Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2006
Игорь Савельев — аспирант филологического факультета Башкирского государственного университета. Живет в Уфе. Печатался в журналах “Бельские просторы”, “Урал”, “Новый мир”, “Знамя”.
I
Трактор лез и лез на избушку. Она сопротивлялась как могла, — бутафорски чистая, с лаковыми стенами, от которых так сладко пахло, и почему-то курагой. Что уж осталось от той белизны, — трактор давил и лапал рыжими — грязь — гусеницами. И вот поддалась, и, оседая, потекла брёвнами.
— Как на пожаре, — сказала Алла и отвернулась.
Всё утро они провели в служебке — каменный пристрой к священному дому, поздний, появился в сороковые. Пасьянс, пасьянс, надоевший чай с бергамотом, цвет немощи, говорить не хотелось, и взгляды за окно — на апокалипсис.
Племянница изнывала. Хлебнула из чашки.
Земфира, так её звали, прибыла на лето погостить. Сестра из Шаранского района отправила, так и складывается рот, чтобы сказать — “сплавила”, ну да ладно, ей, сестре, и самой несладко, бедненькой, с мужем-алкашом и не очень-то успешными детьми… Одна она, Алла, всех счастливее устроилась. Ага. В гордом одиночестве — стареет на своих городских квадратных метрах…
Племянница приехала в уфимское асфальтовое лето, после шаранского-то захолустья ого-го, но Алла не могла себе представить, чем девчонку можно занять. Вот на работу притащила. Ну ещё притащит, и ешё. И?.. Своих детей у Аллы не было, не было, значит, чего-то в крови, и к племянникам она была… не то чтобы равнодушна, нет, — но… Земфира, дылда шестнадцати лет, глухо раздражала. Какое-то плебейство и развязность. Татуировка на запястье — Алла чуть в обморок не грохнулась, когда заметила, но оказалось, игрушка, фальшь, знаете же, со вкладышей от жевачек такие наклейки. Приличная девушка не должна… так…
Всё в доме выдавало отсутствие живых, порядок лишний, как и полагается в музеях; нездешние-ненынешние стражники-кровати… А в пристрое, помещении служебном, наоборот, в качестве компенсации, наверное, — лёгкий бедлам, с обгоревшей невесть когда электроплиткой, с чёрными пиявками — эмалью отбитой — в раковине. Здесь же небрежно брошена книга, по-старинке обёрнутая газетой.
— А это что? — и Земфира цапнула её без спросу.
Когда Алла сообразила, её чуть не хватил удар, и книжку отбирала на повышенных тонах, под весёлое сопротивление. Вы не подумайте ничего, но этот роман нельзя читать девочке. Просто Алла с подругой-библиотекаршей спорили о Набокове… Просто “Лолита” во всём мире признана высокой литературой…
Отобрала. Перепрятала.
Но в этой бестактности — вся Земфира.
За окнами взялись за дивный, под купеческий сделанный дом. Но этот так просто не сдастся! И долбили, и долбили так, что разболелась голова, и благородный прах кирпича багрово стоял в воздухе.
Последнюю неделю Алла перебивалась валидолом. Директорша перед отъездом в Москву так и говорила: как явятся, забарабанят в дверь — как в тридцать седьмом, так прежде всего изучить документы, до буковки. (Паникуя, Алла привезла из дома сильные очки, постоянно теряла, искала их по всему музею, и случись в эту минуту стук в дверь — был бы апоплексический удар.) Ну а если бумаги окажутся в порядке, то… Против лома нет приёма. Звонить Ольге Владимировне, Аничке, и со слезами, похоронно-бабьи, вязать экспонаты в узлы.
Ничего не было понятно. В любой момент ухнет по музею, как в войну. Сколько продолжался весь этот кошмар со сносом, столько Алла и не спала, а тут ещё и девчонку подкинули, как нарочно…
Сидеть и видеть этот ужас за окошками дальше было невозможно.
— Пошли, я дом тебе покажу. Хоть экскурсию… Всё культурная программа, а?..
Начали с кухни, в нарушение методички, изданной на рисовой бумаге миллион лет назад; да кто уж помнит эту методичку… Почему-то не подлинная его лампа и его стол, а именно второстепенная кухня, смешная утварь девятнадцатого века, железно всех воодушевляла.
— Прикольно! А Крупская сама готовила?
— Осторожно, осторожно с чайником!..
Вот чего нельзя было во времена методички, так это хоть тенью обозначить, что святая бесплотная пара держала прислугу, как угодно — батраков иль компаньонок. Конечно, печь эту Крупская топила не сама, но сказать такое вслух… Впрочем, теперь-то можно всё?
Лестница на второй этаж крута, совсем как корабельная. И как на неё пускали детей.
Все спальни Ульяновых в Союзе Советских Социалистических Республик были потрясающе стандартны, и в этом мистика какая-то, потому что ладно речь бы шла только о “гнёздышках молодых”, — но и родительский дом Ильи Николаевича, и… Два глупых полушария — атлас на стене. Старомодные кровати с шарами. Высохший и вымерший графин.
А за стеной неистовый экскаватор грыз и грыз руины, тяжело, давясь, сбивая зубы.
— Тёть Ал, а правда, что Ленин и Крупская не занимались сексом?
И не успела “тёть Ал” хорошенько пооткрывать — позакрывать рот, в потрясении, Земфира прыгнула на ленинскую кровать и начала скакать, как скачут в продавленно-панцирных санаториях или детских отделениях больниц.
Аж сердце зашлось.
— Прекрати сейчас же!!! Ты что! Это музей!!! Это же ничего нельзя трогать! Меня под суд…
Телефон звонил снизу, очень настойчиво, выдавая межгород.
И Алла понеслась, как лошадь, чуть не свернув шею на лестнице.
— Да!
Слышно было плохо, — в центре старая АТС, — и сквозь трески и скрежеты пробивалась Маргарита Дмитриевна, директриса, из Москвы, урывками.
— Я в министерстве… Отстояла… Нас сносить не будут… Федеральный реестр… Они не имеют пра… При мне Голубченко звони… в адми… Уфы…
Экскаватор сводил с ума рыком и грызнёй, за которой не различишь.
— Алла, вот что ещё сделай…
Тут ещё и грянуло! Подпрыгнув, Алла не сразу поняла, что это дрянная девчонка, спустившись тоже (что ей спальня Ленина), врубила свой дурацкий магнитофон!
— Земфира!!! Прекрати! Ты же видишь… какой разговор… в каком я состоянии… Зе… Господи! Да что же…
II (немножко non fiction)
В 1900-м, когда обнуление не вызывало таких сытых истерик, как век спустя, Владимир Ильич Ленин недолго пожил в Уфе. Точнее, жила здесь Крупская — в ссылке, а Ильич дважды, в феврале и июне, на какие-то жалкие недели к жене приезжал. Где он был всё остальное время, неясно. Точнее, в академических-то “житиях”, толстенных, в которых по минутам, можно — начихавшись — найти ответ, но нужно ли. Скорее всего, царское правительство проявило зверскую жесткость и разлучило пылких влюблённых по разным ссылкам, — о-о!
Была такая картина, бездарная — её бездарность выдавали повороты голов, — Ленин с какими-то озарёнными дамами при зонтах, возможно, сёстрами, подплывает пароходом к Уфе, и весь устремлён вдаль, в бельские просторы… Этот пароход огромную роль сыграет в жизни уфимской интеллигенции. В годы позднего застоя вся она с энтузиазмом кинется на приключенческие поиски в духе “Бронзовой птицы” — поиски парохода, на котором прибыло божество. Перелопачивали архивы, поднимали расписания и “Волжские вестники”, терзали полутруп Фотиеву (секретарь В.И.); оплачивались командировки: Москва, Астрахань, Горький… Вычислили. “Ост”. Самое смешное, что он оказался ещё и жив, используемый как дебаркадер (навроде того), под именем “Генерал Шаймуратов”. Ликовали, хотели устроить музей… Не получилось: всё прогнило. Пароход в том числе.
Так и остался в Уфе лишь один музей Ленина.
В их жизни ссылок, городов, домов было так много… — но этот, к гордости башкирского обкома, супруги не забыли уже и в поздние годы, уже и в Кремле. С усмешкой вспоминали в письмах каких-нибудь. Единственная причина: скромный двухэтажный домик стоял на перекрёстке улиц Жандармской и Тюремной. “Какое подходящее для нас местечко, хи-хи , ха-ха”. Ныне улицы Крупской и Достоевского.
Музей устроили с большой помпой. “Единственный на Урале…” От него на фронт уходили бойцы, и так далее. Когда в передней нам, построенным, накалывали октябрятские звёздочки (это делалось в последний раз, аж в девяносто первом: провинция держалась дольше всех!) — точнее, накануне, сестра сказала:
— Когда тебя спросят, крикни “Нет!” Станешь панком. Будешь ходить по дворам и октябрят бить.
— А кто такие панки?..
…В 1970-м страну лихорадило. Не знали, как ещё извернуться к юбилею Самого. Надо сказать, у нас нашли довольно свежее решение! Отрезок улицы Крупской, на котором стоял Дом, расчистили, и по планам, по фото, с чугунными оградами да фонарями, восстановили кусочек Уфы 1900 года. В точности. Благо, изменилось-то немного… В одном теремке, весело разящем свежим деревом, разместился этнографический музей. В другом — редакция второстепенного журнальчика “про культуру”. Часть домов так и стояла бутафорски-пусто, часть заняли тому подобные игрушечные, безобидные конторы.
Запустение чувствовалось в этом месте, но милое, уютное. Здесь мамаши любили катать коляски…
Но девятисотый год — одно, семидесятые — другое, а 2003-й уж тем более. Заповедничек в самом центре Уфы, на золотой земле, резво покрушили, чтобы строить элитные высотки. Общественность повозмущалась, но так, хиленько, приличия ради. Давно уж нет того задора, с каким искали пароход.
Но сам дом Ленина остался. Одно дело бутафория, и совсем другое… Словом, государство хоть что-то внятно запретило. Ну что же, он не больно-то и мешал? Окружённый высотками, скромный домик в чугунном загончике. В литой и кованой тюрьме.
III (немножко драматургии)
Дом-музей. Полдень. Пятно солнца на стене.
А л л а (хватается за сердце). Какая ещё дискотека! Знаю я эти дискотеки! Вон, что в “Версии” пишут… Там же девочек насилуют! Ты что! А ещё там эта… как её… шваль?
З е м ф и р а. Шмаль.
А л л а. О Господи!..
З е м ф и р а (истерично). Ага, а я что в город приехала — с вами тут в музее сидеть?! Ложиться спать в десять?!
А л л а. Что я матери твоей скажу!..
Выбегает в служебку, распахивает видавший виды шкафчик, из которого посыпались склянки, не разобьются — толстого стекла; находит что-то, наконец; сбиваясь, капает в стакан.
А л л а (после паузы, успокоившись, про себя). Вообще-то, конечно, да… Не могу же я пристегнуть девчонку к юбке. Тоже — каникулы. Пенсию тут со мной хлебать… Хватит нам одной старой девы в родне!
Выходит к Земфире, которая сидит насупившись, пытается её приобнять.
А л л а. Деточка, вот что. Послушай. Эта твоя дискотека, она ведь где-то в центре, да?
З е м ф и р а (резко). Дэ Ка “Авангард”!
А л л а. Ну и прекрасно! Отсюда три перекрёстка. Чтобы ты в Сипайлово ночью не тащилась… Придёшь сюда. А я в музее на ночь останусь. Надо только во вневедомственную позвонить — сказать, чтобы на пульт не ставили… Да… Только пусть тебя проводят! И только хорошие, надёжные ребята! Слышишь!
З е м ф и р а (дурашливо). “Не-е волну-уйся, тётя…”
А л л а. Замолчи!!!
Стук в дверь. Алла идёт открывать. На пороге — мужчина лет сорока, высокий, бровастый.
А л л а. Музей не работает! Ремонт!
З а б е л и н. Здравствуйте, а я знаю. Насколько я понимаю, — Маргарита Дмитриевна?
А л л а. Директор в Москве. А вы по какому делу?
З а б е л и н. Меня зовут Антон Иванович. Инженер, сметчик второй очереди этого вот строительства. А вас, простите, как…
Алла меняется в лице, цепляет ногтями косяк, ртом хватает воздух.
А л л а. Но как… Господи… Но есть же решение… Маргарита Дми… звонила из министерства, что всё… У вас есть бумага?
З а б е л и н (спохватившись). Нет-нет, не волнуйтесь! Вы про снос подумали, да? Нет, домик ваш мы не будем трогать. Это всё уже улажено. Да мы и не планировали… вандализм какой-то… остальные-то ценности не представляют, а… да нет, в проекте он и не мешает… да. Да, всё в порядке! Я вот просто зашёл, познакомиться, во-первых, соседи ведь теперь (ха-ха), может, у вас какие-то просьбы будут, пожелания… А во-вторых, сам… с нижайшей просьбой…
Алла ничего не понимает.
З а б е л и н. …У нас компрессор-тележку ставить негде! Так неудачно. По-всякому пробовали, но всё движению транспорта по площадке мешает, а это нарушение схемы, опять же. А у вас тут пустой задний двор. Эта тележка — вы её и видеть не будете, — а? Согласны?
А л л а. Нет… Не знаю… Мне надо позвонить директору…
З а б е л и н. Да, да, конечно, я вас не тороплю! Просто — очень обяжете. А за музей вы даже не волнуйтесь! Решено оставить в целости… Когда открытие?
А л л а (тупо). Чего?
З а б е л и н. Открытие музея когда, я спрашиваю.
А л л а (медленно, собирая мысли). Ну тогда — по графику, в сентябре, наверное…
Пауза. Смотрительница с трудом приходит в себя. Потоптались на пороге.
З а б е л и н (протягивая коробку с тортом). А кстати, это — Вам!
А л л а (рассеяно). Да, конечно. Извините. Конечно, заходите. Земфира! Поставь чайник!
З а б е л и н (появившейся Земфире). О, юная леди! Работаете в музее? Историей интересуетесь? — похвально, похвально…
А л л а (про себя). Да ничем она не интересуется!.. О, о, задницей-то закрутила, позор, смотреть противно! Не-ет, надо с сестрёнкой на этот счёт серьёзно поговорить…
Чай с бергамотом. Гость с почтением оглядывает служебку. Алле мучительно. Обрывки разговора вроде “Нет, ну если вы против компрессора, то, конечно…”
З а б е л и н. Как странно, я ведь никогда здесь не был, в смысле — в музее. А я ведь уфимец — коренной!
А л л а. Что-о, вас и в школе не водили?..
И Алла вновь затеивает “частную экскурсию”. По нечеловеческой лестнице взбирается так же молодо и задорно, как и двадцать, и тридцать лет назад, — Антон Иванович вздёрнул брови…
Кабинет В.И. Ленина.
З а б е л и н. Можно, я сяду за его стол?
А л л а. Ну вообще, конечно, не положено… (Вспоминает про благую весть, что музей сносить не будут; представляет, видимо, как стол кидали бы на грузовик, ломая ящики.) Садитесь!
Антон Иванович сидит очень сосредоточенно, минут пять, глядя мимо мухи. За окном: бушует снос, но пиршество экскаваторов уже кончается, хлам и труха — всё, что осталось от теремов — лежат кучами и кручами, такими серыми и убогими, будто и впрямь девятисотого года.
З а б е л и н. Потрясающе. Вот место, в котором чувствуешь историю! Удивительно… За этим столом сидел сам… И сколько лет ему, этому столу?
А л л а (забеспокоившись). Нет, ну можно посмотреть в методичке, там должно быть…
З а б е л и н (торжественно, в позе). Дорогой, многоуважаемый стол!..
Смеются.
З а б е л и н. Аллочка, спасибо вам большое! Я буду заходить.
А л л а. Приходите обязательно.
Уходят.
М н о г о у в а ж а е м ы й С т о л. Дальше очень коротенько… чтобы страсти-мордасти не разводить… Ожидая племянницу, которая припозднилась, смотрительница музея заснула за вязаньем. Проснувшись ночью, услышала скрип шагов на втором этаже. Поднявшись, в темноте верхних комнат она встретила Ленина и, видимо, Крупскую.
Эффектная пауза и — занавес.
IV. АЛЛА (письмо к себе)
Поздравляю, ты, кажется… влюбилась? — старая дура.
Вчера он приходил в третий раз, опять с цветами, и нашёл же повод: объявил торжественно с порога, что компрессор к нам на двор ставить не будут… Почему? — “А он шумный, у вас голова будет болеть”. Я даже и не сразу вспомнила: да, действительно, за чаем днесь говорила ему, а точнее, не ему — так, в пустоту, заполнить паузу, что головные боли, стройка же под ухом… Как поняла, кинулась его отговаривать, что вы, ставьте, если надо! — ни в какую. И смотрит, улыбаясь, как… Паратов! Да, как Михалков в кино, когда Лариса пела:
Я, словно бабочка к огню,
Стремилась так… неодолимо.
Да. Были фильмы.
Но мне всё равно так приятно, что хоть один человек услышал мои слова, даже те, которых я сама-то не заметила.
Удивительное дело, я стала ездить в музей с… ожиданием? — да, с интересом каким-то, и сама себе не признаюсь, но украдкой смотрю на время, заглянет ли сегодня. Вот, за чаем сказал:
— Как хорошо, что мы с вами подружились. А то чем бы я маялся в обед?
“Подружились”!
— А обедать вы не ходите? — спрашиваю я его.
— Нет! Знаете, Аллочка, почему-то нет такой привычки.
И появилась у меня идея… Глупость, наверное, да, потрясающая глупость! Но вот ехала с работы, и прямо в транспорте тихо смеялась от этой глупости, как от щекотки (или вот, когда-то, в молодости Максим так целовал меня в ухо… Максим…). Даже Земфирка спросила, тётя, вы чего. А я приехала, и, знаешь (мой неизвестный читатель ! ), отдельно вышла, взяла мяса хорошего, чернослива, пол-зарплаты отдала, и впервые за Бог знает сколько времени что-то с душой сделала, приготовила. Завтра привезу в музей, и, когда он зайдёт “по-соседски” (как он чудно называет!) поболтать за чаем, предложу ему обед. Ведь я же всё время так могу носить! (Но только бы… пришёл.)
Мне кажется, он увидел во мне, неожиданно, может быть, для себя, полноценного собеседника по каким-то высоким, серьёзным для нас обоих вопросам: мы много говорим о культуре, о книгах, об истории, о Боге… Да что там, музей ведь всегда — очаг культуры и общественной мысли… какой бы он, этот музей, ни был. Да и с кем ещё Антону Ивановичу на эти темы говорить: со строителями?! (А семьи у него, как мне кажется, нет.)
Я в каком-то странном настроении, я бы сказала — поэтическом. Вчера весь день расхаживала по музею, не могла найти себе места, мне покоя не давала какая-то странная строчка, которая никак не шла из головы:
“Не заметив, — повалить ромашку на поляне”.
К вечеру решилась её записать, но куда? И тут вдруг вспомнила, что была у меня такая потаённая тетрадка со стихами, глупыми, девическими, господи, когда же всё это было… И я загорелась идеей эту тетрадку отыскать. Странно, я ведь лет пятнадцать о ней просто не вспоминала, вообще, а тут как живьём увидела, как только что, у неё была такая серая полимерная обложка со светлыми прожилками, а там, где красная прожилка, была лицевая сторона, по ней и различала… Так странно. Едва приехав с работы, я — как будто лакомства ждёшь! — перерыла всю комнату, ну буквально как обыск, но — чуда не случилось. Конечно. Я наверняка сожгла её со всеми письмами, и её прежде всего, тогда… после Максима… Как всё это горько. Длинней органных фуг — горька морей трава, ложноволосая, — и пахнет долгой ложью.
В этом состоянии я потеряла и последние остатки мозгов! Имела неосторожность как-то поделиться мыслями со своей распрекрасной племянницей.
У зеркала в служебке я распустила волосы, разметала по плечам и, вот дура, спросила:
— Как ты думаешь, а я ещё — ничего?
Вот идиотка! Стыдно вспоминать.
Так ведь девчонка засмеялась!
— А что, извини, я такого смешного сказала?
— Да нет, просто… Мне бы ваши проблемы!
— А какие, извини, проблемы у тебя?
— А я колготки новые купила, так от них у меня вся попа в прыщах!
Теперь вы понимаете.
Как я устала с Земфирой, кто бы знал!
Никакого такта, никакого воспитания, на все приличия плевать хотела. Сутки через сутки, как врачи в больнице (ха), отправляется в “Авангард” на ночные танцы, боевой раскрас, как у индейца, все дела… Такое село, господи! А мне приходится ночевать в музее, что же делать, куда ещё ей возвращаться в такое время. А в музее мне приходится встречаться с ними. Честно говоря, ничего, не так жутко, как Маргарита Дмитриевна когда-то рассказывала (я в те годы не очень верила), ей-то чаще приходилось ночевать. Ничего, они безобидные. Тени только. Ленина я ведь живьём видела, ну в смысле в мавзолее (отчего-то было похоже на сыр — как всё, освещаясь, разложено). Так вот, теперь сравниваю с настоящим… то есть с Тенью… совсем запуталась…
И оставляла капельку вина
И крошки хлеба для того, кто ночью
Собакою царапался у двери
Иль в низкое заглядывал окошко.
Под чьими тяжеленными шагами
Стонали тёмной лестницы ступени,
Как о пощаде жалостно моля,
И говорил ты, странно улыбаясь:
—Кого они по лестнице несут?
Ну что же. Ещё неизвестно, где и как мы будем скитаться, после… (И об этом мы тоже заговариваем с Антоном Ивановичем.)
Да, кстати, Земфира. Она как-то странно себя с ним ведёт. И так не бездна вкуса, прямо скажем, а при появлении в доме моего гостя в её манерах, даже в дежурном “здрасьте”, появляется какая-то чисто женская вульгарность и… кокетство? Тьфу ты, господи. Ещё не хватало, чтобы эта акселератка своим неумением себя вести отпугнула от дома культурного человека.
Впрочем, надо признать, — ну это вежливость, конечно, — Антон Иванович с ней дружелюбен, лишнего, наверное — девочка ведь принимает всё за чистую монету… его общительность, энтузиазм по поводу её дурацких шуток и историй, когда она всё-таки влезает пить с нами чай…
А вчера, когда я выходила к телефону, то слышала, краем уха, он что-то рассказывал, а она так, знаете, “ха-ха-хо-хо!” — смеялась, ну не умеет пристойно, а когда я вернулась — оборвали на полуслове…
Тьфу. Всё настроение себе испортила.
…
Пойду посмотрю, что там с мясом.
…
Ах да, совсем забыла! Вчера же он спросил мой номер телефона, “вдруг я завтра зайду, а тут, допустим, ваша сменщица”. Я засмеялась и успокоила, что до конца лета здесь только я (ну, может, Маргарита зайдёт). Так вот, клянусь, когда он услышал “до конца лета”, то как счастливо глянул — будто обжёг!
О, есть неповторимые слова,
Кто их сказал — истратил слишком много.
V
Бледный город июньской ночью, с тревожной нотой нездешней птицы, поселившейся в деревьях за Старым универмагом; шли как по макету, как по декорации, потому что пусто совершенно, потому что топается гулко. Земфира задрала голову и думала: какие же, оказывается, звёзды, когда город попритушит огни. Михаил лечился антибиотиками, и сейчас, после яростных танцев, ему, вспотевшему, казалось, что от него прямо-таки разит ампицилином, или чем там, на всю улицу-макет, и все мысли — только вокруг этого принюхивания к себе. Да плюс к этому: можно ли было пить пиво? Почки не отпадут?..
Фонарь, под которым поцеловались, светил до фиолетового утомления.
— Слушай, а давай тусовку соберём!
— Где?
— Ну в доме, конечно! Нет, ну а что? Тётку домой отправим ночевать. Как в охрану звонить, я уже знаю…
— Смотри сама. Дом-то твой.
— Дом — государственный…
Чтобы покурить, остановились, потому что дошли до самой до чугунной до решётки; видна была стройплощадка, и самосвал дико замер с поднятым кузовом, на фоне бледноватого запада. Света в окнах служебки не было.
— Легла…
— Тс-с.
Открыли дверь. С запальчивой развратностью:
— Что, Мишаня, нравится трахаться в ленинской койке?..
Раздражение.
— Давай потише, а…
…Замолкло давно радио, шуршало, как мышь, эфиром; в служебке, видимо, перегорела лампа. Да, перед тем она тревожно, но едва-едва звенела вольфрамовой нитью, и что-то было в этом от колокола.
Алла очнулась со всхлипом, как и все измученные жизнью женщины; глянула на часы — ба, а красавица-то у меня где. Пощёлкала выключателем и пошла искать.
Лестница-убийца скри-ипела, скри-ипела, скри-ипела. Но за столько лет сбеганий-возбеганий — она не страшна Алле и при любой темноте. В маленьком верхнем коридорчике выбор невелик: или спальня, или… Но что такое — в кабинет Владимира Ильича чуть приоткрыта дверь, там пляшет слабый свет…
Тень Крупской весело хлестала на стол из керосиновой лампы, тень Ленина держала в руках старомодную коробку спичек, довоенно большую, а занавеска в углу уже весело и синевато занялась…
Алла с воем кинулась, сорвала, затоптала огонь.
Вообще-то вмешиваться было нельзя; с ними даже заговаривать не полагалось, так учила Маргарита Дмитриевна, ещё в те времена, когда Алла не очень-то верила, и вообще была молода… Но здесь! Они сожгут музей!
— Вы сошли с ума! (Какой ум у призраков?) Что вы… Зачем вы…
— Не мешайте. Мы уничтожим дом.
Голос у Крупской… очень…
— Но как?!
— Мы получим новую квартиру.
У Аллы спазм, недоумение.
— Нашу улицу сносят. Жильцам дадут новые комфортабельные квартиры в просторных современных зданиях. Нам стало известно, что наш дом не снесут. Это несправедливо. Нам тоже положена новая комфортабельная квартира. Мы добьёмся. Мы подожжём дом. Не мешайте нам.
— Но… Это же… Дом охраняется госу…
— …Квартира в просторном современном здании, отвечающем санитарным требованиям. Володя.
И Ленин взялся за керосиновую лампу. (Но она же пустая всегда стояла!)
У Аллы помутилось в глазах, она отказывалась что-то уже понимать, и в конце концов по-бабьи, в истерике:
— Поставьте лампу! Владимир Ильич!!! Разобьёте! Она же подлинная… ваша… Меня же под суд…
Ночь стояла волшебная и святая, какие и стоят в старинных домах. Да, настоящая Госпожа Ночь гостила только здесь. У нас что? — у нас буднично и земно, сутулый фонарь в окно заглядывает, цифры электронных часов не гаснут, а механические — тик-тик, как и капли в рукомойник; а иногда посредь ночи мы можем позволить себе ослепить уборной и с грохотом обрушить воду из бачка, — о, как же это пошло и оскорбительно! Нет, она приходила только сюда. В дом, передумавший и повернувший вспять, вернувшийся в девятисотый год и вставший там, скорбно и строго, как почётный караул. Машина времени на отдельно взятом клочке планеты — часть уфимской улицы — это, может быть, самое гениальное из того, что сделали к апоплексическому, по значимости своей, юбилею. И дом, где не бывало ни света, ни звука, ни времени.
Мишка с Земфирой кончили.
Разлепились, дыша, откинулись на мёртвое музейное бельё. Оба потные, и ампицилином несло от обоих.
Мишка, после паузы, с ничего не значащим трёпом, принялся нашаривать на тёмном полу свои плавки, чёрт, какие же кровати высокие. Кровать, к её чести, даже не скрипела, может быть, от потрясения — кто знает, может, и сто лет назад здесь не любили? — хотя пора бы уж привыкнуть, за три-то ночи.
— Да брось ты, — отговаривала Земфира, — ещё тётку разбудишь. Отлей вот лучше в графин. Потом выплеснем.
— Нет уж, может, я стесняюсь! — усмехнулся, уже от двери. — Я быстренько.
— Стесняется он! А пять минут назад — ничего не стеснялся?..
Глаза не сразу привыкли к полной тьме коридорчика; Михаил пощупал стену; главное, не разбиться на лестнице, а остальное приложится. Но что это? Чёрт! Разбудили! Но как же… Силуэт Земфиркиной тётки, в оторопении застывшей перед ним.
В старину (не в девятисотом, нет, позже) — был у фашистов такой приём, перегонять узников голыми, когда полускелеты собьются в кучу, а половые органы скукожит от холода и страха. В таком состоянии люди точно уже никуда не побегут. Так и Мишаня — хоть плавки надеть он догадался (вот уж от чего разило антибиотиком), потерянность и паника абсолютные, так, будто взяли его на ограблении банка, будто здесь его и убьют. Что будет? Что делать? И как шевелить ногами?..
Оцепенение — с обеих сторон — продолжалось сколько-то мгновений, или вечностей, после чего Мишка поступил так нагло и нестандартно, что взрывом этим спас положение. Дёрнувшись к Алле, он её поцеловал, в обалдевшие и неответившие губы. Женщина так и осталась стоять: с выпученными глазами, но, самое странное, поцелую в итоге поддавшись, каким-то даже слабеньким движением ответив… Отшатнувшись, Мишка прогрохотал вниз. Господи, какая дурь. Мысли его путались, и общее чувство страха, от этого дома, вдруг захлестнувшее…
И даже прожектора той стройки, что раскинулась на месте бывшего мемориала, тогда хронически отключались и отключались, призывая душную асфальтовую Ночь приходить и володеть ими, их жестяными анодированными серединами.
VI
Алла долго колебалась насчёт этой фразы, стояла за спиной и открывала и закрывала рот; с одной стороны, вроде бы и остроумно, но с другой — и какое-то неприличие. Сказала, всё-таки. С напряжённым хохотком.
— Наконец-то в доме мужчина появился!
— Ну я же инженер… Это, вроде как, по моей части.
Стоя на коленях, Антон Иванович довинчивал выключатель — свет в служебке, наконец, появился, но не было ничего глупее и нелепее, чем это электричество в ясный день.
Острота не удалась. (Заключалась она, видимо, в тонкостях значения слова “дом” применительно к нежилому музею; “в ясный день” и это получилось нелепо.)
— Может, ещё чего-нибудь починить? А то я мигом… заодно…
— Да нет. Там, наверху, конечно, проводка тоже что-то… Да нет, чай же остывает, идёмте!
Бергамот, бергамот. В чашках бледненько.
“Со взрослыми” снова села Земфира; чинно порезали каждодневный тортик. Алла решила ввернуть педагогики.
— Ты сегодня снова идёшь на танцы? Опять в музее прикажете ночевать — а, девушка? Чего молчим?
— Я думаю… — Земфира, томно. — Сходить-то хочу, да вот не с кем…
И это была, кстати, правда, потому что Мишка отзвонился — не может. В причины Земфира не лезла, свободные же люди. (На самом деле, от антибиотиков с обильным пивом как-то нехорошо ёкнули почки, и Михаил решил притормозить. Пневмония, что угодно, — это бы его не напрягало, но вот от сифилиса и правда стоило вылечиться, и полностью, хотелось бы).
— А кстати, вы — танцуете? — столь же томно спросила Земфира.
Алла выронила ложечку, и за столом повисло побагровевшее молчание; Антон Иванович прервал его, принужденно расхохотавшись.
— Да я что-то давно уже не…
— Я пошутила, пошутила, — разъясняла Земфира, видя тётушку. Но это не помогло.
— Будь добра, выйди из-за стола.
Голос ледяной.
— Да перестаньте, Аллочка, — начал было Антон Иванович…
— Земфира, не заставляй меня повторять дважды. Пожалуйста.
И — бергамот, бергамот, бергамот.
Конечно, никакое отсутствие кавалеров (словечко!) эту пигалицу не остановило. Намазалась гуще прежнего.
— А что, у вас в Шаранском районе все девочки одеваются… как на Тверской!
— Тётя, отстаньте, а.
— Ты как разговариваешь!..
И снова одинокий вечер в служебке, когда вяжешь неизвестно что, но уже надоевшее; пенсионное радио, как-то незаметно постаревшее вместе с верными слушателями и тоже ложившееся в десять, с грелкой… Мысли плавнее, плавнее, чтобы время тянулось.
Конечно, Алла вновь заснула щекою на вязании, а проснулась опять в темноте. Выключатель, заметьте, утром чинили.
Но свет в доме был, притом даже на первом этаже — в самой живенькой из всей экспозиции, кухонке Ульяновых. (В декоративной вязанке дров всегда паучки какие-то водились…) За столом сидела Крупская, одна чашка перед ней, ко второй — приглашающий жест, снова бергамот, но какой терпкий, нездешне-насыщенный аромат.
Алла села; чашка была треснутой, и тикала под воздействием горячего — тикала спокойно и размеренно, как часы, — обратный отсчёт своей жизни?
— Угощайтесь, милочка. Я давно за вами наблюдаю.
Осталось глупо улыбаться. И удивительное дело, ведь почти не страшно.
— Вы, поди, всё нас стережёте. Боитесь, что мы сожжём дом.
— Да что вы… Нет… У меня племянница… — начала было Алла.
— А мы всё равно его сожжём.
— Но почему?! Надежда Константиновна!
— Мы тоже хотим получить нормальную современную квартиру. Сколько можно маяться в этой халупе. Вы даже не представляете себе, как это трудно, милочка. Таскать воду от колодца. Или растапливать эту ужасную печь.
— Как! — Вы сами её топили?
— Ну а кто же ещё.
У Аллы кавардак в мозгах. Стоп. Погодите. Но как же методичка… Запрещённый вопрос о батраках…
— Вас что-то мучит, милочка. Именно за этим вы сюда пришли.
— Я? Меня?..
Сначала запаниковала. Потом задумалась. Глотнула чаю. Наконец:
— Да, пожалуй. Дело в том, что… Ну, словом… Короче, ко мне стал ходить мужчина. Он строитель, инженер. (Господи, какая разница!) Ситуация уже такая… Его визиты… недвусмысленны.
— Это же прекрасно.
— Но Надежда Константиновна, я ведь уже немолода! Он, конечно, тоже не мальчик, но… В моём возрасте — какие-то отношения… На что-то надеяться… Это неприлично!
— Напротив, любовь женщине нужна всегда. Причём здесь возраст, — Крупская понизила голос. — Вот у меня вчера ночью было маленькое приключение. Здесь же, в доме, наверху — в коридорчике. Меня зажал и горячо поцеловал неизвестный юноша. И это так прекрасно.
— Владимир Ильич знает? — с оглядкой на дверь, заговорщицким шёпотом — Алла. Н.К. с улыбкой замотала головой:
— Женщина имеет право на маленькую тайну.
Помолчали. Ритуально попивая.
— Скажите правду, милочка. Скажите правду себе. Вас беспокоит не это.
Теперь Алла думала долго.
— Вы правы. На самом деле я боюсь, что он ходит… не ко мне. Вы же знаете… У меня есть юная племянница… Особа… Да. Так вот. Иногда у меня возникают очень неприятные подозрения на этот счёт. О, как это было бы гадко! Я прочла сейчас одну книгу, и там как раз такая ситуация, я чуть не обезумела — мне показалось, что это знак… Вы же читали Набокова?
— Набоков. Владимир, кажется.
— Да, да!
— А что я могла читать. “Вестник партии народной свободы” разве что. Он его редактирует. Кадетишка.
Алла в тупике.
— Мы, наверное, говорим о разных людях?.. Неважно. Так вот, в романе Набокова… Да бог с ним. Просто… если Антон Иванович… за моей спиной… и Земфира, эта… Гадко, гадко, гадко!
— У вас слёзы. Успокойтесь. Ваш чай совсем простыл.
Она послушно захлюпала, аромат бергамота уносил, уносил… Как тёпел и участлив взгляд Крупской!
— Вам нужно убедиться в подлинности его чувств, подтвердить, проверить. Я правильно понимаю.
И Алла жарко закивала: да, да, как же это я сама не догадалась…
— Способ, старый как мир. Заставьте его ревновать.
— Как? Ну нет… это как-то… слишком?
— Не спорьте, милочка. Я старше, и я лучше знаю жизнь. Отныне мы — ваши друзья, и мы вам поможем. Я всё продумала. Надо сделать так, что в вашей жизни — якобы — появился другой мужчина.
— Господи! Какой ещё мужчина! До откуда ж я его…
— Повторяю, мы вам поможем. Вызволять друзей из беды — это в правилах нашего дома. Роль соперника сыграет Володя.
— Владимир Ильич?!
— Он согласится. Не сомневайтесь.
— Спасибо большое, конечно, но… Это как-то…
— Речь идёт о вашем счастье, деточка. Отнеситесь к этому серьёзней.
Хлопнула дверь, — это вернулась Земфирка, — и Алла летела через тёмную переднюю, обалдевшая от страха, счастья и холодка в груди, — господи, какая ж радость, что рядом настоящие, живые люди, — близкие, готовые вмешаться, помочь и осчастливить, как когда-то осчастливили…
VII СОН АЛЛЫ
Это нерусская лестница. Когда поднимаешься, до упора — до боли — пальцы, а до пяток ступени не достанут всё равно. Это скупость балтийская. Дома-игрушки…
Но почему сегодня особенно трудно забраться на второй этаж, дом как вытянулся. Перила карандашными штрихами.
Что за передник на ней.
Обливаясь ручьями пота, Алла всё ж таки взобралась на второй этаж (не опоздать бы!), условленное место — кабинет.
Вообще она сопротивлялась до последнего — вяло отнекивалась, но Н.К. не из тех, кто отправит в корзину свой план. Не баба — кремень, вот бывают же такие… Суть сводилась к простому. Сцена в кабинете. Заманенный разными хитростями, Антон Иванович застаёт их с Лениным, — не это, конечно, так, вполне невинная мизансценка в духе Веры Холодной и её желтоватых сбивающихся лент.
Кабинет был, вроде, и тот же, но неуловимо поменялись оттенки, пространства; он как прикидывался. За окном, сероватой гуашевой дымкой — сказочные силуэты крыш, о, теремки-70 живы!.. Особенно смущало Аллу кресло посреди кабинета, массивно-жёлто-плюшевое, оно не только выламывалось из эпохи, но и в принципе не могло быть в аскетичном быту Ульяновых; что бы сказала методичка?..
Ладно, не о том. Алла сосредоточилась. Продумав макияж за чаем, она крепилась, как могла! Но как не улыбаться глупо и смущённо, не делать коровьи глаза, когда состоится всё-таки “сцена” и, по замыслу Надежды Константиновны, следом — объяснение в коридорчике, с плавным переходом в спальню.
Однако! Может, зря она тут думает, репетирует, примеряет лица, — ведь обоих “партнёров”-то нет на месте!
Присяду.
В следующую секунду Алла оказалась на полу, мощно так, от души приложившись крупом о доски, потому что кресло фантастическим образом отъехало!
А через миг, подхватив её, как лопатой пирог, оно, это кресло уже взмыло к потолку, выполняя пируэты вокруг совсем уж по-детски нарисованной люсторки, а Алла, вцепившись в подлокотник…
— Ай! Отпустите меня! Опустите! Мамочки!..
Когда же приземление состоялось, — судорожно отпрыгнула, на что кресло раскланялось и сказало, точнее, сказали из-под него:
— Мадам!
— Между прочим, мадмуазель, — отползая. Нет, что вы, какая игривость. — Вы кто? Я вас боюсь!
Из-под кресла — грассируя:
— Газгешите пгедставиться! Самое живое в миге пгивидение с мотогом!
— Фу ты господи, Владимир Ильич! Что за шутки! Я чуть не… Ладно. Давайте, вылезайте. Сейчас же придёт…
— А я думаю, мы застанем их вгасплох! А, багышня, — полетели?
И снова креслом, как лопатой, Аллу подняло куда-то к потолку, а дальше каким-то образом и на чердак, где она никогда не была и не думала, что это так просторно. Здесь было развешано бельё, музейно-бледное, — на верёвках сушились простыни, многими рядами, и пахли почему-то… ампицилином?
За рядами простынь, — Алла со своего летающего трона и не сразу разглядела, — были Земфирка, негодяйка, и Антон Иванович! Прямо на каких-то тюфяках.
Матильда, ты видела что-нибудь подобное?
Не боль, не ярость, а почему-то именно веселье охватило Аллу — бесовское!
И она вырвалась из своего укрытия, в разрисованной простыне, для пущего — гремя щёткой о ведро, а из-под-кресло издавало гомерический хохот…
— Что — попались, голубчики? А я ведь знала! Я знала!
Гады-изменщики побледнели-задрожали-вытянулись, в то время как карающая рука уже сыпала на них удары (щёткой); мстительница бесновалась, летая по чердаку, обрывая — обрушивая каскады и каскады простыней.
— Вот вам! Вот вам!
Отпихивая друг друга, жулики лезли в слуховое оконце.
И началась гонка по крышам — улица-призрак, улица-мемориал стояла невредима под луной; обезумевшие от страха, Антон Иванович и Земфира с грохотом скакали по железу, карабкались, цеплялись за рисованные шпили и гребни… но возмездие настигало, и Алла в простыне колотила щёткой, била по рукам девчонке, повисшей на желобе; орала сквозь слёзы: “Отцепись! Разбейся! Гадина! Сорвись!”
— Аллочка… Прости… Я готов признать свои ошибки… — в голос рыдал презренный Антон Иванович, растянувшись на каком-то из скатов. Алла сидела перед ним — в кресле, прямо над бездной, царственно обернувшись в простынь, а руки вытянув на подлокотники:
— Ошибки надо не признавать. Их надо смывать. Кровью!
И всё-таки гады спаслись. Крыша краснокирпичного особнячка, под купеческий, того, где до сноса гнездились мастерские художников, была пологой. Антон Иванович, выхватив мел, очертил неровный и сбивающийся круг… И пока разгневанная Алла, стоя в кресле, билась с размаху в воздушную стену и не могла пробить, эти сволочи занялись любовью прямо там…
Заголосив, — бросилась с кресла.
Она летела и летела в пропасть, рыдая, с кривым полощущимся ртом, и сердце её билось на куски; о, почему жизнь так нечестна; почему она полюбила на старости лет; почему такой обман; почему; почему… Неслась и выла, и это был вселенский вой одинокой бабы, — и земли всё не было.
VIII
Осунешься тут — от таких снов. Алла, утром, у зеркала. Антон Иванович пришёл, с пирожными в запятнанной бумажке, и намечалась незыблемая, обязательная, ежедневно-железобетонная — чайная церемония.
Заваривался бергамот.
— Как вы спали, Антон Иванович?
— Да как обычно… Нормально… Странный вопрос.
— Сахарку?
— Нет, что вы…
— Да что вы!
И, конечно же, Земфира не могла не сунуть свой любопытный нос.
— Садитесь с нами, юная леди! (Аллу передёрнуло. Ну как он не понимает.)
— Ой, нет, спасибочки…
Ба, сахар предлагаю, предлагаю, а сахарница-то!
Алла вскочила, и вышла уже из комнаты, как вдруг… а что, если… безумная идея! — спряталась за дверью.
Мерзавка, не теряя времени, села на её место, взялась за её чашку — ах ты!.. — и стала отхлёбывать с самым бэ видом, кидая на гостя порнографические взгляды.
Антон Иванович старался смотреть в окно.
— А вам нравится музей?
— Да… Здесь… очень…
— А вы видели спальню Ленина?
— Да… Алла показывала дом, и…
— А я сейчас туда подымусь. И буду там. Ждать.
Задышавшее молчание.
— Земфирочка, зачем вы это говорите?
Больше Алла терпеть не могла.
Лицо её, видимо, было таким, — она ступила на порог служебки, — что, в наставшей тишине, Антон Иванович вдруг очень нервно рассмеялся, вскочил, захлопал по карманам…
— Вы знаете, Аллочка, я забыл… Я побегу… Вторую очередь запускаем… Я как-нибудь потом… — и действительно, побежал.
Земфира усиленно вертелась на месте, зеркальце, пустяки.
— Вон из дома! Вон!!!
— А в чём, собственно, дело?
Алла пунцовая и дышит тяжело.
— Ты… ты… выпила мой чай!
— Тё-отя! Вы что! Вы готовы выгнать родную племянницу за чашку чая?..
— Ты издеваешься надо мной!!!
Бедная, бедная Алла! За что ей такие страданья — до гипертонического криза, до того, что припекает в мозгах. После крика на чертовку пришлось даже прилечь, ненадолго, глотать прохладный, одно название волнует, корвалол… Порыдала, горько и с напряжённым подбородком.
Но более-менее успокоилась, как-то пришла в себя. В конце концов, он вёл себя достойно! Не отвечал на приставания девчонки. Честный человек. А эту… Завтра же… В автобус до села Шаран! Мамаше её позвонить — пусть встречают. Торжественно…
Алла даже повеселела, и с песенкой вымыла посуду. (Заглянула и на кухню Ульяновых, но чашки стояли чистые.) Да. Всё в порядке. Единственное, что сейчас смущало — это вина перед Надеждой Константиновной. Сколько она добра сделала! Утешала, говорила по душам, план вот сочинила — дай Бог, обойдётся и без него… А Алла целовалась с Лениным. Да. Вот так нехорошо.
Всё произошло на днях, случайно… Он зажал Аллу в тёмном коридорчике, наверху. Она и пикнуть не успела. Всё, что запомнила — от Ильича несло лекарством, что-то такое… рождающее лишние мысли о мумификации… Поцеловал — и по лестнице, с грохотом, вниз!
“Я обязательно ей признаюсь”. И Алла успокоилась совсем.
Земфире же, напротив, плохело и плохело — физически. Какая-то тягучая слюна, которую глотаешь постоянно. (“Змеиным ядом, что ли, отравилась. Вот и пей из чужих чашек”, — и слабая улыбка себе.) Она сходила на улицу, в светлый июньский денёк, и при выходе на солнце — всё перед глазами дёрнулось и поплыло, круги и сферы какие-то, будто бы сама жизнь, на семнадцатом году, показала Земфире фиолетовый зад.
Но особенно гадко и мутно — от чая, и запах бергамота, ужасный, резкий запах, казалось, преследует её на каждом углу потноватого летнего центра. Она дошла до холодных залов почтамта, где опустила письмо на Шаран, своему мальчику, с которым их два года связывало самое нежное и высокое чувство… Обратно — помирала, и в напечённой солнцем голове вертелась только мысль, неужели и у неё мигрени начались, — на страдания мамки она насмотрелась…
В музее сразу поднялась к себе, в прохладную ленинскую постель; закрыть глаза, и — как на карусели… Бергамот подкатывал к горлу.
Приближался вечер, пенсионное радио дремало и грелось в собственных ритмах, Алла взялась за щётку. Почему-то странный прилив сил и, внезапно, даже настроения. А главное, сегодня — впервые за многие дни — голова у Аллы была ясной. Ни дремоты, ни температурности, ни цветных пятен на лестнице… Ну чистая молодость. Напевая, обмела углы.
Да и дом сегодня — мирный и будничный. Совсем обычный дом. Где нечего бояться. “Кто так думал?.. В финале… Вера Клейстер её звали, что ли… Последний негритёнок поглядел устало ”.
Смеркалось, и минорная нота заката… Дрянь малолетняя опять на танцах?
…Даже непонятно, как Алла его застукала. Видимо, после дня под накалённой крышей она решила выйти на воздух, на свежесть вечернюю, на крыльцо. Попастись в чугунном загончике, за которым сторожа-бульдозеры.
Летом не так уж и темнеет, чтобы Антон Иванович мог прятаться успешно, да ещё и с бледной, как привидение, канистрой в руках.
— Вы?! Что вы здесь делаете!
— Аллочка, вы только, ради Бога…
— Спички? Уберите спички!!!
И (как ни странно!), она с ходу начала понимать.
— А-а? (На вдохе.) Так это вы… поджигаете дом!
— Алла! Будем говорить как взрослые люди. Нам не оставили другого выбора…
Он говорил и говорил, с полным ужаса лицом, но она не слушала — думала напряжённо, как душевнобольная.
— Замолчите. Как вы могли. А как же… Это были… Наркотик какой-то, да? Чем вы меня травили!
— Аллочка!..
Земфира изнемогала. Открыла глаза. На пороге спальни, в сумерках — тёткин инженер, как там его, Антон Петрович? — высокий, чернобровый, в берете почему-то, ну а с ним — Кот Бергамот.
Антон Иванович стоял на коленях, на дворе.
— Вы врали мне! Вы мной вос… пользовались! А я ведь — полюбила. Господи. Какая же я дура. Господи…
— Алла! Нет! Это неправда! Я тоже… Я не знал… Я не знал, что тоже полюблю вас — клянусь!
— Не… Не врите. (Скорее даже вопросительно.)
— Я не лгу вам, поверьте. И я собирался вам… после всего… после того, как этот дом… Я хотел сделать вам предложение!
Зачарованная, с открытым мокрым ртом.
— В новом доме мне тоже полагается квартира. В том, что будет построен как раз на этом месте. И это будет наше гнёздышко, наш дом. Нормальная, современная квартира. Просторная, и уютная, и…
Он говорил, говорил, говорил.
И Алла, как сомнамбула, подошла и взяла канистру.
***
Земфира очнулась: пить. Здесь невозможно. Потянулась к графину. Бац!.. Ладно. Но воды же. Воды!
В дверях стоял Брэд Питт с чайником. Голый. Земфира обалдела от зрелища, от этой роскоши и совершенства булок-мышц. Он принялся пить из носика, вытягивая губы, крупно ходя кадыком, и со значением на неё глядя, — и вода стекала по щетине, хлестала по прекрасной развитой груди — мышцы такие, что соски смотрели чуть в стороны, как, почему-то такая мысль, лошади в тройке… Земфира сгорала, вертелась, сходила с ума!
Да. Да!
О, что это был за секс! Никогда в её жизни не было такой фантастики. Языком он доставал до гланд, а ладони его почему-то кисло пахли железом (только из спортзала?), а его пот…
И — в конце концов — оргазм. Он долбанул в голову не сразу, а заполнял всю спальню, постепе-енно, побежал по шторе, опрокинул стул… Какой же это был жар… Он подступал всё ближе, он начинал жечь Земфиру, он был настоящий огонь! — этот оргазм, оргазм, оргазм.