Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2006
МАГИЯ ИМЕНИ, ИЛИ КВА-КВА-КВА
Василий Аксенов. Москва-ква-ква. Роман. // “Октябрь”, 2006, №№ 1—2.
Василия Аксенова давно уже причислили к “живым классикам”. Редакции толстых журналов ставят в печать его романы едва ли не “с колес”, жюри “Букера” два года назад признало его “Вольтерьянцев” лучшим романом года, первый канал снял сериал по одному из его романов, превратив подзабытого массовым читателем Аксенова в популярнейшего писателя. Нежданно-негаданно автор “Московской саги” оказался в одном ряду с Донцовой, Марининой и Джоан Ролинг. Забавное соседство. Шестидесятники, впрочем, Аксенова никогда и не забывали: прощали ему и “Кесарево свечение”, и “Новый сладостный стиль” — провалы чудовищные, прощали, потому что помнили “Затоваренную бочкотару”, “На полпути к луне”, “Ожог”. Простят и “Москву-ква-кву”. Мне их трудно понять. Как можно столько лет не замечать очевидного. Василий Аксенов написал несколько замечательных рассказов и блестящую, остроумную, легкую, изящную “Бочкотару”. Хороши отдельные страницы “Ожога” и даже нечитаемых “Вольтерьянцев” (это блюдо, правда, на любителя). Но все это составляет лишь несколько ничтожных процентов от написанного. Аксенов очень плодовит, только вот почти все плоды получаются неспелыми, жесткими и кислыми.
Его ранние повести (“Коллеги”, “Звездный билет” и т.п.) мало чем отличались от поделок заурядных и давным-давно забытых советских писателей той поры. “Московская сага” — не более чем беллетристика, причем довольно-таки средняя. “Вольтерьянцы и вольтерьянки” стали “романом года” только на фоне уж очень бесцветного букеровского шорт-листа. “Новый сладостный стиль”, “Кесарево свечение” — попросту скучны, претенциозны, местами — непристойны. “Москва-ква-ква” создана вполне в духе средне- и позднеаксеновской прозы. Разберем ее поподробнее.
Стиль Аксенова, как всегда, оригинален, но не уместен. Те приемы, что были превосходны в “Затоваренной бочкотаре”, просто нелепы в историко-фантастическом романе. Нельзя же писать все тексты в стилистике детской дразнилки! Получается не весело и остроумно, а глумливо и занудно. “Неделю они упивались друг другом (из штампов штамп, куда смотрели редакторы? — С.Б.), разлучаясь только “по-маленькому” или “по-большому” (жеманно — С.Б.). Вдохновение его можно было сравнить лишь с затянувшейся на всю эту неделю и все усиливающейся пургой”. Сравнение неуклюжее и неточное. И это стиль “живого классика”? Неужели уровень нашей литературы опустился настолько, что тексты подобного уровня попали на страницы “Октября”, одного из лучших толстых журналов? Не думаю, ведь недавно все тот же “Октябрь” напечатал изысканную “Виллу Бель-Летра” Алана Черчесова.
Аксенов и в лучшие времена не отличался способностью создать интересный, запоминающийся характер. В “Ква-кве” действуют генералиссимус Сталин и поэт Смельчаков, летчик-адмирал Моккинакки и академик Ксаверий Новотканный, сексуально озабоченная “весталка” Глика и целый выводок московских стиляг.
Сталин смешной, забавный, совсем не страшный. Так себе, пьянчужка, да и только. Не испытываю я пиетета перед вождем народов, однако замечу — фигура Сталина страшная, но не смешная. Она может быть объектом иронии, но никак не зубоскальства. Смельчаков не более чем карикатура на Константина Симонова, непохожая и несмешная. Едва ли не главный герой в начале, он превращается к концу романа во второстепенного персонажа.
Моккинакки — он же Штурман Эштерхази, он же тигр, пожалуй, наиболее забавный герой (особенно в своем тигрином воплощении), но написан столь небрежно, что в сознании читателя не возникает хоть сколько-нибудь ясного зрительного образа. Тигра, да, представить несложно, а вот Моккинакки — нет. Герой-полярник, пошляк и сластолюбец, совративший уже дважды совращенную Глику, тигр, человек-миф — Штурман Эштерхази, глава титоистского подполья в Москве — его образ расщепляется, раскалывается, рассыпается. Личности нет. Есть много-много масок, но под масками нет лица.
Ариадна — сталинский суперагент и смертельный враг большевизма. Шпионка, в 1943 году якобы укравшая Гитлера. Персонаж, как утверждает сам автор, списан с Ольги Чеховой. Допустим, только вот настоящая Ольга Чехова была куда интересней аксеновской Ариадны. Рассказ о ночи с Гитлером, о задушевных беседах Гитлера и Кагановича и прочая бредятина не украсили ни образ Ариадны, ни сам роман.
Глика — комсомолка, спортсменка, несостоявшаяся весталка и служительница культа Сталина. Дева “предельной пуританской чистоты” занимается сексом, чтобы поддерживать “гормональный баланс” в организме. Образ, понятное дело, карикатурный, да уж больно пошлый. Диалог Глики и Ариадны о сексе вообще читать невозможно: графоманская белиберда.
В “Москве ква-кве”, как почти во всех произведениях позднего Аксенова, много эротики. Ее уровень, как бы это помягче сказать, подростковый. Создается впечатление, что пишет не лауреат “Букера”, а тинэйджер, который, балдея от счастья, рассказывает о недавно полученном сексуальном опыте или же пишет сочинение на тему: “Мое первой знакомство с порносайтом”. Судите сами: “…находясь в вертикальном положении над ее телом, то есть фактически образовав прямой угол, он стал медленно вводить в ее влагалище свой, столь любимый женщинами разных гарнизонов пенис…
“Жорж, неужели ты во мне? — сквозь счастливые слезы вопросила девушка”.
“Полностью, дочка моя…”
Аксенов меры не знает. Сексуальных сцен в романе множество, и все они написаны вот таким вот “сладостным стилем”. Более того, вся “любовная линия” романа соответствует среднеграфоманскому уровню. Не верите? Прочтите сами. Да что там говорить, любой редактор “Урала”, включая и автора этих строк, может найти немало вполне графоманских текстов, где “про любовь” написано ничуть не хуже, чем в “Ква-кве” Аксенова. Убежден, что принеси в редакцию “Октября” подобный опус не Василий Аксенов, а, скажем, какой-нибудь Петр Петров или Иван Сидоров, с ним бы и разговаривать не стали.
Сама тема позднесталинской империи и сталинского ампира отсылает к Античности. Действительно, в романе много античных мотивов. К тому же сам автор в разговоре с главным редактором “Октября” признался, что роман он писал под впечатлением от фильма Абрама Роома “Строгий юноша”. Этот поразительный, уникальный фильм действительно можно было бы назвать “советско-античным”: спортивные советские юноши принимали позы колесничих и дискоболов, сама телесная красота героев доказывала справедливость античной (и верной только применительно к Античности) истины о здоровом духе в здоровом теле. Античный культ тела неожиданно воскрес в новом, советском обществе.
Увы, что было прекрасно у Абрама Роома и Юрия Олеши (сценариста “Строгого юноши”), оказалось пошло, неорганично, натянуто у Василия Аксенова. К тому же автор “Москвы-ква-квы” Античность знает неважно. Вот один из “отважных” аксеновских стиляг (стилягами роман прямо-таки нафарширован) восклицает: “…мы убежим вдвоем! Пусть вся жизнь превратится в бег! В бег с Гликой! Пусть преследует даже вот этот Ахилл-сталевар, пусть видит во мне Гектора, а в ней Елену, черт с ним”. Вообще-то похитителем и супругом прекрасной Елены был Парис. Парис, похитив Елену, бежал в родную Трою. Гектор же, брат Париса, был главным защитником Трои. Не Елену он защищал от жестоких и кровожадных ахейцев, ее единоплеменников, а родную Трою. В “Илиаде” действительно есть эпизод, где Гектор бежит от Ахиллеса:
Гектора ж, в бегстве преследуя, гнал Ахиллес непрестанно.
Словно как пес по горам молодого гонит оленя,
С лога подняв, и несется за ним чрез кусты и овраги…
(Гомер. “Илиада”. Песнь двадцать вторая)
Этот эпизод предшествует поединку Гектора с Ахиллесом, в котором Гектор и погибнет. Но к этой истории прекрасная Елена имеет все же косвенное отношение. Ахиллес сражается с Гектором не из-за Елены. Он мстит за своего друга Патрокла, убитого Гектором.
Подобные неточности, пропущенные редакторами “Октября”, текст, конечно, не украшают. Но беда-то не в них. В конце концов, “вычесывание блох” — занятие редактора. Беда Аксенова в другом: он пишет о нравах кремлевской элиты, о Тито и титоистах (вся “югославская линия” в романе провалена напрочь), даже о ГУЛАГе, но по-настоящему он знает только быт и нравы московских стиляг. Здесь Аксенов в своей стихии. Однако “стиляжные” эпизоды этот роман не спасают. Дурной стиль, безвкусие, неинтересные герои, затянутость повествования, рыхлость композиции — слишком серьезные недостатки, чтоб их могли исправить несколько персонажей, написанных психологически достоверно. Василий Аксенов задумал роскошный любовный и одновременно историко-фантастический роман о Москве позднесталинской эпохи. А вот создал он, на мой взгляд, очередной скучный и претенциозный опус.
Уже перед тем, как сдавать эту рецензию в номер, довелось мне услышать в эфире радиостанции “Эхо Москвы” программу “Книжное казино”. Вели ее Майя Пешкова и Ксения Ларина, гостем программы был сам Василий Аксенов, а темой для обсуждения, разумеется, его роман “Москва-ква-ква”, который, оказывается, уже вышел отдельной книгой (в издательстве “Эксмо”). Майю Пешкову необыкновенно увлекла любовная интрига, любовный треугольник Глика — Моккинакки — Смельчаков. Ксению Ларину просто завораживает (так и сказала!) аксеновская эротика. Да что с вами такое, дорогие мои? Где же ваш вкус? Очнитесь, ведь “Москва-ква-ква”, в сущности, вещь графоманская! Если б подобный опус создал, например, Александр Проханов, вы ведь первыми бы стали его громить. Находили бы в тексте гроздья ошибок. Неужели магия имени заставляет вас считать белое черным, а черное белым?
НОВАЯ ДЕРЕВНЯ И НОВАЯ ДЕРЕВЕНСКАЯ ПРОЗА
Ирина Мамаева. Земля Гай. Повесть. // “Дружба народов”, 2006, № 2.
Анастасия Рогова. Лёша. Рассказ. // “День и ночь”, 2006, № 1—2.
О деревенской прозе написано немало: от рецензий и статей до диссертаций и монографий. Ее появление, неожиданный успех у читателей — главным образом, у горожан-интеллигентов — феномен не только литературный, но и социо-психологический. Возникший в послепетровской России разрыв “высокой”, элитарной культуры с культурой народной сохранился и после революции. Сам образ жизни городской интеллигенции еще в шестидесятые разительно отличался от образа жизни вологодских или рязанских колхозников. Как ни парадоксально, эта разорванность не только не препятствовала национальному единству народа, но в определенной степени его укрепляла: сложная система всегда более устойчива, чем система простая. Не в усредненности, а в разнородности и разнообразии была сила русской нации. Крестьяне и купцы, мещане и дворяне, однодворцы и чалдоны, поморы и донские казаки мало походили друг на друга, однако именно они создали великое российское государство. Важно лишь, чтобы разные слои общества не забывали о своей общности, о причастности к русскому народу. Русская интеллигенция и в девятнадцатом веке, и в середине века двадцатого еще помнила об этом. Все многократно осмеянные поиски “сермяжной правды”, все “хождения в народ” говорили о стремлении интеллигенции обрести связь с жизнью народной, с почвой. Забота о “страдающем брате”, может, и была смешна, но она все же свидетельствовала, что образованные и обеспеченные люди еще не потеряли совесть, что они помнили о тех, кто их кормит.
Поразительный успех деревенской прозы в шестидесятые объясняется не только несомненными художественными достоинствами произведений Федора Абрамова, Василия Белова, Бориса Можаева, Виктора Астафьева, Валентина Распутина. Для городской интеллигенции чтение деревенской прозы было своеобразным причастием. Причастием к жизни народной, от которой она была все же далека, свидетельством принадлежности к собственному народу. Сами писатели-деревенщики как будто стали тонким мостиком между деревней и городом, крестьянским миром (в то время еще живым) и миром городским.
С тех пор прошло несколько десятилетий. Классики деревенской прозы либо ушли в мир иной, либо променяли прозу на публицистику. И не мудрено: русская деревня, надорванная коллективизацией, прошедшая советский “естественный отбор наоборот”, погибала на глазах. Самые трудолюбивые сгинули в тайге и тундре, самые расчетливые, предприимчивые и дальновидные перебрались в города. Остались на селе люди в большинстве своем тихие, пассивные. Последствия этого отбора все сильнее чувствовались с каждым десятилетием. Население деревень, сел и даже небольших городков постепенно спивалось и деградировало. Деревенщики это видели, “били в набат” (вспомним “Пожар” Валентина Распутина), да что они могли поделать? Теперь уже и распутинские герои переселились в город. Еще “бьет в набат” один из последних деревенщиков, Борис Екимов: пишет о гибели, исчезновении с лица земли деревень и станиц, о том, как занимают кавказцы казачьи земли и т.д. Деревенская проза умирает вместе с деревней.
Но вот недавно на страницах толстых журналов вновь стали появляться немногочисленные пока, разрозненные повести и рассказы о жизни современной деревни. Авторы их люди молодые и, что интересно, живущие в городах. Это уже не деревенская проза, а скорее, проза о деревне. Ирина Мамаева после повести “Ленкина свадьба” проснулась знаменитой. Финалистка и лауреат малой премии Соколова, автор “Дружбы народов” — не так уж мало для начинающего прозаика. Впрочем, “Ленкина свадьба” — вещь действительно хорошая. Но сегодня речь пойдет о новом произведении Ирины Мамаевой, напечатанном все той же “Дружбой народов”. “Земля Гай” — грустное повествование о жизни современной деревни, затерявшейся где-то в лесах Карелии. Поселок из самых что ни на есть бесперспективных: был когда-то леспромхоз, да лес в округе почти извели, была звероферма, да нежных норок сгубила инфекция. Теперь в поселке Гай из ста девяноста семи жителей работают всего двенадцать. Остальные либо пенсионеры, либо безработные алкоголики. Энергии местных жителей не хватает даже на занятие приусадебным хозяйством. На весь поселок всего семь коров (пять из них у фермера Панасёнка). Люди копаются на огородах, получают от государства нищенские пенсии и пособия по безработице, которые тут же пропивают. В общем, картина знакомая.
Поселок Гай — ловушка для жителей. Их заветная мечта уехать из Гая, вырваться из трясины бездарного и бессмысленного существования, начать новую жизнь. Но словно какой-то рок преследует жителей поселка. Фермер Панасенок за годы тяжкого труда так и не разбогател. Видно не хватило фермеру воли, упорства, не оказалось у него коммерческой жилки. А может быть, это зловредный воздух Гая погубил дело Панасёнка. Место ведь и впрямь дурное, коль там даже норки не прижились. От жизни такой отчаялся фермер и чуть было не пожег собственное хозяйство: загорелся у него сарай, а Панасёнок не стал тушить пожар, а взялся было поливать огонь бензином. Коммерческое самоубийство. Но и тут не удалось ему сбросить с плеч собственный крест — дождь залил огонь, и пришлось Панасёнку тянуть лямку и дальше.
Другой персонаж, цыган Васька, забрал из детдома собственную дочку (очевидно, и он, и мать-бродяжка родительских прав лишены). Взял Васька ребенка, не только повинуясь отцовскому инстинкту, но и желая изменить собственную жизнь. Не изменил, пить не бросил. Ребенка, естественно, детдом у цыгана-алкоголика отобрал. Старухи Михайловна и Кузьминична копили деньги, чтобы уехать к родным Егоровны, на далекую и счастливую Кубань. Егорка, дальний родственник Михайловны, тоже мечтал уехать в город. Тщетно. Помыкавшись в городе несколько лет, он вернулся в родной поселок. Деньги, собранные старухами на билеты до Кубани, таинственно исчезли. Из повести ясно: ни Егорка, ни Михайловна с Кузьминичной, ни кто-либо другой из жителей никогда и никуда не уедет.
Сама судьба приковала жителей Гая невидимой, но крепкой цепью. А может, не судьба, а пассивность, безынициативность? Со старух какой спрос — они-то всю жизнь работали на безжалостное и бесстыжее государство, а вот молодые… Кто мешает тому же Ваське или Егорке взяться за ум, бросить пить?
Рассказ другой писательницы, Анастасии Роговой, которую тоже можно причислить к деревенщикам новой волны. Называется рассказ по имени главного героя — “Лёша”. Рассказ отличается от повести Мамаевой гораздо большей психологической достоверностью, точностью в описании чувств, эмоций, мотивов поведения героев. Анастасия Рогова, как мне представляется, знает современную деревню и психологию молодых деревенских алкоголиков куда лучше Ирины Мамаевой. Или, быть может, просто лучше владеет даром описания? Повесть Мамаевой выглядит аляповатой поделкой рядом с небольшим, но изящным, приправленным тонкой иронией рассказом Анастасии Роговой.
Лёша — деревенский парень, законченный пьяница и тунеядец. Единственный способ заставить Лёшу хоть чем-нибудь заняться — крик: свиньи кричат, побуждая апатичного Лёшу засыпать им корм, Лёшина мать только с помощью крика заставляет сына покрасить крышу. День Лёши редко начинается в домашней постели, чаще — в постели одной из местных девиц. Девушки его любят: “Улыбка Лёши — солнце ясное. Добрая улыбка, хорошая. За что и любят Лёшу девушки: за улыбку, в которой чувствуется то, о чём втайне мечтает каждая женщина. Вот только всё то, о чём мечтает каждая женщина, утонуло давно в самогоне, и осталась только улыбка, которой, впрочем, вполне достаточно, чтобы найти подход к нетребовательному девичьему сердцу”.
Вот вехи Лешиного “трудового” дня: визит к другу Витюне, знакомство с девушкой, поход на дискотеку. Впрочем, Лёша деградировал не столь основательно, как герои Мамаевой. Время от времени они с матерью и отцом, таким же алкоголиком и бездельником, все же нанимаются к фермерам пропалывать свеклу. Деньги-то на водку и на дискотеку нужны. Приходится и за собственным огородом ухаживать. Не за так, конечно, трудится Лёша. За работу мать наливает мужу и сынку по стопке.
Но более всего поражают в этих картинах деревенской жизни взаимоотношения полов. Это глупый горожанин спешит угодить своей избраннице: дарит цветы и конфеты, духи и сумочки, брошки и кулоны. Лёша такой стиль поведения, скорее всего, не понял бы. Зачем баловать девиц, их и без того в штабеля укладывать можно:
“— Ну, ты! Ты где ходишь-то? Чего не заходишь? Сегодня-то приходи, у меня дома никого нет! — обрушивается на него из трубки сбивающийся на крик голос Таньки.
— Не ори, — говорит Лёша и умолкает…
— Придёшь? — бесится на другом конце провода Танька. Она начинает бранить его, крыть на все корки, клянётся, что знать его больше не хочет, и если он к ней ещё хоть раз подойдёт, то она его убьёт на месте.
— Придёшь? — вне себя от злости кричит она.
– Приду, — грубо отвечает Лёша. — Хорош орать, обезьяна. Разоралась… Иди, жрать готовь, через полчаса приду.
Танька сразу меняет тон, нежно прощается и вешает трубку… Лёша тушит окурок, подымается с крыльца и уходит через заднюю калитку… Лёша замедляет шаги: не хватало ещё, чтобы он пришёл без опоздания. Нечего баловать. О его плечо ударяется жук и падает вниз. Лёша успевает подхватить его и выпустить с ладони в небо. С минуту он стоит, прислушиваясь к ночному миру и прикрыв глаза. И проплывает перед его закрытыми глазами тихая гладь реки, танцующие хороводы комаров и суетящийся поплавок. Он походит к воротам и открывает калитку, спугнув присевшую на неё бабочку. Калитка хлопает, и его встречает свет распахнувшейся двери и обрадованное:
— Пришёл! Заходи скорей, я тебя жду-жду…”
Такие вот кавалеры, такие нравы, такая деревня. И хотелось бы поверить, что все это художественный вымысел, да не получается.
“РУСОФОБЫ” И “РУСОФАГИ”, ИЛИ КОЕ-ЧТО О ПРИЧИНАХ ИСЧЕЗНОВЕНИЯ ВОДЫ ИЗ КРАНА
Марк Любомудров. Одичание (Глобализм как орудие разложения культуры). // “Молодая гвардия”, 2006, № 1—2.
Если в кране нет воды,
Значит — выпили жиды!
(Народная мудрость)
Ну, вот, скажут, докатился. Касаться руками обложки “Молодой гвардии” уже рискованно, открывать и перелистывать страницы — почти крамольно, читать — самоубийственно. Человеку, поглощенному чтением “Молодой гвардии”, не станут подавать руку. И моего воображения не хватает, чтобы представить судьбу критика, решившегося отрецензировать какую-либо публикацию в этом журнале. Колесуют или четвертуют, наверное. Я и сам, честно говоря, не часто этот журнал почитывал. У “Молодой гвардии” нет электронной версии, а выписывают ее в нашем городе всего три-четыре библиотеки. Следил я за этим журналом не слишком внимательно, может быть, потому, что в номерах, которые все-таки попадали мне в руки, я не мог найти хоть что-нибудь интересное для себя. Несколько лет назад, правда, “Гвардия” напечатала прохановского “Африканиста”, но с тех пор уж много воды утекло. Но вот замучила меня совесть: как же так, уже третий год выходит “Журнальная полка”, а я еще ни разу не отрецензировал ни одной публикации в этом журнале, между прочим, одном из старейших в современной России (выходит с 1922 года).
У меня нет предубеждения перед так называемыми “почвенническими” (“патриотическими”, “националистическими”) изданиями. “Москву” я считаю одним из лучших современных толстых журналов, всегда интересен и “Наш современник”. Правда, время от времени на его страницах появляются вещи довольно-таки странные: то душеспасительные рассказы из жизни православных батюшек, по формату подходящие не толстому журналу, а какой-нибудь православной газете, то рецензия на вышедшую десять лет назад книжку (проснулись). А был случай, увидел я в “Нашем современнике” “повесть” знакомого графомана, который не один год надоедал редакции “Урала”. И все-таки в “Нашем современнике” и “Москве” печатались и печатаются многие талантливые авторы — Александр Проханов и Владимир Личутин, Леонид Бородин и Борис Агеев, Валентин Распутин и Николай Шадрин, Николай Переяслов и Ксения Мяло, Сергей Кара-Мурза и Капитолина Кокшенева. Проза и публицистика в “патриотических” журналах ничуть не хуже, чем в журналах “либеральных”. Если так, то, может быть, и “Молодая гвардия” не так страшна, как ее малюют?
И вот передо мной сдвоенный номер за январь-февраль 2006 года. “Беру — как бомбу, беру — как ежа”. Две трети журнала составляет публицистика. Одни названия статей чего стоят: “От капитализма к тоталитаризму”, “Первый пахан во власти” (о Свердлове), “Как США подменили золото бумагой”, “Дневник русского”, “Приравнял перо к штыку” и т. д. Роман “Черные тюльпаны” перестройки”, который, собственно, и открывает номер, тоже относится к публицистике, лишь чуть-чуть беллетризованной. Проза и поэзия испуганно притаились где-то в глубине журнала, они тут явно второстепенны.
Молодогвардейские публицисты отличаются от всех прочих (в том числе от авторов “Москвы” и “Нашего современника”) поразительной зацикленностью на “жидо-масонской” теме. Когда-то давным-давно, еще в старом “Огоньке” времен Коротича, году этак в 1990-м, был напечатан забавный фельетон Татьяны Толстой. Фельетон начинался фразой “Пушкин был еврей, его настоящая фамилия Пушкинд…”. В те времена я не читал ни “Нашего современника”, ни “Молодой гвардии”, а потому решил, что автор не только пародировала, но даже искажала взгляды почвенников-юдофобов. И вот, шестнадцать лет спустя я понял: увы, Татьяна Толстая если и утрировала взгляды молодогвардейских юдофобов, то не так уж сильно. Возьмем, к примеру, статью Марка Любомудрова “Одичание”. Это далеко не лучшая публикация в журнале, но, как мне представляется, достаточно типичная.
Только на первый взгляд может показаться, что статья посвящена глобализации. О глобализации вообще много пишут, вот в первом номере “Нашего современника” появилась умная и дельная статья Ксении Мяло. Но для молодогвардейца Марка Любомудрова глобализация — только повод поговорить на родную и любимую тему. Уже на второй странице оказывается, что “в основе глобализма лежит деятельность транснациональной мировой плутократии, стремящейся к мировому господству… В современном глобализме отчетливо просматриваются его масонские истоки и иудейско-талмудическая природа”. Так проблема глобализации переведена на привычный язык “жидо-масонских” заговоров “мировой закулисы”. Оседлав любимого конька, автор уже не знает стеснения. Зловещая мировая закулиса стремится не только поработить русский народ и уничтожить русское государство, нет, уничтожение русской культуры и — шире — всей христианской культуры — вот ее цель. Русские провинциальные музеи погибают не от равнодушия, тупости и скупости государственных чиновников (в большинстве своем русских). Нет! Это жидо-масоны накинули на них “глобалистскую удавку”. Еще в 1986 году “сионист” Темирканов снял Бориса Штоколова с роли царя Бориса, и все потому, что “всех русских надо было убрать с ключевых постов”. Впрочем, Марк Любомудров мыслит шире. К врагам русского народа он относит не только евреев, но, видимо, вообще всех инородцев: “под руководством Гергиева продолжалась селекция: на смену прославленным Штоколову, Грудиной, Каревой, Шапину… пришли новые “солисты” — Григорян, Мартиросян, Цыдыпова, Ниорадзе, Орданян, Гасиев, Булатов, Шагуч, Менжелкиев…”.
Современное искусство тоже способствует уничтожению русской культуры, христианства и торжеству “глобализма”. Здесь, правда, все сложнее. Еврейские поэты, художники, музыканты создают “дегенеративное искусство” еще и в силу своей природы. Оказывается, среди евреев-ашкенази очень высока доля шизофреников. Вот эти шизофреники и занимаются “эстетизацией уродства, монструозности, раздвоения личности и оборотничества”. После такого пассажа особым смыслом наполняется слово “русофагия”, которое автор тоже использовал в своей статье. Правда, сам он называет “русофагией” “планомерное уничтожение всего русского”. Но ведь русские люди, несомненно, относятся к категории “всего русского”, а значит, евреи могут уничтожать русских не в метафорическом, а в самом что ни на есть буквальном смысле. Проще говоря, они русских кушают. Ихтиофаги питаются рыбой, а русофаги — русскими…
Нынешняя сексуальная распущенность, гедонизм также плод деятельности жидо-масонов, осуществления их “тоталитарной программы… биологизации, оскотинивания людей”. Критика Любомудровым программы сексуального воспитания (не столько вредной, сколько глупой и пошлой), может, и справедлива, но его рассуждения о “порноглобалистах” и современном “культе низменных инстинктов и похоти”, который якобы нашему народу чужд, попросту неграмотны. Иноземцев Русь XVI—XVII веков поражала как раз доходящей до распущенности свободой нравов (в особенности у низших сословий). Более того, источники свидетельствуют, что были на Руси и гомосексуализм, и лесбиянство, что знали русские люди и те виды секса, о которых мы из скромности умолчим. Так что ничего нового жидо-масоны не придумали.
Словом, статья Марка Любомудров глупая и вздорная, не читайте ее — так можно было бы завершить рецензию. Но зачем же вообще писать о дурных статьях? Ведь в наших толстых литературных журналах есть много замечательных, талантливых, умных, интересных публикаций. Стоит ли тратить силы на спор с пещерным юдофобом? Стоит. И вот почему. Антисемитские публикации вроде статьи Марка Любомудрова вредны и опасны прежде всего для самих почвенников. Благодаря им почвеннические журналы заработали столь дурную репутацию, что литературная общественность попросту перестала обращать на них внимание. Чеченские романы Александра Проханова, повести Бориса Агеева и Леонида Бородина либеральная критика не заметила из-за своей зашоренности, но ведь и зашоренность эта появилась благодаря таким вот “любомудровым”. Впрочем, люди куда более умные и талантливые, чем Марк Любомудров, поддались соблазну антисемитизма. Год за годом клеймят они жидо-масонов на страницах “Завтра” и “Молодой гвардии”, не замечая, как становятся всеобщим посмешищем.
Антисемитские публикации нанесли непоправимый ущерб не только авторитету “Молодой гвардии” и “Нашего современника”, они опошлили и дискредитировали сам русский патриотизм. Смешно и стыдно, но понятие “русский патриот” для многих неизбежно ассоциируется с антисемитизмом. Потому и ощетиниваются против почвенников не только евреи-интеллектуалы, но и просто порядочные, интеллигентные люди. В бессмысленной борьбе с фантомом “еврейского мирового заговора” русские почвенники тратят драгоценные силы. А ведь эти силы бы им понадобились для мирной созидательной деятельности во благо России, для борьбы с истинными врагами русского народа — пьянством и наркоманией.