Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2005
Андрей Щупов — окончил УЭМИИТ. Член Союза российских писателей. Публиковался в литературных журналах Харькова, Москвы, Санкт-Петербурга. Автор нескольких книг прозы. Лауреат премии Юлиана Семенова 1992 г. Живет в Екатеринбурге.
За окном утренняя морось — нечто среднее между снегом и детскими плевочками. Будильник показывает десять, однако вставать нет желания, а что есть — совершенно непонятно. Утро принадлежит воскресенью, но это неправда. На самом деле все сегодня принадлежит тучам, серой хмари и ртутному столбику, застывшему чуть ниже нулевой отметки. Зима совершенно не уральская. Все соответствует самым грустным прогнозам экологов: температурные катаклизмы, парниковый эффект, начало всемирного конца. Словом, первый звонок к Армагеддону. Еще немного, и ко дну отправится бедная Венеция, за ней — наш любимый Петербург, а участь очередной Атлантиды постигнет родину Андерсена, а за ней, конечно же, и Нидерланды. Но это бы ладно! — хуже всего, что я снова один в четырех стенах — все равно как смертник в душной камере, как забытый матрос в утонувшей подлодке. Я не думаю о глобальном, я думаю только о себе. Тому есть причина. Даже самые расчудесные выходные не в радость, когда от вас уходят любимые жены. А моя ушла. Собрала сумку, погрозила очаровательным кулачком и ушла. Такой и запомнилась: глаза — дымчатый виноград, щеки — пунцовые яблочки, кулачок крепкий, осуждающий… Была-то она у меня одна-единственная, и ту не удержал. Был бы мусульманином, может, не стал бы так горевать, а тут грустно стало, тоскливо. И прямо с утра голова начинает медленно закипать.
“Сам виноват”, — думаю я и, глотая таблетку цитрамона, переваливаюсь на другой бок. Чтобы запить лекарство, надо встать и сходить на кухню, но вставать лень, и я закусываю цитрамон телевизором. Выступает кто-то из депутатов. Все знакомо до слез, до икоты. Таблетка встает поперек горла, и, громко икая, я переключаю канал.
А там, разумеется, хорошие новости от “Пэдихрю”: открытие в бразильском каучуке редкого витамина “Ксилитус” и вал оглушающих подвижек в области женских прокладок. Я тихо радуюсь за человечество. Оно может чувствовать себя устойчиво и уверенно: зубы с утра до вечера защищает “Орбит” с ксилитом, природные кингстоны тоже надежно перекрыты. Ну, а под занавес подают самое сладкое — известие о том, что шебутного американского президента вновь застукали с какой-то крашеной медсестричкой. Она, дескать, хотела дать ему аспирин, но от волнения перепутала с упаковкой “Виагры”. Результат вполне прозаичен: девица решительно отказывается от аборта, мамаша медсестры угрожает судом, папаша желает лично набить “хахалю” морду. Но президентами не рождаются, президентами становятся. Хитрый политик скоренько объявляет войну заокеанским брехенвильцам, и потенциального зятька забривают в сержанты, тещу с дочерью отправляют в санитарный эшелон медсестрами. И вот уже летят невидимые “Стелз” с бомбами под треугольными крыльями. Столица Брехенвиля пылает, обиженные граждане сыплют нотами протеста. Только причем здесь Америка, при чем здесь президент? Шерше ля фам, господа обиженные! С нее и спрашивайте…
Эх, был бы я русским царем — уж я бы поцарствовал! Если бы меня только назначили — хотя бы на полгодика… Боже ж мой! Что бы тогда вокруг началось! Сказка и рай! Мечта трехлетнего карапуза!..
На эти самые пять минут я даже забываю о застрявшей в горле таблетке. Потому что все вокруг цветет и фонтанирует розовыми фейерверками. Электрическим прожектором включается солнце, тучи бросаются врассыпную. Вместо града — мудрые, как сократовский лоб, реформы, вместо дождя — добрые, как мишка Вини-Пух, слова. Читая газеты, люди — о, чудо! — улыбаются и смеются, упавшим лыжником нация цепляется за палки и наконец-то поднимается с колен. Даешь отечественную зубную пасту! И мыло с шампунем исключительно свои! У них же закупать только бананы, с телевизорами, все остальное наше! И парочку батарей “С-300” вкупе с “Тунгусками” — срочным образом на Балканы и Ближний Восток! В обмен на финики с изюмом. И вот уже уральское оружие разит агрессора, радостные брехенвильцы хохочут, отплясывая гопака на крышах. “Томогавки” валятся с неба вперемешку с грузными бомбардировщиками. Точь-в-точь как сегодняшний снег. Пентагон в шоке, Белый Дом в панике. Летчики отказываются выполнять боевые задания и, сказываясь больными, греют на батареях градусники. Погибать и пропадать во цвете лет им тоже обидно. Тем паче — из-за какой-то крашеной медсестры. В итоге — сокрушительный импичмент, прекращение войны, аннулирование всех российских долгов. С Ближнего Востока плывут вереницы караванов. Не с анашой и героином, совсем даже наоборот. И все мечтают купить у нас средства ПВО. На верблюжьих спинах — тугие сумки с золотыми слитками и новенькими “евро”. Шейхи не скупятся, выстраиваясь перед российским посольством в очередь. Видя такую картину, НАТО смущенно просит прощения, Совет Безопасности клянется не делать впредь без нашего разрешения ни шага. А я, красивый и неприступный, одетый в вызывающе драные джинсы, веду переговоры, попыхиваю папироской и свободно цежу фразы на английском и немецком. Обманутый моим добродушием, французский аташе пытается меня приобнять, но я на чеку. Неуловимым движением бью его под ложечку. Спокуха, Комаров! Только без рук!.. Простите, но я… Без “но”! Потому как все помню, камарад. Все до копеечки! В нынешней войне ты, конечно, не участвовал, но где в твоих музеях униформа наших солдат? Почему в хронике Второй Мировой фигурирует один де Голль? Он, конечно, Шарль, да только без наших двадцати с лишним миллионов ни черта бы вы, братцы, не сделали. И хваленую линию Мажино немцы схавали, как пару худых бутербродов! Эх, не Кусто бы с Депардье, прописал бы вам ижицу… Кес ке се?.. Не кескесе, а ижицу! Лекарство такое. От всех болезней… Да, но пардон!.. Хрен тебе, а не пардон! Или забыл, как мытарили вы Гайто Газданова в городе Париже! Скажешь, нет?.. А нищее детство Ромена Гари, а Куприн с Буниным? А принцесса Диана?.. Эх, если бы не Пьер Ришар с Бельмондо, поговорил бы я с вами!.. И нечего тут кривиться! Мы вам еще за двенадцатый год всего не припомнили. И своими “Миражиками” ты тут не махай. Как говорится, есть у нас метод против Коли Сапрыкина. В виде Су-37-го…
Я возвращаюсь на землю, и палец вновь колотит по пульту. На экране — очередной депутат. Глаза вместе, щеки врозь, фразы маршевыми пролетами — вверх и вниз, в обход слуха, словно кто царапает гвоздем по стеклу. Я резво щелкаю кнопками, сигаю по каналам, словно по кочкам. Но болото бездонно и непроходимо. Всюду одни и те же скрипучие сытые лица. Приходится возобновлять прыжки. Мой японский “Шарп” (“мой” и “японский” — хорошо, верно?) берет двадцать телеканалов, и для меня, привычного к вековечным российским двум, подобный диапазон — сущее раздолье. Таким раздольем кажутся ребенку наши квартиры лет этак до шести-семи, пока макушка не упирается в нижнюю часть столешницы, а пластмассовый горшок кажется удобнее унитаза.
Очередная молния через экран, и некий деятель за ореховым, явно не знавшим воблы столом, с крючком ноги на колене ласково принимается убеждать меня, что исконного народного языка нечего стесняться, он был, есть и будет, что именно в нем кроется особый колорит России, что от правды бегут только хлюпики и невежды, а на самом деле бежать надо совсем даже в обратную сторону.
Не вняв доброму совету, я нажимаю кнопку и все-таки убегаю от правды. Попутно начинаю кое-что припоминать о выступавшем. Кажется, это известный столичный театрал. Артисты у него отважно обнажают на сцене сокровенные участки тела, мочатся на колени зрителей и громко испускают ветры. В монологах они еще более смелы, к месту и не к месту вставляя непечатные выражения, от которых публика жмется и глупо хихикает. А чего вы хотите? Правда — это правда, а колорит есть колорит…
Чуточку взвинтив напряжение в ноющей голове, я делаю безрадостный вывод: человечество вновь меня обскакало. Не подлежит сомнению, что я в списке хлюпиков и невежд. Лучшие представители поздней интеллигенции давно уже убедили мир в естественности нецензурных афоризмов, а я, брошенный муж, этих самых афоризмов по невежеству своему избегаю до сих пор. Ханжа брюзга и, страшно подумать, натурал!
Игнорируя теледебаты, пальцами левой ноги я почесываю пятку правой, вслепую продолжаю наигрывать на пульте. Просто потому, что так веселее. Голоса перебивают друг дружку, создается впечатление перебранки. Обычные будни парламента — каждый о своем, и никто никому не внемлет. Только пустыня и исключительно Богу…
Почти засыпаю, однако, заслышав знакомые интонации, сонно поворачиваю голову. Говорящего разглядываю не сразу. Возле дивана стул, на стуле завлекательно красные трусы. Сразу уточняю: трусы мужские и мои. Из трусов торчит голова финансового гения Майдара (не путать с Мойдодыром!). Он объясняет и растолковывает мне насчет денег, которые я не туда вкладывал, и насчет депутатов, которых я не так выбирал. Потому, дескать, теперь и пусто. На душе, в кошельке и повсюду. Говорит он убедительно, и лоб у него убедительный. Почти как щеки. В детстве он был, верно, красивым мальчиком — румяным пятерочником, с кулаками бросающимся на хулиганов, смущенным шепотом сообщающим завучу про курильщиков в туалете. Все у него записано в блокнотик, ничего не перепутано: фамилии, классы, количество и марка выкуренных сигарет. Мальчик, безусловно, блистал талантами. Мог бы, наверное, выучиться на доброго бухгалтера, но фигушки! — скатился в политики. И скажет ему потом родная мама: “Лучше бы ты стал бухгалтером”. Не поймет, старушка, не оценит…
***
Окончательно дозрев, я решительно поднимаюсь. Хватит! Маришка, конечно, ушла, но жизнь на этом не закончена! В самом деле, если нецельная натура сознает, что она нецельная, то у нее появляется шанс исправиться. А я сознаю. Я очень даже сознаю!
По-солдатски одеваюсь, трусцой бегу на кухню. Пара ложек кофе из жестянки, пятисекундный “бутер” из масла и сыра. По-американски — это чизбургер, по-нашему — обед. Движения мужественны и бескомпромиссны, в ушах трубят походные горны. Увы, едва я подношу чашку к губам, как за стеной громко принимается рыдать соседка. Я вздрагиваю, и чашка, кувыркаясь, летит вниз. Летит, обливая по пути все на свете, а главным образом — мои парадные особенно любимые джинсы. В пол чертова посудина врезается с впечатляющей силой, словно метеор в случайно подвернувшуюся планету, разметав по поверхности пола струи-протуберанцы, фарфоровой шрапнелью стегнув по залегшим под плинтусом тараканьим бандформированиям.
Я огорченно гляжу на джинсы, перевожу глаза на стенку, за которой в данную минуту всхлипывает соседка. И почему они так любят это дело? Ведь любят, честное слово! Или правду говорят, что плакать полезно? Выплеск отрицательного с попутной чисткой глаз и все такое прочее. Мужчины — иное дело. Они не плачут, они исключительно страдают и цедят сквозь зубы колоритную речь. Потому, верно, и умирают быстрее. В общем, все как у Жванецкого. Либо веселись, но коротко, либо плачь, но долго. Одни посредством исконного языка сближаются с народной нивой, другие посредством слез лечатся от печали. И все бы ничего, только у меня из-за этих печалей произошел выплеск совсем иного рода, к полезным событиям отношения не имеющий.
Пройдя в комнату, я кое-как отряхиваю джинсы, включаю магнитофонную глушилку и, прихватив веник с совком, возвращаюсь на кухню. “Зайка моя!” — поет черноглазый Киркоров, а “зайки” не слушают и продолжают рыдать. Чтобы не бояться катаракт и жить до семидесяти пяти как минимум. Против наших статистических шестидесяти двух — все равно что Эльбрус против Воробьевых гор…
Фарфорово-кофейная клякса воодушевляет на космические метафоры, и я думаю, что точно так же, верно, взорвалась и расплескалась в пространстве наша с Машуткой любовь. Еще позавчера мы любили друг дружку, а сегодня — уже нет. Правда удручающа, как горький огурец, как крючковатый перец. Грустно, но мы с Маришей глядим на мир под разными углами, с разных сторон и разных высот. Временами — настолько разных, что это нешуточно раздражает нас обоих. Когда мне хорошо, ей почему-то плохо, и наоборот. Я, например, уважаю рыбалку и НЛО, а Марина души не чает в передачах КВН и Анне Карениной. Последнюю перечитывала не менее дюжины раз и, кажется, останавливаться не собирается. Если ко мне заглядывают приятели с пивом, Мариша морщится и упрямо закусывает губу. Стоит же ей взяться за телефонную трубку, дурно становится уже мне, и я демонстративно начинаю массировать левую грудину. А еще я интересуюсь солеными огурцами и пельменями, которые она терпеть не может. Зато селедку под шубой, удающуюся ей, по мнению окружающих, как ни что другое, не принимает уже мой организм. Супруге нравятся цветы, мне же совсем не улыбается их покупать, она жаворонок, а я сова, и, наконец, по утрам Мариша пользуется помадой, а я — электробритвой.
Разные мы люди, что там ни говори. Чудовищно разные!
Во всем, кроме любви…
Эту чужую, непонятную мне женщину я отчего-то все-таки люблю. Мне плохо без нее, муторно и скучно. Все валится из рук, как эта чашка. Что особенно интересно — Мариша тоже меня любит. Должно быть, по глупости, по собственной неразборчивости. Это ее неумение распознавать людей я подметил еще в первую нашу встречу, чем и не преминул воспользоваться. Скороспелый союз был склеен хлебным мякишем и спешно выставлен на мороз…
И все-таки это был Союз. Сообщество двух, во многом зависимых друг от друга республик. Должно быть, из-за этой зависимости на душе сейчас и скребут кошки. Но самое смешное, я твердо знаю: стоит Маришке вернуться, я снова буду ворчать и сердиться. На ежедневные мелочи, на сиюминутные пустяки. Такую уж я выбрал судьбу и такую выбрал женщину.
Заметая осколки, крючковатым концом веника я цепляю под буфетом пыль прошлого. Она выползает на свет Божий — неприглядная, свалявшаяся, как шерсть доледникового мамонта.
Шелуха памяти…
Глядя на нее, я воображаю, что таким же образом сумею однажды смести в кучу все налипшее на обоих своих предсердиях, аккуратно оросить дихлофосом и ссыпать в ведерко небытия. Все разом — и хвори, и невзгоды, и неприятные воспоминания. Даже ветви деревьев ломаются, не выдерживая тяжести плодов, а на наших предсердиях скапливается за жизнь такое, что никакой позвоночник не выдержит. Не сердце, а подобие пчелиного роя, огромная виноградная гроздь…
Хотя причем здесь виноград? Абсолютно ни при чем.
Скупо всплакнув в ванной, в паузах между рыданиями я нюхаю полотенце, еще хранящее ее запах. Как ни странно, это успокаивает. Может, оттого, что Мариша пахнет необычно. Нечто среднее между маковыми рогаликами и кленовыми листьями. Рогалики я люблю, по кленовым деревьям лазил в далеком детстве. Разумеется, это сближает…
Рука поднимается, чтобы бросить полотенце в таз с водой, но в последний момент останавливается. Спокойно, Комаров! Как говорится, еще не все перила сломаны, не все мосты сожжены… Возвращаю полотенце на крюк, лицом ныряю в зеркало, навожу глянец. Тщательно причесавшись и просморкавшись, вертлявым донжуановским шагом покидаю дом. Глаза вновь сухи, я свободный мужчина с полным набором гражданских прав. Чтобы не скучать, захватываю с собой цветастый журнальчик, спускаясь по лестнице, распахиваю наугад.
Раньше в моде были ребусы, теперь — гороскопы. Их помещают сегодня всюду: во всех средствах массовой информации, в каждой передаче. То есть до эпидемии малость еще не дотягиваем, но, судя по всему, приболели основательно. Во что-то надо верить даже нам, поколению разуверившихся. Вот и задули ветрила, растягивая парусный шелк, подгоняя в бухты ожидания каравеллы звездных прогнозов, авестийских карт и хиромантических иероглифов. И мы с удовольствием внимаем, наивно мотаем на ус. Не то чтобы верим, однако прислушиваемся. И отчего не прислушаться, если звездные календари вечно под носом, если от телевизора мы ни на миг, ни на шаг. Тем более, что я Лев, а львам на этой неделе зодиакальные схемы обещают доброе здравие, денежный прибыток и роковую встречу.
Я придирчиво всматриваюсь в убористый текст. Все враки! Не ожидается у меня никакого прибытка, да и со здравием что-нибудь вполне может приключиться. Тем не менее журнальчик продолжаю изучать. Тактика астрологов проста, как черешня: всегда приятно — приятно обмануться! Такая вот милая сердцу тавтология. И я листаю мраморной гладкости листы, фыркаю, чуть ли не плююсь, однако мысленно отсчитываю нужные числа, переводя их в нужные дни, сверяя собственную неделю с графиком гороскопа. В данном случае таблицы, кажется, не столь уж врут. Вчера, судя по хиромантическим выкладкам, у меня царило черное ненастье, а вот сегодняшний рисуночек сулит как раз наоборот — встречу с будущим, приятные неожиданности, море конфет и осуществление заветной мечты. Удивительно! Я еще здесь, в подъезде, а будущее уже бродит по городским улицам, рыщет и принюхивается, поджидая заплутавшего в прошлом путника.
Сунув журнальчик в чей-то почтовый ящик, я натягиваю на руки шпионские перчатки и выхожу на улицу.
Первая неожиданность — встреча с незнакомой старушкой. Она улыбается издалека, подслеповато щурясь, здоровается. Наверное, принимает меня за своего внука. Я тоже говорю: “Здрасьте!”. Почему не сказать? С меня не убудет, а ей радость. Тем паче старушки — народ особый, весьма характерный для средней полосы России. В Европе, по слухам, местами попадаются и старички. Говорят, даже в преизрядном количестве. Значит, умудряются как-то доживать до пенсии. Тоже, наверное, плачут втихомолку. С чего бы еще подобное долголетие? Так и бродят парами по тротуарам — он и она. Грызут фарфоровыми зубками попкорн, культурно отдыхают в варьете или казино. Нашим старожилам не до отдыха. Какой там отдых, если сильные половины давно на том свете, а на этом оставлены одни лишь слабые. Они и слабыми перестают быть, по-стахановски вкалывая за двоих и троих. Потому и красивы, как никакие другие старушки! Хирургическая обтяжка им незнакома, все честно заработанные морщины всегда при них. Хочешь — любуйся, а хочешь — разгадывай как иероглифический узор, как смесь сложнейших пентаграмм, в которых имеется абсолютно все : и прошлое хозяек, и часть нашего собственного будущего.
Будь я старушкой, обязательно стал бы гадать и прорицать. Чертил бы ногтем по ладоням молодых, скуповато ронял бы грозные предупреждения. Налево пойдешь — бандитом станешь, направо — депутатиком. Иди-ка лучше, милок, прямо. Куда-нибудь да выбредешь. Из луж не пей, на печи не залеживайся, а появятся дети, не кляни фармакологию. Дети, считай, опека небесная. Так оно, милок, в жизни устроено. Ты свободен, и над тобой свобода, а ребеночек — он завсегда с зонтиком рождается. От невзгод и напастей… А биовинталь — ты ведь про него, милок, спрашивал? — так вот это не средство от перхоти, правду тебе говорю. Обычный рыбий жир…
Вещал бы я так, шамкая и пришепетывая, и слушали бы меня, как знаменитую Ванду, и жизнь бы меняли, каялись слезно, в грудь кулаками били. А денег с людей я бы не брал. То есть — не брала бы. Разве что в самые голодные годы и исключительно на молоко с хлебушком. Слух обо мне прошел бы по всей Руси великой, и забредали бы ко мне в гости самые лютые прокуроры с политологами, чтобы испросить совета. А когда, обиженный за правду-матку о биовинтале, новорус-аптекарь ударил бы меня своим мобильником и додушил цепурой с собственной шеи, в стране три дня и три ночи стоял бы траур. И долго бы спорили потом, где хоронить да как? Народ голосовал бы за кремлевскую стену, интеллигенция — за Питер или Екатеринбург, кое-кто прозрачно намекал бы на мавзолей, но…
— Артурчик! Артурчик!..
Я вздрагиваю и прихожу в себя. Я вовсе не Артурчик, но очень уж маняще звучит зов. Кричит девочка лет пяти-шести. Вероятно, своему кавалеру. Из форточки на четвертом этаже высовывается украшенная железными бигудями голова.
— Артурчик домой кушать ушел, — зычно басит она.
— Домой?
— Артурчик ушел домой!
— А он еще выйдет?
Женщина наверху морщится.
— Домой, говорю, ушел!
Форточка захлопывается. Я почти слышу, как женщина наверху ворчит: “До чего бестолковая девчонка!” Девочка же оборачивается к подругам и недоуменно вопрошает:
— Она что, глухая?..
Я шагаю дальше. Мимо рук нищих, мимо укоряющих глаз. В душе стыд, но подать действительно нечего. Было дело, успел опозориться. Дал раз сушек вместо денег, но сушки вежливо вернули, попросив сыра с колбаской. Объяснил, что нет ни того, ни другого, по глазам разглядел: не верят.
На скамейке мужчина перебирает собранный за утро урожай. Десятка полтора разноцветных бутылок. На небритой физиономии гамлетовская озабоченность. Сдавать или не сдавать? То есть содрать предварительно наклейки или сдать прямо так? Прямо так, конечно, проще, но заплатят меньше, сдирать же — значит основательно потрудиться. Вот и получается, что задачка не для первоклашек. Тут и парламент запросил бы не меньше недели…
Лоб у небритого прыщавый, потертый жизнью, ходит туда-сюда, прячась под вязаной шапочкой, вновь выныривает, и я вдруг с ужасом понимаю, что он значительно моложе меня. Ну да! Действительно моложе!.. По каким-то неуловимым черточкам возраст мужчины вполне угадывается. Он старик, но из молодых. Новые русские и новые старые. Я обскакал его года на три-четыре, а выгляжу лучше. Сохранился, как яблочко в вощеной бумаге, как замороженный персик. Только легче ли мне от этого? Нет, не легче. Мужчина на скамейке стар, а я суперстар. Потому что ленив, потому что надоело влюбляться, потому что не хочу начинать жизнь сызнова. Мне бы мою Маришку обратно — и не надо больше ничего. Этот хоть бутылки по скверикам собирает, а я и на такой пустяк не гожусь. Видимо, окончательно созрел для стариковства. Жизнь в меня водичкой, из меня — песочком. Все давным-давно выжато. Без всякой центрифуги. Насухо.
***
Ободранный пес возле мясного отдела. Лапой трогательно касается получающих продукты людей. Дескать, вот он я, обратите внимание! Кое-кто обращает, и вот результат — пес поныне жив. А я в очереди за йогуртами. Я третий, за мной дама в каракуле, с бирюзовыми глазами. Личико так себе, но глаза! Свет от витрин отражается в глубине зрачков, сквозь ресницы проблескивают голубые всполохи. Поднеси спичку, и, наверное, возгорится. И хочется смотреть, смотреть, не отрываясь. Я, во всяком случае, смотрю с удовольствием.
Может, спросить у нее время, познакомиться? Потом пропустить вперед, придержать за каракулевый локоток и поведать эпизод, в котором я шарфиком выволакивал пьяную тетю из проруби? Некоторых это впечатляет. В особенности тот факт, что за спасенную мне так и не присудили никакой премии, никакой медали. А тетя еще и шарфик прихватила. Из доброго махера, совсем новый. Но в этом и заключается главный смак. Мне ничего и никак, а я по-спартански спокоен. Попыхиваю себе папироской да хмыкаю в ус. Дамы таких любят. У них глаза, у нас усы, и неизвестно еще, чье оружие страшнее. А быть кавалером подле таких синих всполохов очень даже неплохо. Впрочем…
— Что вам, мужчина?
— Мне? — я успеваю забыть, за чем стою в очереди. — Мне, наверное, вот это. То есть, да… Пару штук с орешками.
Шуршат пакеты, потрескивает целофан. Стаканчики с йогуртом пакуют, точно новорожденных двойняшек. Следом за мной отоваривается “каракулевая шубка”. Дама берет эскимо. Подержать ее за локоток не получается: — очень уж быстро шагает. Лишь на улице девушку удается догнать.
— Извините!..
Поворот головы, северное сияние из-под ресниц. Боже мой! До чего же красиво! И лица даже не разглядеть. Щеки, губы, подбородок — все в каком-то бирюзовом тумане. Мысли вихрятся, скручиваются морскими узлами, словно кто запустил в черепную коробку включенный миксер. Откуда же у нее такие глаза? Где и когда украла? Или подарил богатый дружок? Съездил в какую-нибудь Грецию, где, как известно, есть все, купил в ювелирном магазине и преподнес? Или сама отыскала на здешней толкучке?
— Я это…
Слов нет, в голове — полный бедлам.
— Я как бы вот… То есть у вас закурить не будет?
Всполохи гаснут, женская головка совершает обратный разворот.
— Я не курю.
Так ведь и я тоже! Боже ж мой! И я! Даже не начинал никогда!..
То есть как?.. Я что, закурить у нее попросил? Вот олух-то!.. Мне смешно и грустно. Запал иссяк. Я стыдливо семеню в противоположном направлении. Утешаю себя тем, что зато не надо теперь разыгрывать флирт, вымучивать медовые фразы. Не нужно провожать до парадного, целовать в безликий рот. Хотя глаза… Глаза — это да. Глаз немножечко жалко. Тайны моря, пара небесных омутков — все было рядом, только поверни голову, протяни руку. Можно, правда, и обмануться. Глаза — близкая родня миражам. Обладательницы призрачного дара знают себе цену, требуя соответствующего обрамления. И уже завтра меня бы попросили сотворить маленькое чудо: чтобы каракуль превратился в песца, а сапожки — в колеса бриллиантового “Мерседеса”. И говорить мы станем почти по-английски… Ты не находишь, милый, что этот перстенек идет к цвету моей роговицы?.. В общем, конечно… Но может, возьмем фломастер? С синими чернилами? Или коробку бирюзового мармелада?.. Да нет же, уверяю тебя, перстенек значительно лучше! Давай, милый, растворяй портмоне, порадуй свою золушку… И вот я уже не инженер-программист, а купец-новорус. Оптом и поштучно покупаю и продаю. Черепах, колбасу, компьютеры, мыло. Чтобы зарабатывать на ежегодных песцов и субсидировать ежедневные просьбы о перстеньках. А по вечерам сам сочиняю логотипы и рекламу для телевизионных роликов. Перо у меня легкое, тексты пишутся на раз…
“Раньше я чистил кастрюли и миски песком из песочницы, но, после того как теща подарила мне зубной порошок, жизнь моя чудодейственно переменилась. Блестят некогда сальные кружки, сверкают некогда черные ложки… Лучшие рестораны города наперебой приглашают меня в посудомойки…”
Или посудомои? Кажется, такого слова в русском языке не водится. Велик и богат наш язык, а вот такой малости отчего-то не предусмотрели. Обидно. Посудомойки есть, а посудомоев нет. Дискриминация. Зато мы уели их во всем остальном. Ветеринар, полковник, кочегар, рекетир…
Я пишу и пишу. Сценарии для роликов. Временами становится тошно, но я вовремя вспоминаю, что реклама — двигатель прогресса, а зубной порошок — это несомненный прогресс. И прав кто-то когда-то сказавший, что без прогресса, как без беды, скучновато…
Дама с бирюзовыми претензиями уже далеко. Я меланхолично выпиваю из стаканчиков йогурты, задирая голову, и вижу над собой слова. Длинные, большие, водруженные на крышах домов. Выпиленные и нарисованные в прошлые годы, они продолжают жить и поныне. Высотный дом слева крепит и множит трудовую славу, пунцового цвета хрущевка смущенно блюдет честь смолоду. Такой неказистой, ей это, должно быть, не столь уж и сложно…
Я бреду по улицам, каблуками почесываю асфальтовую спину города. Ему приятно, и мне хорошо. Мы, жители Земли, давно превратились в этаких симбионтов. Иначе не терпели бы нас так долго…
Очередная неожиданность! Широкоплечим подростком-боровичком прямо из земли прорастает неведомая церквушка. Останавливаюсь в недоумении. Еще пару месяцев назад здесь ничего не было, а сегодня строители уже вплотную подобрались к золотистой луковке. Очевидно, традиционные и нетрадиционные концессии живут не столь уж плохо.
— Здорово, орлы! — приветствую я чумазых рабочих. — Откуда цементик?
Один из копошащихся наверху глядит на меня пристально, демонстративно взвешивает на ладони малиновый кирпич.
— Сказать откуда?
— Ладно, не надо, сам догадался… — еще раз оглядев скороспелое строение, я шлепаю себе дальше. В самом деле, чего пристаю к людям! Они кирпичи кладут, глазомер тренируют, а я к ним с дурными вопросами.
Ноги сами ведут по тротуару. Я попросту ложусь в дрейф — плыву, куда тянут течения, ни о чем не задумываясь, вращая головой, как ребенок в трамвае. Трамваи, кстати, вообще частенько способствуют развитию ума. “Чем отличается трансформер от трансформатора?” — спросил меня как-то один малыш в трамвае. Спросил совершенно серьезно, строго глядя в переносицу. Увильнуть и отшутиться не вышло. Пришлось признаваться, что в данной области я не слишком силен. Малыш снисходительно улыбнулся и добил меня сообщением, что в лесу ветра нет, а в городе есть. “В лесу — деревья,” — сказал я. “А в городе — дома!” — логично возразил малыш и, держась за руку мамаши, покинул транспорт. Я же еще долго ломал голову над тем, почему дома не в состоянии останавливать ветер, а деревья делают это проще простого. Эффект пистолетного глушителя или особая ветряная избирательность? Или, может, ветер — это живое существо, также тяготеющее к цивилизации? В самом деле, что ему делать в лесу? Белок с дятлами пугать? Скучно. Иное дело — город! Развлечений — пруд пруди. Там бельишко с веревок сорвать, тут пылью в глаза плеснуть. А можно и шифер на крыше пошевелить, ветку заснеженную над головой прохожего тряхнуть. Разве не весело? Уж не лес, конечно!
Я присаживаюсь на скамью. Не оттого, что устал, а оттого, что подворачивается свободная и чистая лавочка. На такую, грех, на присесть. Попутно развлекаюсь зрелищем. Поблизости с кряхтением подтягиваются на турнике мальчишки. Кажется, играют в американку. Доходят до девяти уровней, а самый шустрый вытягивает десяток. Я молча завидую. В их годы я доходил до двенадцати, но это не оправдание, потому что в свои годы я не дойду и до пяти. Такие вот пироги-пирожные. Мальчишки, погалдев, убегают в глубину двора, а я украдкой приближаюсь к турнику. Металлическая перекладина еще теплая, местами тронута ржавчиной, а местами отшлифована до зеркальной блеска. Пару раз вдохнув и выдохнув, вношу свою лепту в абразивный процесс. Сердце недоуменно берет в разгон, в висках неприятно ломит. Семь раз все-таки дожимаю. Дальше благоразумно воздерживаюсь. Отпыхиваясь, отхожу от турника и снова пристраиваюсь на лавочке. Нет, есть еще порох в пороховницах! Не дюже много, но есть!
Дыхание потихоньку успокаивается, в мускулах разливается приятный зуд. Ощущаю себя крепко поработавшим человеком. Теперь можно предаться и созерцанию. Что называется, заслужил.
Я гляжу вверх сквозь тополиные ветви, гляжу вправо на яблоневые. Шумит многомоторный город, шелестят голоса. Слова, слова — сколько же их вываливает за день наше население! Мусорные, прорастающие до туч горы! Мешанина шипящих и злых, восторженных и пустых, как пыль, созвучий. И хорошо, что они невидимы. Просто замечательно! Было бы еще лучше, если бы мы могли их не слышать. Да мы, по всей вероятности, и не слышим.
Взор падает ниже. Теннисными мячиками по тротуару скачут воробьи. Они семенят за пузатым, поплевывающим семечной шелухой мужчиной. Верная дорога — вкусная дорога. Или кто-то не согласен?..
Вглядываюсь в землю под ногами и озадаченно замираю. Текут секунды, назревают вопросы. Зачем гляжу, почему? Но ведь зачем-то гляжу! Не на сугробы, не на воробьев, — на обычную грязь.
Чуточку напрягаюсь и ощущаю смутное шевеление в груди. Ну да! Вот и первая искорка в пыльных загашниках памяти. Земля! Как давно я, оказывается, ее не видел! Землю, по которой хожу. Потому что это действительно земля, а не грязь. Скользить по ней взглядом — одно, видеть — другое. А сейчас я, кажется, ее снова вижу! Как в далеком детстве, когда одной из наших забав являлось собирательство. Бродили по дворам и скверикам, по-собачьи уткнув носы в землю, искали. Не что-то конкретное, а просто — искали. В чем-то, вероятно, имитировали жизнь взрослых. Потому как и взрослые тоже постоянно ищут. Жизненный смысл, ориентиры, цель. Только они ищут умозрительно, мы же искали глазами. Занимал сам процесс, волновали ощущения растягиваемого ожидания. Раз! — и под ногами нечаянный проблеск — словно крупинка золота в промывочном лотке. С восторгом нагибаешься, поднимаешь. Иногда красивый камушек, иногда пластмассового солдатика, иногда (что вовсе кажется пиратским счастьем!) какое-нибудь утерянное украшение. Брошка ли, колечко — все, как правило, простенькое, слегка попорченное, но нам подобные находки всегда представлялись сокровищем. И даже самым близким товарищам мы показывали найденное, не выпуская из рук. Вот и сейчас кроха того утонувшего в трясинах памяти чувства вновь колыхнулась внутри, на один-единственный миг превратила меня в прежнего мальчугана. Я вдруг увидел бездну деталей, которые давно перестал подмечать. Стеклышки, камни, округлые скорлупки фисташек, песчаные барханы, которые и впрямь становились барханами, если мысленно менялся масштаб, и вы лилипутом опускались на эту жутковатую, абсолютно незнакомую землю. Притоптанная жухлая трава становилась зарослями джунглей, а лужицы талой воды превращались в озера с таящимися на дне рептилиями. А вон и первый абориген — жучок, которому тоже явно не по себе. Потому что вокруг зима, а он отчего-то не спит, потому что знает, сколь огромное количество опасностей поджидает его повсюду.
Я подаюсь чуть вперед, замираю изваянием. Это уже подобие реинкарнации. Сторонним зрением отмечаю, что голова у меня неестественным образом скошена, глаза отсутствующие. Ни рук, ни ног я больше не ощущаю.
Страх коротко бьет под дых. Спокойно, Комаров! Без паники! Сначала разберись, где ты сейчас? В собственном теле или где-то возле этого семенящего мохнатыми лапками жучка? И почему ты один? Почему рядом нет лилипутки подруги?..
Мысль бьет словно током. Лилипутки подруги у меня действительно нет. Ушла. Еще вчера. Унесла свой изумрудный взор, предоставив возможность искать иные цвета. Например, бирюзовые, пыльно-серые, агатовые…
Вздрогнув, я выпрямляюсь. Мужественно сжимаю кулаки. Что ж, и найду! Неужели не сумею? Порох-то ведь есть! А клин, как известно, всегда лучше клином и вышибать. Тем более, что семь раз на турнике — это вам не хухры-мухры!
***
Странно, но некоторые дамы носят очки на кончике носа. По-моему, вещь крайне неудобная, однако им такое неудобство, похоже, приходится по вкусу. Одно из таких существ — востроносенькое, с чистым приятным личиком — я усматриваю в универмаге. Малиновые яркие губы, золотистые очечки, высокие итальянские ботфорты, шубка из чего-то загорело-пушистого. Но дело не в шубке, дело в ней. Что-то в дамочке определенно есть — то ли стать, то ли походка. Особого увлечения не чувствую, но тут уж надо проявить волю, где-то даже перешагнуть через себя. А там уж на досуге рассмотрим и разглядим повнимательнее.
Девушка бабочкой порхает от прилавка к прилавку, хмурит лобик, шевелит губками, что-то про себя считает. Я безрассудно покупаю пакетик с ирисками, мало-помалу сокращаю дистанцию. Разумеется, ириски — неважная наживка, но что уж есть…
— О, здорово! А ты тут как оказался?
Приходится отвлекаться. Это Гена. Свежий, сияющий, точь-в-точь как проспект Ленина в майские праздники. Коллега по прошлой работе, большой гурман по части криминальных романов. Вот и сейчас он пасется возле книжного прилавка.
— Видал, что пишут! “Охота на Карпа”, “Карп на крючке”, “Первая кровь Карапа”… Неужели не читал? Мощные книженции! И сценки попадаются интимные. То есть, ты знаешь, я не бабник, но интересно же, блин! А вон, кстати, и продолжение стоит: “Карп снова атакует”. Класс! Хочу, понимаешь, взять, а денег нема. Но обязательно куплю. Вот только выдадут зарплату за октябрь — и сразу возьму!
— Какой октябрь? На дворе январь.
— У нас, понимаешь, такая система. Денег-то нет, — бригадир и объяснил. Положено мне, скажем, пятьсот выдать, а в наличке только сорок, вот правительство их и крутит. Через месяц это уже сто, через два — двести. Как сравняется с зарплатой, так и несут в кассу. Майдар тоже по телеку выступал, сказал, что иначе не получается. Реформы больно трудные… — Гена с сожалением пересчитывает на ладони мелочевку. — Всего-то двух рублей и не хватает. Может, добавишь?
— Ты мне без того тридцать должен.
— Так я же их тоже кручу! Наращиваю, так сказать.
— А-а… — я добавляю пару рублей на книгу, полтора на метро и три на сигареты. Гена воодушевленно вступает в контакт с продавщицей, и я, пользуясь моментом, скрываюсь с места событий. Дамочки в магазине уже нет, а на улице я обнаруживаю, что она не одна, а с кулечком мороженого и каким-то бритоголовым, обряженным в черную кожу молодчиком. Красота ее подрастает еще на пару делений. Ничего не поделаешь, чужое — оно всегда краше. И, конечно же, накатывает досада с непониманием. Потому что действительно обидно и непонятно. Отчего красивые дамы чаще тянутся к криминальным субъектам? То ли это слепота смазливых существ, то ли нагрузка к красоте. Мол, красива, так получи в шефство трудного подростка. Живи с ним, терпи, завлекай светлыми помыслами, перевоспитывай.
Данный “подросток” к светлому явно не тяготеет. Парочка откровенно ругается, и я навостряю слух.
— Нет, не хочу!
— С хрена ли не хочешь? — молодчик цапает ее за руку, и мороженое летит на тротуар. Дамочка не из робких — размахивается и бьет “подростка” по лицу. Он легко уклоняется, подставляя литое плечо, в свою очередь без замаха задвигает ей в челюсть. Клацают красивые зубки, золотистые очечки отправляются вслед за мороженым.
Все правильно. Рыцарские времена безвозвратно миновали. Эмансипация вытравила последние атавизмы. Я придвигаюсь ближе, во мне растет черное любопытство. Из-за чего сыр-бор? Может, из-за любви? Или из-за мороженого? Может, она откусить не дала, а он обиделся?
Паренек вновь тянет девицу, она вырывается.
— Пусти, гад! Ну пожалуйста!..
Мне чудится, что это ее “пожалуйста” обращено ко мне, и я почти ругаю дамочку. Масть паренька явно из разряда темных, с такими связываться себе дороже. Это Миклован их пачками чпокал в румынских фильмах, но я-то не Миклован. Кроме того, “подросток” вполне может знать тхык-вандо. Грозная это штучка — тхык-вандо. Тхык — и нет тебя! Самое разумное — удалиться, но дамочка чуть ли не плачет, и по всему выходит, что сам погибай, а дурочку востроносую выручай. И на черта я выбрал именно ее?..
В коленях растет неприятная слабина, но я уже в паре шагов от молодчика. Собираюсь с духом. Что ж, как говорил приятель Гена, и Карп порой атакует!..
Судорожно вдохнув и выдохнув, эффектно кладу руку на плечо “подростка”.
— Эй, друган!..
“Друган” оборачивается и сходу заправляет мне в лоб. Не разбираясь. Реакция у него отменная, и силушка тоже. Это чувствуется. Но молодые умирают иногда, старики — всегда, и уступать я не намерен. Руки сами выполняют необходимую операцию. Ширк в карман, ширк из кармана! Второй удар у “другана” не проходит. Тхык-вандо он, по счастью, не знает, и струя из газового баллона с шипением освежает его ряшку. Враг с воплем зажимает лицо в ладонях, прыгает в сторону, запинаясь за бордюр, падает. Очень удачно — головой в металлическую урну. Бум! Урна, подрагивая, гудит маленьким колоколом, поверженный “подросток” вытягивается пластом.
— Вадик! Что с тобой, Вадик! — девица бросается перед ним на колени. — Ты что ему сделал, урод!
Вот так! Я урод, а он уже Вадик. И личико у востроносой перекошено, тушь грязными подтеками ползет по щекам. Глазки без очечков крохотные, какие-то отсыревшие. С чего я взял, что она красавица? И голос писклявый. Может, и ей брызнуть за все попранное и содеянное? За развал Союза и за сожженный Гоголевский роман? Но я стискиваю зубы и, нагибаясь, трогаю кисть лежащего. Пульс на месте, да и сам поверженный потихоньку начинает оживать. Еще пара минут, и наверняка воспрянет жаждущим мести тореадором. Чтобы со шпагой — и вновь на врага. А я не враг ему. И не друг. То есть не друг и не враг, а так. Потому и отхожу в сторону. Сначала за угол, потом через арку. Неспешной трусцой разминающегося спортсмена — до остановки, а там размеренным шагом в сторону городского музея.
Все! Оторвался, следы запутал, хвост обрубил. А на душе сумятица и стыд. О, времена, о, нравы!.. Четырнадцатилетний мальчуган влюбляется в учительницу. Все вполне романтично. Еще одна история Ромео и Джульетты. Но итог?! Американцы сажают учительницу в тюрьму. Якобы за совращение малолетних. Изумительно, да? Это он-то малолетний? Здоровенный оболтус, научившийся пить, курить и ширяться? Да наш Гайдар в четырнадцать лет полком командовал, маузером лютовал, шлепнуть запросто мог перед строем. Совращение малолетних!.. Ханжеское время! Даже любить страшно. А уж драться страшно вдвойне. Не дай Бог, застукает милиция. От сумы да от тюрьмы окончательно перестали зарекаться. Вадик грозен сам по себе, но еще более грозными могут оказаться его возможные приятели. Стукни такого, а он возьмет и пожалуется браткам и папикам. Самое обычное дело. Мы тоже в детстве порой грешили: “Я вот брату скажу, он тебя в парту засунет…”, “А мой папа придет и вон на ту веточку тебя забросит…”. Но тех пап и тех братьев мы не слишком боялись. Смешно, но действительно верили — в добро, в справедливость. Другое дело — теперь. Братьев сменили братки, а пап — папики, и, увы, с ними мы изначально в разных весовых категориях. А носить “Узи” и отстреливаться нам почему-то не разрешают. Они плохие — им можно, мы хорошие — нам нельзя. Впрочем, наверное, правильно, что нельзя. Ох, и настреляли бы народишку! Даже из самых благих побуждений. Потому как — сколько же кругом чужих людей! Востроносых и не очень, бритых и обросших, с цепями и волкодавами, свирепых, как контролеры в троллейбусах! Нет, нельзя нам выдавать “Узи”. Определенно нельзя…
Меня вновь заглатывает магазин. Теплый, чистый, без тараканов. Теле-видео-аудио… Лопочут шеренги экранов. Добрая половина — в унисон и об одном. Знакомая передача. Кажется, “Человек в каске”. Сутулящийся диктор прозорливо взирает на сидящего в кресле.
— Ммм… А все-таки признайтесь, Америка — страна исключительная. Я там был, мне понравилось, а вам?
— Ну в общем ничего. Полицейские с револьверами ходят. У прохожих сплошь валюта на руках.
— Но там ведь, кажется, и конституция. Опять же — два океана под боком.
— Ну да. Тихий и этот, как его…
— Атлантический?
— Ну в общем…
— А еще? Что еще вы бы хотели нам рассказать?
— Я?.. Ну так это… Я, типа, как представитель структуры власти, вот чего сюда пришел. Америка с Европой — это ладно, это все, типа, уже запарило. Я другое не понимаю. Почему народ нас ругает? Газеты, анекдоты, то-се… Мы ведь тоже хотим жить. Некоторые из нас даже кое-что делают. В смысле — хорошее для тех, кто внизу.
— Вы шутите?
— Зуб даю! В смысле, значит, отвечаю. Есть такие. То есть, я что хочу сказать. Я такой же, как все. Зачем мне завидовать? Мог бы, кстати, дворником работать. А чего? Свежий воздух, сплошная физика. Не то, что у меня. Постоянно в “мерсаке”, в офисах, в самолетах. Для живота опять же полезно. В смысле, значит, когда с метелкой…
А слева на экране тетеньки и дяденьки угадывают с трех нот мелодии. Толпящиеся у телеэкрана посетители магазина переживают вслух, опережая друг дружку, подсказывают телеучастникам ответы.
— Ну дубье! Ну дает! Это же “Остров невезения”! Да остров же! Миронов еще пел! Тьфу ты!..
— Утесова называй! Утесова! Вот, дура! Ничего не знает!..
Мимо меня с багровым от возмущения лицом протискивается толстяк в дубленке. Он знает все и про все и потому не в силах больше смотреть. Люди на экране способны довести его до инсульта.
А справа человек в каске продолжает обиженно лопотать:
— ..В свете вышеупомянутого пренцендента я бы хотел сказать следующее…
Я вздрагиваю. Слово “прецедент” столь упорно произносится через лишнее “н”, что время от времени я начинаю сомневаться, да правильно ли меня учили? Заглядывая в словарь, убеждаюсь: вроде правильно. Включаю телевизор, а там опять “пренценденты”. Не значит ли это, что правда в одном отдельно взятом уме и сердце — уже вроде как неправда? И причем здесь словари, если все вокруг говорят иначе? Следовательно, словарь устарел, надо править, сноску делать на полях, а в школах учителям подсказывать, чтобы не морочили людям головы. В конце концов, и в хваленой Америке треть населения практически неграмотна. Но ведь живут, и, по слухам, не столь уж плохо.
Бац! На телеэкране вспыхивает реклама, пора уходить и мне. Следом за багроволицым. Я разворачиваюсь, и в спину несется бодрое, торопливое, звонкое:
— ..Многочисленные эксперименты показали, что обычной пасты хватает лишь на половину зубов, при этом зубы выкрашиваются, теряют блеск, покрываются пятнами, заболевают гриппом и кариесом. Наша паста лечит и чистит все! Зубы, раковины, холодильники, бамперы грузовых машин, автокраны…
— И еще остается на полотенце родимой да на замочную скважину соседу… — бормочу я бессмысленно.
— Лучше дай на поллитра, — умоляет попрошайка на крыльце. Я ничего не отвечаю. Интересно, что бы подумал Клод Эмиль Жан Батист Литр, если бы услышал, как коверкают его фамилию.
Поллитра… Почти культовое словцо. И для меня, между прочим, могло бы таким стать, будь у меня иное ДНК. А что? Очень даже запросто. И не было бы тогда никакой Маришки, и не шуровал бы я курсором по экрану монитора. Жил бы давно в какой-нибудь неблагоустроенной канаве, одевался бы в сто одежек, корешился бы с коллегами по вокзалам и канализационным тоннелям. Словом, житуха — не для слабых! Кругом темно, крысы, трубы, а у нас праздник. Новый год под журчание фекалиевых вод. Поднимаем смуглые от грязи стопарики, желаем, чтобы всем и за все. Опрокидываем в черные рты, и лица у нас розовеют, в сердцах появляется радость. Еще по одной, и жизнь приобретает вполне приятные очертания. Подумаешь, трубы с крысами! В крысу можно и бутылкой запульнуть, зато мы не буржуи какие-нибудь, и братство наше самое искреннее. Шмыгая обрубками носов, мы рассказываем друг дружке свои истории. И что примечательно, рядовых среди нас нет и быть не может. Все мы бывшие доктора наук, прокуроры и мастера спорта международного класса. Вот тот щуплый, который в крысу с первого раза попал, про Уимблдон рассказывает — как делал всех одной левой, а после вытачивал на ракетке зарубки. Потом, конечно, слава, виллы, доллары, вечерние возлияния. Постепенно привык, втянулся. А тот толстяк, что собирает за день больше всех бутылок, когда-то был знаменитым математиком, пару формул открыл, преподавал геометрию в Гарварде. Говорит, тупее тамошних студентов только ихние же пэтэушники. Любой наш троечник там прима. Потому как Россия — это Россия, а Гарвард — жуткое место. В классах — дым коромыслом, на партах в бильярд играют, тут же при всех ширевом балуются, мальчики мальчиков взасос целуют. Свобода нравов, так ее перетак! Полицейские, само собой, наезжают трижды в день. Драчунов растаскивать, трупы в коридорах подбирать, раненых до реанимации подбросить. А шмон у капиталистов запрещен, потому как нарушение прав. И ушлые студентики чего только в карманах не приносят. И ножи, и кастеты, и рогатки. Там и рогатки, слышь-ка, не как у нас. Мы-то сами из веток выстругивали, резину докторскую приматывали, кармашек для камней из кожи вырезали. А за кордоном все исключительно заводского изготовления: прицел, резина и шарики из особой стали. Как даст ученичок такой пулькой — раму деревянную влет прошивает. Но за оружие все равно не считается. Бедной профессуре выдавали мелкокалиберную артиллерию: револьверы, пистолетики разные. Математик в калибре кое-что смыслил — сразу себе “Калашников” попросил. Не дали. Объяснили, что с “Калашниковым” можно только доцентам. Он разобиделся и выпил. Потом еще раз — вместе со студентами в библиотеке. А дальше пошло-поехало…
Что и говорить, люди здесь сплошь именитые, да и сам я человек далеко не последний. В прошлом — директор НИИ, лауреат Букера и чего-то там еще на букву “Хе”. Имел изобретения, рационализаторские предложения, по вечерам удачно халтурил сторожем за полоклада. В общем — славно жил. Припеваючи. Или кто не верит?.. Что за вопрос! Разумеется, верят. Безоговорочно. И оттого сидеть среди канализационных труб особенно гордо. Закуска — без вкуса, зато ощущаема пальцами. Хватаешь — и в рот. В груди жаркие джунгли, на душе соловьи. Само собой и песня наружу рвется, а эхо тут знатное. Поем и понимаем: не хуже Шаляпиных… Да уж! Мы вам не дурно пахнущие бомжики, мы сломленные богатыри, в прошлом — герои и новаторы, умельцы на все руки, отцы счастливых семейств. И все бы ничего, но время… Время — наш главный враг. Все идет и катится, как шар. Строго под гору. А будущего, как выясняется, нет. Потому и ваяем собственное прошлое. Как хотим и как получается. Создаем фазенды, дворцы и китайские терема, крыши подпираем колоннами, возле парадных размещаем пижонов охранников. И с экологией у нас полный порядок. Сфера над головой — цвета аквамарина, леса и долины строго малахитовые. И рыбы в нашем убежавшем времечке ого-го-го сколько! И люди добрее, и трубы не дымят, и вовремя выдают пенсию. Сказка, а не жизнь! Не было бы нас, историки такое бы понаписали — волосы дыбом! Но не позволим! Встанем грудью и заслоним! Потому что было! И у нас тоже что-то в прошлом было…
***
Небо — нараспашку, горизонты упрятаны за деревянными трибунами. Я на центральном стадионе. Ноги привели, не спрашивая команд и разрешения. Впрочем, загадок тут особых нет, дорожка знакомая, мы частенько забредали сюда с Маришкой. Позагорать, когда никто не видит, попрыгать в яму с песком, вволю помахать теннисными ракетками. Но нынче не позагораешь. Да и вид стадиона крайне неопрятен. Две трети скамеек сожжены, тут и там выглядывает из-под талого снега мусор. Вместо синиц и воробьев — смуглое племя воронов, по земле вьются какие-то лохматые кабели, ржавые спагеттины труб образуют неряшливые поленницы. И все во власти молодых ватаг. Одни ползают по электронному табло, выкручивая уцелевшие лампочки, другие гоняют по снегу в футбол. И еще одно веяние времени: традиционные парочки вытеснены тройственными союзами. В качестве планеты — парень, в спутницах — пара размалеванных пигалиц. Ничего не попишешь, новые времена, новые отношения.
По гаревой дорожке бредет пьяненький милиционер. Ростику он крохотного — что называется, “метр с кепкой”. Резиновая дубинка волочится по земле, однако походка царственная, хозяйская. Стадион — его нынешний боевой пост. Веселящаяся шантрапа поглядывает на блюстителя с веселым недоумением. Вот страшно-то! Аж до икоты!
Наклонившись, черпаю в пригоршню липкий снег, катаю в ком. Шлеп! И мимо столба. Да я в него и не целился. Вообще никуда не целился… Невдалеке от меня дети с азартом раскладывают костерок, вкатывают в него автомобильную шину. То-то будет дыма! Самые сметливые незаметно подкладывают в огонь капсюли, проворно отбегают. Треск, грохот, хохот. Что ж, дети — это наше завтра. Возможно, они и есть мое будущее? Согласно тому же гороскопу? Может, и так.
Становится зябко, кажется, и ноги вконец промокли. Бреду к выходу, спотыкаюсь о какие-то камни, балансирую руками на краю свеженьких траншей. Надо бы глядеть в оба, но глядеть хочется совсем в иную сторону — настолько иную, что одним прыжком я перемахиваю через широченный провал, бодро взбираюсь по глинистому склону. На чудом уцелевшей скамеечке стройная фигурка. Девушка в профиль. Одна-одинешенька. И личико как раз в моем вкусе. Жаль, что именно тогда, когда сил уже нет. Ни на чарующую мимику, ни на обольстительные беседы. День на исходе, праздничный шарик — не больше яблока — и весь в старческих морщинках. Вышел воздух. Иссяк. Просто приближаюсь и сажусь рядом.
— Здравствуй.
— Привет.
Голос девушки сух, однако особого отвращения не чувствуется.
— Весь день тебя искал. Честно-честно.
— Меня?
— Конечно, — я чуть придвигаюсь и кладу голову ей на колени. — Столько кругом женщин, ты не поверишь! — и все чужие.
— Да ну?
— Наверное, я уже никого не смогу полюбить. Это настоящий рок. Потому что я дурак и однолюб.
— Ну да?
Она не говорит, она просто переставляет слова: “ну да”, “да ну”, но мне и этого достаточно.
— Да, однолюб, и в этом, если хочешь знать, моя трагедия.
— Хочу, — Маришка гладит меня по голове, тихо добавляет: — Моя, наверное, тоже.
Я закрываю глаза и вижу жучка, оказавшегося вдруг на кончике былинки посреди зимы. Вот где тоска-то! И хорошо, что жучки этого не понимают. Или все-таки понимают?
Так или иначе, но гороскоп сулил встречу, и встреча состоялась. Именно сегодня и именно с будущим. Был жучок, да весь вышел. И в канализационных катакомбах мне, видимо, не гнить, бирюзовые глаза не целовать. Мое будущее — вот оно, рядом. В вязаной шапочке, с чуть надутыми губами.
А завтра… Завтра гороскоп обещал мне финансовую удачу, внимание близких и отличное самочувствие. Прямо с утра. Но я не обольщаюсь. Слишком жирно. Наверняка заработаю острое респираторное заболевание, Маришка сготовит селедку под шубой, и кто-нибудь ласково попросит в долг. И пусть. Что с того, если это только завтра, а пока, слава Богу, еще сегодня…