Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2006
Ирина Денежкина — родилась в Свердловске в 1981 г. Изучала журналистику в Уральском государственном университете. Первая книга Ирины Денежкиной — сборник рассказов “Дай мне!” (2001) — стала международным феноменом: книга переведена на 17 языков и вышла в более чем двадцати странах мира.
В настоящее время И. Денежкина работает над серией книг, составленных из интервью с героями нашего времени. Среди героев: музыкант Шнур, писатель В. Курицын, музыкант Децл, художник О. Кулик, футбольный комментатор В. Уткин, любитель лошадей А. Невзоров, писательница Л. Улицкая и бабушка, интервью с которой является первой публикацией Ирины в журнале “Урал”.
Бабуля
Моя подруга Волкова обещала застрелиться, как только увидит на своем лице первую морщину. Потому что морщины — признак старения, дряхления и полураспада, а удел Волковой — молодость и цветение. Она брезгливо смотрит на старушек, еще бы: старушки немощные, некрасивые и иногда плохо пахнут. Еще старушки бедны, как правило. Они закутываются в задрипанные тулупы времен царя Гороха и в вечные, непроедаемые молью шали — и торгуют на морозе соленьями и вареньями. Или даже собирают бутылки, вынюхивают и высматривают их. Просят жалкими голосами “бутылочку не выбрасывать”. Стоят над душой.
Старушкам тяжело передвигаться, их так и норовят сбить к чертовой матери тонированные девятки. Я часто вижу сбитых старушек на пешеходных переходах. И водители, мой папа таких называет “ездюки”, наверное, думают: чай не молодая, отжила свое, можно и сбивать на фиг.
Старушки любят ковыряться в садах и огородах. Они встают затемно, одевают дырявые рейтузы, складывают в рюкзак удобрения, берут под ручку пенсионера-мужа и отчаливают на фазенду. Трясутся в электричке, бредут по пыльным дорогам. Одним словом, корячатся.
И невозможно себе вообразить, что не всегда они были такими: в морщинах, которые никаким пластилином не замажешь, без зубов, ворчливые, плохо видящие и соображающие старые перечницы. Будто сразу и родились такими, никому не нужными, разве что с младенцем посидеть, пока мама с папой в кино смотаются.
И вот сидит такая старушка на лавочке… Ведь все российские старушки сидят на лавочке, это прямо верх развлечения для российских старушек. Только буржуазные бабки на старости лет таскаются по заграницам и загорают в Египтах топлесс (сама видела!), всеми своими восьмидесятилетними прелестями наружу, похожими на небезызвестные собачьи уши. Нашим старушкам неведом такой стыд и полет фантазии.
Сидит, значит, старушка на лавочке в драном пуховике, качает коляску с лялькой и вспоминает, может, как она девчонкой скакала по этой улице в босоножках и от жизни ждала только хорошего. А при первой морщине клятвенно себе обещала застрелиться из нагана.
Еще о старушках: они воевали. Сейчас мало кто отличит воевавшую старушку от невоевавшей, они все на одно лицо. Все как будто ветераны и коммунисты. И даже странно подумать: как же выиграли войну вот эти дряхленькие старички и старушки с трясущимися руками? За что им столько медалей дали? И как они со своим радикулитом ползали в окопах? Или вот: может, этот дедок десять фашистов подстрелил недрогнувшей левой, а вот теперь стоит и плачет, что ему сметаны не досталось. Как так?
Я старости боюсь, но не так фатально, как Волкова. Сдается мне, что и в ней есть своя прелесть, помимо “потрахаться”.
Моей бабушке 83 года. Она не собирает бутылки и не продает соленые огурцы. Зимой не выходит на улицу, боится поскользнуться и упасть. У нее все лицо в морщинах и нет зубов. У кровати на тумбочке всегда валидол. Дед умер. Внук пьет кровь.
И даже при таких обстоятельствах она весела и всегда разговорчива. Любит смотреть “Поле Чудес”, плачет над передачей “Жди меня”, сахару мне в чай кладет так, что ложка стоит. Почему-то убеждена, что если постоянно переключать каналы на телеке, он загорится и взорвется. Показывает свои старые фотографии, где нет морщин, а есть молодая девка в военной форме с круглыми глазами. И между той девкой и нынешней бабушкой — сто лет, а может, двести. Война, карточки и Сталин. Слова военных кинофильмов и учебников истории.
Бабушка одевает красивый халат и, не обращая внимания на звонящий телефон (неслыханно!), садится давать интервью.
— Расскажи про детство!
— Родилась я в Краснополянском районе Свердловской области, в деревне Щербачиха. Там ходила в школу. До школы мы все помогали родителям…
— А родители не дворяне никакие? А то вдруг я потомственная дворянка, чем черт не шутит…
— Родители — потомственные крестьяне. Середняки. Они всю жизнь работали…
Такс, не вышло. А я-то думала, придется на серебре серебром перепелов есть…
— А-а… Ясно. На колхоз?
— Сначала колхоза не было. Каждый себе зарабатывал. Имели мы хозяйство: и коровы, и лошади были, и все. Потом, когда организовался колхоз — все. Вступили в колхоз.
— Тебе сколько лет тогда было?
— Ну, наверное, в тридцатом году. Мне было лет 8—9. Сдали все. Лошадей, коров, свиней. Сдали все хозяйство. Сначала, когда колхоз организовался, мы платили: молоком, мясом, яйцами. Много платили, но нам оставалось, хватало. И мясо, и молоко. А потом окончательно все сдали и работали в колхозе, трудодни зарабатывали. Папа работал в сельском совете уполномоченным, а мама простой работницей. На поле работала, зимой скот обеспечивала.
— А папа, значит, в кабинете сидел?
— Какой там кабинет, деревянная контора была. В этой конторе он сидел. И работу какую-нибудь вел все равно, помогал. Заболел конюх — он может заменить конюха.
У нас было две лошади, одна рабочая, а другая выездная. Для работы тоже одна была упряжь, сани да все, для праздников — другая, красивая, ходок летний и зимняя кошелка. Все папа сам делал. Какой-нибудь старинный праздник отмечаем — едем в гости. На Рождество, например. И жалко было нам, мы плакали, когда сдали этого Каурко, выездного. Нас было много, пятеро…
— Три брата и сестра у тебя ведь были?
— Да. Старший — Андрей, 1913 года, потом сестра Дуся, 1918-го. Затем иду я — 1922-го. А потом два брата — Ваня (1923) и Дима (1926)… Нас всего было тринадцать. Мама тринадцать родила, а нас пятеро только осталось. Потому что болели, а врача не было. Вот заболели корью, все выжили, а один умер. Бабушка, папина мама, лечила травами, конечно, но не все с трав-то выживали. Потом мама работала на тяжелой работе, недонашивала. Рожала неживых. Последний раз двойню родила, они три дня кричали, а потом умерли. Дело в том, что мама ездила за сеном с мужчинами, она всю мужскую работу выполняла, некому было работать-то. И она была беременная семь месяцев. А зимой сани то в одну сторону упадут, то в другую. Надо было отваливать. Она мужчинам помогала. И дети недоношенные родились, мы их назвали Люся и Саша. Три дня кричали, мы невыспавшись в школу ходили. И потом они умерли.
Рожала мама всегда дома, бабушка принимала. Тринадцать родила — ни с одним в больнице не была.
Странный такой подход к деторождению — сани ворочать, быть “как все мужики”. А мужики не могли ей сказать: иди на фиг со своими санями, посиди в сторонке, а мы тут как-нибудь сами? Или при советской власти не было ни мужчин, ни женщин, а были только члены партии и коммунисты? И секса не было, ага. А дети рождались пачками и также пачками умирали.
— Почему такое количество детей? Контрацепции не было?
— Просто папа с мамой хотели иметь большую семью. Они старались, работали, чтоб всех прокормить.
— А сейчас ты хочешь такую же большую семью, например, у твоего внука Игоря?
— Не хочу, чтоб у Игоря столько детей было. Сейчас жизнь совсем другая. Парочки хватит: сын и дочь. Даже в садик Настя устроить Владика не может. Даже если б родители много зарабатывали — все равно не надо.
Владик — мой племянник и бабушкин правнук трех лет. Настя — его молодая мама. Владик выдержан вполне в духе времени: играет только в машинки и говорит, помимо “мама-папа”, “иди” (догадайтесь, куда) и “отстань” (то же, что и “иди”).
— Про Каурко-то… — нетерпеливо постукивает по столу бабушка.
— Ну.
— Вот мы сидим у окна, а он придет и лижет окно — нас видит и общается с нами. Потом, когда сдали, папа на нем ездил тоже на праздники, Каурко не рабочий был.
Еще папа резал скот для колхозников. У нас был подходящий двор, деревянный. Поэтому к нам приводили свиней, которых надо было забить. Жалко, конечно, но для этого их и выкармливали. Забивали зимой. Придут мужчины, забьют свиней, обожгут их, чтоб волосы спалить, и повесят застывать. Холодильников-то не было, весили во дворе, поэтому зимой, а не летом свинок мочили. А когда придет время колхозникам мясо раздавать, надо же его разморозить. У нас была русская печка. Мама ее затопит и туш пять на печь ставятся, прямо ногами. А мы на туши залезем верхом и уши грызем. Они же, получается, копченые, хрящики аж трещат!
— Вкусно, наверное, хотя я хрящи не очень… А что вообще ели?
— Питались мы хорошо, потому что нам отоваривали трудодни. Не все хозяйство взяли, у нас гуси остались, две гусыни и гусь: яйца несли, гусят высиживали. А мы их пасли. Потому что коршуны охотились за гусятами. Было у меня: отвлекусь на что-нибудь, у меня коршун раз, и утащит гусенка. Мы все время были с мясом. Одну корову сдали, другую оставили. Нас же детей пять человек. Да и бездетным тоже оставляли: корову, теленочка. Все не забирали. Корова родит теленочка, он вырастет до осени — и мясо на всю зиму. Овощи были свои. Огород у нас был очень большой, в огороде папа даже выкопал колодец. Сделал нам всем маленькие ведерки, коромысла. И мы все делали сами. Мама с папой к этому не касались: к картошке, морковке.
— А что носили?
— Одевались мы в свое. Сеяли лен. Ситца у нас не было. Ткали холщовое полотно. Мама ткала, а мы пряли с сестрой Дусей. Пряли тоненькую и толстую пряжу. Толстая шла на брюки мальчишкам, а тонкая — нам на платья и трусы. В школу мы ходили с холщовыми сумками. Наткет мама, потом нашьет и — через плечо. Такие хорошие сумки были!
Но и праздничное у нас было! Папа с мамой заработают трудодни, деньгами получат или продадут что-нибудь, поедут в центр, городок Байкалово, и купят ткань. Простую. Шотландку там или еще что. И мама сошьет платья. А ребятам сошьет штанишки и рубашки. Рубашки носили поверх штанов, а сверху поясочек. Деревенские парни, знаешь ведь. И в праздник мы всегда были одетые чисто. На ногах мы носили обутки из свиной кожи. Весной и осенью, летом-то босиком, конечно. А зимой — в валенках. Папа сам нам валял валенки и обутки шил.
Недолгое время мы так жили, потом уже стали одеваться по-современному.
— Игрушки из соломы, наверное, делали?
— Игрушки у нас были деревянные. Хоть мы и были все время заняты, а хотелось иногда поиграть. Папа делал деревянные тележки ребятам, а девочкам делал кукол. Вырежет из доски ноги, руки голову, глаза выковыряет — получается кукла. Волосы делали изо льна, кудели. Приклеивали сверху. Одежду им мама шила.
Родители нам вообще много времени уделяли. Приедут с поля уставшие и все равно интересуются: как у вас день прошел, что нового?
В 1929-м у нас был голодный год. Мы всю траву переели, ботву картофельную весной собирали, мороженую картошку, лебеду. Спасала корова. Мама подоит корову, промелет всю вот эту траву в жерновах, и отруби от муки оставались. Напечет нам лепешек, а сама идет на работу. По пять лепешек на человека и молоко. Хотите, говорит, сейчас съешьте, хотите на весь день растяните. Мы честные были, все делили пополам.
Когда в колхоз вступили, старший, Андрей, уже трактористом работал. Нам уже легче жилось, нас было четыре иждивенца и трое работающих.
Потом голодная зима прошла и был хороший урожай. И мы уже стали жить хорошо, одеваться. Мама с папой стали чаще ездить в Байкалово, привозили нам подарки, сахар и чай. Чай был плиточный, из жженых фруктов, противный. А конфеты мы уже в Ирбите начали есть.
— Заваривали бы травки вместо чая…. Мяту…
— И так заваривали. Само собой. Ну и вот. В 1931 году папу пригласили в Ирбит на сплав леса по реке Ирбитке. Работать было некому, и вот из деревень-то начали вербовать мужчин. И папа завербовался, и не зря. Там устроился он хорошо, зарабатывал хорошие деньги. Мама за 50 километров к нему ходила. Пешком. Не на чем было ездить, лошади-то не было. Вот она утром рано, часов в пять уйдет и придет к вечеру в Ирбит. А в Ирбите продавался хлеб. Мы в деревне его не пекли, потому что муки выдавали мало. Мама придет, а папа нам к ее приходу хлеба запасет, килограмм 12—14. Мама у него переночует, а утром сделает котомку и идет обратно в деревню с хлебом, нам несет хлеб.
— Ух ты! Сильная женщина! Разбойников не боялась с большой дороги?
— Никто не нападал. Все время обозы шли, сдавали хлеб в Ирбит государству. Иногда маму подвозили километров пять. Придет она домой, а у нас ужин готов как раз. Я в семь лет научилась доить корову, а сестра готовила. У нас кошка была и собака — успевали накормить всех.
Потом мы все переехали в Ирбит. Папе дали в общежитии комнату, 18 метров, представь. Мы все спали на полу, а папа с мамой на кровати. Потом папа топчаны сколотил. В деревне я закончила два класса, с семи лет. Со старшей сестрой вместе пошла, поэтому такая маленькая.
Корову мы позднее там купили, без хозяйства не могли жить. В общежитии немного пожили, потом нам дали квартиру в подвале на Пролетарской. Окна были у самой земли. Идут люди, мы только ноги видим. Но нас устраивало, квартира была хорошая. Сестра окончила четыре класса, пошла работать продавцом в магазин, ей было 15 лет. Мы учились, а папа, мама и сестра работали. Брат в Нижний Тагил уехал трактористом на заработки. Там и женился, а потом обратно с семьей приехал к нам в Ирбит. Ему тоже дали квартирку небольшую. Мы с соседями жили, не одни. И без всяких условий: ни воды, ни туалета, ничего не было. Просто неблагоустроенные квартиры, да и то хорошо. Печка была, сарай во дворе. Для туалета копали яму, деревянные стенки ставили — у всех такие были туалеты на окраине-то. В центре города, конечно, и вода была. А мы все по окраинам жили.
Я закончила восемь классов и уехала в Свердловск, в школу ФЗУ, учиться на лаборанта. Сестра работала продавцом, мама тогда уже не работала, папа работал на строительстве. Образование у него было три класса. Мама то же самое, малограмотные были. Но книжки читали, газеты. В чем отказывали, а книги, газеты и журналы всегда выписывали и читали. Я ФЗУ закончила и устроилась на хлебозавод работать, и меня сразу же отправили на курсы. Я работала лаборантом хлебобулочных изделий, пробы снимала.
Это было в 1939 году. Работала я до 1941-го…
— А любовь в юности? — перебиваю я.
— Была любовь. В 1939 году, когда мне было 17 лет, познакомилась с Боярниковым Сашей. Они жили по соседству, очень хорошо, семья была зажиточная. Он еще учился в десятом классе, а я работала на хлебозаводе. Я работала посменно, он меня встречал и провожал. И родители знали, что мы дружим. Жениться не собирались, нет-нет. У меня и мысли такой не было. Ходили в кино, целовались. В гости к нему на праздники ходила. Но мы это… вечером-то пройдешь под ручку и все, а так, при свете дня, стеснялись. Очень стеснялись. Днем встретимся — разговариваем на расстоянии. Потому что тогда так было, близко не подходили. Вечером-то, конечно, держались за руки и поцелуемся, и все. И обнимались. А больше ничего. Вечером домой не приглашал. Все было по-хорошему.
По-хорошему — то бишь без секса, я понимаю. А может, бабушка утаивает? Так сказать, блюдет свой моральный облик перед внучкой, которая пишет рассказы, из одного мата и траха состоящие.
И эта загадочная фраза: целовались. Помню я эти советские поцелуи в кинофильмах, когда суровый военный вжимает свое лицо в нежный девичий овал и никаких тебе языков, только давление, минимализм, и в кадре — только затылок военного. Вряд ли, конечно, бабушка (странно называть семнадцатилетнюю девку в платье с голыми загорелыми коленками бабушкой) занималась подобным киношным извращизмом, вон глаза-то до сих пор горят!
Где сейчас этот Саша Боярников?…
— Только началась война, его взяли на фронт, и там он погиб, очень быстро. Похоронная родителям пришла.
Война началась, мы работали по 12 часов, потому что всех забрали на фронт. Сестра замужем была, в 1940-м вышла замуж.
— Пышную свадьбу отгрохали с салатами и криками “Горько!”?
— Нет, просто собрались у родственников жениха, в простом платье Дуся была. Прожили шесть месяцев, ее Степу взяли на фронт. И он в 1943-м погиб в Новороссийске. Рая родилась без него. Она родилась в 1942-м, 21 января. Рая папу не видела, и он ее не видел. Только он написал письмо, что если родится дочь, назови Раисой, у него сестра Рая. А если сын, назови Мишей. У него брат старший Михаил. Ну и вот. Она так и назвала, Раей. Степа, значит, погиб.
К началу войны в Ирбите уже мотоциклетный завод был, эвакуированный откуда-то. И брат Андрей купил мотоцикл себе, и 23 июня 1941 года он с мотоциклом уехал на фронт. У него две девочки остались, Тамара и Люся. Сейчас связи нет с ними.
Только фотокарточка есть коричневая. На ней две девочки, одна постарше, другая совсем младенец. Сидит на высоком табурете, как на подставке для цветов. Как она оттуда не грохнулась — непонятно. Постарше стоит рядом на стуле. Одежда, как будто из шинели сшитая, хотя кто их знает, эти черно-белые (коричнево-желтые) фотографии, — на них все как будто в одинаковом.
— Папу взяли в трудовой батальон в Серов. Он на металлургическом заводе работал, как заключенный.
Иван добровольцем ушел в 1941 году.
Потом взяли меня.
А Диму взяли после, он шестнадцатилетним на фронт ушел.
— Как это было вообще? На войну идти…
— Когда мы работали на хлебозаводе, мы проходили военное дело: ТСО, ДСО, физподготовка. И вот в августе нас вызывают, пять девчонок. Женщин-то не брали. “Хотите защищать Родину?” — “Хотим!” Мы комсомолки были, нам нельзя было говорить “не хотим”. И нам повестки вручили: через два дня отправляйтесь. Нас так хорошо провожали на хлебозаводе: бочку пива купили — для рабочих, не для нас, конечно. Сухарей насушили на дорогу, мешки сухарей в вагон грузили. Считай, что добровольцами пошли.
Когда мне пришла повестка, я на одной ноге заскакиваю в огород. А там мама с маленькой Раей. Август, все в огороде поспело. Я говорю: “Мама! Я ухожу на фронт!” Мама так и повалилась на картошку. А мне было радостно, что я ухожу на фронт защищать родину. — Бабушка украдкой всхлипывает. — Я еще не представляла, что это такое, что окопы рыть придется и солдат кормить.
Приехали мы в Свердловск, нас направили в Омск. В Омске интендантское училище, на курсы поваров. Три месяца учились на поваров. Присвоили нам там звания. Я — старший повар, старший сержант. Из Омска на товарных вагонах нас 16 суток везли до Москвы. Когда надо было пропустить составы с танками, нас загоняли в тупик, пропускали. Выдали сухой паек: сухари, концентраты, сахар. Теплушки там были, печки. Как станция — все бегут за водой, кашу варить. Им уголь приходилось красть. А мы фляжку воды наберем, и нам хватает. Мы сухари ели и сахар.
Приехали в Москву: грязные, голодные. Нас разместили в какой-то школе, человек 300. Ночью нас сводили в баню, накормили и сутки дали спать.
Нас всех подстригли коротко, до ушей. Обрезали мне косу. А за войну волосы-то отросли…
Я попала в батальон автоматчиков старшим поваром. На станции Очаково формировалась женская бригада. Мужчины — командиры, а женщины солдаты. Я на батальон, 300 человек, готовила одна на походной кухне. Там еще пулеметный батальон был и минометный дивизион, всего 1000 человек, все девчонки.
— И начались тяжелые поварские будни. Помню, ты мне про стул что-то рассказывала…
— Как раз зима была. Снег мокрый шел, дрова сырые, и печку никак не растопишь. А готовить-то надо! Бывало, зайдешь в командирскую комнату, “красный уголок” называется, тогда все было красное. Видишь какой-нибудь старый стул — утащишь его, разобьешь, растопишь и приготовишь. И пожалуйста: минометный дивизион без завтрака, пулеметный батальон без завтрака, а автоматчики покушали пшенную кашу. И мне объявляет благодарность командир батальона Полищук. Он был Герой Советского Союза, раненый отлежал в госпитале к тому времени. Он у меня на фотографии есть.
Мы были на обороне Москвы. Окопы рыли, устанавливали дзоты. Немца же прогнали от Москвы, а если бы ее не защищали, немец бы забрал Москву, и пожалуйста.
Потом сделали столовую. Эти 1000 человек питались в этой столовой. Готовили в больших котлах, тушу мяса закладывали в этот котел. На тысячу человек, ты представляешь! Надо приготовить ведь первое, второе, чаю.
До сих пор у бабушки сохраняется эта привычка: первое, второе, и всех обязательно накормить, будь то батальон автоматчиков или трехлетний Владик. От бабушки невозможно уйти голодным, даже если у тебя железная воля и твердый характер. Бабушка все равно заставит сдаться, вымыть руки и сесть за стол.
— Первое, второе, третье и компот!..
— Компот не варили, чай был. Зимой плохо было: готовили все из мороженого. На стол из десяти человек — одно ведро супа. Старались, чтоб в ведро попало десять листиков капусты и десять картошин, чтоб каждому.
И вот. Как раз наш батальон дежурил, автоматчиков. Дежурный взвод — шестнадцать человек. Картошку чистили, крупу мыли, все такое. Крупу не перебирали, магнитом проходили, и все, чтоб металлических предметов не было. Как раз ужин был, как сейчас помню: у нас был суп из гречневой сечки с тушенкой. Накормили всех ужином, мы последние уходили, часов в двенадцать ушли, на кухне остались дежурные.
В два часа ночи ко мне связной прибегает и говорит: старший сержант Велижанина, к командиру! Со мной еще была Лузина Маша, повар. Идем, а мимо нас девчонки бегают, в рубашках. Мужские рубашки были и штаны. Бегут, их рвет. Двести человек положили в санчасть, но, забегу вперед, никто не умер. Отравление было.
Приводят к командиру, там уже прокурор сидит. “Как проходил ужин?” Ну я рассказала. Еще младший лейтенант Алексеев дежурил. Вот меня спросят, его спросят — одно и то же говорим, как было.
Котлы, в которых варилось мясо, опечатали, мясо выбросили. Меня посадили в одиночную камеру под стражу. Соломенный матрас, соломенная подушка, и все. Ни воды, ничего не давали. Утром меня опять допрашивали, опять то же самое говорю.
День сижу. А так как котлы опечатаны, ничего не варится, и солдатам выдают сухой паек. Но никто на весах работать не умеет. Очередь скопилась. Меня под конвоем привели, автоматчики — под автоматом. У минометчиков свои какие-то были…
— Под минометом.
— Ага. Всех поваров-то посадили. Ну вот. Мы вешаем сухари, кусочки сахара выдаем, а за нами стража. Так длилось три дня. Потом выяснилось, что это вредительство. Какая-то одна врач давала порошки, как будто витамины. Это наряд, который дежурил, рассказал. Смертельные были порошки, а бросали в горячие котлы — и они вызвали только рвоту.
Нас выпустили, а врача куда-то дели.
У нас еще вредитель была, шпион, зам командира бригады. Командир бригады — полковник Александров. А вредитель — Вера Крылова. И ее сестра у нас была в бригаде, все сведения выдавала немцам. Она была русская, а, видимо, что-то имела за свое вредительство и помогала немцам. И эту Веру разоблачили. Мы же и разоблачили. Против нашей столовой стали ночью приезжать машины. Очаково-то недалеко от Москвы. Командиры заметили, что к Крыловой часто приезжают машины. Выставили с нашей кухни наряд девчонок, с автоматами. И задержали немцев, когда те приехали в очередной раз. И оказалось, что у этой Крыловой связь была, рация. Нас хотели отправить на передовую, но в связи с тем, что у нас в бригаде был шпион, нас стали расформировывать. Некоторых отправили на фронт, некоторых по частям, нас заставили окопы рыть. Немец был далеко, 300 км от нас, а нас все равно заставляли рыть.
Наши девочки охраняли особо важные объекты, мосты. На посту стрелялись. Записку оставит: “Служить устала”. Туалет у нас был общий, на ремнях вешались. Зайдешь в туалет: висит на ремне девчонка. Страшно, что там говорить.
Беременные были. Потому что командиры были мужчины. Отдельная добровольческая стрелковая женская бригада. Например, месячные у тебя, живот болит, не можешь окопы рыть. А командиры ткнут грубо в живот: отправляйся!
Офицеры в столовую не ходили, жили на квартирах, им адъютанты носили еду. Вот они выберут в адъютанты девчонку красивенькую себе — все. А нас каждый месяц гинеколог проверял на беременность. Два месяца беременность, три — все, демобилизовали. Адъютанта нового опять берут. Беременных столько отправили по домам. Из наших — Маша Пушкарева, приехала домой беременная. И мама мне пишет: “Маруся, хоть такая, но приезжай домой, как Маруся Пушкарева, только чтоб не погибла”. Мама уже получила от Андрея похоронную, от Степана похоронную. Дима тоже погиб. Он погиб перед самым концом войны. Переправлялись через Северную Двину, и его там ранило. И его на берегу Двины закопали. Гена Коростелев, наш сосед, вместе с ним ходил. Пришел, маме все рассказал.
А Маруся Пушкарева родила сына.
Нас каждое утро и каждый вечер проверяли. Шестнадцать легли спать, шестнадцать встали. А тут вдруг встали — только пятнадцать. Где еще одна? Поиски. А она далеко не ушла, ее задержали. И к стенке, и расстреляли. Показательно.
— Сколько ей лет-то было?
— Да двадцать, как всем.
Даже младше меня, ого!
— Влюблялась на войне?
— Когда я в батальоне автоматчиков-то поваром работала, познакомился со мной старшина миндивизиона, Федор Избицкий. Он у меня есть на фотографии. Встречались очень редко. На обед придет — перебросимся словами. Вызывали меня: “Маша, Федор пришел!” Иногда ему дают увольнительную, мне дают, и мы в Москве ходили в театр Ленинского комсомола. А вечером нельзя встречаться было: я старший сержант, а он старшина. Ему можно гулять, а мне нельзя. Один раз он меня встретил из столовой, идем, а уже одиннадцать. И патрули навстречу. Меня забрали, а он остался.
У нас была хорошая, чистая дружба.
Ну вот опять. Дружба, коммунизм, комсомол. Белый верх, черный низ. Или опять бабушка что-то утаивает? Мол, какой там секс, родину защищали!
— Скажи, ты на войну пошла за Ленина?
— Я просто пошла на войну ни за Ленина, ни за Сталина, а просто чтоб победить. Жгут деревни, города разрушают немцы — надо обязательно их победить. Погибнуть, но победить, чтоб города наши остались.
Ну я так и знала, а то многие вокруг почему-то уверены, что все от Ленина тогда кончали просто. И душу с телом незамедлительно приносили в жертву по первому зову. Типа дураки какие наши бабки с дедками! Сами вы дураки.
— Сталина любила?
— Да, любила. Потому что как-то мы жили при Сталине хорошо. Про то, что он столько народу погубил, мы не знали. Это сейчас только начали говорить, а раньше молчали. Если б знали тогда, то, конечно, не любили бы. Он неправильно поступал. Сейчас я уже против него.
— Убила кого-нибудь на войне?
— Нет, я не убивала, — разочарованно. — Потому что когда немцы пришли, мы на одной стороне Москвы были, а они на другой. Мы только окопы рыли. А хотелось, очень хотелось взять немца, поиздеваться над ним, — бабушка потирает сухие ручки. — Как они издевались над нами.
Брат Иван весь раненый пришел домой. Он воевал на Ленинградском фронте, вот они там ели сырое мясо лошадей. Он был артиллеристом. Сейчас артиллерия уже на машинах, а тогда все орудия возили лошади. Какую лошадь немцы убьют — они эту лошадь разделывают, если есть возможность, не бомбят немцы, разожгут костер, подкоптят немножко, а если нет возможности, ели сырое мясо.
— И как, нравилось?
— Что там понравится? Хотя я сама не ела сырое мясо. А они с голоду умирали, потому что походная кухня не приезжает — немцы ее, может, разбомбили. То что было в рюкзаке, сухарь или что-нибудь, они этим питались.
У Ивана рука не работала, была сухая, и нога такая же. Снаряд попал и осколки засели. У него шрамы размером сантиметров по 15 на ягодицах, на икрах… Ужас.
После расформирования меня отправили сюда, в Свердловск, в десятый гарнизон. Поваром. Мне повезло. Вот так. А десятый гарнизон охранял финансовый, золотой завод. Охраняли с собаками и с автоматами, а я для всех готовила.
— Помнишь, как первый раз про победу услышала? Такое не забудешь, наверное…
— День Победы я встречала на площади 1905 года в Свердловске. Салютовала. Дождик шел, снег шел, воды по колено было в день Победы 1945 года. Нас на машинах с ракетами привезли, и мы салютовали. А как узнали? Я на кухне работала, и в четыре часа утра объявили по радио: “Конец войне”. Ой, как мы кричали “ура!” на весь гарнизон и всех разбудили. На площади люди обнимались незнакомые, некоторые уже выпили, валялись в воде, их поднимали, везли на машинах. Как это было!…
Выделили продуктов на праздничный обед. И после победы гарнизон почти полностью расформировали. Нас оставили для охраны завода, один взвод. Меня демобилизовали только 25 ноября! Из-за этого завода.
Здесь я познакомилась с Сашей Трофимовым. Он возил командира дивизии Кокарева. Дружили мы. Я демобилизовалась, он меня проводил и говорит: приезжай обратно в Свердловск.
Я в Ирбите побыла немного, даже секретарем там успела устроиться. Потом поехала в Свердловск. А этот Саша демобилизовался и к себе в Орел уехал. Меня с собой звал, а я не захотела ехать. Я после армии-то еще не очухалась, а тут какой-то Орел. У Саши и квартиры-то своей не было. “Где-нибудь поживем у родственников”, — говорил. Представь себе? Я подумала и не поехала. Хотя любила его, конечно. И правильно сделала, его потом посадили.
— За что?
— Трудно жилось, машину угля продал. Он шофер был. После войны-то за каждую мелочь садили.
Меня в Свердловске сразу взяли в ту же самую дивизию, где я служила. Завскладом. Офицерам выдавать продукты. Не так-то просто было после войны устроиться на работу! А в финансовой части работал Иван Гаранин, друг Саши Трофимова. И мы с ним познакомились.
— О, это дед-то! И что дальше?
— Он снял комнату рядом с дивизией, и мы стали жить вместе. С 30 апреля 1947 года. Два года жили в гражданском браке. А потом, в 1949-м только зарегистрировались в Кировском загсе. Я в простом платье была, как на работу ходили, так и в загс пошли. Я уже беременная была. Потому что в 1948-м ездили в Орел и там я влипла. Расписались 4 мая, а Витя родился 2 июня. Как раз зарегистрировались, чтоб сына записать. И нам еще дали комнату в бараке, 18 метров.
Вот оно как было. А сейчас все кричат: не было раньше такого, чтоб жили без записи! Типа, честь блюли смолоду и поцелуя без любви не давали. Фигушки. И поцелуи, и честь — все давали. Практически бабушка моя жила так же, как сейчас люди живут, даром что после войны. Разве что пива в баночках не было и компьютеров.
Еще мне нравится ее бесхитростное “влипла”. Хи-хи. У меня подруги так говорят.
— Все те же самые 18 метров, как и в Ирбите… Почему Витей назвала?
— Виктор Гюго! У нас книга его была, мне кто-то посоветовал так назвать.
Потом я устроилась в отдел учебных заведений при Свердловской железной дороге бухгалтером. Я курсы закончила бухгалтерские. У меня специальностей много, — гордо заявляет бабушка. — Дед твой приезжал на всю ночь, помогал отчеты составлять.
Жили мы на углу Сакко и Ванцетти и Малышева. Рядом с рынком. Все время с рынка к нам во двор все приходили в туалет.
— Трудно жили после войны?
— 1946-й, 1947-й были трудными, карточки были. А потом стали карточки отменять, цены понижать, продукты все были. Мы все время делали блинчики, фаршированные мясом. Пельмени все время стряпали.
Жили в бараке, туалет на улице, вода в коридоре. Зимой застывала, мы кран паяльником отогревали. Воду запасали. Соседи были очень хорошие. Да где бы мы ни жили, соседи были золотые! Кандинская, например. Когда Витя заболел воспалением легких, она мне помогала.
Я хотела двух детей, дед хотел трех. Про тринадцать, как у мамы, и речи не шло. Раньше времена были другие, мама в поле рожала. А я Витю родила с таким трудом! Потому что сидела все время, мало ходила, бухгалтером работала и все время сидела. Да и он у меня такой был — 3 970! Такой здоровый парень! Надо ходить было больше и гимнастикой заниматься. А я туда проеду, обратно проеду, устану уже и все. На двух трамваях ехала. Последнее время я стала ходить пешком, но было поздно.
Холодильника не было. Сходим в магазин, съедим да опять идем в магазин. Покупали колбасу, масло, яйцо, мясо. Мясо купишь, сготовишь, и все. Негде хранить-то было. Я сидела дома. Дед договорился, чтоб квартплату не брали.
Не было ни коляски, ни комбинезона. Гуляла с детьми, завернув их в одеяло, когда маленькие были. Витя особенно тяжелый был, толстый.
Позже нам дали квартиру на Ленина. А потом деда отправили в Туру. Он военный, а они на одном месте не живут. Я осталась с Витей. В Туру поехать не могла, потому что там и условий-то не было. В землянках жили, в палатках.
Но дед все-таки добился комнаты и забрал нас в Туру.
Там я Таню родила. В отличие от Вити, Таня у меня вылетела, как из пушки. Ой, девчонка. И такая… Ручки перевязаны, волосы черные. Я так и хотела: первого сына, защитника родины, а вторую — девочку. Витя назвал ее Таней. В больнице еще. Они пришли с отцом, ему 5 лет было, я показываю ее. Сидим, а там медсестра Люда, такая хорошая была, спрашивает: Витя, как сестренку назовем? Таней. Почему Таней? Потому что у тети Дуси есть Таня, у дяди Вани есть Таня.
Строили новый город Нижнюю Туру. Мы приехали: буквально было три-четыре дома. После рождения Тани нам дали двухкомнатную квартиру. Вот я и ходила с Витей да с Таней.
— Как родила, так, поди, растолстела? На диету засела?
— Я всю жизнь на диете живу. Острое ничего не кушаю, не пью, не курю. Если б не давление, была бы сейчас вообще ого-го!…
С Таней потолстела. Но похудеть не хотела. Я была нормальная! Вышла замуж, носила 46 размер, Витю родила — 48-й, А Таню — 50-й. Раньше о худеньи даже и речи не было, — бабушка неодобрительно смотрит на мои “кости”.
То готовить, то стирать, то в очереди стоять. Магазинов не было, торговали с машин. Тут очередь, там очередь.
Я себе за шубой цигейковой стояла двое суток. Написали на руках номера и пересчитывались каждые два часа. Приду в двенадцать часов ночи домой, чайку попью, в туалет схожу, а в два уже надо идти пересчитываться. А не пересчитаешься — очередь пропадет. За мукой так же стояли.
А потом все лучше и лучше! Нам дали такую шикарную квартиру в Туре! Нижняя Тура, или Свердловск—45.
Праздники отмечали уже современные. Были у нас друзья — четыре пары. Не расставались. Каждый праздник встречали и провожали вместе. Пили мало очень. Мужчины мало, а женщины вообще не пили. Наготовишь всего — и пожалуйста. С детьми. Гуляли — вот именно что детей с собой всегда брали.
— Почему не пили?
— Потому что умные были. Это ведь сейчас люди с ума сошли, пьют. А мы все старались купить что-нибудь. Денег было жалко на выпивку. С 1954 по 1964 год время было хорошее! Не пили. Водка стояла в магазине, хоть залейся, а люди не пили. Пьяниц не было, не было, чтоб вот так валялись. Молодежь вообще не пила. Сейчас выборы — так разве молодежь идет? А тогда — с утра до вечера там молодежь. Потому что там концерты бесплатные, буфеты, а в буфетах все-все продают. Мы соберемся все с детьми и целый день там проводим: концерт смотрим, накормим всех. Вот так время проводили. Пить некогда было и не хотели.
Очень много уделяли внимания детям. Много было клубов для детей, всяких развлечений. Бильярдный клуб, для девочек готовка и шитье, шахматы — и все бесплатно. Мамаши даже ходили поучиться шить. Я учила девочек вязать крючком, другая учила шить, кроить. И шли, тянулись.
Вите мы купили баян, он у нас ходил в Дом культуры. Самый дорогой баян 170 рублей стоил. Скопили, оторвали, все ж отец один работал. После четвертого класса Витя на конкурсе баянистов выиграл путевку по Волге, в десять-то лет.
Таня захотела играть на фортепьяно, стала ходить заниматься. Учитель говорит: “Надо обязательно купить инструмент, потому что девочка способная”. А она ходила все к соседям играла. Дед занял денег, 400 рублей, купили ей пианино. Но пианисткой так и не стала — заболела тяжело, почки, в пятом классе. И после больницы охота отпала.
— Ты что, хотела, чтобы дети музыкантами стали?
— Нет. Таня у нас с восьмого класса мечтала юристом быть, она и юристом стала. Иван Прокопьевич, брат мой, который раненый пришел, он прокурором работал, приедет и всю ночь рассказывает: там убили, там ограбили, тут стащили. Мы ляжем спать уже, а Таня с ним лежит и слушает, всю ночь может прослушать. Его ребята тоже стали юристами. У него было два сына и дочь. После войны Иван закончил юридическую школу, потом закончил юридический институт заочно и работал прокурором в Чебаркуле. Кто-то на него обозлился из тех, кому он приговор вынес. И однажды старший сын Коля пошел с друзьями в лес, гулять. Ему было 19 лет. И его нашли только через три дня. Его мать, Рита, все эти дни ходила к озеру, как чувствовала, что он там. Через три дня действительно всплыл в камышах, весь раздутый. Когда Колю анатомировали, сказали: его утопили, потому что в легких было полно ила, глины и песка.
— Нашли козлов?
— Нашли, но не судили. Иван Прокопьевич не судил, замяли это дело. Хотя все знали, кто и что.
— Хм… Почему такая безнаказанность?
— Это кто-то был из “своих”, в прокуратуре у них тоже были покровители.
— А Иван-то сам не мог их мочкануть?
— Он уже боялся за второго сына, Володю, и за дочь Таню. Ирония судьбы: Таня выросла, родила сына и назвала в честь погибшего брата, Колей. И Колю зарезали, вот недавно. Он с матерью открыл свой бизнес и не стал делиться с “друзьями”.
— И этих отморозков нашли?
— Конечно. И тоже отмазали. Один там сын врача, другой еще чей-то сын, мусорской, кажется. Все замазали. Вот такой Чебаркуль. Там семьями убивали! Зарежут семью, все вокруг знают, кто это сделал, а молчат. А если доказательств никаких нет — то и не осудишь никого!
Колю я помню. Он учился здесь в пожарном училище, такой высокий, красивый и недоступный. Я была маленькая, неравнодушная к парням в форме, меня таскал с собой Колин друг Женя.
Потом к нам в гости приехала Колина мать. Она показывала фотографии убитого Коли и предлагала крем “Фаберлик”.
— Нда… Ну а что там про Таню…
— Она на экзамены в юридический из Верх-Нейвинска ездила в Свердловск к девяти. В пять утра вставала. Первый раз одного балла недобрала. Устроилась на работу секретарем-машинистом в автомобильно-транспортное управление. И через год поступила. Принесла пять астр. Каждый экзамен — пять астр. Последний раз идет, у меня душа замирает, как она там. Поднимает: пять астр.
— А Витя?
— Я хотела, чтобы Витя был инженером. Он закончил техникум, работал инженером. Он в армию хотел пойти…
— Сам хотел?
— Ну да.
— Странно это слышать. Сейчас в армию никто идти не хочет. И что?
— Ну вот, Витя пришел в военкомат, а ему сказали: ты закончил техникум от предприятия, на тебе бронь! Должен работать на заводе! Никто в армию не ходил, кто этот техникум закончил.
Тут отец уже пил. Такое стало: звание получили — надо обмыть. Раньше не делали этого, а потом инициативу кто-то проявил — и все. Этому же быстро можно научиться. Стал он по ресторанам ходить. Раньше мы ходили всегда вместе, а потом кто-то предложил: “В ресторан — без жен”. У всех дети, надо с кем-то оставлять. Стали одни ходить, стали больше пить. Вот она и пьянка началась, распущенность.
— Я так вижу, не любишь ты алкашей. И наркоманов.
— Всех бы их расстрелять. Соседский Костя умер, сам варил и кололся — все жалели и осуждали. И такие — сплошь и рядом. В наше время не знали о наркотиках, наркомания-то недавно началась. А мы не пили, не курили и наркотиков не имели. А сейчас в подъезде стоят и трясутся. По первому взгляду их вычислить можно. Надо создать такое учреждение, куда их поселить и заставить так работать, чтоб они о наркотиках и не вспомнили. Наркомания-то — от безделья.
Я в молодости и в родительском комитете участвовала, в школу часто ходила, с отстающими занималась. Прикрепляли ко мне двух-трех отстающих. Они ко мне домой приходили и я их подтягивала. Не я одна, многие. Бились за то, чтоб в классе ни одного отстающего не было. Дети у меня были хорошие, а были дети и плохие. По подъездам шлялись. Соловьевы, Чернышовы. Сняли однажды замки с почтовых ящиков, хотя потом признались сами.
Это разве плохие дети! Вот сейчас дети — всем детям дети. Бомжей убивают. Могут замочить приятеля из-за компьютерной игры или чтобы магнитофон стырить. А вы говорите — замки с ящиков.
— Детей я хорошо одевала. Зимой — шубки цигейковые. Не богато жили, но нормально. На Таню я сама шила. Каждый день — новое платье. Ситец куплю и шью. Какое платье, такие и трусы, комплект. Выйдет она во двор — женщины любуются. Завидовали.
— Не страшно было одних гулять отпускать? Вдруг маньяк какой-нибудь украдет дите.
— Во двор гулять не боялась пускать. У нас спокойно было, тем более жили мы в закрытых городах. Витя с Таней гулял, не нравилось ему. Говорит: “Ребята смеются, что ты все время с поводырем!”
В кино ходили всей семьей. Смотрели фильмы “Большая жизнь”, в общем, про БАМ, “Сын полка”, “Чапаев”. Про любовь были фильмы, все русское, импортных не было.
У нас не было холодильника…
— Я смотрю, холодильник для тебя — это тема очень важная… Ну давай.
— Холодильника не было. А соседка, Людмила Андреевна, стояла на холодильник в очереди. И вот ей пришла открытка из магазина: “ваша очередь подошла”, а денег у нее на тот момент не оказалось! Средняя зарплата была примерно 250 рублей, холодильник “ЗиЛ” стоил 314 рублей. Она пришла к нам и говорит: вы хотите холодильник? А мы, когда уезжали из Туры, на нас выдали “подъемные”, две отцовских зарплаты. Деньги хранились всегда открытые, дед, если что, спрашивал: “Маруся, мне надо столько-то, выдай”. Без моего разрешения никто ни копейки не брал. Я Людмиле Андреевне говорю: “Может, вам дать денег?” Она: нет, муж сказал, не надо занимать, покупайте лучше вы!
Мы с Витей получили холодильник, привезли его нам. И вот мы думаем: ну, сейчас у нас будет экономия! А то мы берем по 200 грамм колбасы, съедим за день — испортится ведь! — и все. А с холодильником можно взять сразу палку. Взяли палку — и за день ее съели. Из холодильника-то вкуснее! Вот такая экономия, остатки “подъемных” все проели. Ты должна помнить этот “ЗиЛ”, он вот тут стоял. Недавно ведь выбросили…
— А в холодильнике всегда еда! И ты ее настойчиво всем предлагаешь! Почему ты такая гостеприимная, а?
— Я просто люблю людей. Когда мы жили в Верх-Нейвинске, там офицеры хорошо получали, а люди получали мало. И ко мне человек по двенадцать в месяц приходили занимать деньги: пять рублей, семь рублей. Потому что даже на хлеб не было. Всяко жили! У меня всегда был список, придет Вера Павловна из третьей квартиры: “Маша, дай три рубля, запиши”. Все отдавали хорошо.
Один раз меня только обманула одна. В Туре. У меня не было швейной машинки, и одна женщина говорит: я могу достать швейную машинку. И я ей дала 150 рублей. Я ее знала хорошо, мы жили в 17 бараке, а они в 16. У ней ребенок был, и я даже не подумала, что она уедет. А через два дня слышу от женщин: Тоня-то уехала. Так и осталась я без швейной машинки, а я так машинку хотела — все же двое детей!
— Как ее звали-то? Для истории сообщи.
— Антонина Грачева. Она меня старше была, умерла уже, наверное.
У нас мама с папой жили вот так вот: к ним все время приходили люди. Приедут: Анна Семеновна, разреши, мы ночуем. Хоть семь человек. Гости не мешали. У меня по 14 человек ночевали, тоже не мешали. Я в ванной сидела, Таня ложилась на кухне. Мне гостеприимство передалось от родителей.
— А если ты сидишь одна, медитируешь и вдруг приперлись незваные гости?
— И все равно я терплю. А про себя думаю: конечно, одна б посидела, но раз пришли — пусть гостят. Родственники приезжали с гостинцами.
— Почему внук великовозрастный, 27 лет уже, с тобой живет, из-за гостеприимства?
— Женился неудачно и теперь у меня живет. Хотела отдохнуть на старости лет, и опять не получилось — его жалко. Куда его выгнать? Он же шляться будет. Так-то он под присмотром моим. Его сына Владика я люблю, отношусь хорошо. Когда он у меня — ему все внимание.
— Ты была за границей?
— Нет. Самое далекое — Москва. И Орел. Раньше было не модно, да и не тянуло за границу. Потому что там все капиталистическое. Мы жили в своей стране, а там все такое нехорошее. Меня не тянуло и не тянет, — категорично заявляет бабушка. Да-а, в Египте она загорать явно не стремится.
— А подруги есть у тебя?
— Есть, конечно. Зоя Федоровна, Надежда Игнатьевна. Мы здесь познакомились, в Свердловске. Надежда Игнатьевна — вообще любимая подруга, настоящая! С ней мы делились личным. Мы познакомились так: ей сделали операцию на головном мозге, опухоль удалили. Тридцать два года тому назад. Мы как раз переехали сюда, в Свердловск, и тут на углу был магазин. Привозили совхозное молоко. А ей нельзя было даже литр поднимать. И как-то мы поздоровались пару раз, познакомились, она мне рассказала про операцию, вся забинтованная. И я ей картошки, хлеба стала покупать, молока. Относила ей на этаж, квартиру открывала. Она даже замок сама не могла открывать. Ей сказали: если вы выдержите пять лет, не будете наклоняться, то будете жить. И она выдержала и жила тридцать лет после операции! А говорят, что после такой операции больше пяти лет не живут. Спать ложилась — ей Александр Васильевич, муж, голову держал, чтоб не встряхнуть. Особенно первые полтора года было тяжело. В ванной она вставала, Александр Васильевич ее мыл душем. Дочь из Ленинграда часто приезжала, все отпуска здесь проводила, чтоб только ее спасти. И спасли. Я все время ей покупала продукты, заносила, иногда пол подотру, по дому что-нибудь сделаю.
Она умерла два года назад, — бабушка вытирает увлажнившиеся глаза. — Даже врачи удивлялись, что так долго прожила после операции. А она говорила: только благодаря вам я живу. Там в подъезде никто ей так не помогал.
Зоя Федоровна была подруга хорошая. А потом мы с ней поссорились. Тогда все по талонам получали, дед ходил их получал. А тут дед заболел, язва обострилась, он лежит. Зоя Федоровна у нас сидела, он идет в туалет, она говорит: вы пойдете за талонами, на меня возьмите! Он говорит: как же я пойду, я болею. Она: ну и сама схожу! И ушла. Она пошла к Раисе Игнатьевне, она тоже моя подруга была, и говорит: Рая, пойдем сходим за талонами. А Ивану Федоровичу? Я к ним звонила-звонила, никто не открывает! И они пошли вдвоем за талонами. Когда получили талоны, Раиса Игнатьевна к нам поднялась, а мы дома. Она у нас паспорта взяла и принесла талоны. А с Зоей Федоровной поссорилась: зачем ты меня обманула? Отец сказал: чтоб ее, Зои Федоровны, ноги здесь не было, потому что она так нас обидела.
И мы десять лет не разговаривали, хотя жили на одной площадке. Только здоровались. Потом только она пришла, плакала и просила прощенья.
— Десять лет — это для тебя долгий срок? Или быстро время бежит?
— Нет, долгий, конечно… Очень.
— Какие любишь фильмы?
— Военные. Например, “Два бойца”, “Максим Перепелица”, “Иван Бровкин”. Нынешние сериалы про войну не нравятся — это боевики всякие, там все неестественное. Я их не люблю.
— Какие книжки?
— Книг много читаю. Раньше читала “Как закалялась сталь”, “Повесть о настоящем человеке”. Уж все и не помню.
— Какая твоя любимая еда?
— Люблю овощи. Любимое блюдо — борщ!
— Песня?
— Песни войны. “Священная война” — это да. Еще люблю русские народные песни: “Пуховый платок”, “Деревенька моя”. Современные песни не люблю.
— Ты пенсией довольна?
— Очень. Нам добавили тысячу рублей, получаю компенсацию как участница войны. Но у нас в доме есть такие люди, которым пенсии едва хватает на хлеб и на лекарства. Они пенсию получают очень маленькую, женщины говорят: не поверите, у меня на кухне только соль и хлеб! Они гражданские. У них две тысячи, а у меня четыре тысячи!
— А бабульки, которые собирают бутылки?
— Я их просто жалею и им сочувствую и сама бутылки отдаю, если есть.
— Вот, я смотрю, у тебя тут два жирных крыса по столу бегают…
— Конечно, это ведь ты мне их принесла.
— Я не знала, что ты их откормишь до размеров кошки…
— Ну-ну. Раньше у меня всегда были кошки. С собакой все же гулять надо, заботы больше. А кошка лежит, как мебель. Раньше собак-то мало заводили, все больше кошки были. У нас в воинской части была собака, отец ее приводил, ребята с ней поиграют, и все. Был Тарзан, была Муська, у ребят по котенку было. Витя назвал Шариком, а Таня… не помню уже, как. А сейчас у меня крысы. Сперва был Чип, его Игорь принес. Чип умер через год от старости. Похоронили его за трансформаторной будкой, дед памятник поставил. А сейчас вот два крыса, Вася и Сема. С кошкой мне уже тяжело. А этих купаю, выгуливаю по столу. Они в раковине лежат, не бухтят, когда я их мою.
— Что хорошего в старости?
— Да все хорошо. Живу хорошо, имею квартиру, хорошую пенсию, имею детей, внуков. Все обо мне беспокоятся, и другие женщины мне просто завидуют, что я такая счастливая, меня часто навещают. Многие ведь одинокие, к ним никто не приходит.
— В старости ведь всякие болезни, да?…
— Ну тоже, знаешь, весело бывает! Вот например. Где-то баба Галя вычитала, что крапива хорошо помогает для ног. После нее, мол, ноги не болят и вообще чувствуешь себя прекрасно. Баба Галя заказала детям крапивы с огорода. И нам привезли такой жгучей-жгучей. Мы настегались перед сном этой крапивой! И всю ночь не могли спать, все ноги были в волдырях! И больше я ничем не “лечилась”.
— Не хотелось, что ли, стать молодой, чтоб самой по магазинам бегать?
— Хотелось бы, очень хотелось бы помолодеть немножко. Чтоб ходить не только в магазин, а еще погулять выйти.
— Это сколько надо сбросить? Какой самый нормальный возраст?
— 60-65, до 70. Очень хороший возраст! Вообще, в жизни, конечно, самый хороший возраст — молодой. Это лет с 20 и до 70!
— Ничего ты в жизни не упустила?
— Да нет… Я вроде все сделала. Детей вырастила, с внуками наводилась. Так что считаю, что я жизнь прожила хорошо и сделала все, что надо было.
— Вот у тебя все подруги умерли. Грустно или по фиг уже?
— Конечно, если б они умерли молодыми, очень тяжело было бы. Очень жалко, когда умирают молодые люди. А когда уже прожили жизнь, то жалко, но уже миришься с тем, что много лет они прожили. Тем более болеют ведь и жалко смотреть, как мучаются. Вовремя умерли, не молодые. Тут про кого-то разговаривали, мол, вон сколько лет ему! Игорь говорит: да уж, такие не живут уже! Я говорю: а мне сколько! Он говорит: ты исключение!
Бабушка смеется. Наконец-то она может пойти готовить ужин, потому что скоро придет внук и правнук и вообще, может, кто-нибудь еще зайдет. Соседки постоянно у нее ошиваются, какие-то знакомые знакомых приезжают ночевать и обедать. Бабушка, конечно, вздыхает, что “все прямо каторга!”. Но помирать в ближайшее время не собирается. Надо ведь еще поднять на ноги 27-летнего внука, накормить Владика пельменями, мне подарить на Новый год тысячу рублей. Крысы опять же немытые.
Старушкой, в общем, быть нестрашно, если ты не одинокая старушка и не Вера Крылова. Сидишь себе на балконе, вспоминаешь босоногую молодость и свиные уши… Красота.
Еще бабушка не любит, что 1 октября называется “День пожилого человека”.
— День людей старшего возраста! — заявляет она.