Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2006
VIII фестиваль “Реальный театр”, прошедший в Екатеринбурге в сентябре уходящего, 2005 года, возвратил нас к редкому сегодня жанру общения. Вместо уже привычных “эсэмэсок” было предложено вспомнить о письмах, тех самых, написанных рукой, вложенных в конверт с маркой, который надо сначала аккуратно заклеить, несколько дней протаскать в сумке, потом наконец вспомнить и, проходя мимо почтового ящика, опустить, а затем — целый ритуал ожиданий и… вскрытие.
Письмо 1, адресовано всем…
Любите ли вы театр так, как любит его директор “Реального театра” Олег Лоевский? Лоевский любит театр, причем любил бы только свой ТЮЗ, где трудовая книжка и профком, так он любит и чужие, доказывая эту любовь делом, на протяжении 15 лет изучая географию страны по названиям театров, отсматривая сотни спектаклей, отбирая и формируя репертуар очередного фестиваля. В этом единоличном акте тоже сквозит любовь, которая по природе эгоистична, но она же и щедра, и я с нетерпением раз в два года жду подарка, и он приходит в виде недельного праздника, тогда бросаются дети, рушится учебное расписание, а из опасений остается лишь одно — не перепутать бы театральные площадки.
Письмо 2, адресовано тем, кто по тем или иным причинам о фестивале знает немного
Поначалу, когда фестиваль значился по ведомству возрастной психологии — фестиваль спектаклей для детей и молодежи, ему часто предъявляли претензии относительно несоответствия заявленному формату. Было ясно, что в таком жестком классицистском режиме сужается театральное пространство — если границы детства еще как-то можно определить, то что делать с молодостью и молодежью? От фестиваля к фестивалю расширялся диапазон представленного материала, фестиваль обретал свою идентичность, сделав ставку на богатство реальности: объективной, субъективной, художественной, поэтому “Реальный театр”, каким он предстает сегодня, — это многообразие театральных школ и техник, пестрый репертуар, отсутствие заданных тематических и жанровых рамок, занимательная география (так, на прошлом фестивале был открыт Минусинск, известный, по преимуществу, лишь поколению, изучавшему историю КПСС, как место ссылки революционеров), отечественная театральная педагогика в лицах (незабываемый Зиновий Карагодский), западный вариант хождения актеров в народ (озорной швейцарский дуэт Компании Маркуса Зонера, рассказывающий и показывающий “Одиссею” Гомера), наконец, команда критиков, среди которых уже, к великому сожалению, никогда мы не сможем увидеть и услышать Виктора Калиша. Само название фестиваля, в котором нет указания на звездность (как в “Золотой маске”, где за качество отвечает прилагательное “золотой”), предполагает разное качество спектаклей, поэтому, когда возникают вопросы к директору, чем он, собственно говоря, руководствовался при выборе, мягко скажем, не очень хорошей постановки, он совершенно спокойно разводит руками и отвечает: “Это и есть реальный театр”.
Единственное, чем “Реальный театр” грешит против реальности, так это отсутствием попсы, но это уже к вопросу об эгоизме директорской любви. Из отрицательных определений можно добавить еще одно: фестиваль, будучи некоммерческим проектом, не делает ставку на коммерческие спектакли, поэтому в зале нет той категории зрителей, которые ходят на раскрученные театральные имена (исключением на сей раз был Валерий Золотухин, сыгравший Луку в “На дне” в постановке молодежного театра Алтая). Зато местный фестивальный зритель может похвастаться тем, что гораздо раньше кино- и телезрителей увидел на сцене Чулпан Хаматову, Константина Хабенского, Михаила Трухина, оценил режиссуру Юрия Бутусова, Григория Козлова и Александра Галибина. Что ни говори, провинциальное чувство осведомленнности относительно театрального процесса тешится, когда на “Золотой маске” объявляют о триумфе спектакля, а ты его уже видел, и, как говорил Е. Гришковец, “настроение-то улучшилось”.
Письмо 3, адресовано тем, кто по тем ли иным причинам пропустил VIII фестиваль
Нынешний фестиваль отличался от предыдущих каким-то ровным дыханием. Возможно, это примета здорового консерватизма буржуазного общества (к которому мы если еще не приближаемся, то уже стремимся) или просто усталость, — а может, это связано с отсутствием в программе радикальных авангардистских жестов в виде “verbatim” или, например, политического театра. Такое впечатление, что частная жизнь заменила общественную. На разных сценических площадках, в разных спектаклях, появились новые герои — письма, да-да, те самые, от руки написанные, старомодные, трогательные, как это: “Моему дорогому, просвещенному супругу Шлойме, да сияет светоч его!” , любовные, подметные, поддельные. В первый вечер их было 36, да еще 14 любовных записок и 46 телеграмм. Я честно попробовала до спектакля прочитать роман Шолома-Алейхема “Мариенбад”, который сам автор определил как “не роман, а путаницу”, и действительно, я очень быстро запуталась в супружеских парах, интригах сводни, детях, мужьях, поэтому на спектакль шла с большим опасением, услежу ли за интригой? “Женовачи”, так нежно называют выпускников ГИТИСа (ныне переименованного в РАТИ), вышедших из мастерской Сергея Женовача, освоили не только текст, но и под руководством Е. Каменьковича создали заразительный, легкий, изящный спектакль, заполнив расстояние от варшавской Налевки до немецкого курорта Мариенбад письмами, клятвами, проклятиями, просьбами, чемоданами, рекламой крупнейшего универмага Вертгеймера. Молодые актеры производили радость, получали колоссальное, нескрываемое удовольствие от своих витальных возможностей, от любви к тексту, от кавээновских приколов. Литературная основа нашла точное пластическое выражение, супружеские дуэты оказались индивидуально выстроены, поэтому с текстуально заданной путаницей можно было без труда сладить. Спектакль игрался на легком дыхании, и за всей легкостью проступало трагическое знание о Катастрофе, хотелось крикнуть мужьям и женам: простите друг друга, потом будет некого прощать!..
В эти сентябрьские фестивальные дни было подвергнуто сомнению правило, по которому читать/слушать чужие письма неприлично. Давно известно, что искусство легитимизирует массу ограничений, но чтобы это еще раз понять, надо было по коридорам и боковым лестницам подняться в ауди-бар на проект “5000 любовных писем”. Оказывается, в Швейцарии есть музей любовных писем, письма собраны за 100 лет, их читают актеры, ты же выбираешь номера кассет и получаешь историю, — чем не вербатим или театр.doc? Поначалу что-то удерживало меня от этого действия, не покидало ощущение чего-то нечестного, но я решилась. Во-первых, из совершенно несоразмерного твоим возможностям списка — меню в 5000 адресатов, надо было что-то выбрать, — и это, пожалуй, один из самых интересных моментов в данном проекте. “Что выбирает человек? Какое время? Какую страну?” Я выбрала предвоенную и военную переписку (1913—1916 и 1938—1942 гг.). Как протекала повседневность в экстремальных условиях человеческого бытия? В немецких письмах начала века нет бравых голосов, но есть ощущение катастрофы вселенского масштаба, авторы посланий много говорят о роке, нависшем над ними, именно он и есть причина их разлуки, страданий. Поражает еще и какой-то стоицизм: люди вспоминают и благодарят друг друга за добрые мгновения до войны. Интересно, что в письмах 1-й мировой войны люди гораздо чаще обращаются к богу, нежели в 40-е годы. Я подумала, а есть ли что-то похожее в других зрелищных практиках? Первое, что пришло в голову — Оксана Пушкина, но нет, ничего похожего. В том-то и дело, что здесь нет никаких историй, историю ты додумываешь сам, по брошенным репликам, по недомолвкам, так что степень твоей свободы возрастает. Поскольку слушаешь ты в отдельной нише, напоминающей кабинки для работы в американских библиотеках, а глаза твои совершенно свободны, волей-неволей начинаешь наблюдать за другими посетителями бара, и это, поверьте, отдельный сюжет. Частное общение с чужой частной жизнью у кого-то вызывает улыбку, у кого-то слезы, а ты сидишь и жалеешь, что пропадают такие кадры для неигрового кино. Но вернемся к традиционной сцене.
Хорошо известный фестивальной публике новосибирский “Глобус” привез спектакль по повести А. Васильевой “Моя Марусечка”. Вечная для отечественной литературы тема маленького человека (здесь этим человеком оказалась уборщица с несложившейся личной жизнью, с племянником, попавшим в тюрьму, которая до самой смерти не услышала своего полного имени и отчества, для всех — просто Маруся) с его повседневными заботами, несчастьями, нищетой, искупаемыми, как водится, богатой внутренней жизнью, не предвещала какого-то смыслового прорыва. Более того, само начало, когда актриса с пионерскими интонациями в голосе рассказывала о том, кем для нее в жизни была Марусечка, напоминало сочинение “Делая жизнь с… “. Но потом интонации поменялись, в них добавилась искренняя исповедальность и возникло своеобразное полифоническое полотно, где Марусями оказывались практически все. Разложив монологичесий текст повести на несколько голосов, актеры выстроили пространство памяти, в котором оживали советские реалии с дефицитом, очередями, унылым бытом и в то же время с каким-то позитивным чувством соседства и родства, сердечности, которое, в свою очередь, уживалось с мелким хамством уже по отношению к главной героине. Возвращаться в эту жизнь решительно не хотелось, сколько бы актеры (актерский ансамбль, надо заметить, был действительно хорош) о ней ностальгически ни рассказывали, с каким бы упоением ни делились кулинарными секретами Марусечки. Я ничего не имею против Марусечки, но мне кажется, что в этом спектакле не соблюдена мера сентиментальности, отчего и возникает этакое михалковское идиллическое любование народом со стороны барина. Такое отношение закрепляет очень удобный и много чего оправдывающий миф о народе-страдальце, ведь миф не предполагает критического взгляда ни на себя, ни на страну и ее историю.
Фестиваль иногда напоминал контрастный душ. Это когда после теплой мыльной “Моей Марусечки” попадаешь то ли в кипяток, то ли под обжигающую ледяную струю “Твари” В. Семеновского или гоголевского “Ревизора” в театре Николая Коляды. Нет, в реальности все как раз наоборот, никаких водных процедур, они только провоцируются как последующее желание, более того, в “Твари” от плевков защищает пространство большой сцены, на “Ревизоре” заботливо выдают полиэтилен, но ощущение закаливающей процедуры остается, правда, с небольшой, но принципиальной разницей. После “Твари” просто гадко, а после “Ревизора” понимаешь, что такое катарсис.
Плевки Варвары — сестры, сожительницы, а затем жены Ардальона Борисыча Передонова — лейтмотив спектакля русского театра драмы из Уфы. Плюется она страстно, заражая своей энергией всех персонажей, можно сказать, перефразируя знаменитый призыв к танцам: “Плюются все!” Режиссер Олег Рыбкин поставил пьесу Валерия Семеновского, который, в свою очередь, дал драматургическую версию “Мелкого беса” Федора Сологуба. Здесь тоже история маленького человека, правда, вряд ли она может вызвать чье-либо сострадание, все-таки очень уж неприкрыто творит Передонов мелкие и крупные пакости. В. Семеновский, а вслед за ним и О. Рыбкин, оставляя нетронутой интригу Соллогуба (желание сделать карьеру в сфере образования, приводящее к роковой встрече с недотыкомкой, а затем и к преступлению), на ней одной не останавливаются. Действующим лицом и героем спектакля становится язык, насыщенный, даже перенасыщенный цитатами из русской литературы, критики, истории (“Дай волю этим господчикам — тотчас же закатят поминки по русской литературе!” или “Чертовски хочется работать”), из модернистской и постмодернистской философии (“В газете пишут: Бог — тот умер… Один только немец научно это доказал” или “Все авторы умерли”), иногда создается впечатление, что на сцене появился Дмитрий Александрович Пригов. Это, по идее, логично, ведь Передонов — учитель словесности, вот здесь и начинаются расхождения с Сологубом, у которого Передонов — частный случай присвоения чужого слова, а у Семеновского речь идет о тотальном захватничестве чужого, о принципиальном неразличении своего и чужого, о нравственном релятивизме, когда замечательные верные слова тиражируются, выхватываются из контекста, становятся оправданием преступлений. Спектакль игрался в хорошем темпе, без чего невозможен гротеск, сближающий “Тварь” с пьесами Н. Эрдмана и М. Булгакова, но мне кажется, что больше играли Ф. Сологуба, а не В. Семеновского, хотя и это, впрочем, очень даже неплохо. После этого спектакля, сыгранного на сцене Екатеринбургского драматического, ловишь себя на мысли: а ведь в нашей-то драме давно ничего похожего по темпераменту, пусть иногда капустническому, по ансамблевости не было.
Итак, с ощущением тотальной гадливости разобрались, от нее — к очищению. Очищение возможно, как известно, через страдание. Именно страдание, а не только сострадание показал Николай Коляда. О его “Ревизоре” уже много сказано и написано, более того, я, повинуясь просьбе дирекции освободить места в зале для приезжих, спектакля на этот раз не смотрела, но написать давно очень хотелось, с того момента, когда грязным (полузимним-полувесенним) вечером после премьеры я зашла в магазин “Пикник”(могла зайти в любой другой, увидела бы, скорее всего, то же самое) и попала на продолжение спектакля. Шел поток людей с улицы, уборщица беспрестанно мыла пол, отчего, естественно, становилось еще грязнее, магазин работал круглосуточно, не хватало только “В лунном сиянии” Смоляниновой. Были разные “Ревизоры” — социально-критические, буффонадные, психологические, но метафизического я еще не видела. Никого не удивить сегодня взятками, можно сочувствовать городничему, можно смеяться над Анной Андреевной, изумляться нахальству Хлестакова (кстати, у Хлестакова — Ягодина есть что-то общее с Передоновым), но Коляда сделал спектакль о национальном состоянии абсурда, когда в полном смысле слова умом никто даже и не пытается пользоваться, иначе почему все время падает забор, который с упорством Сизифа поднимают, чтобы он вновь свалился, зачем все время ходить с ведрами и тряпками, постоянно разуваться (сколько драматических событий из школьной жизни у каждого связано с пресловутой “сменкой”), может, пора заняться тротуарами? Тогда это будет не про Россию. Если сойти с этих поверхностных узнаваний, то надо сказать о новом персонаже “Ревизора” — земле, взятой в разных культурных кодах — и как почва, и как грязь. Тема абсурда здесь продолжается, так как земля есть богатство, ее (земли) много, ею расплачиваются, ею кормят (сажают и вырывают посаженный лук), но ею же и растлевают, унижают, так что слова “одним миром мазаны” приобретают зловещий предметный смысл.
Письмо 4, адресованное тем, кто прячет или сжигает письма
Если вы уже прилично пожили на свете, но так и не поняли, что тайное становится явным, посмотрите трагикомедию “Красавица из Линэна” М. МакДонаха. Сергей Федотов из пермского театра “У моста” впервые в России поставил пьесу (да не одну: на фестивале их было две, а в Перми идут целых три) популярного нынче британского драматурга. Мать и дочь, проживающие в одной квартире ирландского городка, находятся в состоянии вялотекущего военного конфликта. 40-летняя дочь хочет замуж, эгоистичная мамаша как раз этого сильно не хочет. В последние годы очень часто обращаются к демифологизации отношений матери и дочери, вспомним Людмилу Улицкую или Киру Муратову. Но пьеса МакДонаха — не психологическая драма, пусть даже с фрейдистским следом, это “черная комедия”, в которой дочь пытает мать раскаленной сковородкой, а мать изобретательно обманывает дочь, сжигая вместе с письмом друга и последнюю надежду на замужество (предложение выйти замуж было запечатано в злополучном конверте, а конверты старуха взяла себе за правило уничтожать). Дочь убила мать, но в финале она сидит в том же кресле, с которого сама и спустила по лестнице родного человека. Спектакль играется с нарочито бытовыми и психологическими подробностями, баланс смешного и абсолютно “черного” удерживается за счет замены пола матери, ее блистательно исполняет актер Иван Маленьких, только вот настигающее дочь возмездие остается в традиции психологического театра, что диссонирует с текстом МакДонаха.
Письмо 5, адресовано тем, у кого есть дети
Если вы не были на фестивале, но если у вас есть дети и вы хотите, чтобы они поняли, что такое театр, покупайте билет до Питера, идите в “Балтийский дом” на экспериментальную сцену Анатолия Праудина и смотрите его “Золушку”. Во-первых, вам объяснят, что попасть на бал можно без всяких взяток, связей и фей, надо только разобраться в театральном языке (либо “по Станиславскому”, либо “по Мейерхольду”). А самое главное, вы увидите историю “по Праудину “, в которой интеллигентный режиссер обращается к интеллигентнейшему И. Шварцу и рассказывает об интеллигентной девочке, которая умеет не только шить, готовить и стирать, но и противостоять попсе, рекламе, в общем, разным соблазнам. Ваш ребенок, наверное, удивится, увидев Золушку, совершенно не похожую на Янину Жеймо 1947 года (правда, останется ее песенка), и ножка у Золушки будет не такая уж и маленькая, и платье самодельное, но именно ей потом будут подражать и Мачеха, и сестры, только, ясное дело, безуспешно.
И, наконец, письмо последнее, адресовано Олегу Лоевскому, даже не письмо, а так, просьба: “Олег, в очередной раз не сдержи, пожалуйста, слово о закрытии фестиваля “Реальный театр”.