Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2005
Петр Родимов. Стихотворения. — Екатеринбург: Изд-во “Союз писателей”, 2005.
В серии “Товарищество екатеринбургских поэтов” вышла новая, третья по счету, книга стихов Петра Родимова. Вся серия отличается лаконизмом законченного поэтического высказывания (он продиктован объемом книг и обеспечен вкусом составителя …), и “Стихотворения” Родимова не стали исключением. Нельзя не сказать и о дизайне серии — это своего рода графическая параллель лаконизму и законченности: черным по белому, минимум кириллицы и латиницы, необходимый и достаточный объем информации на обложке. Но как раз в нашем случае визуальный ряд получился двусмысленным: при первом взгляде на сборник в глаза бросается черный (по белому) “PR”. На самом деле это не “пиар”, а, как и на других книгах, инициалы автора. Но так — волей случая — задана тема для разговора.
Однажды на каком-то мероприятии в екатеринбургском Доме писателя собрались любители поэзии и, что называется, типа тусовались. И вот, когда уже всем стало хорошо, одна дама предложила: “Давайте, я вам спою песню на стихи Петра Родимова!” Мы, правда, отказались, потому что лишь очень отдельные люди любят самодеятельную песню. Но вот ведь: не на собственные стихи, как это обыкновенно делается, и не на стихи подходящего поэта (Есенина, Асадова, Бродского). Другими словами, у Петра Родимова уже есть ценители и поклонники. Я не знаю, сколько числом, но сколько бы ни было, это уже больше того, на что вправе рассчитывать среднестатистический пишущий человек. Если у писателя есть читатели, значит, жизнь удалась и он точно писатель.
Рецепт популярности, в сущности, прост. Если не касаться собственно пиара, то есть разнообразных стратегий авторского поведения, он состоит в том, что ваш художественный продукт должен быть в основном традиционен (иначе он станет жертвой читательской ксенофобии), но иметь и элементы новизны, чтобы вам было чем выделяться из толпы движущихся в мощном русле избранной традиции. Дело нехитрое, но трудное. То есть всем понятно, что надо делать, но редко кто знает, как именно.
Если подходить к этой книге с историко-литературным мерками, то на первый взгляд стихи Родимова вполне укладываются в парадигму “тихой поэзии” семидесятых. Здесь и традиционная версификация (хотя с явным тяготением к белому стиху); и идея возвращения к истокам народной культуры, традиционная эмблематика Руси (“Березка-подросток кудрява, свежа”); и склонность к нравственно-религиозной рефлексии (“Бог”, “У костра”, “Вот и тетушкин дом. Не зима еще…”).
Однако читаем:
Я расстилаю слово “каяться”
за “с малой Родиной” “несвязь”.
Все правильно, но отчего же кавычки? Может быть, автор считает все эти понятия — покаяние, малая родина и связь с нею — симулякрами, за которыми не стоит никакой реальности? Однако, перефразируя Стругацких, скажем себе: не надо прочитывать стихи Родимова в постмодернистском ключе, может получиться неудобно. Несмотря даже на то, что некоторые из них явно на это напрашиваются, особенно “Баллада о Дун Юне”, где евангельская аллюзия про хоронить мертвецов еще усилена тем, что мертвец и при жизни был слепым, а герой оплачивает похороны своей свободой. Вернуть ее помогает некая Небесная Жена, прямо по Блоку ставшая его женой, а потом оказавшаяся сновидением. Общий вывод — “жизнь и в яви — сон” — известен еще по Кальдерону, но некто твердит его “то плача, то смеясь”. Так вот, именно потому, что скорее “плача”, чем “смеясь”, и может получиться неудобно.
Можно воспринимать как призыв к душевному и духовному возрождению и следующие строки:
Озерных духов видеть по ночам,
Сосновый воздух пить в жару дневную.
О Господи, дай благодать такую
Заблудшим и кощунствующим нам!
Но когда автор пишет:
В церковь — ходится,
в Господа — верится, —
все как в детстве,
а радости нет, —
то тут скорее думаешь не о личном переживании (все-таки детская религиозность едва ли типична для нашего современника), а о воплощении некоторого коллективного то ли сознания, то ли бессознательного; мифологемы о потерянном рае, в данном случае — о благостном православном прошлом. И здесь чувствуется не утопист-семидесятник, а наш современник, потому что радости-то нет. Но раз ощущается ее отсутствие, значит, постулируется ее возможность и нужность. Само существование “заблудших и кощунствующих нас” означает одновременно существование Верного Пути и Чего-то Святого. Привычная нравственно-бытийная иерархия, стало быть, не упраздняется, а только утверждается.
Я думаю, этот взгляд сейчас созвучен настроениям многих людей. Для того, чтобы такие — сочетающие незаемную лиричность с достаточно распространенным мироощущением — стихи нашли своего читателя, автору не надо ломать голову над какими-нибудь особенными пиаровскими стратегиями.
Андрей Ильенков