Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2006
Андрей Евгеньевич Мелихов — родился в 1956 г. Окончил Челябинский политехнический институт и Уральскую государственную юридическую академию. Работал в строительных организациях Челябинска, в комсомольских органах, служил в органах внутренних дел. Сейчас пенсионер МВД, полковник милиции в отставке. Публиковался в журнале “Урал”.
1.
Роман начался в летний понедельник, поздним утром, в трамвае с красными гофрированными боками, весело прикатившем из-за холма по пологому асфальтовому спуску. Трамвай с беззаботным звоном, налегке, шел в депо, растеряв по пути почти всех пассажиров. Была некая бесшабашная удаль в этом электрическом извозчике, какая возникает на дорогах города Н-ска обыкновенно у всякой общественной конструкции после долгожданного капремонта. Саша заскочил в вагон, оглянулся и тут же был до крайности очарован женщиной. В залитом солнцем салоне у окна сидела в одиночестве молодая незнакомка. Она словно сошла с обложки глянцевого журнала. Черные, великолепные и небрежные волосы, нежно-белая кожа лица, высокие дуги бровей, умопомрачительно синие глаза, полные, очерченные губной помадой, пунцовые губы… В ее красивом лице угадывалась природная надменность. На ней была рубашка из тонкой непрозрачной материи: на белом фоне пурпурные и черные разводы. Высокая гладкая шея и верхняя часть груди были обнажены в расстегнутом вороте. Она сидела вполоборота к окну, положив ладони на черную юбку.
Она чертовски понравилась Саше. Сразу. Бесповоротно. Через остановку он осознал, что внезапно влюбился. Разволновался. Забыл, что должен выходить. Между улицами Коммуны и Пламенных революционеров у него случилась дрожь в коленях, он стиснул поручень и вспомнил с досадой, что утром не брызнул одеколон на голову и рубашку. Поначалу он не решался на прямой и бессовестный взгляд, выдающий намерение начать знакомство, боялся спугнуть “яркую птицу” неуклюжим, опрометчивым действием, наблюдал исподволь: взглянет мельком и отведет глаза. “С какой стороны тебя ловить, такую роскошную и гордую? С чего начать любовный прыжок?” — думал он, охваченный замешательством. И в эти минуты Саша был не похож на себя, обычно он не раздумывал. В такой томительной неопределенности они ехали какое-то время. Кондукторша беспечно дремала на своем возвышении, а судьба, как умелая сваха, цепко взявшаяся за дело, уводила шумливых попутчиков в другие трамваи.
С лихим трамвайным дребезгом проехали полуподвальное кафе “Моntmаrtre”, где подают в одноразовой посуде блюдо французской кухни — гуляш с картофельным пюре. Укатилась за поворот бронзовая вывеска магазина “Академия обуви”, логично было б увидеть далее “Университет нижнего белья”, но не случилось. Затем последовал белый облупленный павильон с рыжим названием “Хлеб” и большой красной надписью “Третий век мы кормим Россию”.
Мимо недвусмысленным намеком проплыла православная церковь, заиграли золотым блеском, заискрились кресты на куполах. Внезапно раздался колокольный звон. Стая ошалелых голубей сорвалась от подкупольных барабанов в небесную синь. Саша обомлел от предчувствий. На удары колокола женщина встрепенулась, ахнула… и продолжила смотреть в окно.
Ему казалось, она упорно не замечает его, такого импозантного.
“Не всегда женщины чувствуют, что счастье рядом”, — вздохнул Александр и под колокольный звон подступил к ней.
— Девушка! — поборов волнение, обратился он к попутчице, сказал непринужденно, по-свойски, мило склонив белокурую шевелюру набок.
Она настороженно повернула голову.
— Представьте на мгновение, что мы знакомы. К знакомым отчего-то больше доверия, — Саша растянул рот в очаровательную белозубую улыбку.
Женщина смотрела недоуменно и строго.
— Вот там, дальше, трамвай не доехал, — задорно продолжал Саша, — есть кинотеатр “Комсомолец”. Там идет потрясающий фильм “Любовник леди Чаттерлей”. В главной роли Сильвия Кристель… Если вы согласитесь, я прямо сейчас куплю билеты. Если сейчас для вас не подходит, то пойдемте на другой сеанс. Давайте сходим! Мы же договорились, что уже знакомы…
Сказано безупречно. Казанова! Но через мгновение он понял: любовный прыжок не удался, женщина не хотела знакомиться, во всяком случае, в трамвае семнадцатого маршрута. В ее синем взоре, в ее прекрасных глазах Саша уловил сначала опасение, потом… а потом уверенное “нет”.
Такой оборот раззадорил его, Александр закинул любовную сеточку снова. Он повторил ласково и настойчиво:
— Давайте сходим в кино.
— Для чего? — негромко спросила она.
Ее голос был какой-то вымученный, голос-одолжение, она не видела в Саше никаких достоинств, своим вниманием она бросила ему, как обездоленному, маленькую монетку утешения.
— Как для чего?! Будет что вспомнить, — деловито пообещал Александр и попытался вновь растянуть рот, но губы не послушались, и вместо обаятельной мимики получилась нечаянная гримаса уличного хулигана.
— Все! Отстаньте!
…На ближайшей остановке она будто пролетела мимо Саши и невероятно легко соскочила с подножки. Он выскочил вслед, надеялся, что незнакомка обернется. Но та беспощадно быстро ушла под рекламный щит “Кристальная вода, ничего лишнего” и затерялась в толпе. Саша успел отметить, что у нее красивые сильные ноги и прямая осанка. Трамвай тоже ушел, издевательски тряхнув брусчатку под Александром. Летний ветерок растрепал белокурые волосы и ехидно прошептал в ухо то, что было ясно и без него: “Облом!”
“Какая женщина! Царевна! Ненашенское, самодержавное лицо! Какая величавость! А взор! Как двигается! Между прочим, незнакомка, без всякого сомнения, местная. Приезжая так уверенно и нагло не убежит. Кстати, без кольца! В трамвае ездит не часто, замшевые туфли годятся для поездок в авто. Знает себе цену. Расчетлива. Отчего ты так подумал?.. А сам не знаю… И зачем этакая головная боль?!” — Саша поежился от своих догадок.
Вот так они познакомились 15 июля 2002 года.
В те часы, ближе к полудню, когда Сашино холостяцкое сердце таяло в трамвайном вагоне от нечаянной любви, в Н-ске появились два приятеля с весьма затуманенными, но далеко не скучными биографиями. В город приехали Чарльз Чугунов и Семен Овечкин.
Они шли гостевым темпом от вокзала в сторону центра. Улица Свободы раскрывала объятия первой: наполнилась гомоном уличных торговок, предлагала подкрепиться оранжевыми пирожками с грушевым повидлом, закрутила калейдоскоп рекламы, звала в зоопарк на день рождения любимицы публики шимпанзе Кики, советовала с пользой провести время в ночном кабаре “Ватерлоо” и совершить стремительный шоп-тур в Абу-Даби за сушеными акулами.
Мимо приятелей по центру гладкой дороги неслись в приливе сотен лошадиных сил новенькие блестящие иномарки и, недовольно урча, ехал оттесненный вбок, к тротуару, подержанный автотранспорт. Из музкиосков рвался наружу ошпаренный мотив:
Все будет хорошо! Все будет хорошо!
Ой, чувствую я, девки, загуляю!
Чарльз Чугунов был похож на прожженного бухгалтера. Спокойные серо-зеленые глаза смотрели с тем ироничным достоинством, какое возникает у людей, наверняка знающих, где и как материальные ценности вращаются, зависают и бесследно теряются. На голове была коричневая фетровая шляпа с узкими полями. Под шляпой высокий лоб переходил в благородную блестящую лысину, прикрытую редким седоватым волосом, зачесанным с затылка, с боков и даже с висков, что говорило о том, что человек стесняется своего блеска. Красивый, правильной формы нос упирался в прокуренные усы бурого цвета, они свисали по бокам тщательно выбритого подбородка скрученными тесемочками, прыгающими при разговоре. Чарльз выглядел худым, на нем висела брезентовая куртка с тусклой эмблемой геологической экспедиции на рукаве. Он шел размеренным упругим шагом и в руке аккуратно нес портфель. Портфель был объемный, благородного орехового цвета, с замысловатой никелированной пряжкой, от которой метался в стороны солнечный зайчик.
Овечкин, крепко сбитый мужичок, рыженький, с семечками веснушек на круглом, как подсолнух, лукавом лице, то семенил короткими шажками, то непомерно увеличивал шаг, то прихрамывал, то вертелся вокруг своей оси и постоянно поддергивал лямки тяжеленького рюкзачка. Увертываясь от встречных прохожих, не понимавших его маневров, он выпучивал голубые глаза и без конца выкрикивал: “Пардон!” Овечкина плотно облегал выцветший плащ, имевший фиолетовое прошлое, а голову венчала лыжная синяя шапочка с белыми упавшими елочками.
Из осторожного разговора приятелей, начавшегося у престижного магазина “Egoist”, можно было догадаться, что дело, приведшее в Н-ск, отнюдь не заурядное и очень-очень деликатное.
— Чарли, ты по-прежнему думаешь, что мы сумеем его найти? — спросил Овечкин, разглядывая английский, вызывающе дорогой костюм на розовом манекене в витрине.
— Сумеем, — уверенно отозвался Чарльз и бережно выставил портфель на тротуар.
— Когда мы были в Старообвальске, ты говорил то же самое, — лицо Овечкина покрылось морщинками разочарования. — Ты обещал: потерпи, Сема, и в твоих руках забряцает золотишко. Ты обещал, что зазвенят монетки одна к одной: “Дзинь-дзинь”. Я помню твои слова: “Еще чердак, и там под слоем голубиного помета лежит заветная коробочка”. А потом сказал: “Еще подвал, и под слоем мусора покажется бочонок”… Где?
Овечкин, покосясь на Чарльза, тряхнул плечами надоевшие лямки, и в его речи зазвучал негодующий пафос:
— Где?! Я спрашиваю, где “Оно”, за которое антиквары сделают нас миллионерами? Где хотя бы одна-единственная пуговица с кителя твоего Наполеона? Где серебряная ложка твоего князя Потемкина, пусть махонькая, но она могла бы утешить? Я подарил еще один кусочек жизни бестолковым поискам. Кроме моей раненой ноги, мы не увезли из Старообвальска ничего!
…Манекен слушал невозмутимо. Его пластмассовое миролюбивое лицо предлагало не выяснять отношения, он словно умолял: “Не говори неосторожно!” Но было поздно, ссора началась.
— Как ничего?! — черные усы Чарльза задергались от волнения. — А калоши со штампом Совнаркома, а чернильница “Купальщица в лохани”?! Это, по-твоему, ничего? А статуя “Безголовый амур”?! Такое “ничего” способно украсить любую коллекцию. И не забывай, “ничего” до сих пор нас кормит…
— Хорошо, что я провалился в яму не головой вниз, — оборвал приятеля Овечкин. — А если бы головой? Что тогда, Чарли?!
— Тогда? — переспросил компаньон, бережно отрывая от земли ореховый портфель. — Тогда… Конечно, без тебя было бы тоскливо, но я все равно, после очень-очень скромных твоих похорон, приехал бы сюда, в Н-ск. Мегаполис влечет меня… потому что я поставил его в план.
— В какой план?! — Сема картинно раскинул руки и плюнул в сторону манекена.
— В свой. У меня в мыслях есть план. В нем несколько городов, но Н-ск значится по порядку. Я все равно, рано или поздно, шел бы по этой улице.
— Чарли, ты фанатик, — Овечкин показал манекену кулак и отошел от витрины, заметно прибавив в хромоте. — Только фанатик может искать клады наугад. В твоем плане нет никаких планов. У нас нет архивной карты, и этим сказано все…
— Зачем же ты связался со мной? — уже на ходу справился Чарльз.
— Потому что, — Овечкин замялся, обдумывая новый словесный выпад, но вдруг повернул вспять. — Потому что я привязываюсь к людям, которым без меня тоскливо…
Теперь они шли молча, Чарльз пережевывал обиду.
“Вот и так бывает, — думал он, — таскаешь за собой неуча, который не может отличить золото от латуни, ржавый дуршлаг принимает за древний щит, можно сказать, содержишь неуча, плащ ему покупаешь, лыжную шапочку, а он делает сцены. Вот даже по истории, что он понимает?! Не знает даже, что поручик Ржевский был до Чапаева, а Штирлиц — позже. Эх, Сема, Сема. Какой из тебя искатель? Ты умеешь только красть, и то плохо, как неуч. Но ты прав в одном. Ты привязался ко мне, а я к тебе, и начинать экспедицию ссорой глупо”.
Чарльз успокоился и смотрел на городскую суету, взгляд его снова млел от удовольствия, подаренного видом незнакомой симпатичной улицы, которая прямиком вела от железнодорожного вокзала к долгожданному ненайденному сокровищу.
— Чарли! У меня была минута слабости. Она прошла. Я знаю, что у тебя есть план. Отличный план! — поторопился признать Овечкин.
Чарльз прощал и улыбался. Приятели зашагали дальше, один — прихрамывая на ушибленную в Старообвальске ногу, а другой — поднимая разбитое по такому же грустному случаю щуплое плечо.
2.
Два любознательных гостя Н-ска, Чугунов и Овечкин, усердно знакомились с историческим центром города и исподволь подыскивали место для ночлега.
Исторический центр, как принято, охранялся государством, об этом информировали заляпанные цементным раствором и фасадной краской таблички на каменных и деревянных стенах, но охранялся традиционным для властей Н-ска способом: мифически. На деле в борьбе за доходные земельные участки памятники старины прекращали существование по распоряжению как раз тех, кто их существование оберегал. С соседнего холма исторические кварталы стали похожи на недоеденный торт, над которым куражились, ковыряли не то что одним пальцем, а целой пятерней, а потом в пробоины поставили новые строения, похожие на перевернутые рюмки с отломанными ножками, спичечные коробки и пробки от бутылок. Хотя Чугунов и Овечкин не были знатоками архитектурных начал, но им самоуправство властей не понравилось, и Чарльз на эту тему высказался гневно:
— Истерзали историю! Весь колорит размазали! Скоро негде будет работать…
— Варвары местные! — поддержал Сема, настроенный тоже весьма патриотично.
Тем не менее, несмотря ни на что, вековой купеческий дух так и не выветрился с этих мостовых, он по-прежнему витал над уцелевшими домами, степенными, как прежние хозяева, над кряжистыми амбарными постройками и могучими каменными заборами, напоминал об оборотистой коммерции и чинном размеренном быте.
— Я чувствую, Чарли, всеми колокольчиками души этот купеческий островок, — заволновался первым нетерпеливый Сема, — как будто я родился вон за теми ставнями, посмотри. Я родился от мамы — румяной купчихи и папы — почетного члена… купеческого кружка.
— Гильдии! — поправил Чарльз с небрежной важностью. — У купцов, милый Сема, в отличие от пролетариев, не было кружков.
— Все равно, Чарли, — отмахнулся Овечкин, — я вижу, как я родился и лежу, отдыхаю в маленькой купеческой кроватке. А за окном проходят двугорбые верблюды один за другим. Красавцы! Покачиваются, выпендриваются! И везут-везут сокровища с далеких стран. Везут-везут… Все мимо нас. Папа устал ждать, вылез из кресла, выходит прямо в пижаме к нашим огромным воротам и говорит погонщикам, неразумным азиатам: “Куда вы, басурмане? Что за бардак? А ну-ка, давай сюда, к нам во двор!” Верблюды заходят в наши ворота и разгружаются. И вот уже сокровища везде: в сенях, в прихожей, на кухне, под моей кроваткой. А в гостиной стоит мешок, полный пуговиц Наполеона. Мама танцует вокруг мешка от радости. А потом мы всей семьей садимся в лакированный дилижанс и едем на прогулку. Мы самые уважаемые люди в городе, даже собаки на нас не лают, а встают на задние лапы и поют нам славу, по-собачьи поют, конечно, но проникновенными голосами…
— Сема!
— Когда началась революция, всех начали экспро-пи-пировать… — Овечкин закатил глаза и вновь поймал ускользнувшее было вдохновение. — Сначала исчезли верблюды. Их попросту ненасытно съели. Потом принялись экспропипировать сокровища. О, это был гигантский революционный шмон. Начинали обычно вечерком, после ужина. Лихие ребята, конечно подвыпившие, заходили на огонек и крутили наган вокруг пальца. Вот так…
Сема двумя руками прокрутил воображаемые наганы и открыл огонь по-македонски, с обеих рук, присев для острастки. Отстрелявшись, он продолжал:
— Кто был ничем, тот станет всем!.. И тут начиналось самое интересное. Пока они разводили тары-бары, объясняли, кто проклятьем заклейменный и что порушим до основания, хозяева начинали прятать вещички. Очень шустро прятать. Так прятать умеют только у нас. Досточку у стеночки поддели и шлеп туда шкатулочку. Подоконничек отодвинули и бац туда целую банку. В амбаре ямку моментально выкопают и брымс в ямку-то полгардероба. На чердачок сбегают, в печку залезут… Ну, а подвальчик — самое святое. Как же без подвальчика. В подвальчике конный обоз спрятать можно. А подвальчик соединен с другим подвальчиком. Ходы всякие разные потайные. Катакомбы. Все попрячут, экспропипировать нечего. Мы голые, мол, как соколы. А потом все спрятанным так и остается. Боялись доставать. Или некому было. Вижу, как папа стоит на пороге рядом с конвоем, машет платочком и говорит: “Я напишу тебе, сынок!” Так и не написал. Бумаги не было. В нашем детдоме родительский день справляли вяло, многие не знали, куда отнести венки, сплетенные детскими руками из полевых цветов.
— Не будем о грустном, — одернул товарища сентиментальный Чарльз.
— Не будем, — Овечкин вытер святые актерские слезы и стал разглядывать очередной участок предстоящей работы.
— Сема, мы пришли к одному и тому же выводу, — сделал заключение растроганный Чарльз. — Где отбирали широко и много, там широко и много прятали. Прятали до конфискации, во время ее и после. Прятали то, что не конфисковали, и то, что конфисковали, но еще не оприходовали.
— Да! — согласился Овечкин.
— Сема! Это, дружище, не самое главное. В этом городе, в отличие от Старообвальска, есть подземелья, — Чарльз приосанился от восторга и словно подрос на голову. — Ты правильно придумал. Мне рассказывал один профессор-авторитет, что купцы в Н-ске, как никто другой, рыли без устали подвалы, соединяли их хитроумными ходами, прятали в подземелья состояния. Надо искать подземку. Подземные ходы, говорил профессор, идут вкривь и вкось, и, раз в Н-ске есть река, обязательно выходят к реке.
— А как же не выходить к реке, Чарли? — Овечкин взглядом лобызал компаньона. — На реке лодка. Утащил добро под землю, пронес по ходам, свалил в лодку и уплыл… в нейтральные воды.
— Ты умница, Сема.
— Ты тоже умница, Чарли.
Друзья двинулись по площади Энтузиастов, довольные тем, что начинают подземное дело в полном согласии, и тут стало ясно: их приезд в Н-ск не остался незамеченным для тех, кто должен замечать все. Постовой милиционер шел наперерез приятелям, и по сыскному выражению его непримиримого лица можно было не сомневаться, что он видит цель, готов ко всему и Чугунов с Овечкиным услышат вопрос, в котором вся ширь российского пространства. Милиционер подошел и этот вопрос задал:
— Откуда и куда?!
— Мы богомольцы, — ответил Сема, и на лицах друзей синхронно проклюнулась богобоязненная кротость.
Чарльз вытащил из куртки паспорт, церковный календарь с виньетками, карманное издание “Нового завета” и, отряхнув от табачной крошки, протянул постовому.
— Так! Значит, вы, граждане, богомольцы?! — фуражка с кокардой запрокинулась на затылок.
Овечкин тихо и задушевно пропел:
Подождем его, он скоро придет,
И счастья настанет час…
— Богомольцы, — в раздумье произнес милиционер, вспоминая инструкции, но не мог вспомнить о богомольцах ничего. Он пытливо всматривался в паспорт Чарльза и наконец спросил с осторожной подозрительностью: — А что у вас с именем? Оно у вас, я бы сказал, отчасти иностранное?
— В честь Чарльза Дарвина, — смущенно объяснил Чугунов и пальцами обозначил большую-большую бороду, которой у него, в отличие от великого тезки, не было. Милиционер с пониманием кивнул, но сыскной азарт у него не исчез.
Сема предъявил целый ворох бумаг и документов, среди прочего были: справка из заготконторы о сдаче лисьей шкуры, багажные бирки Аэрофлота с томатными отпечатками пальцев, квитанция сапожной мастерской на подшитые валенки с гарантией на шесть дней, выписка из истории болезни с диагнозом “коклюш” и лютой визой “уничтожить”.
И тут выяснилось, что милиционер втайне не доверял ни справкам, ни биркам, ни даже паспортам, но военный билет Овечкина оказался той книжечкой, которая сломала лед недоверия. Фотография молоденького Семы, когда-то служившего матросом, была в лиловом отпечатке накрашенных губ, а на последнем развороте накренилась в пучину разлуки трогательная запись: “Помни Лизу из Алупки”. Постовой рассудил, что скрытый враг не может иметь столь испорченный документ, и потому поверил Семе, а заодно и отчасти иностранному Чугунову.
— Церковь там! — милицейская рука махнула, открывая невидимый шлагбаум, и приятели двинулись дальше той особой богомольной походкой, в каждом шаге которой сквозят лояльность и безобидность. И только слишком уж внимательный и изучающий взор заметил бы на их лицах недостаток веры и тень плутовства.
Достойный ночлег для достойных людей найти не так уж сложно в таких городах, как Н-ск, но найти ночлег, отвечающий всем требованиям капризного Овечкина, оказалось задачей неимоверно нервной. Сема требовал уюта не по заслугам, расположения исключительно в центре, близости транспортных коммуникаций, в то же время уединенности, безопасности и приятного вида из окна. И все, разумеется, бесплатно.
Несмотря на завышенные требования, такая гостиница нашлась в городском жилом фонде, правда, в ветхой его части. Двухэтажное старинное здание отделения Российской академии наук, планово поставленное на разрушительную реконструкцию, привлекло внимание друзей своей чарующей заброшенностью. Вокруг здания был солидный строительный забор, охранявший внутренние покои от возмущенных приверженцев научной мысли и назойливых милиционеров. Это был самый центр, пуповина города, со всеми вытекающими прелестями. Здание имело все атрибуты гостиного дома. На нем была разноцветная, в меру проржавевшая кровля, в половине оконных рам удачно уцелели стекла, входная дверь гостеприимно раскрывалась и даже закрывалась, и был необычайно полезный черный выход, уводящий в лабиринт из гор битого кирпича и строительного мусора.
Чугунов, привыкший к капризам компаньона, скупо рекламировал отель, а Овечкин упирался, ссылаясь на отсутствие парка под окнами. Сема был окончательно сломлен, когда увидел, что при открытии водопроводного крана регулярно появляется струйка воды. Он потребовал влажной уборки помещения на втором этаже в угловой комнате и, когда невозмутимый Чарльз взялся за найденный веник, окончательно размяк, дал непростое согласие и даже застыдился своей привередливости. На подоконнике, где не было выцарапано ни одного неприличного слова, они поужинали говяжьей тушенкой, облегчив Семин рюкзачок; из академического картона, отмеченного надписями, по мнению приятелей, с простительной для этого учреждения заумью, соорудили лежаки и, ощутив комфорт, принялись думать и мечтать дальше. Ласковый свет вечернего солнца, падавший на старенькие обои, ободрял…
3.
Александр Лотков, молодой мужчина довольно приятной, если сильно не придираться, наружности, в состоянии легкого романтического головокружения ездил в трамваях, бродил по улицам и искал в миллионном городе женщину, которую видел всего-то один раз и имени которой не знал. Он долгими часами стоял неподалеку от трамвайной остановки, где расстался с Любимой, много курил и напряженно всматривался в умытые дождем трамвайные окна, пытаясь за отражением солнечных домов и листвы, за стеклами этих передвижных аквариумов, среди икринок человеческих голов разглядеть ее. Он пересекал дворы наугад, кружил по дорожкам парков, бороздил взад-вперед бульвары, прогуливался у салонов женской одежды, даже был на стадионе и на гаревой дорожке в отчаянии начертил большой знак вопроса. Саша заплатил бы частным детективам, но не обращался, боясь показаться смешным, и безрассудно тратил время на бесплодные поиски. Он думал, что полюбил. И эта мысль распаляла. С неукротимой силой в груди вздымалась выматывающая тоска по неслучайной, доброй, красивой и умной подруге. Сердце билось непривычно часто, когда яркий образ случайной попутчицы всплывал в памяти, и, казалось, весь смысл существования состоял в том, чтобы вновь увидеть женщину, смотревшую на него так холодно и так незабываемо.
Иногда он представлял, что чудесным образом нашел ее. Тогда в его голове сочинялись сентиментальные, забавные по наивности, диалоги, от которых у него появлялись слезы умиления. Саша шептал, что Любимая безумно красива, сравнивал с диковинным цветком в сверкании утренней росы; в ответ ее взгляд теплел, и… она узнавала, кто он по профессии и чем занимается… О! Все в порядке. Он — молодой человек с большущими перспективами и, главное, удачливый. Удача — его не разыгранный козырь. Ее холодность окончательно исчезала. Волнистые черные волосы падали на Сашино плечо… В конце вымысла он растроганно спрашивал: “За что так повезло? За что удостоен этакой женщины? Как изловчился попасть именно в тот трамвай, где ехала она? Как сумел прийтись по вкусу с первого взгляда?”…
Впрочем, настроение Александра менялось, иногда становилось язвительным. Несколько раз с замиранием в сердце он догонял молодых особ и, обнаружив ошибку, хохотал над своей суетливостью: “Веселое хобби — как можно больше настичь баб и разочаровать: “Извините, девушка, ошибся”. …Во вторник обманул двух, в четверг — пять… Могут обидеться и отомстить. Вот только каким образом?.. Сообщат, куда следует, о нападении, и те, в погонах, будут отлавливать меня, как маньяка. А когда схватят, повесят все городские изнасилования за последние двадцать восемь лет и три месяца, с момента рождения”.
Да, Александр Лотков был все еще не женат, в надоевшем одиночестве жил в неплохой двухкомнатной квартире (наследство от рано умерших родителей), имел диплом юридического института и временно не работал. Старое место помощника нотариуса он оставил из-за вздорного и унизительного, как посчитал, жалованья.
“Найдите девочку-кокетку. Я человек серьезный. Я уже полгода у вас. Пора присмотреться. Мне нужны перспективы. Нужна доля, черт возьми! Я могу работать как вол и могу блистать при этом, я, если хотите, артист в юриспруденции!”
“Это истерика, коллега, — недоуменно сказал нотариус. — Нельзя быть огульно нетерпеливым. Вы действительно артист…”
И линзы его очков почтенно запотели.
Новое место Александр пока не отыскал. Деньги от недавно проданных стареньких “Жигулей” истекали, и тем удивительнее было, что вместо работы он с такой несусветной страстью ищет неизвестную женщину. В нем, на его собственный взгляд человеке достаточно практичном и вовсе не легкомысленном, произошли перемены. То упорядоченное понимание наилучших вариантов карьеры и женитьбы, которое он считал устоявшимся, незыблемым, оказалось опрокинутым, ничтожным, и начавшееся легкое сумасшествие расценивалось не иначе, как знамение нагрянувшей настоящей любви.
В один из дней безрезультатных поисков, не по сезону промозглый, с самого утра происходили странности. Все началось с того, что в городском унылом саду Саша нежданно-негаданно набрел на политический митинг. У фонтана с Дюймовочкой, где обычно мамаши прогуливают карапузов, в этот раз собрались одинаково тщедушные юноши с наколотыми на грудь шелковыми белыми бантами. Они растянули бязевую ткань с ржаво-красной надписью “Свободу анадемизму!”. Их частые переглядывания и заговорщицкие физиономии дали понять, что не иначе, как происходит действо нелегальное. Митингующих было с десяток и столько же зевак. Александр, изучавший в вузе всевозможные “измы” не без интереса, был заинтригован и задержался. Вскоре вожак белых бантов произнес в мегафон экстравагантную речь:
— Мы собрались здесь, чтобы громогласно заявить всем, кто не знает, не догадывается или делает вид, что не знает, заявить, что мы — есть!
Мы есть, существуем как новая политическая сила, мы — молодые анадемы, то бишь анархо-демократы! Сегодня наш митинг не санкционирован, мы вчера вышли из подполья и не успели добиться признания у властей, но это признание честным людям, которые здесь собрались, и не нужно. Настоящему патриоту не нужны письменные разрешения на любовь к нашей матушке-России! Свободному слову не нужны медвежьи чиновничьи санкции! Сегодня, в эпоху черного пиара, когда вместо красивой жизни политиканы-жулики показывают народу кукиши, мы являемся единственным движением, чьи политические гвозди не согнуть и не выпрямить никакими подлыми руками. Наша программа понятна любому, кто ее даже не читал. Мы за анархизм, но, наоборот, с человеческим лицом, мы за демократию, но, наоборот, без кривляний на лицах. Наш уклон ни влево, ни вправо, ни назад, а вперед. Наше приветствие — не одна вытянутая рука со сжатым кулаком, а две руки. Делайте, как мы! Вступайте в наши ряды! Говорите, как мы: “Лицо имеет право на свободу, оно имеет право быть не битым!”
Вожак передал мегафон младшему товарищу, подался вперед и принял не совсем приличную гимнастическую позу, соратники последовали его примеру. Две сагитированные старушки не устояли перед соблазном в одночасье стать молодыми анадемами и, сжав кулачки, тоже подались вперед.
— Руки вперед, в стороны, вдох, выдох. Побежали-побежали на месте. Попрыгали-попрыгали… Глубже вдох, сильнее выдох. Граждане, не начинайте приседать без команды! — не то чтобы политический ветер какого-нибудь направления дул у Саши в голове, а так, захотелось поерничать, не сдержался.
Вожак неодобрительно покосился на Александра, но рост, плечи и кулаки “провокатора” показались экс-подпольщикам убедительными, и оскорбление идеи осталось как бы незамеченным…
Политическое действо на этом закончилось, разочаровав зевак своей невыразительной и куцей программой. Молодые люди торопливо свернули лозунг и, конспиративно перешептываясь, организованно отступили в боковую аллею. На Александра оглядывались с опаской.
— Простите, вы из ФСБ? — тихо сзади спросил у Саши похмельный тип, похожий на работника низшего звена коммунальной сферы.
— Нет, — тихо ответил Саша.
Тип посмотрел по сторонам и продолжил:
— Докладываю вам, сегодня у нас в доме, в пятнадцатой квартире, у молодоженов был жуткий семейный скандал. Вы слышали, как кричат дикие павианы, когда молния бьет в соседнее дерево?
— Нет, — изумленно ответил Саша.
— Я тоже не слышал, но говорят, ужасно. Вот точно так же было. На два голоса. То ихняя супруга выскочит на балкон в одной сорочке, кричит: “Ты меня не любишь!” — и закидывает ногу за ограждения, то молодожен нарисуется в одних трусах, орет: “Я так не могу!” — и свешивается через перила. И так по кругу… Есть точка зрения, что таким образом влюбленные экзаменуют друг друга, насколько чувство натуральное. Докладываю вам, Ромео и Джульетта из Шекспира по натуральности рядом не стояли с нашей пятнадцатой квартирой… Приехали люди, такие же, как вы… в штатском. Спрашивают: “Что здесь происходит?” Отвечаю как на духу: “Семейный скандал”. А они спрашивают: “Конституционный строй не нарушен?” А я отвечаю: “Пока нет”. Они постояли и уехали…
Тип умолк, ожидая диалога, но Саша торопливо приподнял шляпу, поклонился и пошел наугад искать Любимую.
Спустя время, когда Александр пытался выудить из памяти все детали этого странного дня, события у фонтана не показались пустяковыми. Каждая припомненная деталь давала толчок цепочке логических построений, в конце которых стояло смутное, холодящее кровь подозрение. Из ничего случилось “нечто”. Потом он силился понять, когда “нечто” начало проявляться.
В тот день, уйдя от фонтана, Лотков шел по Профсоюзной улице к кинотеатру. Он миновал банк из темно-красного полированного кирпича. Наверху, на парапете кровли, совещалась стая городских ворон. Остался позади пивной бар “Капкан” и магазинчик “Дамское счастье”. Встретилась реклама: голая молодка в пене и восторге, вытянула из ванны изящную ножку: “Купите ванну и получите в подарок сифон!”
По сторонам улиц с неизменным постоянством попадались ломбарды и ювелирные магазинчики, и снова ювелирные магазинчики и ломбарды. Их было больше, чем урн на тротуарах… А вперемежку со всеми городскими вывесками Александру шли навстречу женские фигурки, фигуры и очень большие фигуры… Он всматривался и искал.
Городской кинотеатр “Комсомолец” был изранен, с выбитой штукатуркой на колоннах и сползшим плакатом-бинтом “С праздником весны и труда!”. Саша, овеянный грустью от встречи с незнакомкой, медленно проследовал в кассы. В кассах было безлюдно и тихо. Муниципальный очаг культуры скучал. Леди Чаттерлей и ее любовник до времени уехали с экрана из-за течи в кровле над зрительным залом. Новую эротическую пару комиссия не запустила по той же банальной причине. Правда, в билетных кассах висела большая афиша, которая извещала, что в очаге культуры все-таки теплится жизнь, в кабинете директора вела индивидуальный прием лауреатка оккультного конкурса, гадалка и ясновидящая Вероника Дробина.
“Предсказывает судьбу! Откроет (закроет) денежный канал. Эффективно изгонит бесов из квартир и офисов. Без боли удалит порчу, сглазы, проклятья. Разорвет “венец безбрачия”. Предоставит шанс найти потерю (без милиции). Откроет третий глаз. Цена 600 рублей”.
Саша заглянул в окошечко и, желая поскорее окунуться в омут суеверия, приглушенным голосом нетерпеливо попросил:
— Женщина, будьте любезны, дайте билет к гадалке.
И в том была еще одна странность этого дня. Никогда Александр, воспитанный на строго материалистических понятиях, не общался с гадалками.
Озорные глаза бывалой комсомолки смотрели на Сашу с прошедшим сквозь года неослабевающим задором, и она звонко, как в далекой комсомольской юности, залихватски исполнила:
Стою на полустаночке
В цветастом полушалочке,
А мимо про-ле-тают поезда.
— Мне бы билет, — робко повторил Саша, имея в виду не комсомольский билет и билет не на поезд.
— Гадалка уже не принимает. Сегодня, молодой человек, пятница. Пятница — маленькая каракатица, короткий день! Чары заканчиваются до обеда. Приходите в понедельник.
— Мне необходимо сегодня, сейчас… В понедельник я выхожу на работу, я уезжаю, меня не будет, — взмолился Александр.
— Молодой человек, где вы гуляли раньше? Вероника у нас целый месяц. Десять раз можно было сглазиться и разглазиться…
— Мне надо сейчас. Мне очень нужно!
— Елки-палки… Вот так вас обчернушило! — из кассы на Сашу с любопытством смотрела делегат трех комсомольских съездов, ударница коммунистического труда, стахановка прядильной отрасли. Она подумала, что в другие десятилетия Саша мог быть комсомольским функционером, было в его внешности что-то “секретарское”. — Я не могу продать билет, время истекло… Пройдите без билета, как-нибудь договоритесь с Вероникой, она еще на боевом посту. Шепните пароль охраннице: “Добрый вечер”. Шепните погромче, старушка плохо слышит.
— Спасибо… А она, эта Вероника, действительно… того? — недоверчиво спросил Саша, ощутив дискомфорт от предстоящего расставания с шестьюстами рублями.
— Того-того! Бьет злые силы, только шум стоит! — и комсомолка-кассирша гордо тряхнула седым хохолком, мол, “знай наших!”.
Саша напугал паролем бабушку-секьюрити с вязальными спицами, промчался по фойе, взбежал по лестнице и оказался у заветной двери. Постучал и вошел.
В кабинете было полутемно, портьеры на окнах оберегали профессиональный сумрак магической лаборатории.
— Вероника, — Саша поискал взглядом провидицу и, найдя ее контуры в дальнем углу, снял шляпу. — Простите, не знаю отчества…
— …Михайловна, — из темноты выплыла дородная дама, с серьгами, как обручи, и в косынке, подвязанной сзади.
— Мне нужна подсказка, совет, помощь.
— О-хо-хо… Срочно?
— Да, — Саша решительно выложил деньги на стол.
— Я уже закончила прием, — сказала ясновидящая томным голосом, взяла купюры, положила в ящик и жестом предложила Саше стул. Сама отошла к окну и пристально оглядела клиента.
“Разгорячен. Что-то потерял. Скорее всего, человека. Женщину…”
Вкрадчивым голосом она предложила:
— Расскажите, что вас мучит. Говорите искренно. Я смогу помочь, если будете предельно откровенны. Говорите, не останавливаясь, все подряд, что придет в голову.
— Провидица!.. Мне надо найти девушку. Я видел ее только раз. Она прекрасна. Одета в белое, красное и черное. Ворот расстегнут… Лицо самодержавное, царевна! — Саша приложил шляпу к сердцу. — В трамвае ехала она и кондукторша. И был я… Кондукторша ни при чем… Поиски не дают результата. Искал везде. На остановках, на стадионе. Даже на политическом митинге… Там, между прочим, скандал в пятнадцатой квартире… Я чересчур возбужден, — Саша замолчал, вытер пот и уставился в потолок.
На потолке кто-то незримый размашисто писал: “Чуш кака то”. Саша затряс головой, и омерзительная надпись исчезла. Но тут на культпросветовском столе директора муниципального кинотеатра началась некая потусторонняя возня, кто-то невидимый пискнул, медный подсвечник пришел в движение, подъехал к краю, интригански покачался, полетел вниз и с грохотом ударился об пол.
— По ряду признаков я думаю, что она местная. У нее в городе есть жилье… Кто пишет… на потолке?! — Саша взвился голосом и вскочил со стула. — А как подсвечник-то упал, Вероника Михайловна?!
— Бесы мешают, путают тебя, — торжественным шепотом сообщила гадалка. — Я предупредила бесов, уронила подсвечник…
Саша осторожно вернулся на стул и попытался сосредоточиться, но тщетно.
— Вероника Михайловна! Уроните еще что-нибудь, — взмолился он.
Ясновидящая приблизилась к посетителю, ладонями прикоснулась к его горячим вискам, и он, к удивлению гадалки, стал излагать происшедшее столь бойко и логично, что первая ее мысль была: “То ли ты циник и решил поразвлечься, то ли биополе у тебя действительно, как простокваша, податливое…”.
Когда Александр остановил рассказ, гадалка без обиняков заявила:
— Твоя незнакомка замужем. Но скоро у нее будет развод. Она начнет искать нового спутника жизни. У нее материальные затруднения. А вообще-то она любит дорогие украшения, мечтает иметь колье с бриллиантами…
— Как ее зовут? — нетерпеливо спросил Саша.
— Чтобы назвать имя, мне нужна фотография.
— Где я могу найти эту женщину?
— Это зависит от меня… и от тебя, — таинственно шепнула лауреатка. — Для того, чтобы разыскать, должна постараться не только я, но и ты.
— Что, что я должен делать?! — воспылал Саша.
— Есть чудодейственный заговор, — голос Вероники стал грудным и бархатным. — Читают его на воду: “Как солнышко ясно светит, как ярило любо-дорого всякому живому, как без месяца и ночи нет, так пусть и мне, рабу Божьему, поможет найти того, кого ищу я. Да будут сердце мое и разум мой открыты истине ярче света полуденного, выше неба звездного. Аминь. Аминь. Аминь”. Читай его утром и вечером.
Лауреатка порылась в столе и достала письменные принадлежности.
— …Будь чаще на людях. Посмотри ее у ресторанов, может, она пляшет в шоу-балете, — заканчивая консультацию, порекомендовала провидица. — Мы найдем ее. Вот тебе текст заговора.
Гадалка выложила перед клиентом записку, подняла холеную руку, давая понять, что сеанс завершен. Саша приподнялся, посмотрел на чистый потолок, на цыпочках обошел стул и неожиданно дерзко поднял скатерть у стола. Под столом он разглядел женские гамаши, смиренно висевшие на перекладине.
— А как вы гадаете? — с плохо замаскированной иронией начинающего инквизитора спросил Саша. — Ни карты не брали, ни кофе не лили. И дыму не было. Как же без дыму?!
— Я гадала в этот раз… по вибрации твоего голоса, — гадалка испуганно взглянула на клиента и обескуражено стала рассматривать ладони.
Не выходя из роли борца против ереси, Саша, выждав артистичную паузу, задал самый иезуитский и решающий вопрос:
— А на каком месте вы открываете третий глаз гражданам?
Гадалка настороженно молчала.
— Знаете ли, Вероника Михайловна, — расправив плечи, высказал Саша уверенным прокурорским тоном, — то, что вы сообщили мне за шестьсот рублей, халтура! Я без вас способен понять, что любая дама не отказалась бы иметь колье с бриллиантами. Единственное, не додумал, что ноги и осанка говорят больше о занятиях хореографией, нежели спортом… Но так же нельзя!
— Халтура, дорогой, в обществе “Знание”, а у меня эксклюзивные прозрения, — вспылила ясновидящая, и голос ее стал металлическим. — Ты найдешь женщину, как только совершишь необычный поступок. Я вижу твою проблему. Вижу и то, что тебя ждут впереди страшные испытания… Можешь забрать деньги!
Она рывком выдвинула ящик.
— Не надо! — дико выкрикнул клиент, нахлобучил шляпу, схватил записку и убежал за дверь.
Гадалка перевела дух и определенно заключила: “Одуревший сексапил. Не завидую даме из трамвая. А ведь найдет ее, сквалыга…”.
Саша пулей выскочил из кинотеатра и несколько сотен метров несся, не чуя под собой ног. Ноги отказались тащить его лишь у набережной реки. Он, покачиваясь, сошел по ступенькам к воде и, увидав зыбкое отражение, подумал, что день, начавшийся с утра как странный из-за политического балагана, с каждым часом становится все более странным…
“Зачем я взбрыкнул у гадалки? Пожалел шестьсот рублей? Да, пожалел. Какого черта вообще пошел к ней? Но кто писал на потолке? Проекционный эффект, состряпанный умело. Как упал подсвечник? Ассистент сидел в тумбе стола. Что за дурацкие предсказания? Какой необычный поступок я должен совершить, чтобы найти Любимую? Какой?!”
Саша длительное время стоял у воды, и его рассуждения перестали носить слаженный характер. То думалось о незнакомке, то о работе, то о деньгах, то не думалось ни о чем, а просто щемило на душе и тоскливое ощущение одиночества нападало и ослабевало, и вновь налетало, как непостоянный ветер вдоль холодной реки. Потом опять дало знать о себе “нечто”… Возник чудной человек в сером плаще, сбоку, за деревьями, и исчез. Когда он появился и Саша кинул взор в его сторону, то появление не показалось случайным. Было что-то преднамеренное. “Серый плащ” не шел своим путем, не стоял, погруженный, как Александр, в раздумья, он именно специально возник, напряженно всмотрелся и исчез… Взгляд его был опасный. Взгляд, как гарпун. “…Вонзил, дьявол, и растворился в тумане. Теперь я вроде привязан, и не поймешь к кому. Слежка!..”
С этого момента на набережной Саша думал только об опасной встрече. Персона в сером плаще вновь мелькнула за деревьями. Саша сначала неторопливо, потом все быстрее и быстрее двинулся по направлению к ней.
“Филер! Топтун! Я возьму тебя за шкирку, потрясу, и ты расскажешь, чем я так интересен…” Фигура снова исчезла за деревьями. Когда Саша вымахнул к границе рощицы, то никого рядом не было.
По пути домой Александр остановился в соседнем дворе, решив выждать, не проявится ли слежка… Ничего не замечалось более. Саша предельно внимательно осматривал окрестности…
“Показалось. Все показалось. Случайные совпадения… Нервы. Усталость. Кому я нужен!.. Мне просто-напросто надо найти ее. Тогда все уймется…”
Неподалеку дворник выметал тротуар. Его невозмутимый, умиротворенный вид говорил, что человек разрешил себе выйти из городской действительности, не слышать окружавшего стука, звона, скрипа. Вся какофония улицы и двора, все перемещения оставались за невидимой оболочкой, под которой он находился, отскакивали от поверхности. Человек, на зависть Саше, слышал только свой мир, и по безмятежной улыбке можно было сообразить, что мир этот упорядочен и пригож. Дворник не обнаруживал Александра до тех пор, пока метла не скользнула по Сашиным туфлям. Тогда он остановил движение и переместил взгляд с земли вверх:
— Вы кого-то ищете?! — не столько вопросительно, сколько утвердительно сказал он.
— Я потерял… кошку, — признался Александр и сам готов был поверить, что потерял впрямь обычную усатую кошку о четырех лапах и с пушистым хвостом.
— Плохая примета. Терять кошку не следует, — сопереживая, сказал дворник. — Кошачьи свадьбы настолько азартны, что могут одурачить ее вконец.
— Беда, — произнес Саша.
— Одураченная кошка, — дворник озабоченно покачал головой, — может и не вернуться. Но есть замечательное средство. С его помощью кошку можно оторвать от кота и выманить, откуда угодно. Представьте себе… это валерьянка. Купите в аптеке. Не поможет в поиске, примете для успокоения.
“Вот, умный и счастливый дворник! Он знает, как выманить кошку, потому что демонстрирует здравый материалистический подход. Не то что ваши, Вероника Михайловна, идеалистические выверты! А как выманить женщину?..”
Саша пришел домой, налил воды в тазик и стал читать заклинание.
4.
Ей было грустно. За окном дул ужасный ветер. В этом крае бывает такое, летом может разыграться злая непогода, природа может так пошутить-объегорить, что даже повалит снег.
Таня смотрела в окно. Небо было серо-свинцовым. Ветер свирепел, метался по двору, как бешеный, терзал тополя. Он обрушивался неистовыми порывами, ударял в листву, с остервенением рвал кроны деревьев. Часто слышался треск и то у одного, то у другого тополя отлетали ветви. Крупные тополиные листья из-за парусности становились причиной гибели веток. Таня подумала, что если бы ветви могли гнуться сильнее, то остались бы целыми и невредимыми. Эта простая мысль огорчила ее. А тут вдруг ураганный порыв, даже не треск, а щелчок, и у самого высокого дерева отлетела вся верхняя часть.
“Будто голову снесли”, — подумала Таня о несчастном тополе.
Было холодно. И мало того, что за окном выл ветер, откуда-то снизу кто-то рычал и стучал, там что-то сверлили, громко, как в стоматологической поликлинике для великанов, будто кому-то огромному и каменному то ли лечили, то ли удаляли зуб.
Она прошла в ванную комнату. Комната была выложена лазоревой плиткой до потолка. Над чашей умывальника висело большое овальное зеркало в белой резной раме. На белых полочках выстроились рядами ее “слоники”, шампуни и кремы, сбоку висело белоснежное махровое полотенце. Она открыла кран. В ванну полилась еле теплая вода. Вот так! Всегда надо ждать, пока вода согреется. Там, она не знала где, откуда горячая вода поступала, никогда не нагревали воду сразу до нужной температуры.
“Наверное, рабочие вместо работы постоянно играют в карты”, — заподозрила Таня.
Пока струя согревалась, Тане расхотелось купаться. Она любила эту комнату, где было так опрятно, так красиво, как в музее, но сейчас все здесь казалось скучным.
“Лежишь в ванне, будто вещь в запасниках. Кто бы посмотрел…” — подумала Татьяна.
Она не видела мужа вторую неделю. Последний раз он явился в классическом английском костюме баклажанного цвета, образцово отглаженном. Она не знала и не спрашивала, кто и где утюжит ему костюмы. Муж, его фамилия была Соев, теперь жил отдельно. Он прикупил ей эту двухкомнатную квартиру в новом шестнадцатиэтажном доме на четвертом этаже и подарил на день рождения вместе с букетом паршивых несвежих роз. Прежнюю квартиру муж оставил только для себя:
“Эта — моя рабочая квартирка, она слишком шумная… А там будет твое гнездышко, дорогая. Я буду регулярно залезать в него”.
Он сказал так, и она поняла, что их отношения становятся новыми, по-новому неискренними.
Таня смотрелась в зеркало и нашла, что выглядит “пресно”.
“Надо же, какое слово! Пресно. Именно так. А как иначе? Солено. Горько. Господи!”
Она вспомнила мать, которая жила с отчимом в другом городе.
Таня с мамой очень долго выбирали будущего Таниного мужа. Десять лет. Женихи в ассортименте шли один за другим. Тане казалось, что об этом она могла бы написать пухлый дурацкий роман, настолько дурацкий, что никому нельзя показывать и сразу после написания следовало сжечь. Мать упрямо повторяла:
“Доченька, как ты красива! Я хочу, чтобы ты вышла замуж за шейха”.
“И какой по счету буду женой?” — уточняла Таня.
“Я хочу, чтобы ты была богата…”.
Селекция женихов закончилась открытием компромиссной особи. Это был гибрид маминых мечтаний, Таниной тоски и того, что подвернулось под руку. Это был Соев.
Когда Таня познакомила Соева с матерью, та не удержалась и, подобострастно глядя в его вишнево-карие глазки, запричитала:
“Мы ищем спонсора… Спонсора…”.
В ответ толстые мокрые губы Соева расползлись в снисходительную улыбку, и он самодовольно причмокнул.
Таня закрыла кран в ванной, машинально взяла полотенце, поднесла к сухому лицу, взглянула в зеркало. Она замерла.
“Я ошиблась, — сказала она, глядя себе в глаза. — Я безумно ошиблась. Я не люблю его. Я не любила его никогда”.
Таня не помнила, чтобы ею когда-нибудь овладело безысходное отчаяние. Иногда было тягостно, будто невидимые гири цеплялись за душу. Так было, например, пять лет назад, когда пропала любимая собака Волчок, мохнатый умный смешной пес. Кто-то увел его на потеху, по пьянке, слишком далеко, и Волчок не нашел пути обратно. Какая преданная мордочка была у Волчка! Как замечательно он мог находить и приносить тапки! Какой был веселый и озорной! Очень больно терять того, кого ты кормишь, кто слаб, кто зависит только от тебя и без тебя не проживет. Она рыдала тогда, это было настоящее горе… Но отчаяния не было. Отчаяния не было и сейчас. Вчера она ходила к юристу по разделу имущества. Юрист написал на бумажке номера статей из разных законов и сбоку крупно число 1/2. Она обдумывала это число. Ужасное число. Страшная единица и страшная двойка. Она училась на четверки и пятерки… Таня пугалась предстоящего разговора с мужем.
“Нет, лапочка, я столько не отдам. Ты на столько не налюбила”. Конечно, он скажет только так. Ей казалось, что бороться за имущество так же страшно, как войти в незнакомую темную комнату. Она вспоминала, как иногда, когда Соев говорил о деньгах, у него начинался тик на лице. А вдруг он задушит ее при дележке? Что будет тогда с бедной мамой?
Они жили с Соевым два года. Да, прошло уже два бестолковых года, как он привез ее сюда, в Н-ск, где все было чужим… Муж был старше на десять лет. Ему было тридцать семь. У него была масса недостатков, у него был обвислый зад, но имелись достоинства. Он часто и много считал. Выдергивал калькулятор из кармана и мизинцем тыкал в него, словно хотел пробить дырку. Иногда он считал в уме. Его вишневые глазки туманились, и Тане казалось, что где-то внутри супруга, то ли в голове, то ли в большом животе, неслышно крутится барабан с циферками, тогда Соев сопел и становился особенно надутым. Он был богат. Таня не знала, откуда у мужа водились деньги. Соев таинственно объяснил, что все покупает и все продает. По телефону он говорил о трубах, баллонах, обуви, да о чем только не говорил, чаще других почему-то называл слово “дрянь”. “Что за дрянь? Достойная? Есть сертификат? Надо подумать”, — и запускал барабан с циферками.
…Соев часто вывозил ее в рестораны. Таня мечтала о такой жизни. Его “мерседес” был роскошной каретой, запряженной сотнями послушных лошадей. Карета подкатывала к тяжелым дубовым дверям, и швейцар поспешал распахнуть их перед Таниной ногой. Чаще других был ресторан “Сафари”. Белоснежные скатерти, стены раскрашены под зебру, на официантах жакеты под зебру, бармен под зебру, в фонтане крокодил, ему бросают куски от цыплят табака, и он смотрит в Танину сторону, то ли любуясь, то ли желая откусить кусочек и от Тани… Иногда ездили в “Космос”. Белоснежные скатерти, луна слева, луна справа, над головой млечный путь, а в фонтане другой крокодил…
Вот для ресторанов Татьяна и была нужна Соеву. Он хвастался ею перед знакомыми. Она была шикарнее, чем их подруги. Те дамочки не выдерживали конкуренции, и Соев с удовольствием демонстрировал Танечку, как если бы показывал увесистый золотой брусок.
Муж всегда “перебирал”, но не напивался по-скотски, как некоторые его дружки. После ужина он передавал ей увесистое портмоне, чтобы она расплатилась. Она отсчитывала купюры из толстой пачки, лицо официанта становилось напряженным, неподвижным. Соев, откинувшись на стуле, брезгливо смотрел на нее, на официанта и раздувал мясистые красные щеки. Потом выговаривал, что она дала слишком большие чаевые.
Как-то в хорошем настроении он выложил перед ней сверток. Толстые пальцы Соева раскрыли блестящую серебристую обертку, затем черную бархатную коробочку и хапнули оттуда украшение.
“Красивая безделушка?! Примерь”.
В колье она выглядела потрясающе. Искристый венец из восьми крупных бриллиантов в обрамлении более мелких! Боже, как сверкали камни! Горели сами по себе волшебными огнями. Таня была английской леди. А Соев мог стать милордом, милым лордом, пусть и с обвислым задом…
“Эксклюзивная работа, на заказ. Таких колье больше нет. Видишь, сбоку маленькая золотая бирка с латинской буквой “S”, значит, Соев. У меня новый бизнес. Я выставлю его на продажу”, — с торгашеским пылом сказал супруг и цинично прибрал “безделушку”.
Она не могла забыть пламени каменьев, всю ночь снились сказочные переливы, колдовское сияние. А под утро приснился родной дед. Дед стоял посреди огорода, с лопатой, босиком на черной земле и говорил: “Не люби, Танька, бриллианты. От них мозги начнут фуфыриться, и на лбу вырастут поганки”. Соев, конечно, жадюга, а дедушка баламут.
…Потом, уже случайно, муж проболтался, что открыл ювелирный, как он сказал, “магазинчик”. Она ни разу не была в его “магазинчике”.
Ей хотелось съездить на море, она мечтала. У нее было семь роскошных купальников. На каждый день недели. На каждом купальнике был флаг какой-нибудь страны. Была даже далекая Аргентина. Можно было купить еще купальников и так всю географию выучить… Они не ездили. Он боялся оставить дела. Но однажды она узнала, что целую неделю он был на море в Египте. Он был без нее. С кем? Она так и не выяснила.
Соев был скучен в постели. Он занимался любовью, как арифметикой. Она должна была раздеваться под музыку: он не раздевал и был скуп на ласки. Иногда казалось, что он, лежа на ней, может протянуть руку к тумбочке, достать калькулятор и начать нажимать кнопки, считать “бабки”.
“Я ошиблась. Я не люблю его”.
Таня прошла на кухню. За окном продолжал неистовствовать ветер. Снизу, из-под пола, разносились глухие удары. Великану никак не могли удалить зуб… Она поставила чайник на электрическую плиту, села за кухонный стол и рассеянно разглядывала желтую чайную пачку. У нее промелькнула мысль, что неплохо бы сшить платье к лету такого же цвета, а пояс выбрать узкий и черный. На чайной пачке был изображен благородного вида сэр. Таня невнимательно прочитала текст и посчитала сэра президентом Англии. Президент понравился, очень благородный, не то что Соев. Она громко вздохнула и с тоской посмотрела в окно. Ветер не затихал, он поднимал вверх уличный мусор, крутил его над деревьями и выл, как больной бешеный зверь. Но ветер, слава богу, бил со стороны и ударял не в окна Таниной квартиры. Таня видела злость ветра, но ее гнездышко надежно защищало от непогоды. Ветер все равно успокоится, он не будет бесчинствовать вечно, он выдохнется, ослабнет. И все вернется на прежнее место. Мусор упадет на тротуар и газоны, птицы вылезут из чердачных окон, люди снова побегут по своим делам. Вот только обломанные ветки уже никогда не прирастут обратно к деревьям. Ветер за окном, но кто так стучит внизу?!
Иногда Таня думала о работе. Что она умела? Она умела танцевать. Столько лет занималась спортивными танцами… Муж раздраженно обрывал ее предложения поступить в труппу: “Я одурею, если увижу, как ты машешь ногами в каком-нибудь кабаке. Ты так додумаешься до съемок в порножурнале… Во-первых, сейчас у нас безработица, дай возможность заработать другим девкам. А во-вторых, тебе не нужно зарабатывать деньги”. Да, для него она была девкой, которая умела только лишь махать ногами.
“Я собираю обиды, как листочки в гербарий!” — подумала Таня, и чай ей пить расхотелось.
Соев был богат и, так или иначе, делал богатой ее, пускай нехотя, но давал приличные суммы на карманные расходы. У Тани была своя машина, небольшой “опель”. После завтрака она любила прокатиться по городским улицам, где движение не было столь стремительным. Медленно проезжала по своему тщательно выбранному маршруту, останавливалась, где хотела, не выходя из машины, из-за тонированных стекол невнимательно наблюдала за прохожими, разглядывала живописные деревья, закуривала сигарету, слушала радио, блаженствовала в том покое, который к ней приходил. Она любила приезжать к центральному бульвару и останавливалась здесь дольше, чем где-либо. Ей нравились изящные фонари, казавшиеся легкими, несмотря на чугун, из которого были сделаны, они словно парили над брусчаткой. Через некоторое время на бульвар приезжала пролетка. Лошадь и дядька на облучке подолгу ждали желающих прокатиться. Мало кто хотел кататься вдоль бульвара, и лошадь с дядькой, постояв, медленно понуро уезжали.
Не так давно машина сломалась. Она просто не завелась на стоянке. Таня поехала к своей портнихе в трамвае… Глупость. Он был хорошо сложен. Глаза голубые и бесстыжие… Глупость… Зачем зазвонил колокол? Зачем там была церковь?.. Таня немного верила в бога, на всякий случай, дабы что-нибудь не случилось…
Она прошла в спальню и достала из-под кровати чемодан.
“Куда? Я не смогу уйти! Мне некуда идти…”.
…В наружную дверь квартиры кто-то отчаянно барабанил. Татьяна открыла и увидела взъерошенную соседку по лестничной площадке. Дама стояла подбоченясь, на ней был халат тигровой расцветки, и взгляд ее сверкал.
— Вот вы молчите, а совершенно зря, — накинулась она на тихую Таню. — Будто вам неизвестно, что скоро мы рухнем. Наш дом сделали инвалидом. Они разрушили самую главную стену… Мы заплатили такие огромные деньги, такие деньги!
Таня не поняла.
— Первый этаж под нами купил какой-то дикарь. Ему мало торговой площади. Он приказал снести стену, чтобы было больше места. А стена несущая, она держала весь дом.
После разговора с соседкой Таня позвонила Соеву: “Мое гнездышко скоро рухнет…” Соев слушал и сопел в трубку. Потом заорал: “Твоя соседка дура набитая! Она после аварии! Отправь ее в дурдом, в реанимацию, пусть поставят укол от глупости! Подумаешь, стенку снесли. Там если не снести, то будет обувной ларек, а нужен салон для итальянской обуви! Что понимает эта твоя прорабша!.. Я перезвоню!”
Таня поняла, что “дикарем” был ее Соев. Спустя пять минут он позвонил вновь: “Сходи в агентство недвижимости. Узнай, как поменять или продать квартиру. Мне некогда”.
Ему все время было некогда.
5.
Исторический центр Н-ска был облюбован агентствами недвижимости.
В одном из них Александр Лотков продолжил трудовую деятельность, прерванную бузой у нотариуса. Нет, не Саша нашел работу. Работа сама схватила за шиворот. И, казалось, вовремя! В его карманах стали оседать залоговые билеты соседних ломбардов, и суммы то были незначительные, исходя из потенциала Сашиной домашней утвари. Некто Василий Свиридов, владелец и директор агентства, благодетель, позвонил на квартиру Лоткову, и первое, что предложил, называть себя не иначе, как Василий, и только так: “Не надо отчества, дружище, я привык к простоте. Мне вас рекомендовали как перспективного юриста. Кто рекомендовал? Хи-хи. Мой кадровый секрет…”.
Они увиделись в старом особняке. У Саши не было выбора, как соглашаться на любые условия, потому настроение он имел нервическое.
Войдя в здание, Лотков прошелся по всем комнатам, абсолютно пустым. Некогда купеческая обитель немало удивила. Наружно дом не отличался ничем диковинным, внутри же его переполняли звуки. Это была огромная шкатулка акустических причуд. Слышались обрывки препирательств из-за канавы, копанной “без совести и разрешения”, подленько журчала вода, словно топила соседей, где-то судорожно пилили древесину, как не свою, а где-то разнузданно сморкались здоровущими ноздрями то ли в простынь, то ли во весь белый свет. Невероятным образом звуки появлялись, удалялись и вновь атаковали.
Свиридов оказался мужчиной маленького роста и тощей комплекции. Он сидел, затаившись, за письменным столом в одной из комнат. Его коротко стриженные, черные с проседью волосенки, морщинистый лобик, тонкие полоски губ и серебристая бородка размером с маленькую лопатку могли показаться потешными, если б не ледяные серые глаза с пронзительными точками зрачков. Увидев Александра, он выдержал паузу, выскользнул из кресла, наскоком приблизился, дернул за ладонь и тут же отпрыгнул на расстояние, позволявшее смотреть на собеседника не столь удручающе снизу вверх. На его лице мелькнуло выражение высокомерного превосходства и уступило место дружелюбной улыбке. Он смотрел, не отводя глаз.
“Забавная блоха”, — подумал Саша и подобострастно втянул щеки, желая казаться почтительным и внимательным.
Разговор шел наедине, но при открытых дверях.
— В молодости можно не работать. Зачем работать, когда все впереди? — сказал Василий, и его губы съехались в косую усмешку.
Александр не понял логики вопроса.
— Я молод, но уже не так…, — как бы оправдываясь, ответил он.
— А! То есть пришла пора? Решился?! — взгляд нового знакомого шарил по Александру, словно отыскивал прореху в одежде. — А мне уже за сорок… Но до сих пор сомневаюсь, надо ли работать в молодости?.. Столько соблазнов, пока молодой. Дискотеки, тусовки, девчонки… Ой! Какие девчонки в молодости!.. Потом уже не такие. Хи-хи-хи!
И пальцы Василия, будто ножницы, прихватили бородку, хотели откромсать, но оказались тупы. Саша хранил молчание, снизу, из-под пола, до его слуха донеслись звуки раздираемой бумаги, там явно, как он посчитал, в спешке исчезал компромат.
— Как бы, Сашенька, человек такой, как ты, младой, разумный, с подлинным дипломом, воспарил, взлетел, если проклятые деньги были доступны! — вальяжно продолжил Василий. — Можно посвятить себя чему угодно, отдохнуть на берегу лагуны, смотаться на Карибы, не говоря про остальное, куда можно смотаться… Но ничего не поделаешь, рутина. Деньги надо искать и всенепременно находить. Иначе… фр-р-р… не жить. А сколько тебе нужно денег, Саша?
Саша открыл рот, но тут под окнами особнячка пьяный прохожий с криком “Долой буржуев!” начал отбивать чечетку на ржавых бесхозных металлических листах. Грохот от пляски, ворвавшись с улицы, усилился до уровня металлургического цеха и парализовал процесс трудоустройства. Собеседники слушали оглушительные ритмы, рожденные революционными ногами, и разглядывали друг друга. В какой-то миг кресло под директором непроизвольно опустилось, и голова Василия торчала теперь над краем полированной столешницы, похожая на брюкву. Свиридов остался невозмутим. Наконец уличный протест ослаб.
— Идиот! — донесся клеймящий возглас Василия… из соседней комнаты.
Саша, оторопев, уставился на голову, та даже не моргнула.
Чечетка оборвалась, прохожий, подарив взбрыкнувший талант незнакомой аудитории и не дождавшись ни от кого классовой поддержки, качаясь, побрел от офиса.
Свиридов приподнялся и проводил плясуна пристальным взором.
— Так сколько нужно денег? Ты не отвечаешь!
— Я думал, будем договариваться… от семи тысяч рублей, — с досадой на собственную осторожность, промямлил Лотков.
— Понятно, что от… семи тысяч. А сколько ты хотел бы зарабатывать, если по-настоящему? — голова директора внезапно ушла под стол, как поплавок при поклевке.
— Много!
— Сколько?! — донеслось из-под стола.
— Тысячи долларов… в месяц.
Голова вынырнула. Свиридов повернул кресло, прыгнул на пол и забегал по комнате.
— Хорошо! Замечательно! Думать надо не о семи тысячах!
Он остановился, обернулся к Александру и произнес, размахивая рукой, будто швырял в оппонента камни:
— Мечта у человека должна быть широка!.. Широка, как Волга!.. Хотя и Волга — не река!
“Блохи кусают”, — успел подумать Александр.
После фразы Свиридова “Волга — не река” автоматные очереди наполнили громом особняк, раздался истеричный вопль и раздирающий душу стон: “А-а-а-а!.. О-о-о!”
“За что?!” — мелькнуло в голове Лоткова.
Новая очередь превратила дом в преисподнюю. Сверху посыпалась известка.
— Роза! Прекрати! — завизжал директор в промежутке стрельбы. — Ты одурела!.. Заканчивай и иди сюда!
Дом остывал после скоротечного боя. Дымка известковой пыли, как легкий саван, укрывала Александра. Над ним возвышался Василий и смотрел сверху вниз. На лице директора было плохо скрываемое удовлетворение.
В наступившем затишье Саша услышал ругательство, звук отключаемого мотора, кряхтение, громыхание и наконец стук каблуков. Сквозь анфиладу комнат стук доносился то тише, то громче, блуждал, как в лабиринте. Когда Саша поднялся и начал обстукивать от пыли штанины, стук приблизился вплотную — его принесли бордовые туфли. На них в монолите прямого желтого платья с черным пояском высилась могучая женщина. Она была без оружия.
— Филимонова, ты что устроила?! — гневно спросил Василий.
— Ах! Ничего страшного… — ответила дама, массируя ладонью ухо.
Саша переводил дух, сердце прыгало, как заводная лягушка.
— Я купила новую компьютерную игру-“стрелялку”. Называется “Крутые именины”, — женщина приблизилась к Александру, и ее темно-карие, бархатные глаза не спеша осмотрели его лоб с торчавшей занозой.
Она быстрым движением удалила занозу, и Саша, почувствовав боль, чуть не забодал новоявленную медсестру.
— Представь, — обратилась она к Александру, держа занозу перед ним, — к тебе на день рождения приходят по очереди десять гостей и пытаются с порога тебя “замочить”. У тебя только автомат, два рожка с патронами, две гранаты и мина-ловушка. Все! Больше ничего существенного! Есть, конечно, и засадный вариант: бронированный диван в гостиной, в нем амбразура. Можно уходить по антресолям из коридора в кухню, оттуда в санузел и вентиляционный канал. Если ты останешься в живых, то одиннадцатым придет добрый сосед и подарит морскую свинку.
— Зачем врубать “стрелялку” на полную мощность?! — оскалился Василий.
— Иначе нет кайфа! — отрезала дама, еще не остывшая от схватки, и с брезгливой гримасой отбросила занозу.
— Сейчас приедет милиция, — удрученно сказал Александр.
— Не приедет. Из этого домика мало что слышно… А в нем слышно очень многое. Хи-хи-хи… Такая вот архитектурная жуть, — улыбнулся Свиридов. — Роза! Не делай так больше! Познакомься. В нашем агентстве новый работник.
Роза повела крупными боксерскими плечами и поправила фиолетовые волосы.
— Я представляла вас иначе, — жеманно сказала она, наклоняясь к Саше излишне близко. — Мне думалось, вы будете жгучий брюнет, с тонкими чертами. А вы вовсе нет… Василий, он чем-то похож на тебя!
Саша отпрянул от прилипавшей к нему воинственной женщины и разглядел царапины, предательски выступившие сквозь пудру на мятой физиономии.
— Роза! Красивее меня нет никого на свете! — примирительно сказал Василий, подкручивая директорское кресло до нужной отметки.
— Для разнообразия можно было и брюнета… Как вас зовут?
— Александр.
“Чудище, а глаза красивые”, — подметил Саша.
— По виду никак не Александр. Что-то среднее между…
— Филимонова! — одернул Свиридов.
— Хорошо, пусть будет Александр, — согласилась женщина.
— Это моя помощница, Саша, твоя коллега, если можно так выразиться, — устало пояснил директор, забираясь на руководящую высоту.
В особнячке начальником был все-таки он, а не она. Для Саши ситуация прояснилась хоть в этом плане, когда он услышал жалобу Розы:
— Василий, я совершенно в изнеможении от старого домищи. На черта ты взял его в аренду. Как будем работать? Кто-то постоянно воет за стеной. Кто-то ползает по чердаку. Кто-то икает под половицами.
— Хи-хи-хи. Мы сделаем ремонт, дорогая Роза. Ты не узнаешь нашего домика.
— Но помещений действительно очень много, — Саша робко вступил в первый производственный разговор.
— Очень много, — подтвердил Свиридов и хитро подмигнул.
Далее, уже без Розы, они говорили о деталях Сашиной работы.
“Ну и контора! Тут Веронике Дробиной работы на год вперед. И то вопрос, сумеет ли вычистить? — думал Саша, шагая домой. — А Василий и Роза — мутная парочка. Чем занимаются на самом деле?! Ой, втянут во что-нибудь…”
6.
Чарльз наобум вытянул руку и в кромешной тьме нащупал “противоестественный” предмет, похожий на грелку со щетиной. Грелка заерзала, кольнула ладонь, из-под нее раздалось протяжно и жалобно:
— Э-э-э! Моя щека! Что ищешь?
— Тебя. Мне стало вдруг одиноко. Доставай свечку и спички.
— Что с фонариком? — подавленно спросил Овечкин.
— Сдох!
Пока при огоньке свечи неуклюжие пальцы Чарльза выуживали старую и запихивали новую батарейку. Сема выбрал самую трагическую интонацию, на которую был горазд, и пустился в рассуждения:
— Чарли, хорошо, что я знал, чья рука арестовала меня за щеку. А если б не знал? Что тогда? О чем мог подумать?
— Что к тебе прикоснулся ангел, — ответил Чарльз.
— Ангелы по подземельям не шарахаются. Ангелы порхают в местах приятных. Они маячат в райских кущах и подают хитроумные знаки. Их знаки не всякий распознает. Однажды я тонул и видел высоко в небе ангела, он тоже показывал знаки. Сначала я не понял, а потом догадался, он объяснял, что… свободных мест у них нет. Пришлось плыть к берегу.
Тема ангелов была для Овечкина малоизученной и, максимум, что он сумел добавить после затянувшегося перерыва, было:
— Ангелы берегут себя… в отличие от нас…
— Мы должны рисковать! Мы же искатели! — задорно произнес Чугунов, совладав с батарейками. — На нас громадная ответственность. Если уж мы не найдем сокровища купцов, их не найдет никто. Без нас общество не получит реликвии… и заболеет, бедное, потерей памяти. А насчет ангелов, так и они бывали грешными, кое-кого Бог изгонял из рая в преисподнюю за разные проделки.
— За какие? — оживился Овечкин.
— За связь с дочерьми человеческими.
— Вот так, доигрались! — обрадовался Сема. — Когда я служил на флоте, наш командир части тоже наказывал нас за то, что бегали в самоволку к девочкам. Но из того рая не выгоняли, свезут на гауптвахту и притащат обратно. А в подземелье, конечно, я полез сам… Ты прав, я почувствовал ответственность.
Пятно света от ожившего фонарика прошлось вдоль неровно обтесанных стен и исчезло в темной пугающей дыре.
— Не нравится мне этот ход, Чарли, какой-то он бесполезный. По-моему, мы забрались слишком глубоко. Прислушайся, шум улицы пропал.
— Бесполезных ходов не бывает… Мы не углубились. Просто-напросто нас накрыл холм. Вперед!
Негромкий приказ прозвучал непререкаемо, Овечкин напрягся всем телом, и приятели вновь ринулись туда, где до них, как им казалось, давным-давно никто не бродил и ничего не искал.
Подземный туннель, прямой как стрела, вел упрямых друзей сквозь толщу каменистого сухого грунта, и черная дыра впереди иногда казалась входом на тот, мягко скажем, нежеланный свет. В такие минуты Сема крепился изо всех сил и вспоминал… нет, не об ответственности, а о своей мечте. Он страстно мечтал о домике с верандой, увитой виноградом, на берегу сказочно красивого теплого синего моря.
Вот так искатели и шли, пока Чарльз победно не объявил:
— Вот они, купеческие подвалы!
С обеих сторон потянулась каменная кладка, крупная, из рваных гранитных кусков. Шум улицы вернулся, несказанно обрадовав приунывшего Овечкина. Навстречу подул желанный ветерок.
— Я слышу голоса, — взволновано прошептал Сема на повороте туннеля.
— Я тоже слышу, — подтвердил Чугунов.
Друзья перелезли через завал камней и нырнули в отверстие разрушенной стены. Перед ними открылось чрево просторного и высокого подвала, здесь гуляли мощные сквозняки, обдавая подземной сыростью и ненароком сообщая, что происходит по всей округе. Где-то дети канючили мороженое, голос Шаляпина пробивался сквозь бурелом фонограммы, тявкала собачонка, одуревшая от тротуарной пыли, но все внимание друзей привлекли идущие сверху, через деревянное перекрытие, интереснейшие звуки и запахи. Наверху шел банкет.
— Внимание! Тост! Сейчас Леонид скажет тост. Он еще сможет сказать.
Грянули аплодисменты, все стихло, послышалось, как невидимый Леонид преодолевает земное тяготение.
— Дорогой Василий! Я, черт возьми, решительно поднимаю рюмку за тебя, Василия Свиридова, приятного… хм-м-м… малого… хозяина прекрасного офиса… бр-р-р. Меня всегда удивляло, как простой в прошлом… архивист… скромный труженик пыльного архива… у-у-у, можно сказать, бумажный червь… червяк…
— Но-но! Да-а-авайте уважать! — прогудел пароходным тембром строгий бас.
— Извиняюсь за червя… Но бумажный этакий, в общем, далекий от капиталов, и вдруг на тебе! Открыл собственное дело…
— Подходы надо знать! — ввинтился в тост женский возглас.
— Куда подходы?
— К капиталам.
— Леонид! Мы пьем или не пьем?! Сажайте его. Он пьян… А вот и горячее. Откуда горячее?
— Из кафе.
— Где ж такое кафе?!
— Через дорогу. У них всегда пригорает!
Овечкин и Чугунов унюхали запах жареного мяска и разом замерли от прилива щемящих воспоминаний о столовской трапезе. Семен шмыгал носом, пока не установил, что щекотавший ноздри и дурманящий мозги аромат исходит от свиных отбивных с жареной картошкой, зеленым горошком и веточкой петрушки средних размеров.
Наверху лихорадочно задвигали стульями, эгоистично зазвенели посудой, не оставляя сомнений, что расправляться с горячим будут зверским образом.
— Да подождите же! Надо сказать тост!
— Тост! Наливаем. Свиридов — умница! Вы посмотрите внимательно, какую подругу жизни он себе нашел! Розочка, за вас! Красавица, за ваши прелести! Вот эти!
— Но-но! Не лапать прелести! Да-а-авайте уважать! — раздался очередной гудок.
Компания смолкла.
— Начали жрать, — сообщил Сема Чарльзу и печально добавил: — Нас в жрецы не пригласили.
Приятелям стало совсем грустно.
Наверху усердно работали челюстями, слышалось коллективное чавканье, размеренное и тяжелое, словно сапогами месили глину.
— Отбивные у них жестковаты, из старого хряка и отбиты лениво, — злорадно поведал Овечкин, и оба друга почувствовали некоторое облегчение.
Челюсти наверху оказались крепче отбивных, чавканье постепенно начало затихать и стало походить на цокот копыт удалявшейся лошадки, а потом вовсе сошло на нет.
— Тост! Пусть скажет сам Свиридов! Хозяин имеет право!
Компания сыто замычала, неохотно захлопала в ладоши и в какое-то мгновение абсолютно угомонилась.
— Друзья! Друзьищи! И друзьишки! Я тронут, что вы пришли на презентацию офиса. Без вас начало моего дела было бы слишком интимным… Хи-хи-хи.
— Богатства вам! Денег вам! Де-нег! Де-нег! — прервал оратора ликующий баритон, но его не поддержали, и он, раскатисто отрыгнув, замолчал.
— Друзья!.. Я вышел в трудное плавание. В бурные воды отечественного, так сказать, бизнеса. На моем корабле боевая команда. Я — капитан. Мой молодой помощник Александр Лотков. Вот он! Вы его видите, надеюсь. И моя нежная изумительная подруга Роза. Посмотрите, какие у нее глаза! Я когда смотрю на нее…
— Глаза осьминога! Женщин нельзя брать в плавание! Потопят, Вася!
— Денег вам! Де-нег! Де-нег!
— Да-а-авайте уважать!!!
— Друзья! Перед тем, как отплыть, мы выпустили стенгазету. Саша, покажи. Вот она, у Саши. Сейчас он ее развернет. Вот… наш корабль, а на палубе стоит дом, наш офис!
— Оригинально! Корабль деревянный, а дом каменный. Кораблик не выдержит!
— Саша, сверни газету. Они придираются.
— Не сворачивай! Давай разберемся до конца! А кто в подвале, Вася?! Кто в трюме?! Давайте откроем и посмотрим, кто в подвале?!
При этих словах настороженные взгляды искателей устремились вверх по деревянной лестнице с перилами, ведущей к входному люку, откуда пробивался дневной свет. Овечкин по-матросски ловко взобрался по ступенькам и, презирая страх, стал наблюдать в щелку, готовый обнаружить угрозу в зародыше и своевременно подать сигнал к отступлению. Однако люк, оказавшийся в углу банкетного помещения, никто и не собирался тревожить.
— …На что ты намекаешь, Леонид? Причем тут трюм?
— А-а, ты понял! Так скажи нам, кто из вашей команды будет сидеть?! Товарищи, откуда у Свиридова капиталы?! Кому и что он продал из нашего архива, между прочим, государственного?! Где твоя партийная совесть, Свиридов?!
— Не цапать партийную совесть! Да-а-а-вайте уважать!
— На посошок, товарищи! На посошок! Заканчиваем! Уже все наелись, можно уходить!
— Мы не хотим уходить! Нам здесь хорошо!
Скоро банкет завершился в логической своей части, перейдя в стадию невнятных междометий, мычания и шарканья. Гости расползались. Искатели посчитали, что и им пришла пора пускаться в обратный путь. Чарльз забрал в сумку трофеи, подаренные подвалом: два респиратора, примус и бутылку с керосином. Овечкин долго присматривал большой автомобильный домкрат, но “подлый” вес сыграл решающую роль, и “железяка” осталась нетронутой.
Еще долго в подземном коридоре приятелей догоняло пьяное рыдание:
— Денег вам! Де-нег! Де-нег!
Мозговая атака на события последнего дня не заставила себя долго ждать. По пришествии в академический приют Чугунов и Овечкин спешно организовали симпозиум, проходивший у триумфально зажженного посреди комнаты трофейного примуса. Бутылка излюбленного Семой фаногорийского винца “Коварство и любовь”, купленная по случаю первых находок экспедиции, и банка тушеной говядины, разогретая на добытом из-под земли керосине, придали симпозиуму необходимую солидность и небывалую ранее пронзительную научность.
Открыл совещание шеф, то есть Чарльз, проверенный в чердачных и подвальных делах руководитель, подкованный на столичных подпольных курсах и чувствующий проблемы цен на антиквариат шестым чувством, которого у Семы не было никогда.
Как и подобает руководителю такого масштаба и опыта, Чарльз начал вступительную речь издалека:
— На нашем пути возник пожар открытий… Мы обнаружили, как мне кажется, скрытый от посторонних глаз вулкан человеческой деятельности…
Сема зажмурился от распиравшего его восторга и, словно сдавая игральные карты, накрошил хлеб в кастрюльку с горячим жиром.
— Мы знаем, что, — продолжал Чарльз, смакуя винцо, — первое: в городе действительно есть подземные ходы. Второе: есть дом, из подвала которого можно выходить и гулять по подземке, как по парку культуры и отдыха. Третье: есть интересные люди из этого дома, которым желают денег так громко, что слышно по всей городской канализации. Одного из них, по имени Саша, мы, оказывается, видели.
— Да-да, Чарли, у меня не выходит из головы этот фраер. Мы точно видели его у реки. Мы думали, он утопится, а он взял и обманул нас. Его зовут Саша.
— Ты уверен, что это он?
— Я хорошо разглядел его в щелку. Это он, он, валет из фраерской колоды!
— А еще кого-нибудь ты разглядел?
— Больше никого. Это же щелка, Чарли, а не иллюминатор на камбузе. А не искал ли Саша у реки то же самое, что и мы? Не искал ли он вход в подземелье? — предположил Сема, присоединяясь к мозговому штурму. — Кто же стоит у воды, качается, качается и не топится? Только тот, кто ищет вход.
— Зачем ему искать вход? Из подвала прямая дорога…
— Да, не все ясно. У них, наверное, есть и карта. Есть, из архива!
— Зачем им большой домкрат? Что они собрались поднимать? — не споря с приятелем, задал вопросы Чугунов.
— Какой ты наивный, Чарли. Они крадут колеса.
— Какие колеса?!
— От большегрузных автомобилей. Скручивают на стоянках и затаскивают под землю… Но большие колеса на самом деле мелочь. Они отвлекают ими от настоящего промысла.
— Кого отвлекают?
— Всех! Нас в том числе… Меня бомбит одна подводная идея…
— Ну? — допивая стаканчик, осведомился Чарльз.
— Надо проникнуть в их логово! — запальчиво предложил Овечкин.
— Побывать в их логове не мешает. И нужно проследить за Сашей! Чем черт не шутит, глядишь, и приведет нас… к пуговицам Наполеона.
— Ты умница, Чарли! Если б ты был академиком, то какую диссертацию стал писать?
— О пользе примусов для сохранения здоровья в желудке, — ответил Чарльз, берясь за гнутую алюминиевую ложку.
7.
За перегородкой возник опереточный хохот прокуренного контральто:
— Лотков, послушай объявление в газете. Какой-то чудик разыскивает трамвайную незнакомку. Ухохочишься!.. “Молодая женщина, брюнетка, которая ехала в цветной рубашке в трамвае семнадцатого маршрута 15 июля около десяти часов утра между остановками “ул. Водопроводная” и “ул. Пламенных революционеров”! Когда Вы выходили из вагона и переступили через меня, Вы обронили колье с бриллиантами. Оно у меня. Я каждый день смотрю на него и плачу, хочу вернуть. Позвоните…” Надо же! Позвони мне, позвони… Я одна у телефона. На ней что, была только цветная рубашка? Неужели он думает, что найдется дура, которая откликнется? И что это? Нелепая шутка или обещание подарить колье?
— Филимонова! — перебил Александр. — Я хочу с вами объясниться!
— Говори.
— Мне надо вас видеть.
— Подходи.
— Я хочу говорить с вами у моего стола. Кто-то рылся в моих документах… и перевернул все вверх дном!
— Ах та-а-ак!
Роза запыхтела, кулаком ударила в перегородку, и агентство недвижимости затряслось от чеканной солдатской поступи.
“Так ходят в последнюю психическую атаку”, — ужаснулся Саша. Когда женщина предстала перед ним, он твердо не смог бы сказать, чего ей недостает более, барабана или сабли?
Они смотрели друг на друга, как на ратном поле перед началом сечи. Роза выбросила вперед десницу, увешанную бижутерией, и полководческим рыком пообещала:
— Р-р-разгромлю в пух и пр-р-рах!
Александр от неожиданности икнул. Филимонова собиралась смутить соперника еще одним воинственным кличем, но тут ее взгляд зацепился за газету у Сашиного телефона, сверкнул озарением, и триумфальная улыбка заиграла блеском сиреневой помады на ее широких покусанных губах.
— Что тебе не нравится?! — кокетливо спросила Роза.
— Вот я работаю в этом агентстве две недели. Верой и правдой. И не давал никакого повода, — ошеломленно начал Лотков, — скажите, зачем вы обыскали мое рабочее место? Почему так неаккуратно? И что вы ищете? Только не увиливайте и не сваливайте на клиентов. Клиенты не могут рыться в моих бумагах, я никогда не оставляю клиентов одних.
— Лотков, лучшая защита — нападение! Это ты перерыл все у меня в столе… Тебя не следовало брать на работу. Василий проявил неосторожность. В тебе сидит бесенок! А скажи, бесенок, зачем ты дал объявление в газету про какую-то трамвайную бабу, которую ищешь, и телефон нашего агентства? Василий тебя выгонит. Тебе пора собирать чемодан. Не надо вонзать в меня остервенелый взгляд! — Роза негодующе повела плечами, и ее монументальная стать обозначила полный разгром “коварного пришельца”.
Послышался удар входной двери, и между противниками очутился директор конторы. Свиридов оттеснил остреньким локтем воинственную подругу и осторожно, как горячего утюга, коснулся Сашиной ладони:
— Здравствуй, Саша. Роза несла вздор. Прости ее и забудь. Она все придумала. О чем вы говорили?
Александр раскрыл рот, закрыл, и, как рыба, повторил несколько раз.
— Если ты, Василий, не уволишь его сейчас, то не уволишь никогда. Этот негодяй рылся в моем столе, — доложила Роза первой.
— Я не рылся. Это она рылась в моем столе.
— А он дал объявление! На, полюбуйся!
Газета тут же оказалась перед руководством, и тому ничего не оставалось, как ознакомиться.
— Вот так же он выдаст все наши тайны! — сказала Роза таким тоном, каким обычно говорят “родственники, бросайте горсть земли”.
— У нас есть тайны? — кисло среагировал директор.
— Не притворяйся болваном. Что ты говорил сегодня утром? Вспомни! —
Роза ущипнула Василия за спину, и тот резво отскочил от большой сердитой женщины.
— Ну, знаете ли! — потирая спину, огорошено произнес директор. — Я вам ничего не говорил!
Роза замахала руками, стряхивая остатки приличия, и ударила в пол ногой:
— Говори, что ты его увольняешь!
— Остыньте! Остыньте! — Василий выпучил глаза и отступил еще дальше. — Я не собираюсь никого увольнять.
— Как?! После того, что он сотворил?!
— Я не собираюсь никого увольнять! — предельно четко повторил директор и почтительно вернул газету владельцу.
— Это была шутка, всего лишь шутка, — виновато пояснил Александр и, густо покраснев, суетливо засунул газету в ящик. — И в столе Филимоновой я не рылся.
Директор вскинул бородку кверху, не спеша, как звездочет оглядывает небо, прошелся взглядом по потолку и, явно довольный произошедшей развязкой, лукаво улыбнулся своему работнику:
— Ты интереснейший мужик, Саня-Санечка. У тебя необычный, прямо-таки… коловоротный ум. Молодец! Если найдешь свою женщину через объявление, я выдам тысячу рублей сходить с нею в ресторан. Страшно уважаю нестандартные ходы.
— Василий! Если за каждую найденную им бабенку ты будешь платить по тысяче, мы вылетим в трубу! — мрачно констатировала Филимонова.
— Роза, не вмешивайся! Я отпускаю тебя с работы до конца дня. Ты устала.
Женщина застыла, не зная, в какой набор слов запустить припасенную энергию.
— У-ф! — выдохнула она. — Значит, у нас все хорошо?!
— Все отлично! — директор по-свойски подмигнул Александру. — Я предлагаю повесить в этом кабинете пейзаж. Березки, березки. Всюду березки… Саша, нам надо готовиться к капитальному ремонту. После обеда будем сшибать размеры.
И директор, схватив за локоть увядшую подругу, исчез с ней за пределами особняка.
Время до обеда Лотков провел в раздумьях. Он попытался выстроить ряд “умненьких” наблюдений о конторе и пасьянсом разложить для “окончательного моралитэ”. Пасьянс не сходился:
“Из каких денег Свиридов будет платить мне жалование? Клиентов-то практически нет! И сомнительно, что деньги у него имеются. Обещал компьютер, до сих пор не купил. Да что компьютер, стул подо мной облезлый, жалюзи на окнах рваные. Может, действительно жмется ради ремонта? Но почему не строительные люди, а мы будем снимать размеры, он и я?”
После обеда Василий явился с громоздкой огородной рулеткой, от него пронзительно пахло водочкой. Саша выбрался из-за стола и подчеркнуто учтиво взялся за нулевую отметку на облезлой ленте.
— Замеряй! — игриво скомандовал директор, и его “замеряй” было похоже на “запрягай!”.
“Куда поедем?” — спросил сам себя Александр.
— Стенки, стенки, стеночки… Ты даже не представляешь, Саша, сколько эти стеночки видели.
Василий опустил руку с лентой и испытующе посмотрел на Лоткова.
— Когда-то здесь жил оригинальный человек, купец, — директор улыбнулся краешками узких губ. — Он крайне обостренно воспринимал чувство страха… Страх тяготит любого. Обычно люди, испытывая страх, зажимаются, скукоживаются. Но есть такие, что страх для них, как нестерпимая боль. Они не могут терпеть. Они берут страх и препарируют, как лягушку, и убеждаются, что это блеф, просто слизь, кишочки. Взял и выбросил. Такие люди становятся более раскованными. Знаешь, Саша, у некоторых людей понятие между жизнью и смертью размывается…
Василий повернулся в угол и сделал замер.
— Давай другую стеночку, — сказал он ласково.
— Ты не записываешь цифры? — спросил Саша.
— Ах, я так запоминаю, — жеманно ответил Василий.
“Похоже, я недооценивал блоху”, — подумал Александр, переходя в другой угол.
— Купец выбрасывал страх не без выгоды, — губы Василия растянулись в две нитки, похожие на лезвия. — Однажды на городской рынок приехал крестьянин продавать фураж. Хорошо заработал на продаже. Наш купец его приметил и пригласил зайти. Сложно сказать, в какой комнате был накрыт стол. Возможно, в этой. Комнаты здесь удивительно одинаковые. И все проходные. Дом большой, но если хочешь остаться без посторонних глаз, это легко сделать. Надо удалить слугу и распахнуть все внутренние двери. Мышь и та не проскочит незаметно… Пировали они долго. Крестьянин был совсем уже пьяненький. Тут купец предлагает спуститься в подвал, попробовать нового вина. Мужик не соглашается. Наверное, что-то почувствовал. Тогда купец так спокойно, негромко называет женское имя. Слышатся легкие шаги, и заходит красивая, каких теперь не бывает, женщина. Супруга. “Что же вы, человек хороший, не хотите отведать моего вина? Я сама его делала”, — говорит красавица. “Пошли”, — согласился мужик. Пошли. В подвале зажгли лампу. Женщина зачерпнула вина. Протягивает гостю. Тот крестится и благодарит: “Спасибо, хозяюшка”. И только руку-то за вином протянул, а тут сзади купец пробивает молотком ему темечко. Мужичок падает. Кровушка хлещет. Супружница споро подает корыто. И голову в корыто. Купец достает веревку. Обвязывает ноги убиенного. И через балочку его вздергивает. Так он у них обескровливается. Заодно и карманы обчищаются. Потом той же веревкой привязывают голову трупа к коленям. Покрепче. И этот клубок — в обычный мешок. Не заподозрить, что там целый человечище. Рано утром купец запрягает подводу, кидает на нее мешок и спокойно катит за город. Лесочки тогда были укромные. И где-нибудь в березках оставляет. Вот такой подберезовик.
— Сколько длина? — недовольно спросил Саша, тряхнув ленту.
— Шесть пятьдесят, — нехотя ответил Василий, не глядя на цифры. — Она всегда шесть пятьдесят.
— А что, жена у купца тоже обостренно чувствовала страх?
— Тоже, — сказал директор, — так они вдвоем и работали. Пока однажды один бедолага не оказался везучим. Несмотря на экзекуцию, он выжил… и рассказал обо всем властям.
Василий склонил перед Сашей голову в знак благодарности за помощь, при этом бородка директора как-то растопырилась, и Александр подумал, что “насекомое” ощерилось воротником, сотканным из стальных иголок.
8.
Она сидела напротив. Трудно было поверить, но все было именно так. Саша второй раз видел Любимую, он не мог спутать, это была она, наяву. Можно было перегнуться через стол и дотронуться до нее. И Саша чуть было не сделал так, совершенно непроизвольно провел рукой перед собой, словно пальцы на расстоянии могли определить, что она не видение, не мираж. Она поняла его движение. Она замерла, в ней что-то напряглось. Обыденные слова, которыми она намеривалась начать разговор, застыли на ее губах. Она не сразу, но узнала его. По мере того, как память оживляла картинку их первой встречи, ее лицо розовело…
— Я хотела бы заключить договор с вашим агентством на обмен жилплощади. Мне нужно поменять двухкомнатную квартиру… Я вас узнала, — она улыбнулась. — Вы по совместительству пристаете к женщинам в трамвае. Как ваши успехи? Нашли, с кем сходить в кино, чтобы было что вспомнить?
Она опустила, потом подняла голову, яркий свет от окна мешал ей. Александр вскочил, задернул жалюзи и в смягченном освещении некоторое время восторженно смотрел на нее.
— Вы знаете, я вас искал… Долго, до самой этой минуты, — с детской непосредственностью произнес он. — Невероятно, что вы здесь. Непостижимо. Я даже ходил к гадалке, чтобы вас найти…
Она откинулась на спинку стула. Она молчала. Она думала, что пять минут назад шла по улице, случайно увидела вывеску агентства и еще колебалась, подняться на крыльцо или нет. А сейчас напротив нее сидел молодой человек, о котором она думала однажды. Не так давно… Кто он? Будущий любовник? Или следующий муж? На мгновенье, неожиданно для себя, она почувствовала, что способна подняться со стула, подойти к нему и прижаться всем телом. Какое наваждение! Она резко подняла руку, сдавила ладонью шею, и наваждение прошло.
— Надо же… И что сказала гадалка?
— Она сказала… что если я удачлив, то вы неожиданно придете сами.
— Замечательно, что вы удачлив, — растерянно проговорила она. — Так вы поможете мне?
— Безусловно…
Ей показалось, что их диалог приобрел двусмысленность. Она хотела уточнить, что под помощью имеет в виду только обмен квартиры, но вовремя спохватилась. Неуклюжие слова уже сказаны, а следующие становятся просто страшными.
Они оба замолчали.
За перегородкой раздался нарочитый кашель.
— Какая у вас жуткая слышимость, — удивилась Любимая.
“Там сейчас Роза, — вспомнил Саша, — и у нее уши, как у слонихи”.
— Да-да, дом с причудами. Но, знаете ли, центр города. Владелец агентства посчитал возможным арендовать. Мы скоро начинаем ремонт, поставим звукоизоляцию… от всяких больших ушей. А пока приходится терпеть, но слышимость не отражается на нашей работе… у нас первоклассная база данных по жилому фонду и отличное юридическое обеспечение. Я, кстати, юрист, окончил институт. Так что стены старые, дурные, подходы новые, умные…
Из коридора раздались негромкие, застенчивые шаги. “Филимонова не удержалась, сорвалась”, — удрученно подумал Саша.
Роза вошла в комнату робко, почти на цыпочках. На ней были привычные бордовые туфли и желтое с черным пояском платье. Она застыла, переступив порог. В широко раскрытых, отретушированных глазах коллеги Саша разглядел нездоровый, по его мнению, блеск. Этот блеск он счел симптомом приступа любопытства.
“Сейчас отчебучит какую-нибудь пошлятину”, — испугался Александр.
— Хотите чаю? У нас очень душистый чай, — спокойно, задушевно и очень просто спросила Роза у Любимой.
— Нет-нет. Спасибо. Не беспокойтесь, — ответила та, задержав взгляд на желтом платье.
— Меня зовут Роза. Я здесь тружусь.
— Таня.
“Ее зовут Татьяна! Что же я сам-то не спросил?!” — ахнул Александр.
— Саша, угости, пожалуйста, дам сигаретами, — миролюбиво попросила коллега, и Саша вынужден был демонстрировать галантность.
Он выложил на стол мятую пачку. Роза медленно прикурила от протянутой зажигалки. Таня хотела достать свой “Кент”, но не стала и тоже закурила “суровую” Сашину “Яву”.
— Жизнь стала какая-то, — начала Роза, осеклась, подбирая слова, и не найдя, сокрушенно покачала фиолетовыми буклями. — Крутится-вертится шар голубой, да еще прямо над головой. Крутится обманщик, вертится… Он вертится, а все вокруг кружится… Потом он сдувается, падает. На его месте кружится-вертится другой шарик. Сдувается. Потом следующий… И ничего непонятно! Где дворник с метлой?! Где счастье?! Где эта улица? Где этот дом? Все с ног на голову. Все вверх тормашками. Какое-то всеобщее надувательство и сдувательство… Цены скачут только вверх. И каждый норовит урвать от тебя побольше, при этом делает приятную морду. Меня снова обсчитали в магазине. Правительство — дрянь, со всеми реформами! Настроение не поймешь, какое! То хочется построить баррикаду, отомстить за их шарики, то послать все к черту, нарисовать “классики” и попрыгать на одной ножке…
— Второе проще, — резонерским тоном обронил Александр.
Роза выпустила клуб дыма и драчливо закруглила тираду:
— А кавалер барышню хочет украсть.
Таня и Александр пристально посмотрели в глаза друг другу.
Тут Роза внезапно включилась в неуправляемый режим и проворно повернулась к Татьяне:
— Вы смелая женщина…
Лотков был начеку.
— Филимонова, идите в свой блиндаж! — опережая события, потребовал он.
Роза вздрогнула, как будто ее хлестнули, схватилась за переносицу и судорожно загасила сигарету о дно пепельницы.
— Вы смелая женщина, — повторила она, утирая большой пухлой ладонью появившиеся слезы, тихо всхлипнула и вышла.
— Ее никто не звал, — виновато пробубнил Саша, как бы оправдывая свою резкость.
Таня отвернулась и смотрела в окно.
“Разве я смелая женщина? Зачем так сказала нервная Роза? Я всего боюсь. Я боюсь перемен… Как не идет ей желтое платье”, — думала Таня.
Лотков засуетился, задвигал ящики стола и протянул Любимой бланки для заполнения. Татьяна слабо понимала, что делает, путала строки, зачеркивала слова, наконец справилась, ее рука поставила последнюю точку и при этом изящно замерла.
“Какая изумительная, какая манящая у нее кисть”, — растрогался Саша.
— Скажите, а вы зашли в наше агентство случайно? Вы нигде ничего не читали? — осторожно спросил он.
— Увидела вывеску и зашла, — рассеянно ответила Таня.
Вдруг она выпрямилась на стуле, вся потянулась кверху и решилась:
— Иногда мне кажется, вы были правы, ощущение такое, что мы давно знакомы. Вы снова пригласите меня в кино?!
— Нет. В этот раз в ресторан. Сегодня вечером…
— Лучше давайте сходим… в бар “Фламинго”, — Таня наугад назвала бар, где ни разу не была и который был далеко от квартиры Соева и ее “гнездышка”.
— Сегодня вечером! — обрадовался счастливый Саша.
Любимая ушла, оставив Лоткова в любовном трепете. Какое-то время он слонялся по агентству, пока не наткнулся на Свиридова, тот глядел на Сашу обожающе, как посаженый отец на свадьбе.
— Ну, Санечка, поздравляю! Мне Роза уже рассказала. Такой трюк, честное слово, я увидел впервые. Мозги, Санечка, у тебя отменные. Молодец. Как обещал, тысяча рублей. Маловато? А, так и быть, две тысячи. За твой талант! — Василий вынул портмоне и артистично достал две купюры. — И это не все! На чем ты повезешь девушку? Возьми мою машину, поставишь вечером на стоянку у своего дома.
— О! Василий! — Саша благодарно склонил голову и принял деньги и ключи от машины.
Свиридов сиял благородством, но явно какой-то, не дающий покоя вопросик вертелся у него на языке. Директор не вытерпел:
— Санечка! Скажи, а почему она обронила именно колье?
— А что должна была ронять? Гранату?
— Хи-хи-хи…
— Фальшивый паспорт и поддельные доллары?
— Хи-хи-хи… Санечка! Или удостоверение спецслужбы! Ты молодец! Тащи ее, раскрасавицу, тащи в ресторан!
9.
Бар “Фламинго” пузырился розовыми огнями. Неоновое утомленное солнце тихо перебиралось по фасаду до угла, до вертикального плафона с надписью “Аптека”, вздрагивало и стремглав возвращалось обратно к одноногой розовой птице с горбатым и непомерно большим клювом. Над входом изливалась пунцовым цветом гирлянда в форме пухлых чувственных губ. Мраморные ступени крыльца ополаскивал золотой свет вестибюля, струившийся сквозь витражи дверей. В окнах, за тканью бордовых штор, торчали элегантные тени, и оттуда слышалось меланхоличное пение под аккордеон.
Швейцар, крупный дед, загородил проход массивным животом, похожим на перетянутую подушку. Маленькие глазки-буравчики сомкнулись в щелочки, обвисшие щеки в розовую крапинку затряслись, и нос недовольно захрапел.
— У нас там друзья, — доверительно шепнул Овечкин. — Нас ждут.
— Ваши друзья на крыше! — дед, словно огромный омар, выставил вперед две большие руки-клешни и грозно предупредил: — Здесь — заведение!
— Два пива, и мы уйдем. Сядем в уголке! — Чугунов сунул в клешню пятьдесят рублей.
Смотритель неодобрительно сощурился на одежку приятелей, сделал полушаг назад и открыл проход, куда те прошмыгнули, не дожидаясь приглашения.
Гавань, в которую заплыли Сема и Чарльз, была в розоватой табачной дымке. Народу было немного. Из-за бамбуковой занавески магнитофон разносил по залу:
Целуй меня, целуй меня, целуй,
Моя деточка,
Моя таблеточка, таблетка для любви…
— Вот разбогатею, куплю импортный лапсердак с потайным шильцем, чтобы швейцары, как увидят меня, не наезжали пузами, а если наедут, шильце выскочит из пуговицы и вопьется прямо в брюхо. Что, толстячок, прижучило! Давай чмокнемся! — пофантазировал задетый за самолюбие Овечкин и пристроился за столик.
Лицо официанта изобразило умершую на солнцепеке треску, он лениво принес приятелям две пенные кружки и тут же бесцеремонно потребовал оплату. Чарльз расплатился, и теперь ничто не могло омрачить негласное наблюдение.
Пиво имело волшебный, жемчужный отблеск.
Сема жадно обмакнул губы в искрящуюся пену и покосил глазами в сторону объекта слежки:
— Я так и знал, у него назначена встреча! Шикарная мадам села к нему за столик. Они молчат… Вот уже и воркуют.
— Хотелось бы знать, о чем? — прошептал Чарльз и прикрылся кружкой для конспирации.
Овечкин сквозь пену добрался до вожделенной горьковатой поверхности и в два глотка выхлебал половину порции.
— Вечно торопишься. Пей маленькими глоточками. Нам сидеть долго, а денег на пиво больше нет, — проворчал Чарльз.
— Надоело, что нет денег! Давай продадим твой ореховый портфель, — предложил Овечкин.
— Не юродствуй! Портфель — сумасшедший раритет. С ним сам Керенский вырывался из лап большевиков.
— Значит, дадут хорошие деньги.
— Беда в том, что Керенский не оставил автографа, но портфель не продается!
— А тебе не кажется, Чарли, что наша парочка обсуждает какой-то план? — Сема не сдержался и вновь проглотил пиво. — Не архивную ли карту рассматривает мадам?
— Она смотрит меню, — пробубнил Чарльз.
— Ты слишком прост, Чарли, — Овечкин нехотя отодвинул дразнящий напиток. — Это обложка меню, а в обложке карта. Смотри, как она закатывает глаза? И что-то ему говорит, говорит, что-то очень важное… Но, не о любви! Только не о ней!
— Почему? А если это любовь?
…Кого вспомнил Сема в тот момент, он не рассказал Чарльзу. Он не сказал, чье курносое личико, чьи локоны мелькнули в его памяти, на ней была белая кофточка, и на пустынном пляже она казалась лебедушкой.
Овечкин закрыл кулаком глаза и решительно покончил с пивной порцией.
В верхней части зала зарокотал вентилятор, взбалтывая коктейль из запахов курева, жареных котлет и пивного аромата. Погрустневший Семен бережно, двумя руками, словно цветочный горшок, в котором погибло любимое растение, поставил перед собой пустую кружку и, скучая, стал разглядывать давнишнее пятно на скатерти.
— Какие мысли приходят тебе в голову? — провокационно спросил Чарльз, у которого пиво осталось почти не тронутым.
— Меня бомбит подводная идея, — Сема вздохнул. — Надо проникнуть в их логово…
— Уже было!
— Тогда было не то. Их логово на квартире фраера. Надо рискнуть. Мы что-нибудь там найдем. Или сокровища, или архивную карту.
— А как мы проникнем? Опять тайно?
— Они пустят нас сами!
И Сема, склонившись над столом, стал еле слышно объяснять новый “бомбистский” проект.
— Не получится. Бред! — Чарльз замотал головой, и пивные брызги полетели с висюлек усов в голубые глаза компаньона.
— Чарли! — отпрянул Овечкин. — Сразу видно, ты не служил в разведке!
— А ты?!
Бывший матрос утерся краем скатерти и с достоинством произнес:
— И я не служил, но по мне этого не видно.
— В разве-е-едке! — налетел на приятеля Чарльз. — Ты вон все пиво вылакал до срока! Теперь сидишь, как корова на отмели, и нечем тебе замаскироваться!
Сема пропустил обиду мимо ушей:
— Нужна ненавязчивая разведка боем. Давай попробуем, Чарли! Когда ничего не ждешь, то что-нибудь обязательно получится. Хотя бы пощупаем, что за публика, как живут, что за квартира?! Один отвлекает, второй ищет.
— Это несусветная глупость.
— Глупость бывает разная. Бывает глупость, после которой думаешь: “Надо же, как удачно я сглупил!”
“Поневоле станешь философом, если пиво вылакать до срока”, — подумал Чарльз и согласился.
Александр смотрел на Любимую поверх бокала с красным вином и поначалу ощущал некую зыбкость, нереальность происходящего, в какое-то мгновение даже закружилась голова. Нет, все так и есть, знакомство окончательно состоялось. И по-другому не могло быть. Он, Александр Лотков, красив, умен, настойчив, везуч и нравится женщинам. Он искал жар-птицу и вознагражден, птица сидит рядом. Сидит и глядит на него.
Она разглядывала его чересчур пристально, он мог бы утверждать, что никогда ни одна женщина, может быть, исключая мать, так не смотрела. Он чувствовал некое испытание под Таниным взглядом. Испытание он хотел выдержать, в то же время в нем возник и усиливался протест. Она, Александр ощущал, оценивала его, в уме разговаривала сама с собой и раскладывала по сторонам “плюсы” и “минусы”.
“Надо же! Меня сортируют! Внешность положила в “плюсы”. Спасибо. Мятый костюм в “минусы”. Извини. Мою точную, интересную речь в “плюсы”. Не лыком шиты! Мой, понятно, не толстый кошелек в “минусы”. Какие наши годы! Все? Иссякла? Но она прекрасна. Ты всего этого желал, Лотков. Надо разговаривать. С чего начать любовный прыжок?”
— Ты очень красивая. Ты потрясающе красивая. Я пьянею, когда гляжу на тебя. Ты для меня как вино. Голова кружится слегка…
— Слегка?
— Чем дольше гляжу, тем сильнее кружится. Выпьем за нашу встречу… после разлуки. Мы очень долго не виделись. Три недели. Я очень соскучился. Теперь мы будем неразлучны. Правда?
— Все очень быстро, — словно защищаясь от его напора, сказала она.
— Да и черт с ним, что быстро. Никому — ни мне, ни тебе — не нужна эта долгая мука. А потом, господи, о чем мы говорим?! Мы же с тобой давно знакомы. Десять лет. Больше. Мы знакомы с тех пор, как я стал думать о женщинах.
— И как давно?
— Как только помню себя.
— Так ты еще и бабник?
— Но я не маньяк.
— Сегодня ты не похож на маньяка, — она улыбнулась, впервые за вечер.
— Вот видишь, ты мне уже доверяешь, — радостно сказал Александр.
…Она пила вино, она менялась, ее лицо становилось более живым, подвижным при разговоре, она слегка раскраснелась; но не исчезало, а только усиливалось очарование этой женщины, и Саша нет-нет, да и останавливал влюбленный взгляд на Любимой: “Лотков, за что тебе так повезло, шалопаю?!”
— По-моему, нас разглядывают. В углу сидят два мужичка и нас разглядывают. И о чем-то шепчутся, — тревожно сказала она.
— Они разглядывают не нас. Они разглядывают тебя. Ведь тебя всегда разглядывают? Признайся.
— Ты ревнив?
— Не знаю. Не думал об этом.
…В его квартире был кавардак. В прихожей стояли пустые бутылки. На кухне громоздилась гора немытой посуды. В спальне не было штор.
“Он мог бы принять меня достойнее”, — подумала Таня.
— Новогодней елки уже нет, я убрал ее вчера, — то ли в шутку, то ли серьезно сказал он.
Он лег на кровать и расстегнул несколько пуговиц рубашки. Она села на стул, у стула не было спинки. Таня вздохнула. По стене и по потолку ночной комнаты пробегали отсветы фар идущих за окном автомобилей. Словно зажигался экран в маленьком кинотеатре, а потом неожиданно уезжал наверх, на потолок, а потом наискось к окну. И вновь зажигался на стене…
— Вот и пришли в кино, — насмешливо сказала Таня.
Он расхохотался.
— Брось ты этот стул, иди ко мне, — сказал Саша. — Боишься?
— Теперь-то чего бояться?
Она присела на кровать. Он был совсем-совсем рядом. Он взял ее руки и притянул ее к себе. Она ласково провела рукой по его груди, он дышал все глубже и глубже… Он раздевал ее и себя, копошась, путаясь в одежде, получалось сумбурно, но мило.
…Они лежали в изнеможении, она провела рукой по его лбу, стирая капельки пота, Саша засыпал.
“Как неожиданно он стал для меня родным человеком?” — удивилась Таня.
У нее вдруг стало тревожно на душе.
— Я замужем, — ее признание растормошило его.
— Кто он?
— Бизнесмен.
— Он богат?
— Да, богат.
— Ты его любишь?
— Нет.
…Она встала с кровати и ушла в ванную комнату. Когда она вернулась, Саша ревниво спросил:
— Почему ты его не любишь? Ведь он богат.
Она зажгла свет, она стояла обнаженная и, вызывающе глядя на Александра, промолвила:
— Он запретил мне сниматься в порножурнале!
— Дикарь, — ответил Саша и отвел глаза.
10.
Они словно сговорились, что не вспоминают прошлое. Она о своем прошлом молчала, а Александр вдруг ощутил, что у него прошлого нет. Если б она попросила, он стал бы рассказывать, но она не просила, и он был рад. Говорить о незначительном, пережитом без боли, без страсти он считал не солидным. Ничего выдающегося в его существовании не было, и он боялся показаться пустозвоном.
Они устраивали совместную жизнь. После их первой ночи семейное строительство, вопреки ожиданиям Саши, было неторопливым. Она согласилась переехать к нему, но не сразу. Ее не устраивало в квартире очень многое.
…Ее не устраивала, например, кровать, панцирная сетка утратила опоры по бокам и превратилась в гамак. Остальные проблемы толком не обсуждали. Когда будет ее развод? Надо ли Саше говорить с Соевым? Как делить имущество? Все уперлось в любовное ложе и только в него, так Саше представлялось.
Было утро, суббота. Таня пришла, как и уславливались, около десяти. Она несмело открыла входную дверь, с недавних пор у нее был ключ. Она зашла, встала у порога, в задумчивости прислонилась к стене, смотрела через прихожую в кухню. Ей не хотелось покидать собственного “гнездышка”, она боялась, что может не прижиться на новой почве, но ее дом превратился в “инвалида” по вине Соева, и “гнездышка” уже как бы и не было.
— Пойдем в “Мир спальни!” — объявил Саша из комнаты, потом вышел к Тане и поцеловал.
Ей не понравилось, как он сказал. Она хотела предложить сама этот гипермаркет, но зачем объявлять, как приказ, так категорично?
— Может быть, поедем? — сухо предложила она.
— Давай прогуляемся, — он сменил тон.
Они вышли из подъезда и двинулись пешком, пересекая двор, ее “опель” остался с противоположной стороны дома. Шли не разговаривая. На проспекте Ленина дул восточный ветер, предвестник жары. Высокие белесые облака сползали на запад, освобождая пространство для неистовства солнца. На ходу она расстегнула сумочку и достала темные очки. Он шел чуть в стороне от нее. Удивительно, он был знаком и незнаком. Она подумала, что придется привыкать не только к новому жилью, придется привыкать и к нему, его некрасиво вздувавшейся на ветру клетчатой рубахе, клоунским турецким штанам. Она только сейчас явственно поняла, что совершает побег от законного супруга, Соева. Остановиться? Слишком поздно! Она уходит к другому!
“Какая надутая дама, — подумал Саша, мельком взглянув на спутницу. — Купить, что ли, семечек, угостить? Любопытно, как она будет лузгать? Постесняется, такая роскошная, разодетая, не пешеходная. Она, похоже, и меня стесняется, очки нацепила”.
— Хочешь семечек? — иронично спросил он, остановившись возле уличной торговки.
— Хочу, — помедлив, ответила Таня.
Семечки были жареные, подсоленные, крупные, шелуха отскакивала легко, Таня сплевывала через плечо в теплый воздушный поток с необыкновенным деревенским шармом. Будто вспомнив что-то забавное, она развеселилась:
— Так где же колье, что я обронила в трамвае?
Упоминание о легкомысленном объявлении больно кольнуло Александра, он растерялся.
— Откуда ты узнала?
— Я звонила в агентство. Тебя не было… Разговаривала с Розой.
“Ох уж эта Филимонова! Не удалось заглушить вражий голос!” — Саша, как большой ребенок, залился румянцем стыда и прикрыл ладонями щеки.
Таня сняла очки и с удивлением глядела на него.
— Что еще сказала Роза? — проронил он.
— Что ты опасный человек.
— И с опасным человеком вы идете смотреть…
— Кровать, — ее губы приблизились к его губам, она требовала поцелуя, они целовались на глазах у прохожих. Вкус подсолнечных зерен был слегка горьковат, а целоваться хотелось еще и еще…
Подойдя к гипермаркету, они остановились в скверике. Саша вынул сигареты и закурил.
Длинное трехэтажное здание абсолютно не походило на торговый комплекс, напоминало гигантскую гусеницу: серый параллелепипед из кирпича, ряды одинаково невзрачных окон, старые мелкоячеистые рамы.
— Вот бывший военный завод. Здесь работал мой отец, — сказал Александр. — Отсюда мы с отцом ходили на демонстрации по праздникам. Всегда было очень весело. Народу собиралось — тысячи.
Таня молчала.
— У тебя жив отец? — спросил Саша.
— Я не помню отца. Его у меня не было… Наверное, этот мужчина был случайный для мамы, — бесстрастно сказала она.
— Сейчас докурю, и пойдем, — играя желваками, сказал Александр.
Таня покорно кивнула.
“Просили подождать”, — ей пришла в голову мысль, что она находится в приемной какого-то начальника.
— Расскажи, как разбогател Соев? — докуривая, неожиданно спросил Лотков.
— Не знаю. Когда встретились, он уже был богат.
— Но он должен был рассказывать…
— Должен? Он мне ничего не должен. Есть люди, у которых не бывает долгов передо мною. Также и у меня нет долгов… ни перед кем…
Она вспылила и тут же удивилась, что так произошло.
— Не ревнуй, Соев всего лишь призрак, с каждым днем тает и тает. Скоро не будет совсем, — примирительно сказала она.
“Оказывается, призрак еще не растаял”, — огорченно подметил Саша.
— Эй!!! — на зеленом газоне появился Свиридов, словно его, как мяч для гольфа, только-только вытащили неизвестно откуда и поставили на краю лужайки.
Директор радовался встрече и поднимал кверху маленькие руки.
— Вы в “Мир спальни”?! — воскликнул он, подкатившись к влюбленным.
— Да… так, — Саша замялся. — Мой босс, Василий Свиридов… Татьяна.
Свиридов разглядывал Таню, и его на сей раз дружелюбные глазки словно обещали: “Мы обязательно подружимся. У нас много общего”.
— Хотите что-нибудь приобрести?
— Да… так, — повторил Саша.
Директор осклабился, обласкал Сашу сияющим взглядом, перевел глаза на Таню, как будто поясняя: “Много общего — наш Сашенька”.
— Хотим приобрести кровать, — нарочито кротко сообщила Таня.
— Святое! — Свиридов потупил взор и отступил на шаг, как бы желая сделать реверанс. — А знаете, Татьяна, там, где “Мир спальни”… раньше был цех военного завода. Хи-хи-хи! Нет, железно, я как старый архивист доподлинно заверяю. Здесь делали патроны для Калашникова. Самый популярный автомат, так сказать, у всех народов… Раньше наверху, на крыше, было “Слава КПСС!”, а теперь “Мир спальни”! Бесподобно! Все пошло кувырком в России-матушке… Завод носил имя министра обороны, члена политбюро… О-о-о! Если бы министр воскрес и посетил цех сейчас… Хи-хи-хи!.. Ему предложили бы американскую кушетку-самоходку с украинскими бубенцами… хи-хи. И японские тапочки-телефоны с подсветкой на дисплее… “Мир спальни”, черт возьми! Чего только нет?! Немецкие шифоньеры… в каждом можно спрятать армию любовников. А французские зеркала?! Сами, без подсказки, увеличивают грудь и уменьшают бедра. Голландские торшеры включаются от аплодисментов. Скоро поступят русские комоды с сюрпризом, выдвигаешь ящик — оттуда поет цыганский хор. Холодная война крякнула! Ой, что-то я разболтался. Желаю удачной покупки! Хи-хи-хи!
И Свиридов мгновенно улетел через сквер к автостоянке, как будто по нему с силой ударили клюшкой.
— У него смех сатаны, — сказала Таня вдогонку.
— Ну, что ты, Танюша?! Василий не сатана, он добрый… Мы идем или нет?!
— Идем…
Огромные стеклянные двери бесшумно разъехались. Влюбленные вступили в “Мир спальни”, взявшись за руки.
“Судьбоносные шаги, — подумал Саша и оглянулся на Татьяну. — Как хороша!”
“Судьба!” — подумала Таня и оглянулась на Александра.
Марш Мендельсона не заиграл. В гипермаркете звучала прозаическая реклама:
— Милый, хочется, чтобы вся спальня была новая и была уставлена фиалками.
— Ты уверена, что тебе именно этого хочется? — малодушно отвечал голос милого.
— Да, уверена. У меня каприз. Может, в конце концов, быть у меня каприз?
Разухабистый голос менеджера расставлял все по местам:
— Да, может! Приходите к нам с капризами и деньгами!
Романтический настрой у Саши улетучился быстро. Вскоре Александр шел среди ценников, как по минному полю. Гипермаркет оказался жестоким до безумия.
“Заломили цены, гады! Вот кроватка. Разудалый аттракцион. Всего двадцать восемь тысяч рублей! Конструкция надежная, развлекаться можно, ну, лет десять точно. За нее мне пахать четыре месяца”, — Саша почувствовал угар собственной несостоятельности, и просить о милосердии было не у кого.
— Давай купим! — робко предложила Таня, лицо ее стало завороженным и млело от тайного, сердечного переживания.
— Прямо сейчас? — сдавленно спросил он.
— Да, — заискивающе шепнула она.
— Сейчас я не готов.
“Она шутит, она же знает, что у меня нет денег. Мы пришли только присмотреть. Я говорил об этом? Или не говорил? Не помню!”
— Я пошутила, — сухо поправилась она. — Потом купим…
“Ты раздавлен, Саша! Вот твои двадцать восемь бестолковых лет, Лотков. Ты ничего не добился в жизни. Ты ничтожество!.. Но выход, какой выход?”
— Мне надо позвонить. Дай твой сотовый, — с трудом сдерживая внутреннее кипение, попросил Александр.
Дрожащим пальцем он набрал номер:
— Василий, это… Саша. Мы с Таней присмотрели мебель недорогую… то есть… ну не важно. Ты не мог бы одолжить… Я нахожусь на втором этаже… Сейчас он подойдет. Как чудно, он, оказывается, неподалеку.
Свиридов шел, торопясь, подпрыгивая на ходу. На его личике была маска почтения, то безупречное, вышколенное, приобретаемое с годами выражение, которое необходимо для общения с нужным человеком. И в этот момент, можно было не сомневаться, таким необыкновенно нужным человеком был Александр.
— Саша, нет проблем. Какие могут быть вопросы? У вас хороший вкус, Татьяна.
“Выручай, блоха. Потом разберемся. Все! Вот чек! Он пошел платить!” — с облегчением вздохнул Лотков.
— Кровать привезут сегодня вечером. С покупкой вас! — и директор, не притязая на благодарность, не желая заострять внимание на своей персоне, в мгновение ока исчез сквозь проходную секцию “Туркменские ковры”.
Выйдя из гипермаркета, Саша был распаренный, как после бани.
— Васька Свиридов — моя палочка-выручалочка, — сказал он фамильярно. — Выручает помаленьку, потихоньку…
Она закрыла глаза и подумала: “Он мог бы начать как-нибудь иначе, не так жалко”.
Они шли и не разговаривали. Прохожих на улице заметно прибавилось, люди встречными нескончаемыми потоками, как когда-то на праздничной демонстрации, “плечом к плечу”, в едином порыве двигались за субботними покупками. Сновали грузовички, подвозя товары к бесчисленным магазинчикам. Мужики таскали ящики, коробки, мешки. На площади зазывали поглядеть, пощупать, попробовать товар. В городе шла обычная торговая кутерьма, на этот раз под безудержно ярким неистовым солнцем.
Чуть поодаль от них притормозил “Мерседес”.
— Это Соев! — вскрикнула Таня.
Саша стиснул ее запястье, но вслед за тем осознал, что ошибся, надо было обнять Татьяну, конечно же, обнять. “Мерс” рванул с места и превратился в черную точку… Она высвободила руку, в ее глазах он увидел упрек.
Татьяна уходила от него поспешно, бесцельно, куда глаза глядят.
— Квартиру-то твою менять? — крикнул он вслед первое, что пришло на ум.
— Меняй… или не меняй. Мне все равно.
Она ушла, как в первый день знакомства, не оглянувшись и беспощадно быстро.
11.
Обман был везде. Чай в пакетиках после заварки подло пах рыбой. Александр осматривал и обнюхивал упаковку со всех сторон и рыбьего запаха не ощущал, но как только подносил нос к граненому стакану, чувствовал рыбу. Саша прочитал на коробочке про некоего сэра, который 100 лет назад создал всемирно известную чайную компанию, рассмотрел репродукцию маленького фото колониальной эпохи, где сэр выглядел “до безобразия благородно”, и задал создателю чайной империи острейшие вопросы: “Зачем в чай добавили рыбью чешую? Зачем жульничаете? Впрочем, я понимаю… Ее Величество Прибыль запудрила вам мозги. С виду вы ничего, а на самом деле — жук. Вы распорядились, чтобы в бункер сыпали поочередно мешок чая и мешок чешуи. Делается однородная смесь, измельчается, расфасовывается в пакетики. Но! Их получается в два раза больше, чем должно быть. И притом изуверская хитрость: сушеное не пахнет, не догадаешься, пока не заваришь! У вас огромные барыши, а у меня в стакане бурда. Однако вы забыли, что судить нас будут независимые потомки. Они… Черт знает, что скажут они… Но вам не поздоровится!” Вот так сэр был уличен в позорной фальсификации, полностью разоблачен, а потом, ногтем придавленный к столу, стыдливо молчал в своей красивой колониальной фуражке.
Обманом были вечерние сумерки. На городской улице между двух иномарок стояла лошадь с повозкой, на облучке сидел бородатый мужик. Саша видел четко повозку из квартиры через оконное стекло. Лошадь была сиреневой масти, она вздрагивала худыми боками. За повозкой и машинами, вдоль бульвара, в ритме тяжелого парадного шага шли чугунные мачты желтых фонарей. Они то уходили, то возвращались назад. Буквально через минуту фонари все еще шли, иномарки стояли по-прежнему, а лошади и мужика уже не было! И Саша посчитал, что в этом обман. Лошади не исчезают столь молниеносно, стартовая скорость не та…
Обманом была Таня. И этот обман был самый щемящий, запутанный, до конца неясный.
“Она щелкнула меня по носу. Никто никогда в жизни не щелкал так смертельно. Почему? Почему наши отношения хрустнули? Она просто увлеклась мной? Случайное чувство выстрелило и погасло? Такая жестокость! …Почему разбилась сказка? Из-за денег? Какая банальность, из-за денег! Зачем же она говорила, что не любит богатого мужа? Я спрашивал у нее, ведь я же спрашивал! Нет, здесь что-то не так. Не так, Лотков. Умный Саша, тебя с самого начала водят за нос! Представляешь, женщина ушла из трамвая, ушла от первого предложения, такого обворожительного, ласкающего, молящего начать знакомство, ушла, не колеблясь ни секунды, поставив не знак препинания, а порвав лист, первый лист любовного романа. И вдруг! Ни с того, ни с сего она находит тебя и требует продолжения. Какие перемены в симпатиях! Родная, так не бывает… Не смогла, так не смогла… Стоп! Не случайно ли перед тобой в мою осторожную судьбу приплыл Василий? Очаровательный Василий. Просто Вася… Какие обходительные нотки в его голосе, какой набор любезных прибауток! Сколько лести! Какая неожиданная щедрость!.. Вы оба охотитесь за мной? Зачем?!”
Все было обманом, обманом не был только тот взгляд. Взгляд цепкий и неопознанный.
“…А не ты ли, Василий, был тогда на набережной возле кинотеатра и следил за мной? Не ты ли тот филер, который исчез, словно растворился? Я сорву с тебя маску, двуличная тварь. Шалишь, твоя маска отдирается. Что за ней? Вот мы посмотрим, что за ней…”.
Саша, морщась, допил рыбий чай, побрел к окну, убедился еще раз, что сиреневой лошади нет, и какое-то время стоял, глядя в сумрак, потом сел за стол и начал писать записку.
“Дорогая Таня!”
Может, лучше Танюша или Татьяна?
“Дорогая Таня! Я пишу эти строки тебе потому, что они самые последние… Очень больно думать, что у нас с тобой ничего не вышло. Я много мечтал о нашей жизни вместе, но это оказались только мечты. Я всегда надеялся, что они сбудутся, но теперь точно уверен, что этого никогда не случится. Я надеюсь оказаться на небесах, хотя в моем случае наверняка попаду в ад…”.
Прямо-таки, в ад!
“У нас были шансы, но они исчезли, я понял, ты хочешь, чтобы тобой обладали все подряд. Желаю удачно сняться в порножурнале. Не могу толком сказать, ненавижу я тебя или люблю. Никогда не знаешь этого. Твой Саша”.
— А вдруг она ни при чем?! Вдруг она любит меня?!.. Нет никакой слежки. Никому и ничего от меня не надо. Не болен ли я?.. Я не болен! Я найду настоящие и веские слова, чтобы убедить ее, что мы не можем друг без друга. Мы сядем в комнате за стол, нальем в чашки чаю… только не этого, и спокойно поговорим. Она придет, обязательно придет, и я скажу, как соскучился. Но это будет потом, сначала разберусь с Василием. Сначала пойму, кто он?..
Саша набрал телефонный номер.
— Василий, мне плохо. Она ушла от меня. Я что-нибудь с собой сделаю. Я наложу на себя руки. Сегодня. Сейчас. У себя в квартире, — и, положив трубку, Александр поверил, что почти не солгал.
Обман продолжал сгущаться.
“Вот стол, мой обеденный стол, как водится, раздвижной, — думал Саша, сидя в столовой. — Мы мыслим понятия в их существенных признаках. Какой самый главный признак стола? Плоскость, столешница, на которую можно, например, поставить стакан. Вот я раздвигаю стол. Посреди дыра. Стакан уже не поставить. Значит? Плоскость обман, и стол обман, и все обман”.
Входной звонок прозвенел как-то буднично, без должного драматизма. Саша схватил в обе пятерни волосы, что есть силы сдавил виски, причинив боль и прослезив глаза:
— Василий?! Ты пришел?! Мне плохо, — признался Саша, широко распахнув дверь. — Я решился. Я это сделаю. Я наложу на себя руки. Я покончу с собой… Не отговаривай меня. Пожалуйста, не отговаривай… Снимай плащ, проходи… Вот тапочки…
Директору разговаривать с потенциальными самоубийцами ранее не доводилось, и он замешкался у порога, ситуация показалась чересчур щекотливой. Он вошел, но не сразу. Но он вошел.
— Гм-м… Как все мило… Ты только позвонил, и я уже здесь… Ты один?.. Ах, ну да!.. Где Таня, ты, конечно, не знаешь. Значит, вы поссорились… Ну, ничего себе. Как все мило… Плащ пристроим вот сюда, на табуреточку… Шарфик сюда же. Гм-м… Тапочки… Милые такие тапочки… Выглядишь не свежо… Не брился…
Свиридов заглянул в спальню, удостоверился, что памятная кровать на месте, прислонился лбом к дверному косяку и, выдохнув “ну, что ж…”, бережно взял Александра под руку:
— Пойдем-пойдем, дорогой, в столовую… Иди впереди, иди… Осторожнее, порожек… Как-то слишком пыльно у тебя! Помыл бы пол… Не хочешь? Посуда на кухне грязная, рыбья чешуя везде… Бутылки из-под пива… Много пива… Надо помыть посуду, а не хочется почему-то… Зачем-то стол раздвинул. Ждешь много гостей?
— Какие гости?!
— Да, действительно. Бывает, что и не до гостей. Давай немного помолчим… Я хочу сосредоточиться. Дай мне войти в образ… Раз, два, три!.. Раз, два, три, четыре, пять!.. Чуден человек в грязной квартире… Начали!
Свиридов заглянул Александру в лицо. Лотков, словно взъерошенный, нечесаный скиф, сидел за столом и был непроницаем.
“Азиат, которого не приручить! — содрогнулся директор. — Неужели я ошибся?”
— Конечно, я знаю тебя не так давно, как хотелось бы… Ты тонкая натура… Саша-Санечка… Меня всегда удивляли люди, которые берутся за смелые, главное, оригинальные проекты. Что-то есть в таких людях удручающее… нет, не то слово… удивительное. Я не перестаю удивляться. Тебя влечет пример Ван Гога, Фрейда, Мэрилин Монро? У них были свои причины. У них была душевная боль особого вида, непереносимая. У тебя тоже боль непереносимая?
— Да!
— Этого мало, нужно еще влечение к смерти!
Скиф потянулся к пивной бутылке, она была пуста и после осмотра выпала из ослабленной руки в отверстие между раздвинутыми краями стола. Тогда скиф угрюмо сказал:
— И влечение есть.
— Ты не прав, Санечка! Хорошо, я не отговариваю. Ты мог подождать хотя бы, когда поправишь финансовые дела. Умирать, не познав материального благополучия! Не понимаю… Хорошо, если решил, значит, решил… Но такой человек, как ты, Саня, не может уйти из жизни кое-как! К этому делу надо подойти ответственно… Ты все-таки жил на белом свете не один. Я, например, участвовал в твоих отношениях с Танюшей. С бухты-барахты покидать нас, без должного оформления… Ты просто не имеешь права… Я не собираюсь отговаривать тебя. Я уважаю твое выстраданное решение… Прошли те времена, когда на человека оказывалось косвенное давление. Это раньше: хочешь наложить на себя руки, а тебя спрашивают напоследок: “Ты уплатил профсоюзные взносы?!” Сейчас все иначе… взносы можно не платить.
Лотков тупо смотрел на пласт отклеившихся обоев и играл желваками.
— Ты будешь вскрывать вены? Это вульгарно… Прыгнешь из окна? Ненадежно. Неужели ты будешь вешаться?!
Директор заглянул в глаза своему работнику.
— Если вешаться, то только не на бельевой веревке. Вешайся на колготках, — предложил Свиридов. — Давай выберем фирму, заключим договор. Потом все СМИ разнесут по городам и весям, по улицам и закоулкам: “Он повесился на колготках “Невинная прелесть”! Бешеная реклама! Колготки сметут с прилавков…. Гонорар можно поделить. Часть тебе, на благоустройство могилки, часть мне…
— Танюша любит колготки “Невинная прелесть”….
— Вот, видишь, какое удачное совпадение! Что это за текст? Бог мой! “Дорогая Таня! Дорогая Таня! Я пишу эти строки тебе потому, что они самые последние…”.
— Отдай! — закричал Саша, но не сразу, дав просмотреть письмо.
“Чуть помедлив, — мгновенно оценил Свиридов. — Да и дури маловато в глазах!”
— Пожалуйста… Извини, не хотел обидеть…
— Василий, мне плохо, как никогда… Обман! Везде обман… Посмотри в окно. Лошадь ушла, и нет мужика. За окном была сиреневая лошадь и был бородатый мужик. Теперь их нет.
— Нормально. Мужик сидел на лошади, и она сдуру увезла его, — вытирая пот со лба, произнес директор.
— Ты действительно так считаешь?
— Да.
— Ты, как всегда, не прав! Лошадь была с повозкой! Мужик сидел на облучке! Вон там, между “Рено” и “Ауди”, метров пятьдесят, чуть поближе…
— Я не силен в лошадях, у нас в архиве лошадей как бы не было… Ушла, так ушла… Как ты хорошо ее разглядел!
— Она изменила мне со всеми. Я понимаю, что у нее не было денег… Но зачем она изменила?
— Это как?! Кто… изменил?! С кем?! Хи-хи-хи!
— Со всеми… Не смейся!
— Я не помышлял …. Что она сделала?!
— Она снялась в порножурнале… в чем мать родила!
— Ах, ты про Таню! Я-то подумал… про лошадь, которая ушла… А Таню в чем мать родила?
— К сожалению, не в рубашке!
— Бывают разные случаи. Помню, женщина родила двойню и сразу в памперсах, на них был записан привет от губернатора… Не торопись… У Тани есть положительные качества, достаточно редкие: она не пьет, курит приличные сигареты, не колется и… вроде бы не матерится. Сашенька! Я не отговариваю! Давай самоубьем тебя по-человечески, гордо и… талантливо! Я помогу, как режиссер.
— Ва-а-асилий! Не смейся…
Свиридов нервно зашагал по комнате.
“Вот оно! Прорвало!” — радостно подумал Лотков.
— Я по призванию режиссер, Санечка. Во мне бренчит творческая струнка…
Свиридов замолчал. Его серые глаза словно превратились в две стальные пуговицы, на Лоткова смотрел человек, решившийся на рискованное откровение.
— Я гениальный режиссер! Нет театра, который соответствовал бы моему таланту. Если б такой театр был, то у меня зритель бился бы в конвульсиях от обнаженной истины. Истина, когда обнажена, обжигает. Не так ли? Если бы я ставил пьеску, например, про купца-душегуба, то установил корыто с кровушкой прямо посреди зрительного зала, а наверху перекладину. Зритель должен почувствовать близость кровавых ручейков, тогда те немалые деньги, которые он отдаст за билет, покажутся ему “тьфу”…
— А кровь несчастных была бы настоящей? — хрипло спросил Саша.
— Хи-хи-хи. По желанию. Кто хочет, пусть выливает из-за воротника томатный сок с марганцовкой. Кто не хочет, пусть обескровливается натурально. Я даже думаю, что среди зрителей найдутся желающие залезть на перекладину и публично накапать своей крови в общее корыто, просто так, за известность, за скандал! Мы бы с тобой этому не мешали.
— Почему мы?
— Мне нужен помощник, Саша. Я вижу, как ты талантлив, неординарен, твой ум восхищает. Как ты чуть не купил меня на свое самоубийство! Я так и не понял, зачем тебе это было нужно! Но ты достиг цели. Ты заставил меня стать откровенным, ты заставил объясниться, для чего мы подружились. Еще когда ты работал у нотариуса, кстати моего приятеля, я узнал о тебе много интересного. Меня интересуют люди, кто не удовлетворен жизнью и может… Ты молодец, Санечка. Ты в чем-то похож на меня. Я предлагаю дело!
Директор скакнул к окну. За окном разбегались в разные стороны по пологим холмам бриллиантовые огни ночного Н-ска. Василий ткнул рукой в форточку:
— Там все поделили без нас! Пока мы с тобой хлопали ушами и слушали сказки про демократию, те, кто ушлые, резали подметки на бегу у старого строя. Там, в ночи, крутятся чужие, шальные капиталы, вкладываются в маразматические проекты, проигрываются в козлиных казино, глупо проедаются, по-дурацки уходят в налоги и просто попадают не в те руки, для которых предназначены!
— Что ж ты так долго не предлагал?! — простонал Лотков.
— Никто не знает наших городских подземелий лучше меня, — продолжал директор. — Я работал в архиве! Я покрывался архивной пылью, как… забыл латинское название, пыль въелась в меня, как… забыл… Но я нашел там все, что искал!
— Что ж так долго не предлагал?!
— Я приглядывался. Я ждал, когда тебе понадобится… мебель, — устало ухмыльнулся директор. — Кстати, деньги на нее составили львиную долю моего банковского кредита. Я взял под открытие агентства…
И тут Свиридов рассказал план.
“Ты юрист, Саша. Ты должен понимать все. Но план у него неплохой. И деньги нужны, проклятые!” — подумал Лотков.
— Кто владелец магазинчика?
— Какая тебе разница! Я разработал все до мельчайших деталей.
— Я буду твоим помощником! — быстро согласился Александр и сдвинул обеденный стол, который уже не казался обманом.
В прихожей веселой трелью залился входной звонок.
— Ну, вот и Танюша! — хихикнул довольный Свиридов. — Иди, открывай. Это она, она, ненаглядная. Спрячь письмо!
Вместо Танюши на пороге стояли два странных субчика. На них были тупорылые респираторы и серые технические халаты. От субчиков шел незатейливый запах дуста.
— Мужики, а вы на какую тему? — осторожно спросил озадаченный Лотков.
— Клопы, тараканы! — зазывным голосом прокричал из респиратора один из них и победно потряс удочкой опрыскивателя.
— Уже поздно, ночь на дворе, вы что? И мы не вызывали, — колеблясь, возразил Александр. — Может, Танюша вызвала. Клопов точно нет.
— Вызывали! — радостным хором объявили санитарные витязи, переступили порог и по-хозяйски втащили канистру в квартиру.
— Это жулики! — заорал Свиридов из конца коридора. — На них мои респираторы. Ворье!
Укус Овечкина хоть и не был ядовит, но потряс Александра. Крепкие матросские челюсти вонзились в запястье, Саша захрипел, ослабил хватку, и этого было достаточно, чтобы санитарное тело выскользнуло и бросилось наутек вслед за товарищем. При этом предсмертная записка непостижимым образом была выхвачена из нагрудного кармана автора и унесена в ночной сумрак.
В прихожей остались опрыскиватель, канистра и аромат непревзойденного по качеству отечественного дуста.
— Промах! — сокрушенно сказал Свиридов. — Вряд ли твою записку они подошьют в санитарные архивы.
12.
Глаз фонаря до поры до времени старательно прикрывался злоумышленниками, и лишь лимонно-желтая лепешка света наверху подземного хода давала знать, что криминальное действие началось.
— Главное, чтобы нас не разглядели в темноте и не поняли, что это снова мы. Мы напугали их в квартире, они могут запаниковать, и тогда нам не узнать их плана, — тихо, сквозь зубы, процедил Овечкин.
— Сема, ты беспощадный провокатор. Если попадем к ним в лапы, пощады не будет, — удрученно вздохнул Чугунов.
— Чарли! Наша тонкая игра дала результат! Мы вынудили их спешить. Они пошли на дело, чувствуя за спиной наше дыхание.
— Дыши тише! — умоляющим шепотом попросил Чарльз. — И не ерзай по стенке, грунт сыплется.
Но Овечкин не мог не ерзать. Свет фонаря в конце подземного хода наконец-таки всполохом вырвался наружу, и картина тщательно подготовленного преступления обнажилась.
— Вот оно! Раскрывается тайна! Саша-фраер тащит домкрат! А этот плюгавый, его босс, освещает путь, — комментировал Сема.
— Что-то в подземелье я не видел автостоянок, — обронил Чарльз.
— Чарли, ты мыслишь не глубоко… Кстати, действительно, а зачем им домкрат? Допустим, они выползут на поверхность, скрутят колесо величиной с их рост, утащат под землю… Не утащить! Я так и знал! Не утащить! — горячился Овечкин. — Никогда мне не было так интересно в жизни, как сейчас! Они остановились между каких-то стен, начали разбирать кладку.
Овечкин мягко, по-кошачьи двинулся вперед, увлекая Чарльза за рукав. Теперь приятели подсматривали с более близкого расстояния.
— Век живи, век учись. Вот как надо крушить стены. Никаких ударов. Почти тихо. Они уперли домкрат в одну стену и выдавливают другую… Посыпалась! — прошептал восхищенно Овечкин.
— Сема! Я догадался! — Чарльз остановился, дальше идти он не видел смысла.
— Я тоже догадался, Чарли… они залезли в какой-то подвал, сейчас подопрут домкратом плиту перекрытия и проникнут наверх, в помещение. Чарльз, похоже, они берут магазин! Какой?!
— Не думаю, что магазин детских колясок, — ответил Чугунов. — Отходим! Все стало ясно.
— Не все! Что же они утащат?! Я не смогу заснуть сегодня, если не узнаю, — заупрямился Сема.
— Когда знаешь, что тащат другие, жить больно от собственной слабости, — огорченно подметил Чарльз.
Спустя время Овечкин воскликнул:
— Они тащат сейф! Оказывается, очень серьезные люди!
— Медвежатники! — подытожил Чугунов. — Нам делать нечего здесь! Уходим!
— Нет, Чарли, мы не должны уходить. Я хочу смотреть номер до конца. Конечно, бить в ладоши и кричать “браво” не будем, но как не восхищаться! Тяжело тащить и сейф, и домкрат. Саша, наверное, уже в мыле. Здоровый парнишка! Эх, хочется подсобить, но они эгоисты, с нами не поделятся.
— Сема, надо уходить. У меня плохое предчувствие. Стучит в висках. Здесь становится влажно. Появилась вода на стенах и под ногами.
— Да, что-то происходит. Они бросили домкрат, теперь тащат только сейф… Подойдем поближе к их логову! Из их подвала мы что-нибудь услышим. Что-нибудь очень важное!
— Допрыгаемся! — заметил Чарльз, но понуро поплелся за товарищем.
Приятели прокрались до угла тоннеля, за которым пропала парочка “медвежатников”, и, когда до логова оставалось всего ничего, тишину распорола автоматная очередь. Снова и снова. Чугунов рухнул на мокрый суглинок и на четвереньках помчался в обратную сторону. Следом кубарем катился товарищ и сыпал матросской матерщиной.
Когда впереди показался выход из подземелья, силы оставили Чарльза, он упал животом в ручеек воды, струившийся по дну подземного хода, и саркастически воскликнул:
— Их расстреляли конкуренты! Их поджидала засада! Надо было предвидеть.
Сема прокатился по инерции вперед и, оглянувшись на поверженного ниц Чугунова, застонал:
— Чарли, я ранен. В меня попала пуля.
— Куда?
— В голову.
Выйдя из подземелья у реки, в начавшемся проливном дожде Чугунов испуганно осмотрел истерзанного событиями друга:
— Крови нет.
— Пуля отскочила, она была на излете, — всхлипнув, сообщил Сема и после всего пережитого по-братски прижался к другу.
Они молчали под дождем, грустные и изможденные, потоки воды вперемежку с глиной мутными полосками стекали с одежды искателей, и последние надежды, что приезд в Н-ск может закончиться чем-либо удачным, покидали приятелей, оставляя место тоскливому, как небо над головой, разочарованию.
— Что это? — глядя вверх на серые ненастные облака, спросил Овечкин.
— Ливень. Они рассчитали все. Скоро по подземелью потекут ливневые потоки. Вода смоет следы! Но они не рассчитали главное. Главное — остаться в живых! — мрачно сказал Чарльз.
— Этот Саша знал, что не вернется с дела. Теперь я понимаю, почему он написал предсмертное письмо. Лихой был парень. Мне по-человечески жаль. Но она-то, она! Что же пустила его на дело?! — Овечкин прикрыл ладонью брови.
— Она, наверное, не знала, — сдавленно проговорил Чугунов.
— Его закопают, как бездомную собаку, в подземном закутке, и девушка не узнает никогда…
— Такова его доля.
— Мы должны отдать ей письмо, — тихо сказал Семен. — Когда я забирал его, то думал, что это архивная карта, на ней обозначены клады. А оказалось, это последние слова… Дом той девушки мы видели, когда следили за убитым… Мы встретим ее и просто отдадим письмо.
Чарльз молчал.
— Я думаю, что последние письма надо отдавать тем, кому они предназначены, — продолжал Овечкин. — Есть Бог или нет, я до сих пор не понял. Если он есть, то потом спросит, почему не отдали. А если нет, то потом я спрошу себя то же самое…
Чарльз ничего не говорил.
Весь день Татьяна провела как во сне. Она сгорала от желания позвонить Саше и сказать, что любит его, что ничего страшного не произошло.
“Разве мы поссорились? Ведь мы не поссорились. Просто я ушла. Как некстати появился Соев! Все равно рано или поздно он увидел бы меня с Александром. Рано или поздно случилось бы”.
В то же время ей хотелось сделать Саше сюрприз, преподнести какой-нибудь неожиданный и замечательный подарок. Она шла к своему дому кругами, словно отдаляя встречу с некогда уютным и милым “гнездышком”. Она размышляла, что бы купить.
“Все образуется, все устроится!”
Сама мысль о том, что она будет счастлива, наполнила ее умилением и нежностью. Она зашла в “Универмаг” и приобрела недорогую заколку к галстуку.
У дома к ней подошли два мужичка. Они выглядели почти как бродяги, может, чуть-чуть получше, почище. Их лица были мрачными. Тот, что в шляпе и с усами, смотрел в сторону. Другой, в лыжной шапочке, взглянул ей в глаза с каким-то необычайным смирением, жалостью:
— Мы поджидаем вас давно. С самого утра…
— Кто вы?
— Богомольцы. Вот письмо. Оно написано человеком, которого не стало… Он подошел к нам, когда мы молились, обнял меня, как брата, и попросил передать.
— Где он сейчас? — спросила Татьяна, прочитав письмо.
— Не ходите туда. Там засада, — ответил мужичок, смахнув слезу. — Одна из пуль ударила в меня, но отскочила, она была на излете, да и голова у меня крепкая… А вы крепитесь, может, еще встретите свое счастье…
Таня заплакала.
13.
— Саша, извини мою ненормальную подругу, если можно извинить! Я сам не ожидал, что Роза выкинет такой милый фортель, — сказал Свиридов, придирчиво протирая рюмку носовым платком. — Надо же! Искать меня ночью до такой одури! Зачем она приперлась в контору?! В такой момент! Только ее не хватало!
— Она хотела, чисто по-женски… пострелять, — поморщившись, ответил Лотков.
— Хорошо, что быстро пришел одиннадцатый сосед с морской свинкой, а то сидели бы в сыром подвале. О-о-о! Я не прощу Розу никогда! — Свиридов схватился за бутылку. — Я устал от этой женщины, с ее притязаниями и желанием во все совать свой нос! Ладно, давай выпьем.
Они выпили, “беленькая” была не хороша.
— Водка — зло, отрава, — скривился Александр, — ее гонят из человеческих пороков.
Василий брезгливо взглянул на отлетевшую водочную этикетку:
— Да, это не напиток любви! Сорок градусов… Заплетает мозги в туземные косички. Но можно избежать. Если закусывать. Как мало ты купил колбасы!
— В холодильнике есть говяжья печень. Мы ее пожарим.
— Давай пожарим. Еще по разу выпьем и пожарим. За что пьем? — спросил директор, наливая.
— За то, что ты, Василий, гениальный режиссер.
— Я рад, что ты понял. У-у-ф.
— У-у-ф, — повторил Саша, опрокидывая рюмку.
— Я по призванию народный режиссер, я — из народа и для народа, для таких, как ты, — жуя кружок колбасы, произнес Свиридов. — Мы поставим еще не один спектакль, и ты убедишься, что наш уличный, хи-хи-хи… подземный театр — лучший в мире.
— Нас не поймают? — спросил Александр.
— Никогда! — Свиридов снова наполнил рюмки. — Но для безопасной работы надо расстаться с нашими женщинами. Они и так знают много лишнего. Как Роза влезла в самое неподходящее время!
— Я не хочу расставаться с Таней, — капризно сказал Саша.
— Ну что Таня?! Красивая женщина, но она обычная, она в чем-то стандартная.
— Нет, — замотал головой Лотков. — Таня — богиня. В ней пух красоты… дух красоты. В ней лампа доброты, от Тани идет свет… в ночи светится. Ты не понимаешь… Я подарю ей колье, из своей доли.
— Вот этого, Саша, не надо делать никогда, — строго сказал Свиридов. — Я расскажу тебе одну сентиментальную историю про подарок женщине. Слушай. Жил-был в советские времена один изумительно талантливый мужик. Он работал шофером. Возил большого партийного босса. Шоферюга был умен и потому незаметен. Один из многих, кто молча крутил баранку и имел необыкновенно преданное лицо. Он был из обслуги, и этим все, казалось, сказано. Четыре класса образования. Претензий нет ни на что. Но у него был потрясающий дар. Он сумел изготовить клише двадцатипятирублевки. Да, той самой, сиреневой, которую такие ребята, как ты, уже и не помнят. Четыре такие купюры составляли среднюю зарплату. И он сумел сделать станок. Трудно сказать, где он брал подходящую бумагу, но то, что он печатал в своем частном доме, было несомненными шедеврами. Денежки были как настоящие! Их не могли отличить в банке! Конечно, в те времена его деньжищи тяжело было пристроить. Но он мог, прикрываясь принадлежностью к партаппарату, каждый день у себя на кухне в безопасности чавкать над тарелкой с осетриной, лизать армянский коньяк и лакомиться ананасом. Он мог облегчить собственное прозябание, такое, какое имели все мы в те времена… Знаешь, на чем он спалился? Он показал свои произведения жене. Та, в его отсутствие, залезла в мешок с деньгами, взяла охапку и пошла к церкви, раздавать милостыню нищим… За мужиком приехали быстрее, чем ты предполагаешь. Санечка! Деньги — обжигающая истина! Запомни, дорогой!
— Василий…
— Все, дорогой Санечка, брось Таньку!
— Василий…
— Все! Пошли на кухню жарить печень!
…Кусок печени лежал в кровавой лужице на разделочной доске.
— Это что у тебя? Какие-то кристаллики, — Свиридов по-хозяйски рылся в шкафу.
— Приправа… китайская.
— Внешне похожа на мышьяк… Ну, ничего. Итак, берем печень, сдабриваем ее мышьяком… хи-хи… и поливаем сырым куриным яйцом… Сейчас скажешь, что нет куриного яйца.
— Да, нет, — ответил Саша, закачавшись в дверном проеме.
— Где куриное яйцо?
— Я не брошу Таню. Я пойду на эшафот за нее! — объявил Александр, держась за дверной косяк.
— Да любит ли она тебя? Не придумал ли ты, что она тебя любит?
— Она от меня без ума! Без заднего ума…
— А ты испытай.
— Каким образом?
— Хи-хи-хи-хи-хи! — затрясся щуплым телом Свиридов. — Как настоящий эстет, я вижу следующую постановку… В центре комнаты мы устроим декорацию… Мы изобразим твое пограничное состояние. Раздвинем столешницу стола. Ты встанешь под стол на колени. Просунешь голову в отверстие между частями столешницы. Мы сдвинем части и все это задрапируем и разукрасим. Получится твоя голова на столе, как отрубленная.
— Она не испугается?
— Нет. Она поймет, что для нее это просто экзамен. Если она тебя любит, то заплачет, а если не любит, то скажет…
— Что она скажет?
— Скажет… придурок, он и мертвый — придурок.
— Я не придурок!
— Без сомнения, но она не должна об этом знать до поры до времени. Печень мы пожарим в другой раз, когда найдем куриное яйцо. Пойдем в комнату. Еще выпьем.
— Это экзамен?
— Да.
…Александр стоял на коленях под столом и думал про эшафот.
“Вот так все заканчивается, Танюша! Стол — обман. Палач, жестокий палач, встрял между нами. Я уже отравлен мышьяком и теперь снова гибну за какую-то сомнительную идею… А все потому, что нет куриного яйца”.
Директор суетился. Смесью шампуня, найденного в ванной, и крови, слитой с говяжьей печени, он размалевал помощника, затем окропил “кровушкою” драпировку из старой скатерти, топор, вытащенный из-под газовой плиты, и пристроил их рядом с Сашей.
— Все! — счастливо сказал он, закончив труды. — Чудесно! Я гениальный режиссер! Я обещал тебе, что мы самоубьем тебя талантливо?! Пожалуйста! А то он, видите ли, решил повеситься, как какая-то сявка! Вот это по-русски, по-мужицки! Оттяпал себе голову и лежи, молча вопрошай о жизни, о любви, о мебели. Кстати, не забудь отдать долг за кровать.
— Мне хочется квасу, — сказала отрубленная голова.
— Покойники квас не пьют.
Свиридов сходил на кухню, принес в стакане воды, и голова жадно отхлебала содержимое.
— Хочу курить, — и окровавленный рот требовательно раскрылся.
— Ты очень беспокойный покойник.
И только директор достал сигарету, в прихожей кто-то появился.
…У Тани помутилось сознание.
Отрубленная голова открыла тяжелые веки, надула щеки, обильно сдобренные кровью, и из багровой пены на синих губах образовался игривый красный пузырь, который, впрочем, беззвучно лопнул, не нарушив торжественность момента. Заплетающийся язык создал импровизацию из чмоканья, шипения и неприличного звука. Голова явно собиралась с силами, и голос, похожий на стон, известил, что силы нашлись-таки:
— Танюша! Если бы ты знала, если бы ты знала, как я по тебе соскучился!
В шифоньере раздался чих, потом смех, перешедший во всхлипывание:
— Танюша! Мы репетируем, — дверца открылась, и из шифоньера на пол вывалился Свиридов.
Василий, держась руками за уши, словно боясь, что их сейчас отдерут, уткнулся в пол и зарыдал тонким детским дискантом.
Таня убежала в спальню.
— Мамочка, какой он дурак! — она бессильно осела на кровать и закачалась взад-вперед.
В дверях появился окровавленный любовник.
— Таня, я хочу сделать тебе подарок!
— Ты не хочешь этого, Александр, — выглядывая сбоку, из-за спины помощника, пролепетал директор.
— Нет, хочу.
— Зачем вы его напоили?! Как вам не стыдно! Как вам не стыдно!…— запричитала Таня. — Ох! Колье!
… Когда-то она выглядела потрясающе в этом колье. Искристый венец из восьми крупных бриллиантов в обрамлении более мелких! Эксклюзивная работа, на заказ. Сбоку маленькая золотая бирка с латинской буквой “S”, значит, Соев. Боже, как сверкают камни! Они горят сами по себе волшебными огнями. Таня могла бы быть английской леди!
— Откуда у тебя колье? — спросила она.
— Саша заработал его честным трудом… на рынке недвижимости, — опережая события, информировал Свиридов.
— Какой недвижимости?
— Той, что не двигается… пока ее не двигаешь. Мне пора. Я ухожу, — ретируясь к выходу, произнес директор. — Александр, помни про шофера из КПСС. Помни!
Входная дверь захлопнулась.
— Я видела такое же колье у Соева, — подавленно промолвила Татьяна.
— Соева? Так это был его…
— Саша, откуда у тебя оно?!
— Мы с Васей взяли магазинчик… случайно.
— Саша! Мамочка, он еще и разбойник!
Он орал вслед убегающей Любимой:
— Таня, я тебя люблю!
Гул от “люблю” заполонил лестничные пролеты и вырвался из подъезда надрывным пугающим эхом.
14.
“Великолепный выбор, между Соевым и Лотковым! Для одного я приложение к костюму, вечерняя побрякушка для ресторана, для другого… не поймешь, что для другого… подружка для сумасшедших сцен. Почему так не везет? Что я делаю неправильно? Где же он, английский сэр? В Англии! Какой кошмар, неужели только в Англии?!” — думала Таня.
Идя на встречу с Александром, она в глубине души полагала, что их встреча будет последней, прощальной. Таня запуталась, вконец запуталась. Вот приключился еще один бессмысленный роман в ее судьбе, еще одна надежда устроить жизнь оказалась пустой оберткой, обманным фантиком.
“Надо быстрее высказать ему все, — думала Таня, — главное, не останавливаться, иначе он снова прицепится… Ну, нет, хватит нашего трамвайного знакомства!”
— Саша, нам не по пути, — сказала она решительно, встретив его на бульваре. — Прости, наверное, я не все понимаю… Может, у тебя такой особенный юмор, может, мне надо было смеяться… но я в детстве не могла смотреть, как дед рубит голову курице… А тут твоя голова с топором… Кровь… Зачем ты превратил квартиру, куда позвал меня жить, в сумасшедший дом? Зачем вы с Василием устроили кровавый спектакль? Ты хотел наказать меня? За что? Зачем написал обманную мерзкую записку? Зачем впутал в свои глупости богомольцев? Они божьи люди! Они молятся, в том числе за нас!
— Таня, я люблю тебя…
— Но ты не ответил.
— Мне нечего сказать. Я люблю тебя.
— Зачем вы ограбили магазин Соева?
— Я не знал, что это его магазин.
— Через некоторое время ты сядешь. На большой срок. Я просто вижу это. Ну, и какая семья будет у нас?
— Я больше не сделаю ни одной глупости, — пообещал Александр.
“Мамочка! Если б ты знала, как я несчастна. Вот он стоит передо мной, большой, красивый, кудри белые, глаза… побитой дворняги, но его нельзя любить. Он любовный репей, и все. Он будет всегда липнуть, будет обещать и будет резать дурацкими, безумными поступками. Он пустой, никчемный, случайный… Я поддалась, обманулась. Мамочка, я больше не сделаю глупости. У тебя умная дочь”, — думала Таня.
— Оно твое… Подарок, — Саша протянул ей черную бархатную коробку.
— Саша! Мне ненавистен Соев, но он хоть самостоятельный человек. А ты? У тебя, оказывается, есть хозяин. Василий делает с тобой, что пожелает. Приказал ограбить магазин, ты ограбил. Приказал поиздеваться надо мной, ты поиздевался. Хозяин тебя не только кормит, одевает, он приобретает тебе даже брачную кровать… Зачем ты ослушался его и отдаешь колье?
Он протягивал подарок и не убирал руку.
— Я верну колье Соеву, — подумав, сказала Татьяна. — Я попробую уговорить его, чтобы он не обращался в милицию… И не обращался к знакомым бандитам, которые у него наверняка есть. Чтоб вас с Василием не посадили или не убили… У Соева самого рыло в пуху. Он должен понять.
— Что ты говоришь, Таня? А, делай как хочешь! — вздохнул Александр, отдав коробку.
— Нам не по пути, Саша. Мне нужен умный, гордый, самостоятельный мужик. Не ты! Прости и прощай!
Она оставалась у бульварной скамейки и смотрела, как он уходил. Она не рассчитывала, что будет глядеть ему вслед так долго, пока он, ссутулившийся и опустивший голову, не скроется из вида. Ведь она сделала все абсолютно правильно, “рационально”, как сказал бы ненавистный Соев. “Почему же так плохо мне? Почему?” — спрашивала она себя.
Таня шла к Соеву через парк. Был будний день, и на аллеях почти не было народу. Моросил мелкий, едва ощутимый дождик. За плотными облаками неясным пятном обозначалось солнце, и его унылый свет разливался в туманной дымке по аллеям парка, сосны обрели зыбкие очертания, сбоку громоздилось чертово колесо, верхние корзины колеса как будто обесцветились из-за тумана. Таня прошла мимо не работавшего аттракциона “Свадебная карусель”, мимо замерших лошадок, приподнявших передние копыта, и маленьких карет, тускло раскрашенных под золото, обогнула большую клумбу с увядшим цветником и шла дальше, к противоположному выходу, мимо влажных лавочек, по бокам которых чернели урны, похожие на закопченные ведра. Ей попался навстречу человек в зеленом комбинезоне с совком и обычным веником, и тогда Таня подумала, что парк — огромный, и разве можно подмести его столь маленькой метелочкой. Впереди полукруглой аркой показался выход, и Таня машинально пошла медленно, потом еще медленнее. Она аккуратно ставила туфли посредине грязновато-розовых тротуарных плиток, стараясь не наступать на грани, потом начала считать шаги и на числе двадцать семь остановилась. Ей было двадцать семь лет, ей было уже двадцать семь, и она не устроила до сих пор свою жизнь. Она прожила столько лет и не была счастлива. Но самое страшное заключалось даже не в этом. Вокруг нее была гнетущая пустота, ее жизнь была пуста, как парк, где сейчас стояла Таня. Таня была одна-одинешенька на белом свете.
“Зачем я иду к Соеву? — появилась и навязчиво застучала в висках мысль. — Зачем иду к толстому, противному Соеву? Что скажу ему?”
Таня прошла вперед, и шагов снова было ровно двадцать семь.
“О чем говорить? Что я загуляла с Александром, мы покупали кровать, не хватило денег. Дальше? Пришлось Александру ограбить магазинчик. Вот колье. Дальше? Извини, мы не хотели, просто кровать оказалась слишком дорогая. Какой ужас! Соев будет бить меня. Бить за измену и за то, что не возвращаю все “безделушки”. Ведь что-то наверняка осталось у Свиридова. Соев будет бить. Но это больно! А вдруг он изуродует мне лицо?!”
Таня закрыла глаза. Дед, ее родной дед-баламут стоял босыми ногами в огородной грязи и спрашивал: “Доигралась? Доигралась?! Грехов-то сколько!”
“Лотков… Во всем виноват Лотков… Зачем ты бросил меня, Саша? Зачем ты ушел навсегда? Ведь говорил, что любишь. Я потеряла голову из-за тебя, потеряла все, а ты ушел… Какой огромный парк вокруг. Какой пустынный. На меня нападут грабители. Меня убьют за колье!”
— Ой!
— Мы вас испугали? Простите. Вы не узнаете нас? — Чарльз снял шляпу и поклонился.
— Мы богомольцы, — сбив на затылок лыжную шапочку, напомнил Овечкин.
Конечно-конечно, она узнала их, добрых пилигримов. Они улыбаются ей, божьи люди, они говорят что-то, какие-то простые ласковые слова, они успокаивают.
— Купите портфель, он вам пригодится. С ним можно ходить в прачечную, — попросил Чарльз, шляпой показывая на стоявший рядом ореховый “раритет”.
— У нас возникли проблемы. Надо перебираться к следующим святым местам, но нет денег на билеты, — пояснил Сема.
— Историческая, но не разумеемая потомками вещь, из натуральной, необыкновенно деликатной кожи, — уговаривал Чарльз.
Она поняла, они хотят от нее денег.
— Возьмите. Оно настоящее, — Таня достала из сумки черную бархатную коробку.
— Вы в своей памяти? — спросил Чарльз, открыв коробку. — Слишком большая цена за портфель.
— У нас нет сдачи, — жалобно проскулил Овечкин.
— Мне его точно не надевать и не носить никогда! — Таня побежала к выходу.
“Скорее, скорее собирать чемодан. Звонить и уезжать к маме. В Н-ске больше нечего делать”.
— А портфель?! Забыли! — крикнул вдогонку Чарльз, но Тани уже и след простыл.
Поезд настукивал веселые ритмы. Трогаясь с полустанков, он выбивал из рельсов “Цыганочку” с выходом, подходя к светофорам, выдавал душевную кадриль, а набрав скорость, одаривал матросским “Яблочком”. Сема притоптывал, стоя в проходе купейного вагона, и нога у него не болела больше, и душа не плакалась, как после Старообвальска. А за окном мелькали веселые железнодорожные фонарики, поезд мчался в сторону моря, в сторону счастливого будущего.
— Мы заработали, Чарли. У меня кружится голова. Мы приехали в Н-ск без архивной карты, но все равно нашли, что искали. Потому что у тебя был план, Чарли. Ты гениален. Ты академик по поиску сокровищ. Ты искатель с заглавной буквы. Какой был тонкий расчет! Богатая купеческая вдова не могла не полюбить нас. Мы вовремя сообщили ей о гибели мужа, Саши, и она успела замести следы. Она попрятала вещички до обыска. За это она наградила нас.
— Мы стали свидетелями чужой драмы, — задумчиво произнес Чугунов.
— Знаешь, Чарли, я не эгоист, но считаю, что лучше прикоснуться к чужой драме, чем к своему гробу. Ведь мы рисковали. Помнишь, как в меня попала пуля!
— У тебя крепкая голова, Семен.
— Чарли! На эти деньги я найду молодую жену, лет двадцати пяти. Куплю домик у моря. Любимая будет нежиться в нашей спальне на огромной кровати, глядеть на море из нашей веранды и выгуливать собачку по набережной. Ей незачем будет работать. По вечерам мы будем ходить в кафе, и она будет самой красивой среди подруг моих новых знакомых.
Чарльз сосредоточенно глядел в окно на мелькавшие кусты и столбы. — А ты что будешь делать, Чарли? — спросил Овечкин.
— Я поеду в город С. Он стоит в моем плане по порядку… Но сначала я должен найти компаньона, — безразлично сказал Чугунов.
15.
В купеческом особняке стояла тишина. Ее не должно было быть, потому что подземелье, питавшее дом разнообразными звуками, никуда не исчезло, оно все так же громоздилось под тротуарами и мостовыми, под бульварами и домами, опрокинутое своим пространством вглубь, в земную толщу. Но, скорее всего, сегодня, сейчас, неведомые силы вопреки человеческому знанию, по известным только им причинам, пресекали звуковые волны, и Сашин слух не улавливал знакомого подземного гомона и шума.
— Какая тишина. Удивительно. Что-то нет нашей воинственной Розы. Без нее даже как-то скучно, — Александр смотрел поверх стоящего перед ним Свиридова через комнаты, туда, где было рабочее место коллеги. — А, догадываюсь, она пошла в ларек, купить свежую “стрелялку”. У Розы будет очередной “траншейный роман”. Он — герой. Они выдержат вместе восемь или десять танковых атак, потом их отпустят в отпуск… и они, израненные, но счастливые, предадутся любви в камышах тихого озера. За боевые заслуги должны отпускать в камыши.
— Я послал к чертовой матери Розу! Навсегда! — приподнявшись на цыпочки, прокричал директор.
— Приревновал? Мне кажется, в реальном мире она любит только тебя, Василий.
— Меня? Мне наплевать, любит она или нет. Она задает слишком много вопросов. Так же, как и твоя Таня. Где колье?
— У меня… Нет, оно у Тани, — Саша отвернулся от Свиридова.
— Ты не мог бы припомнить точнее, где все-таки… безделушка.
— У нее.
Директор подошел к своему столу и отчаянно застучал по нему ладонью:
— Звони своей красотке и вызывай сюда… вместе с колье. Срочно! Сейчас!
— Не буду звонить, — набычившись, ответил Александр.
Директор потянул телефон за шнур ближе к краю стола:
— Сашенька, звони. Пойми, дорогой, у колье есть подлая возможность стать уликой. Впрочем, о чем я? Ты же юрист!
— Она понесла колье своему мужу, Соеву, договариваться, чтобы нас пощадили, — буднично произнес Александр.
— Кто пощадил? — осторожно спросил Василий.
— Его знакомые, бандиты. Или милиция. Я не понял толком, — Саша развел руками.
Свиридов смотрел на Лоткова с изумлением.
— Повтори, — попросил он, как бы стесняясь своей несообразительности.
— Таня решила аннулировать наше ограбление. Наверное, надо отдать и остальные изделия, которые у тебя.
— О-о-о!
Свиридов присел, потянулся под столешницу, и через мгновение в его руке был пистолет с глушителем. Пистолет казался непомерно большим в маленьких пальцах. Директор водил им из стороны в сторону, словно не знал, как надо вести себя, когда держишь в руках столь опасную штуку. Саше на миг померещилось, что Василий сжимает кусок водопроводной трубы, но вороненая сталь зловеще блеснула и не оставила сомнений в том, для чего она предназначена.
— О-о-о! — продолжил директор, затем перестал выть и скороговоркой выпалил: — Саша, или ты звонишь Татьяне и вызываешь ее сюда, или я буду уничтожать тебя физически.
Лотков безразлично пожал плечами.
— Иди в подвал, — скомандовал Василий. — Я понял — нашу беседу лучше продолжить там.
— Где там?
— В подвале, Саша. В нашем несравненном подвале. Где купец лил реки крови в корыто. Корыто ждет нас. Оно прояснит наши отношения. Иди к люку.
И оружие в руках Свиридова качнулось, указывая направление.
Лотков прошел в крайнюю анфиладную комнату. Здесь он отодвинул кусок линолеума, поддел деревянную крышку и встал как вкопанный, как приговоренный к расстрелу на краю уже выкопанной могилы.
И тут Саша сказал:
— Василий, ты изломал, исковеркал мне жизнь. Я был чистым юристом с незапятнанной совестью. У меня были прекрасные карьерные перспективы. Ты вымазал мою биографию дегтем преступления. Впутал в ограбление магазина господина Соева, с которым у меня и так неупорядоченные отношения по поводу его жены. Да что Соев! Ты поссорил меня со всем российским обществом, для которого я теперь криминальный отшельник. Я очень, очень хотел стать состоятельным, но при этом никого не ограбив. Я хотел сохранить пламенное сердце для народа и вместе с народом стать богатым. Не получилось. Из-за тебя! Я не личность. Я товар. Такой же товар, как мыло на полке универмага, как филейка в упаковке из фольги. Мне надо было продаться, чтобы жить. Мне надо было продаться, потому что у меня была любовь. Ты воспользовался… Ты сначала купил меня, а потом осквернил мои чувства, сделав так, что Таня подумала, будто мне отрубили голову. Ты напугал женщину до такой степени, что она в испуге отшатнулась от меня. Да что Таня! Ты разбил мою веру во всех женщин. Во всех подряд. Ты выгнал Розу. Я терпеть не мог Филимонову за ее сабли, но она женщина. Как ты посмел ее выгнать?! И что теперь? Ты хочешь меня убить? Убивай! Убивай меня! Ведь ты завидуешь, завидуешь мне во всем, чего у тебя нет: моей молодости, красоте, уму! А это ты не можешь купить!
Свиридов прицелился в ухо Лоткову, потом в нос, потом снова в ухо.
— Слушай, ты, тупой невротик! — не убирая прицел, проговорил директор. — Когда я работал в архиве, то читал про людей, которые хотели стать богатыми, никого не ограбив. Они умерли от разрыва… не помню точно чего. Ты где научился всей этой мути?! Тебя где учили? Я три недели благодетельствую для тебя. Кормлю, даю выпить, покупаю мебель! Три недели объясняю, как надо жить. Ты не осознаешь то счастье, какое приключилось с тобой, когда ты встретил меня. Я в тебя вложил душу, сердце, а ты повел себя, как нехристь у фонтана со святой водой…
— Не трогай Бога!
— Я в уме дописываю тебе приговор. Ты будешь звонить Таньке?
— Нет. Не буду.
— Лезь в подвал. И как спустишься, отойди от лестницы к стене. Я буду стрелять при первом подозрении, что ты не отошел.
Лотков медленно сошел вниз.
— Ты отошел? — спросил директор, пытаясь рассмотреть в люке Александра.
— Да! — нервно донеслось из подвала.
— Я иду, — сообщил Василий, словно играл в прятки, прошел несколько ступенек и попал в ловушку.
— Хи-хи-хи, он не заряжен, не заряжен, не заряжен, — запричитал Свиридов, когда пистолет у него отобрали.
— Как не заряжен? — недоуменно спросил Лотков.
— А вот так! Я пошутил, у нас была воспитательная беседа, — сказал директор.
Вдруг он лягнул Александра в мошонку, схватился за ствол и потянул к себе. Раздался хлопок. Свиридов скорчился и упал набок.
— Ты же сказал, что не заряжен, — потирая пах, угрюмо произнес Александр и, видя, что благодетель испустил дух, добавил: — Всего-навсего слизь, кишочки.
Корыта в подвале вовсе и не оказалось. В углу Лотков нашел мешок и веревку. Он привязал голову убитого к коленям, засунул мертвый клубок в мешок, сунул в мешок пистолет и утащил труп по узкому подземному ходу, подальше от подвала агентства, туда, где земля обваливалась от недавних ливневых вод.
Городская свалка дымила, как торфяник. Невидимый огонь пожирал месиво из тряпья, бумаги, остатков пищи и стелил ковер из пепла. В воздухе злобно кричали крупные, отъевшиеся, серые от гари чайки. Пепел лез в глаза, нос, рот. Александр шел от одной мусорной вершины к другой. Силы заканчивались. Позади зыбким контуром маячили городские кварталы, впереди был едкий дым. Саша наткнулся на сооружение из картонных коробов. У маленького входа, задернутого мешковиной, стояли два пластмассовых ящика. Последние шаги до них он делал в изнеможении, присел на ящик и еле удержал равновесие, чтобы не завалиться назад. Бег закончился. Ему показалось, что закончилась и его жизнь, пелена тьмы охватила сознание, как будто на голову накинули душное одеяло. Время встало.
Он сидел полумертвый, пока кто-то хлестко не ударил его по щеке. Александр почувствовал боль и очнулся. Перед ним сквозь полумрак проступали очертания фигуры. Он смотрел и видел все разборчивее, что перед ним существо, одетое в брезентовый балахон с капюшоном. Из капюшона выглядывало раздавленное лицо с карими, слезящимися глазами. Саша заставил себя смотреть пристальнее и разглядел в руках у существа черенок с прикрепленным стальным щупом.
— Ты кто? — Александр хотел узнать, мужчина или женщина перед ним.
Щуп взметнулся в воздухе и приподнял Сашин кадык, поранив кожу.
— Я наколю тебя, как бабочку. Это моя зона.
— Женщина, — Саша произнес вслух свою догадку. — Ты ведь женщина…
Щуп надавил на кадык, и Саша захрипел:
— У-хо-жу!
Она убрала острие, он попробовал подняться и не смог.
— Ясное море! Отравился, что ли?
Александр молчал.
— Эй, — черенок ударил по его ноге.
— Нет, нет, — медленно ответил Саша.
Она присела на соседний ящик, и ее лицо, словно склеенное из старого поролона, приблизилось к Сашиному. Королева свалки была близорука.
— Нет, — повторил Александр и боязливо отпрянул от новой знакомой.
— У меня был друг. Сейчас его нет. Погиб, отравился. Стрескал нихтинол по пьяни и ласты завернул… тюлень мой ненаглядный, — доверчиво поведала она.
— Что?
— Нихтинола выпил и помер, — сурово пояснила Королева и шевельнула щуп.
— Нет, я не отравился, — поспешно заявил Александр.
— Он похоронен вон там, под тем курганом, где кружат чайки, — показала она. — У меня в то время не было денег, чтобы свезти его на кладбище.
— Плохо, — кивнул Саша.
— Да, плохо, — подтвердила она. — Сейчас у меня есть деньги, но я не хочу его выкапывать. Страшно.
Саша безвольно уронил голову.
— Ты убил кого, что ли? — спокойно спросила Королева.
— Да…
— Хорошего человека?
— Плохого.
— Тогда выкручивайся… и не говори никому, что убил, — посоветовала она.
“Юрист Саша, ты что раскис? Юрист Саша! — Александр закачался из стороны в сторону. — Свидетелей нет. Тело никто не найдет. Ты что раскис? Мало ли пропадает людей ни с того, ни с сего!”
— А что, здесь на свалке много мертвых? — спросил он.
— Много.
— И никто не ищет этих людей?
— Никто не ищет.
Они помолчали, и Саша засобирался: вытер платком лоб и щеки, достал расческу и причесался.
— Пора идти, — объяснил он, тяжело встав на ноги. — Спасибо за приют.
— Не уходи. Побудь со мной, — попросила Королева.
“Она не хочет, чтоб я уходил. Я понравился ей. Она хочет со мной дружить. Она хочет любить меня! Я ее находка. Я вещь, которая еще может служить. Зачем я сказал, что убил?”
— Скажи, винтовка заржавеет, если хранить ее в воде? — спросила она.
“Господи, она интересничает со мной, у нее есть приданое! Она богатая невеста! У нее есть инструмент, необходимый для счастья, и к нему, поди, ящик патронов!”
— Да, заржавеет. Смажь тосолом, заверни в тряпки, потом в полиэтилен, потом закопай.
— У меня будет квартира в городе, холодильник и цветной телевизор. Моя зона на свалке очень выгодная. Мы могли бы работать вместе, — предложила Королева, и в ее глазах он заметил пламя похоти.
“Вот так, Лотков! Ты, оказывается, востребован. Тебя согласились пристроить. Великая игра жизни открыта для тебя!”
— А если я умру, не дай бог отравлюсь, то буду похоронен здесь? — спросил он.
— Ты злой, жизнь обозлила тебя, — помолчав, промолвила Королева. — Ты умчишься сейчас, но не забывай обо мне, мы могли бы работать вместе, я не каждому предлагаю…
Он долго-долго ехал на трамвае домой, каким-то окружным, казалось нескончаемым, маршрутом, каким не ездил никогда, и наконец, войдя в квартиру, нежданно-негаданно увидел, как чисто стало в коридоре. Пол был вымыт. На кухне исчезла со стола гора грязной посуды и вместо нее лежала незнакомая ажурная кремовая салфетка. В спальне у кровати стоял чемодан, и на подушке лежала женская кофта.
— Таня, — позвал он.
Ему никто не ответил.
Он мылся под душем и не слышал, как она пришла. Когда он вышел из ванной в старенькой отцовской пижаме, на кухне обнаружился белый хлеб и новая пачка чая.
В столовой у памятного раздвижного стола стояла Таня.
— Меня вызывали к следователю, — сообщила она. — Пропал Василий Свиридов. Роза написала заявление в РУВД. Следователь расспрашивал о тебе.
— А что Соев? — Саша вопросительно взглянул на нее.
— Он под следствием. Привел в аварийное состояние дом в шестнадцать этажей.
Александр приблизился к Любимой.
— Я отдала колье тем богомольцам, которых ты присылал ко мне с запиской. Я встретила их случайно, — несмело сказала Таня.
Он встал на колени.
— Женщина! Спаси меня, — прошептал Саша, уткнувшись в ее ноги, — спаси меня… от меня самого!