Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2006
Деревня Меркитасиха со всех сторон окружена лесами: темным еловым, прозрачно-светлым — березовым, красноватым осиновым. На крутом берегу донельзя обмелевшей речки — старый обширный дом с тесовыми воротами и крытыми дворами. В палисаднике, за потемневшими и рыхлыми от времени досками — громадная черемуха, чудовищных размеров тополь, подпирающий небеса, крупные странные цветы — мальвы.
Когда-то прошел через безвестную, затерянную в лесах деревню леспромхоз. Временно закипела жизнь, зазвенела, зажужжала лесопилка, в рекордно короткие сроки построили общественную баню, библиотеку, кинотеатр и медпункт. Отгрохали голубой магазин с резным крыльцом; ранее жители деревни ездили за покупками на соседнюю станцию. За прилавком воцарилась тетя Паня с кумачовым лицом, забегала стрелка весов, застучали гирьки с выпиленным нутром. Жизнь началась, а не сонное царство. Только не все были тому рады.
Не были рады — да молчали до поры, до времени в доме за крепкими тесовыми воротами. Там своя шла жизнь.
Раным-рано, чуть только стелется роса, а солнце еще и не показалось над верхушками черных елок, старуха Притчина шла в лес за травами и целебным древесным грибом. Еще пастух не созвал стадо коровок, гулко бухающих боталами, а старуха в платке, повязанном, словно чалма, в очках, подправленных синей изолентой, шаркала галошками по влажной траве, опираясь на палку. Увеличенные стеклами очков глаза смотрели строго и прямо. Умные коричневые глаза ведьмы.
Странная была старуха, странная была и деревня. Таких удивительных деревень полно на Урале. И кто в них живет — поймешь разве, если рядом с русским Кузино расположился башкирский Сабик, а за татарской Меркитасихой, в двух верстах, спряталась совсем уж страшная деревенька Вогулка. В низеньких избах жили древние уральские хозяева — идолопоклонники и язычники вогулы. И на всех жителей деревни одна была фамилия — Приказчиковы. Лет двести тому назад удивился и поразился один вогул красоте и богатству, масленым волосам и плюшевому жилету молодчика в лавке, которого кликали приказчиком. Пришел домой, обменяв шкурки на гнилую муку и паленую водку, назвал вгорячах новорожденного вогульчика Приказчиком — чтобы счастье ему шло. И многие вогулы поступили так же.
У Притчиных в Меркитасихе и вовсе страшная была фамилия. По-русски “притка” значит “порча”, “урок”, колдовство на смерть. Потомственным было ремесло старухи, тем и жили. Лечили, заговаривали, снимали порчу. Иногда, в особых случаях — наводили.
Я в детстве часто хворала, дедушка решил купить домик в деревне — это было куда дешевле, чем выкупать садовый участок. Искал долго. Нашли дряхлую избенку за триста рублей в двух с половиной часах езды от города. Дедушка-профессор незаметно втянулся в ремонт и обустройство хибарки, стал менять венцы, класть новую печку. Я очутилась в совершенно незнакомом мире, по которому свободно шатались грязные овцы, баранчики, наглые зеленоглазые козы и куры с петухами. И где по утрам совершенно спокойно настоящие колдуньи отправлялись в лес за волшебными травами…
…На старухе Притчиной держалась вся семья. Муж Макар Иваныч сидел на скамейке у ворот и курил вечную самокрутку, задумчиво глядя куда-то вдаль. Он был высоким, подтянутым стариком с абсолютно черными волосами и глубокими морщинами. Иногда он нехотя, меланхолично косил траву вокруг дома. Может быть, он размышлял о рано умершем первом сыне, который лежал на маленьком кладбище, под голубой железной звездой? Или — о втором сыне?
А второй сын, Борька, лежал, скрючившись, на половиках, закатив глаза и рыча… Иногда его крики разносились далеко, пред грозой начинал он издавать страшные хриплые вопли.
Двое внучков носились по деревне, Маринка и Алешка. Мать их, жена погибшего сына, сидела в тюрьме или бродяжничала где-то по необъятным просторам России. После смерти мужа под колесами поезда она спилась, а на старуху легла забота о детях.
Да полно — старуха ли она была? В пять лет мне и тридцатилетний дядя казался старым; как я сейчас понимаю, Притчиной было всего лет пятьдесят пять.
Про то, что Притчина — колдунья, говорили все. И вороватая продавщица тетя Паня, и слепой пасечник, и сами глуповатые внуки. Особенно старалась бритая наголо Маринка:
— Бабанька у нас — ух! Че она может сколдовать, никто не может. К нам из городу ездиют, мне привезли пряников вчера, порчу у мужика из нутра выводили. Бабанька слово знат. Если она скажет — любой помрет.
— И Брежнев, что ли, умрет? — недоверчиво спрашивала я. Генеральный секретарь казался бессмертным, как Горец. — Она может заколдовать Брежнева?
— Ба-а-аб! Ты можешь так сколдовать, чтоб Брежнев умер? — возбужденно вопила Маринка, стараясь произвести на меня впечатление. — Эта не верит, городская!
Разговор происходил у самого Притчинского дома, куда ходить мне строжайше запрещалось. Но интересные беседы не меня первую уводили и заводили далеко…
Старуха вышла из палисадника, где что-то полола или сажала, аккуратно вытерла руки о передник и дала Маринке затрещину. Маринка завыла не хуже припадочного дяди и принялась размазывать сопли по щекам. Ужас сковал меня и помешал убежать.
Старуха улыбнулась мне ровными белыми зубами и подмигнула сквозь толстое стекло очков.
— Заходите в дом, я шанег с картошкой напекла. Хватит тут вести политические разговоры.
Правильная речь и спокойный тон подействовали на меня благотворно. Старуха чуть подтолкнула меня в спину, и как-то незаметно для себя я очутилась в просторной чистой горнице, перегороженной огромной русской печью. За печью стонал и хрипел страшный Борька. Но пахло хорошо — травами, шаньгами, свежей древесиной.
— Ты Борьку не бойся, девочка, — ласково говорила Притчина, наливая молоко из глиняной крынки, раскладывая на столе свежие картофельные шаньги. — Он ишо маленький был, когда проклятые вогулы его погубили. Испортили его Приказчиковы, чтобы нам с Макаром досадить. С тех пор он, несчастная душа, лежит и плачет, а сил разогнуться у него нету. Как его скрючило-скорежило, так навечно и осталось. Потому что ихнее колдовство — самое сильное, что ни на есть. Я ишо молодая была, а они хотели, значит, чтобы Макарка на ихней девке женился. Он только с фронта пришел и был баской…
Вопреки воле Приказчиковых, приглядевших красивого Макара для своей девки, он все же женился на старухе Притчиной, которая на ту пору не была еще ни старухой, ни Притчиной… И тогда вогулы испортили со злости их детей; особенно — второго, Борьку, который доверчиво покушал чего-то из рук колдуньи-вогулки.
— И сей же час его скрючило, скукожило, упал он наземь и забился, как заяц… Было ему три года от роду; красивый был, беленький. А та ведьма сразу к себе в деревню уехала…
Разговор был приятный, захватывающий; шаньги — чрезвычайно вкусные, а молоко — свежее. Старуха перестала казаться страшной; даже Борькины хриплые стоны уже не пугали меня так, как раньше.
— Бабаня, а расскажи, как ты старую вогулку приколдовала! — попросила Маринка, жуя шаньгу. — Про гвоздь-то, ну?
— Че там — приколдовала… Ей уж и самой на тот свет давно было пора! — шутливо отмахивалась Маринкина бабушка, затаенно улыбаясь. — Че там… След возьмешь на росе, выкопаешь, да потом туда гвоздики с наговором, числом семь штук и вобьешь. Подо-о-охла карга! Хотя и остерегалась — ходила с оглядкой.
С той же мягкой улыбкой Притчина рассказала о мести вогулов, которые “приколдовали” ее старшего — отвели глаза, запечатали слух, он и попал под поезд… Да и сама Притчина не сплоховала: порчей на семи ветрах сгубила трех вогульских племяшей. Их затянуло в болото.
— Ишо главное — зубы чтобы у тебя все были. Иначе заговор не подействует, — поучала Притчина. — За зубами нужен уход, чистить надо их, лечить у зубного доктора. Как появятся постоянные зубки — ты их береги, — ровными белыми зубами улыбалась мне моя наставница…
Вечерело. Пожелтел и замаслился солнечный свет, тени стали длиннее, и как-то по-особому зашумели деревья на вечернем ветру. Шаньги все не кончались, разговоры длились, как сон. Маринка уже заскучала, завертелась. Пора было домой и мне.
Старуха проводила меня до ворот, дала с собою две шаньги и яичко — теплое, из-под курочки. Весь крытый двор был завешан сухими травами и цветами. На скамейке в позе египетской царицы Хатшепсут сидел Макар Иваныч…
…Дедушка немножко поругал меня за шаньги; бабушка устроила истерику по поводу возможной заразы. Родители были в городе. Я злопамятно подумала о бабушкиных следах в огородике, вздохнула и пошла читать журнал “Мурзилка”.
…Встречая меня на улице, Притчина улыбалась мне и кивала. Ей, видно, тоже было одиноко в заброшенной деревне… Леспромхоз уехал, библиотеку местные жители пожгли в печках, растащили по бревнышку и баню, и медпункт, пустили на дрова. Киномеханик крутил все одну и ту же “фильму” без начала и конца, почему-то из турецкой жизни… В черных одеждах, в белой чалме платка Притчина плыла под-над землей, а местные жители испуганно разбегались при виде ее, словно овцы и баранчики.
В синем сарафанчике с утенком и желтым сачком я шаталась по кривым деревенским улочкам. Босиком. После ведьминого угощения я совершенно перестала болеть.
Иногда мы встречались на узких тропинках и разбитых деревянных тротуарах. Старуха угощала меня ягодками, нанизанными на тонкий травяной стебель, щипала небольно за толстую щечку. Раз как-то пропела веселую песенку, которая сразу запала мне в душу, с тихим привизгом я в тот же день исполнила перед дедушкой:
Нека-нека-нека-нека,
Никакая я была:
Ничего не понимала,
Мужа дяденькой звала!
Дедушка вздохнул и взялся за сигареты. О моей порочной связи с деревенской ведьмой ему доносили с утра до вечера…
…Когда солнце нагрело воду в пруду до отвращения к купанию, а гольянчики и головастики застыли в студенистой дрожи среди бурых водорослей, к дедушке прибежала продавщица тетя Паня. Дело было вечером, когда я уже лежала в утлой железной кроватке с сеткой, услышать можно было только обрывки разговора.
— У вогулов свинья загрызла мужика! — сбивчиво верещала продавщица, подогретая эмоциями и спиртным. — Это ведьма, Виктор Николаич, точно вам говорю! Шмякнется оземь, хрюкнет и оборотится свиньей! Надо гнать ее из деревни, вот что я вам скажу!
Дедушка предлагал продавщице одуматься и протрезвиться. Однако она продолжала взахлеб рассказывать об обгрызенных овечьих головах в лесу. Овцы тоже принадлежали вогулам.
— Это рысь, — объяснял дедушка. — То, что вы говорите — глупости и мракобесие. Как может пожилая женщина превращаться в свинью? Что вы такое говорите? Вам надо прекратить пить, Паня…
— Может, и вправду они бывают, ведьмы… — задумчиво проговорила бабушка, секретарь комиссии по разбору партийных дел, член КПСС. — Мне еще моя бабушка рассказывала, когда я была девочкой…
Тут было замечено мое присутствие в комнате, и разговор сошел на нет. Тетя Паня убрела нетвердой походкой. На краю неба полыхал алый закат.
Настало время покоса; целыми семьями отправлялись на дальние луга и поляны, метали копны, складывали стога, чтобы было чем кормить скотину во время долгой ледяной зимы. Днем деревня вымирала, только похожий на изваяние Макар все сидел на лавочке под тесовыми воротами, потемневшими от времени. Притчиным сено привозили соседи, которых колдунья лечила травами и заговорами. Бегали без дела Маринка да Алешка, жуя ломти серого ноздреватого хлеба из маленькой меркитасихинской пекарни.
— Бабанька с соседской Дуси путы сымала… — болтала Маринка, набив полный рот. — Бесенята так и прыгают, так и порскают! Бабаня нам не велела глядеть, да мы спрятались на сеновале, все видели. Бесы-то синие-синие, махонькие-махонькие…
— Воробушки… — косноязычно пояснял Алешка, болтая в ручье грязной заскорузлой ногой. — Как, значит, воробушки…
Громадное голубое небо, шумящий лес, зеленые просторы — все это лишало рассказы Маринки фантастичности и сказочности. В ветвях берез прыгали то ли птички, то ли юркие бесенята, радостно щебетали.
Мы долго гуляли, бегали босиком по мягкой траве. Сгустились сумерки, на высоком небе блеснули первые звездочки и белесый серп месяца. Запахло дымом и ночными цветами, на траве появилась роса.
— Папаня-то наш приходит к нам… — рассказывала Маринка, оскальзываясь на мокрой траве. — Редко только. Так-то он на погосте живет, в могиле, значит… Видала такую могилку: Иван Макарыч Притчин? Вот, там он и живет. А зимою иногда к бабаньке ходит. Ночью, как мы спать полягем, он застучит, бабаня откроет. Только он говорить не может: запечатано у него говорение. Посидит да уйдет на кладбище, к себе домой. Мне он принес конфет, утром я их достала из кармана — а то не конфеты, а овечьи какашки…
— Хе-хе-хе… — заперхал Алешка.
— Ты не хехекай! — рассердилась Маринка. — Ты малой ишо. Как папаня приходит, ты дрыхнешь. Вот я тебя разбужу в другой раз!
Притчинские дети зашли к себе в дом, а я в одиночестве пошла к себе. Пройти-то надо было пол-улицы, только в стрекоте кузнечиков и шуме деревьев мне уже чудилось что-то страшное.
Сумерки лишили реальность цвета, все стало сине-серым, полупрозрачным. Месяц все отчетливее выделялся в темнеющем небе. Вдруг что-то огромное, грязно-белое бесшумно помчалось прямо на меня. От ужаса ноги мои лишились возможности двигаться, я буквально приросла к деревянному настилу тротуарчика. Ранняя близорукость мешала мне разглядеть чудовище, но в глубине души я была уверена, что это та самая свинья, которая загрызла вогула Приказчикова.
Свинья была чудовищных размеров. Она бежала не смешной трусцой, не мелким бегом домашних животных, а дикими скачками лесного вепря. Грубый пятачок, измазанный чем-то темным, морщился в приливе злобы. Я впилась ногтями в ладони и застыла на месте.
Поравнявшись со мной, свинья грузно притормозила и хрюкнула утробно. Потом поглядела на меня умным глазом в белесых ресницах и ухмыльнулась белыми ровными зубами. Свинья как бы хотела подбодрить меня, она кивала огромной головой и подмигивала… Я бросилась бежать, словно с меня спало какое-то заклятие…
Дома меня ждал подзатыльник и кружка молока. Про свинью я благоразумно умолчала, листая “Мурзилку” за прошлый год и выслушивая упреки и угрозы. Взрослым было не до меня, бабушка рассказывала новые ужасающие слухи: у Приказчиковых загрызли корову, похоже, что волки обнаглели: забрались прямо в коровник, а собака даже не гавкнула… Дедушка качал головой и удивлялся. Решили ехать в город, подальше от волков и рысей, разгулявшихся в это лето. Единственное, что служило причиной колебаний — мой поздоровевший и румяный вид. Деревня явно пошла мне на пользу.
… А рано утром у пекарни, куда меня посылали за горячим хлебом, я встретила старуху Притчину. Платок топорщился у нее на голове, очки сверкали в лучах яркого солнца. Она улыбнулась мне ровными белыми зубами и слегка хрюкнула, подмигнув.