Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2007
Жизнь и творческая судьба Д.Н. Мамина-Сибиряка, как и многих других русских писателей, родившихся в провинции (вспомним, например, Н.В. Гоголя, Н.А. Некрасова, И.А. Гончарова), складывалась в контексте двух духовно-ментальных полюсов: “малой родины” и “северной столицы”. В итоге в творческой биографии Мамина-Сибиряка отчетливо выделяются два петербургских периода: первый — юношеский, студенческий, в контексте литературного творчества Мамина получивший название “периода первого вхождения в литературу” (1872—1877 гг.), и период зрелого писательства (с 1891 г. и до конца жизни), инициированный во многом личными обстоятельствами (разрыв с первой женой, М.Я. Алексеевой, страстная взаимная любовь и гражданский брак с петербургской актрисой М.М. Гейнрих-Абрамовой). Между этими датами — 1877 и 1891 гг. — и располагается уральский период жизни и творчества Мамина-Сибиряка, длившийся, таким образом, чуть меньше полутора десятилетий. Но именно эти годы принесли Мамину литературную известность — в отечественную литературу и культуру писатель вошел прежде всего как “певец Урала”. Эта метафорическая перифраза уже давно стала универсальной: достаточно ее произнести — практически любой русский (причем необязательно уралец!) назовет имя Мамина-Сибиряка. Однако в первую очередь уральский период биографии Мамина тесными узами связан с Екатеринбургом. От Пропадинска до Узла — таков художественный диапазон современной “уральской столицы” в творчестве “певца Урала”. Именно уральский (екатеринбургский) период творческой биографии Мамина-Сибиряка, характеризующийся широкими общественными, литературными и культурными связями, и будет в центре внимания нашей статьи.
Интерес Мамина-Сибиряка к малой родине корнями своими уходит в петербургскую юность: по словам Б.Д. Удинцева, Мамин “всегда мучительно ощущал связь с семьей”. В декабре 1876 г. в связи с каникулами вдали от дома Дмитрий Наркисович выскажется так: “Я часто вспоминаю Висим, засыпанный теперь по самые крыши снегом, и жалею, что не придется еще пожить в нем. Часто уношусь мечтами в далекий, глухой уголок, самый дорогой для меня по воспоминаниям. Когда бывает трудно, когда хочется отдохнуть от ежедневных дрязг, особенно вечером, когда на столе ворчит самовар, я витаю мыслью среди моих старых знакомых, среди знакомых мест, среди патриархальной жизни”. Однако Мамина интересует не только семья — родители, братья, сестра. Начинающий писатель с тревогой наблюдает за тем, как быстротекущая жизнь смывает следы прошлого. Отсюда его пристальный интерес к истории области и края в целом, к фольклорным первоисточникам, внимание к такому феномену русской (и уральской в частности) культуры, как старообрядчество.
В письме к отцу от 21 августа 1875 г. жаждущий писательства петербургский студент Д. Мамин так обозначил интересные ему основные грани социально-исторической действительности Урала:
— раскольничья жизнь;
— Демидовы (противопоставляет энергии первых распущенность последних);
— разбойники (выделяет типы: фабричные; рудниковые; беглые; дает качественную характеристику — “знаменитые”);
— рассказы о Ермаке, Пугачеве, Малороссии и проч. (очевиден интерес к героическому прошлому Урала, а также к освоению и заселению уральских земель).
В начале лета 1877 г. в связи с материальными затруднениями и обострившейся болезнью (по-видимому, туберкулезом) Мамин уезжает из Петербурга на Урал к родителям. Семья Маминых в этот период жила в Нижней Салде. Несмотря на свою краткость (чуть больше полугода), нижнесалдинский период оставил в жизни и творчестве Мамина яркий след. В реальной жизни — это установление дружеских отношений с семьей инженера К.П. Поленова, в творчестве — образ Константина Бахарева в романе “Приваловские миллионы”, прототипом для которого и послужил заводской служащий из Нижней Салды. В жизни — интерес к заводскому “делу”, а в творчестве — яркий и самобытный очерк “Сестры” и роман “Горное гнездо”. В жизни — знакомство с уникальной для своего времени и места женщиной, М.Я. Алексеевой, ставшей вскоре его гражданской женой, другом, советчиком в литературных делах, более того, первым редактором его произведений, а в творчестве — роман “Омут”, воплотивший черты реальной биографии Марии Якимовны в судьбе главной героини Маши Останиной.
Трудно не согласиться с известным уральским литературоведом Г.К. Щенниковым, что встреча с М.Я. Алексеевой “была для Мамина поистине судьбоносной”. Алексеева-Останина играла на рояле и пела, знала несколько иностранных языков, в подлиннике читала Гете и Бальзака, словом, была одной из самых образованных женщин на Урале — именно это и явилось причиной ее внутреннего одиночества и внешнего конфликта с окружающими: отцом, мужем, нижнесалдинским заводским обществом в целом. Петербургский студент Дмитрий Мамин, любящий словесность и жаждущий писательства, своим появлением буквально взорвал ровное течение провинциальной жизни и одинокое драматическое существование Марии Якимовны. Скоропостижная смерть отца писателя, последующие безуспешные поиски работы в Нижнем Тагиле, стоустая молва, которая впоследствии станет непременной спутницей уральских романов на тему городского и заводского бомонда (см., например, “Приваловские миллионы” и “Горное гнездо”) — все это способствовало переезду Д.Н. Мамина и М.Я. Алексеевой в апреле 1878 г. на постоянное жительство в Екатеринбург.
Бытие и бытность Мамина и Марии Якимовны в Екатеринбурге во многом были определены своеобразием их натур: их общей любовью к словесности и музыке, ее высокой образованностью и его талантом рассказчика и юмориста. Вообще, шутка, тонкая острота, живой, искрометный юмор были важной составляющей жизненного поведения Мамина-Сибиряка и его мировоззрения в целом. Яркое свидетельство тому — воспоминания близких друзей писателя по екатеринбургскому периоду жизни: Н.Ф. Магницкого, И.Н. Климшина, самой М.Я. Алексеевой, племянника писателя Б.Д. Удинцева, дочери А.И. Куприна Л.А. Куприной, а также А.Р. Челышевой, В.П. Луканина, М.А. Казанцевой-Ивановой и многих, многих других. По воспоминаниям М.Я. Алексеевой, “Дмитрий Наркисович был великолепный рассказчик — юморист, остроумный, наблюдательный, тонко подмечавший и красочно передававший разные характерные подробности. Впрочем, Дмитрий Наркисович и в университете славился рассказами”.
Благодаря личностным качествам Мамина и Марии Якимовны в 1878—1879 гг. вокруг них сформировался небольшой дружный кружок, состоящий из молодых, но уже имеющих определенный социальный статус людей. Самый старший из них, Николай Владимирович Казанцев, был Мамину духовно ближе остальных: их объединяли литературные интересы и жажда писательства. Н.В. Казанцев — яркая и увлекающаяся личность, органичная идейным исканиям своего времени. Так, вера в необходимость тесного сближения с народом способствовала созданию им в Башкирии колонии из таких же интеллигентов, решивших жить на земле своим собственным трудом. В рассказе Мамина-Сибиряка “Все мы хлеб едим” (с пометой “Из жизни на Урале”), напечатанном в 1882 г. в журнале “Дело”, эту жизненную коллизию воплотит “упростивишийся человек” по имени Лекандра. Три года спустя, когда колония развалилась, Казанцев кинулся в другую крайность, которая опять-таки вполне соответствовала духу времени и места — уральского края: Казанцев решает мгновенно разбогатеть — и, естественно, через золото. В итоге он терпит опустошительный крах. Однако через подобного рода затеи Казанцев знакомился с народной жизнью, а природный дар рассказчика помогал ему живо передавать собственные злоключения, в которых смешное и трагическое органично переплетались.
Еще один участник кружка, Иван Николаевич Климшин, служил судебным следователем в чине коллежского секретаря. Здесь, в стенах дома на Колобовской, обладавшего слухом и приятным голосом Климшина с хозяйкой дома естественно сблизила музыка. Обычно он заходил с нотами, и вдвоем с Марией Якимовной они составляли музыкальное ядро вечеров: она аккомпанировала, а он пел. Еще один участник кружка, Михаил Константинович Кетов, будучи в чине коллежского асессора, занимал должность в окружном суде. Присяжный поверенный Николай Флегонтович Магницкий, он же служащий городского общественного банка, был страстным библиофилом. Постоянными членами кружка также были юрист А.А. Фолькман и врач Б.О. Котелянский.
Сам Мамин на этом этапе своей жизни формально был недоучившимся петербургским студентом, а здесь, в Екатеринбурге, всего лишь репетитором. Однако позади у него — годы литературной поденщины и первый писательский опыт в богемном Петербурге. Отметим также, что репетиторство, отнимавшее порой до двенадцати (!) часов в сутки, принесло Мамину известность и авторитет, а также возможность быть вхожим во многие дома горнозаводского, купеческого и золотопромышленного Екатеринбурга. И, как следствие, многочисленные знакомства: в частности, летом 1881 г. — с Наркизом Константиновичем Чупиным, знатоком истории Урала и директором горного училища, имевшим свободный доступ к архивам Горного управления, с Онисимом Егоровичем Клером — организатором УОЛЕ, этнографом, статистиком, ботаником и археологом.
Итак, в доме на Колобовской (сегодня это улица Толмачева, а в самом доме расположен музей “Литературная жизнь Урала второй половины XIX в.”) говорили, делились общими и местными новостями, вели литературно-философские диспуты. По мнению Н. Ф. Магницкого, именно Мамин был “душой” этих “незабвенных екатеринбургских вечеров”. Вместе с друзьями он образовал своеобразную “шуточную товарищескую группу”. Свидетельство тому — опять-таки многочисленные воспоминания современников, но наиболее характерное, на мой взгляд, принадлежит племяннику писателя, Б.Д. Удинцеву: “Почти от всех участников маминского кружка я слышал рассказы об организации некоего “театра для себя”, названного ими “обществом взаимных льстецов”. “Общество” устраивало шутливые заседания, вело потешно написанные протоколы, ставило ядовитые инсценировки на темы “текущего момента””.
“Льстецы” на своих собраниях блестяще пародировали натянутую и скучную обстановку официальных заседаний, где ученые и неученые льстецы “подсиживали” друг друга и в то же время заискивали перед сколько-нибудь сильными людьми, гоняясь за учеными степенями и титулами. От времен “Общества взаимных льстецов” в маминском архиве сохранились стихи Климшина и несколько стихотворных “опусов”, принадлежащих перу самого Мамина. В указанном нами издании “Урал: сборник “Зауральского Края”, посвященный памяти писателя Дмитрия Наркисовича Мамина-Сибиряка”, вышедшем через год после смерти писателя в Типографии Товарищества “Уральский Край”, помещены две фотографии: “Друзья, члены интимного товарищеского кружка Д. Н. Мамина Н.Ф. Магницкий, И.Н. Климшин, Н.В. Казанцев и А.А. Фолькман перед портретом писателя, 1888 год” и представляющая несомненный интерес в контексте наших размышлений “Шуточная товарищеская группа: Д.Н. Мамин, М.Я. Алексеева, Н. Магницкий и И. Н. Климшин”. Последнюю фотографию Мария Якимовна прокомментировала следующим образом: “Видите, как снялись: я — играю. Иван Николаевич с увлечением поет, Дмитрий Наркисович заткнул уши, а Николай Флегонтович спит. Это, конечно, только товарищеская шутка — я недурно играла, у Ивана Николаевича был очень хороший голос, и нас охотно слушали”. Из сказанного можно сделать вывод о том, что в Екатеринбурге второй половины XIX столетия, где тон общественной жизни задавали преуспевающие горные инженеры, золотопромышленники и купечество, а немногочисленная интеллигенция, живя скудно и разобщенно, терялась, кружок в доме на Колобовской был заметным, если не выдающимся, явлением.
Однако маминский кружок с его атмосферой тонкого, блестящего юмора и изысканной иронии, “Общество взаимных льстецов”, созданное кружковцами, как нельзя лучше выражают существо иронической игры эпохи романтизма, основанной на единстве своеобразной формы мышления, чувства и настроения. Иронической игре в кружке Мамина-Сибиряка подходит, на мой взгляд, определение, данное этому феномену болгарским исследователем И. Паси: это “…одно из самых виртуозных проявлений насмешки, в ней настоящее и ненастоящее, серьезное и несерьезное переходят друг в друга только для того, чтобы противопоставить себя другому”.
Вообще, в философско-эстетической области ирония, как известно, — один из древнейших объектов изучения. В контексте мироощущения и творчества Мамина-Сибиряка наиболее существенным представляется понимание ее “главным ироником” античности Сократом. Высокую степень духовной свободы по отношению к устоявшимся мнениям, “стоустой молве” и необходимости хода вещей мы наблюдаем в гражданском союзе Д.Н. Мамина и М.Я. Алексеевой, впоследствии — Д. Н. Мамина и М.М. Гейнрих-Абрамовой. А своеобразный сократовский образ жизни, постоянное самоумаление и насмешливая симпатия к людям, идеям, событиям — во многом это и образ жизни, и поведенческая манера самого писателя — см., например, воспоминания П.И. Заякина-Уральского, стремящегося бережно сохранить маминскую самоиронию, передавая его рассказ о начале литературной карьеры: “В литературу попал случайно. Написал рассказ и понес рукопись в редакцию. Меня встретили сурово… Редактор взглянул на заголовок и говорит: “Надо переделать. Не выразительно”… Взяли мою рукопись, сказав: “Уйдет на затычки”. С той поры я стал писать. Позднее был в редакции “Отечественных записок” у М.Е. Салтыкова-Щедрина. Он принял меня тоже сурово. Но на другой день, когда прочел мою рукопись, обласкал меня: “Пишите, молодой человек, работайте, совершенствуйтесь. Искра есть, со временем будет и пламя”. Я вышел от него взволнованный и настолько был счастлив, что забыл надеть калоши и вспомнил о них только у себя на квартире”.
Интересно, что подобное жизненное поведение в творчестве писателя реализует, например, Nicolas Веревкин — это своего рода alter ego писателя, герой, выполняющий функцию иронического обозревателя узловско-екатеринбургской действительности в романе “Приваловские миллионы”.
Однако наряду с личностно ориентированной сократовской иронией в маминском контексте также особо следует выделить иронию Софокла, направленную на объективный ход вещей, не всегда совпадающий с устремлением отдельного человека. В современном виде этот тип иронии именуется иронией судьбы, событий, драматической или трагической иронией. Ее суть, как известно, наиболее полно выражает жизненная коллизия Эдипа, который не ведает, что творит, а ход вещей в конечном итоге оказывается обратен действиям героя. Очевидно, что ирония Софокла выходит за рамки частного человеческого бытия, являясь надбытийным мировым принципом. Подобного рода ирония определит судьбы многих героев уральской прозы писателя: например, Половодова, Ляховского, Хины Заплатиной, да и самого Сергея Привалова в “Приваловских миллионах”, Галактиона Колобова и Май-Стабровского в романе “Хлеб”. В целом можно говорить об особом — ироническом — модусе художественности в творчестве писателя. Причина подобного восприятия действительности и человеческой судьбы кроется, на мой взгляд, опять-таки в мироощущении и жизненной фабуле самого Мамина-Сибиряка: невозможность писать самозабвенно и увлеченно из-за постоянной бедности и жизненных невзгод; слишком поздно пришедшее литературное признание (десять лет (!) кропотливого труда); упорное молчание со стороны критики; наконец, трагедия в личной жизни — смерть страстно любимой второй Марии после тяжелых родов; единственный ребенок — неизлечимо больная “отецкая дочь” Аленушка.
Жизненная коллизия “отец — неизлечимо больная дочь” в 1890-е гг. станет сюжетной коллизией последнего уральского романа Мамина-Сибиряка “Хлеб”: водочный магнат Май-Стабровский, опять-таки по иронии судьбы, не может лишь одного — излечить единственную горячо любимую дочь Дидю. Отметим, что “питейный король Зауралья” А.Ф. Козелл-Поклевский, послуживший прототипом Май-Стабровского, в действительности был вполне счастливым отцом, продолжившим собственную династию (по аналогии со сказочным королем или царем) в трех сыновьях-наследниках, основавших после его смерти в 1890 г. торговый дом “Наследники А.Ф. Поклевского-Козелл”.
На основании данного примера и множества подобных невольно приходишь к выводу, что художественная литература (в исполнении Мамина-Сибиряка) — это отнюдь не идеальная модель действительности и что “правда искусства” подчас намного трагичнее самой “правды жизни”. Современник Мамина, литературный критик Н. Белдыцкий, в некрологе, посвященном памяти писателя, упоминает распространенное на рубеже веков определение маминского творчества как пессимистического. Сам Белдыцкий усматривает в этом проявление одной из исконных черт русской ментальности. Однако квинтэссенция маминского трагического (отнюдь не пессимистического) мироощущения в лапидарной формуле выражена в письме к матери в день собственного рождения (подчеркнем, что писатель обращается к “милой, дорогой маме” в день, когда именно она произвела его на свет): “Если бы мне предложили еще раз появиться на свет, я самым бы вежливым образом отказался”. Таким образом, рассмотренный нами выше маминский кружок в Екатеринбурге в конечном итоге явился одной из форм экспликации сложного, склонного к парадоксам, внутреннего мира уральского писателя.
Однако дружеские отношения в этот период связывали Мамина-Сибиряка не только с членами собственного кружка. История знает большое количество примеров, когда дружеские симпатии соединяют людей, работающих в разных сферах искусства: например, Ф. Шаляпин и М. Горький, И. Левитан и А. Чехов. Дружба двух знаменитых уральцев Д.Н. Мамина-Сибиряка и художника А.К. Денисова-Уральского известна в меньшей степени — вероятно, в силу ее “регионального” характера. Мамин, как мы уже убедились, был человеком удивительно общительным, но настоящих друзей у него было немного. Ярко выраженной трогательной привязанностью его был Н.К. Михайловский, остроумный и жизнерадостный человек, великолепный собеседник. Опять-таки дружески-ироническим тоном окрашено общение Мамина-Сибиряка с Ф.Ф. Фидлером, коллекционером и любителем русской литературы. Ему Мамин подарил бесчисленное количество автографов на своих портретах и книгах: “лучшему из двух глаз моих, розовой эмали неба, гордости богов” и пр.
Дружба с Денисовым, как отмечает С. Семенова, “носила иной характер и была дружбой на равных”. Действительно, встретились два великих человека, равных по уму, таланту и страстной любви к Уралу. Денисова Мамин-Сибиряк мог слушать часами. Этих земляков объединяли такие черты, как обостренное чувство родины и ответственность за ее судьбы, универсальность знаний об Урале, темперамент общественных деятелей и яркая природная одаренность. Оба всерьез занимались археологией и этнографией, и каждый сделал в этих областях серьезные находки и зарисовки. Неизменной страстью обоих была минералогия и серьезные минералогические коллекции. Мамин считал, что жить на Урале и не увлекаться собиранием минералов и странно, и смешно. Каждый из друзей всерьез занимался живописью, причем излюбленным жанром у обоих был пейзаж. Для Денисова это было частью профессии, для Мамина — одним из способов совершенствования его пейзажей в прозе. Весьма красноречива и биографическая канва двух уральских творцов. Оба выросли в больших и непьющих семьях, где нравственной опорой был отец; оба рано потеряли их и вынуждены были начать самостоятельную жизнь; оба рано и много занимались поденщиной: один становится репортером в газетах и затем репетитором в богатых семьях, другой — камнерезом на потребу ярмарок; творческий путь и Мамина, и Денисова четко делится на екатеринбургский и петербургский периоды. Даже свой псевдоним “Уральский” Денисов присоединил к фамилии под непосредственным влиянием писателя. Однако в сравнении с другом он уточняет свой псевдоним: ведь родина обоих Урал, а не Сибирь. Подводя итог этой редкой дружбе двух талантливых уральцев, подчеркнем, что в общей сложности длилась она три десятилетия и была основана на общем деле — открытии Урала и России, и всему миру.
Итак, “певцом Урала” в 1880-е гг. Мамин-Сибиряк становится потому, что в первую очередь он был страстным патриотом и исследователем родного края — фольклористом, этнографом и археологом. Исследовательская, аналитическая “жилка” в натуре писателя органично вплелась в научный контекст возникшего в Екатеринбурге Уральского общества любителей естествознания (УОЛЕ). Написавший и защитивший в 1980-е гг. кандидатскую диссертацию о собирательской деятельности УОЛЕ В.А. Липатов имеющиеся в его распоряжении материалы из Государственного архива Свердловской области (ГАСО) касательно участия Мамина в этом Обществе разделяет на две группы. Первая характеризует непосредственное участие Мамина в деятельности уральских регионоведов. Вторая, где члены УОЛЕ делятся своими воспоминаниями, “непосредственно с деятельностью Общества связана слабо, но зато предоставляет драгоценные крупицы знаний о личности автора “Приваловских миллионов” и “Горного гнезда” из первых, хотя и не всегда доброжелательных к нему уст”.
Итак, Д.Н. Мамин-Сибиряк был действительным членом Уральского общества любителей естествознания с 21 октября 1884 г. А в 1888—1889 гг. он совершил несколько поездок по Уралу с археологическими целями. О результатах своих экскурсий он сообщил в девяти письмах к Д.Н. Анучину — председателю географического отделения УОЛЕ. Увиденное в такого рода экскурсиях находило быстрый отклик в творчестве писателя: именно из него видно, что он был знаком с Уралом от Чердынского и Ивдельского районов на севере до южной Башкирии на юге. И все же наиболее полно в творчестве Мамина-Сибиряка отражен Средний Урал.
Собственно художественный дар Мамина оказался востребованным и в рамках научного общества. Так, на страницах “Записок Уральского общества любителей естествознания” Мамин-Сибиряк опубликовал яркий портрет-некролог Павла Михайловича Вологодского. В судьбах Вологодского и Мамина немало общего: оба были типичными разночинцами — соответственно, не имея возможности получить светское образование, оба окончили лишь духовную семинарию в Перми; затем оба продолжили образование в высшем учебном заведении — только Д.Н. Мамин в Петербурге, а П.М. Вологодский в Казани; оба вернулись на родину в Екатеринбург. Обоих ждала нужда, сопряженная с бесконечной работой. Вологодский же явился и прототипом Аристарха Ивановича в очерке “Великий человек на малые дела”. За персонажем по фамилии Антропов из очерка “Два летописца” также стоит один из ярчайших деятелей УОЛЕ — врач по образованию, директор народных училищ по должности, автор “Пермской летописи” Василий Никифорович Шишонко. Уральский историк, автор “Географического исторического словаря Пермской губернии”, директор Екатеринбургского горного училища Наркиз Константинович Чупин изображен в лице краеведа Минусова. А в очерке “Наш многоуважаемый…” речь идет о провинциальных археологах, о давней истории Прикамья. Главный герой Бородковский является собирательным образом, воплотившим черты крупных пермских археологов-любителей.
В архиве Б.Д. Удинцева, племянника и первого биографа Д.Н. Мамина-Сибиряка, сохранились пять записных книжек, относящихся к уральскому периоду. Так, например, записная книжка № 1 датирована 24 января 1880 г., а последняя, под № 5, — 1 февраля 1891 г. Во всех книжках имеются весьма интересные фольклорные записи и выписки. Записная книжка № 2 содержит легенду о Разине, сказ о Кушвинском силаче, о Ермаке, записи висимских свадебных песен и диалектов, рассказы о екатеринбургских богачах Зотовых, Расторгуевых и др., записи поговорок, сведения о башкирах. Кроме фольклора, записные книжки включают в себя ряд других материалов. Мамин-Сибиряк выписывает здесь целыми перечнями фамилии — русские, татарские, башкирские, иностранные, выделяет специально фамилии екатеринбуржцев, дает подборку мещанских фамилий, фамилий семинаристов, а также уральских гранильщиков, ученых, исследователей Урала и др. Тщательно составляет список “древнерусских календарных имен”, а также древнегеографических названий и современных топонимов, затем прозвищ, кличек лошадей и даже характерных штампов в театральных рецензиях. Кроме того, здесь помещена терминология гранильщиков, золотопромышленников, металлургов, слова и выражения, характеризующие стиль адвокатов, прокуроров, обрусевших немцев и даже детей.
Основным источником фольклорных материалов и прочих записей для писателя явились собственные жизненные наблюдения и общение с интересными людьми из народа в Екатеринбурге в 1880-е гг. Скромный канцелярский служащий из мещан Е.Я. Погадаев, по свидетельству знавших его лиц, был знатоком русского быта и великолепным рассказчиком. Когда в 1885 г. он умер, Мамин очень тяжело переживал смерть своего корреспондента, часто вспоминал о нем в письмах, а фотография Погадаева стояла на екатеринбургском столе писателя. Другим таким же источником был для него судейский курьер Калина, который прекрасно пел. Мамин записал от него песню о Демидове и бурлаках, а также проголосную русскую песню, которую исполняет в романе “Приваловские миллионы” Антонида Половодова. В записных книжках Мамина содержится также интересный документ — рассказ талантливого разведчика недр Егора Ивановича Жмаева. Он записан карандашом, видимо, спешно и не всегда разборчиво. Рассказчик — профессионал, который помнит названия рек, урочищ, гор, имена проводников-тунгусов, названия приисков. Эти записи частично перенесены писателем в очерк “Город Екатеринбург” (1889 г.), в котором рассказывается и о Е.И. Жмаеве. Именно он становится прототипом самобытного персонажа в “Приваловских миллионах” — Данилы Семеновича Шелехова. По сюжету, богатства Приваловых и Бахаревых идут из северной Сибири, где горной разведкой занимался именно Шелехов-Жмаев. Его характерные умные “калмыцкие глаза” попали на страницы романа, так как Жмаев действительно был калмык, но Мамин-Сибиряк, по всей видимости, забывает об этом, называя своего героя “крещеным киргизом”.
Особо следует сказать о тех уральских изданиях, с которыми сотрудничал в эти годы Д.Н. Мамин-Сибиряк. Подчеркнем, что в выборе органов печати писатель был особенно щепетилен. Из уральских газет он особо выделял “Ирбитский ярмарочный листок”, а вот с местной “Екатеринбургской неделей” сотрудничать не желал: Мамин видел в ней орган “мучных мешков” и упорно не печатался на ее страницах. Только со сменой руководства в 1886 г. Мамин-Сибиряк опубликовал несколько очерков: “Кризис уральской горнопромышленности”, “Значение минерального топлива для Урала”, “Сибирско-Уральская научно-промышленная выставка в Екатеринбурге” (№№ 39—43 за июль 1887 г.) и др. Интерес тот факт, что весной-летом 1885 г. маминский кружок, о котором говорилось выше, пытался купить газету “Екатеринбургская неделя”, чему, однако, воспрепятствовал екатеринбургский городской голова А.М. Симанов. С “Екатеринбургской неделей” связана и полемика Мамина-Сибиряка о будущем двух уральских городов — губернской Перми и уездного Екатеринбурга. Любовь Мамина к современной “уральской столице” отмечал в своих воспоминаниях его литературный оппонент, горячий патриот Перми, а также активный сотрудник “Екатеринбургской недели”, в будущем один из инициаторов создания Пермской комиссии УОЛЕ Иван Григорьевич Остроумов: “Дмитрий Наркисович до того восхищался Екатеринбургом, что даже печатно характеризовал его не только промышленным, но и умственным центром Урала”. Пермь как случайный административный центр, по его мнению, была богата лишь чиновниками, в ней нет интеллигенции, которую объединял Екатеринбург, создав УОЛЕ с его музеем и научной библиотекой. Преданностью Екатеринбургу объясняет И.Г. Остроумов и происхождение псевдонима писателя: “Дмитрий Наркисович как бы отделяет Екатеринбург от Пермской губернии, присоединяя к Сибири, для западной части которой этот город, действительно, мог бы сойти как бы за столицу Зауральского края. Отсюда-то и является псевдоним Мамин-Сибиряк, то есть писатель воображаемого края в противовес пермякам, жителям Пермского края”.
Итак, уральский период в творческой биографии Мамина-Сибиряка в первую очередь связан с Екатеринбургом. Чертами реального Екатеринбурга писатель наделяет свои вымышленные города: Загорье (повести “Доброе старое время”, “Верный раб”, пьеса “Золотопромышленники”); Сосногорск (“Пир горой”), Пропадинск (рассказы “Поправка доктора Осокина” и “Башка”); Узел (роман “Приваловские миллионы”)1 . Семантику последнего названия — Узел — Мамин-Сибиряк публицистически заостряет в очерке “Город Екатеринбург” (1888 г.), давно уже ставшем настольной книгой каждого, кто проявляет интерес к современной “уральской столице”: “В пестрой среде русских городов Екатеринбург является действительно “живым узлом””.
Однако в 1880-е гг. еще один уральский город — Ирбит — становится богатым источником литературного творчества, человеческого общения и жизненных наблюдений для Мамина-Сибиряка. Впоследствии этот город превратится и в объект научных изысканий для почитателей творчества знаменитого земляка.
С начала XVII столетия ведет отсчет Ирбитская ярмарка — вторая по значимости после Нижегородской (Макарьевской), своего рода форпост сибирской ярмарочной торговли. Экстремизм, вера в чудо и удачу, мгновенное обогащение и экзотизм — вот основные черты Ирбитской ярмарки, соответствующие характеру региона и его жителей. Об Ирбите как торговом городе писали А.Н. Радищев, П.И. Мельников-Печерский, Н.Д. Телешов, Е.А. Вердеревский многие другие.
Однако полнее всего эта страница уральской и российской действительности прочитана именно “певцом Урала”. Мамин-Сибиряк запечатлел это грандиозное событие в романе “Приваловские миллионы”, принесшем ему первый литературный успех, а также произведениях малого жанра — рассказах “Штучка” и “Крупичатая”. А в очерках от “Урала до Москвы” Ирбитская ярмарка — непременная тема для разговоров едущих в “Расею” уральцев, богатый источник молвы и разного рода домыслов. Подчеркнем, что именно ирбитские страницы в романе становятся кульминацией сюжета о приваловских миллионах. Рассказы “Штучка” и “Крупичатая” образуют в творчестве Мамина-Сибиряка своего рода дилогию. Объединяет их в первую очередь тема — “Из ярмарочных нравов”, а также общность созданных типов, некоторые черты поэтики и идейная направленность. И если “Приваловские миллионы” создают в гендерном плане как бы мужское видение ярмарочных нравов, их восприятие “купчиками-голубчиками”, то данные рассказы — это, так сказать, “женский взгляд” на ярмарку вообще и Ирбитскую в частности. В целом описание Ирбитской ярмарки Маминым-Сибиряком (особенно в рассказе “Штучка”), уподобляемое “половодью”, “битве” и “празднику”, напоминает сцены весеннего сплава по реке Чусовой, в частности, в очерке “Бойцы”, а именно так называемую спишку — первый спуск барок на воду. Общей — напряженно-торжественной — тональностью окрашен и сам момент ожидания этих грандиозных для Урала событий, праздничная атмосфера происходящего и само столкновение человеческого муравейника со стихией: природной или социальной. Однако и в том, и в другом случае это в первую очередь столкновение человека с собственной внутренней стихией.
Сам Мамин-Сибиряк часто бывал в городе, изучал его жизнь и ярмарочные нравы, дружил со многими ирбитчанами. Среди них следует особенно выделить братьев Дмитрия и Сергея Удинцевых. Первый из них, известный и как литератор, и как земский деятель (одно время он даже возглавлял Ирбитское уездное земство), был женат на сестре писателя Елизавете Наркисовне. Их сын, Борис Дмитриевич, впоследствии станет первым биографом Мамина-Сибиряка и сделает очень многое для сохранения литературного наследия писателя. Имя второго брата, Сергея, значится среди членов УОЛЕ, среди основателей Пермского экономического общества, а также библиотеки им. В.Г. Белинского, сегодня имеющей статус областной. Десятки очерков Сергея Аристарховича Удинцева и поныне остаются источниками информации для уральских краеведов.
Жители Ирбита не раз становились прототипами героев произведений Мамина-Сибиряка: среди них первый санитарный врач России Иван Иванович Молессон, первая женщина-окулист Евгения Павловна Серебренникова, травница и отравительница мужей крестьянка Абакумова и т. д. Последняя, например, стала прототипом старухи по прозвищу Отрава в одноименном рассказе из знаменитого сборника “Уральские рассказы”. Интересно, что первый на Урале памятник Д.Н. Мамину-Сибиряку был установлен именно в Ирбите — в так называемом Сиреневом саду.
Еще один уральский (точнее, зауральский) город — Шадринск — объект пристального внимания и публициста, и художника Д.Н. Мамина-Сибиряка. Интерес к этому уральскому топосу обусловлен в первую очередь горячим интересом Мамина к так называемой шадринской трагедии — страшному голоду, разразившемуся в хлебной житнице Урала в 1891—1892 гг. От художественно-публицистических эскизов — очерки “С Урала”, рассказ “Дешевка. Из летних экскурсий по Уралу”, написанных в 1880-е гг., — тема Шадринска как хлебной, а затем “водочной” столицы края, места, где господствует Царь Голод, под пером писателя вырастает в великолепное художественное полотно — последний уральский роман писателя с емким названием “Хлеб”.
Уже первые страницы романа — хождение Михея Зотыча Колобова по “обетованной земле” Заполья — заряжены мощной интертекстуальностью в отношении народной культуры и литературы Древней Руси. В частности, в сознании читателя возникают ассоциации с жанром хожения (или хождения), а также социально-утопическими легендами о Христе и апостолах, которые в облике нищих ходят по земле, испытывая людей. Однако мотив поиска обетованной земли здесь как бы выносится за рамки романного сюжета — никем не узнанный Колобов-“Колобок” как истинный пилигрим прошел пешком сотни верст и уже открыл и вынашивает в душе вполне реальный образ Заполья (т. е. Шадринска) — “благодатного края”, “угодного места”, “божецкой благодати”: “Не житье им здесь, а масленица… Мужики богатые, а земля — шуба шубой”. “Вот так земля! — восхищался старик. — Овчина овчиной!”.
Мамин-Сибиряк в свойственной ему очерково-публицистической манере обнажает эту параллель с традиционным библейским сюжетом, прибегая и к прямому сравнению: “Иногда на Михея Зотыча находило какое-то детское умиление, и он готов был целовать благодатную землю, точно еврей после переселения в обетованную землю”. В конечном итоге самосознание героя традиционно соединяет идею “матери-сырой земли”, “земли-матушки” и “хлеба-батюшки”: “Все от хлебца-батюшки”.
Анализ романного контекста, таким образом, позволяет понять, почему автор отказывается от реального топонима — Шадринск — и использует семантически более емкий топоним Заполье. Во-первых, семантика слова “поле” коррелирует с образом земли-матушки — в романе это фактически синонимы. Во-вторых, город расположен за полем, т.е. как бы за границей сакрального пространства земли (“земли-матушки”) — поля в данном случае. Подобная двойственность в интерпретации города порождает эсхатологические мифы, несет идею обреченности: так, еще в самом начале романа прозорливец Михей Зотыч Колобов предсказал и грядущий голод, и гибель города от пожара.
В художественном наследии Мамина-Сибиряка есть единственное действительно историческое произведение — оно написано не на “злобу дня”, а по “преданьям старины глубокой”. В итоге именно оно явилось своего рода завершающим аккордом всего уральского периода в творческой биографии писателя. Речь идет о повести “Охонины брови”. Она была задумана Д.Н. Маминым-Сибиряком как исторический роман, однако в процессе работы возникает иная жанровая модификация — “историческая повесть” — о чем свидетельствуют строки из письма автора к матери от 21 июля 1891 г.: “Все лето работаю без утыху. Кроме своих фельетонов, пишу… большую историческую повесть из времен Пугачевщины в Зауралье”.
Созданию повести предшествовала большая подготовительная работа, совпавшая с периодом активной литературной и собирательской деятельности Мамина на Урале в 1880-е гг. (о чем было сказано выше). Писатель тщательно изучил многие исторические материалы: “Пермские епархиальные ведомости” за 1869 г. (№№ 4—6), где были напечатаны “Очерки бедствий Далматовского монастыря” гр. Плотникова; “Пермскую летопись” В. Шишонко; “Пермский сборник”, издававшийся краеведом Д. Смышляевым в 1856—1860 гг., в котором были опубликованы статьи — “О мерах предосторожности, какие принимаемы были пермскими заводами во время пугачевского бунта” и “Пугачевский бунт в Шадринском уезде и его окрестностях” и др. Большая документальная литература по истории Пермского края, на территории которого развивается действие повести, была собрана и в личной библиотеке Мамина-Сибиряка.
Подобно А.С. Пушкину, посетившему Южный Урал в процессе создания “Капитанской дочки” и “Истории Пугачева”, Л.Н. Толстому, выезжавшему в период работы над эпопеей “Война и мир” на поле Бородинского сражения, Д.Н. Мамин-Сибиряк не ограничивается изучением архивных источников и исторических книг. Он несколько раз выезжал в район Далматовского монастыря — упоминание об одной из таких поездок имеется, в частности, в письме к матери от 27 ноября 1897 г. Названные выше сборники и “Пермская летопись” В. Шишонко содержат подробные описания Далматовского Успенского монастыря и его окрестностей, обширного крепостного хозяйства, а также характеристики отдельных монахов, архимандрита Иоакинфа — именно он послужил Мамину-Сибиряку прототипом для образа игумена Моисея.
Однако необходимо отметить следующее. Во-первых, Мамин изменил исконное название монастыря “Далматовский Успенский” — на “Прокопьевский”, вероятно, чтобы избежать жесткой привязки к конкретному и известному Уралу и всей православной России топониму, показав тем самым типичность описываемых событий. При этом писатель сохранил название другого, менее известного топоса, находящегося в версте на запад от монастыря, — Служней слободы. Биографические данные старца Далмата (в миру — Дмитрия Ивановича Мокринского), основателя мужского Свято-Успенского монастыря, личности, до сих пор широко известной и почитаемой на Урале и в Зауралье, легли в основу художественного образа “заступника Прокопия, иже о Христе юродивого”. Во-вторых, в упомянутых выше материалах архимандрит Иоакинф характеризуется как безусловно положительный деятель православной истории Урала — “благостный устроитель”, спасающий монастырь от бунтов и пожаров. И вместе с тем “высшей инстанцией” при работе Мамина-Сибиряка над этим образом становится “мнение народное”: сохранившиеся устные предания о тяжелом режиме в монастыре, о деспотизме, самодурстве и трусости архимандрита. Основным выразителем народного мнения в повести становится дьячок Арефа — именно его устами рассказаны предания о жестоком нраве Моисея.
Основой сюжета повести становится восстание крестьян Далматовского Успенского монастыря 1762—1764 гг., вошедшее в историю России и Урала под названием “дубинщины”. Работая над повестью, Мамин-Сибиряк глубоко проникся духом этого трагического и вместе с тем героического времени, в ней чувствуется большое влияние народного эпоса, в частности героических народных сказаний. Однако от героического “прежнего осталось одно название, народ называет и сейчас горы Охониными бровями”. Вообще, гора в мировосприятии уральцев, начиная с глубокой древности, — ось мироздания. Пограничное положение Урала — между Востоком и Западом, Европой и Азией — персонифицировано у Мамина в сотканной из непримиримых противоречий фигуре “роковой” девки Охоньки, чье имя и чей облик (главная деталь которого — великолепные “союзные брови”) и дали название топосу. Однако помимо географического в повести Д. Н. Мамина-Сибиряка есть духовный центр мироздания — Прокопьевский монастырь. Именно к нему устремлены помыслы и молитвы и самих иноков, и жителей Служней слободы и Усторожья. В художественном мире повести Мамина-Сибиряка сосуществуют две модели мира: центром одной из них является гора как своеобразная ось мироздания, центром другой является монастырь как “самое угодное место”.
Размышляя об Урале и Приуралье в произведениях Д.Н. Мамина-Сибиряка, современник писателя, екатеринбургский журналист и постоянный сотрудник газеты “Уральский край” В.П. Чекин замечательно точно определил ведущие тенденции в жизни этого края, и более того, саму суть особого “уральского менталитета”: “Урал. Его коренное население давно уступило место новой человеческой волне, хлынувшей с запада. Два лозунга оживили молчаливые горные пади, ущелья и непроходимые леса Урала. (…) Вот они:
— Жизнь “за старую веру”.
— Все, ради наживы.
Одни из новых “пришлых” уральцев строили в медвежьих трущобах раскольничьи скиты, другие закладывали заводы. (…) И в наши дни это соотношение между “ищущими” Бога и ищущими миллионов мало изменилось. (…) Сложное сусло уральской общественности продолжает бродить, давая, то здесь, то там, неожиданные пузыри. Люди родятся, растут, старятся и умирают среди исключительной обстановки. Духовный строй складывается в особых рамках — больше, чем где-нибудь, “между небом и землей””.
Здесь, по сути, содержится квинтэссенция всего уральского творчества писателя, великолепно почувствовавшего и отразившего названные тенденции. Так, лозунг “Все, ради наживы” — ведущая тема романов “Приваловские миллионы”, “Золото”, “Дикое счастье”; “Жизнь за старую веру” — одна из тем уральской летописи “Три конца” и лейтмотив “Приваловских миллионов”; а цикл “Уральские рассказы” — синтетическое явление, вобравшее в себя и обе названные темы, и множество других тем и микротем самобытной и сложной жизни края.
Таким образом, уральский период в творческой биографии Д.Н. Мамина-Сибиряка — это время многогранного творческого и человеческого общения, неустанных научно-исследовательских изысканий, большого количества поездок и впечатлений, а в итоге — множества художественных шедевров, определивших в конечном итоге облик писателя в контексте всей русской литературы именно как “певца Урала”.