Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2007
Лев Бураков. Оренбуржье нас породнило (неизвестное об известных писателях). — Оренбург: Оренбургский гос. ин-т менеджмента, 2006.
“Богато Оренбуржье талантами. Но как-то недосуг изучить судьбы ушедших от нас литераторов, хоть бы составить их мартиролог…” Для новой книги Льва Буракова эта фраза — ключевая. Книга — сборник очерков о писателях, судьбы которых в большей или меньшей степени оказались связаны с родным для автора краем. При этом Лев Александрович не ограничивается именами, уже подзабытыми или широко не известными: в издании есть очерки о Тарасе Шевченко, Алексее Плещееве, Лидии Сейфуллиной, Александре Фадееве, Сергее Есенине. Это с одной стороны. А с другой — заметки об Александре Крюкове, Михаиле Михайлове, Сергее Гусеве-Оренбургском, Николае Афиногенове-Степном, Дмитрии Морском… Статьи об одних авторах сопровождаются фотографиями, от других осталось лишь имя, редкие воспоминания, стихи.
Прежде чем обратиться непосредственно к тексту — пошлем поклон каждому создателю подобных книг, каждому собирателю редких фактов, уцелевших строк…
Конечно, всегда приятно, когда заметки о творчестве ушедшего художника конгениальны (или почти конгениальны) первоисточнику. О подобной близости в книге “Оренбуржье нас породнило” говорить сложно — да и сами герои ее слишком разноплановы. Главное, что бросается в глаза при чтении, — устаешь от авторского пафоса, тяжеловесная риторика и откровенные идеологические пассажи скоро начинают мешать.
“Но поэт видел не только страдания и тяжелую долю измученной под гнетом русского царизма Польши…”
“Горло певца затягивает петля…”
“Странное, я бы сказал болезненное, нежелание чтить знаменитых земляков — то ли от безграмотности, то ли от угоднического стремления польстить великим, то ли просто амнезия замучила, то ли и вправду не бывает пророков в своем Отечестве?”
Короткая память людей быстрее всего вызывает вдохновение автора. И тема эта — благодатнейшая: неизвестных художников, чье имя “ни в “Урале”, ни во многих подобных претендующих на литературоведческие исследования работах не упоминалось”, в России еще ой как много. Вот разве что позиция обличителя изъянов общества сегодня уже не пользуется той поддержкой демократически продвинутого народа, что десятилетие назад.
Впрочем, к выспренней патетике Лев Бураков прибегает по самым разным поводам. В самом деле — ну взять хотя бы больничную палату, где умер Дмитрий Иванович Малышев — поэт Дмитрий Морской. Просто сообщить о месте смерти? Нет! Литератор в авторе рвется наружу, и… вот они, рвущие сердце строки:
“Окно затянула синева. В палате щелкнул выключатель, и тускло-ржавый свет безразлично разлился по комнате. Когда врач подошел к его койке, он уже не шептал и не дышал, лишь какая-то виноватая улыбка замерла на темных губах”.
Вообще, читая книги уральских авторов, изданные местными издательствами, неизменно обращаешь внимание на одно и то же: издатели часто пренебрегают помощью редакторов и корректоров. А зря. Самый яркий и глубокий текст способны подпортить стилистические недочеты и элементарные опечатки, изначальное же текстовое несовершенство подобного рода дефекты увеличивают многократно.
Удивительно, но у книги Льва Буракова есть и редактор, и корректор. А вот содержания — увы! — нет. Зато запросто может появиться конструкция типа: “Вечером к нему домой пришел С. Маршак и Я. Погодин” (здесь и далее курсив мой. — Н. И.). Николай Огарев упорно именуется Огоревым; двадцатичетырехлетний боец-чапаевец Дима Малышев сидит “на гауптвахте поле розг”; в цитате, приведенной в современной орфографии, глагол почему-то оставлен без мягкого знака (“Потеш, Господь, свою отраду…”) и так далее, и так далее. Некоторые опечатки, кстати, не столь уж безобидны: одна неправильно поставленная буква, например, может внести дополнительную комическую ноту в предложение, и без того “негладкое”: “…Я почему-то все сильнее вижу какую-то родственность меж ними — по сути, классиком Гусевым и мною, скромным литератором”. Иногда опечатка вовсе искажает смысл фразы. Только читатель начинает вдумываться в парадоксальную философскую глубину замечания о том, что “создание человека не успевает за ходом событий”, как вдруг начинает сперва смутно, а потом все явственнее ощущать, что обманули его — не о создании, а о сознании идет здесь речь.
Однако если бы только опечатки мешали читателю сборника! Почти на каждой странице спотыкаешься о такие конструкции, что диву даешься. Разве что автор так и задумал — озадачить читателя не только “космической” (по масштабам) патетикой, но и непостижимыми образами:
“…она [Лидия Сейфуллина] всегда вспоминала кипучесть натуры отца, так странно совмещающейся с надсоновским харизмом”.
“Понятно, политика в культуре была, мягко сказать, избирательна, но отчего у людей-то память такая дебильная?”
Так что Огорев вместо Огарева, как видите, такая мелочь…
Есть и просто несуразицы. Например, в статье о С.И. Гусеве-Оренбургском встречаем такой занятный пассаж: “Конечно, нет ни на одном доме (правда, они снесены давно) мемориальных досок, да вообще ничем не увековечено имя известного земляка”. Разумеется, жаль, что потомки забывают не только о делах, но и об именах предков. И можно сетовать о том, что не уцелели многие дома, хранящие эту память. Но вот сокрушаться, что на доме, которого нет, не висит мемориальная доска…
Всю эту спешку, перескакивание с мысли на мысль можно попытаться оправдать: мол, хочется в небольшой текст вместить как можно больше. Но не в ущерб же этому тексту! Не должен, ни в коем случае не должен автор — сам будучи писателем — допускать такие, например, “ляпы”:
“М. Горький прозвал Сейфуллину татаркой с глазами, как шарикоподшипники. Он умел ругать, умел шутить, умел и поддерживать. До конца дней своих Лидия Николаевна сохранила к Горькому любящее чувство, граничащее с поколением (так в оригинале. — Н. И.)”. По-видимому, речь здесь идет все-таки о поклонении, вызванном… не чем иным, как сравнением глаз Лидии Николаевны с шарикоподшипниками — что ж, почему бы и нет, из уст Горького как-никак!
При этом любит, откровенно любит Лев Бураков “между делом” поговорить не только о других творцах слова, но и о себе. Это, конечно, объяснимо, в конце концов, сам себя не похвалишь — известно, что будет. Вот только реверансы в свою сторону (а заодно и реплики в адрес литературных недругов) вызывают сначала недоумение, потом улыбку, потом… Судите сами:
“Да вот что (пусть это не посчитают бахвальством): из семидесяти писателей-профессионалов — уроженцев Оренбуржья за всю историю края лишь у двух прозаиков — у Гусева-Оренбургского и у меня — вышло “Избранное”… как бы то ни было, но, возможно, все эти факты говорят о своеобразии оренбургской литературы, ее типичных тенденциях, о каких-то неизученных традициях”.
Возможно, автор, критически посмотрев на свой труд, еще вернется к нему — доработает прежние заметки, напишет новые. Может быть, это будут статьи о современниках, тем более что литературная жизнь Оренбуржья сейчас не менее богата, чем десятилетия и столетия назад. Лев Бураков как раз говорит об этом — со свойственной ему экспрессией, — вспоминая об основании Николаем Афиногеновым Союза поэтов, писателей и журналистов Оренбургского степного края: “Мы счастливы тем, что память об Афиногенове жива и ныне. В его Союзе нас — оренбургских литераторов — уже 87 “штыков”!”
Вот только с кем же воевать сегодня этим штыкам?
Наталия ИВОВА