему однокурснику, стремительная карьера которого вершилась у него на глазах.
Между тем голова Валентина была полна всевозможными идеями. Пускай не гениальными, но, скажем так, полезными и своевременными. Впрочем, своевременными они могли быть и двадцать, и тридцать лет назад, и даже в годы первых пятилеток, поскольку завод возводился при царе, кое-где в цехах работали станки, изготовленные еще в самом начале двадцатого столетия.
Валентину не понадобилось много времени, чтобы понять, что его цех работает самое большее вполовину своих возможностей, и если, думал он, навести на участках хотя бы элементарный порядок, одно это уже даст заметный эффект. А дальше…
Ему казалось, что он знает, с чего надо начинать, не зря просиживал долгие вечера в техбюро: в его чемодане под кроватью хранилась толстая тетрадь с расчетами, которые он делал для себя во время этих сидений.
Однажды он поделился своими соображениями с начальником техбюро, опытным инженером старой закалки, и тот, согласившись с Валентином в оценке положения дел на производстве (“хронический бардак, ёж ее задери!”), к его расчетам отнесся весьма равнодушно.
— Никому это не нужно, — сказал он.
Он был уже стар и, видимо, устал от жизни. Вскоре он вышел на пенсию, а на его место назначили бывшего цехового парторга, снятого с партийного поста за какие-то неведомые простым смертным прегрешения.
После некоторых раздумий и сомнений Валентин решил все же поговорить с начальником своего цеха Галкиным. Тот, выслушав его вполуха — в кабинет непрерывно кто-нибудь заходил по разным делам, — высказался в том смысле, что Валентин еще слишком молод и многого не понимает.
— В жизни все куда сложней, чем написано в учебниках, — и Галкин махнул рукой. — Что я тебе буду прописные истины говорить! Посидел бы на моем месте…
— И что бы тогда? — спросил Валентин.
— Тогда б ты знал, кто лучше всех в шахматы играет. Не знаешь. Скажу: тот, кто со стороны смотрит на сидящих за доской игроков и вникать в эту галиматью, — с этими словами Галкин перебросил на ближний к Валентину край стола его тетрадь с расчетами, в которые ни разу так и не заглянул. — Не буду я вникать в эту твою галиматью.
— Почему вы решили, что это галиматья, вы ведь даже не посмотрели?.. — обиделся Валентин.
— Потому что яйца курицу не учат, — ответил начальник. — Чтоб учить меня, ты должен производство хорошо знать.
— Мне кажется, я знаю… — сказал Валентин.
— Сидя за столом, никогда его не узнаешь, — возразил на это Галкин. — Я десять лет отработал токарем и еще двенадцать мастером на участке, пока не стал начальником цеха. Так что ступай, протирай штаны.
Валентин подумал-подумал и решил нырнуть головой в омут: попросился мастером на участок.
…Просьбу Валентина охотно удовлетворили: незадолго перед этим мастера третьего участка Протасова, фото которого, сколько помнил Валентин, постоянно красовалось на заводской Доске почета, командировали на три года за границу.
Валентин принял расхлябанные станки, угрюмых, настороженных работяг, тесноту и грязь. От иных станочников потягивало сладковатым запахом дешевого спиртного.
Начал он с того, что предупредил рабочих: будет строго взыскивать за употребление спиртного на производстве и само собой — за прогулы. Однако в последующие недели число прогулов только возросло. Сладковатые ароматы продолжали висеть в воздухе. Ну и, конечно, сплошь и рядом случались перебои с заготовками, простаивали станки. А начальство не слушало объяснений мастера и приводило ему в пример его предшественника Протасова — тот, дескать, всегда умел выйти из положения.
В конце каждого месяца, когда план висел на волоске и на участке начинался аврал, Валентин ходил от станка к станку, поторапливал и совестил рабочих, а те только усмехались. И кто-нибудь с издевкой ронял у него за спиной: “Эх, нет Протасова!..”.
Валентин знал, как работал Протасов, и его коробило всякий раз, когда ему напоминали о том, что Протасов всегда успевал, что Протасов не зевал, что Протасов в таком-то случае наверняка сделал бы по-другому…
Однако после второго или третьего выговора Валентин понял, что плетью обуха не перешибить, и “взялся за ум”: прогулы станочникам стал оформлять задним числом “по-протасовски”, как отгулы, а когда случались перебои с заготовками, то несся, как бывало Протасов, сломя голову на соседние участки и договаривался с тамошними мастерами полюбовно, упрашивал, умолял, брал что давали, и сам грузил двухпудовые стальные “блины” на автокары. А после смены нередко становился за свободный станок и обдирал заготовки…
Глава седьмая. ЛЮСЯ
Женщин для виртуальных утех Клим отбирал по их внешним данным, сообразуясь со своим вкусом и пристрастиями и не задумываясь над тем, что у каждой за душой. Да последнего он и не мог знать, поскольку “брал” их прямо с улицы, а в реальной жизни с ними, за очень редкими исключениями, не общался. Зато в воображении наделял их теми чертами характера, которые в полной мере отвечали его собственным сиюминутным желаниям. В его “гареме” были скромницы и развратницы, недотроги и ласковые кошечки, набитые дуры и шибко умные и т. д., и т. п.
Пожалуй, одна Люся Котова, контролер ОТК, являлась в его придуманный мир такою, какой она была в жизни. Ему часто приходилось встречаться с ней по работе, и она неизменно производила на него приятное впечатление: была доброжелательна и внимательна, никогда не вредничала и без нужды не завышала требований.
Его тянуло к ней, и он чаще, чем требовалось по работе, заглядывал к ней отдел, вбирая в себя запахи ее духов, ощущая на себе лучистый взгляд ее всегда широко открытых голубых глаз и доброжелательную улыбку свежих припухлых губ. Чтобы потом… Да, чтобы потом в супружеской постели, во время соития, представлять Люсю на месте Елены…
Она снимала комнату в двухэтажном доме барачного типа на улице Островского, за парком. Любым трамваем до остановки “Кузнецкая” и там через парк, наискосок. Можно пройти и улицами в обход парка, но через парк было ближе.
Во время своих ночных прогулок Клим несколько раз, следуя за Люсей на некотором расстоянии, незаметно сопровождал ее в парке, когда она возвращалась после лекций из вечернего техникума. Обычно она выходила из трамвая в одиннадцатом часу вечера и шла через парк, темный и безлюдный в эти зимние часы.
Иногда ее сопровождал какой-нибудь мужчина. Обычно она прощалась со своими ухажорами у подъезда, но один, крепыш с круглым как шаньга лицом, с виду лет сорока, проходил вместе с нею в дом.
С существованием в Люсиной жизни других мужчин Клим примириться не мог. Он хотел безраздельно владеть ею и считал, что имеет на это полное право, подтверждать которое какими-либо доказательствами не считал нужным.
Однажды он мысленно сказал ей: все, милая, погуляла и будет, теперь ты моя и только моя. А для острастки приговорил ее круглолицего хахаля к наказанию розгами, и с удовольствием представил себе, как того раздели догола, привязали к скамейке, и Клим собственноручно разрисовал ему задницу хорошо распаренными розгами. Люся же в это время сидела в соседней, запертой на ключ комнате и через стенку слушала, как визжал ее хахаль.
***
Случайно совпало так, что сразу после этой “экзекуции” Люся перестала встречаться с Сеченым, как окрестил его Клим — то ли поссорились, то ли он неожиданно куда-то уехал.
Вскоре после этого Клим зашел к Люсе в отдел по служебным делам, и опять же случайно вышло так, что на несколько минут они остались одни — мужчины вышли покурить, а женщины… Ну, неважно. Одним словом, Клим, воспользовался моментом и пригласил реальную Люсю в реальное кино.. Но Люся в этот день как раз собиралась на вечеринку по случаю какого-то праздника, то ли дня машиностроителя, то ли рыбака.
— А вы с нами не хотели бы повеселиться? — спросила она.
— Так у вас же своя компания… — стал было отказываться Клим, расстроенный тем, что все пошло не по его задумке.
— Будут почти все свои! — заверила его Люся. — Вот только… с мужчинами беда. Как всегда, в дефиците.
“А почему бы и нет?” — рассудил Клим.
— Вообще-то можно…
— Ну, и чудесно! — сказала Люся.
Однако там, куда они пришли — в чьей-то просторной квартире с лепными украшениями под высоченными потолками — Люсю радостно встретили двое наглых молодчиков и тотчас увели под руки в глубь квартиры, где гремела музыка и откуда доносились веселые возгласы.
За исключением этих двух молодчиков и какого-то старичка из мужчин был еще только Карташов, всю же остальную публику составляли исключительно женщины, которые танцевали друг с дружкой, делая вид, что им ужасно весело.
У Клима не было настроения включаться в общий балдеж, потому большую часть времени он проводил в углу возле старинных часов с застывшими на восьмом часу то ли утра, то ли вечера стрелками и демонстративно не смотрел, как Люся танцует с теми двумя наглецами. Они приглашали ее поочередно, передавая один другому из рук в руки. Но не мог же он прямо здесь, на людях запретить ей веселиться. Зато ее молодцов он мысленно приговорил к пятнадцати суткам исправительных работ. Все это время они должны будут мыть на глазах у соседей загаженные лестницы в подъездах своих домов. Казалось бы, пустяк, а на душе полегчало.
***
Когда же ему наконец удалось заполучить Люсю в свои руки, он не удержался и попенял ей с кислой миной:
— Мы же вместе пришли, а ты всю дорогу с этими…
— Ну, что ж, что вместе… — не согласилась она. — Вы что, только со мной хотите танцевать?
— А почему бы и нет?
— Но мы так не договаривались.
— Для чего же тогда вы?..
Люся страдальчески прижала руку к груди:
— Клим Октябринович… Ну, не надо! Встряхнитесь! Ну, пожалуйста! — Кажется, она уже успела приложиться. — Нет, правда, Клим Октябринович, здесь так весело, а вы сидите в своем углу как сыч…
Он опешил от такой ее бесцеремонности. И, кроме того, ему не нравилось, что она навеличивала его этим дурацким отчеством, словно подчеркивая разницу в возрасте, по разумению Клима не столь уж и большую, всего каких-то девять лет.
— Извините меня, конечно, Клим Октябринович, но что я могу поделать, если вы мне такой не нравитесь! — не унималась, так и лезла ему под кожу Люся.
— Интересно…
— Нет, правда, Клим Октябринович: почему бы вам не потанцевать еще с кем-нибудь? Вон Ира скучает…
Клим чуть не взорвался.
— Что мне Ира! Я ведь только ради тебя сюда пришел!
Она не успела ничего ему ответить, потому что в этот момент — ну прямо как по закону подлости! — музыка смолкла, а к Люсе подскочил один из тех наглецов и уволок ее за собой. После этого ее долго где-то не было, потом она появилась одна. Отыскав глазами Клима, улыбнулась и поманила пальчиком:
— Видите, я вас не забываю! — и пропела ему в ухо жиденьким голоском: — Я думала о вас…
— И какие же мысли бродили в твоей голове, можно поинтересоваться?
— Мне было жаль вас.
— Это почему же?
— Все веселятся, а вы по-прежнему скучаете.
— Исключительно по тебе.
— Но вы, к сожалению, опоздали, Клим Октябринович. Мое сердце уже занято. Только, ради Бога, не отчаивайтесь, у вас ведь такой богатый выбор, столько вокруг женщин, которые только и ждут…
Она явно издевалась над ним.
— Где же твои телохранители? — спросил он хмуро.
— У них работа, — лаконично ответила Люся.
— Что за работа?
— Они музыканты. Витя играет на саксофоне, а Миша на аккордеоне.
— В какой-нибудь группе?
— В ресторане.
Очень хорошо, подумал он, довольный хотя бы уж тем, что больше эти наглецы сюда не вернутся, и тем, что придумал для них вполне подходящее наказание.
Однако в перерыве между танцами за столом рядом с Люсей каким-то образом оказался Валентин Карташов, и она принялась с ним любезничать, не обращая внимания на Клима и даже не оборачиваясь к нему, когда он что-то пытался ей сказать.
Терпение его лопнуло. Он решил, что эту вертихвостку непременно надо как следует проучить, и стал придумывать ей наказание… Но тут Юля устроила Карташову сцену ревности, и пока Клим с интересом ждал, чем это кончится, Люсю пригласил танцевать тот шустрый старичок, неизвестно как очутившийся здесь, в компании молодых людей.
Этот чудик целый вечер резвился без устали, выделывая всевозможные па с изяществом и пластикой профессионала, и, танцуя, непрерывно напевал что-нибудь эдакое фривольное, вроде: “Дамы, дамы, не крутите задом…” Или: “Там были девочки Маруся, Роза, Рая, и с ними Васька, веселый шмаровоз…” И почему-то, когда проплывал мимо, все поглядывал на Клима, щурясь и подмигивая. Это тоже раздражало, и Клим решил отправить старичка в дом престарелых. Массовиком-затейником.
Пока Люся танцевала со старичком, Климу приспичило сбегать в туалет, а когда он вернулся, то не увидел ни Люси, ни Валентина. За столом, подперев голову рукой, тосковала Юля.
— Не знаешь, где Карташов? — спросил у нее Клим.
Юля подняла на него заплаканные глаза и злобно бросила:
— Умотали они с Люськой!
***
Клим издали увидел их фигуры на остановке. Они держались за руки и оживленно ворковали, не глядя по сторонам. Когда подошел трамвай, Клим заскочил в другой вагон.
Потом проследовал за ними через парк и видел, как они вошли в подъезд и как спустя несколько минут на втором этаже засветилось окно ее комнаты, которое он еще раньше вычислил.
На обратном пути он приговорил Карташова к сожжению на костре. А как с этой сучкой поступить, пока не решил.
Будет думать.
Как он ненавидел их обоих! Ее даже больше, чем Карташова. Пожалуй, даже больше, чем Висельника.
В ту же ночь с виртуальным Карташовым было покончено. Однако Клим не собирался этим ограничиваться.
Глава восьмая. ПРЕДЧУВСТВИЕ НЕИЗВЕДАННОГО
Одного из своих асов, фрезеровщика высшего разряда Александра Малыгина, Валентин невзлюбил с самого начала. Порой приходилось делать над собой усилие, чтобы подойти к его станку даже по каким-то текущим производственным делам. А уж обращаться с просьбами, наперед зная, какой и каким тоном последует ответ…
— Послушай, Александр, ты не смог бы поработать сегодня вечером?
И этот красивый, стройный кареглазый молодой мужчина с пшеничной шевелюрой под туго завязанным на затылке платком, скривив рот похабной ухмылкой, словоохотливо пускался в оправдания:
— Никак не могу, мастер: в гости иду! Вчера познакомился с одной — ну просто ах, конфетка! Муж в командировке. Все, не дыши, мастер!..
Через месяц, во время очередного аврала, та же песенка:
— Свидание у меня, мастер, с сегодняшнего вечера и до послезавтрашнего утра.
И так продолжалось больше года. Но однажды Малыгин без обычной своей ухмылки, с самым серьезным видом привел новую причину, чтоб отвертеться от сверхурочной работы:
— У меня, мастер, полеты в эти выходные. И в эти, и в следующие. В общем, все расписано на много лет вперед.
— Что, и девочки побоку? — не сдержался, сыронизировал Валентин.
Ухмылка опять заиграла на пухлых, слегка вывернутых губах Малыгина.
— Нет, зачем! Кроме выходных-то, еще ведь пятеро суток на неделе. Все вечера, и все ночи. Не поверишь, мастер: спать совсем некогда…
Малыгин снял со станка последнюю деталь и поставил на тумбочку, в ряд с другими — разговор происходил в конце смены
— Что за полеты? — спросил Валентин. — В аэроклуб, что ли, ходишь?
— Да нет, на дельтапланах летаем, — пояснил Малыгин, и лицо его вновь приняло серьезное выражение.
— А что это такое? — спросил Валентин.
— Дельтаплан? Это такой летательный аппарат! Крылья у него, как у бабочки. А ты на ремнях под ними. Разбегаешься и летишь…
— И машешь крыльями? — недоверчиво спросил Валентин.
— Нет, зачем! Просто разбегаешься и летишь.
— Подожди… За счет чего летишь-то? Какой двигатель у твоей бабочки?
Малыгин стал сметать со станины мелкую стружку.
— Без никакого двигателя, — сказал он. — Просто летишь под парусом.
— А, парус!
— Ну, крылья — это и есть парус. Он удерживает тебя в воздухе. И несет, куда тебе надо.
— И как ты управляешь этим своим…?
— Дельтапланом, — напомнил Малыгин. — Ну, так и управляю. Высоту регулирую ручкой трапеции, а повороты делаю ногами, вожу ими вправо-влево… Как надо, туда и поворачиваю.
— Просто водишь ногами?
— Ну да.
— И долго так можно лететь?
— По-всякому. Уж как сумеешь поймать воздушный поток и вписаться в него. Когда час, когда два. А то и больше.
У Валентина внезапно захватило дыхание.
— И где это?
— Что?
— Ну, летаешь где?
— У села Ковригино. Час электричкой, и еще минут двадцать пешком, через лес. Там такая гора, лысая с трех сторон, очень удобно с нее взлетать, а внизу широкая долина и река, — Малыгин вытер руки о тряпицу. — Ну, я побежал. А то опоздаю на электричку.
— И уже сегодня… будешь летать?
— Нет, завтра с утра. Если дождя не будет. Или сильного ветра.
— И в воскресенье?
— Ну, коль погода будет, то и в воскресенье, конечно.
Этой ночью Валентин, как обычно, долго не мог уснуть. Лежал с открытыми глазами, закинув руки за голову. Но думал совсем не о том, справится ли в этот раз его участок с месячным планом. Из головы не выходил разговор с Малыгиным.
“Просто летишь под парусом… Как сумеешь вписаться в воздушный поток… Очень удобно… взлетать…”
Грудь распирало в предчувствии чего-то, до сих пор неизведанного… Неведомого… Там на неведомых дорожках…
“Разбегаешься и летишь… Без никакого двигателя… Крылья, как у бабочки…”
Кажется, ни с кем еще он так сильно, так нетерпеливо не желал встречи, как теперь с Александром Малыгиным.
***
Когда утром в окно забарабанил дождь, первой мыслью было:
“Как он в такую погоду полетит? Ведь парус намокнет…”
Словно не Александр Малыгин, а он сам собирался летать в тот день на дельтаплане.
Настроение испортилось еще и оттого, что Иконников в эту субботу не пошел с утра на завод. Такое случалось, если к нему приходила Любаша, небольшого росточка пышногрудая женщина с яблочно-круглым кротким лицом.
Появившись на глазах Валентина впервые, когда Иконников полулежа в постели наблюдал за футбольной баталией, она поздоровалась чуть слышным голоском, скинула у порога туфли, бочком, маленькими быстрыми шажками прошла с хозяйственной сумкой к столу и принялась выставлять кульки и стеклянные банки со всевозможной снедью.
Все это время Иконников не отрывал глаз от экрана. Лишь когда женщина разложила еду по тарелкам, которые по-хозяйски извлекла из тумбочки вместе с чекушкой “Российской”, он снял наушники, крякнул, потер руки и перебрался с кровати к столу.
— Слышь, голубь, — позвал он Валентина. — Давай-ка, подсаживайся, опрокинем по маленькой!
Валентин валялся на своей кровати с книжкой в руках. В окна тогда тоже хлестал дождь, на улицу выходить не хотелось.
Он вежливо стал отказываться, но Иконников заставил-таки его выпить полстаканчика и закусить маринованным огурчиком и соленым рыжиком. После чего был отпущен, снова лег на кровать и уткнулся в книжку, время от времени боковым зрением поглядывая на соседа и его гостью и гадая, надолго ли это у них, и скоро ли женщина соберется уходить.
Однако визит Любаши затягивался. Иконников неторопливо пил-ел, краем глаза все же поглядывая в телевизор, а Любаша сидела сбоку, подперев голову рукой, и молча смотрела на него преданными глазами.
Отвернувшись к стене, Валентин продолжал читать, периодически впадая в легкую дрему. Он слышал, как за спиной звякала посуда, как Иконников зачем-то переставлял с места на место стул. Потом они с Любашей притихли, до слуха Валентина доносился лишь их неразборчивый шепот, похожий на шелест листвы в безветренный летний день.
Вдруг кровать Иконникова тяжело заскрипела, затем опять на некоторое время установилась шелестящая тишина. Затем на фоне тихого прозрачного шелеста возникли новые звуки: размеренное, постепенно убыстряющееся поскрипывание кроватных пружин. Сообразив, что за действо совершается, и устыдившись, что не ушел куда-нибудь раньше, Валентин вскочил со своей кровати, схватил со спинки стула пиджак и бросился вон из комнаты.
До позднего вечера он не возвращался в общежитие — сначала сидел в читальном зале, до его закрытия, а потом, благо дождь прекратился, бесцельно шатался по умытым улицам.
Утром Иконников посмеялся над Валентином:
— Ну, ты и сиганул! Чисто как заяц. Любашку напугал. Чего уж так-то? Дело-то житейское.
С того раза, если Любаша являлась в его присутствие, Валентин тотчас куда-нибудь уматывал.
Но в эту субботу пронесло: Любаша не пришла, и около полудня, досмотрев футбольный матч, Иконников соскочил с кровати, заправил постель, быстро оделся и ушел на завод. И все воскресенье тоже провел в своей юстировочной. Может, доводил до ума тот хитрый инструмент для операций на головном мозге, который ему заказали медики, но Валентина это сейчас не интересовало. Он считал часы, остававшиеся до понедельника, до начала утренней смены.
Дождь сыпал с небольшими перерывами и на протяжении всего воскресного дня.
Придя в цех, Валентин начал с того, что выразил Малыгину сочувствие:
— Не повезло на этот раз?
В глазах у того отразилось недоумение:
— Не понял.
— Я про полеты.
— Опять не понял.
— Ты что, под дождем летал?
— Почему? Не было никакого дождя.
— Правда? А у нас оба дня мочило.
— Так то у вас! Мы ж рядом с небесной канцелярией летаем, всегда можем договориться.
Посмеялись.
— У вас это что, секция или вы сами по себе? — спросил Валентин.
Малыгин закрепил деталь и потянулся пальцем к кнопке.
— Да как сказать? Скорее, сами по себе. Делаем аппараты и летаем. У нас небольшая мастерская в подвале дома. Жильцы, правда, все грозятся нас выгнать…
И тогда Валентин спросил, превозмогая неловкость и не узнавая свой голос:
— Слушай, а… вы новичков берете?
Малыгин, казалось, ничуть не удивился вопросу.
— Немного бы раньше, — сказал он. — А то на днях одного приняли. Могу, конечно, поговорить с ребятами, но не знаю… Нас теперь двенадцать человек. Вы, значит, будете тринадцатым. Несчастливое число.
— Предрассудки!..
— Не скажите. Уж не раз было: как придет кто под тринадцатым номером, с ним что-нибудь да стрясется. Один при посадке перевернулся через голову, чудом шею не сломал. С другим в воздухе припадок случился, ни с того, ни с сего перепугался высоты, кое-как приземлился и не стал больше летать. Теперь у нас закон — двенадцать, и точка.
У Валентина было такое чувство, словно речь шла о его жизни или смерти. И, должно быть, это красноречиво отразилось на его лице.
— Ладно, я поговорю с ребятами, — уже более определенно пообещал Малыгин.
И через неделю велел Валентину пройти медосмотр.
— Кое-как уломал ребят, а сперва — ни в какую…
— Спасибо.
— Погодите со “спасибом”, — поосторожничал Малыгин. — Еще надо, чтоб со здоровьем у вас все было в ажуре. Насчет этого строго.
— Так и должно быть, — облегченно улыбнулся Валентин, на здоровье он пока не жаловался.
Глава девятая. “ГЛУХАРЬ”
Был тот час зимнего утра, когда в домах только-только начинали засвечиваться первые окна. Мела легкая поземка.
Женщина очень спешила, то и дело переходя с быстрого шага на бег рысцой. Она работала в центре города, в продуктовом магазине. Как всегда, ей не хватало двух-трех минут, чтобы спокойно дойти до трамвайной остановки по тротуару, и потому она побежала наискосок по заснеженной дорожке через безлюдный парк.
Что-то заставило ее остановиться, когда чуть в стороне от дорожки она увидела на снегу в призрачном свете проглянувшей сквозь облака молодой луны нечто темное и продолговатое. Та же неподвластная ей воля заставила женщину сойти с тропинки и, проваливаясь в снегу, сделать несколько шагов по направлению к согнувшейся, будто в поклоне, молодой осинке, под которой находилось это темное и продолговатое. И замерла в цепенящем ужасе, различив очертания человеческой фигуры.
Ира первая в цехе узнала страшную новость, и первым, с кем она ею поделилась, был Клим, случайно оказавшийся у нее на пути:
— Вот ужас-то! Люську убили! — запричитала она. — Так страшно, так страшно!..
— Кто сказал?
— Из милиции в приемную директора звонили! А мне Люба сказала.
— Как это? Где? — ахнул Клим.
— Да почти у самого ее дома! Так страшно, так страшно!.. Сколько ей говорила: зачем ходишь через парк? Где там, и слушать не хотела!.. Как думаешь, поймают этого гада?
— Может, он и не один был, — рассудил Клим. — Теперь по одному на такие дела не ходят, — и заключил убежденно: — Конечно, найдут! А подробностей не слыхала каких-нибудь? Ну, там отпечатки пальцев, следы или еще что…
— Никто пока ничего не знает! — отмахнулась Ира.
— Ну, конечно, — покивал Клим.
***
Он вернулся к своему столу, обложился папками с технической документацией и до самого вечера шелестел бумагами, снова и снова прокручивал в голове события вчерашнего вечера, начиная с той минуты, когда, уже выйдя из квартиры и спускаясь по лестнице, хватился перчаток. Второпях забыл сунуть в карман. И хотя на улице было минус девять, возвращаться за ними не стал — плохая примета. Махнул рукой, решив, что они будут только мешать.
Он не взял с собой никаких “острых” или “твердых” предметов. Перед тем как выйти из квартиры, тщательно проверил карманы и выложил все, что могло случайно выпасть и стать впоследствии вещественным доказательством. Несмотря на мороз, он надел легкую куртку на “молнии”, без единой пуговицы, которые имеют обыкновение отрываться в самый неподходящий момент. Даже снял с руки часы и сунул во внутренний карман.
Ожидая ее, он целых полчаса топтался на остановке и успел изрядно продрогнуть. Только в двенадцатом часу она вышла из трамвая одна, и Клим, немного приотстав, последовал за нею в парк по прямой дорожке, протоптанной вдоль скособоченных фонарных столбов без ламп. Она шла очень быстро, Клим едва поспевал, стараясь в кромешной тьме не выпускать из виду ее летящую длинноногую фигуру в короткой беличьей шубке. Ближе к середине парка он еще ускорил шаг и пошел на сближение.
Когда их отделяло друг от друга не более трех шагов, Люся обернулась и, явно не узнав его, отпрянула в сторону, пропуская вперед.
— Это я, Люсь! — сказал он, останавливаясь.
— Клим Октябринович!? — последовал удивленный возглас. — А… вы как здесь?
— Да просто… Случайно забрел… Гулял…
— Больше негде, что ль, гулять? Вы ведь, кажется, где-то в другой стороне живете.
— Тут хорошо, тихо, — нашелся Клим.
Дальше они пошли рядом, не торопясь, продолжая перебрасываться короткими фразами.
— А тебе-то не страшно тут ходить ночью? — спросил Клим.
— Нет, я привыкла.
— Мужчины-то где? Почему не провожают тебя?
— Иногда провожают…
И в этот момент Клим крепко обхватил ее одной рукой за шею, поверх воротничка шубки.
— Пусти!.. — успела пискнуть она, но Клим уже отыскал другой рукой под пушистым щарфиком ее теплое горло.
Сейчас, когда все было позади, он находился в полной уверенности, что никаких вещественных доказательств, которые свидетельствовали бы против него, у ментов нет и не будет. Все свершилось без лишней возни, она не успела ни увернуться, ни крикнуть и быстро затихла в его руках. Со стороны они наверняка походили на влюбленных, заключивших друг друга в объятия.
Он подхватил ее на руки, отнес в сторону от дорожки, уложил на снег и после этого спокойно, не встретив ни единой души, вышел из парка на ту улицу, где стоял ее дом. Правда, в какой-то момент ему почудились позади в отдалении чьи-то шаги. Он быстро оглянулся, однако никого не увидел в темноте.
Пройдя пешком две трамвайных остановки, он проехал еще немного в противоположном от своего дома направлении и уж тогда пересел в автобус, который, минуя стороной парк, благополучно подвез его почти к самому дому.
Утром, по пути на работу, он зашел в подъезд одного из жилых домов в соседнем микрорайоне и бросил в мусоропровод старые ботинки, которые были у него на ногах во время совершения акции и следы от которых, несомненно должны были остаться на снегу.
Он ничуть не сожалел о содеянном. Напротив, был доволен тем, что смог сделать это хладнокровно, не испытав страха и не проявив малодушия. Теперь он знал, что приговоры можно приводить в исполнение не только в воображении.
На очереди Горелый — так он про себя стал называть Валентина Карташова после того, как тот был сожжен на виртуальном костре. Да, теперь самое время примерно наказать Горелого, посмевшего покуситься на женщину, которую Клим хотел сделать своей избранницей, а потому, считал он, смерть Людмилы лежит целиком на совести этого ловеласа…
По первоначальному замыслу, в результате проведенной Климом акции, Горелый должен был попасть в лапы к ментам как главный подозреваемый, как ее сожитель. Но не получилось. Кто ж знал что тот слиняет от сучки уже на пятый день, тогда как Климу, чтобы основательно подготовиться к акции, — все же он впервые пошел на такое серьезное дело, опыта у него, понятно, не было — понадобилось около трех месяцев. За это время за сучкой увязался новый кобель, и Горелый оказался как бы и ни при чем. Зато Климу добавилось хлопот. Надо было изучить повадки нового ухажора, а главное, выяснить, как она к нему относится. Оказалось, что никак: он — за ней, она — от него. Ну, и прекрасно: менты за этого типа наверняка ухватятся. Определенно решат, что он-то и мог подкараулить девку поздно вечером в парке. А кто еще, как не он?
Клим почти не ошибся: посадили голубчика за решетку. На другой день, правда, выпустили. Так что пришлось пока удовольствоваться малым.
А Горелый никуда не уйдет, приговор ему вынесен и рано или поздно будет приведен в исполнение. Главное, прецедент есть. Разве что придется на какое-то время запастись терпением. Ну что ж, можно и подождать, ни к чему пороть горячку.
***
Из заключения судебно-медицинской экспертизы:
“Смерть Котовой Л. М. наступила от механической асфиксии вследствие закрытия рта, носа, по-видимому, руками, что подтверждается множественными мелкоточечными кровоизлияниями на легких (пятна Тардье) и соединительных оболочках вен, а также наличием очаговых внутриальвеолярных кровоизлияний”
***
По словам хозяев квартиры, у которых потерпевшая снимала комнату, приблизительно за две недели до своей гибели Люся познакомилась в трамвае с молодым мужчиной по имени Александр, однако встречаться с ним она не хотела, тем не менее он добивался встреч и несколько раз являлся к ней без приглашения, а она пряталась он него и просила хозяев говорить, что ее нет дома. Работал он и учился в каком-то институте.
Внучка хозяев вспомнила, как однажды этот мужчина — ему не меньше тридцати лет — пришел, а Люся не успела спрятаться, и он ее увидел, но даже тут она не вышла к нему.
А совсем незадолго, буквально за два дня до гибели, Люся рассказала хозяйке как, возвращаясь домой из техникума, неожиданно увидела Александра в трамвае, он ее тоже увидел и стал пробираться к ней, а она от него стала пробираться к дверям и на ближайшей остановке, в последний момент перед тем, как закрылись двери, выскочила из вагона. А он не успел…
Личность Александра была установлена быстро. Он оказался лаборантом сельскохозяйственного научно-исследовательского института и решительно отказался вспоминать какие-либо подробности своих взаимоотношений с Котовой:
— Мне это неприятно, — заявил он, однако обстоятельно описал свое времяпровождение в тот вечер, когда случилось убийство.
С семи часов и до половины десятого он просидел в библиотеке, где успел поругаться с девушкой, которая выдавала книги, и она его хорошо запомнила, а в десять часов он уже был в своем общежитии, откуда больше не уходил. Алиби Александра оказалось безупречным:
Ничего не дали опросы Люсиных подруг, однокурсников и людей, хорошо знавших ее по работе: никому она не жаловалась на какие-либо угрозы или преследования со стороны мужчин. По истечении положенных сроков это уголовное дело было приостановлено производством.
Глава десятая. РЕЦИДИВ
Спустя некоторое время Валентина допустили к тренировкам. Вместе с другим новичком он отрабатывал на батуте технику прыжков с высоты; болтаясь на прикрепленных к потолку подвесках, выполнял различные команды; бегал, подтягивался и крутился на турнике, лазал по канату. Тренер заставлял выкладываться до конца. Тот, другой новичок в конце концов не выдержал, перестал ходить на тренировки, и в группе вместе с Валентином осталось двенадцать дельтапланеристов.
Он тренировался, не чувствуя усталости — всякий раз, возвращаясь с тренировок в общежитие, легко взбегал к себе на пятый этаж. А Саня Малыгин по выходным дням, когда позволяла погода, летал себе и летал. Однажды он взял Валентина с собой на “дельтадром”, и там случилось что-то непонятное.
Сделав несколько больших кругов над долиной, Саня приземлился у подножия горы, с которой Валентин с замиранием сердца наблюдал за его полетом, и махнул Валентину рукой, чтоб помог втащить дельтаплан на гору. Тот с готовностью кинулся на зов и вдруг почувствовал, что помимо его воли какая-то сила стремительно понесла его вниз по склону со все возрастающим ускорением. Под конец он так разогнался, что, казалось, еще немного наддать — и взлетит. Саня что-то кричал ему, размахивая руками и грозя кулаком, но Валентин не мог остановиться и стремглав проскочил мимо, едва не врезавшись в Санин серебристо-белый дельтаплан.
С неимоверным усилием, круто повернув у самого берега реки, Валентин сумел остановиться. Ну, и попало же ему от Малыгина! Слово “мудак” было не самым крепким из виртуозного набора специфических терминов, которыми тот наградил новичка. Даром что новичок был его мастером.
А на обратном пути из Ковригино Валентин почувствовал сперва сильный озноб, а затем все тело заполыхало жаром, и по мере приближения к городу ему становилось все хуже. Он едва добрался до общежития.
По лестнице взбирался неимоверно долго, хватаясь обеими руками за перила и преодолевая желание улечься спать прямо на ступеньках.
Утром его растолкал Иконников:
— Эй, опоздаешь на работу!
Свет электрической лампочки резал глаза. Увидев, что лежит на кровати в теплой куртке и ботинках, Валентин попытался встать, но едва приподнялся, как голова закружилась. Потом головокружение прошло, но голова оставалась тяжелой и горячей.
Иконников приложил к его лбу ладонь и не на шутку испугался:
— Мать честная!.. Счас с вахты позвоню в поликлинику…
Но уже к полудню Валентин почувствовал себя так хорошо, что отправился на кухню жарить подернутую зеленой патиной колбасу. К вечеру же, к приходу врачихи, он и думать забыл о недомогании. Достав из-под кровати гантели, решил размяться. За этим занятием врачиха и застала его. Посмотрев у него в горле, прослушав грудную клетку и потребовав, чтобы он в ее присутствии измерил температуру, она нашла его совершенно здоровым, обругала наглецом и заявила, что не станет выписывать больничный лист. Но в конце концов все-таки сменила гнев на милость и выдала справку об освобождении от работы на один день.
Так и не понял он, что с ним было. Но больше на чужие полеты не ездил, благоразумно решил набраться терпения.
И еще он должен был сделать себе дельтаплан, чем и занимался, помимо тренировок, по выходным дням. Саня Малыгин и тут помог ему, из-за чего два раза пропускал полеты.
Глава одиннадцатая. НУЖЕН ФИГУРАНТ
Поразительно: после вонючего “обезьянника” и камеры предварительного заключения, в которой он пробыл в полном одиночестве еще сутки с небольшим, пока не подтвердилось его алиби, постылая общежитская комнатенка показалась чуть ли не земным раем, где ничто не мешало Валентину целиком уйти в свое горе. Сосед еще был на работе, и Валентин, распластавшись на койке и уткнув лицо в подушку, не сдерживал сотрясавших тело рыданий.
Думал, что теперь оставят его в покое. Не тут-то было! Уже на третий день после освобождения из-под стражи он был вызван повесткой в прокуратуру на дополнительный допрос.
Допрашивал все тот же Янченко и начал с тех же вопросов, которые задавал до этого:
— Скажите, Карташов, кто, по-вашему, мог позвонить Киселевой в субботу девятого февраля?
— Откуда я знаю! — вскинулся Валентин. — Я, кажется, уже сказал вам, где был в это время. Или вы продолжаете думать, что я…?
— Успокойтесь, я этого не думаю. Но давайте немного порассуждаем снова о том, о чем у нас с вами уже был разговор. Полагаю, что вы должны быть не меньше, если не больше, моего заинтересованы в установлении личности убийцы…
— Может, и должен, но ничего путного в голову не приходит. Я уже отупел. И от того, что случилось, и от ваших вопросов, и от собственных мыслей…
— В прошлый раз речь у нас с вами шла о знакомых Киселевой. Но согласитесь, что убийцей мог оказаться и кто-то из ваших друзей или знакомых. Из тех, кто достаточно хорошо знал ее.
— Я всех своих знакомых не один раз перебрал в уме, им, поди, уж икается. Не представляю, чтоб кто-то из них пошел на убийство! Могу, если хотите, поручиться за тех, кого хорошо знаю…
— Возможно, что и нет среди ваших знакомых убийцы, — покивал следователь. — Возможно… И слава Богу, если так. Но с полной-то, со стопроцентной-то уверенностью мы ведь не можем это утверждать? Ведь не можем, правда?
— Ну, почему же? — не согласился Валентин.
— Да потому, почему, глядя на незаряженное ружье, невозможно со стопроцентной уверенностью утверждать, что оно никогда не выстрелит. Ведь вы не можете утверждать, что знаете всех этих людей, как самого себя? А если на сто процентов не уверены, то как же вы можете ручаться за них за всех?
— Ну, насколько знаю каждого, настолько и поручусь.
— Вот видите: насколько знаете!
— А что вы хотите? Если на то пошло, я и себя-то самого навряд ли до конца знаю!..
— Вот видите: до конца не знаете ни себя, ни других. Потому я и говорю: стоило бы еще раз подумать.
— Сколько можно?..
“Вот же зануда, ё-моё!.. — в сердцах ругнулся про себя Валентин.
Янченко невозмутимо развел руками:
— Столько, сколько нужно. Пока не высветится истина. А она, как правило, редко высвечивается сразу, уж можете мне поверить! В иных случаях ой как много приходится думать. Об одном и том же. Это мне, профессионалу. А вы, неискушенный в этих делах человек, наверняка хотели бы сразу поймать быка за рога. И, скорее всего, никогда его не поймаете. Я вам скажу, почему. Сплошь и рядом неискушенные в таких делах люди, вроде вас, не обращают внимания на мелочи. Что-то из того, что вы знаете о том или ином человеке, вам кажется несущественным, и вы не считаете нужным принимать это во внимание. Но тут-то как раз и может оказаться кончик той самой ниточки, которая в итоге приведет туда, где можно найти ответы на многие, если не на все, вопросы. Иной раз самые чепуховые мелочи могут в корне изменить весь ход расследования. Я, как вы понимаете, не с чужих слов вам это говорю.
— Что ж… Выбора, как понимаю, у меня нет, — криво усмехнулся Валентин. Янченко тоже усмехнулся, встал и, заложив руки за спину, прошелся по кабинету.
— Начнем с того, что неизвестный нам человек сообщил Киселевой по телефону что-то такое, отчего она, как показала ее соседка по комнате, сильно расстроилась и тут же решила поехать в Ковригино…
— Не думала она туда ехать в эти выходные. В пятницу и субботу она собиралась писать очерк для своей газеты, — в который уже раз повторил Валентин. — А вечером в воскресенье… Короче, в воскресенье я пораньше вернулся в город…
— …А убийца, конечно же, знал, что с вечера пятницы по воскресенье вы должны были находиться в Ковригино, знал телефон женского общежития и номер комнаты, в которой проживала Киселева. И еще он знал, что именно нужно сказать Киселевой, чтобы она тут же помчалась в Ковригино. Короче, этот человек должен был хорошо знать вас и Киселеву, а она должна была хорошо знать этого человека, если не побоялась поехать с ним далеко за город, да еще на ночь глядя.
— Да она и с самим чертом не побоялась бы поехать куда угодно!
— Даже так?
— Даже так, — подтвердил Валентин. — Весь вопрос в том, для чего бы ей понадобилось туда ехать. Но я правда ума не приложу, для чего…
— Допустим, этот человек сообщил ей, что ваш дельтаплан… Ну, скажем, неудачно приземлился, и вы ушиблись, но не настолько, чтоб вас тут же надо было везти в городскую больницу. Так, небольшое сотрясение мозга, с которым вы денек-другой вынуждены были бы полежать в местной больничке. Как поступила бы ваша подруга, получи она такое известие?
— Ну, какой разговор: помчалась бы сломя голову!
— Такая любовь? — улыбнулся Янченко.
— Сама такая, — сказал Валентин. — Только я все-таки не пойму, для чего ему это понадобилось. Ну, приехала бы она ко мне…
— Судя по всему, он и не рассчитывал, чтоб она к вам приехала. Его план, возможно, заключался в том, чтобы труп Киселевой был обнаружен неподалеку от вашей базы. Чтоб подозрение пало на вас. Чего он и добился.
— Понятно… Только зачем?
— Этого я сказать не могу. Пока.
— Интересно…
— Одним словом, вы согласны, что позвонить ей мог, скорее всего, ваш общий хороший знакомый?
Валентин подумал и уточнил:
— Он, ясно, должен был хорошо знать нас обоих. А ей-то вовсе необязательно было его знать, все равно бы поехала. Я ж говорю: она хоть с самим чертом поехала бы куда угодно, если что.
— А не мог это быть кто-то из ваших… дельтапланеристов? — спросил Янченко.
Валентин сокрушенно мотнул головой.
— Ей-богу, ума не приложу, кто бы это мог быть.
— Думайте. На то и голова. Вспоминайте подробности. Даже самые чепуховые.
Валентин повел головой из стороны в сторону.
— Как хотите, а я не представляю, для чего бы кому-то из наших общих знакомых понадобилось убивать Майку! И чтоб на меня пало подозрение. Ведь должна быть какая-то причина.
— Мотив, — перевел Янченко на свой язык. — Вы правы, у убийцы наверняка он был. Но я пока не знаю, какой… Мне все-таки думается, что Киселева хорошо знала этого человека и он был вашим общим знакомым. Подумайте, кто мог быть заинтересован в ее смерти. Должен сказать, что времени у нас с вами для размышлений не так много. По заключению экспертов, на ее зубах и одежде остались следы чьей-то крови, и, возможно, на теле убийцы могут быть следы от ее зубов. Поэтому чем скорее будет установлена его личность, тем больше у нас будет доказательств его вины. Так что думайте и вспоминайте. И если что-то вспомните — тут же звоните мне. У вас с Киселевой много было общих знакомых?
— Не сказал бы…
— Составьте их список — не для меня, для себя — и еще раз основательно пройдитесь по нему, принимая во внимание любую мелочь.
“А вы-то что все это время будете делать?” — подумал про себя Валентин.
Должно быть, следователь прочел в его глазах этот немой вопрос, потому что добавил к сказанному:
— Мы тоже будем работать.
“Работаем”, — сказал тот опер, который первым разговаривал с Валентином. Интересно, что он успел за это время “наработать”? Похоже, что ничего.
Однако Валентин вежливо пообещал следователю, что список такой составит. И обязательно еще раз пройдется по нему.
Поработает, одним словом.
Глава двенадцатая. ВСТРЕЧА
Август в том году не радовал хорошей погодой, выдался дождливым и ветреным. Из-за частых проливных дождей и шквальных ветров сплошь и рядом отменялись полеты. Всякий раз после “нелетных” выходных у Валентина бывало никудышное настроение.
Именно в такой “черный” понедельник да еще в самом конце месяца, когда его участок по обыкновению лихорадило и план висел на волоске, он столкнулся на улице — в прямом смысле слова — с незнакомой женщиной, которая почему-то загородила ему дорогу, внезапно остановившись посреди тротуара.
Было около девяти вечера, а он, усталый и сердитый, возвращался с завода, думая только о том, чтобы поскорее добраться до кровати и завалиться спать.
— Извините… — он попытался обойти ее, но она проворно, да еще и с хохотком, ступила в ту же сторону, что и он.
— Ну, здравствуй, хороший мой! Как видишь, я сдержала слово и не докучала тебе целых полтора года, хотя сама частенько видела тебя издали. А ты не узнал меня?
— Не узнал, да…
Она протянула руку и представилась шутливым тоном:
— Марта. Будем считать, что познакомились окончательно…
— Здравствуйте, — сухо отозвался он, машинально пожимая ее руку и уже начиная узнавать, но еще не веря своим глазам…— Кажется…
Он мог бы голову дать на отсечение, что сейчас впервые услышал это имя. И невольно переспросил:
— Марта? Вы тогда были… — и прикусил язык.
— Толстая и противная, — смеясь завершила она фразу, которая — ну, может быть, в смягченном виде — чуть было не сорвалась с его губ.
Валентин смущенно промолчал.
Она была в голубых джинсах, оранжевой курточке из какой-то шелковистой ткани, с распущенными по плечам густыми и блестящими каштановыми волосами, обрамлявшими живое и очень даже симпатичное лицо, чего Валентин, несмотря на дурное настроение, не мог не признать. Она была полновата, но не сказать, чтоб уж так-таки толста.
Марта взяла его за руку, всмотрелась в глаза и не спросила, а проговорила утвердительно:
— У тебя неприятности,
Валентин пожал плечами.
— Устал. День был тяжелый.
Она покивала:
— Я так и подумала. Ну, погляди как следует на меня, не стесняйся! Можешь пока ничего не говорить, только постарайся запомнить меня такой, какой я теперь стала.
— И так не отвожу глаз, — улыбнулся Валентин. — Вас и правда теперь не узнать.
— Давай будем на “ты”!.. Ведь тебе это было совсем нетрудно?
— Что было нетрудно? — не понял он.
— Заново лепить меня.
— М-м… Я что-то…
— Ну, посмотрел? Теперь проводи меня вон до того угла, и я опять надолго оставлю тебя в покое. Может, до будущей весны.
“Вот и умничка”, — подумал он с облегчением.
— Вы… Ты и правда сильно изменилась, — сказал он.
— Полегче стала, — улыбнулась она.
— Как это удалось, если не секрет? — не удержался Валентин, все-таки спросил.
Она чуть заметно повела головой из стороны в сторону, и по губам ее скользнула легкая загадочная улыбка.
— Изменилась, да… Но до конечной цели еще далеко.
— Все будет хорошо.
— Мне и сейчас хорошо. А будет еще лучше! — она остановилась, глаза ее ярче заблестели.
— Так и должно быть! — поощрительно кивнул он.
Она положила ему на плечи свои маленькие ладошки и проговорила нарочито озорным тоном, однако голос ее дрогнул и сорвался:
— Посмотри еще разок на меня!
— Смотрю.
— Вот сейчас мне и будет… — с таинственным видом прошептала она и, быстро приблизив свое лицо к его лицу, чмокнула его в губы, после чего завершила начатую фразу: — …еще лучше! — и засмеялась с хрипотцой, будто в горло что-то попало.
Засмеялась она отнюдь не озорно. Валентину показалось, что глаза у нее в этот момент были “на мокром месте”, и голос опять сорвался, когда с ее губ слетело:
— До встречи будущей весной, хороший мой! Самый… лучший в мире мужчина!
После чего круто развернулась и быстрой, неожиданно легкой походкой пошла прочь.
На углу обернулась, махнула рукой. И он успел, пока она не скрылась из виду, махнуть ей в ответ.
Глава тринадцатая. ОШИБКА РАСКОЛЬНИКОВА
Как-то Клим посмотрел фильм “Преступление и наказание”, а затем ему захотелось прочитать и роман Достоевского, по которому снимался фильм. В школе он этот роман начинал читать, но смог одолеть лишь с десяток страниц. А теперь некоторые места даже по второму разу прочитал: история Родиона Раскольникова наводила теперешнего Клима на весьма интересные размышления, хотя ничего общего между собой и главным героем он не находил.
Этот Раскольников пустился рассуждать о том, что, дескать, все люди делятся на два разряда: на материал, служащий единственно для воспроизведения себе подобных, и собственно на людей, которые способны для своей идеи перешагнуть через кровь и через трупы.
Себя-то он, ясное дело, отнес ко второму разряду, туда же, где и Наполеон, который громит Тулон, устраивает резню в Париже, “забывает” свою армию в Египте, тратит полмиллиона людей в русском походе и которому тем не менее после смерти ставят памятники. Стало быть, Наполеону все разрешено. А почему Раскольникову нельзя? Чем, дескать, он хуже Наполеона?
Ну, вывел теорию, убил и обокрал старуху-процентщицу, а после сам ужаснулся ничтожности этого “подвига”. Хотя тут же нашел себе оправдание: старушонка, дескать, вздор, не в ней дело. Он, видите ли, не человека хотел убить, а принцип. Переступить хотел. Но и тут не выходило: принцип-то вроде как убил, а переступить не переступил. И пришел к выводу, что он не что иное, как вошь. Нет, дескать, еще хуже и гаже, чем вошь. Тварь дрожащая. В итоге — явка с повинной, раскаяние, каторга и мечта о будущей праведной жизни.
А на самом-то деле никакой идеи у Раскольникова не было и в помине. Просто нечего было жрать, нечем было за квартиру платить, вот и придумал загодя себе оправдание, после чего взял топор и убил противную старушонку, а заодно случайно попавшую под руку ее младшую сестру, существо забитое и безответное.
И рассуждения Раскольникова о том, что люди делятся на какие-то там разряды, — полная чепуха!
А какой-то мудрец — еще того чище! — назвал человека центром вселенной. Тоже абсурд! Все, что ли, человеки, сколько их есть на земле, — центры Вселенной? А их миллиарды! И все они — центры Вселенной? Центр может быть только один. Точка, от которой во все стороны и простирается Вселенная.
Поразмыслив, Клим пришел к выводу, что эта точка не что иное, как его собственное Я. А вокруг — Вселенная, причем отнюдь не бесконечная. По крайней мере, во времени: ведь до тех пор, пока его, Клима, Я не явилось на свет, ничего же не было. И после, когда не будет его теперешнего Я — не будет и самой Вселенной. Ни Земли, ни Солнца, ни звезд, ни туманностей — ничего!
Но Клим убежден, что его Я не исчезнет совсем. Оно тут же опять возникнет, но уже, наверное, где-нибудь в другом месте. И раньше, до его последнего рождения, его Я тоже где-то существовало и было центром какой-то другой вселенной. Клим был убежден, что он прожил не одну жизнь. И еще не одну проживет. А каждая из прожитых жизней оставила в его генетической памяти свою зарубку.
Вполне возможно, что одна из его прежних жизней кончилась тем, что он утонул в какой-нибудь реке или в море, а потому теперь боится воды. Возможно также, что какая-то другая его жизнь завершилась на эшафоте на глазах у множества зевак. Не потому ли его обуял жуткий страх, когда он, будучи еще ребенком, вышел со своей скрипочкой на сцену, чем-то, если подумать, напоминающую эшафот?
А не был ли он сам когда-то, — может, во времена инквизиции, — суровым судией, который отправлял преступников на казнь? Это отец настоял, чтобы он поступил учиться в технический вуз, он же намерен был поступать в юридический, но там был большой конкурс, и Клим послушался отца, о чем теперь горько сожалеет.
Но что он когда-то был судией, не подлежит никакому сомнению. Да почему когда-то? Он и теперь вершит суд. И в реальной жизни, и в своем собственном мире, который тоже своего рода Вселенная, где все приходит в движение, появляется и исчезает и снова появляется по его, Клима, воле. Правда, внешняя Вселенная существует по каким-то иным, не подвластным Климу законам, но и она, как уже сказано, существует лишь постольку, поскольку существует ее центр, то есть его, Клима, Я.
И человеки, которые суетятся вокруг, все куда-то спешат, производят какую-то работу, что-то говорят с умным видом — тотчас бесследно исчезнут, как только его, Клима, Я переместится в центр какой-нибудь другой Вселенной.
Поэтому Климу ничего не надо бояться. Он всегда был и будет. Никто не волен над ним.
Раскольников: убил старуху и давай рефлектировать. Еще на него не пало никаких подозрений, а он уж готов во всем признаться, даже заболел нервным расстройством.
Все потому, что он не был центром вселенной. Не по чину причисливший себя к когорте избранных, возомнил, что все может. Ан нет!
Клим тоже убил. Да не старуху какую-нибудь, которой и без того недолго жить, а молодую красивую девку. И — ничто души не потревожило, ничто ее не бросило в дрожь.
Раскаяние? Явка с повинной?
Не смешите!
Ну, в самом деле, кто его может судить? Перед кем он должен отчитываться в своих поступках и отвечать на идиотские вопросы: почему да за что убил?
Во-первых, не убил, а казнил во исполнение приговора. А за что да почему — не ваше дело, господа! Так было нужно. Сами разберемся.. И весь разговор.
И весь разговор!
Глава четырнадцатая. ПОЛЕТ НАЯВУ
И вот он наступил, тот день, когда тренер предложил Валентину совершить пробный полет.
Было тихое безветренное воскресенье. Легкий морозец приятно пощипывал нос и щеки. На безоблачном молочно-голубом небе посверкивало невысокое зимнее солнце. Не так давно выпавший снег был бел и пушист.
Дельтаплан Валентина походил на большую оранжево-зеленую бабочку, присевшую на склоне горы. Накануне Саня Малыгин испытал его, сделав несколько кругов, и остался доволен летными качествами аппарата.
Валентину не терпелось тут же и самому полетать, но время близилось к вечеру, а у Рюрика разговор короткий: ни к чему, сказал, пороть горячку, так что пришлось дожидаться утра.
Казалось, что ночь эта никогда не кончится. Несколько раз он просыпался и, включив фонарик, смотрел на часы.
Но вот наконец наступил долгожданный миг. Раздалась команда:
— Цепляйся!
Пока Валентин вдевал руки в ремни, Малыгин держал аппарат. Щелкнул карабин страховочной веревки. Рюрик махнул рукой:
— Пошел!
Валентин побежал по притоптанному снегу, с трудом удерживая на себе в равновесии громоздкий аппарат и слегка пригибаясь под его тяжестью.
…Замирая от волнения, он потянул на себя ручку. Даже в этот момент ему еще не верилось, что вот сейчас он взлетит, таким тяжелым и неуклюжим казался дельтаплан. И вдруг словно чьи-то могучие руки подхватили его под мышки, стали приподымать, и земля ушла из-под ног. Он еще перебирал ногами, инстинктивно ища опору, когда мозг пронзила обжигающе радостная мысль:
“ЛЕЧУ!!!”
Он глянул вниз и увидел под собою дрожащее, слегка покачивающееся из стороны в сторону снежное поле, исполосованное голубыми ломаными тенями. Вот проплыл рыжий, словно покрытый ржавчиной, ельник.
Встречные потоки воздуха тугими толчками били в гудящий парус. Валентин плавно взял на себя ручку и почувствовал, как его потянуло ввысь. Еще немного, и взгляду открылась вся долина с цепочкой кустарника, метившего речное русло.
Он летит! У него крылья, и он летит над землею! Одно движение тела, и дельтаплан послушно кренится, меняя направление.
И вот он уже летит над речкой… Оп!… Живот свело щекочущим холодком. Знакомое с детства ощущение, когда ты на качелях летишь вниз: душа обмирает, а живот сводит щекоткой…
Воздушный поток, который нес его над речкой, неожиданно пошел по нисходящей. Валентин еще потянул ручку. Снижение прекратилось. Пора было разворачиваться. Валентин отбросил ноги в сторону, смещая центр тяжести, но не рассчитал — аппарат сильно накренился. Тогда он более плавно переместил ноги в противоположную сторону…
Он уже порядком удалился от стартовой горы, когда ему наконец удалось описать полукруг и лечь на обратный курс.
Снег ослепительно сверкал в солнечных лучах, а на сверкающем белом снегу, на стартовой горе, вперемежку с разноцветными парусами дельтапланов чернели фигурки людей…
— …а ручку надо было отдать метра за полтора до приземления! — выговаривал ему потом тренер Рюрик, ровесник Валентина, ничем внешне не выделявшийся среди своих подопечных, однако же кандидат в мастера спорта с непререкаемым авторитетом.
Валентин знал, когда надо отдавать ручку, и все время об этом помнил, но снег так блестел и слепил глаза, что он не сумел правильно определить высоту в момент приземления. И пробороздил снег животом, вместо того, чтобы опуститься на ноги. Не беда!
Слушая ворчливые замечания тренера, Валентин улыбался во весь рот.
***
На другое утро он проснулся в своей общежитской комнатенке раньше обычного, с ясной головой и ощущением здоровья и силы. Через незанавешенное окно сочился свет от зависшей в небе полной луны. Окинув взглядом свое убогое жилище, Валентин на этот раз не испытал обычного в момент пробуждения тягостного чувства от мысли, что осужден пребывать здесь еще Бог знает сколько времени. Если не всю жизнь, как бедняга Иконников.
Сейчас он глядел на эту комнатенку какими-то новыми глазами. Как пассажир оглядывает купе вагона, в которое только что втиснулся с вещами и в котором ему придется ехать какое-то время согласно купленному билету, но оно отнюдь не является его домом. Словно он попал в это общежитие по чистой случайности и вот-вот покинет его навсегда. Скоро, совсем скоро начнется совсем другая, настоящая жизнь, которая будет бесконечно долгой…
Минуты, которые он прожил накануне, паря в воздухе, сейчас словно растянулись во времени, и вся прежняя жизнь, вплоть до того момента, когда он, разбежавшись, оторвался от земли, ушла-отодвинулась в туманную непроглядную даль вместе с тем немногим и незначительным, что в ней, в этой жизни, было.
Иконников захлебывался в храпе. Но эти клокочущие, булькающие, задушенно обрывающиеся всхлипы уже не вызывали ни раздражения, ни тем более отчаяния. Валентин почти не слышал их, как, находясь в цехе, почти не слышал шума работающих станков.
Глава пятнадцатая. С ВИСЕЛЬНИКОМ ПОКОНЧЕНО
Казнить Горелого оказывалось не так просто, чем это представлялось сперва. Клим прокачал все известные ему способы, однако ни на одном из них пока не остановился.
Сожжение на костре вообще отпадало. А также и удушение: у Горелого первый разряд по карате, ладонью рот и нос ему не зажмешь. И к горлу не подберешься, этот способ годится только для женщины.
Огнестрельного оружия у Клима, разумеется, не было. А к холодному, типа ножа, топора или заточки, он питал органическое отвращение: он не выносил вида крови.
И потому решил временно переключиться на Висельника.
Но и тут были свои неразрешимые проблемы: Висельник почти никуда не ходил пешком, все больше на машине — на работу, с работы, с женой по магазинам, с ней же к друзьям-приятелям. Свой старенький “москвичишко” он, как правило, парковал у подъезда, не боялся оставлять даже на ночь.
Наверное, человеку, хорошо знающему устройство автомобиля, нетрудно было бы решить проблему, которая занимала Клима. Собственно говоря, что нужно? Знать, как отключается сигнализация и что там, внутри машины, надо сделать, чтобы дорожная авария случилась не сразу, а через какое-то время и на большой скорости.
Но Клим ничего не смыслил в автомобилях. Когда он женился, у Елены уже был “Москвич”, такой же, как и у Висельника, даже того же салатного цвета. Водила она мастерски, до ужаса любила обгонять впереди идущие машины. Клим старался по возможности меньше ездить с ней, особенно с тех пор, как она обзавелась “Волгой”.
Елена пыталась научить Клима вождению, только ничего из этого не вышло: едва машина набирала скорость, как Клим терял самообладание и пытался остановиться, но вместо того, чтобы сперва отжать сцепление, судорожно давил на тормоз и одновременно дергал рычаг скоростей. Машина, скрежеща шестеренками, останавливалась. В сердцах обругав “недоделанного” мужа, Елена прогоняла его прочь с водительского места, выезжала на автотрассу и там отводила душу, разгоняя машину до предельной скорости.
Висельник тоже лихо гонял на своем “москвичишке”. Как-то раз они с Еленой ехали на “Волге” по загородному шоссе, и, откуда ни возьмись, перед ними выскочил он, Висельник. Елена, ясное дело, не могла допустить, чтобы какая-то “консервная банка” болталась у нее перед носом. Прибавила скорость, но, к ее удивлению и досаде, “консервная банка” стала постепенно отдаляться. Она закусила губу и еще прибавила. Но Висельник продолжал уходить все дальше.
Так и не догнала, так и ушел он, окаянный, хотя стрелка на ее спидометре перевалила далеко за сотню километров в час.
— Ну, ясно: движок на его тачке не свой, какой-нибудь импортный, — предположила она. — Вот гад, а! — и разрядилась витиеватой непечатной фразой.
Однажды Клим представил, как “москвичок” Висельника по дороге в аэропорт вылетел на встречную полосу и врезался в Еленину “Волгу” (самого Клима в “Волге”, разумеется, в этот раз не было). Обе машины с ореховым треском вмялись одна в другую и кувырком полетели под откос…
У Клима даже дыхание захватило от остроты ощущений, как будто все случилось у него на глазах..
А на другой день, придя на работу, услышал потрясающую новость: оказывается, прошедшим вечером Висельник погиб в автокатастрофе. По дороге в аэропорт! Провожал жену в отпуск, и его “москвичок” врезался во встречный “камаз”. Жена тоже погибла.
“До чего же просто!” — восхитился Клим. Только подумал и — пожалуйста! Как по щучьему велению. Не совсем, правда, так, как видел он в своем воображении, но это понятно: Елена вчера вечером лежала дома на диване, смотрела по телевизору “Аншлаг”.
Как бы там ни было, а Висельник получил свое, и его гибель Клим отнес на свой счет.
Случайность это или..? Может, природа наделила его неким чудесным даром — способностью концентрировать волю и направлять ее, как лазерный луч, в намеченную точку?.. А почему бы и нет?
С этого времени в глубине его души поселилась вера в свои необыкновенные способности, о которых он прежде не догадывался.0
Глава шестнадцатая. ЛИЦО УБИЙЦЫ
По совету Янченко Валентин еще раз основательно перебрал в памяти своих товарищей-дельтапланеристов и лишний раз убедился в том, что никто из них не мог поднять руку на Майку. Только двоих из них не было в ту проклятую субботу на полетах. Остальные безвылазно провели оба выходных дня на базе возле Ковригино. Во всяком случае, в город никто из них не ездил, что подтвердил и тренер, с которым Валентин специально по этому поводу встретился. От Рюрика же он узнал о том, что у одного из тех двоих, кого не было в те выходные на полетах, в пятницу случился приступ аппендицита, и ему сделали операцию, после которой он пробыл в больнице еще пять дней. На всякий случай Валентин перепроверил этот факт, позвонил в больницу, сказавшись сотрудником “вечерки”, и получил подтверждение. А на другого “прогульщика” Валентин и подумать ничего такого не мог. Потому что тот, другой, был Саней Малыгиным.
А мозг как бы сам по себе, независимо от желания Валентина, продолжал прокачивать содержавшийся в памяти и имевший хоть какое-то отношение к убийству Майки материал. И выдавал готовые, логически выверенные заключения, которые вскоре подвергал сомнению, вновь прокачивал, вновь выдавал, вновь сомневался. И так без конца.
Возможно, Валентин еще долго пребывал бы в мучительных сомнениях, не решаясь назвать вещи своими именами — бывают ведь ситуации, когда для того, чтобы сделать последний, бесповоротный шаг может не хватить душевных сил и решимости даже у человека, наделенного железной волей.
Но в один “прекрасный” момент джинн как бы сам вылетел из бутылки.
Как ни убеждал себя Валентин, что этого не может быть, потому что этого не может быть никогда, тем не менее факты, как говорится, были налицо. Факты, которые раньше либо прошли мимо его внимания, либо он и в самом деле не придавал до сих пор им значения. Теперь хочешь, не хочешь, а пришлось открыть на них глаза. И увидеть лицо убийцы.
Впрочем, с этого момента уже не имело значения, открыты или крепко зажмурены глаза. Валентин с ужасом осознал, что это лицо, знакомое до боли, до последней черточки, отныне будет видеться ему во сне и наяву, днем и ночью всю оставшуюся жизнь. Даже если случится, что он по какой-либо причине лишится зрения.
Все сходилось.
Они с Валентином приблизительно одного роста, оба носят черные вязаные шапочки, правда, у одного куртка светло-коричневая, у другого темно-серая, да сменить куртку не проблема, для такого случая можно и купить какую-нибудь дешевенькую, лишь бы подходила по цвету.
И с Майкой они были накоротке, он даже бывал у нее в общежитии, Валентин сам его туда и приводил, а раз как-то он и один, без Валентина, под каким-то предлогом к Майке пригреб. Правда, вел себя, по ее словам, вполне прилично, лишнего не позволял, но глазки все же блестели, как у мартовского кота.
Да куда больше: не один и не два раза, когда его сестра была в отъезде, Малыгин давал им с Майкой ключи от своей квартиры, когда на пару часов, а когда и на всю ночь… Так что знал он и номер Майкиной комнаты, и ее фамилию, и еще много чего о ней знал.
Но вот что самое-то главное: ни сам Валентин, ни кто-либо из ребят-дельтапланеристов не знает, почему Малыгина не было на полетах в ту проклятую субботу девятого февраля и где вообще он был. После того, как Валентин был освобожден из-под стражи, они с Малыгиным каждый день встречались в цехе, разговаривали. И об этом, конечно, тоже. Малыгин делал вид, что потрясен случившимся, на похоронах в глазах у него стояли слезы и он без конца выспрашивал подробности, о которых Валентин совсем не был расположен говорить, он и сам их почти не знал и знать не хотел.
Но когда Валентин спросил у Сани, почему его не было в те выходные на полетах. Малыгин заметно смутился и, не глядя на Валентина, отмахнулся:
— А, к Верке черти занесли! В пятницу как забурился, так до утра понедельника и не выпускала. А когда я уже совсем собрался отвалить, чего-то подмешала в стакан. Не поверишь: через сутки только глаза продрал!..
До сих пор Валентин не позволял себе усомниться в правдивости этой версии. Теперь же все виделось в ином свете… Теперь вспомнилось и то, как бегали у Малыгина глаза, когда он рассказывал про Верку. Может, и был он у Верки, а может, и не был. Может, в пятницу, а может, только вечером в субботу он к ней забурился.
Говорил Малыгин, что его тоже вызывали и в милицию, и в прокуратуру. Что его допрашивал Янченко. Говорил, да, но без подробностей. Если он и правда с вечера пятницы был у Верки, то с алиби у него, конечно, все в ажуре, Верка, ясно, подтвердила, что он был у нее. А если… Вот именно, без всяких если: эта Верка по уши влюблена в Малыгина и что угодно подтвердит! Ну, конечно! Потому Саня и разгуливает на свободе как ни в чем не бывало. Если, конечно… А как узнать наверняка?
Это надо же! А еще вчера Валентин и мысли не допускал, чтобы кто-то из его даже и не очень хороших знакомых был бы способен на такое. А уж на Малыгина и думать не думал.
“Но если он, то зачем?..”
Валентин предпочел бы этого не знать. Вообще ничего не знать! Однако игнорировать очевидные факты было уже не в его власти, теперь он только и мог, что подвергать их сомнению. Чтобы снова задаваться вопросами, на которые у него не находилось сколько-нибудь убедительных ответов.
По какой-то злой иронии судьбы именно ему “посчастливилось” первым выйти на след возможного убийцы. Даже не на след, а на самого возможного убийцу, поскольку “устанавливать” его личность не было нужды.
Да, много бы Валентин дал, чтобы ничего не знать.
Однако джинн вылетел из бутылки, и запихнуть его туда обратно Валентин при всем желании не мог. Слишком узкое у бутылки горлышко.
Глава семнадцатая. ТУПИК
После того, как карты сошлись на Малыгине, Валентин не мог смотреть бывшему другу в глаза и старался как можно меньше с ним общаться по работе. А на полеты в ближайшие выходные вовсе не поехал — уж какие тут полеты!
Он пребывал в полнейшей растерянности, совершенно не представляя, что ему делать дальше. Выкладывать свои подозрения следователю он не собирался. Во-первых, он не был на сто процентов уверен в своих выводах. Он до сих пор не знает главного: где был Малыгин в ту проклятую субботу. В конце концов, тот и в самом деле мог забуриться к Верке или к какой-нибудь еще из своих подружек!
Было такое на памяти Валентина. Однажды он часа два прождал Малыгина на вокзале, пропустил две электрички, но так и не дождался. Тот приехал в субботу утром. “Где был?” — “У Ленки”. Но ведь приехал все-таки! А в этот раз больше двух суток пропадал и прихватил как раз ту проклятую субботу.
Но, может, случайно так совпало?
В глубине души Валентин лелеял слабую надежду на такой исход, однако рассудком мало в это верил.
Надо думать. Надо думать. Сосед по комнате с утра куда-то отчалил и, похоже, надолго, так что Валентину никто не мешал думать сколько угодно и о чем угодно.
В жизни ему редко выпадали минуты, когда он оставался в полном одиночестве. Начиная с садикового возраста, сколько себя помнит, возле него кто-нибудь да находился — одноклассники, однокурсники, соседи по общежитию. В родительском доме, в однокомнатной, потом в двухкомнатной квартире, тоже всегда было многолюдно: помимо отца с матерью, дедушки с бабушкой еще брат и сестра.
А после шумного студенческого общежития — вот эта комнатушка, в которой двое взрослых мужчин, не связанных ни родством, ни общими интересами, ни работой, осуждены годами сосуществовать на глазах друг у друга. У каждого — койка, тумбочка, половина стола, половина платяного шкафа. И какие-то свои, сугубо личные интересы.
***
Всю субботу напролет, с утра до вечера, Валентин снова и снова пытался разобраться в проблемах, которые неожиданно обрушились на него. Думал и лежа на кровати, и сидя за столом, и расхаживая по комнате, от окна к двери, между столом и кроватями. Как медведь по клетке.
Когда голова начинала пухнуть от дум, он отправлялся в кафе, подкрепиться котлетой с макаронами и стаканом жиденького кофе, затем прогуливался по дорожкам сквера, в двух кварталах от общежития, размышляя на свежем воздухе. И возвращался в клетку.
Но сколько ни ломал голову, ответа на мучившие вопросы так и не приходило.
Однако что-то же все равно надо было делать. Чем больше Валентин думал, тем убедительнее казались ему факты, которые говорили отнюдь не в пользу Малыгина. А в памяти всплывали новые подробности.
Однажды Малыгин пригласил их с Майкой на свой день рождения. Он жил в одной квартире с незамужней старшей сестрой, которая работала проводником на железной дороге. Из гостей, кроме Валентина и Майки, были двое его школьных друзей с женами, и собиралась прийти одна из новых его подружек, но почему-то не пришла, из-за чего Малыгин заметно расстроился. Но после второй рюмки успокоился, а после третьей и повеселел. Потом танцевал с чужими женами в обнимку и на правах именинника целовался с ними.
Майку он тоже пытался во время танца целовать и прижимать к себе крепче, нежели позволяли приличия. Она ловко увертывалась от его поцелуев и с помощью нехитрых болевых приемов незаметно для посторонних глаз вынуждала соблюдать дистанцию.
Пока они танцевали, Валентин скучал на балконе, но лишь музыка смолкла, вернулся в комнату, намереваясь вызволить Майку из рук Малыгина, но увидел, как она, поправляя рукой растрепавшиеся волосы, побежала в ванную комнату. Тотчас следом за нею вошел туда, слегка покачиваясь, Малыгин. Дверь ванной за ним захлопнулась, и Валентину даже показалось, что щелкнула дверная задвижка..
Он предвидел, чем все кончится, поэтому не рассердился на Малыгина, а скорее пожалел его.
Наверное, и трех минут не прошло, как Малыгин, держась обеими руками за живот и ловя воздух округлившимся, как у рыбы, ртом, выломился из ванной и, изрыгая сдавленным голосом ругательства, проковылял в свою комнату.
Сразу после этого Валентин с Майкой ушли.
— Что ты с ним сделала, малышка? — с шутливой укоризной спросил Валентин.
“Малышка” передернула плечиками.
— Да ничего такого особенного. Просто напомнила ему, что ты его друг,
— Что напомнила и приласкала, это ясно, — усмехнулся Валентин. — Но каким приемом?
Однако Майка отказалась вдаваться в подробности:
— Не помню. Как-то само собой вышло…
***
На следующий день в цехе Малыгин выглядел за своим станком как обычно и, разговаривая с Валентином, ни словом не обмолвился о вчерашнем недоразумении.
Но Валентин знал, что его друг злопамятен. Совсем недавно он дал по морде одному парню, который когда-то кому-то сказал что-то такое, что Малыгину до сих пор не нравилось. Ну, а тут-то его унизила женщина. Вряд ли Малыгин мог такое забыть и простить.
Но убить…
Вспомнилась Валентину и встреча Майки с Малыгиным после описанного инцидента. Это было приблизительно за месяц до трагедии, когда Майка тоже решила съездить в Ковригино. Обычно Малыгин с Валентином ездили в одном вагоне и на этот раз тоже договаривались встретиться на платформе. Но Малыгин к отправлению электрички не подошел, и Валентин с Майкой уехали без него. Он приехал следующей электричкой. Дескать, у автобуса, которым он добирался до вокзала, спустило колесо.
И на протяжении следующих двух суток, пока продолжались полеты, он сторонился Майки, что очень бросалось в глаза. А на обратном пути в город как бы случайно оказался в другом вагоне.
Но убить…
Все упиралось в его, Малыгина, алиби. Если оно имеется, то и говорить больше не о чем.. Но в том-то и дело: если имеется.
Если б знать.
Но как узнаешь? Если Малыгин виновен, то спрашивать у него самого нет никакого смысла. А скорей всего, пошлет куда подальше.
Значит, тупик? Похоже, что так.
Глава восемнадцатая. СОГЛЯДАТАЙ
В одну из пятниц Клим извлек из кладовки старые, до дыр истертые джинсы, такую же куртку и вылинявшую парусиновую кепку с помятым козырьком, облачился и, прихватив небольшое ведерко, прокатился в одной электричке с Горелым и Малыгиным (разумеется, в другом вагоне) до Ковригино. От станции, следуя на почтительном расстоянии, проводил их почти до самой горы, а затем, изображая грибника, в темных очках, побродил вокруг да около, после чего вернулся домой, чтобы в субботу пораньше, к началу полетов, вновь посетить эти места.
Пологий юго-западный склон стартовой горы почти до самой ее вершины густо порос молодыми березками и осинником. В их зарослях Клим и облюбовал себе наблюдательный пункт, откуда собирался направить свой “лазерный луч” или что там у него было на Горелого, когда тот взлетит на приличную высоту.
Дожидаться пришлось долго, лишь к середине дня, видимо из-за сильного ветра, дельтапланеристы стали один за другим подниматься в воздух.
Зрелище было необычайно красивое. Огромные бабочки — золотисто-желтые, красные, изумрудно-зеленые — бесшумно кружили в небесной лазури, уходя все выше и выше к белоснежным, ослепительно сверкавшим на солнце облакам. Клим так засмотрелся, что едва не прозевал старта Горелого: спохватился, когда тот уже бежал с аппаратом на плечах вниз по склону.
Но вот Горелый взлетел, стал набирать высоту. Войдя в вираж, сделал круг над долиной реки, и еще один. Его дельтаплан словно ввинчивался в небо по спирали, поднимаясь все выше.
“Пора”.
Клим представил себе Горелого вблизи, как тот держится обеими руками за какую-то палку и морщится от встречного ветра. Ветер надувает крылья дельтаплана. Материя, из которой они пошиты, должна быть очень прочной, однако нитки на швах могут не выдержать натяжения, и швы неслышно и невидимо для глаза разойдутся, сначала в одном месте, потом в другом, третьем, и вот уже…
“Расходятся, расходятся, расходятся!…”
Клим напряженно, до рези в глазах вглядывался в слепящий купол неба, стараясь не выпускать из поля зрения оранжево-зеленый дельтаплан. Он уже едва был виден, но пока ничего с ним не случилось — летел себе и летел, продолжая уходить ввысь. Но Клим явственно видел мысленным взором, как все шире расходятся швы на оранжево-зеленом парусе и как трепещут отпоровшиеся края материи.
“Расходятся швы, расходятся!.. Сейчас, сейчас закувыркаемся!…”
Однако Горелый, сделав еще круг, поднялся уже под самые облака и теперь свободно парил там, плавно меняя направление полета.
Клим снова и снова посылал ему импульсы своей воли, снова и снова рисовал в воображении, как дельтаплан Горелого, кувыркаясь в воздухе, несется к земле…
Нет, ничего не случилось. Горелый продолжал как ни в чем не бывало парить в воздухе.
Уже был второй час, солнце пекло немилосердно. Терпение Клима кончилось, не было больше сил хорониться в зарослях, комары и гнус совсем заели. От комаров еще можно отмахиваться веткой, но ничто не спасало от гнуса, куда только он не забирался: и в нос, и в глаза, и в уши, и под мышки, и даже в мошонку. Тело нестерпимо зудело.
Дельтаплан Горелого еще был в воздухе, когда Клим стал продираться сквозь заросли, рассчитывая напрямик выйти к дороге, которая вела на станцию. Однако не угадал и выскочил на другую дорогу, которая привела к покосам, а там на него накинулись новые полчища озверевших комаров и гнуса. И ни единой живой души, чтобы спросить дорогу.
Наконец, он вышел к железнодорожному полотну и, пройдя километра полтора по шпалам, добрался до станции. В электричке одна женщина достала из сумочки зеркальце и протянула Климу:
— Поглядите-ка на себя!
Клим поглядел и пришел в оторопь: лицо распухло и сочилось кровью.
И возненавидел Горелого еще сильнее. Люто, убийственно. Однако понимал, что тот пока что для него недосягаем
***
Тянулись недели, месяцы. За это время Клим провел не один сеанс, направляя волевые импульсы не только на Горелого, но и на прочих “смертников”, приговоренных им к казни. Однако с “объектами” ничего не случалось, и Клим, в конце концов, вынужден был признаться себе в том, что в случае с Висельником имело место простое совпадение.
Все же от намерения расправиться с Горелым он не думал отказываться.
Будь у Клима пистолет с глушителем, он как-нибудь уж сумел бы подкараулить Горелого возле общежития в последних числах любого месяца, когда тот возвращается из цеха среди ночи. Но где взять пистолет да еще с глушителем? Не Америка, не пойдешь и не купишь.
Читал он про одного бывшего десантника, в одиночку промышлявшего после увольнения из армии грабежами. Он в считанные секунды мог накинуть удавку на шею жертвы и прикончить ее без звука. Его долго не могли вычислить, так он был ловок и предусмотрителен.
Конечно, можно было бы потренироваться и набить руку. Но не в таких они отношениях с Горелым, чтобы можно было подойти к нему где-нибудь в безлюдном месте и завести отвлекающий разговор, во время которого и улучить момент для броска.
Больше пока ничего не приходило в голову.
Оставалось одно: ждать и надеяться. Чем черт не шутит, а вдруг подвернется удобный случай. И продолжал вести негласное наблюдение.
Он знал, когда Горелый уходил на работу, в какие дни возвращался рано, а в какие поздно, иногда заполночь, куда заходил по пути, где бывал Видел, как Горелый однажды зимой приходил в женское общежитие к какой-то толстой девахе. Она встретила его на крыльце в одной кофте и увела за собой. Больше двух часов провел у нее Горелый.
В последующие дни Клим несколько раз видел эту деваху на перекрестке улиц Октябрьской и Береговой, где пересекались их пути с Горелым: Горелый спешил на завод, а деваха — в ближайшую столовую и уже оттуда — к себе на работу. При встрече они коротко здоровались, но в разговоры не вступали.
Климу пришлось взять на неделю больничный лист (участковая врачиха-терапевт дружила с его женой Еленой), и он выяснил, что толстуха работает в “Вечерке”. Решил, что Горелый был нужен ей по каким-то ее газетным делам. Однако, просмотрев в библиотеке газетную подшивку за последний месяц, Клим не нашел ни единого упоминания ни о Горелом, ни о его участке.
Месяца полтора спустя он опять отправился в библиотеку и внимательно просмотрел свежие номера “Вечерки”. И опять не нашел того, что искал.
А вскоре толстуха перестала появляться на перекрестке, на работу она теперь ходила другими улицами. Похоже, с Горелым они больше не встречались, и потому Клим потерял к ней интерес. Дальнейшие наблюдения за Горелым тоже ни к чему не привели, и Клим решил на время приостановить слежку.
***
Все свободное время он теперь проводил в своем придуманном мире, которое теперь именовалось королевством. Себя, естественно, он возвел на престол. Теперь у него, кроме наложниц, были шуты и многочисленная прислуга. Последние две категории набирались из числа сослуживцев и соседей по дому. А также из числа бывших однокашников, сумевших хорошо устроиться в реальной жизни. Один теперь работал начальником цеха, другой ведущим инженером-конструктором, а третий продвинулся по партийной линии и уже заведовал отделом в горкоме.
Первого Клим назначил своим постельничим, второго сторожем на псарне, а горкомовца — надсмотрщиком на скотном дворе. Постельничему было высочайше разрешено заходить в королевскую спальню в любое время без стука.
Не было у него только королевы. Немало времени прошло со времени его “восшествия на престол”, пока он не остановил свой выбор на одной хорошенькой, чем-то похожей на Мэрилин Монро блондиночке.
Она работала в парикмахерской, в мужском зале. Когда Клим подстригался там первый раз, она обслуживала другого клиента, но время от времени бросала на Клима из под длинных ресниц вкрадчивые, словно бы вопрошающие, явно заинтересованные взгляды, которые не оставили его равнодушным.
Пока он сидел в кресле, у него была возможность понаблюдать за нею в зеркале, и в конце концов он убедил себя в том, что она будет неотразима с золотой, усыпанной бриллиантами короной на голове.
Дождавшись конца смены, он незаметно проследовал за блондинкой до ее дома и в течение нескольких последующих недель выяснил, что на данный момент у нее нет ни мужа, ни мужчины, с которым бы она встречалась. Жила она с матерью и, по-видимому, с сестрой, которая была старше ее и, на взгляд Клима, совсем не отличалась красотой.
Клим решил взять блондинку к себе во дворец, но пока всего лишь наложницей, с испытательным сроком.
Когда волосы у него после стрижки немного отросли, он снова пришел в ту парикмахерскую и постарался попасть к “своей” блондинке. Для этого пришлось поменяться очередью со старичком, пришедшим позднее.
Однако сразу завязывать знакомство с будущей “королевой” Клим не спешил, а пока она обслуживала его, позанимался с нею виртуальной любовью. Прикосновения ее пальцев возбуждали его не на шутку, и она, должно быть, что-то такое почувствовала, потому что ни с того ни с сего принялась вздыхать, а немного погодя пожаловалась товарке, работавшей по соседству:
— Прямо не знаю, что делать вечером, дома такая скучища…
— Чего тут не знать, — отозвалась та. — Взяла бы да помирилась с Колькой.
— Сто лет он мне нужен! — последовал томный ответ-вздох.
— Правильно, Фая, не слушай ее, — вступила в разговор другая парикмахерша. — Зачем тебе этот придурок, ты вон какая красавица, тебе принц нужен!
— Ну, и сиди дома, смотри своих принцев по телику! — высказалась первая.
— Сто лет он мне нужен по телику! — отмахнулась Фая и опять томно вздохнула. — Скучища…
С последней жалобой она явно адресовалась к Климу. Но он промолчал, хотя был весь потный от возбуждения и сердце колотилось в груди как бешеное. Но форсировать знакомство воздержался. Решил еще подождать, пока не выяснит, кто такой Колька.
А дома весь вечер и добрую половину ночи не выпускал виртуальную Фаю из объятий. Кстати, что за имя! Королеве-то оно никак не подходит. И Клим стал звать ее, как и всех остальных своих виртуальных наложниц, производным от Елены именем. Ленореллой. Когда он впервые прошептал это имя во время близости с женой, та пришла в неописуемый восторг. А он почувствовал, что по-настоящему влюблен в Фаю-Ленореллу.
Понаблюдав за нею еще неделю и убедившись в том, что она по-прежнему ни с кем из мужчин не встречается, он решил пригласить ее в ресторан, провести вместе вечер, а дальше — в зависимости от того, как она себя поведет,
***
Заявившись в очередной раз в парикмахерскую и на правах постоянного клиента пройдя к своей избраннице без очереди, как только у нее освободилось кресло, Клим выждал несколько минут, чтобы унять нервную дрожь, и спросил, какие у нее на сегодняшний вечер планы.
— А что вы хотели? — спросила “Мэрилин” подчеркнуто равнодушно и даже слегка поморщилась.
Ему не понравились тон и постное выражение ее лица.
— Ну, какая вы непонятливая! — проговорил он шутливо-укоризненным тоном. — Разве не ясно, чего хочет мужчина от красивой женщины? Смотреть на нее не дыша. А у меня сегодня свободный вечер, и я умираю от скуки…
— Извините, но я на работе, — пояснила она тем же ледяным тоном.
— После, после работы!..
— После работы у меня другие дела, — все так же холодно отрезала она.
— А завтра? — все еще не сдавался Клим.
И тут она его грубо одернула:
— Клиент, не вертитесь! Вы мешаете мне работать!
Ее товарка смешливо глянула на Клима. Поймав боковым зрением ее неуважительный взгляд, он определил нахалку в свой королевский свинарник подсобной работницей.
Само собой разумеется, что виртуального контакта с Фаиной (уже, разумеется, никакой не Ленореллой) во время стрижки у него не получилось.
А после работы она на глазах у Клима, который наблюдал за нею из-за угла, села в поджидавшую перед крыльцом парикмахерской черную “Волгу” и умчалась в неизвестном направлении, подписав себе тем самым смертный приговор.
Тем же вечером Клим взял под наблюдение ее подъезд. Приблизительно около часу ночи на улице, где-то поблизости, остановилась легковая машина. Хлопнула дверца, зацокали по асфальту каблучки. Машина умчалась, во двор вошла Фаина и быстренько, опасливо поглядывая по сторонам, направилась к своему подъезду.
“Ну, ты молодец, молодец! — злорадно похвалил Клим ее хахаля за то, что тот не потрудился проводить свою бабу хотя бы до дверей подъезда. — Так и действуй дальше!”
Он решил теперь же обследовать подъезд и с удовлетворением обнаружил, что на площадке первого и третьего этажей лампочек нет. Если вывернуть лампочку еще и на втором этаже, то площадка при входе окажется в полной темноте. И еще там была небольшая ниша неизвестного назначения, в которой можно притаиться в ожидании.
Однако на другой день ему было уже не до Фаины.
***
Он не дошел до парикмахерской каких-то двух кварталов, когда увидел Горелого и с ним какую-то кралю.
Держась за руки и о чем-то переговариваясь, они двигались в сторону почтамта. И смотрели друг на друга почти неотрывно, словно сто лет не виделись.
Клим не сводил с них глаз. Его корежило от их телячьих нежностей. Когда же Горелый ткнулся губами ей в висок, а она в ответ провела ладонью по его щеке, он сплюнул с отвращением и мысленно распорядился: “В цепи обоих! В темный подвал! По разным углам!”
И продолжал наблюдать, следуя за ними на безопасном расстоянии.
Клим с завидным упорством продолжал следить за Горелым и его кралей, которая, оказывается, тоже работала в “Вечерке”, как и та толстуха. И в том же общежитии проживала, где проживала прежде толстуха.
Разумеется, Клим не мог присматривать за ними все дни подряд, но каждый раз, когда следил за Горелым, тот непременно встречался со своей сучкой. Расставались они далеко за полночь. А несколько раз бывало так, что и не расставались вовсе: погуляв дотемна, заходили в жилой дом на одной из улиц Южного городка и оставались там до утра. В этом доме, как выяснил Клим, проживал приятель Горелого Малыгин.
А частенько по пятницам она провожала их с Малыгиным на электричку.
Ее фамилию он установил без труда: позвонил вечером на вахту общежития, представился вахтерше корреспондентом из Москвы и спросил, не проживает ли у них корреспондентка “Вечернего Торска”.
— Киселева, что ли? — спросила вахтерша.
— Да, Киселева! — сказал Клим, фамилия эта ему встречалась, когда он листал подшивку “Вечерки”. — А комната какая?
Вахтерша назвала и комнату.
— Позвать, что ли? — спросила.
— Нет, спасибо, я сам заскочу. Попозже.
— Тогда с паспортом приходите, — предупредила вахтерша. — Так не пускаем.
— Да, конечно!
“Сейчас!” — усмехнулся он, кладя трубку.
Однако удобных подходов к Горелому он по-прежнему не видел и от этого находился в большом расстройстве. Даже похудел заметно.
— Уж не болен ли ты у меня? — встревожилась Елена и велела показаться врачу.
Это ему было только на руку: знакомая врачиха дала больничный лист, хотя и не нашла у него никакой серьезной хвори.
И тут однажды, когда он совсем уж было приуныл, вездесущая Ира поделилась с ним сногсшибательной новостью: оказывается, на днях Горелый подал заявление в ЗАГС! Решил жениться.
— Да ну? — Клим сделал удивленное лицо. — А… на ком?
— На какой-то корреспондентке.
— Вот дает! — продолжал удивляться Клим (“Значит, эта его сучка тоже корреспондентка!”) — А ты как узнала? Он что, сам тебе сказал?
Ира узнала об этом от цехового профорга, когда зашла к нему по своим квартирным делам. Цеху были выделены в новом доме две однокомнатных квартиры для льготников. Профорг ей сказал, что она, как мать-одиночка, — первая претендентка в очереди, так что может спать спокойно.
— А кто второй? — не удержалась она от любопытства.
Оказалось, Карташов.
Ира удивилась:
— Он кто у нас, отец-одиночка? Уж никак не ветеран Отечественной войны…
— Жениться мужик надумал, — сказал профорг. — Решено вручить ему к свадьбе ключ от квартиры.
— Ну, и зря! — высказал Клим свое мнение Ире. — Квартиры надо давать только своим. А корреспондентке-то за что, за какие ее заслуги перед заводом?
— Ну… Она же как бы его невеста.
— Вот заслуга! Охмурила мужика, и пожалуйста — квартира! А через год разведутся — и все, уплыли квадратные метры!
— Почему обязательно разведутся?
— Многие разводятся, — ответил Клим и не стал продолжать щекотливый разговор, ушел к себе, чтобы хорошенько обкатать внезапно осенившую его мысль: если очень постараться, то квартира Горелому, глядишь, и пролетит, как фанера над Парижем…
Тогда пускай пока поживет. Интересно поглядеть, как после этого будет развиваться его роман с кралей. Чем у них все кончится. Надо полагать, конец будет печальный.
Уж он, Клим, постарается. Уж он приготовит Горелому свадебный подарочек!
Однако ни в этот день, ни в последующие он так ни до чего и не додумался. То есть в голову приходило много всевозможных вариантов, но ни одного такого, за который можно было бы ухватиться и сразу приступить к делу. Да хотя бы и не сразу — новый дом еще не был готов к заселению и раньше майских праздников, по словам той же Иры, вряд ли будет сдан в эксплуатацию. Так что время еще терпело. Можно было спокойно обдумать еще какие-то варианты.
И Клим продолжал думать. И дома, и на работе, и во время своих ночных прогулок. Все так же с завидным упорством продолжал наблюдать за Горелым и его сучкой, как ни мучительно было ему смотреть на их телячьи нежности. Ведь до чего дошли: прямо на улице стали целоваться. Ну, понятно: где же еще, не каждый ведь день Малыгин предоставляет им для случек свою квартиру.
Чем дальше, тем сильнее он завидовал Горелому самой черной завистью. И страдал от неутоленного желания, и ненавидел их обоих. Почему Горелого, а не его, Клима, целует эта красивая баба? Вот бы…
Однако подобраться к ней поближе было невозможно. Ни с какой стороны. В светлое время суток она постоянно была на людях, а поздними вечерами выходила на улицу только вместе с Горелым, который был у нее как бы и за телохранителя.
Даже в своем необузданном воображении Клим оказывался не в состоянии насладиться близостью с нею. Хотя пытался. Определил ее себе в наложницы. Но этим все и кончилось. Всякий раз, едва только затевал он с нею любовную игру, перед глазами возникал Горелый. Какими-то неисповедимыми путями он проникал сквозь черепную коробку Клима в его заветные владения и маячил перед глазами. Даже там, в тайниках души и сознания Клима, он неусыпно стерег свою кралю.
***
Однажды — это было в одну из пятниц — Клим увидел, как Горелый и краля садились на вокзале в электричку. Прежде она только провожала его и оставалась на выходные в городе. Надо полагать, шибко скучала, ведь любовь-то какая! Поди, места себе не находила, пока дожидалась его возвращения. И, ясно, переживает, боится, как бы чего с ним не случилось.
А если случится? Допустим, грохнется с приличной высоты, но не до смерти, а так, что на всю жизнь сделается лежачим инвалидом. Как она тогда — останется при нем сиделкой или сделает ему ручкой? Да где она стала бы за ним ухаживать? Не в общаге же. Хотя к тому времени они, может, успеют получить квартиру. Да все равно, хоть и квартира, а муж-калека такой красивой бабе ни к чему. Помучится-помучится и отвалит. Мигом найдет себе другого кобеля. Да такая и искать не будет — сами прибегут.
Вот бы…
Нет! Сто лет она нужна Климу после Горелого!
А что, если в какой-нибудь из выходных, когда Горелый уедет, а она останется куковать, позвонить ей в общагу и замогильным голосом огорошить новостью: дескать, так и так, несчастный случай, но не теряйте надежды, поскольку два часа назад ваш приятель Карташов еще был жив. Дескать никого из родных у него в этом городе нет, потому позвонили вам…
И посмотреть, как она помчится на вокзал.
Или не помчится?
“Ну, посмотрю. А дальше-то что? Приедет в Ковригино, увидит его живым и невредимым. — то-то будет радости! Полные штаны”.
Стоп! Она ведь понесется туда одна. От станции к дельтапланеристам ей придется идти леском по безлюдной заснеженной дороге… Вот и случай! Навязаться в попутчики… Можно в электричке и познакомиться… Надо лишь подгадать такое время, чтоб уже затемно войти вместе с нею в лесок… Непременно съездить предварительно одному и на месте определиться, где, что и как… И хорошо бы подстроить так, чтобы менты положили глаз на Горелого. Он ведь тут будет, рядом. От базы до дороги не больше десяти минут ходу. Ну, по глубокому снегу чуть больше. От силы полчаса в обе стороны…
В общем, надо подумать.
Он уже ходил той лесной дорогой, никто ни разу не попался ему навстречу. Что и говорить, место подходящее. Но надо еще как следует подумать. Чтоб ни сучка, ни задоринки. И тогда воздастся ему за все его муки.
Глава девятнадцатая. КРУТОЙ РАЗГОВОР
В конторку заглянул Саня Малыгин и сказал, что в среду с утра не сможет прийти на работу.
— Что так? — не скрывая недовольства, спросил Валентин. — Вообще-то много работы.
Саня молча, не глядя, показал повестку из прокуратуры, за подписью Янченко, и так же молча вышел, когда мастер ознакомился с повесткой.
Вот, значит, как…
Валентин опустился на стул, прикрыл глаза ладонью и с минуту сидел неподвижно, стараясь успокоить сердцебиение. Из этого состояния его вывел громкий хлопок двери. Вошел фрезеровщик Попков.
— Слушай, мастер, у меня станок чего-то… Пошли поглядим.
Валентин поднялся.
— Пошли.
Станок еще из тех, времен первой пятилетки. Живучий, зараза, минут через двадцать опять исправно заработал. Но тут у токаря Фролова кончились заготовки. Следом подошел Серегин, другой токарь. Тыча черным пальцем в промасленный чертеж, сказал:
— Что-то с размерами неладно. Третью деталь запорол…
— Дай-ка чертеж.
Под чертежом стояла закорючка конструктора Самоходова.
“Чтоб его…”
Отправились разбираться. Самоходов поупирался, но, в конце концов, вынужден был признаться в том, что допустил в чертеже ошибку.
Так и прошел день в суете. Впрочем, Валентин был этому только рад: некогда было зацикливаться на своих проблемах. Хотя совсем выбросить их из головы нечего было и думать, они преследовали его неотвязно и как бы сами собой прокручивались в голове. И так прокрутились, что к концу смены он уже знал, как ему следует поступить.
Часов в девять он вышел из общежития и направился в сторону Южного городка, где проживал Малыгин.
Сердце щемило, к горлу подкатывал комок. Валентин то убыстрял шаги, то замедлял, то останавливался, чтобы еще раз спросить себя: надо ли? И продолжал брести дальше. И опять через какое-то время останавливался: “Может, все-таки, не стоит? Я же, в конце концов, не следователь!”
Однако дошел. Медленно-медленно, с остановками, как пенсионер-сердечник, поднялся на пятый этаж, поднес палец к кнопке дверного звонка и в последний раз спросил себя:
“Может, не надо?”.
“Надо!” — и, зажмурившись, нажал на кнопку.
Дверь открыла Маша, сестра Малыгина.
— Проходи! — и скорей засеменила в комнату, к телевизору.
Чуть погодя оттуда вышел Малыгин в пестрых семейных трусах, что-то прихлебывая из кружки.
— Раздевайся, — сказал, не спрашивая, по какому случаю заявился Валентин. — У нас тут жарища, как в Африке.
Валентин не стал раздеваться:
— Я на пару минут. Поговорить надо.
Малыгин обвел глазами тесную прихожую.
— Так пошли ко мне в комнату!
Валентин посмотрел Малыгину в глаза и покачал головой:
— Нет.
— Ты чего такой? — спросил Малыгин. — На себя не похож. Менты, что ли, опять достают?
Валентин собрался с духом.
— Скажи честно: где ты был в тот день, когда Майку убили? — спросил Валентин глухо, как в подушку.
Малыгин вскинул брови:
— Зачем тебе?
Кружка в его руке мелко дрожала, однако глаз он не отводил.
— На полетах тебя не было.
— Ну, так что? Не было и не было. Вот беда!..
Нет, не нравилось Валентину выражение его лица!
— Так где ж ты был?
— На кудыкиной горе! — отрубил Малыгин в ответ. — Допрашивать меня, что ли, пришел?
— Не хочешь сказать?
— Да пошел ты!..
У Валентина потемнело в глазах.
— Сволочь! — выдал он Малыгину с чувством. — Это ты ее!.. Зачем?
— Что-о?!
— Сволочь! Зачем ты ее убил?
— А!.. — взревел Малыгин, и перед глазами Валентина мелькнул летящий ему в лицо кулак.
Мгновенно среагировав, Валентин блокировал предплечьем руку Малыгина. А через несколько секунд Малыгин уже валялся на полу.
Из комнаты выглянула Маша:
— Эй, ребята, в чем дело?
— В шляпе! — гаркнул Валентин и выскочил из квартиры, с такой силой захлопнув за собой дверь, что услышал, как посыпалась штукатурка.
Когда он шел сюда, где-то в глубине души все же еще теплилась надежда: “А вдруг?..” И вот теперь ничего не осталось. Ничего и никого. Ни Майки, ни прежнего Сани Малыгина. Пусто и на душе, и вокруг… Все так обрыдло, что спасу нет.
***
Когда добрел до общежития, вахтерша вручила ему повестку из прокуратуры: явиться завтра к четырнадцати ноль-ноль. Нет ни Майки, ни прежнего Сани Малыгина, однако Янченко остался. Как прыщ на заднице. Чего еще ему надо?
“Явиться к 14.00…”
А Малыгину — к 10.30. Ну, понятно: часа два с чем-нибудь Янченко будет заниматься с Малыгиным, потом сходит на обед, а после обеда… Неужели очная ставка?
“Не пойду!”.
А куда денешься! Сам не придешь — приведут как миленького.
Но что Валентин сможет сказать на очной ставке? Что Малыгина не было в ту проклятую субботу на полетах? Но это следователю наверняка известно. Что до остального, то не станет же Валентин выкладывать на очной ставке свои догадки.
Но почему Янченко так поздно спохватился? Ведь сколько времени прошло.
А может, Саня ни в чем не виноват? Тогда зачем Янченко прислал ему повестку?
Да ведь и Валентину прислал…
И пошло, поехало…
Только под утро уснул Валентин и чуть не опоздал на работу.
Глава двадцатая. УБИЙСТВО
Туго скрученная пружина распрямилась, Одной рукой Клим быстро обхватил Майку за голову и крепко прижал к себе — настолько крепко, насколько позволял поднятый воротник дубленки, — а ладонью другой руки попытался зажать ей рот и нос, но она изловчилась и пнула его по щиколотке. Он почти не почувствовал боли, однако с трудом удержал равновесие. И в этот момент нестерпимо острая боль пронзила его ладонь
Клим взвыл. Припав на ушибленную ногу, он что было сил толкнул ее обеими руками, и она, не удержавшись на ногах, взмахнув руками, упала навзничь на дорогу. Он прыгнул на нее, навалился всем телом и, прежде чем она успела что-то крикнуть, крепко прижал ладони к ее лицу. Она дернула головой и вонзила зубы в его ладонь. Клим снова взвыл но продолжал укушенной ладонью зажимать ей рот, а пальцами другой руки — нос. И даже после того, как она перестала дергаться, долго не ослаблял хватки.
Наконец поднялся, осмотрел при свете выглянувшей из облаков луны кровоточившую ладонь и замотал ее платком. Ушибленная нога ныла. Припадая на нее, зажимая под мышкой ладонь и тихонько поскуливая, Клим немного походил по дорожке.
Потом он перевернул тело убитой лицом вниз, ухватил ее за ноги и потянул к кустам.
Желоб тропинки оказался слишком узким, тело не помещалось в нем, вминалось в откосы, снег сваливался с них на тропинку, сгребался перед телом в кучи, преграждая путь, и от Клима требовались немалые усилия, чтобы протаскивать жертву через снежные завалы.
А пока он пробирался к кустарнику, погода успела перемениться, поднялся сильный ветер, замела поземка. Легкая куртка продувалась насквозь. Кое-как, разгребая озябшими руками снег, он отыскал заранее припрятанную под приметной березкой складную лопатку, отрыл в снегу углубление, уложил в него тело убитой и закидал снегом. Лопатку предусмотрительно прихватил с собой и по пути на станцию забросил подальше от дороги, в том месте, где, как ему помнилось, летом был небольшой, затянутый водорослями пруд.
***
Он удачно успел к электричке. В вагоне было хорошо натоплено, но Клима всю дорогу знобило, и он решил взять на неделю больничный лист, если даже не заболеет. Посидит дома, никуда не будет выходить.
И еще он думал о том, что за умышленное убийство без отягчающих обстоятельств Уголовным кодексом предусмотрено всего лишь от пяти до десяти лет. Мало. Но, увы, из того перечня отягчающих обстоятельств, что приведен в Сто пятой статье, Клим, как ни старался, не смог ровно ничего навесить на Горелого. Вот разве только… Есть там пункт “ж”: убийство женщины, заведомо для виновного находившейся в состоянии беременности. Если его краля была беременна, Горелый, конечно же, знал об этом. Потому и… Ну, мог вполне… Тогда — до пятнадцати лет. А вообще-то зря у нас отменили смертную казнь…
Ночью у Клима поднялась температура. Елена пригласила к нему свою приятельницу-врачиху, та нашла острое респираторное заболевание, и целых девять дней Клим просидел дома. Ко времени его выздоровления труп Марты Киселевой еще не был обнаружен.
Глава двадцать первая. ОПОЗНАНИЕ
Следователь Янченко, судя по всему, находился в приподнятом настроении, встретил Валентина приветливо и стул для него поближе к своему столу пододвинул.
— Сейчас приглашу наших сотрудников, и мы с вами проведем одно небольшое следственное действие, — сообщил он.
— Что за действие? — насторожился Валентин, его так и подмывало спросить насчет Малыгина, но никак не получалось сформулировать вопрос.
— Да вы не волнуйтесь! — успокоил его следователь. — Сущий пустяк: вам надо будет внимательно посмотреть на фототаблицу, и если кого-нибудь узнаете — скажете.
— И все?
— Еще протокол подпишете. Но прежде я должен кое-что пояснить. После того, как фото Киселевой было напечатано в газете, объявился свидетель, который в день, когда случилось убийство, ехал на электричке в одном вагоне с потерпевшей и ее спутником…
— С Мартой? — вскрикнул Валентин. — С Мартой и… убийцей?
— С Мартой Киселевой и ее спутником, — повторил Янченко. — Пока еще рано утверждать, причастен ли к убийству тот человек. Прежде нужно установить его личность и, самое главное, доказать его вину. Свидетель вспомнил, что вместе с Киселевой был мужчина, и помог нам составить его фоторобот.
Немного погодя в кабинет вошли двое мужчин и женщина. Женщина положила на стол перед Валентином картонку с десятком приклеенных к ней фотороботов.
Валентин сразу наткнулся взглядом на знакомое лицо.
— Не может быть! — Вырвалось у него. — Не может быть…
“Самоходов! Это ничтожество, серая мышь… И он— Майку? Да нет, тут какое-то недоразумение!..”
— Кого-то опознали? — спросил Янченко.
— Нет, это, наверное, кто-то другой, очень похожий на него, — Валентин провел ладонями по лицу. — Нет, не может быть…
— И все-таки назовите человека, который показался вам похожим на этот фоторобот, — потребовал Янченко.
— Но как же… А если я ошибаюсь? Если не он? Вы же его сразу в “обезьянник”!
— Да зачем же! — с горячностью и досадой возразил Янченко. — Мы покажем его свидетелю, а все дальнейшее — в зависимости от того, опознает его свидетель или нет.
Валентин продолжал всматриваться в знакомое лицо. Полного сходства не было, и это понятно. Только общее впечатление. Он и не он. Похож, но вот глаза… Совсем незнакомые. Валентин напряг память, пытаясь вспомнить, какие у Самоходова глаза. И не смог. А вот нос точно такой, как на фотороботе, грушеобразный. И верхняя губа — его, квадратная, с глубокой ложбинкой. И рот тоже его — прямая линия. Тонкие губы. Острый треугольный подбородок… Вот только глаза…
Почему Валентин не помнит, какие у Самоходова глаза? Ведь два года просидели рядом, в одной комнате. Разговаривали, правда, мало, как-то не тянуло их к общению друг с другом. Есть такое понятие: психологическая несовместимость…
Но речь о Майке, а к ней Самоходов совсем никакого отношения не имел. На заводе Майка ни разу не была, а вне завода… Валентин не слышал, чтобы она хотя бы мельком упомянула имя Самоходова. Иногда он попадался им с Майкой навстречу, где-нибудь на улице, и Майка никак на него не реагировала, смотрела как на пустое место. Валентин больше чем уверен, что они никогда не были знакомы.
— Ну, что, Карташов? О чем задумались? — напомнил ему о себе следователь Янченко.
— Третий номер, — сказал Валентин. — Только… они ведь не были знакомы!
— Это мы скоро узнаем, — пообещал Янченко.
— Скажите, а Малыгин… У него сегодня много работы в цехе… Он.. еще тут?
— Нет, он уже давненько ушел, — сказал Янченко. — Опознал Самоходова и побежал на работу.
По дороге на завод Валентина обуревал жгучий стыд оттого, что подозревал друга в страшном преступлении. Но всего горше было от мысли, что Майку — такую Майку! — лишило жизни такое ничтожество. Хотя что ж, только такой ничтожный человечишко, только такой выродок и мог быть способен на это…
“Приду в цех и задушу его своими руками! И будь что будет…”
Но когда он явился в цех, Самоходова там уже не было. Пока Валентин опознавал его по фотороботу в прокуратуре, свидетель, о котором говорил Янченко, прямо в цехе, при понятых, опознал в живом Самоходове человека, с которым Майка ехала в электричке.
***
“На ребре левой ладони Самоходова оказались еще не зажившие ранки, похожие на след укуса. Группа его крови совпала с группой крови, взятой с дубленки, шарфика и зубов потерпевшей. В заключении судебно-медицинской экспертизы также говорится, что смерть Киселевой М. С. наступила “от механической асфиксии вследствие закрытия рта и носа, по-видимому, руками…”
Самоходов признался в обоих совершенных им преступлениях — сперва в убийстве Марты Киселевой, а некоторое время спустя и в убийстве Людмилы Котовой. Сколько-нибудь вразумительных объяснений своим действиям он дать не смог.
Судебно-медицинская экспертиза установила наличие у него тяжелого психического заболевания. Постановлением суда он был направлен на принудительное лечение в психиатрическую больницу.
Глава двадцать вторая. ИНЦИДЕНТ ИСЧЕРПАН
Узнав о задержании Самоходова, Валентин снова почувствовал себя опустошенным и бесконечно одиноким. Опять все вокруг стало ему безразличным и чуждым, ну просто глаза ни что бы не глядели.
Неприкаянно двинулся он по пролету на свой участок, надеясь незаметно пройти к себе в конторку и хоть несколько минут побыть наедине с самим собой.
Станки гудели, визжали, пели на разные голоса. Рабочие стояли у станков, сновали по проходам.
Не дойдя десятка шагов до конторки, Валентин увидел Малыгина, который стоял поодаль в проходе и о чем-то разговаривал с Егорычем. И тотчас Валентина вновь захлестнула горячая волна стыда, он поспешил укрыться за дверью и, присев за стол, обхватил голову руками. Однако тут же в конторку вошел недовольный новыми нормами токарь Сергиенко и с ходу повел разговор на высоких тонах.
Валентин на время отвлекся от своих переживаний, но как только сердитый токарь вышел за дверь, душевные мучения возобновились с прежней силой. Он совершенно не представлял себе, как теперь сможет работать. Как сможет смотреть Малыгину да и другим рабочим в глаза после того, как в открытую бросил Малыгину обвинение в убийстве. Своему другу.
“Придется уходить”, — думал он. Уходить с участка, а то и вообще из цеха. Или даже с завода. Он понимал, что навеки покрыл себя страшным позором. Таким позором, который не смоет даже смерть. Ничего себе друг! Сыщик сраный…
“Пойду прямо сейчас к Галкину и подам заявление”, — решил он.
В этот момент в конторку опять кто-то вошел. Валентин повернул голову и вздрогнул, увидев Малыгина.
На лице у Сани было написано как бы смущение, но Валентин этого не видел, потому что взглянул на Малыгина мельком и тотчас отвел взгляд.
Все в нем напряглось до предела, он ждал всего, чего угодно, от площадной брани до мордобития, и был к этому готов, даже не собираясь активно защищаться — считал, что поделом ему будет.
— Ты это… — сказал Малыгин. — Поговорить бы надо…
На глаза Валентина наплыло серое облако, и какое-то время он ничего перед собой не видел, но затем стал различать очертания Саниной фигуры в зеленой спецовке, его смущенное лицо и ожидавшие ответа глаза.
— Могу только прощения попросить, — выдавил из себя Валентин. — Но такое… Такое ведь не прощается?
— Да ладно, чего там! — отмахнулся Саня. — Я тоже хорош. Короче, надо поговорить Ты это…
Но докончить он не успел. Хлопнула дверь, и в конторке возникла Люба, секретарша начальника цеха.
— Звоню, звоню вам!… — начала она и, одновременно переведя взгляд на телефонный аппарат, всплеснула руками: — Трубка же!..
Трубка была сдвинута с места. Поправляя ее, Валентин спросил с досадой:
— Что там еще случилось?
— Михал Петровичу вы срочно нужны, я уж звонила, звонила…
— Ну, тогда после смены поговорим, — кивнул Саня Валентину и вышел.
А Валентин в сопровождении Любы отправился к начальнику цеха за очередным, как он полагал, нагоняем. Однако нагоняя на этот раз не последовало. Напротив, Галкин порадовал его хорошей новостью: цеху выделен один из поступивших на завод из ФРГ фрезерных станков, который было решено установить на участке Валентина.
Валентин тут же, в свою очередь, решил отдать этот станок Сане Малыгину.
После смены Саня позвал Валентина к себе домой. По пути забежал с заднего хода в продуктовый магазинчик, вышел оттуда с увесистым свертком в пластиковом пакете с профилем некоей Марианны и дома выставил-выложил на кухонный стол бутылку “Российской”, с полкило вареной колбасы, литровую банку маринованных огурцов, две банки килек в томатном соусе и буханку черного хлеба. Нарезал толстыми ломтями колбасу и хлеб, разлил по граненым стакашкам и сказал:
— Давай: кто старое помянет, тому сам знаешь что…
Выпили, и Валентин первым делом спросил, почему Саня тогда сразу полез в бутылку, вместо того, чтобы все путем объяснить.
— Да как-то не приходило в голову…
— Я ж все что угодно мог подумать!.. Если тебя в ту субботу нигде не было…
— Почему нигде? — возразил Саня. — Был я… в одном месте… Конечно, может, надо было сказать. Теперь понимаю, что надо было. Но так получилось. И, знаешь, правда в голову не приходило, что ты подумаешь… Что это я ее убил. Просто не приходило в голову такое. Что ты так подумаешь.
— Но тебя в этот день — весь день! — не было на базе…
— Ну, не было!
— А все сходилось.
— Мало ли что. Но если ты друг…
— Я ж не сразу…
— Следак-то все знал. Где я был и что делал в ту субботу. Ты в этом… в обезьяннике загорал, а он уже все про меня знал. Мне ведь тоже не сладко было: вынь да положь им это хреново алиби, а я где я его к лешему возьму, если… Кстати, Виталий Федорович меня тогда и о тебе пытал.
— И что ты сказал?
— Много чего, теперь уж не вспомню.
— Сейчас-то хоть можешь сказать, где был?
— Так зачем и позвал тебя! Обидно, конечно, что ты мог на меня такое подумать, но как подумаю… Я на твоем месте, может, тоже бы рехнулся. Точно бы рехнулся! Потому что таких, как твоя Майка, я еще не встречал. Давай помянем ее!.. Не поверишь, когда я увидал его рыло на фотке, то хотел… Думаю, приду в цех и придушу И пускай тогда меня… Не успел…
— И я не успел, — сказал Валентин.
***
Придя вечером с работы домой, Саня быстренько перекусил холодными пельменями и стал собираться в Ковригино на полеты. Как вдруг позвонила Верка, которая недели за две до того устроила Сане жуткий скандал, приревновав его к Светке, и заявила, что больше знать его не желает. А тут позвонила, и как будто ничего не было, никакой Светки. Душевно этак сообщила, что Коля, ее старший брат, вместе с которым она проживает, отправился с друзьями на охоту и вернется не раньше воскресного вечера.
— Я ведь допускал такой вариант! — сокрушенно заметил Валентин.
— Ты слушай дальше! — оборвал его Саня. — Допускал он… Тебе в страшном сне такое не приснилось бы.
Встретила его Верка с распростертыми объятиями, расцеловала и сразу потащила в постель. Но только он освободился от одежек и остался в чем мать родила, как в комнату ворвались ее брат Николай и два его друга. Схватили бедного Саню, связали по рукам и ногам, в рот затолкали кляп, уложили на полу и выпороли кожаными ремнями.
До ночи он провалялся в комнате, а затем его завернули в ковер и вынесли в холодный гараж, где продержали взаперти до воскресного вечера. Потом отпустили, пригрозив, что в другой раз он останется без яиц, если сунется к Верке.
— Это же она, сучка, все и подстроила! — возмущался Саня. — Решила отомстить за Светку. Подговорила братана, а он корешей привел. Им-то забава. Знаешь, как хохотали! И Верка тоже хохотала да с визгом! Ты понял, почему я молчал в тряпочку?
— Следователю-то все рассказал?
— Ты что! Тебе первому душу открываю.
— А тогда откуда у тебя алиби?
— Вот оттуда… Пришлось звонить Верке. Объяснил ситуацию. Так и так, мол, хотят тебя, говорю, вызвать в прокуратуру. Дескать, дело пахнет керосином. Для твоего родимого братца и его милых дружков. Если, мол, не скажешь, что я эти дни был у тебя. Ясно, без подробностей. Потому как рубцы у меня на спине и на заднице еще свежие, за нанесение побоев и унижение человеческого достоинства запросто могут привлечь. Пообещала посоветоваться с братцем. А после оглоушила: обещай, мол, жениться, тогда подтвержу, что ты был у меня, а на нет и суда нет. Скажу, мол, что знать тебя не знаю, и свидетелей у тебя нет! Видал, какая катавасия! Ну, что было делать?
— И ты что, пообещал жениться?
— А куда денешься?
— Совсем рехнулся!
— Поглядел бы я на тебя!..
— А она? Подтвердила хоть?
— С радостью. Что я эти три дня никуда из ее койки не вылазил… В смысле, из ее комнаты…
— И что теперь?
— Как — что? Придется надевать на шею хомут. А куда денешься? Так-то она девка ничего, теплая, хозяйственная, одно время очень мне нравилась. Но ревнивая — спасу нет! Ни на кого не глянь, никому слова не скажи. Это что же: я все с ней да с ней должен? Не знаю…
— Обратный-то ход никак нельзя дать?
— Ты что! Братец ее с корешами тут же, за столом, сидели, за свидетелей, когда я Верке слово дал, что женюсь. Если что — яйца точно отрежут…— Давай за меня, горемычного, — Саня налил еще по стопке.
— Когда свадьба?
— Через пару месяцев. Уж попляшем.
— Попляшем, попляшем…
— Да, кстати, я, наверно, уйду скоро из цеха.
— Ну да?! — Валентин даже привстал.
— Николай зовет к себе, он каким-то хитрым кооперативом заправляет, зарплата будет раза в три выше моей теперешней.
— Ты что, всерьез? — Валентин выпучил глаза.
— Ну да.
— Да как же… Как же я без тебя останусь? — всерьез огорчился Валентин. — А нам новый станок дают. Галкин сегодня сказал. Немецкий. Хотел тебе его. Да ты правда всерьез?
— Уже все, решил. Надоело за гроши ломаться.
— Ну, Саня, убил ты меня! Наповал. Какой-то кооператив… Что ты там делать будешь? Корзины плести?
Малыгин неловко повел рукой и опрокинул только что наполненную стопку. Выругавшись, плеснул себе снова. Разлитая жидкость растеклась лужицей по столу.
— Давай!..
Валентин сделал глоток, заел колбасой и снова спросил:
— Нет, что ты будешь делать в этом самом кооперативе? Сам не знаешь?
— Не беспокойся, корзины плести не буду.
— Квалификацию потеряешь. Ты ведь в своем деле профессор…
Малыгин посмотрел на свои руки.
— Профессор!.. Там подметальщик больше получает.
— Так он всю жизнь только подметальщиком и будет. Тебе что, денег не хватало? Вообще-то ты прилично получал, чуть не вдвое больше, чем я, твой мастер.
— Все равно обидно! Ну, сколько можно вкалывать и получать меньше ихнего подметальщика?
— Значит, окончательно решил?
— Сказал же!
— Ну, дай тебе Бог счастья!
— Спасибо. И тебе тоже.
Валентин слабо отмахнулся:
— Ну, мне-то какое теперь счастье.
— Не зарекайся! Надо жить.
— Да-да…
— Какая бы ни была жизнь, а лучше нее пока ничего не придумано.
— Майка тоже так считала.
— Майка… Таких, как она, больше нет. Но жить все равно надо. Давай выпьем за это!
— Давай.
— И будем жить!
— Придется.
Глава двадцать третья. ПОСЛЕДНИЙ ПОЛЕТ
Он трижды взлетал, пересекая долину в разных направлениях и делая круги над теми местами, где прежде с ним иногда случалось это, однако за весь субботний день ему так ни разу и не попалось ни одной воздушной ямы. Полеты прошли на удивление спокойно, и тренер Рюрик даже похвалил его.
Эта ненужная, не ко времени похвала тренера и жалобы Сережки Полякова на то, что его весь день швыряло в воздушные ямы, вызывали у Валентина только глухую досаду.
Вечером после полетов он не знал, куда себя деть. Невыносимо было сидеть в душном, до одури прокуренном помещении. Но и на открытый воздух не высунешь носа, тут же тебя начнут жрать комары и мошка, которых в этой отравленной ядовитыми дымами местности почему-то развелось особенно много, и кусались они пребольно, атакуя молниеносно и дружно.
Как всегда в таких случаях, время тянулось с неимоверной медлительностью. Один раз Валентину даже почудилось, что стрелки его часов остановились. Он поднес часы к уху, но из-за гвалта не услышал тиканья механизма.
Он старался не думать о завтрашнем дне, но мысли упрямо возвращались к одному: а если и завтра этого не произойдет?
Вот тогда-то и вспомнился ему прошлогодний полет Сани Малыгина над черными паровыми полями, когда Саня наткнулся на мощный термик и закрутился по спирали, поднимаясь все выше и выше, пока не достиг семисотметровой отметки.
“Может, и мне там погулять?” — подумал Валентин.
Сейчас тоже был июль, и солнце палило немилосердно. Пролетая вчера над долиной, Валентин видел вдалеке длинную черную полосу, которая, вполне возможно, была не чем иным, как прогретым на солнце большим паровым полем. Значит, там должны быть термики.
Кстати, у него в сумке лежат теплые перчатки… Сунул на всякий случай перед отъездом, хотя до сего момента не вспоминал о том Санином полете и не собирался подниматься так высоко. Однако же перчатки прихватил. Ну, и отлично! А без теплых подштанников уж как-нибудь. Саня же обошелся без них и ничего не отморозил.
“А что, если?..”
Вот это было бы сальто-мортале! Он не станет отказываться от своей жизни, он ее поменяет на один ослепительный миг, который, может быть, стоит целой жизни! Потрясающе!
Настроение Валентина внезапно чудесным образом переменилось. После того, как было принято решение, уже не имело значения, случится это или нет
Царивший в помещении шум словно бы отдалился, глаза, нос и горло сделались нечувствительными к табачному дыму, и не имело значения, быстро или медленно движутся стрелки часов. Рано или поздно, а утро наступит, щелкнет карабин страховочной веревки, и он, Валентин, побежит, пригнувшись под тяжестью неуклюжего на земле аппарата. Загудит, наполнившись ветром, парус и понесет его последний раз в бездонную высь.
Ни к чему теперь торопить время, пускай эта ночь длится дольше, ведь надо о многом еще подумать, уточнить детали.
Голова удивительно ясная, нервы спокойны. Присядем, друзья, перед дальней дорогой…
Когда Майка сказала, что в одной из ее прошлых жизней он был Икаром, который не послушал отца и взлетел слишком высоко, к самому солнцу, Валентин взял в библиотеке книгу “Легенды и мифы Древней Греции”, прочитал, что там было написано про Икара, и почувствовал в этом юном греке родственную душу.
Сейчас, готовясь совершить свой последний полет, он опять вспомнил тот разговор с Майкой и еще другой, когда она сказала, что он, Валентин, не нужен ей бескрылый.
Он закрыл глаза, представил, как все будет происходить, и у него захватило дух…
***
Парус гудел на тугой басовой ноте, ровно и мощно.
Как вы там, внизу, ребята? Что подумаете обо мне чуть погодя? Пока Валентину еще видны их разноцветные дельтапланы, распластанные на склоне стартовой горы. И темные фигурки между ними.
На четырехстах пятидесяти метрах он достал из карманов меховые перчатки, натянул на руки..
И вот уже пятьсот метров. Тренер, наверное, вовсю костерит Валентина. А потом и самого тренера накажут по всей строгости, хотя Валентин на всякий случай предпринял кое-какие меры. Перед самым стартом он сунул в рюкзак Сереге Полякову конверт для передачи тренеру. А в конверте записка:
“Рюрик, я вполне отдаю себе отчет в том, что сильно подвожу тебя и всю группу. Поэтому подтверждаю, что предотвратить этот мой полет ты был не в состоянии, т.к. я не поставил тебя заранее в известность о своем намерении. Простите меня, если можете. В. Карташов”.
Ремни подвесной системы давили на плечи и грудь. Но можно ведь уже сейчас освободиться от них. Все в твоих руках, Валька! Потом заплатишь по счету.
Пятьсот пятьдесят метров…
Пятьсот шестьдесят…
Пятьсот восемьдесят…
Шестьсот.
“Пожалуй, хватит? Холодрыга адская”.
Он плавно, с усилием отвел ноги в сторону. Дельтаплан качнулся и слегка накренился. Еще одно движение всем туловищем. И еще…
Дельтаплан, не теряя высоты, вошел во встречное облако. Какое-то время Валентин не видел ничего вокруг, кроме однообразного белого света. Но затем внизу под ним снова появилась земля, а вокруг простерлась слепящая глаза небесная голубизна. Солнца он не видел, оно было за головой и заслонено парусом.
Неожиданно дельтаплан сильно тряхнуло, и живот свело щекоткой.
“Ну, вот”, — только и успел подумать он, как наступила полная тишина. Парус перестал гудеть, холодный ветер не бил в лицо, и в этой тишине явственно послышался, а скорее почудился, знакомый стук маятника.
Его жизнь ему уже не принадлежала, хотя она еще, похоже, оставалась при нем. Видать, забыли за ней прийти. Или там тоже очереди? Что бы ни было, а пока черти (или ангелы?) раскачиваются, он воспользуется этой заминкой и проедется на даровщину.
Высвободившись из сбруи, Валентин забросил ногу на перекладину, подтянулся и встал, ухватившись за киль. Все в полной тишине, если не считать почти беззвучного тиканья часов. Аппарат попытался было выйти из повиновения, вильнул в сторону, но Валентин крепко держался за килевую трубу и сумел вернуть дельтаплану устойчивость.
Осталось лишь отцепить карабин. Секундное дело. Вот уже и нет поводка. Теперь Валентина ничто не связывало с дельтапланом. Свободен, свободен! Только не сорваться бы раньше времени.
Он взглянул на землю. Не надо прощальных слов, пусть будет как будет.
И стал отсчитывать секунды:
— …четыре, три, два, один!
Вытянув вперед руки, он пружинисто распрямился и отдался во власть воздушному течению.
Выйдя из пике на дуговую траекторию, он попытался изменить направление, и, казалось, у него это стало получаться, как вдруг его перевернуло в воздухе, дыхание перехватило. Сейчас он врежется в землю. И больше ничего не будет. А может, он там встретится с Майкой? В какой-то новой, совсем иной жизни.