Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2007
Глава 1
Началось все со странного маленького человечка, который носил развевающийся коричневый сюртук. Пожалуй, он немного походил на гнома — во всяком случае, это уместно предположить; да и как, в самом деле, возможно оспорить сходство с тем, кто не существует вовсе? Звали крошечного человека Эрнст-Теодор-Амадей Гофман; авторы жизнеописаний (которые скорее есть коллекция разнородных фрагментов) единодушны в целом ряде наблюдений, высказанных на его счет; отмечен, к примеру, его миниатюрный облик, тонкое своеобычное лицо; его ум, который блистал и искрился, воспламеняя других, будто электричеством; его гримасы, расточаемые в самый неподходящий момент направо и налево… Бедные, бедные гости многолюдных собраний в Бамберге, Берлине, Варшаве! Благополучные обыватели, пред которыми, точно чертик из табакерки, выпрыгивал господин советник Гофман и, прищурясь, оглядывал почтенное собрание…
Второй месяц я сочиняла эссе о жизни и смерти Гофмана; скорее о смерти, чем о жизни. Стоял декабрь, самый темный месяц в году. Может, поэтому работа моя двигалась не особенно быстро; то есть я как будто думала о ней не переставая; думала, думала… Но энергии проявляла маловато, это точно. Чаще, чем следует, я смотрела в темное окно, которое, подобно банальной иллюстрации, было расчерчено сверкающими узорами.
Гофман занимал мое воображение сразу по нескольким причинам (одна из них — декабрь — может кому-то показаться неубедительной; декабрь, близкое Рождество…). Но были и другие основания.
Никакой другой писатель, по-моему, с такой сосредоточенностью и с такой страстностью не выстраивал иллюзорный мир, миры. Целое государство иллюзий! Целая планета! География этого вымысла обладает, как мне кажется, двойным обаянием. Эта могучая (придуманная) Атлантида расположена не в труднодостижимых пределах пространства и времени — она живет совсем рядом, быть может — на расстоянии вытянутой руки; или еще ближе?
Теперь понятно, почему романтик Гофман так притягателен для меня? Доступность невозможного, которое к тому же всегда под рукой; универсальность чуда; исключительный шанс совершить бегство, не покидая пределов комнаты…
Таким образом, после работы мне было чем заняться. Я зажигала настольную лампу и принималась, не проявляя ненужной поспешности, читать книгу. Я не торопилась, может, и потому, что хотела продлить удовольствие. Атлантида, Джиннистан… Крохотное княжество, где на изумрудной лужайке можно повстречать фею… где еще не перевелись серебристые единороги…
В общем, как сказано, я не торопилась — тем более никакие обстоятельства мою работу не прерывали. То есть так было до вечера четверга, 3 или 4 декабря, когда мне позвонила Лена Резник.
Лену Резник я знаю лет двадцать, никак не меньше; знаю со школы, знала всегда… Это вовсе не означает, что все эти годы длилось наше общение. Для общения, как известно, необходимы минимум две стороны; я же предпочитаю общение иллюзорное фактическим контактам; литература успешно заменяет мне друзей… Вообще Лена обладает сразу несколькими свойствами, которые в моих глазах являются непреодолимой преградой для какого бы то ни было общения. Во-первых, она буквально пенится эмоциями. Причина для этих эмоций может быть какая угодно, даже самая микроскопическая; а может и не быть вовсе никакой причины. Такое вот жизненное кредо: всегда; такая установка…
К тому же Лена — человек спонтанных решений; она спонтанно является в гости, спонтанно начинает заниматься конным спортом, спонтанно выходит замуж…
В общем, в четверг позвонила Лена Резник (вполне спонтанно, кстати: мы не созванивались года четыре, наверное).
— Ты веришь в призраков? — сказала Лена, чуть задыхаясь.
Я спросила:
— Кто говорит? (Я не узнала Ленин голос, а представляться она не имела обыкновения.)
Тут Лена назвала себя, а я почувствовала приступ уныния. Хотя, кажется, с чего бы? Скоро Новый год, лучший из праздников…
Лена сказала:
— Не иронизируй, ради бога. Я, ты знаешь, человек трезвый…
Мое уныние сменилось изумлением. Я даже, кажется, задала какой-то вопрос, но Лена на вопрос не обратила внимания.
— Но какие-то вещи все равно задевают, цепляют, — продолжала болтать она.
“Призраки, — подумала я мимолетно. — Вообще-то этот предмет точно не по Лениной части”.
— Так, — сказала я без особого интереса. — Ты видела призрак.
— Я-то нет, — с непонятным энтузиазмом откликнулась Лена Резник.
После этого замечания Лена (несколько сумбурно) сообщила, что находится буквально в двух шагах от моего дома.
— Одна? — спросила я.
— С малиновым компотом!
Вот как получилось, что Лена Резник, подружка моего далекого детства, оказалась у меня в гостях. Она, как сказал бы писатель Илья Ильф, принесла с собой морозное дыхание декабря, а также банку малинового компота и одну глупейшую историю…
Эту историю я внимательно выслушала, пытаясь отделить плоды богатого воображения Лены от подлинных событий — так сказать, зерна от плевел.
Николай Васильевич Попов родился, если можно так выразиться, начальником; ну и осуществил свое предназначение. Уже лет тридцать как он работал заместителем директора нашего комбината — закрытого предприятия с секретным производством. Конечно, у директора комбината были и другие замы, но столь убедительной фигуры, пожалуй, больше не было. Помимо прочих достоинств, Попов имел интеллигентное лицо и прекрасную речь, еще и окультуренную московским произношением. Это едва приметное аканье, помноженное на барственную манеру поведения, позволяло предположить наличие хорошего происхождения, на которое, как известно, с некоторых пор появился спрос…
Впрочем, вопреки очевидным достоинствам, Николая Васильевича не любили. Не любили, надо отметить, самые разные люди, демонстрируя в этом удивительное единодушие. Быть может, истинная причина этой общей нелюбви заключалась в том, что, по распространенному мнению, Попов был редкостным мерзавцем.
— Ты знаешь Николая Васильевича, — говорила Лена Резник. — Это симпатичный старик, обаятельнейший — но большая сволочь! И все же мне его жаль…
По какому-то определению, я помню, порядочным человеком может считаться тот, кто не делает гадостей без видимой необходимости. Николай Васильевич Попов, сколько я знаю, как раз делал гадости из любви к чистому искусству — что-то в этом роде… В числе пострадавших были сослуживцы и рядовые посетители, близкие родственники и соседи; даже любовница, по-моему, оказалась жертвой… Итак, о плохих поступках Попова следует, по-видимому, рассказать особо; таким образом, открывается увлекательная тема… С чего начать?
Николай Васильевич Попов нравился женщинам. Конечно, в этом невинном факте еще нет ничего плохого, даже наоборот. Очень может быть, его подчеркнуто интеллигентные манеры играли в этом не последнюю роль; его привлекательная внешность… Короче, женщины не исчезали из его полной административных забот жизни; лишь в последнее время, пожалуй, ситуация в какой-то степени стабилизировалась, так что помимо жены наш стареющий герой решил ограничиться только одной подругой.
Что касается жены, она стоически воспринимала бойкий нрав мужа. Возможно, ей нравилось состоять в должности жены уважаемого в городе человека? Может, и так, но только, как я слышала, в последнее, даже в самое последнее время супруга Николая Васильевича начала проявлять признаки нетерпения. Я хочу сказать, на место понимания пришло вначале кое-как скрываемое раздражение, а потом жертва (если, конечно, предположить, что каждая нелюбимая жена — жертва) — потом жертва перешла в наступление.
— На прошлой неделе был скандал, — для чего-то понизив голос, сообщила мне Лена Резник. — Евдокия Дмитриевна наступила на ногу Асе.
— Евдокия Дмитриевна — жена? — догадалась я.
— Вот именно, — сказала Лена. — А Ася — секретарь Николая Васильевича. Хотя она вообще ни при чем!
Я немного подумала, но и так, и этак выходило смешно.
— А может, она случайно наступила на ногу этой самой… секретаря?
— И держала ее прижатой к полу минуты две? Измяла новые туфли…
Я перевела дух.
— Ну и жизнь у вас там, — заметила я. — Именины сердца…
— Ты еще не все знаешь, — выговорила Лена, а я подумала: “Может, и хорошо, что не все знаю? Вряд ли другие детали окажутся выразительнее…”.
Но я ошиблась.
Жизнь в ведомстве Николая Васильевича Попова и точно кипела (радуя сослуживцев). Я, во всяком случае, убеждена: радуя. Да и кто мог остаться равнодушным к бесплатному зрелищу, настоящему театру, разворачивающемуся прямо на ваших глазах!
— Евдокия приходила дважды, — рассказала Лена. — То есть дважды за последнюю неделю.
Я спросила:
— И оба раза отдавила ногу секретарше?
Лена засмеялась.
— Первый раз она просто сделала заявление. То есть ввалилась в приемную в своей норковой шубе…
— Оскорбительно, — вставила я, но Лена не уловила иронии.
— И тут же принялась всех отчитывать.
— Что же сказала?
Лена как будто задумалась.
— Несла всякую чушь, — наконец сказала она. — К примеру, заявила, что больше не потерпит неуважения к Николаю Васильевичу… что он, мол, отработал на предприятии 50 лет и имеет право… Мы от всего этого буквально обалдели. Это к нему-то неуважение? Будь среди его подчиненных кошка, она и то, наверное, ходила бы на задних лапах, а про нас и говорить нечего! Короче, мадам до того разошлась, что принялась рассыпать угрозы. Довольно безадресно, кстати — так, всем нам… Она договорилась до того, что предупредила нас и что ее Николай Васильевич — мужественный человек, его не запугаешь; и что она знает, куда обратиться в крайнем случае… Такая вот белиберда.
— Декабристка, — сказала я, помолчав. А потом объяснила: в самом деле, какая еще женщина способна простить мужу неверность на протяжении долгих лет супружеской жизни и броситься на его защиту, когда, по ее понятиям, мужу угрожает опасность?
Лена сказала:
— В том-то и дело, что Евдокия мужа терпеть не может.
— Тут, понимаешь, сплошные вопросы, — продолжала она. — Дело в том, что никто толком так и не понял, чем она недовольна. И что за крайний случай такой… Ладно, шла бы скандалить к Наталье…
— Это новая подруга? — уточнила я.
— Не такая уж новая, — объяснила Лена. — Ей лет пятьдесят или около того… Правда, учитывая возраст Николая Васильевича… Да и вместе они уже не один год… Так что не могу понять, чего вдруг Евдокия взбеленилась? Будто с цепи сорвалась…
Я слушала Лену Резник довольно рассеянно. Я пыталась понять, зачем же все-таки она явилась? Посплетничать о неурядицах на работе? Но, во-первых, у Лены масса знакомых (и, замечу, куда более заинтересованных слушателей, чем я). Да и потом, мы живем в маленьком городе, а стало быть, ничего особо нового я не услышала. Всем, даже мне, известно: Николай Васильевич Попов имеет прочную репутацию Дон-Жуана — пожалуй, даже немного лестную для него; не хватает не то чтобы размаха — скорее благородства; короче, хотя и зам. генерального директора, а не дон…
Тут что-то вспомнилось мне, и, опасаясь, как бы мысль не ускользнула, я нетерпеливо произнесла:
— Призрак. Что такое ты говорила о призраках?
К моему удивлению, Лена смутилась. Более того, отнеслась к данному вопросу без энтузиазма.
Поколебавшись, она сказала:
— Ты, я слышала, пишешь работу. Разрабатываешь тему мистических вмешательств?
Я изумилась. Этого мне только не хватало: обсуждать мою работу с Леной Резник. Более того: обсуждать незаконченную работу! В которой к тому же никаких мистических погружений нет, как говорится, по определению!
Тем не менее я сдержалась, все же Лена была моей школьной подругой (одной из двух моих школьных подруг — двух, а не десяти!).
— Я пишу эссе о Гофмане, — признала я. — И хотя Гофман, в общем, не отрицал, что видел призраков…
— Расскажи! — воскликнула Лена нетерпеливо. — Что за призраки? И когда видел — днем, ночью?
Я, видно, здорово растерялась, потому что в самом деле принялась рассказывать. О чем, о ком? О стареющем Гофмане, само собой; о его бесконечных причудах; о том, к примеру, как Гофман не позволял хозяину квартиры заделать дыру в потолке — эта дыра была, видите ли, чересчур причудлива, да и вообще, кто его знает: если в эту дыру залезешь — где окажешься? Хозяин утверждал, что в комнатке второго этажа, но Гофман не слушал! Рассказывала, кстати, и о том, что Гофман боялся темноты и переживал детский страх в пустой комнате; а призраки — что ж? Были и призраки, потому что чем иным, как не призрачными порождениями фантазии, возможно объяснить выскакивавших из-под его пера Повелителя блох или Военачальника паучьего царства? Принца пиявок?
— Ах нет, — выговорила Лена задумчиво. — Литература меня не интересует. То есть интересует, конечно…
— Ясно, — сказала я. — Тебе интересно, что я думаю по поводу призраков как таковых. Отвечаю: ничего. Не видела и, уверена, никогда не увижу. В сумеречные озарения я верю слабо, а на трезвую голову, сама понимаешь…
— Впрочем, — немного подумав, прибавила я, — другое дело — литература. Некоторые описания поражают жизнеподобием и убедительностью…
— Призрак отца Гамлета? — спросила Лена уныло.
— И он тоже, — сказала я. — Но главным образом Достоевский. Впрочем, мы отвлеклись. Тебя же интересует Гофман?
Лена Резник вздохнула.
— При чем тут Гофман, — возразила она. — Я просто пытаюсь разобраться… Короче, случилось вот что.
— Все же что-то случилось? — вставила я, не утерпев.
— Да, — сказала Лена Резник. — По-видимому, да.
Глава 2
У Лены Резник нет никакого специального образования. Не специального, в общем, нет тоже — зато имеются разнообразные таланты. Раньше, во всяком случае, были точно: Лена в своей довольно далекой юности была классным рисовальщиком. Картинки, выскакивавшие из-под ее пера, поражали точностью и той мерой гротеска, которая наводит на мысль о настоящем таланте или, как минимум, о явных способностях. В общем, какое-то время Лена довольно много рисовала, полагая, что это и есть настоящая школа. Рисовала, а в перерывах выходила замуж; эти более или менее устойчивые связи порождали дополнительное поле деятельности: Лена была изобретательна в ведении домашнего хозяйства и, кажется, находила эти занятия не худшим объектом творчества, чем чистый лист бумаги.
Короче, все неимоверно перепуталось: угасающие творческие порывы, работа (что-то там Лена Резник оформляла; какие-то стенды? Буклеты?). Но, по счастью, мы живем в маленьком городе, и если, скажем, в столице потребовались бы, возможно, какие-то дополнительные аргументы в пользу того, что ты чего-то да стоишь, у нас достаточно и порывов…
Таким образом, за Леной установилась довольно прочная репутация человека творческого и многогранного; эта репутация, помноженная на невероятную Ленину энергию, принесла конкретные плоды: Лене было предложено стать историографом нашего основного (закрытого!) предприятия; работа не пыльная, а может, и оплачиваемая…
Так Лена попала в прямое подчинение к Николаю Васильевичу Попову, который данную деятельность курировал. К нашему герою, который никогда в жизни, как мне кажется, не совершал необъяснимых поступков — а тут совершил… Собственно, как рассказала Лена Резник, Николай Васильевич испугался; то есть буквально впал в панику. Причины этого испуга Лена не понимала, и никто не понимал. Произошло же следующее.
Два или три дня назад Лена Резник пришла, как обычно, на свое рабочее место. Ее рабочее место — комнатка, смежная с одной стороны с приемной секретаря, а с другой — непосредственно с кабинетом Николая Васильевича — оказалась, к Лениному удивлению, открыта, а в ней находилось сразу несколько человек.
— Что-то вроде немой сцены, — пояснила Лена.
— Кто же там был?
— Во-первых, Ася. Это секретарь Николая Васильевича, если помнишь. (Я кивнула.)
— Вид у Аськи был… — отвлеклась Лена. — Она даже свою меховую папаху не повесила, а просто положила на стол. На мой стол… —
Лена как будто призадумалась.
— Так и стояла, не причесанная.
— Кошмар, — вставила я кротко.
Лена Резник объяснила:
— Для Аськи это… нонсенс.
— Дальше, — вздохнула я.
— Кроме Аси в комнате были дежурная и сам Николай Васильевич. Я сразу поняла, что что-то стряслось, и решила разрядить атмосферу.
Представляю, подумала я.
Лена, которая, видно, заново переживала происшествие, продолжала:
— Я сказала: нас обокрали? Подожгли? В здание проник посторонний? Короче, что-то в этом роде… И тут, представь себе, Николай Васильевич посмотрел на меня…
— И его лицо было белым как мел? — предположила я.
— Как ты догадалась! — воскликнула Лена, изумляя меня своим простодушием.
Я молча пожала плечами.
По Лениному рассказу выходило, что сразу вслед за ее шутливым заявлением Николай Васильевич спросил:
— С чего вы взяли, что заходил посторонний? И с какой стати в это помещение может войти посторонний?
— Понимаешь, — сказала Лена, — он выговорил это так резко и так нервно… Словом — я никогда не видела его в такой ярости. Я даже подумала, может, я допустила по рассеянности какую-то оплошность? Николай Васильевич и правда был очень бледен, а руки его тряслись…
Я сказала наугад:
— Может, твой начальник был не столько разгневан, сколько напуган?
Лена Резник призадумалась.
— Он был сам не свой, — сказала она наконец. — И причина-то была — не то что несущественная…
— Что же за причина? — спросила я.
— Я пишу историю нашего города, — сказала Лена. — То есть принимаю участие в этом проекте, — скромно поправилась она. — Материалов — необычайно много! Золотые жилы…
— Не отвлекайся, — предложила я.
Лена — необидчивый человек; она охотно кивнула.
— Короче говоря, раз в неделю я вытаскиваю из компьютера очередную порцию обработанного материала и кладу на стол шефу. То есть — Николаю Васильевичу.
— Рукопись похитили? — высказала я остроумную догадку.
Лена пристально посмотрела на меня.
— Рукопись разодрали в клочья, а бумажную кучу оставили прямо на столе у Попова. Его едва удар не хватил…
— Постой. Но ведь все это хранится в компьютере…
— И в компьютере, и на дискете…
— Какой же смысл? — спросила я, не скрывая удивления.
Лена отреагировала неожиданно трезво:
— Какой смысл был уничтожать это, даже если бы никаких копий не было? Все это, понимаешь ли, вполне доступный материал; ну, сходила бы я еще раз в городской архив, и максимум через неделю все было бы восстановлено…
— Стало быть, — сказала я, — целью была не твоя работа.
— Можешь не сомневаться, — подчеркнула Лена.
— Интересно вы живете, — заметила я, немного подумав.
— Дело в том, что это еще не все, — ответила Лена Резник.
Таким образом, вечер затягивался. Но, вопреки моим ожиданиям, он не был скучен. Напротив! Я довольно живо представляла, как всколыхнулась гладкая поверхность тихого, бессобытийного существования уютного отдела; как чей-то дерзкий, бессмысленный поступок оказался бомбой — хотя, собственно, чем еще мог оказаться поступок подобного рода? Конечно, сколько бы я, вслед за Леной, ни твердила, что порванные бумаги на столе заместителя генерального директора комбината — бессмыслица, я очень хорошо понимала, что это не так. Все, что угодно, только не бессмыслица! Потому-то мне и стало интересно, а вечер в обществе Лены Резник перестал казаться бесконечным!
— Это еще не все, — сказала Лена. — Есть кое-что еще, помимо разодранных листов. Точнее — заявление уборщицы.
— Что же она заявляет? — спросила я.
— Вот тут начинается какая-то чушь, — проговорила Лена. — Она заявляет, что в кабинете Николая Васильевича кто-то был. Накануне известного происшествия, в семь часов вечера или около того…
— Семь часов — не ночь, — заметила я. — Ей не пришло в голову посмотреть, кто именно вошел в кабинет?
Лена взглянула на меня с выражением, смысл которого я поняла не сразу.
— Кабинет был заперт, — сказала она наконец. — А ключ сдан вахтеру.
Я спросила:
— С чего она решила, что в кабинете кто-то был? Услышала шаги, голоса?
— Музыку, — сказала Лена, усмехнувшись.
— Радио?
— Понимаешь, — проговорила Лена, — Попов ненавидит лишние звуки, у него к шуму что-то вроде идиосинкразии. Поэтому никакого радио в кабинете нет.
Пока я раздумывала, что бы еще спросить, Лена сказала:
— Тебя не интересует, что это была за музыка?
— Ваша техничка меломан?
— Эту музыку она узнала без труда. В кабинете Николая Васильевича звучал похоронный марш.
Глава 3
— Как видишь, мерзкая история, — высказалась Лена Резник после небольшого молчания.
— И вульгарная, — добавила я.
— При этом — сплошные загадки! — подхватила Лена.
Я немного помолчала, пытаясь сосредоточиться. Было в Ленином рассказе что-то, наводящее на мысль о художественной самодеятельности — а я терпеть не могу самодеятельности! Но и не только.
Я спросила:
— Что вы предприняли? Какие распоряжения отдал твой шеф?
Лена будто ждала этого вопроса.
— Никаких! — тут же откликнулась она. — Абсолютно!
— Довольно странно, — заметила я.
— Более того, — продолжила Лена, для чего-то понизив голос. — Николай Васильевич выразил желание не предавать огласке данное происшествие.
— Как же он объяснил такую просьбу?
Лена усмехнулась.
— У шефа, — произнесла она, — нет обыкновения объясняться. Хотя в случае, о котором мы говорим, он как раз снизошел до объяснений. Во-первых, Николай Васильевич назвал произошедшее неумелой шуткой. И прибавил, что не видит смысла в самый канун праздников устраивать дознание. Тем более что ему (так он выразился) и так, в общем-то, все ясно.
Я, как ни странно, испытала что-то вроде раздражения.
— В чем же проблема? — спросила я. — Все устроилось к общему удовольствию. На столе у зам. генерального директора кто-то рвет в клочья обработанный материал, разыгрывает музыкальное представление с похоронным маршем, а Попов делу не дает никакого хода… Твой шеф, как я вижу, человеколюбив.
— Но кое-что мне все-таки непонятно, — перебила я сама себя, не удержалась от замечания. — Почему, если Попову все с этим безобразием оказалось ясно, он был так перепуган?
Лена немного подумала, а потом пожала плечами.
— Может, потому и перепугался, что все понял? — несколько туманно высказалась она.
Мы помолчали. Лена смотрела на меня с надеждой, что ли — вот чего я никак не могла уяснить.
— Чего ты хочешь? — спросила я, кажется, не в первый раз. И повторила: — Ведь у вас, как я поняла, все наладилось?
Тут Лена, можно сказать, поразила меня проницательностью.
— Николай Васильевич Попов не суеверный человек. Мистику считает новомодными штучками… По поводу того, что произошло, у него явно имеется собственное мнение.
— И замечательно, — кивнула я, чувствуя некоторую усталость.
— Но, — добавила Лена, — это его мнение или убеждение поместило нас всех под пресс! Обстановка накалилась до последней степени… Ася, секретарша, грозит написать заявление… Ну а мне уходить некуда, понимаешь?
Чего тут было не понять?
— Что же ты предлагаешь? — спросила я мягко. — Я в ваши высокие сферы не вхожу, лично твоего шефа не знаю…
Лена вздохнула.
— Наверное, я обратилась к тебе от растерянности, — признала она. — Но, понимаешь, меня не покидает ощущение…
Тут Лена сделала выразительную паузу, а я подумала: “Ощущение… Лена, вообще-то, человек чувствительный, что верно, то верно… И чего же она наощущала?” Последнее, впрочем, тут же разъяснилось.
— Мне кажется, я просто чувствую, над нами нависла самая настоящая угроза.
Высказавшись, Лена Резник бросила на меня мимолетный взгляд. Она проверяла, не смеюсь ли я над ее словами. А я не смеялась — с чего бы? Я и сама готова была согласиться с Леной: то, что произошло, никак не назовешь досадной случайностью. По-моему, речь тут могла идти исключительно о злом умысле, а вовсе не о глупой шутке. Тем более странным мне казалось то, что Николай Васильевич Попов, человек, как я слышала, неглупый и непростой, откровенно проигнорировал возможные последствия… А то, что последствия будут, я ни на миг не сомневалась! Конечно, мне тогда и в голову не приходило, ч т о за последствия…
В общем, я и не думала потешаться над Лениной тревогой.
Я сказала, поколебавшись:
— Есть у меня одно предложение. Возможно, ничего особенного в вашей ситуации оно не изменит, но попытаться стоит. Чтобы хоть что-нибудь предпринять… Саша Сауткина…
— Ах! — воскликнула Лена. — Я не подумала. Они же дружат сто лет…
— Дружили, — поправила я. — Но это, в общем-то, не меняет дела.
Мы посмотрели друг на друга, и я принесла телефонную книгу.
Саша Сауткина — моя школьная подруга номер два. Или номер один — теперь уже неважно. Ибо все наше дружество — в прошлом. И дело не в том, что мы раздружились — просто пролетело много лет, и мы успели обзавестись каждая своей жизнью. И все-таки про Сашу я вспомнила не ради компании; уж коли речь зашла о Попове Николае Васильевиче и о его семействе, без Сашиного участия было просто не обойтись. То есть, конечно, наш город — маленький, и мы, порой против воли, знаем друг о друге больше, чем хотелось бы… Знаем, кто чей сын или дочь и какая была девическая фамилия их мамы, ныне покойной; знаем, какой пост занимал наш сосед по лестничной площадке и почему, допустим, сейчас этот пост занимает другой человек… А если вдруг, к примеру, какая-то фамилия нам ничего не говорит, мы тут же настораживаемся и уточняем до тех пор, пока счастливое воспоминание не придет к нам: вот это, оказывается, кто!
Потому-то и семейство Поповых — чего там притворяться! — не было мне совсем незнакомо. Я здоровалась с Николаем Васильевичем и — мимолетно — с его женой, Евдокией Дмитриевной. Их сын — наш сверстник (дома его звали по-старинному, Ника) был также знаком мне, хотя и отдаленно. Еще дальше маячили фигуры жены Ники — кажется, ее звали Валерия — и их дочки Лерочки. Известна мне была (как и всем, впрочем) и последняя подруга Николая Васильевича, Наталья.
Но вот Саша Сауткина знала этих людей давно и коротко.
Потому я и принялась листать телефонную книгу — Сашин номер я за давностью лет позабыла.
Ну, а потом я подняла телефонную трубку, и назвала себя. Мы с Сашей немного поговорили, и я обернулась к Лене:
— Завтра в это же время устроит? У Саши?
Лена Резник энергично закивала.
Спустя еще немного времени мы расстались, а я вернулась за письменный стол, к своим бумагам, к своему Гофману.
“Повелитель блох” — последняя повесть Гофмана. Он сочинял ее, уже будучи болен своей странной, не выявленной по сей день болезнью. А потом завязалось знаменитое разбирательство, вмешались власти, и разобиженные чиновники привели печальную историю к закономерному завершению: вколотили-таки великого писателя в гроб. Но, следует признать, этим уродам пришлось изрядно потрудиться… О, как они бесились! Советник апелляционного суда Гофман создал, видите ли, пасквиль на целую коллегию, членом которой состоял! “Легкомысленный”, “тщеславный”, “корыстолюбивый”, “руководствующийся недостойными принципами в качестве средства компрометации общественных авторитетов” — как дружно эта свора бросилась на хрупкого, угасающего Гофмана! Но тут что-то произошло.
Гофман упрямо не хотел умирать.
Страдающий бессонницей и почти полностью парализованный измученный человек сопротивлялся с невероятным упорством. Бессонные ночи он заполнял тем, что диктовал переписчику, который добросовестно заполнял страницу за страницей аккуратным ученическим почерком, и вот на свет Божий являлись все новые и новые диковинные персонажи, вызывая ликование у неподвижного, точно распятого на собственной постели автора. В эти последние месяцы и недели Гофман продиктовал несколько новелл; некоторые из них, по мнению издателя, принадлежат к лучшим вещам Гофмана (он умер, диктуя последнюю новеллу, “Враг”; она так и осталась во фрагментах).
Итак, у постели больного каждую ночь должен был дежурить человек. Это был молодой человек, по сохранившимся сведениям — внимательный и добросовестный. Впрочем, как ни странно, он оказался довольно темной фигурой, и свидетельства современников на его счет расходятся в каждом пункте. Начнем с того, что педантичные биографы не приводят имени этого товарища ночных бдений Гофмана. Возраст этого человека также обозначен приблизительно. Юлиус Эдуард Хитциг (врач) называет безымянного человека “молодым”, Теодор Готлиб фон Гиппель (друг Гофмана) говорит о средних лет господине, а Иоганна Эунике, адресат Гофмана, возможно, проявляя проницательность, ничего не пишет о возрасте, однако указывает на странность гофмановского ночного соглядатая (последнее слово — также ее оценка).
Может, нет ничего удивительного в том, что Гофман испытывал симпатию именно к “странному” спутнику? Будучи сам, мягко выражаясь, не совсем обычным? Порождая целый рой невероятных созданий? Однако множество фактов указывает как раз на тяготение Гофмана к людям разумным и трезвым (достаточно вспомнить его жену, ясноглазую и верную Мишу). Может, ему хватало поэтов, магов и безумцев в тех мирах, которые он выдумывал, ну а реальность должна была оставаться реальностью? Ах, все не так просто.
Начнем с того, что ничего близкого симпатии Гофман, по отношению к своему ночному товарищу, вовсе не испытывал. Скорее его чувство возможно определить как покорность судьбе. Не хотелось бы прибегать к более сильным выражениям, но анализ переписки последних месяцев явно позволяет сделать еще одно заключение: суеверный страх.
Именно в эти последние недели жизни, как свидетельствовал доктор Хитциг в своем дневнике, Гофман начал жаловаться на появление в своей комнате в ночные часы тех, кого он не звал (это выражение самого Гофмана, которое использует доктор Хитциг).
Сам врач, впрочем, никак не комментирует эту жалобу больного, но, как нетрудно догадаться, относится к ней с известным скептицизмом. Эпоха угасающего романтизма, оказывается, породила довольно трезвое поколение, которое полагало, что призраки должны знать свое место. Словом, доктор Хитциг отнесся к заявлениям своего пациента точно так, как к ним, вероятно, и следовало отнестись: даже сильный духом, но смертельно измученный человек имеет право на фантазии любого, в том числе и мистического толка. Что думал на сей счет сам автор “Повелителя блох” — неизвестно; однако неделю спустя он, в частной беседе, вновь информирует доктора Хитцига о повторном явлении незваных гостей. В ответ на это заявление доктор вежливо поинтересовался, много ли было этих пришельцев и не слишком ли они докучали больному. Гофман задумался, а потом, как пишет Хитциг, “резко рассмеялся”. Подумал еще немного, сказал “о нет!”, а больше ничего не прибавил.
Эти разрозренные свидетельства позволили некоторым позднейшим читателям Гофмана сделать поспешный, как мне кажется, вывод: великий писатель верил в привидения, видел привидения, но не страшился их. Вывод, может, не столько поспешный, сколько необязательный… Я-то лично думаю, что дело вовсе не в том, боялся или не боялся Гофман привидений, видел их или только воображал; куда важнее (и интереснее) разобраться, кому так хотелось заставить больного писателя у в и д е т ь тех, кого не звали?
Маленький человечек, похожий на крестного Дроссельмейера из собственной его сказки, — проницательный, язвительный, окутанный дымом собственных фантазий, несколько меняющих его истинный облик, — мысль об этом человеке еще какое-то время не покидала меня.
Глава 4
Саша Сауткина молча смотрела на нас, машинально утверждая очки на переносице; на ее лице читалось удивление. Да и понятно, что ж… Я бы и сама удивилась, пожалуй, выслушай, без предварительной подготовки, подобный рассказ.
В общем, рассказывала Лена, а я, так сказать, корректировала, вносила скромную лепту…
Рассказывая, Лена подчеркнула несколько важных, по ее мнению, обстоятельств.
— Все как-то завертелось — особенно в последнее время. Во-первых, Евдокия… По-моему, там семейной гармонией и не пахнет, а вот прибежала защищать мужа.
— Это как раз неудивительно, — заметила Саша. — Очень в характере Евдокии Дмитриевны. Она, во-первых, человек темпераментный, а во-вторых — действительно преданна мужу.
Лена подумала и сказала:
— Насчет темперамента — это верно. Ногу Аське она отдавила как следует…
Саша улыбнулась, никак не прокомментировала это замечание, а потом подошла к газовой плите и поставила чайник.
В крохотной кухне неуловимо пахло свежими растениями, и я не сразу разглядела за синей занавеской на подоконнике целую армию фиалок. На темном стекле с морозными узорами поблескивали искры непонятного происхождения — может, так преломлялся свет уличных фонарей?
— Но главное, — рассказывала Лена, — это безобразие в кабинете Попова. Разорванная рукопись плюс фокус с похоронным маршем.
— Фокус? — переспросили одновременно я и Саша.
Лена довольно небрежно отмахнулась от нашего вопроса.
— У Попова в кабинете стоит допотопный магнитофон. Он вообще с техникой так себе… относится без доверия. В общем, магнитофон как магнитофон, двухкассетный. Ну, и выходит, кто-то без ведома Николая Васильевича поставил дурацкую кассету.
— Почему дурацкую? — спросила Саша.
— Да потому, — разъяснила Лена, — что, кроме похоронного марша, там вообще ничего записано не было. Зато похоронный марш дублировался раз десять, наверное…
— Чтобы услышали наверняка, — задумчиво выговорила Саша.
— А что, — спросила я, — в кабинет к Попову можно вот так спокойно зайти? Я имею в виду, магнитофон ведь кто-то должен был включить…
Лена высказалась довольно неожиданно.
— Кстати, да, — кивнула она. — Во-первых, моя комнатка — раньше она вообще никем не была занята, а мне ее выделили временно, — так вот, эта комната не запирается. Она проходная между секретарской и кабинетом. Неудобно, конечно, но пока другого выхода не нашли. Что же касается кабинета Попова, то он частенько оставляет ключ в замке, с внешней стороны. Конечно, не тогда, когда покидает здание, но в рабочее время — запросто.
— Но ведь музыка играла в нерабочее время, — заметила я.
— Теперь уж вообще ничего не разобрать, — вздохнула Лена. — Только мне упорно кажется, что Николай Васильевич и не стремился доискаться истины.
Саша Сауткина сказала:
— Ничего загадочного в этой истории, к сожалению, нет. Постараюсь вам кое-что объяснить…
Не знаю, отмечена ли кем-то такая закономерность, но мне представляется, что в провинции интерес к человеку гораздо более силен, чем в столице. Тайна человеческого поведения здесь является важной составляющей нашего бытия — точнее, попытка в эту тайну проникнуть. Почему? Очень даже просто: нам скучно. Ритм нашей жизни определен раз навсегда и весьма устойчив: работа, телевизор, в выходные дни — поход по магазинам. Ничего другого — нет, и поэтому приходится развлекать себя, так сказать, подручными средствами. Я имею в виду наблюдения за окружающими, пристальный интерес к жизни соседа, знакомого, а то и обычного прохожего. Дело даже не стандартном злословии! Наша наблюдательность, безусловно, имеет более творческую природу; изучение нравов, исследование быта… К сожалению, эта этнография никем до сих пор не описана и принадлежит исключительно устной традиции…
В общем, я очень рассчитываю, что данное соображение сделает объяснимым обоюдный интерес трех человек к делу, которое, в сущности, нас не касалось (исключая одну только Лену Резник; она-то вроде была заинтересована в поисках истины).
Саша Сауткина (я уже упоминала об этом) знала семейство Николая Васильевича Попова с незапамятных времен. О самом Николае Васильевиче она говорила со смешанным чувством; мне мерещилось в нем то восхищение, то легкая неприязнь, приправленная иронией.
— Есть у него излюбленная идея, несколько забавная, но в целом безобидная, — рассказывала Саша. — Он тратит немало времени на установление своих корней. Древний род, аристократы, все такое прочее…
— Внешность у него подходящая, — заметила я. — В смысле аристократизма…
— Внешность — подходящая, — согласилась Саша Сауткина. — А вот предки не бесспорные. То есть вполне заурядные предки… Но сам поиск, как вы понимаете, кое о чем говорит. О том, к примеру, что вопросы семейной чести, или как там это называется, волнуют его необычайно.
— Николай Васильевич, — помолчав, продолжила Саша, — вообще человек, как бы это выразиться, достаточно противоречивый. С одной стороны, ему импонирует образ этакого покровителя искусств, чуть ли не мецената…
— И кому же он покровительствует? — спросила я — без особого, впрочем, любопытства.
— Да никому, — тут же откликнулась Саша. — То есть он как бы обнаруживает постоянную готовность оказать, как говорится, всякое содействие, но вот, поскольку настоящих талантов в близком окружении не находится, он и ограничивается лишь принципиальным отношением.
— Его Наталья, — вставила я, — учительница литературы. Так что, можно сказать, покровительство все же имеет место…
Саша Сауткина усмехнулась.
— Его Наталье не позавидуешь. Как и всем им… — выговорила она несколько загадочно.
Меня-то удивило, что Саша все окружение Попова сознательно объединила, а не разделила; то есть поставила в один ряд семью и любовницу. Но, может, и правильно? Их нравы, как говорится, откуда мне знать…
Будто расслышав мою мысль, Саша Сауткина сказала:
— Они там все, как сейчас говорят, — равноудаленные… И при этом Николай Васильевич просто болен стремлением убедить весь божий свет, что его дом — его крепость; семейные ценности и все такое прочее…
— То есть отношения в семье — враждебные? Далекие от гармонии? — уточнила я.
Саша — человек основательный — объяснила:
— Николай Васильевич — безусловно, семейный деспот. Конечно, деспотизм может иметь множество форм и проявлений, но, как ни поверни, — деспот. Правда, несмотря на эту тиранию, все они так или иначе поступают, как им вздумается… Евдокия Дмитриевна, жена, в сущности, декабристка… (я усмехнулась про себя, вспомнив, что точно такое же сравнение пришло недавно и мне в голову). У нее к мужу масса претензий, включая, прежде всего, супружескую неверность… И тем не менее перед лицом общих врагов она не задумываясь станет с мужем плечо к плечу.
— Что за общие враги? — спросила я.
— Да кто угодно, — ответила Саша. — Но чаще всего — враги воображаемые… Соседи, которые громко включают музыку, когда Николай Васильевич отдыхает или даже обедает во время перерыва… Администрация, выписавшая грамоту не Николаю Васильевичу, а заму…
— Секретарша, — добавила я, — которая уж не знаю, в чем провинилась, но получила по заслугам!
— Я тоже не поняла, за что пострадала секретарша, — согласилась Саша. — Но думаю, это очередной миф, порожденный фантазией Евдокии Дмитриевны.
— Она ей туфли испортила, — вмешалась Лена хмуро. — Для мифа как-то чересчур…
— Евдокия Дмитриевна — довольно романтичная женщина, — объяснила Саша Сауткина.
Я засмеялась.
Я представила, как эта романтичная мадам врывается в служебное помещение и, срывая голос, заявляет, что не позволит никому запугивать ее мужа…
— Кстати, — спросила я, — о каких запугиваниях могла идти речь? Ведь, насколько я поняла, история с похоронным маршем и разорванными бумагами на столе произошла позднее?
Мы, я и Саша, посмотрели на Лену Резник.
Лена вздохнула.
— Я уж теперь и сама сомневаюсь, как в точности прозвучали ее слова, — признала она. — Но то, что Попову угрожают, застряло в памяти… Конечно, дальше намеков дело не пошло…
— В этой истории многовато намеков, — заметила я. — Вначале намеки этой Евдокии о запугиваниях мужа. Потом — опять же — намеки неизвестного злоумышленника; хотя какие уж там намеки — похоронный марш?
— Ну и какие же намеки? — спокойно уточнила Саша. — Ты считаешь, что кто-то намекает на скорую смерть Николая Васильевича?
Я пожала плечами, но все же сказала:
— Не думаю. Но напугать его, наверное, и правда собирались.
Тут все мы сообразили, что оказались в замкнутом круге.
Саша Сауткина проговорила:
— Вы не дослушали. Николай Васильевич, я думаю, боится только одного. Все его страхи — это Ника, сын…
Какое-то время мы молча переваривали это заявление.
— Когда-то он был милый мальчик, — заметила я.
— Он и сейчас остался милым мальчиком, — отрезала Саша.
Я заметила, что она подчеркнула слово “мальчик”.
— Остался милым мальчиком, если исключить склонность к глубокой депрессии и развивающийся алкоголизм, — твердо докончила Саша.
Ника, подумала я. Я помнила его в нашу школьную, а потом студенческую пору. Он и правда был симпатичным и, кажется, неглупым; к тому же — это запомнилось мне особенно четко — неправдоподобно хрупким… Этакая ожившая иллюстрация “Маленького принца”…
Саша Сауткина нарушила мои воспоминания.
— Ника ненавидит отца, — сказала она. — По-моему, всегда ненавидел, но с годами это как-то особенно обострилось…
Глава 5
В самый канун новогодних праздников коллеги и прочие приближенные Николая Васильевича Попова активизировались. Это было связано с предстоящим юбилеем любимого начальника — какая-то круглая дата его пребывания на родном предприятии… К событию отнеслись серьезно — что бы там ни чувствовали по отношению к самому герою торжества; потому что юбилей — это юбилей: неизбежен, как ну я не знаю что! Как естественный жизненный финал, возможно… Был, по-моему, один-единственный человек, кто воспринял предстоящее мероприятие иронически; и даже, может, не иронически, — а просто не потерял чувства юмора, что ли…
Это был Андрей Андреич Светун, заместитель и друг Николая Васильевича.
Было время, когда я немного удивлялась присутствию такой фигуры, как Светун, в армии наших чиновников. За плечами Светуна была не какая-нибудь Высшая партийная школа; не техникум плюс заочное экономическое образование… (а большинство наших чиновников имеет именно подобную подготовку; миф о местной элите давно уже миф и ничего больше; те, кто прибыл в город, как говорится, первыми эшелонами, давно уже покинули нас; можно сказать, сразу покинули, как только партия, которая их сюда направила, утратила первоначальную зоркость); короче говоря, Андрей Андреич Светун был абсолютно другое дерево.
Во-первых, учился Светун в Москве, закончил физико-технический институт, что, как известно, не требует дополнительного подтверждения даже у недоверчивой заграницы. Там же, в Москве, чуть не на следующий год Светун защитился, и это тоже, как нетрудно понять, была настоящая защита, не в пример нынешним нашим соискателям, которые больше подвизаются на проблемах “закрытых” городов… Итак, защитился, а потом года три преподавал на своем же факультете в МФТИ какой-то спецкурс; и, говорят, активно начал работать над докторской…
Как вышло, что Андрей Андреич Светун приехал в наш город, я точно не знаю. Могу лишь сказать, что это произошло в то время, когда, чтобы к нам направить, ни в Смольный, ни в Кремль уже предварительно не вызывали… Стало быть, добровольно? Очень допускаю, что и так. Дело в том, что жили все эти молодые кандидаты паршиво, вот в чем дело; ни квартиры, ни зарплаты. А перспектива? Перспектива сомнительная, потому что путь славный, имя громкое — это когда еще будет? А кормить семью надо каждый день, тем более семья у Андрея Андреича к тому времени уже имелась…
В нашем городе Светун сразу занял заметный пост. Тут дело даже не в его личных качествах (бесспорных, кстати; я имею в виду не только его блестящую образованность, но и исключительно живой ум, яркую остроумную речь — конечно, когда он стремился понравится собеседнику; ну еще, пожалуй, глубокую осведомленность в самых различных предметах, в том числе и никак не связанных с непосредственной деятельностью Светуна).
Помимо всех названных свойств Андрей Андреич был, как мне кажется, талантливым карьеристом. Я нисколько не хочу очернить его этой непопулярной характеристикой, хотя и не вижу ничего плохого в стремлении (и умении) построить собственную карьеру. К тому же Светун не был примитивным карьеристом — льстивым, подобострастным… А был просто-напросто человеком проницательным, умеющим тонко и точно разбираться в других людях. Когда вы отправляетесь на рыбалку, вы не берете с собой, в качестве наживки, клубнику, хотя и любите ее — кто это сказал? Вроде бы Карнеги? Светун точно знал, кому следует предлагать клубнику, а кому — червей, уж извините неаппетитную метафору. Каким-то образом он сумел оставить за собой право или роскошь быть самим собой (чем может похвастаться далеко не каждый). Короткое время мне довелось работать со Светуном (мы оба тогда читали лекции в нашем институте, филиале крупного московского вуза). В общем, мы были коллегами, и я могу засвидетельствовать: Светун — умен и Светун — обаятелен (не помню, упомянула ли я тот факт, что он симпатичен, и с годами становится все симпатичнее и симпатичнее?).
Итак, к общей предновогодней суете, охватившей отдел, добавилась юбилейная суета, и сразу в комнатах и коридорах отчетливо запахло салатами, свежими огурцами и разносолами. Сотрудницы стали с удвоенной энергией стучать каблучками, бегая из кабинета в кабинет, потому что, как уже говорилось, юбилей не шутка и все там будем, все…
Андрей Андреич Светун, с лица которого эти последние дни не сходила дружелюбная (по выражению одного из сотрудников, американская) улыбка, отдавал разумные и точные распоряжения и, в отличие от других руководителей, вынужденных временно заниматься не своим делом, не раздражался и не портил нервы подчиненным. (Он сохранил присутствие духа и тогда, когда Ася, секретарша Николая Васильевича, кипя от негодования и едва сдерживаясь, выпалила, что не в состоянии договориться с супругой Николая Васильевича о процедуре поздравления; та, видите ли, заявляет, что никого эта процедура не касается; она-то, мол, знает, что вокруг Николая Васильевича одни завистники и враги; так вот Андрей Андреич будто бы сам промокнул Асины заплаканные глаза, своим платком, как уверяет Ася; а потом посадил ее в кресло и просто-напросто позвонил этой мегере — по выражению той же Аси. И договорился!)
Эти и другие примеры, само собой, поставляла мне Лена Резник. Она это делала, возможно, подчиняясь собственной интуиции, потому что никак иначе это объяснить невозможно. Рассказывала, рассказывала, приводя деталь за деталью, не подозревая при этом, что очень скоро значение каждой такой детали, так сказать, резко поднимется в цене; очень скоро, а точнее, через два дня, 29 декабря. Каждая деталь тогда станет бесценной потому, что внезапно умрет человек, пораженный ударом кинжала в грудь, — быть может, и в самое сердце (а в сердце, как я слышала, довольно трудно попасть без специальной подготовки). Вот тогда-то все и начнется: показания свидетелей, поиск улик и неумолимо расползающиеся слухи…
29 декабря умер Николай Васильевич Попов. Он умер как раз в день своего юбилея, так и не изведав предусмотренных протоколом мероприятий, не попробовав пирогов, испеченных собственноручно Евдокией Дмитриевной, женой; не оценив подарков; не порадовав на прощание никого своей чуть усталой улыбкой.
Николай Васильевич Попов с кинжалом, вошедшим в грудь по самую рукоятку и нелепо торчащим как раз из верхнего кармана пиджака, сидел за своим рабочим столом, уронив голову на грудь, и выглядел, по-видимому, углубленным в свои мысли. Таким увидела его секретарша Ася, заскочившая в очередной раз в кабинет начальника в разгар предъюбилейной суеты. Кинжала близорукая Ася не заметила, но задумчивый вид шефа бросился ей в глаза. Ей даже пришло в голову, что любимый начальник вспоминает минувшие годы…
Ася вежливо кашлянула, чтобы привлечь к себе внимание, но Николай Васильевич, по понятным причинам, не шевельнулся. Эта неподвижность вдруг напугала Асю, и она сделала шаг или два по направлению к столу… Тут-то Ася разглядела странный предмет (это была рукоятка кинжала), который торчал из нагрудного кармана.
— Николай Васильевич, — выговорила Ася тихо, так что, будь даже начальник жив, он и то едва ли откликнулся бы на этот призыв.
По-видимому сразу после своего открытия Ася выскочила в секретарскую, где ожидали своей очереди несколько человек. По ее лицу и невнятному бормотанию свидетели сообразили, что что-то стряслось, и кто-то осторожно заглянул в кабинет. Нет, ничего Асе не показалось! За своим столом сидел, будто пригорюнившись, заместитель генерального директора комбината Николай Васильевич Попов. Он был мертв, убит кинжалом, и невозможно было выпустить такое распоряжение, которое дало бы обратный ход этому нелепому обстоятельству.
Саша Сауткина разливала чай в синие фарфоровые чашки. Этот вечер, 30 декабря, был вторым вечером за последнее время, когда мы решили собраться втроем: я, Лена Резник и Саша. Близкий Новый год был формальным основанием для нашей встречи; причиной же оказался Николай Васильевич Попов с кинжалом в груди…
— Чушь! Бред! — твердила Лена, так и не растерявшая первоначальную свежесть впечатлений.
Саша Сауткина закончила разливать чай и тихо позвякивала ложечкой в синей чашке; я смотрела на темное окно со сверкающими сквозь синие занавески искрами. Я с грустью думала, что сейчас самое время сидеть бы мне да сочинять историю Гофмана. Но мой рассказ в последнее время будто наталкивался на какие-то подводные камни, его течение было нарушено, и я никак не могла приняться за работу. Мертвый Николай Васильевич сейчас занимал мои мысли и, вопреки всяким приличиям, мучил любопытством куда сильнее, чем писатель, застывший в интерьере своего прошлого. Я как будто перевернула страницу, оставила все как есть; оставила Гофмана, терзаемого нелепыми страхами; оставила его близких, встревоженных причудами маленького умирающего человека; другая жизнь и другая смерть временно отвлекли меня…
Мне не давала покоя одна мысль. Эта мысль была подсказана мне теми детективными романами, которым я, как выразились бы раньше, отдаю свой досуг. Так вот: я думала над тем, кто последним видел Николая Васильевича живым. Дело в том, что по Лениному бессвязному рассказу выходило, будто в роковой день множество людей толпилось в их секретарской, да и многие заходили по разным поводам и вопросам в кабинет Попова. Конечно, это множество людей была чистая правда, только меня не покидало чувство, что эта суета была не более, чем покровом, который скрывал несколько фигур, л о г и ч е с к и вписывающихся в картину смерти Николая Васильевича. Поколебавшись, я высказала это соображение вслух.
— Какая логика! — воскликнула Лена нетерпеливо. — Какая может быть логика в убийстве на глазах у двадцати человек! Да и зачем вообще надо было убивать Попова, если можно было просто подождать…
— Подождать? — переспросила я, а Саша Сауткина сказала:
— Попов много лет страдал стенокардией. Только…
— Только это не такая уж гарантия, — спокойно закончила я. — Страдал много лет, и еще столько же мог прострадать…
Тут возникла понятная пауза, и мы занялись чаем.
Саша Сауткина сказала:
— Логически в картину этой смерти вписывается не так уж много людей.
— И как это понимать? — спросила Лена, чуть раздражаясь.
— Саша имеет в виду мотивы, — терпеливо пояснила я.
— Мотивы, да и вообще тех, кто попадал в орбиту Николая Васильевича, — не совсем ясно откликнулась Саша.
Саша объяснила:
— Попов — исключительно замкнутый человек. То есть был замкнутым… Несмотря на некоторые его привычки, которые не согласовывались с этой характеристикой… Я бы сказала, что границы его мира были достаточно строго очерчены.
— Чем же? — спросила Лена.
Саша ответила спокойно:
— Семьей. Попов был весьма семейным человеком.
Тут уж и мне пришлось запротестовать.
— Как-то это не слишком вписывается … во все остальное.
— Да, — сказала Саша. — Не вписывается.
По-моему, она хотела объясниться, но не находила убедительных слов. Но я, впрочем, начинала понимать…
Саша сказала, помолчав:
— Даже семейные неурядицы были важной составляющей его жизни. Может, неуспехи в семье значили для Николая Васильевича больше, чем победы на ином поприще…
— Слишком сложно для меня, — признала Лена со вздохом.
Саша тоже вздохнула, но ничего не прибавила.
— А неурядицы — это мягко сказано, — заключила Лена Резник. — Видели бы вы его сыночка…
— Когда? — спросила я.
— Да в тот самый день, — чуть растерявшись, ответила Лена. — Когда умер шеф…
— Ника был там?
— Был, — сказала Лена. — Да и остальные члена семейства: и Евдокия, и Никина жена, и их дочка — то есть внучка Попова…
— Чудно, — сказала я, нервно усмехаясь. — А любовницы случайно там не было? Я имею в виду — в роковой день?
— Наталья была там, — вмешалась Саша. — Но это отдельный разговор.
Глава 6
Лена Резник сказала:
— Если бы не Андрей Андреич, я вообще с трудом представляю, чем бы закончился вчерашний день.
— По-моему, — заметила Саша, — все, что могло вчера случиться, — и так случилось.
Лена замахала руками.
— Просто тебя там не было! Все были точно парализованы… а потом началась паника, не обошлось и без истерик…
— Что же Андрей Андреич? — рассеянно спросила Саша. По ее лицу я поняла, что она думает о чем-то другом.
— Как всегда, — откликнулась Лена. — Спокоен, корректен, организован. Кого-то напоил валерьянкой, кого-то на личной машине отправил домой… С семейством же шефа, по-моему, кроме него, вообще никто не способен разговаривать!
Мне показалось, рассказывая о Светуне, Лена успокаивается и приводит в порядок свои мысли — насколько это возможно, конечно… Поэтому я не торопилась приставать к ней с вопросами, а дала спокойно наговориться о симпатичном Андрее Андреевиче; я и сама понимала: о нем говорить куда приятнее, чем, к примеру, о Попове — хоть живом, хоть мертвом… Надо признать, слушая Лену, я детально восстанавливала картину злополучного дня, 29 декабря. С нетерпением я думала о том, что хорошо бы взять лист бумаги и выстроить по порядку то, что происходило в кабинете Попова в этот день. Только мне не хотелось перебивать Лену, и я изо всех сил старалась запомнить ее несколько путаный рассказ.
Андрей Андреевич Светун 29 декабря не надел галстук. Он и вообще редко его носил, и вот не сделал исключения… Зато, поверх голубой клетчатой рубашки, на нем был надет бесподобный синий джемпер с исландским орнаментом, что ли… То есть джемпер будто бы и был как раз прислан из Исландии Светуну в подарок — новогодний подарок от старинного друга… Таким образом, выяснилось, что Андрей Андреевич, и без того симпатичный, в этот день выглядел просто бесподобно, и это признали все — от технички до Аси, секретарши — а уж она-то в этих делах специалист…
Улыбаясь, Андрей Андреич придержал за руку Лену.
— У Николая Васильевича серьезные неприятности, — продолжая улыбаться, сказал он.
Тогда Лена, не скрывая изумления, посмотрела на Светуна. Эти его слова были и впрямь удивительны; никогда прежде Андрей Андреич не обсуждал с ней личную жизнь своего начальника, не имел такой привычки… Но Светун тут же объяснился.
— Вы, Лена, все время на месте, — выговорил он. — Так сказать, под рукой…
Было видно, что Андрей Андреич говорит все это, преодолевая неловкость. Лена слушала, ее изумление росло, ей никогда не приходилось наблюдать смущение Светуна…
По словам Андрея Андреича, выходило, он опасался скандала. А основания имел для этого самые серьезные: накануне он побывал в гостях у Попова, так что сомневаться не приходилось… Конечно, Андрей Андреич, насколько возможно, попытался погасить огонь войны, который, как видно, стремительно набирал силу… Но и сам Светун, похоже, не очень верил в то, что преуспел в своих попытках.
— Я вам объясню, — произнес он нетерпеливо и пристально посмотрел на Лену: понимает ли она?
— Если взрыв произойдет, Ася помочь не сможет, — добавил он. — А мы с вами, так сказать, совместными усилиями…
Дома у Николая Васильевича Попова было скверно. Трудно понять, что именно спровоцировало такой исключительный накал страстей — только страсти там бушевали и впрямь нешуточные…
— Это Евдокия, — вставила Саша Сауткина убежденно. — Она мастер закатывать истерики в самый неподходящий момент.
— Другие не лучше, — махнула рукой Лена. — Вы только представьте себе…
Представить оказалось не сложно — во всяком случае, куда проще, чем я предполагала. Вообразить можно все что угодно — но вот понять…
Накануне Андрей Андреевич Светун был в гостях у Попова. Обсуждались конкретные детали будущего торжества, и вот, поскольку с первого раза оказалось невозможно прийти к общему мнению буквально ни по одному пункту, Светун и решил посетить ставку верховного главнокомандующего лично (а верховным главнокомандующим он называл почему-то не Николая Васильевича Попова, а его жену, Евдокию Дмитриевну, отметая тем самым миф о ее периферийном влиянии).
Дом Поповых стоит на самой тихой улице нашего тихого городка. Это мощный двухэтажный коттедж, окруженный небольшим садовым участком, обнесенным, в свою очередь, по периметру колючими кустами жимолости. Хорошо, наверное, жить в таком доме — только Поповым как раз там и не жилось! Сейчас, спустя время, я готова согласиться, что в этом обстоятельстве не было одного-единственного виноватого, а вот тогда, в декабре, думала иначе.
Семейство Поповых — уж не знаю, по каким соображениям — живет кланом (теперь уж кое-что изменилось, а на момент моего рассказа было так). Помимо Николая Васильевича и его жены, в доме жила семья сына Ники: жена Валерия и дочь Лерочка. Не хватало одной только Натальи (а это, если помните, последняя подруга Николая Васильевича)…
В общем, семья (а точнее, две семьи) занимала просторный и уютный особняк. То, что дом отличался внешним уютом, я знала доподлинно; Лена Резник пару раз бывала там и сумела оценить основательность и вкус хозяев в плане общего устройства быта.
А накануне 29 декабря, как уже говорилось, гостем Поповых стал Андрей Андреевич Светун. Картина, открывшаяся ему, оказалась в полном смысле слова изумительной. Дверь открыла младшая Попова, Лерочка. В ответ на приветствие Андрея Андреевича она лишь молча и лениво повела плечом и удалилась в недра дома, не вымолвив даже подобия приветствия или приглашения войти. Светун, который отчасти был в курсе семейных проблем своего начальника, усмехнулся и все же вошел, оставив дубленку на спинке стула.
Со второго этажа (там находится гостиная и две спальни) доносился почти несмолкающий гул голосов. “Готовятся”, — со вздохом подумал Андрей Андреевич, имея в виду близкое торжество — но и сам, конечно, себе не поверил.
Голоса были раздраженные, женские — громче мужских. Прислушавшись, Светун серьезно засомневался, стоит ли ему подниматься на второй этаж; и не уместнее ли покинуть дом, как говорят, не прощаясь? Впрочем, со своим решением ретироваться Андрей Андреевич опоздал: по деревянной лестнице застучали каблуки, и Светун увидел Евдокию Дмитриевну, которая, игнорируя присутствие гостя, повернулась назад разгоряченным лицом и крикнула кому-то вверх, отчетливо выговаривая слова:
— Локти будете кусать!
Мгновение спустя после этого заявления одна из дверей просторной прихожей распахнулась, и на пороге возникла самая юная обитательница дома, Лерочка (которая пятью минутами раньше впустила гостя). Она ничего возражать бабушке не стала, а только отработанным жестом выбросила руку с поднятым средним пальцем — жест, знакомый по видеофильмам и поразивший Светуна главным образом своей отточенностью в исполнении юной Лерочки.
Евдокия Дмитриевна жест заметила и, похоже, верно идентифицировала — однако отреагировала странно.
— Великолепно! — воскликнула она с торжеством. — Результат, достойный своих родителей.
— Здравствуйте, — молвил несколько потрясенный Светун.
— Располагайтесь, — холодно выговорила Евдокия Дмитриевна, не выказывая никаких признаков смущения; впрочем, тут же прибавила задумчиво:
— Куда же вас провести?
— Слушайте, — сказал Светун решительно. — Я зайду в другой раз.
Он сказал это, хотя и отлично понимал, что вопросы, с которыми он явился, ждут немедленного разрешения; “другой раз” — это была простая отговорка, дань вежливости, но только на вежливость в тот день в доме Поповых был слабый спрос…
Юная Лерочка снисходительно, но и с симпатией посмотрела на Светуна.
— Пойдемте ко мне в комнату, — сказала она Андрею Андреевичу. — Отсидитесь, пока они… собачатся…
Сказав это, Лерочка хихикнула и поманила Светуна пальчиком.
— Прошу в кабинет, — молвила Евдокия Дмитриевна, игнорируя реплику внучки.
Лерочка вторично рассмеялась.
— Осторожнее, — бросила она через плечо (она, по-видимому, решила покинуть сцену). — А то дед у нас горячий, а у него кинжал (она сказала “кынжал”, имитируя, возможно, грузина из анекдота).
Светун молча проследовал за Евдокией Дмитриевной.
Оказавшись в кабинете Николая Васильевича, Светун, в ожидании хозяина, несколько мгновений приходил в себя. Его лицо горело (а Андрей Андреич был человек, не привыкший к громкому выяснению отношений). Тут вошел Попов, и Андрей Андреич поднялся с кресла. Оба чувствовали себя неловко. Кашлянув, Светун начал было выкладывать свои проблемы, но хозяин жестом остановил его. Тут-то Андрей Андреич кое-что услышал… И не то чтобы сам обо всех этих делах не догадывался, но этакая доверительность из уст Попова поразила его.
— Война, — проговорил Николай Васильевич, усмехаясь. И добавил со вздохом: — Наступление по всем фронтам…
Искренность тона, которым говорил Попов, в особенности смутила Светуна. Не зная, как реагировать, он предпринял еще одну попытку заговорить о неотложных юбилейных делах.
— Бросьте, — сказал на это Попов. И добавил, вновь поражая Андрея Андреича: — До юбилея еще надо дожить…
Я сказала:
— Что же в конце концов открыл Попов Светуну? Какую страшную тайну? (Тут, должна заметить, я и сама поняла неуместность своего иронического тона. Разговоры разговорами, но Попов убит!)
— Может быть, — добавила я тогда, — он назвал имя будущего убийцы?
Лена Резник смутилась.
— По рассказу Светуна, — понизив голос, сообщила Лена, — выходит, что на роль убийцы могли бы претендовать сразу несколько человек…
— Ах так, — заметила я, не особо, впрочем, удивившись. Да и чего мне было удивляться? Что я — детективов не читала, что ли?
— Кандидатов четверо, — сказала я и принялась загибать пальцы. — Верная жена, заблудший сын, легкомысленная внучка и злая жена сына…
— Еще любовница, — спокойно вставила Саша.
— Как вы догадались? — вскричала с изумлением Лена Резник.
Мы снисходительно посмотрели на свою подругу.
— Семейные убийства самые интересные, — охотно объяснила я. — Где как не в семье накипает взаимное раздражение, у которого порой годами нет выхода?
Надо признать, я говорила наугад. Никакими особыми подробностями о взаимоотношениях в семействе Поповых я не располагала, но общая картина…
Лена сказала:
— Андрей Андреич, оказывается, многое предполагал и раньше, но до какой степени там все оказалось накалено — это явилось сюрпризом и для него.
Лена Резник, стараясь сохранять логику, рассказала. Ничего такого уж запутанного я в ее рассказе не заметила — история как история, только финал нешуточный.
По рассказу Лены, выходило, что главным камнем преткновения оказалась Наталья, последняя подруга стареющего красавца Попова. Казалось бы, подруга — последняя, но далеко не единственная! Сколько их было раньше… Однако именно Наталья, как видно, переполнила чашу терпения. Да и старел Николай Васильевич и, как и всякий немолодой человек, не был застрахован от случайностей (29 декабря именно это и подтвердило. Он получил удар кинжалом в грудь — роковая случайность!).
Трудно сказать, почему именно приближающийся юбилей спровоцировал скандал, обострил положение на семейном фронте. Возможно, какие-то подробности Светун не стал пересказывать Лене, а лишь обрисовал общее положение дел; а возможно, и сам не знал… Но только в ход пошли упреки и претензии, которые, будучи высказаны вслух, естественно тут же выросли, как снежный ком. Ника убежденно заявил, что ему известны планы отца уйти из семьи и зарегистрировать свои отношения с Натальей. Которая здесь вообще пришей кобыле хвост и ни на что не имеет права! Ни на что!
Намек на наследство, семейное право на которое вдруг оказалось поставлено под сомнение, мгновенно распалил всю компанию. Евдокия заявила, что ей ничего не нужно и что она имеет право на почетную старость (именно так она и выразилась: почетная старость).
— Кое-кто забыл, что у нас дочь, — спокойно вставила Никина жена Валерия. — К тому же — ядовито добавила она, — до почетной старости н а м еще далеко…
— Да не выйдет она за него! — лениво заявила юная Лерочка. — На фига? К тому же, у нее есть вариант позаманчивее дедуни…
— Чушь! — отрезал Николай Васильевич, но моментально закрыл рот, сообразив, что родственники втравили его в обсуждение совершенно недопустимых вопросов.
С этой минуты и начался самый настоящий ор, перемежаемый всхлипываниями и взаимными оскорблениями. Тут-то и угораздило явиться Светуна, угодить в самое пекло…
Саша Сауткина сказала:
— Я вот чего никак не пойму: зачем все же Светуну понадобилось это все выкладывать Ленке?
— Вы просто не все знаете, — ответила Лена. — Ведь в тот самый день — я имею в виду 29 декабря, день смерти Николая Васильевича — кое-что произошло. То есть то, чего, видно, Светун и опасался — скандал.
— Евдокия? — спросила Саша.
— Вовсе нет, — ответила Лена. — Ника. Он ворвался (именно ворвался!) в кабинет Николая Васильевича, и я и Аська слышали, как он орал на отца.
— А что, собственно, ему было нужно? — спросила я, призадумавшись над этим не очень понятным для меня поступком.
Лена Резник пожала плечами.
— А он был пьян, — объяснила она. — Во всяком случае, нам так показалось… Пьян и взбешен… Однако скандал оказался коротким. Ника выскочил из кабинета, сплюнул на пол прямо перед Аськиным столом и, в общем, все…
— Ушел? — спросила Саша.
— Естественно.
Мы помолчали. Часы показывали одиннадцать. Чуть больше, чем через сутки, наступит Новый год, подумала я, но ничего особенного в связи с этим не ощутила.
— Лена, — спросила я тогда, — а кто после Ники еще заходил в кабинет?
— Ты не лучше следователя, — усмехнулась Лена. — Те же вопросы.
— Не хуже, — поправила я со вздохом.
Я уже знала, какой будет ответ, догадалась. И Лена сказала:
— После Ники в кабинет заходила только Аська, по-моему. Но это уже когда Николай Васильевич умер…
Глава 7
Гофман и прежде не раз выручал меня. Это происходило от моего стойкого нежелания жить и действовать в той реальности, которая меня окружала и окружает. Неприятно, но факт: я предпочитаю возиться с иллюзиями вместо того, чтобы просто заняться делом.
Иллюзии гофмановской прозы… Может, кому-то кажется, что это таинственная предновогодняя суета “Щелкунчика”, детское безмятежное ожидание чуда… а потом и само чудо; и орехи в золотых и серебряных обертках, и марципан (знать бы еще, что такое этот марципан!). Увы, увы! “Щелкунчик” — лишь счастливый эпизод, вспыхнувшая и тут же погасшая надежда на счастье. В каждом рассказе Гофмана ощутимо присутствие мрачной и зловещей фигуры; в каждой его истории есть свой Песочный человек — хорошенькие иллюзии? Недурное бегство от действительности? Но — так или иначе — мне нравится. Поэтому, когда, в самый канун новогоднего праздника, я вернулась к своей работе, то испытала знакомое радостное волнение.
Я имею в виду эссе о Гофмане; я сочиняла его уже довольно долго, и вот приблизился Новый год, и маленький городок за моими окнами, крепко схваченный морозом, только усиливал удовольствие.
Был вечер 30 декабря, я только что вернулась от Саши Сауткиной и уж не рассчитывала, что у меня хватит мужества приняться за работу. И вот я нашла компромисс: открыла наугад книжку (а это был Гофман) и начала перелистывать — довольно бездумно, кстати… Мне попался “Песочный человек”, и тень надвигающейся катастрофы быстро завладела моим воображением. Черный ужас, пришедший из детской комнаты, призрак какой-то слаборазличимой фигуры — то ли доктор, то ли дьявол в очередном обличьи — маячил в этом истинно ночном рассказе. Мне пришло в голову, что последние дни Гофмана проходили под знаком как раз этой новеллы (хотя и не последней в творчестве писателя). Именно ее зловещая тень сопровождала угасающего Гофмана в последние часы его жизни…
Итак, Гофман умирал. Это угасание превратилось в мучительную, бесцельно затянутую повесть. Ревматические боли, горячка, возрастающие явления паралича, а может, и заболевание многих нервов сопровождали болезнь писателя. Доктор Хитциг отметил в последние дни исчезновение болей (чему бедняга Гофман, конечно, радовался, не понимая, что конец неумолимо приближается и отсутствие болей есть лишь следствие растущего паралича).
Гофман заметно повеселел. Охваченный духом радостного музыкального настроения, Гофман вспоминал канцоны и канцонетты, которые исполнял раньше, и даже пропел кое-что своим высоким голосом.
Впрочем, приступы веселья были довольно коротки; бодрость духа (изумительная, если учитывать все обстоятельства) все же покидала изнуренного болезнью человека. Мрачность и отчаяние, которые проступали на исхудавшем лице, заставляли доктора Хитцига, верного врачебному долгу, поддерживать и утешать больного. В один из таких моментов Гофман строгим и пристальным взглядом остановил своего друга.
— Понимаешь ли, — будто бы сказал Гофман задумчиво и невыразимо печально. — Я готов к смерти, но для чего они хотят убить меня?
— Ты устал, — проговорил доктор Хитциг, подумав. — Вот почему твои слова не удивляют меня.
На самом же деле доктор Хитциг был удивлен и встревожен. Уже не в первый раз больной заговаривал о какой-то таинственной угрозе для своей жизни (проистекающей не от естественных причин). И хотя окружение Гофмана сочло это результатом болезненного нервического настроя самого Гофмана, доктор Хитциг не до конца разделял мнение друзей и близких писателя. Он был немногим из тех, кто никак не преувеличивал мистицизм Гофмана; словом, он сомневался…
Однако то, что сказал Гофман далее, возможно, изменило позицию врача и друга. А сказал Гофман вот что:
— Я вчера видел Занда. В полночь или чуть позже.
Доктор Хитциг вздрогнул. Он всмотрелся в бледное лицо Гофмана, пытаясь разобрать, понимает ли больной смысл своих слов. Однако никаких признаков безумия доктор не обнаружил в лице друга.
Доктор Хитциг знал: Карл Занд был студентом и был казнен два года назад за удар кинжалом, который юноша нанес писателю Августу фон Коцебу. Тогда эта дерзкая акция (которую многие сочли патриотической) наделала много шуму. Но Хитциг никак не предполагал, что Гофман продолжает размышлять о ней.
— Это был Занд, — повторил Гофман довольно твердо. И тут же пояснил:
— Он держал в руке кинжал.
Хитциг молчал в замешательстве, и, пока длилось молчание, Гофман сделал еще одно добавление:
— Он вышел из второй двери.
Доктор Хитциг невольно посмотрел в сторону второй двери, которой не пользовались ровно столько лет, сколько квартира принадлежала Гофману, и ключа от которой не было; дверь вела на черную лестницу и выводила ко второму выходу из дома, также заколоченному.
— Ты ошибаешься, — со вздохом выговорил Хитциг. Гофман молчал и слабо улыбался, а доктор для чего-то спросил, запинаясь:
— Этот гость… он что-нибудь говорил?
Гофман, казалось, с удивлением всматривался в лицо друга.
— О нет, — наконец сказал он. — У него был кинжал.
Получалось, кинжал объяснял молчание ночного гостя.
Хитциг с грустью посмотрел на Гофмана, а потом задал еще один вопрос:
— А куда потом делся этот… посетитель? Через какую дверь покинул комнату?
— А он вовсе не покидал ее, — почти беспечно откликнулся Гофман. — Зачем? Он просто исчез.
Таким образом, ночной гость становился понятен. Призрак не был предполагаемым убийцей, а был всего-навсего фантомом (правы, как видно, оказались те, кто уверял в этом доктора). Призрак, растворившийся во тьме…
Я рассеянно смотрела перед собой; в углах моей комнаты лежали густые тени. Не имеет значения, почему в самый канун новогодних праздников я оказалась дома одна — а только, при всех очевидных минусах, это положение имело и свои преимущества. Одно преимущество точно: эссе, которое наконец-то будет дописано. Однако, вопреки моему твердому намерению, мои мысли заскользили прочь по оси времени, оставив далеко позади сумерки немецкого романтизма. Против воли я начала думать о вещах куда более современных (и, само собой, менее романтичных). Убийство Николая Васильевича Попова, кинжал, который неизвестный убийца вонзил ему в грудь — вот о чем я начала раздумывать, и, несмотря на очень и очень поздний час, сна как не бывало…
Я выбралась из кресла и пересела за письменный стол. Видно, из-за позднего часа я вообразила, что стоит мне взять чистый лист бумаги и записать все события в том порядке, в каком они происходили (я имею в виду смерть Николая Васильевича), то тайна этого дерзкого преступления откроется мне…
Воодушевление охватило меня (вот оно, позднее время).
Но, довольно быстро, на его место пришел скептический настрой: порядок событий записать, конечно, возможно — но не следует забывать, что это лишь в н е ш н и й порядок, так сказать, то, что происходило у всех на глазах… Но, одновременно с этим, в здании (в том здании, где было совершено убийство) протекала какая-то т а й н а я жизнь. Это неизбежно — ведь преступник обязан скрываться и прятать свои черные помыслы и поступки от посторонних наблюдателей; иначе говоря, ото всех! Я вздохнула, прекрасно сознавая, какая сложная задача стоит передо мной: разгадать тайну комнаты, в которую преступник не входил и из которой не выходил! И тут я придвинула поближе чистый лист бумаги.
Далее я сделала так: написала “нота бене”, что, как известно, означает “обратить внимание”. Ну, а потом принялась заполнять “пункты” своего импровизированного исследования. Пункты оказались такими:
1. Андрей Андреевич Светун, помощник Н.В. Попова, накануне юбилейного (да и вообще, рокового) дня приходит ради “юбилейных” консультаций в гости к Н.В.
2. А.А. становится невольным свидетелем шумного выяснения отношений в семействе Поповых, суть которых вкратце сводится к следующему: сын Ника с возмущением говорит о возможном уходе Н.В. из семьи; сноха — о правах на наследство; жена — что-то абсолютно невразумительное, а именно, право на “почетную” старость; внучка недвусмысленно намекает на то, что у подруги деда своя жизнь (любовник?).
3. В день юбилея (и в день смерти Н.В.) в секретарской, если судить по мимолетным замечаниям Лены Резник, толпились посетители. Однако, когда я попыталась уточнить, кто именно, ну хотя бы приблизительно, заходил в и н т е р е с у щ и й нас период обеденного перерыва в кабинет к начальнику, вышло, что никакой особенной толпы не было и в помине; что и понятно: торжество должно было состояться в конференцзале, где и были накрыты столы; а значит, основная масса сотрудников околачивалась как раз там! Кто же все-таки находился в секретарской в указанный период времени?
4. А вот кто: семья. Не одновременно, само собой — однако же в полном составе.
Евдокия Дмитриевна вообще курсировала в поле зрения секретарши с самого утра. Возникало даже ощущение, что она присутствовала на работе мужа раньше его самого.
Около нее, как ни странно, болталась — без особой, впрочем, пользы — внучка, юная Лерочка. Со скучающим видом она время от времени появлялась в поле зрения Аси с вазой для цветов или с цветами в эту самую вазу (это были преимущественно каллы), которые она несла, равнодушно опустив тяжелые бутоны чуть не до земли…
Лерочкина мама, Валерия, видимо, прибыла попозже; не здороваясь, она прошла в кабинет Николая Васильевича (это было перед самым обедом), но задержалась там недолго; у Аси создалось впечатление, что заходила она вообще без цели, а более формально (“мозги пудрит”, — прокомментировала Ася).
Совершенно неожиданно явилась подруга Николая Васильевича Наталья; явилась — и произвела некоторый фурор. У Евдокии Дмитриевны от этакого нахальства просто глаза на лоб полезли (по выражению все той же Аси); старшая, Валерия, в названный момент отсутствовала, а младшая, Лерочка, не без интереса оглядела новую норковую шубу гостьи; шубу отметила и Ася, но у той всякая приличная шуба (если она на чужих плечах) вызывала естественное раздражение.
Явление Натальи, понятное дело, имело свою причину; но был и повод. Этот не слишком убедительный, как и вообще всякий, повод сводился к необходимости передать юбиляру поздравление от подшефных старшеклассников (из чего легко можно было заключить, что Николай Васильевич Попов и его ведомство шефствует не только над Натальей, но и над ее подопечными также)… В общем — Наталья.
Оставался Ника, которого в общей компании не было…
5. Итак, Ника. Ника, как стало понятно позднее, оказался последним явлением в кабинете (да и в жизни) ныне покойного Николая Васильевича. По крайней мере, по всем внешним признакам выходило именно так. Не особенно трезвый Ника… Меня, однако, в в Никином поступке интересовали не столько подозрения, которые этот поступок порождал (а Ника ворвался со скандалом в кабинет отца и тут же — тут же! — из этого кабинета выскочил! Прокричав в адрес отца невнятную угрозу? Или Асе это померещилось? К тому же будучи, по заверениям Лены, пьян?). В этом событии меня интересовали несколько аспектов, которые, как я самонадеянно предполагала, остались не подмечены следствием. Вот они, эти аспекты: во-первых, ч т о побудило Нику предпринять данную выходку? Как говорится, не раньше и не позже? Он ворвался в кабинет отца явно с определенной целью — можно было подумать (а я так и думала), что эту цель ему кто-то подсказал! И ворвался-то, повторяю, в самый н е в ы г о д н ы й момент… А второе — ну, этот пункт был, скорее, психологическим аспектом (а попросту говоря — здравым смыслом). Как-то я слабо представляла Нику, пусть и нетрезвого, который на глазах у свидетелей вбегает к отцу в кабинет, м о м е н т а л ь н о наносит ему м е т к и й удар кинжалом (заранее припасенным?), а Николай Васильевич м о л ч а принимает этот удар — крика, как я поняла, не слышал никто… Потом, стало быть, Ника из кабинета выскакивает, в бешенстве плюет на пол в секретарской и покидает место действия, хлопнув дверью. Так что, психология психологией (к тому же я, само собой, не Порфирий Петрович, чтобы претендовать) — но мне непонятны как минимум две вещи: почему Ника, если он убийца, действовал с такой неподобающей, неприличной скоростью и даже не попытался сымитировать разговор с отцом? А главное: почему молчал Николай Васильевич? Ника нанес столь профессиональный удар? Ведь иначе, как мне кажется, жертва должна была хотя бы вскрикнуть? Есть и еще одно, третье соображение — но вот не знаю, насколько оно убедительно для к о м п е т е н т н ы х людей… Дело в том, что я вспомнила то, что было известно мне давным-давно, когда я знала Нику еще во времена его и моего студенчества: Ника всегда был чрезвычайно, феноменально брезглив, он испытывал приступы тошноты при виде разделывания курицы — курицы, понятно? Так что я сомневалась, очень, очень сомневалась в том, что Ника и последний, кто видел его отца живым — одно и то же лицо; потому что совершенно понятно, кто был этот последний… Это был убийца.
6. Имелся, впрочем, и еще один пункт — номер шесть. Этот пункт, как мне кажется, оказался несправедливо забытым — возможно, из-за последующих трагических событий. Я имею в виду похоронный марш, который неизвестный шутник организовал в кабинете Николая Васильевича. Ну, и разодранные Ленины бумаги на его столе.
Загадка, что и говорить, великолепная загадка для интеллектуала.
“Остается сыскать интеллектуала”, — грустно пошутила я (легко иронизировать над собой без свидетелей).
За окнами стояла глубокая ночь и мороз, и я почувствовала, как легкая улыбка возникла но моем лице. Вот вам и еще одна загадка — откуда берется улыбка, когда ситуация не дает ни малейших оснований для веселья?
Глава 8
Но удивительно: никто не верил, мне кажется, в таинственное убийство, которое могло произойти тут, у нас… Быть может (так, по-моему, предполагали многие), смерть Николая Васильевича была никакое не убийство, а несчастный случай? И (быть может) Николай Васильевич внезапно заболел и вот, под влиянием минуты, воткнул в грудь кинжал, оказавшийся под рукой?
Мне лично подобных рассуждений слышать не приходилось, но это вовсе ничего не значит. Я вообще не в счет, так как редко выхожу из дома; но, повторяю, я вполне уверена: нечто подобное носилось в воздухе (в морозном новогоднем воздухе) нашего городка… Почему? Да хотя бы потому что тайна — это нечто литературное, не имеющее к жизни никакого касательства; тайна, а тем более — таинственное убийство…
Расследование смерти Николая Васильевича Попова проходило, надо думать, своим чередом. Специалисты (возможно, специалисты по таинственным преступлениям) занимались делом, не слишком афишируя свои действия. Зато город пенился слухами, и, наверное, если бы не мороз, кто-то бы просто этими слухами отравился — точно острой инфекцией. Но мороз, как сказано, дезинфицировал городской воздух, умерил энтузиазм… Люди общались преимущественно по телефону, а это уж, согласитесь, совсем не то, что могло бы возникнуть весной… Жизнь маленьких городов вообще носит календарный характер, тут уж ничего не поделаешь… Короче говоря, около недели я ничего не слышала о том, как движется расследование и что вообще происходит. Я читала, бездельничала и делала вид, что вот-вот примусь за работу и допишу — наконец-то допишу! — эссе о писателе Гофмане.
А в самый канун Рождества мне позвонила Лена (это было, по-моему, 6 января).
— Хочешь развеяться? — спросила меня Лена. И тут же добавила, без особой логики, что приглашает меня на поминки.
— О господи! — только и выговорила я.
— Собственно, не совсем поминки, — пояснила Лена Резник. — Родственники Николая Васильевича все эти мероприятия отметили в узком кругу. Близкие, сослуживцы… короче — все те, кто единодушно терпеть не мог покойного…
Я зевнула, потому что зимой вечно хочется спать. И еще потому, что никуда мне не хотелось идти: кто в состоянии объяснить, ради чего стоит покидать свою берлогу в тридцатиградусный мороз?
Впрочем, Лена объяснила.
— Андрей Андреич устраивает маленький прием, — объяснила Лена. — Помнишь Андрея Андреевича?
— А я при чем? — спросила я, не скрывая изумления. — Да и вообще: прием? По какому такому случаю? Вечер воспоминаний?
Как ни странно, оказалось, что я почти угадала.
— Довольно дикая идея, — поколебавшись, проговорила Лена. А я подумала: уж если идея “дикая” по Лениной оценке… В общем, приступа энтузиазма я не испытала.
— Прием организует Андрей Андреевич Светун, — повторила Лена. Может, ей казалось, что это уже само по себе замечательно — то, что идея встречи принадлежит Светуну?
— Чего же он хочет? — спросила я.
Лена замялась.
— Встретимся, поговорим, — наконец выговорила она неопределенно.
— Кто? То есть кто предположительно должен стать участником встречи? И опять же — зачем?
Лена вторично вздохнула.
— По-моему, — призналась она, — Андрей Андреич захотел сыграть в детектив… то есть, собственно, взять на себя роль детектива…
Тут Лена Резник окончательно смешалась, а я спросила (не без любопытства), давно ли у Светуна проклюнулись этакие наклонности?
— А он говорит, — объяснила Лена, — что в смерти Николая Васильевича открылись новые стороны… Что-то в этом роде… И что, мол, ни к чему вмешивать сюда посторонних — по крайней мере, насколько это возможно. Ведь Андрей Андреич был другом Попова…
— Так, — сказала я. — Посторонних. Для чего же ты звонишь мне?
Лена молчала, и мне даже пришло в голову, не прервалась ли связь.
Но тут голос Лены опять возник в трубке; Лена сказала:
— А Андрей Андреич высказал пожелание, чтобы о д и н посторонний наблюдатель все же присутствовал.
— Следственный эксперимент по-домашнему, — подвела я итог путаным Лениным объяснениям. — Ясно. Ну говори, когда встречаемся… До чего вы там договорились?
Так я оказалась участницей странного совета, вошла, как говорится, в число доверенных и приближенных. Чуть позже в результате этой встречи один человек едва не погиб (я пока умолчу, кто был этот человек), а другой — умер, хотя, если судить по внешним признакам, ничто не угрожало его здоровью. А еще результатом оказалось мое эссе — я наконец-то дописала историю последних дней жизни Гофмана! Может, это и не столь уж важный результат, но — для кого как…
Признаться, я до сих пор удивляюсь, как Светуну удалось договориться с семейством покойного Попова об этой, в общем, необычной встрече… Необычной — это еще мягко говоря… Все дело было, очевидно, в знаменитом обаянии Андрея Андреевича (а это свойство, по-моему, почти не поддается описанию и вообще слабо связано с прочими чертами характера).
Я уже упоминала: Андрей Андреич Светун был симпатяга — из тех, кто нравится поголовно всем, даже начальству… При всем при том — хороший вкус, остроумие без злости, ум без необходимости ежеминутно доказывать его наличие — да мало ли! Надеюсь, каждому из нас посчастливилось встретить хотя бы однажды на своем пути обаятельного человека, так что какой смысл пускаться в объяснения?
Одно я поняла из Лениных объяснений сразу и наверняка: у Андрея Андреича имелась серьезная причина искать этой совместной встречи и устраивать эксперимент (о сути которого я пока не имела представления). Безусловно серьезная причина… Но — так мне казалось — помимо этой неизвестной мне причины, было и еще кое-что… Это “кое-что” — еще одно свойство характера Андрея Андреевича, которое я отметила во времена нашего прежнего общения. Воображение — вот что это такое. Да, помимо прочего, Светун был наделен и воображением (что, по-моему, является уже роскошью). Было в нем что-то от мальчишки, которому нравилось и г р а т ь (а жизнь складывалась так, что играть было то не во что, то не с кем). Так что, повторяю, помимо неизвестной мне заботы Андрея Андреича, думаю, им, в дополнение к прочему, руководил еще и этот азарт…
“Во что же решил сыграть наш Андрей Андреич?” — думала я, собираясь на встречу. Хотя все было яснее ясного: в сыщика и в убийцу — во что же еще?
Естественно, нас собрали в гостиной. Или это был кабинет? Во всяком случае, очень уютная комната, вполне могла сойти за что-то подобное… Так, по-моему, представляют себе английский интерьер те, кто никогда не бывал в Англии (вроде меня). Вот почему мне у Поповых сразу понравилось… К тому же в комнате имелся настоящий камин, и за кованой решеткой горело настоящее пламя! В общем, повторяю, мне все это о ч е н ь понравилось, включая и мягкие кресла, обитые серебристой замшей, и серебристые шторы, на которых лежали блики от сверкающей всеми огнями люстры. Лично я (будь я хозяйкой этакой гостиной) предпочла бы приглушенный свет — но, может, тогда шикарная люстра потеряла бы свой эффект? В общем, все сверкало огнями, и горел камин, и гости занимали кресла… Собственно, гостей было немного: Андрей Андреевич Светун, организатор и вдохновитель встречи; Лена Резник, коллега покойного Николая Васильевича; и я, независимый наблюдатель. Все же прочие были членами злополучного семейства: Евдокия Дмитриевна, вдова; Ника, сын; а также жена и дочь Ники — Валерия и Лерочка. Все, таким образом, были в сборе, и надо отметить, общее настроение было, вопреки печальному обстоятельству, довольно умиротворенное и, пожалуй, доброжелательное…
Слово взял Андрей Андреевич. Он начал свою речь несколько официально — но, может, так и следовало с ними разговаривать? Непрестанно напоминая им, что они не просто люди, а родственники человека значительного, чья роль (и после кончины) остается существенна? Во всяком случае, я могу засвидетельствовать: начало у них у всех имело успех. А сказал Светун следующее:
— Господа, причина нашего собрания нам всем известна. Это грустное, трагическое событие, в результате которого мы лишились достойного и умного человека (обычно говорят, мелькнуло у меня в голове, достойного и умного противника)…
В общем, Андрей Андреич продолжал в прежнем тоне (будто взятом напрокат, честное слово!), а я не верила своим ушам: неужели кто-то способен подобным образом выражать свои мысли? А кто-то, соответственно, способен подобному внимать? Но, как и следовало ожидать, в реальности я разбираюсь слабо; а слушатели внимали, да еще как! Уважительно и, пожалуй, немного напряженно…
— Собственно, — говорил между тем Светун, — я не погрешу против истины, если скажу: все собравшиеся сегодня в этом доме е д и н о д у ш н о заинтересованы, по меньшей мере, в двух вещах. Первое — это торжество справедливости.
— Что-то я не поняла, — разомкнула уста Никина жена, Валерия. Она сидела дальше всех от оратора, зато ближе других — к камину, поэтому ее лицо под дорогой косметикой ярко пылало. Я даже с некоторым опасением подумала, что если Андрею Андреевичу взбредет в голову приняться за комплименты, он, пожалуй, сравнит ее с розой — а что, с него станется!
До роз, однако, дело все же не дошло, и Никина жена повторила, лениво растягивая слова:
— О какой такой справедливости вы говорите, Андрей Андреич? О том, чтобы преступник понес наказание?
Высказавшись, Валерия по неизвестной мне причине усмехнулась.
— К теме преступника мы еще вернемся, — ответил на это Светун. — Преступник — как раз второй…эээ… предмет нашего разговора. В настоящую же минуту я имею в виду только то, чтобы у семьи не возникло никаких проблем со вступлением в наследование имущества.
— Прямо адвокат! — в восхищении вставила Лерочка. — Как этот мужик, которого часто по НТВ показывают… Только вы симпатичнее, Андрей Андреич!
— Лерочка! — недовольно сказала на это Евдокия Дмитриевна, главная ревнительница соблюдения традиций в семействе.
— А я что, виновата, что он похож? — откликнулась Лерочка, принимая обиженный вид.
“Вот спектакль, — подумала я в некотором удивлении. — Только для кого, спрашивается, они играют? Я и Ленка явно не стоим этих усилий, а Светун их знает как облупленных”.
Евдокия Дмитриевна почти ласково поглядела на Андрея Андреевича и задала вопрос:
— А что, собственно, может препятствовать законному наследованию имущества Николая Васильевича?
Тут все (и я в том числе) посмотрели на Светуна. Посмотрели и, надо думать, отметили, в какое смущение привел благовоспитанного друга семейства этот простой вопрос. Однако ответил Андрей Андреич, против ожиданий, со всей определенностью.
— Только одно, — довольно сухо высказался он. — Если будет доказано, что кто-то из членов семьи несет ответственность за смерть Николая Васильевича. Да и тогда, — однако добавил он, — речь пойдет не о нарушении права наследования… Просто (тут Андрей Андреевич тактично замешкался) понадобятся некоторые дополнительные расходы…
После этого заявления Андрея Андреевича стало отчетливо слышно, как трещит огонь в камине. Огонь стал слышен оттого, что в комнате установилась тишина, все так и замерли, глядя перед собой и что-то соображая. А сообразить, кстати, было не так уж трудно; я-то легко поняла, куда гнет Светун… “Ну и ну! — подумала я с невольным уважением. — Я бы ни за что не решилась на подобное заявление…”
Андрей Андреич между тем не собирался ни останавливаться, ни отступать. Сухо откашлявшись и стараясь не глядеть на безмолвных хозяев, Светун без запинки произнес следующее:
— Я знаю, кто виноват в смерти Николая Васильевича.
Тут он замолчал, а я не удержалась и задала вопрос:
— Кто “виноват” или кто убил? — спросила я.
— Не валяйте дурака! — немедленно осадила меня Евдокия Дмитриевна. — Даже ребенку понятно, что это одно и то же.
Я пожала плечами: не спорить же мне было с ней! Но согласиться с Евдокией все же не могла: не всякий “виноватый” в чьей-то смерти является убийцей…
— Я знаю, кто убил Николая Васильевича, — поправился Светун. — И, — помявшись, добавил он в а б с о л ю т н о й тишине, — мне жаль этого человека… Я остро сочувствую ему, потому что этот невольный убийца — сам жертва.
— Невольный убийца? — опять не удержалась я.
— Вы что, пришли сюда поболтать? — накинулась на меня Евдокия.
Я мимолетно глянула на эту даму и отметила, что опасный разговор не очень-то напугал ее. А ведь даже ребенок (по ее собственному выражению) должен был понять, куда клонит Андрей Андреич Светун.
— Говорите, что вы такое знаете, — несколько ворчливо обратилась Евдокия Дмитриевна к Светуну. Можно было подумать, что речь идет не об убийстве ее мужа, а — ну не знаю о чем! О каком-нибудь телевизионном сериале!
В ответ на это требование Светун, чуть поколебавшись, задал вопрос:
— Когда именно пропал коллекционный кинжал Николая Васильевича? В какой день? В какое время?
(Тут я отметила, что странный вопрос никого не удивил, его будто только и ждали. Видно, домашнее следствие тянулось не первый день…)
Евдокия Дмитриевна поглядела сощурясь на Светуна.
— Кто же знает точно, — проговорила она наконец. — Заметили, когда уже поздно было…
И опять все все поняли: поздно — то есть тогда, когда Попов уже был убит. Убит кинжалом, тем самым! Из чего следует, что убийца стащил кинжал прямо из кабинета Николая Васильевича! Из чего, в свою очередь, следует, что убийца — родственник, счастливый наследник…
Внезапно Ника, который до этой минуты сидел в тени широколистной монстеры, подал голос. Точнее — откликнулся слабым смешком.
— Да зачем? — сказал он и несколько растерянно оглядел присутствующих. — Зачем он мне понадобился, этот кинжал, если в кабинете отца, в столе, лежал точь-в-точь такой же? И, между прочим, в незапирающемся ящике?
Это Никино заявление прозвучало до того неожиданно, что, по-моему, заговорили все сразу; даже я попробовала высказаться (но, впрочем, услышана не была. И хорошо, что не была, потому что сказала следующее: “Получается, с убийцей все ясно? Остается лишь разобраться с оружием”.) Я-то все это сказала как бы иронически (вовсе я не была уверена, что бледный Ника — убийца). А вот кинжал (вернее, два кинжала) — это было очень интересно!
Тут родственники злополучного Ники принялись задавать свои вопросы.
Вечером, дома, я записала те, которые запомнила — родственники оказались, в общем, не лишенными проницательности людьми…
Вот эти вопросы (правда, записанные вразнобой):
1. Откуда Ника знал про кинжал в незапертом ящике (на службе отца)?
2. Куда, в таком случае, подевался кинжал из кабинета дома?
3. И вообще — зачем Попову понадобился второй точно такой же кинжал?
4. Зачем вообще Нику понесло в тот (роковой) день к отцу на службу?
5. И почему они поругались? Почему Ника орал на отца?
6. Чьих рук дело — похоронный марш? Хотя сейчас и плевать на него, конечно…
(Кстати: по крайней мере на пять из шести вопросов было ответить несложно; я, во всяком случае, легко сочинила свою версию пяти ответов. Оставался один вопрос, на который пока не было ответа.)
— Ничего трудного в этих вопросах нет, — сообщила я своим подружкам днем позже после описанной встречи. — Кинжал в кабинете Попова на работе? Может, для сослуживцев Николая Васильевича это и было тайной; учитывая характер начальника, в кабинет к нему — тем более в его отсутствие — никто, надо думать, не рисковал заходить… Но Ника… Ведь он, как я поняла, появлялся там довольно свободно?
— С чего это ты взяла? — спросила Саша Сауткина.
— Это правда, — кивнула Лена Резник, почти вторя Сашиным словам. — Правда, что Ника свободно шлялся по помещению, когда ему вздумается…
— Так я и думала, — сказала я, испытывая законную гордость за свою проницательность. — Иначе — чего так отчаянно боялся его папаша, когда отказался провести расследование хулиганского поступка в собственном кабинете? Только одного: выявления того, что автор хулиганской выходки — Ника.
— Я имею в виду, — добавила я, — разорванные бумаги на его столе и, разумеется, похоронный марш.
— Ника? — выговорила Лена Резник озадаченно.
А Саша Сауткина промолчала, лишь согласно кивнула…
— То, что кинжалов было два, — продолжила я, — ничуть не удивительно. Ведь Попов был коллекционером, что-то вроде этого?
— Любителем, — сказала Саша.
— Все равно, — откликнулась я. — Эта заноза в нем сидела… — Оба кинжала, видимо, о с о б о й ценности не представляют, но любителя таких штучек могут увлечь… Я хочу сказать, что, наверное, они сгодились бы как… ну не знаю… как разменная монета, что ли…
— Кинжалы, — вмешалась Саша, — по крайней мере, один из них, тот, про который я знала, домашний… был заказан на машиностроительном заводе (Саша говорила о заводе, который находится в соседнем с нами, о т к р ы т о м городке). Есть там, я слышала, чудо-мастер…
— Ну вот! — обрадовалась я. — То есть вещь хорошая, но все же не какое-нибудь там иранское оружие… Или индийское? Словом — не раритет, и запирать не обязательно, хотя владеть — приятно…
— К отцу на службу Ника помчался, — проговорила я уже без прежней уверенности, — возможно, находясь в обычном для него заведенном состоянии… Тем более Лена говорит, он был пьян…
— Ну не то чтобы, — вставила Лена, помявшись. — Но, конечно, он выпил…
Мы помолчали.
Однако такое решение все же смущало меня. Выпил, завелся… Бледная какая-то получалась картинка…
— Ах! — сказала вдруг Лена Резник с радостным энтузиазмом. — Я вспомнила. В первый же день, когда завертелось все это… следствие… Ника тут же заявил — это и Аська слышала, разговаривали-то в приемной — что на работу к отцу он прибежал, потому что ему позвонили!
— Кто, — спросили одновременно я и Саша.
— Анонимный звонок, — ответила Лена со значением. — То есть Ника не понял, кто звонил, а этот звонивший не представился…
— А что говорили? — спросила я.
Лена пожала плечами.
— Чушь какую-то, — сказала она. — Что, вроде, пока он дома торчит, отец оформляет документ… Короче — что-то связанное с наследством…
— Так, — сказала я растерянно.
И снова разговор прервался.
— А что? — спросила тогда Саша Сауткина. — Лично вы верите в то, что Ника — убийца?
Лена посмотрела на меня.
— Я бы поверила, — сказала я неохотно. — Но доказательства Светуна смутили меня.
— Недостаточные? — спросила Лена шепотом.
— Наоборот, — ответила я.
А мне и правда так казалось.
Глава 9. Доказательства
И все же это был хороший вечер. Я имею в виду собрание в нарядной гостиной Поповых; камин, сверкающая люстра, ощущение уюта в кругу встревоженных людей… Конечно, такие чувства не делают никому чести (и мне в том числе) — но сознание, что эта тревога — н е м о я, это благодушие и почти умиротворение — кому они не знакомы? К тому же мне было интересно. Светун заявил, что твердо знает убийцу; знает — стало быть, располагает доказательствами?
Ну а милиция? Они что же, менее сообразительны, чем наш Андрей Андреич? Но как раз соображения милиции меня не интересовали. Милиция не рассуждает об убийствах, глядя в пылающее пламя камина… Понятное дело, все этакие разговоры — одно гигантское общее место — но только мне нравятся эти общие места…
В общем, я, кажется, получала удовольствие от н е п р и я т н о г о вечера; может, все дело в том, что не очень-то верила в Нику-убийцу?
Андрей Андреевич поднялся и чуть отодвинул свое кресло от огня. На его порозовевшем лице лежало довольно угрюмое выражение.
Глядя перед собой, Светун начал говорить, стараясь быть внятным и услышанным — может, подобным образом он выступал перед своими студентами…
— Подведем итоги декабря, — риторически предложил Андрей Андреевич. — Декабрь — это целая коллекция мелких и крупных пакостей, адресованных Николаю Васильевичу. Повторяю, можно не сомневаться: мишень — Николай Васильевич Попов. Давайте посмотрим, что делает неизвестный баловник. Во-первых, анонимно посещает рабочий кабинет Попова. Насколько возможно, Николай Васильевич пытался скрыть следы этих посещений: перевернутые в столе бумаги, бутылки из-под дешевого вина…
— Не такого уж дешевого, — вымолвил бледный Ника.
— Разорванные рукописи, — продолжал Светун.
— Да не рвал я рукописи, — лениво проговорил Ника. — На фига?
— А похоронный марш? — спросил Светун сурово.
— Ну, похоронный марш… — протянул Ника неопределенно.
— А рукописи? — спросила я. — Что же, выходит, их разорвал сам Николай Васильевич?
— Ника, — сказала Евдокия Дмитриевна строго. — Не давай себя запутать.
Ника мимолетно глянул на мать.
— Это Наташка, — сказал он растерянно. — Точно, она…
Я смотрела на Нику с легким изумлением. Мне пришло в голову, что самый младший в этой компании — он; что-то вроде его дочери, Лерочки…
— Николай Васильевич твердо знал, кто вытворяет все эти безобразия, — проговорил Андрей Андреевич. — Знал, но молчал, потому что стыдился собственного сына… Тебя, Ника.
— А папа пошутил, — вдруг сказала Лерочка. — Он же говорит, что не рвал те дурацкие бумаги…
— Разве сейчас дело в бумагах! — воскликнула Никина жена Валерия.
— Просто интересно, — сказала я, — кто мог их порвать? Потому что если это не Ника, то остается только две возможности: либо их порвал сам Николай Васильевич (что бессмысленно), либо — убийца.
Тут они все замолчали, а я поспешила объяснить:
— Убийца, скорее всего, знал о хулиганских выходках Ники. Ну и мог придумать еще один штрих — для убедительности. Чтобы потом, во время следствия, ни у кого не возникло сомнений: убийца — Ника. Он давно ненавидел отца, старался, где можно, ему насолить и к тому же опасался за судьбу наследства…
Они не перебивая выслушали мое короткое выступление. Может, им пришло в голову, что так все оно и было — то есть что у Ники действительно имелось предостаточно оснований для преступления?
— А у деда на работе, — вдруг высказалась Лерочка, — по ночам шляется призрак.
Осиротелое семейство довольно шумно отреагировало на это заявление. На Лерочку замахали руками и даже цыкнули — все, кроме Евдокии, между прочим. Та же сказала (несколько загадочно, на мой вкус):
— Не шляется, а является. Что ж, это вполне естественно.
(Ну вот, подумала я. Вот мы и добрались до призраков…)
Забегая вперед, скажу: тем же вечером я вернулась к теме призраков. Потому что наконец-то принялась за свое эссе.
То, что Гофман видел призраков, меня нисколько не удивляет. Скорее, удивило бы, если бы ему ни разу в жизни не встретился призрак… Гофман, по его собственным признаниям, “вздрагивал от малейших шорохов”, “нервы его были напряжены”; он снова и снова пишет о “детском страхе в пустой комнате”…
Я вовсе не склонна думать, что эти страхи — закономерный результат творчества Гофмана; мол, писал о всяких фантастических персонажах, и вот они начали являться к нему, как покойники к пушкинскому гробовщику… По-моему, Гофман подходил к созданию своих иллюзорных миров весьма аналитически; не зря в “Крошке Цахесе” фигурирует монументальный труд — книга (по-нашему, энциклопедия), в которой можно сыскать подробнейшую информацию обо всех обитателях сказочного мира! Так и хочется сказать: достоверную, исчерпывающую информацию.
Отношения Гофмана с т е м миром наверняка ждут еще своего исследователя; что же касается меня, то позволю себе остаться при своем убеждении: да, Гофман всю жизнь нащупывал нити, связывающие его с бесконечно желанным миром вымыслов и иллюзий; он предчувствовал и предощущал этот мир — но жил по эту, по н а ш у сторону. В жизни некоторых его героев эта дверца изредка п р и о т к р ы в л а с ь — но вот в жизни самого Гофмана?
Вот почему, как мне кажется, если Гофману и довелось увидеть призрака (а я думаю, довелось, так оно и было) — то один-единственный раз. Это был первый и последний раз, в самый канун смерти. Этот эпизод в жизни Гофмана исключительно тревожил меня.
Гофман (по рассказу его врача) утверждал, что видел Занда. Занд — казненный юноша-убийца — был вооружен кинжалом.
И тогда, когда я впервые столкнулась с этим ценным свидетельством, и позднее я была убеждена: это е д и н с т в е н н о е подлинное свидетельство присутствия (или явления) в жизни писателя Гофмана призрака. Никаких других призраков там не было, а те, что были, — предмет исследования литературоведов или, как это ни грустно, — медиков… Но Занд (в это я верю) — был… Я хочу сказать, ночью в комнату умирающего Гофмана вошел человек, вооруженный кинжалом. Это мое соображение, конечно, порождало некоторые вопросы. Один из них, самый простой: почему этот неизвестный не довел дело до конца, не убил Гофмана? Не сыграл роль правосудия в глазах тех, кто считал Гофмана достойным подобной участи? Да потому, что убивать умирающего человека было ни к чему — одни лишь дополнительные хлопоты… Он и так умирал… А вот помочь ему (так, скорее всего, рассуждали предполагаемые убийцы) — следовало. Гофмана, мнительность которого особенно обострилась в период болезни, нужно было хорошенько напугать… организовать ему страшную и медленную смерть, овеянную предчувствиями, приметами, призраками…
Итак, Гофмана п у г а л и. Второй раз за довольно короткое время это слово выпрыгивало передо мной. Нашего недавнего покойника, Николая Васильевича Попова, также пугали… Не так же, конечно, куда менее квалифицированно (ибо искусство мистификаций, как мне кажется, является завоеванием прошлого, а никак не современности); и все же — пугали… В авторстве этих страшилок, в общем, сознался его сын, Ника… правда, он никак не объяснил свое поведение, но тут, кажется, не надо было быть профессиональным психологом, чтобы объяснить… Я лично думаю, Никины страшилки — исключительно результат его тотального раздражения, вызванного истинными или мнимыми поступками его отца; ну и еще, если угодно, — способ привлечь к себе внимание, этакий синдром подростка…
(Лерочка заявила, что на работе деда шляется призрак. Думаю, к этому призраку еще придется вернуться, потому что, по-моему, это тот самый е д и н с т в е н н ы й, как и в случае писателя Гофмана, призрак, который, выражаясь словами другого писателя, “следует разъяснить”.)
Но вот что интересно: от некоторых “страшилок” Ника упорно отказывается; отказывается, к примеру, что порвал бумаги в рабочем кабинете отца. Похоронный марш, видите ли, не отвергает, а от бумаг — отказывается? Говорят, в поведении неврастеников (даже п ь ю щ и х неврастеников) должна быть своя логика. В поведении Ники этой логики не было. И хотя я не такой уж специалист по логическим загадкам, эту разрешить было не сложно: наблюдаемая картина свидетельствовала, в моих глазах, о том, что, помимо Ники, имелся еще один организатор “таинственных” происшествий в жизни Николая Васильевича (что подтверждает и анонимный звонок! В который у меня нет никаких оснований не верить!). Эти таинственные происшествия закончились смертью Попова, и, учитывая, что тайна не так уж часто присутствует в человеческой жизни, придется данные события и смерть Попова объединить.
Андрей Андреевич Светун их и объединил. Он проделал эту операцию легко, соединив свои аргументы и факты в коротком монологе (умещающемся на бумаге ровно в один абзац).
Вот его речь, произнесенная в нарядной гостиной перед неподвижными слушателями.
— Николай Васильевич убит. Его ударили кинжалом и попали, по редкому и почти невозможному трагическому стечению обстоятельств, прямо в сердце. Он умер мгновенно, не издав ни звука. Орудие убийства — это тот кинжал, который хранился дома и который, накануне убийства, из дома исчез. Только члены семьи имели к нему доступ, а следовательно, и взят он был кем-то из членов семьи. Взял кинжал Ника — видимо, не взял, а с х в а т и л — первое, что попалось ему под руку. Это произошло в тот момент, когда кто-то (я верю, что это лицо будет установлено) позвонил и имел с Никой краткий разговор. Суть разговора проста: отец меняет условия завещания, собирается сделать наследницей Наталью. Этот разговор был, кстати, блефом, злой шуткой от первого до последнего слова. Но Ника поверил. Именно по этой причине он помчался на работу к отцу, ворвался в его кабинет, обрушил на Николая Васильевича поток брани и нанес ему удар кинжалом. Ника (что установлено следствием, о ходе которого я кое-что знаю) был последним человеком, явившимся в рабочий кабинет отца.
Тут Андрей Андреевич замолчал, а поколебавшись мгновение, прибавил:
— А удар кинжалом оказался смертельным.
Я исподволь оглядела слушателей. Я увидела то, что, по-моему, только и можно наблюдать при подобных обстоятельствах: мертвое выражение на лицах злополучных Поповых. На короткое мгновение мне даже показалось, что они подобрели друг к другу — впрочем, тут было не разобрать…
Тогда я осмелилась высказаться.
— Андрей Андреич, но все это мы знали и так. Я хочу сказать, это факты или соображения, которые ни для кого не являются тайной. Но это — внешняя сторона. Интересно было бы рискнуть и воссоздать… невидимую часть трагедии…
В ответ на мои слова Светун грустно усмехнулся.
— В данном случае, — сказал он, — это как раз не требуется. Есть свидетель того, как все происходило в кабинете Попова. Я все видел, потому что имел несчастье находится в двух шагах от… от всего этого…
Я внимательно посмотрела на Светуна, а вечером записала: “Вторая комната”.
Глава 10. Вторая комната
В рабочем кабинете Попова была вторая комната. Я это знала (об этом мне сообщила Лена); отчего-то эта вторая комната называлась коллегами будуаром, хотя никакими будуарными аксессуарами комната не располагала. Возможно, наименование прилипло к маленькому помещению из-за его несколько интимного предназначения: в комнату почти никто не входил, исключая самых близких, доверенных лиц. Насколько я знаю, там стояли мягкие кресла да столик со вчерашними гвоздиками — обычный джентльменский набор; ну и компактная стенка с баром для напитков…
Это все, повторяю, рассказала мне Лена Резник, свидетель и сослуживец Николая Васильевича Попова (она же, усмехаясь, прибавила, что комнатка имела и другое, помимо будуара, имя: кладовая Синей Бороды). Я попыталась (безуспешно) уяснить природу этого определения, а потом махнула рукой; и не вспоминала обо всех этих тайнах до той минуты, пока вторая комната не выплыла на свет божий вторично, в рассказе (или свидетельских показаниях?) Андрея Андреевича Светуна.
Итак, в день убийства Андрей Андреевич находился в “будуаре”. Что он там делал? Беседовал с Поповым, что же еще; беседовал и пил коньяк. При осмотре второй комнатки была действительно обнаружена початая бутылка коньяка; а вот рюмка на журнальном столике стояла одна… Я не забыла эту часть рассказа Лены Резник еще и потому, что она снабдила его собственным комментарием: Николай Васильевич пил коньяк в одиночестве, что, само собой, свидетельствует о перенапряжении душевных сил; ну и об общей угнетенности духа, вероятно…
— Вторую рюмку я припрятал, — спокойно доложил Светун осиротелому семейству. — Положил в карман, чтобы не попалась в руки следственной бригаде.
Это признание застало присутствующих врасплох.
— Нечего удивляться, — нетерпеливо закончил Андрей Андреевич. — Если бы мое присутствие во второй комнате обнаружилось, мне было бы не отвертеться от собственных свидетельских показаний. А я видел то, что видел. Ника ударил отца кинжалом, вот и все следствие. Так что я, на сегодняшний день, в некотором роде соучастник.
Тут неправдоподобно бледный Ника поднялся на ноги.
— Врете, — проговорил он едва слышно.
Выговорив эти слова, он буквально рухнул на прежнее место, а потом закрыл руками лицо. Сквозь закрытые руки до нас донеслось:
— Я ударил его… хотел ударить… но у меня не было этого дурацкого ножа… кинжала… я не брал его!
Я хотела спросить Светуна, что же он предлагает? Спасти убийцу Нику? Зачем вообще весь этот карнавал?
— Ника не знал, что творит, — спокойно проговорил Андрей Андреевич. — Он действовал бессознательно под влиянием… неблагоприятных обстоятельств… Я консультировался со специалистом (никак не связывая свою консультацию с конкретными событиями) и выяснил, что человек с синдромом алкоголизма (извините, господа, сейчас для всех будет лучше, если я назову вещи своими именами) может действовать бессознательно и характер его действий не многим отличается от действий человека, страдающего лунатизмом. Ника действительно болен и не должен ни по закону, ни по иным соображениям отвечать за свои поступки, как это должен был бы сделать абсолютно здоровый человек. Вот почему, господа, я скрыл свое свидетельство от тех, кто ведет следствие; Николай Васильевич считал меня своим другом, и мне, в самом деле, не безразлична судьба его семьи. Я хочу, чтобы окончательное решение приняли вы сами.
Так, в общих чертах, выглядел вечер в доме Поповых.
Я задумалась: зачем все же понадобилась в этой компании я? Пожалуй, в качестве вежливого напоминания: информация, преподнесенная Светуном, готова выйти за намеченные границы — вот на что должно было указать мое присутствие. Ленка и я (я в особенности) — посторонние люди; выходит, особого выбора у Поповых не оставалось? Мне не нравится, когда человеку не оставляют выбора — даже малосимпатичному человеку… Может, по этой причине, подумав немного (а подумать, как говаривал кто-то у Льюиса Кэрролла, очень даже следовало), — я сочинила для себя небольшое приключение.
Это приключение — от начала до конца моя идея; в ней соединились мое любопытство и моя беспечность, а также полная неспособность к шахматной игре. Я хочу сказать, что никогда не была способна л о г и ч е с к и просчитывать ходы — ни свои, ни тем более — чужие… Что же из этого получилось? Ничего особенно плохого (если учесть, что, по прошествии некоторого времени, я продолжаю писать свои сочинения); но и громкой победы на моем счету не прибавилось… В общем, я решила предпринять экспедицию на место преступления.
Тут необходимо сразу признать первую (бросающуюся в глаза) слабость данного предприятия: отсутствие четкой программы; иначе говоря, я была намерена “искать то, не знаю что”… Я и правда хорошенько не представляла, что предполагаю найти на месте преступления, какие улики… Тем более что это “место” было наверняка основательно изучено специалистами из следственной бригады. Однако что вообразит человек, начитавшийся (подобно мне) детективной литературы? Он вообразит, что главного-то они и не заметили! Нечего и говорить, как смешно такое предположение. Впрочем — еще смешнее, что так оно все оказалось. Почти так…
Итак, я принялась действовать.
Позвонила Лене Резник и за какие-нибудь две минуты убедила ее в необходимости данного экстравагантного предприятия. Должна заметить, в некоторых случаях Лена — незаменимый партнер; особенно в таких, когда ты намерен совершить вопиющую глупость и ищешь, так сказать, товарища… В общем, Лена с энтузиазмом отнеслась к моему предложению посетить их контору в вечерний час.
— Ключи не проблема, — заявила она. — Скажу, что хочу поработать вечерком…
— Спасибо, — сказала я растерянно (я, видно, в глубине души рассчитывала, что Ленка откажется).
Потому что (тут надо признаться) я не слишком-то люблю дурацкие авантюры, в особенности инициированные мной лично. И вообще — боюсь темноты. Тем более — темноты в пустом, довольно крупном помещении. Тем более — в помещении — где недавно в грудь уважаемого человека кто-то воткнул кинжал.
Однако, как я сказала, Лена легко и охотно согласилась и даже назначила время: завтра. Ну а я, стало быть, поблагодарила ее и стала ждать.
Нечего и говорить, ожидание уверенно направило мои мысли в определенное русло. Теперь мне кажется, что я вообще ни о чем другом тогда не думала: удар кинжалом (от которого Попов умер, не издав ни звука); кинжалом, к которому Ника, по его словам, не прикасался; и все же Ника — то ли ударил, то ли пытался ударить отца (этого он не отрицает); но кинжал из дому не брал; а второй кинжал, насколько мне известно, из рабочего кабинета его отца никуда не пропадал, и его, по-видимому, никто не трогал; Андрей Андреевич, невольный свидетель, оказавшийся в роковую минуту во второй, смежной с кабинетом комнатке, “будуаре”; свидетель, который все видел, но молчал, чтобы дать возможность злополучному Нике сделать добровольное признание… Однако Нике кто-то позвонил, от этого факта никуда не деться… (если, конечно, не считать этот анонимный звонок плодом воображения Ники с его нездоровой психикой); но тогда, подумалось мне, уж вообще придется признать за Никой право на галлюцинации…
И — призрак… вот еще что… Призрак, который, сказала простодушная Лерочка, шляется по тому самому помещению, куда мы с Ленкой намерены были пойти вечером на следующий день… Навещает, грубо говоря, места боевой славы…
Я усмехнулась, но веселее мне не стало.
Завтра, вздохнула я, а о Гофмане даже не вспомнила. И напрасно, потому что, выражаясь современным языком, у писателя были сходные с нашими проблемы… Определенное сходство и точно имело место… Но, как я сказала, мне тогда было не до Гофмана, потому что, мне показалось, я знаю убийцу.
А на другой день (рождественская неделя подходила к концу) в восемь часов вечера ко мне зашла Лена. Я испытывала небольшую неловкость (потому что, повторяю, сама толком не знала, зачем мне все это понадобилось); ну а Лена была энергична и бодра — чувства, которые вызывают у меня неизменную зависть…
На улице стоял зверский мороз, и вокруг елки на крошечной площади не было ни души.
— Чудно! — сказала Лена, которая умела радоваться всякой фигне. — Вон сколько снега навалило!
— Ты это дворникам скажи, — буркнула я. — А то они упорно снег не замечают… Не чистят.
В ответ я услышала беззаботный смешок, а через пять минут мы уже были на месте, потому что в нашем городке до всего рукой подать, как в малогабаритной кухне.
— Вот наша берлога, — болтала Лена, щелкая выключателями.
Осветился длинный коридор, который я неприязненно оглядела; мерзость — эти казенные учреждения, и новый дизайн их не спасает… Коридор казался неправдоподобно длинным.
Лена спросила:
— Пойдем прямо ко мне? То есть непосредственно на место событий? (Последние слова она произнесла, драматически понизив голос.)
Я молча пожала плечами.
Мы миновали ряд одинаковых дверей, в одну из них Лена воткнула ключ из тяжелой связки, которую держала в руках. И тут за дверью раздался глухой звук. Лена молча схватила меня за руку, а ключи так и остались болтаться в замочной скважине. Мы посмотрели друг на друга и, возможно, наконец-то сообразили, что мы действительно совершенно одни в пустом здании; что в этом самом месте уже произошла одна трагедия; что кто-то средь бела дня нанес смертельный удар кинжалом жертве; а сейчас — вечер! И ни единого свидетеля!
Конечно, трезвые мысли в тот момент вовсе не приходили нам в голову. К примеру: зачем убийце ходить по пустому помещению? (Уничтожать улики, говорил во мне читатель детективов.)
— Надо открыть дверь и посмотреть, — мужественно предложила Лена.
Мы прислушались. Никакие звуки больше не доносились из-за закрытой двери, и Лена медленно повернула ключ.
Трясясь от страха, мы вошли в залитую голубоватым светом комнату. Это была секретарская. Я медленно обошла комнату по периметру и даже раздвинула серые жалюзи.
— Лена, падало не мертвое тело, — сказала я через плечо.
— О господи! — только и выговорила Лена.
— Это снег, — объявила я. — Посмотри.
На подоконнике лежал целый сугроб, который, видно, соскользнул с края крыши.
Мы заметно приободрились.
— В кабинет пойдешь? — спросила Лена уже из следующей (своей) комнатки, смежной с секретарской. — У меня полный набор ключей.
Я молча двигалась по помещению, оглядывая все, что попадалось на глаза. Журнальный стол… еще столик для газет… компьютер… шкаф для бумаг… Что, спрашивается, я надеюсь найти в этой стерильной приемной? Я услышала, как Лена отпирает следующую дверь — в кабинет начальника.
— Из какой комнаты, — спросила я, — Светун наблюдал происходящее?
— Проходи, — откликнулась Лена, и я прошла, минуя кабинет Попова, во вторую комнату.
Это было крошечное помещение, весьма уютное, кстати; даже на окнах, заметила я, не жалюзи, а вполне домашние портьеры мягкого золотистого цвета.
Я присела на низкий диван.
— Тут у вас целая анфилада комнат, — заключила я (ибо других заключений у меня не было). — Одних дверей сколько!
— Даже больше, — тут же откликнулась Лена. — В этой комнате есть вторая дверь, запасная. Она выходит в коридор. Только от нее ключа у меня нет.
Я сидела на диване и, возможно от волнения, чувствовала, что неуместная сонливость накатывается на меня. “Вторая дверь, — сонно думала я. — Совсем как в комнатке у Гофмана… Это из второй двери вышел Занд с кинжалом… И ушел во вторую дверь, от которой не было ключа… которая вообще не открывалась… Занд с кинжалом…”
— Где же вторая дверь? — спросила я Лену.
Сна как не бывало, я во второй раз, после глухого удара, испугалась — на этот раз собственного воображения.
— А вот, — сказала Лена и отодвинула штору, которая скрывала не только окно, но и часть стены.
Однако дверь я увидела не сразу.
Я увидела спину человека, который лежал вплотную к стене, будто бы, непонятно для чего, цепляясь за стену.
Глава 11. Вторая дверь
Страшный человек, которого мы обнаружили на полу в маленькой комнатке, смежной с кабинетом Попова, не был случайной фигурой, по неизвестной причине заснувшей в пустом запертом здании. Он, а вернее она (это была женщина, одетая в темные пиджак и брюки), умерла. Лица этой мертвой женщины мы с Леной не увидели (и никто бы не увидел, потому что женщина лежала, буквально уткнувшись лицом в пол); а то, что она умерла, мы сообразили сразу, когда обнаружили две вещи: во-первых, лужу крови, которая растеклась вокруг невидимого лица и даже натекла под батарею; а во-вторых, когда Лена машинально взяла потерпевшую за бледную согнутую руку.
— Потрогай, — выговорила Лена лишенным выражения голосом. Я и потрогала. Рука была твердой (так мне показалось), а главное, абсолютно холодной. Как батареи, когда отключают отопление. Чуть позже мне пришлось вспомнить, что прежде я никогда не прикасалась к мертвому телу… Абсолютно холодная рука.
Не сговариваясь, мы с Леной покинули страшную комнату, плотно затворив дверь, и перешли, минуя кабинет и Ленин закуток (в каждой из этих комнат мы также аккуратно затворяли двери), в секретарскую. В секретарской мы опустились на кресла и молча посмотрели друг на друга.
— Как звонить в милицию? — тем же невыразительным голосом спросила Лена.
Я вторично посмотрела на нее и подумала, что надо бы позвонить в скорую. Нет, не для того, чтобы помочь той, что лежала на полу через две комнаты от нас; той точно никакая помощь больше не понадобится, из нее, по-моему, вытекла вся кровь, ибо, повторяю, ее голова лежала в огромной темной луже; это была кровь, ничто иное… Припомнив эти и еще некоторые подробности, я закрыла лицо руками, в чем, надо признать, не было ровно никакого смысла.
Однако именно в ту секунду, когда я таким глупым образом отгородилась от мира, до меня донеслись отчетливые звуки, которых я раньше не слышала.
— Там кто-то ходит, — сказала Лена странным задумчивым голосом. Выговорив это, она прикрыла глаза, и я поняла, что она сейчас потеряет сознание. Но приводить ее в чувство было некогда. В коридоре действительно слышались отчетливые медленные шаги.
— Где ключи? — спросила я Лену шепотом, но ответа не получила.
По-видимому, связка ключей осталась в дверях, в одной из дверей… “В последней, которую открывала Ленка… от кабинета”, — сообразила я. Я решила, что единственное, что мы можем предпринять, — это запереться в том помещении, где находимся; ну а потом звонить в милицию и вообще звать на помощь. Я, как и Лена, страшно перепугалась и о том, что у преступника наверняка имеется собственный ключ, просто старалась не думать. Я встала и сделала два шага по направлению к дверям кабинета.
Но было поздно, потому что дверь секретарской, слабо скрипнув, отворилась. Не отрываясь, я вглядывалась в того, кто возник на пороге.
— Ага, — спокойно выговорил пришелец и прошел внутрь.
— Игорь, — сказала я, едва не плача от радости.
— Опять ты, — спокойно констатировал вошедший и, выдвинув ногой крутящийся стул, отпустился на него, не сводя глаз с неподвижной Ленкиной фигуры.
— Дай-ка графин, — сказала я, приходя в себя. — У нее, похоже, обморок.
Я побрызгала на Лену водой, и она послушно открыла глаза.
Игорь Морелов, следователь прокуратуры и мой старинный знакомый, быстро и пристально оглядел секретарскую и остановился взглядом на плотно прикрытых дверях.
— От кого это вы тут прячетесь? — странным образом уловив ситуацию, спросил он.
Слово “прячетесь” заставило вздрогнуть Лену.
— Там, в последней комнате, покойник, — просто ответила она и потерла рукой бледный лоб.
Игорь поднялся с вертящегося стула. На Ленку он даже не взглянул, а вот на меня посмотрел с выражением, которое когда-то было мне хорошо знакомо. Это была смесь иронии и осуждения.
Впрочем, он ограничился простым и довольно бессмысленным вопросом, обращенным ко мне:
— Тебе совсем нечего делать дома?
Вопрос был риторический, и я не стала отвечать.
Игорь исчез в смежных комнатах, а мы с Ленкой погрузились в безмолвное ожидание. Мое облегчение от прихода Игоря было так велико, что я чувствовала себя почти прекрасно.
Игорь Морелов, знакомый мне со школьных лет, работал, как я уже сказала, следователем прокуратуры. Мы жили в одном маленьком городе, но иногда не виделись по нескольку лет. Ну а приходилось нам встретиться (были такие эпизоды; два эпизода было точно) при, как бы это выразиться, нерядовых обстоятельствах. Умышленное убийство — как раз такой случай. Но убийства — Игорева работа, тут все понятно… Чего, само собой, не скажешь обо мне. Однако уже дважды я путалась под ногами Игоря. Это происходило вовсе не по моей охоте, а по стечению обстоятельств. Игорь Морелов, человек неглупый, не очень-то верил в это стечение обстоятельств, это и объясняло его иронию. К тому же он читал кое-какие из моих сочинений (а в числе прочего это были и детективные повести); Игорь терпеть не мог детективные сочинения, мои — в особенности. Мне же Игорь нравился, я даже чуточку гордилась, что отвечаю терпимостью и расположением на всякого рода уколы…
В данных же конкретных обстоятельствах я, повторяю, испытывала по отношению к Игорю Морелову прямо-таки восторженные чувства. В страшную минуту я была счастлива увидеть его на пороге комнаты, потому что предполагала увидеть совсем другого человека.
— Игорь! — крикнула я, осмелев. — Я должна тебе кое-что сказать.
Некоторое время спустя Игорь появился на пороге секретарской, он услышал мои слова.
— Вероятно, — выговорил он, изучая меня и Ленку (может, он искал на наших руках следы крови?), — вероятно, ты собираешься открыть мне имя убийцы?
— Именно, — сказала я, скрывая изумление. — Я знаю, кто их убил. И Николая Васильевича, и эту… женщину… Я даже догадалась, кто она.
— Догадалась?
— Ну да, догадалась. Лица-то мы не видели… Это Наталья, верно?
— Это подруга Попова, если ее так зовут.
— Наталья! — повторила я почти с воодушевлением. — Игорь, я знаю убийцу.
— Помолчи немного, я позвоню, — сказала Игорь и взялся за телефон.
На следующий день мы с Игорем Мореловым встретились в неформальной обстановке. Неформальная обстановка — моя кухня с низким желтым абажуром и круглым столом, доставшимся мне в наследство. Вот за этим круглым столом и происходила наша беседа.
Игорь пришел ко мне, для того чтобы выслушать мою версию происходящего. Когда-то, при аналогичных обстоятельствах, мне посчастливилось высказать одну верную догадку; возможно, Игорь не исключал подобной возможности и на этот раз? Но скорее всего, просто, будучи человеком добросовестным, он собирал информацию, куда входили и мои дилетантские версии.
Моя дилетантская версия заключалась в том, что у одного члена семейства Поповых были как серьезные мотивы, так и возможности для совершения преступления. Двух преступлений. И мотивы, и возможности. Я без обиняков назвала Игорю Морелову это имя.
— Ах так, — откликнулся он довольно невнятно.
Волнуясь, я изложила свои соображения.
— Наталья получила от Попова согласие на получение крупной суммы денег. Деньги назывались спонсорскими, и использовать их она планировала для экскурсии за границу группы талантливых детей. Я это знаю абсолютно точно, хотя об этих деньгах Наталья не особенно распространялась. И все же похвасталась одной бывшей учительнице… Ну а поскольку я также бывшая учительница…
— Ясно, — прервал меня Игорь. — Спонсорские деньги.
— Ну и как ты думаешь, — вдруг заинтересовался он, — она в самом деле планировала эту заграничную поездку? Я имею в виду, поездку молодых талантов?
— Наверное, — ответила я, пожав плечами. — Только сейчас это неважно. Потому что деньги Наталья так и не получила… Конверт с деньгами, которые она должна была получить накануне Нового года, исчез из кабинета Попова. И, насколько я знаю (“Из другого надежного источника?” — ввернул Игорь, а я кивнула; этот источник сидел у них под носом, это была Ася, которая просто поделилась тем, что случайно расслышала через дверь — поделилась с Сашей Сауткиной… Но, спрашивается, почему бы и нет?). Насколько я знаю, — повторила я веско, — Попов с огромным трудом убедил Наталью не поднимать шум.
— Почему? — спросил Игорь.
— А почему он скрывал прочие безобразия? Если ты в курсе, конечно… Потому что опасался, что виновник — Ника, вот почему.
Я торжествующе посмотрела на Игоря.
— Но это был не Ника, — заявила я.
— Нет, конечно, — согласился Игорь.
— В день смерти Николая Васильевича в его кабинете — вернее, во второй комнате, смежной с кабинетом, некоторое время находилась его жена. Она так громко выражала свое негодование по поводу денег, на которые если кто и имеет право, то никак не Наталья; и что с нее хватит и терпеть она больше не намерена! В общем, это все слышала секретарша, Ася… Ну, почти все…
— Что же, — спросил Игорь с несколько неуместным любопытством. — Она украла эти деньги прямо на глазах у Попова?
— Она их украла раньше, — объяснила я, пускаясь (что уж скрывать) в импровизации. — Но, поскольку Евдокия Дмитриевна не банальная воровка (“Интересно”, — опять встрял Игорь) — она желала объясниться с мужем. Поставить точки над “и’’. Но разговор, кажется, не получился… Потом она вышла из кабинета. А потом снова вошла…
— В общем, — закончила я, — я думаю, Игорь, что Ника, который последним вошел в кабинет, разговаривал уже с мертвым отцом… Орал на мертвого отца… Но, поскольку был пьян, да и вообще неадекватен… Ну а Светун Андрей Андреевич эту сцену с Никой наблюдал из второй комнаты… наблюдал, но неверно истолковал…
Я замолчала.
— Это действительно интересно, — заключил Игорь. — И у меня остается только один вопрос. Каким образом Нику из второй комнаты твой Светун мог наблюдать, а действия Евдокии Дмитриевны, которая побывала там с преступной целью до Ники, — не заметил?
— Надо подумать, — сказала я, с сожалением наблюдая, как рушится выстроенная мною версия. Мой крепкий замок на песке.
— Подумай, — согласился Игорь, но результата моих размышлений дожидаться не стал.
— Похоже, твой Светун изобрел способ ходить сквозь стены, — задумчиво выговорил Игорь.
— Игорь! — воскликнула я тогда. — В “будуаре” Попова — ну в той маленькой комнатке, где убили Наталью — есть вторая дверь!
— Неужели? — произнес Игорь Морелов довольно равнодушно. — Как же ты открыла эту страшную тайну?
— А у Гофмана в комнате, — простодушно объяснила я, — также была одна дополнительная дверь. Дверь с неясным предназначением.
— У Гофмана, — повторил Игорь, и тут я наконец сообразила взглянуть ему в лицо.
Игорь Морелов откровенно усмехался, почти смеялся, уткнувшись глазами в стакан с недопитым чаем.
Глава 12. Убийца
Игорь Морелов почти смеялся, уткнувшись глазами в стакан с недопитым чаем. Он смеялся надо мной, над моей доверчивостью и простодушием. Намекал, что все мои умозаключения не стоят ломаного гроша… Но раз так, пришло мне в голову, значит, сам Игорь знает другой ответ на жуткую задачу. Знает, кто воткнул в грудь кинжал Николаю Васильевичу, а потом разнес вдребезги голову его подруге!
Тогда я решила проигнорировать Игоревы насмешки и прямо спросила:
— Кто же убийца? Расскажи, если ты такой умный…
— Не такой уж умный, — ответил мне Игорь со вздохом. — Иначе эта, вторая, там бы не лежала… Хотя ее и предупреждали, конечно…
— Что значит предупреждали? Ты хочешь сказать, что убийца был известен с самого начала?
— Ну, с начала или чуть позже… Понимаешь, в сущности кандидат на эту роль был и остается только один. У одного-единственного человека имеются убедительные мотивы для преступления. И кстати, на эти мотивы указал сам Николай Васильевич, подключив к делу некоторых своих коллег (преступник об этом, к счастью, не подозревал, а то кто знает, какие еще жертвы он бы наметил). А все прочее, уж извини, — литература. Посмотри сама: Ника с его фрейдистскими комплексами и с лепетом о завещании… Ника, у которого, кстати, так трясутся руки, что он просто не в состоянии нанести такой сильный удар… Два таких сильных удара…
— Между прочим, — не без самодовольства заметила я, — я сразу была против Никиной кандидатуры.
Игорь посмотрел на меня с прежним осуждением, как бы упрекая меня за мою махровую некомпетентность. Что было, в общем, правдой… Игорь сказал:
— Все твои “за” и “против” не стоят выеденного яйца. Пшик. Где твоя схема посещений кабинета Попова с указанием времени: кто и во сколько вошел — когда вышел? Полная путаница, хотя уже картина наводит на вполне определенные мысли. Например, на то, что никто из входящих и выходящих просто не мог убить Попова. Потому что после последнего вышедшего из кабинета (а это был Ника) Николай Васильевич был еще жив.
— Допустим, такие сведения ты получить не могла, — все же прибавил Игорь великодушно. — Это результат экспертизы, и он довольно точно свидетельствует, что Попов в указанное время был еще жив. Правда, он был без сознания, потому что у него случился тяжелейший сердечный приступ…
— Попов умер от сердечного приступа? — перебила я Игоря.
— Попов умер, — веско сказал Игорь, — от удара кинжалом. Умер молча, потому что, повторяю, находился без сознания. Но убил его не Ника не тем более Евдокия Дмитриевна, которая находилась в кабинете еще д о своего сына. Его убил кто-то, кто потом, после убийства, удачно испарился из кабинета, минуя комнату секретарши; а вошел уже в эту комнату через общую дверь, когда Ася обнаружила мертвого начальника. Обеспечив себе стопроцентное алиби.
— Вторая дверь, — сказала я уныло. Я сожалела, что не я автор столь простой разгадки.
— Далее, — продолжал Игорь. — Что там у них творилось с ключами. Вторая схема, которая должна была лечь к тебе на стол, если уж твое самомнение так велико, что ты не только сочиняешь свои детективные страшилки, но и пытаешься расследовать, — это схема, указывающая, у кого имеются ключи от каких помещений. Кто регулярно эти рабочие ключи сдает на вахту, а кто иногда забывает. Как часто в дверях кабинета Попова торчит ключ; и торчал ли он в интересующий нас день.
— Интересно также спросить, — все более распаляясь, пытал меня Игорь Морелов, — уточнила ли ты время анонимного звонка? Выяснила ли, кто все же имел доступ к кинжалу дома у Поповых? И когда точно видели этот кинжал в последний раз? Уточнила ли ты, хотя бы попыталась ли уточнить, где именно хранил конверт со спонсорскими деньгами Попов? И кто такой второй мифический поклонник Натальи, которым дразнила деда его внучка?
— Мифический? — спросила я растерянно.
— Именно. Хотя, надо признать, сама Наталья и являлась автором этого сомнительного мифа. Держала старика в ежовых рукавицах, чтобы не соскочил с крючка.
Игорь фыркнул с отвращением.
— Я могу назвать еще десяток вопросов, которые ты даже не удосужилась задать. К примеру, как выстраивались последнее время отношения Николая Васильевича с ближайшими сослуживцами? Но ладно, по крайней мере, было там кое-что доступное такому следователю, как ты… Доступное и куда более интересное, чем установление точных фактов. Что за призрак, о котором в этой семейке болтали направо и налево? Я хочу сказать, что именно и когда именно они видели и идентифицировали как призрак?
Не сопротивляясь и не возражая, выслушала я отповедь Игоря. Лишь спросила кротко, не боится ли он, Игорь, способствовать развитию моего комплекса неполноценности.
— У пишущих людей, — серьезно ответил мне Игорь Морелов, — этот комплекс отсутствует по определению. К большому сожалению, кстати.
Мне пришлось проглотить и это замечание. Потому что о ч е н ь хотелось услышать финал этой истории. Тот самый финал, до которого я не додумалась — в силу собственного несовершенства. Мне было о ч е н ь интересно.
— Давай рассказывай конец, — сказала я без обиняков. И Игорь рассказал. Мне же осталось записать этот рассказа, что я с удовольствием и проделала в ближайший свободный вечер.
Мой герой — самый настоящий умница. Из тех, у кого все получается без лишних усилий. Почему? Да потому, что он владеет шикарным арсеналом: отличной реакцией, природной сообразительностью и редким умением разбираться в людях. Вроде бы это называют проницательностью? Но в нашем случае, пожалуй, можно говорить о самом настоящем чутье. И это далеко не полный перечень достоинств этого человека. Добавьте к этому отличное образование, высокие профессиональные качества — и что получится? Получится человек, которому совершенно нечего делать в маленьком городке, подобном нашему! Абсолютно! Даже некому завидовать, право, ибо то, что когда-то, в начале наших времен, казалось и являлось элитой, теперь мягко растворилось в окружающем культурном ландшафте. А если отказаться от намеков и метафор — городок плавно вошел в полосу стагнации, которая, как известно, самое стабильное изо всего, что может вообразить человек.
Короче, наш герой влип. Ехал в центр передовых научных технологий, вообще — на передний край… А приехал? Приехал к нам, в маленький городок, хотя и окруженный колючей проволокой, но ничем не отличающийся от того, что находится по ту сторону границы… Трехэтажный городок с вымирающей фауной и флорой. Мертвый ландшафт, нулевые перспективы.
Ну, положим, карьеру-то он сделал… Дослужился, как сказал о себе один из наших вождей. Эта карьера, между прочим, бесила его больше всего. Ну вот как если бы нобелевскому лауреату предложили должность завуча в средней школе — что-то в этом роде… В общем, он бесился, и только изрядная самодисциплина позволяла удерживать эти переживания внутри. Таким образом, он оставался любезным и симпатичным, а яда накопил в душе не меньше, чем Медичи в своих кладовых… В его оправдание можно добавить только то, что таковы все мы, жители маленьких н е с о с т о я в ш и х с я городков — гремучая смесь невостребованности и обиды на успешных жителей всех столиц мира…
Думаю, уже понятно, чей портрет точно входит в эту рамку. Андрей Андреевич Светун, заместитель и друг Николая Васильевича, ничуть не кровожадный, но отчаявшийся человек. Может ли извинить отчаяние поступки, совершенные Светуном? Чтобы не порождать бесперспективную дискуссию, сразу скажу, что, по крайней мере, на мой взгляд, — нет. Как оправданием не может служить и тот факт, что бедняга Светун угодил в ловушку, которую сам же расставил…
Андрей Андреевич Светун украл деньги. Нет, не конверт со “спонсорскими” деньгами, которые забрала, считая себя вправе распоряжаться ими, жена Попова; забрала, но, по ее же утверждению, не прикоснулась к этим деньгам; она, мол, лишь радела за справедливость. Не эти деньги, а о ч е н ь большие деньги, и н о- с т р а н н ы е деньги, направленные на важнейший проект в области утилизации ядерных отходов. Как можно украсть такие деньги? Понятия не имею, но думаю, что удалось это именно Светуну по одной-единственной причине: он в компании наших начальников, безусловно, единственный интеллектуал (чей интеллект, к несчастью, простаивал уже многие годы). К тому же (хотя мне и не хочется углубляться в эти области) Светун, скорее всего, придумал для себя моральное оправдание собственного поступка… Не поняли… не оценили… вечно в замах… да и другие берут больше… к тому же вся эта утилизация все равно обернется для города только одной стороной, какие проекты ни вводи в эксплуатацию — умные люди это хорошо понимают… Повторяю, мне копаться в этих мотивах не по душе, это действительно довольно зловонная материя.
Итак, самое удивительное, как мне кажется, вовсе не то, что Светун сообразил, как прибрать деньги; самое удивительное, что он попался, и поймал его не кто иной, как Николай Васильевич Попов. Это был подлинно несчастный случай, жертвой которого стал сам Попов, позднее — Наталья, ну и, конечно, Андрей Андреевич Светун — жертва, ничего больше!
В общем, Попов в последний месяц своей жизни был невероятно озабочен поведением сына. Он страшно опасался, что выходки Ники, его идиотские посещения места работы отца, розыгрыши и мелкие пакости всерьез подорвут положение Попова-пенсионера, ударят по его и так не бесспорному авторитету… Николай Васильевич начал всерьез подумывать о принудительном лечении сына; но пока ограничивался тем, что пытался уследить за неудачным отпрыском. Приглядывал, приглядывал — и наткнулся на Светуна, которому делать на работа в неурочный час (как, собственно, и в рабочее-то время) было а б с о л ю т н о нечего. Издерганный собственными проблемами Николай Васильевич начал присматриваться к действиям подчиненного, который, в свою очередь, ничего подобного от “примитивного” Попова не ждал.
Так обнажилась скрытая пружина действий Андрея Андреевича, и Попов оказался обречен. Механизм с алиби сразу пришел в голову сообразительному Светуну; у него в сейфе уже с год валялись ключи от запасной двери, которая выводила в коридор — так, на всякий случай. Вот этот случай и представился 29 декабря.
Ника, спровоцированный звонком Светуна, ворвался в кабинет отца (а из “будуара” эту сцену наблюдал Андрей Андреевич); он наорал на отца, даже замахнулся; Попов схватился за сердце. Ника выскочил из кабинета, а Светун, вооруженный кинжалом, который прихватил, будучи накануне в гостях у Поповых, — Светун в кабинет вошел… Попов был без сознания; не исключено, что в сознание он так бы и не пришел… Но Светун не мог рисковать. Он нанес удар кинжалом и покинул место действия через запасную дверь…
И вот тут-то Андрею Андреевичу не повезло. В пустом коридоре на него, выходящего из этой всегда запертой двери, наткнулась Наталья… Она внимательно посмотрела на бледного Светуна и молча прошла мимо. Возможно, Светун подумал в ту минуту злобно: “Сама виновата” — а может, и ничего не подумал — только судьба Натальи также оказалась решена. Заманить ее в пустое помещение не представляло труда; возможно, Светун пообещал наконец-то вручить ей “спонсорские” деньги? Так умерла Наталья, а нас с Ленкой встретил, по чистой случайности, Игорь, который, проходя мимо, увидел свет в нехорошем доме…
Таков — финал. Я записала его вечером и тут же перечитала написанное. К собственному тексту я отнеслась одобрительно и отодвинула его в сторону. Но некоторое время спустя мне почудилось, будто кое-что я все-таки забыла. Это “кое-что” — призрак. Прежде роль этого призрака играли вольные или невольные злоумышленники — Ника, Светун… Но не далее чем вчера мне позвонила Лена Резник и сообщила, как она рада, что все наконец-то разъяснилось.
— Все разъяснилось, кроме призрака, — добавила она с нервным смешком.
— В каком это смысле? — уточнила я.
— Является, — с тем же неуместным хихиканьем выговорила Лена.
— Шутишь? — спросила я.
— Да так, — откликнулась Лена, напуская на себя загадочность, и повесила трубку.
Я не стала перезванивать ей, а вместо этого подвинула к себе новый лист бумаги и записала.
Вскоре после странных похорон Гофмана, когда тело покойного скорее тайком зарыли, чем погребли по христианскому обряду, Юлиус Эдуард Хитциг начал писать свою биографию Гофмана, которая вышла через год после смерти поэта.
С тех пор (тут ответственность Хитцига нельзя отметать) для немецкой литературной общественности Гофман стал “мистическим Гофманом”, сочинителем жутких историй и соглядатаем невероятных таинственных событий… Даже великий Гете оказался приверженцем подобного взгляда и в одном из своих сочинений написал: “Какой верный участник, озабоченный национальным образованием, не смотрел с печалью на то, как болезненные произведения страдающего человека долгие годы внушали здоровым умам в Германии заблуждения под видом прогрессивных новинок”.
Нелепо спорить с Гете, тем более что он был прав. Мистика да и всякого рода призраки наносят сокрушительный вред образованию; тем более что роль образования с каждым годом растет, ну а призраков не бывает вовсе.