Записки фронтового корреспондента
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2005
Юрий Абрамович Левин — родился в 1917 г. в деревне Поречье (Белоруссия). В аримии — с 1938 г. С первых дней Великой Отечественной войны — на фронте. Его боевые рубежи — Ржев, Сталинград, донские степи, Прибалтика, Польша, Германия, рейхстаг. Последний фронтовой репортаж написан им 2 мая на ступенях рейхстага. Юрий Абрамович — автор более двадцати книг прозы и публицистики. К юбилею Победы “Банк культурной информации” издал его объемистый однотомник “Солдаты Победы”. Полковник в отставке. Живет в Екатеринбурге.
Да, именно берлинская. И ничего удивительного нет в том, что так ее называю, ибо она родом из самого Берлина. А было так. У меня, фронтового корреспондента, как назло, иссякла бумага в тот самый момент, когда моя родная 3-я ударная армия ворвалась в германскую столицу. Вот положеньице: на моих глазах совершается такое событие, а я не могу его запечатлеть — некуда записать увиденное и услышанное. Короче, кидаюсь к двери попавшегося на глаза особняка и стучу. Дверь открывает пожилая немка. Вижу испуг на ее лице. Здороваюсь и спрашиваю, нет ли у нее чистой бумаги. Она кивает головой, мол, есть, конечно, есть, и достает, порывшись в ящике массивного письменного стола, толстую тетрадь.
Вот так и оказалась в моих руках эта тетрадь из Берлина. С того часа я был кум королю, потому что мог записывать все, что следовало зафиксировать в ходе сражения на берлинских улицах. И нынче, спустя столько лет после той победной битвы, у меня есть возможность кое-что из тех записей обнародовать. Не буду рассказывать об уличных боях, о штурме рейхстага, о Знамени Победы — об этом уже много написано, а вспомню лишь дела житейские, сценки курьезные и забавные, но, на мой взгляд, весьма примечательные.
Итак, за дело.
22 апреля 1945 года.11 часов 30 минут. Окраина Берлина. Самая первая улица, на которую мы вступили. Юрию Гусарову, красноармейцу с перебинтованной ладонью левой руки, бежавшему впереди роты, приглянулся двухэтажный особняк, сложенный из красного кирпича, и боец устремился к нему. Обнаружил лесенку и быстро поднялся по ней на крышу, где укрепил большого размера красный флаг.
— Где взял такой флажище? — спросили товарищи у Гусарова.
— Сам смастерил.
— А кто ж материи дал?
— Трофеи наших войск! — расплылся в улыбке Юрий.
— Еще имеется?
— В сидоре спрятан.
— Поделись!
— Самому надо. Вон сколь домов брать придется!
Да, красная материя многим нужна была. После форсирования Одера, когда по всем частям 8-й ударной армии прокатилась весть, что над Берлином надо будет водружать наше Знамя Победы, батальоны, роты и даже бойцы запасались красной тканью. Наш фотокор старший лейтенант Владимир Гребнев и тот припрятал в полевой сумке такую материю: “А что, вдруг и мне придется над каким-либо правительственным зданием водружить знамя”, — говорил он.
В 207-ю стрелковую дивизию прибыл командующий войсками 3-й ударной армии генерал Кузнецов Василий Иванович. Ему кто-то из начальства доложил, что в дивизии служит его племянник — рядовой Павел Кузнецов. Командарм отреагировал на это сообщение весьма спокойно и попросил устроить ему встречу с родственником. В полку, куда направился командующий для свидания, узнали о племяннике не так давно и совершенно случайно.
Как-то бойца Кузнецова старшина назначил в наряд на кухню. Боец чем-то не понравился повару: то ли плохо почистил картофель, то ли в другом деле провинился. Повар отчитал его.
— Чего кричишь на меня? — в сердцах произнес Кузнецов. —Ты полегче с племянником командующего!
Сказал и с ведром ушел к колонке за водой. Повар — следом.
— Ты постой, Паша! Какого командующего?
— Какого, какого! Нашего командарма как фамилия?
— Ну, Кузнецов, — ответил побледневший повар.
— А мою фамилию знаешь?
— Ну, Кузнецов ты.
— Теперь уразумел, кто кому дядя и кто кому племянник?
Повар, ничего не ответив, тихим шагом пошел к дымящей кухне. Через час уже все в полку знали, что у них служит племянник командующего. И вот сам командарм узнал об этом.
С невеселыми мыслями явился боец на встречу.
— Товарищ генерал, рядовой Кузнецов прибыл по вашему приказанию.
— Здравствуйте, боец Кузнецов, — командарм протянул руку. — А звать-то как?
— Павел Кузнецов!
— Отца как зовут?
— Сергей.
— Сергей, Сергей, — повторил командующий и, прищурив глаза, на какое-то время задумался.
Затем, ничего не сказав, вплотную подошел к бойцу, положил на его плечо руку и пошел с ним вдоль улицы немецкого городка. Командир полка и другие офицеры остались на месте. Кто-то сказал:
— Пускай наедине поговорят дядя с племянником.
Они шли рядом, плечом к плечу. Шли не спеша. Командарм силился что-то вспомнить, а боец ждал, что вот-вот командующий отчитает его за выдумку, да еще и накажет.
У командующего не было брата Сергея. Но ему не хотелось об этом говорить бойцу: зачем огорчать человека?
— Отец тоже на фронте? — спросил командарм.
Боец уловил добродушный тон генерала и, естественно, обрадовался.
— Был на фронте. Сейчас в Ташкенте в госпитале… Отец мне говорил, что у него было пять братьев. Двое военные. Ну, я и подумал, может, вы и есть один из них. Извините…
Командующий остановился, посмотрел бойцу в глаза, а затем взглянул на медаль “За отвагу”, висевшую на груди Павла Кузнецова, и сказал:
— Молодец, племянник! Вижу: бережешь честь фамилии Кузнецовых.
Эти слова слышали уже все: и командир полка, и другие офицеры. А Павел Кузнецов, по-уставному повернувшись кругом, отправился в расположение своей роты. Он шел и, видимо, думал: “Теперь-то я признанный племянник, ну а насчет чести фамилии будьте спокойны, товарищ командующий!”
Пробираясь по лабиринту берлинских улиц, мы, корреспонденты армейской газеты “Фронтовик”, попали в небольшое здание кинотеатра, где на коротком отдыхе располагался стрелковый батальон 52-й гвардейской дивизии. Бойцы отдыхали — на полу, в креслах. Медсестры кой-кого перевязывали. А в фойе мы столкнулись с… немцем. Он стоял за стойкой бара и всем, кто к нему подходил, наливал в бокалы лимонад. Кто это? — поинтересовались мы. Комбат объяснил: немец, бывший вояка… Мы подошли к стойке и увидели костыли. Немец перехватил наши взгляды. Да, он бывший солдат вермахта. Ранен был под Ржевом. Теперь вот торгует в этом кинотеатре напитками. Остался только лимонад. И он рад угостить всех русских этим напитком. Каждому, кому наливал, говорил еще “данке!”. За что же “спасибо!” А за то, что жив остался. Могли ведь убить. А что ноги лишился, так это ничего: торговать можно, стоя на одной ноге.
Мы выпили лимонад — сладкий, вкусный — и стали рыться в карманах, чтобы расплатиться.
— Нет, нет, Отто (так завали немца) денег с “русс зольдат” не берет.
29 апреля стрелковый батальон капитана Неустроева овладел шестиэтажным зданием “дома Гиммлера”. (Так наши называли шестиэтажное здание фашистского министерства внутренних дел.) Бой утих, наступила передышка. Бойцы валились с ног. Где стояли, там и ложились. И в кабинете самого палача Гиммлера, на его столе, на сафьяновом диване, пристроились уставшие герои. Комбат Неустроев, сделав кое-какие распоряжения, устало произнес:
— Братцы, часок бы соснуть. Ноги не держат.
Верно, вторые сутки не спал. Все в бою, в атаках. Комбат лег на пол в углу просторного кабинета. Старшина предложил лечь на диван, но Неустроев уже не слышал.
Раненых отправляли в медсанбат. Ефрейтор Иван Зозуля сопротивляется, не желает идти в медсанбат, говорит, что рана пустяковая.
— Показывай ногу! — настаивает командир роты.
Санинструктор, рыжеволосая девушка с погонами сержанта, осматривает ефрейтора и заключает: рана опасная.
— Не надо в медсанбат, — уговаривает ротного Зозуля. — Я в рейхстаг со всеми войду, не отстану… После него и в медсанбат можно.
На носилках все-таки унесли ефрейтора Зозулю.
Но не прошло и трех часов, как его снова встретил ротный в “доме Гиммлера”. Ефрейтор, увидев командира с перебинтованной головой, удивился, когда же это его ранило.
— А ты почему здесь? — строго спросил ротный.
— За вами пришел, товарищ капитан. Прослышал, что вы ранены…
— Ты мне зубы не заговаривай. Отвечай, почему здесь?
— Убег я, из санбата убег. Силенка есть, воевать надо.
— А рана?
— Рана, что ж… Подождет. Вместе, товарищ капитан, пойдем в санбат. Только после рейхстага. Хочу подивиться на их парламент.
— Твоя взяла, — ротный капитан Гусельников махнул рукой. — Вместе так вместе…
Комбат Степан Неустроев, развернув на столе в “доме Гиммлера” карту-план Берлина, приказал вызвать к нему командиров рот. Вскоре все были в сборе, лишь лейтенант Наумов подзадержался.
— Ну, где он там? — обращаясь к старшине, спросил комбат. — Пошлите посыльного за Наумовым.
— Я здесь, товарищ капитан, — откликнулся лейтенант, широко открывая дверь.
Следом за Наумовым два бойца внесли в кабинет тяжелый ящик.
— А это что такое? — удивился комбат.
— Часы тут, товарищ капитан. Мы склад обнаружили. Наверное, шеф гестаповский награждал ими своих головорезов.
Ящик вскрыли: аккуратными рядами лежали наручные часы с черным циферблатом.
— Давайте-ка их разладим по ротам, — предложил замполит командира батальона Алексей Берест. — Пусть будет у каждого память о Берлине.
— А что, хорошая мысль! — одобрял комбат и вручил каждому, кто здесь был, часы.
— Возьми и ты, земляк-уралец, — обращаясь к связисту Бердышеву, сказал Неустроев. — Это тебе за провод, который ты сюда протянул.
Бердышев положил часы в карман брак и, потоптавшись у стола, несмело спросил:
— А можно еще одни получить?
— Можно, не жалко. Но к чему тебе, земляк, двое часов?
— Отцу надо. Он не дошел до Берлина. На Одере был покалечен. Вернусь домой и скажу: “Возьми, батя, у самого рейхстага взяты”.
Утро 30 апреля. Вот-вот начнется штурм рейхстага. По батальону Неустроева пополз слух, будто у немцев не один, а два рейхстага.
— Какой штурмовать-то будем? — спросил у комбата ротный Илья Сьянов.
— Главный, — улыбнулся комбат и вдруг засомневался: может, то здание, которое с замурованными окнами маячит на Королевской площади, совсем не рейхстаг, что тогда? И пришла мысль справиться у какого-нибудь немца-берлинца.
Моментально привели “цивильного”, с бледным лицом, в очках. Немец был в годах, лет шестидесяти. Подвели его к окну дома, в котором располагался батальон, спросили: что за здание на площади?
— Рейхстаг, — не колеблясь, ответил немец.
— А еще есть рейхстаг?
— Другого нет. Только один. Вот он.
— Спасибо, — поблагодарил берлинца комбат и велел дать ему презент — буханку хлеба.
Неустроев громко, чтобы все слышали, произнес:
— Перед нами рейхстаг. Его и будем брать. Всем приготовиться к штурму!
Из “дома Гиммлера” Неустроев смотрел в бинокль и решал в уме задачу: как лучше подойти к рейхстагу? И вдруг комбат увидел девочку. Она бежала, взмахивая руками, озиралась, падала и снова вставала.
Девочка на площади, где рвутся снаряды! Откуда она взялась? Чья она? Куда бежит?
Комбат крепче прижал бинокль к глазам. Видит: на площади разорвался снаряд. Девочка упала. Что с ней?.. Она снова встала и побежала.
— Надо спасать! — громко сказал комбат.
— Кого спасать? — спросил красноармеец Ваня Прыгунов, лежавший на полу в углу комнаты на расстеленной шинели.
Ваня всегда при комбате, а как же? Он ведь его связной. Надо пакет отнести или приказ командира кому следует передать — Прыгунов мигом. Или если пленного комбат допрашивал — без Вани не обойтись: умел говорить по-немецки, переводчиком был.
— Ваня, гляди сада, — позвал Прыгунова к окну комбат.
Ваня посмотрел в окно и увидел бегущую девчонку. А на площади снова грохнул снаряд. Комбат взял Ваню за руку и сказал лишь одно слово: “Бегом!” Тот выскочил через окно и, согнувшись, побежал к девочке. Еще один снаряд разорвался на площади. Потом рядом с Ваней засвистели пули. Видимо, немцы заметили его. Ваня прижался к асфальту и пополз. А где же девчонка? Ваня потерял ее из виду и пополз наугад.
А пули все свистели и свистели.
Прополз Прыгунов еще метров с полсотни и натолкнулся на девочку. Она лежала в ямке и тихо плакала. Увидела русского солдата и еще сильней расплакалась. От испуга задрожала. Свернулась калачиком и, видимо, ждала чего-то страшного.
Ваня сказал по-немецки: “Не надо плакать… Я спасу тебя…” Девочка смолкла. Удивилась русскому, говорившему на ее языке.
— Как зовут тебя?
— Лотта.
— Уйдем отсюда, тут стреляют.
Лотта застонала и ухватилась руками за правую ногу ниже колена.
— Болит? — спросил Ваня.
Он взял Лотту на руки и, держа перед собой, побежал к дому.
— Спроси-ка, Ваня, где она живет, куда бежала, — велел комбат.
Девочка рассказала, что в их дом попала бомба, убило маму и братика. А бежала она к бабушке Марте, которая живет за рекой Шпрее. Комбат велел Ване отнести Лотту в медсанбат. Пусть доктора посмотрят, что с ногой. И еще он наказал покормить девочку. Ваня исполнил все в точности.
— Молодец! — похвалил комбат связного. — Лотта будет всегда помнить своего спасителя — советского воина Ваню.
Ближе к вечеру 1 мая в рейхстаге утихомирилось. И откуда-то потянуло приятным запахом щей.
— Слышите? — с хрипотцой в голосе произнес уставший за день беспрерывного боя внутри здания Неустроев. — Нашей пищей запахло.
— Откуда ей взяться? — засомневался кто-то.
— А может, фрицы в подвале ужин устроили, — устало произнес старший лейтенант Гусев.
— Какие фрицы! — не соглашался комбат. — Ты что, не слышишь? Русскими ведь щами пахнет. Русскими.
И вдруг из-за колонны появился командир хозвзвода лейтенант Власкин. Неустроев удивился:
— Власкин?! Как сюда пробрался?
— По-пластунски да перебежками, товарищ капитан. Щи и каша в целости доставлены.
Батальон обрадовался появлению Власкина. Бойцы удивлялись его проворности, да и отваге: как ухитрился пробраться с термосами по огненной Королевской площади? Они с удовольствием уплетали русские щи да пшенную кашу в германском рейхстаге.
Бои в Берлине шли круглосуточно — и днем и ночью. Но наступало иной раз затишье. Такое случилось в самом конце апреля. Наступило облегчение: наконец-то можно и передохнуть. Взвод из разведроты 207-й стрелковой дивизии расположился в просторной комнате с диваном и мягкими креслами, в которые погрузили свои умаявшиеся тела бойцы-разведчики. А сержант Фрол Алешкевич кинулся к пианино — и сон пропал. По-другому и не могло быть. Этот белорус знал толк в музыке: до войны учился в Минске в музыкальном училище по классу фортепьяно. И вот в этой берлинской обители, в квартире близ Александерплац, за три своих военных года он впервые встретился с любимым инструментом.
Сначала пианист размялся — пальцы побежали по клавишам, а затем полилась мелодия.
В соседней комнате за дверью замерли двое — мать и дочь, немки. Им не до сна: в доме ведь русские! И вдруг они услышали музыку. Страх улетучился, наступило успокоение. Старшая совсем осмелела и приоткрыла дверь — самую малость. Бетховен опьянил ее, как и разведчиков: Фрол исполнял “Апассионату”.
Дверь совсем открылась, и немки переступили порог. Бойцы потеснились на диване, пригласили фрау и фройляйн сесть. Немки отказались: им удобнее слушать стоя музыку своего обожаемого Бетховена
Их удивил и очаровал исполнитель: невероятно, русский солдат играет музыку немца Людвига ван Бетховена!
В каком-то берлинском здании боец из батальона Неустроева поймал пленного и повел к комбату. Старшина остановил бойца:
— Ты куда?
Боец с достоинством произнес:
— Не видишь, Гитлера веду?
И действительно, пленник в эсэсовском мундире очень смахивал на фюрера — усики щеткой и челка на непокрытой голове.
— Где взял?— спросили бойца.
Он ответил, что проник в подвал, а там комнат тьма-тьмущая. Все обошел и в одной обнаружил вот этого Гитлера. Велел ему встать и скомандовал: “Хенде хох, Гитлер!” А он орет, мотает головой, мол, не Гитлер. Пинка ему дал по мягкому месту и вот доставил.
Предстал боец со своим Гитлером перед комбатом:
— Это я его взял, товарищ капитан. Это Гитлер!
Пленный задрожал и заплакал навзрыд. Боец прикрикнул:
— Да перестань же ты, олух!
— Правда, похож — улыбнулся Неустроев.
В конце концов все прояснилось: многие из эсэсовцев подражали фюреру, рядились под него. Боец, конечно, огорчился. Думал, вот удача, самого душегуба Гитлера заарканил, а вышло, что не ту птицу взял. Но комбат успокоил бойца:
— Не горюй, браток! Все равно ты молодец. Взял ты в плен эсэсовца-бандита.
3 мая подхожу к рейхстагу и глазам своим не верю: атакующие цепи наших бойцов бегут с красным флагом по Королевской площади.
— Что это? — спрашиваю у первого встречного офицера.
— Рейхстаг штурмом берут.
— Зачем? Он же наш.
— Не видите, кино, — произнес офицер и махнул рукой.
Вот оно что: какой-то киношник проспал настоящий штурм рейхстага и теперь задним числом пытается правду воскресить. Прославиться желает? Неужели эта галиматья попадет на экран? Ну и ну…
9 мая. Праздник катился по берлинским улицам. Музыка, пляски, песни всколыхнули германскую столицу. Солдаты Победы шли в пляс у Бранденбургских ворот и на Зиг Аллее, на Александерплац и в парке Тиргартен. “Катюшу”, “Полюшко-поле”, “Три танкиста”, “Широка страна моя родная” услышали все окна и балконы, на которых удивленно маячили горожане-немцы.
Увидел вблизи рейхстага без ноги бойца, притопывающего костылями.
— Кто такой?
— Из медсанбата хозяйства Негоды, — ответил. — Разрешение получил поучаствовать в празднике. Такое торжество грех пропустить.
И одноногий боец вместе с костылями от души ударял по берлинской брусчатке.
У рейхстага море людей. Все ищут свободного места на стенах, на колоннах, чтобы зафиксировать свое присутствие. Пишут мелом, белилами, углем, царапают штыками, ножами. По этим надписям можно изучать географию нашего Союза. Сыны и дочери всех национальностей нынче здесь, у рейхстага. Радуются, аплодирует Знамени, которое плещется на ветру.
Рейхстаг посетило командование 3-й ударной армии. Командарм Кузнецов, выслушав доклад капитана Неустроева, похвалил комбата за умелые и здравые действия. Подчеркиваю — здравые. Генерал спросил:
— Чем занят батальон?
Неустроев ответил:
— Спит в рейхстаге. Умаялись все…
По лицу командующего пробежала улыбка:
— Только не будите. Пусть отоспятся…
И вдруг слышу:
— Маршал Жуков!…
И верно, командующий войсками 1-го Белорусского фронта у рейхстага. Впервые вижу так близко Георгия Константиновича. Не свожу с него глаз. Идет он медленно вдоль рейхстага. Поступь твердая, лицо чуть-чуть озарено улыбкой. Внимательно разглядывает покореженные снарядами да пулями стены парламента, заглядывает в пробоины, в амбразуры, из которых еще совсем недавно торчали пулеметные и орудийный стволы. Маршал что-то говорит идущему рядом члену Военного совета фронта генерал-лейтенанту Телегину. Затем поднимается по ступеням главного входа и приближается к колоннам, исписанным до самого верха. Медленно читает надписи. Я заметил, что лицо маршала обветрено. Улыбается, настенное творчество, видно, понравилось командующему фронтом.
— А вы, капитан, и ваш батальон, — обращается к Неустроеву маршал, — надеюсь, тоже оставили свои автографы на этих стенах?
— Никак нет, товарищ маршал. Не успели. В рейхстаге пожар тушили, наводили порядок там. А теперь, поди, и свободного места на этих стенах не найти.
Маршал кивнул головой и сказал:
— Ну, это не беда. Свои имена вы и без того вписали в истории на веки вечные!
Маршал еще раз пожал руку Неустроеву и, обращаясь к своим спутникам, произнес:
— А мы все-таки постараемся найти свободное место и распишемся.
Он спустился вниз, отошел от рейхстага метров на пятьдесят и, придерживая рукой фуражку, посмотрел на купол: там наше знамя. Наверно, доволен… Бойцы окружают командующего, и начинается разговор. Маршал просит всех задавать вопросы и высказываться. Разное спрашивают: найден ли Гитлер, куда повели пленных, которых взяли в рейхстаге, когда домой? Маршал отвечал обстоятельно, спокойно, вглядываясь в лица бойцов, советовал всем, кто перебинтован, отправляться в медсанбат.
На прощание очень тепло отозвался о действиях 150-й стрелковой дивизии, ее 756-го полка, штурмовавших центр Берлина и рейхстаг, похвалил комдива генерала Шатилова и комполка полковника Зинченко. Особую благодарность выразил неустроевскому батальону. Обратился к коменданту рейхстага полковнику Зинченко с просьбой быстрее навести порядок в рейхстаге, а всех раненых отправить на излечение.
У Бранденбургских ворот стучат каблуки — пляшут победители. Шутка ли, в Берлин пришли! Как тут не сплясать. Гармонист — чудо-парень: курносый, с кудрявым чубом, видать, забияка-весельчак. Гармонь заливается, а он залихватски подсвистывает. Бойцы изо всех сил стараются, крепко бьют сапогами по брусчатке. Узрел я ефрейтора, отошедшего в сторону от пляшущего круга и пристально разглядывающего ворота. То он бросит взгляд наверх, то подойдет вплотную к ним и погладит шершавый камень.
— Крепко сработаны, правда? — как бы в шутку спросил я.
— Не говори… Век стоять будут… Эх, нам бы такие…
— Кому это “нам”?
— В мое селение… Ну, в деревню мою.
Я удивленно взглянул на ефрейтора, пожал плечами и поинтересовался, зачем маленькой деревне такие ворота, не Берлин же в конце концов. Ефрейтор хитровато улыбнулся и на полном серьезе произнес:
— Эка невидаль, их Берлин! У моего Берлина лицо, может, красивше.
— У вашего?
— Не удивляйтесь, у меня свой Берлин имеется. Я оттудова родом. Недалеко от Челябинска селение есть такое — Берлин. Не слыхали? Красивое селение. Почти два века назад основано в честь взятия нашими предками германской столицы в Семилетней войне. Вот я и прикидываю, чем бы в нашем челябинском Берлине нынешнюю победу над германским Берлином отметить. Может, и вправду вот такие ворота воздвигнуть. Как считаете?
— Желаю исполнения мечты, — сказал я и пожал руку нашему берлинцу.
Художник “Фронтовика” Илья Кричевский много рисовал: у рейхстага, на Александерплац, у имперской канцелярии. А 3 мая рисовал Геббельса — министра пропаганды третьего рейха. Но, конечно, Геббельса не живого, а мертвого, отравившегося и основательно обгоревшего. Он лежал на столе с искаженным в судороге лицом. Художнику не нужен был этот рисунок, но Илья понимал, что истории может пригодиться.
— Вы кого это малюете, товарищ капитан? — услышал Кричевский голос за спиной.
— Геббельса, — не отрываясь от дела, ответил художник.
— Якись то Геббельс, то ж огарок. Вы лучше меня намалюйте, я маме в Беларусь пошлю. Вот обрадуется.
— И вас нарисую. Только немножко подождите. Изображу этого, как говорите, огарка, тогда и ваша очередь подойдет.
— Не-е, я в очередь не согласен, мне некогда, а огарок никуда не денется. Вишь, як лежит смирненько.
Художник, улыбнувшись, оглянулся, но бойца будто ветром сдуло.
Я отошел метров пятьсот от рейхстага. Вижу, на ступеньках постамента какому-то кайзеру сидят двое наших бойцов. Курят. Подхожу и прошу прикурить. Разговорились. Один пришел в Берлин аж из-под Сталинграда. По пути дважды ранен был, но из госпиталя возвращался на передовую. Другой же примкнул к войскам на Украине — был в партизанах. Интересные судьбы. Решил написать о них. Вынул из полевой сумки тетрадь.
— Меня не пишите, — вдруг произнес сталинградец.
Я удивился. За товарища ответил партизан:
— Имя у него не подходящее. Понимаете, Адольфом зовут.
— Ну и что? Адольфы разные бывают.
— Оно-то так, — пожал плечами сталинградец. — Но как-то мне неловко. Посоветуйте лучше, как избавиться от такого имени… А про моего друга обязательно напишите, особливо про его партизанщину. И имя у него наше, русское — Иван, да и фамилия подходящая — Величко. Не то что Адольф, будь оно неладно.
Боец подошел вплотную к стене рейхстага и ножом нацарапал свою фамилию. Потом отстегнул от ремня фляжку и из горлышка всю до дна выпил. “Ну и выпивоха!” — подумалось мне. Подошел к нему.
— Не опьянеете?
— Как не опьянеть!.. Такая радость, до Берлина добрался и жив остался.
— И водочка кстати.
— То не водочка. Я — непьющий. Водица была во фляжке, водица. Родниковая она. И не из немецкого родника, а из нашего.
И рассказал мне Сергей Грачев, подносчик снарядов из орудийного расчета пушки-гаубицы, вот что. Родом он из смоленской деревни Можковцы. Красноармейцем стал в тот день, когда его село было освобождено от оккупантов. Обмундировали Грачева, дали винтовку, лопатку и фляжку. Фляжку эту он наполнил водицей из бьющего родника у самой околицы. А мать какую-то травку кинула в фляжку, чтоб водица свежесть сохранила. Тогда он и дал себе зарок: осушить ее до дна на последнем рубеже войны, а точнее — в победный день.
Вот и исполнил. И не где-нибудь на задворках войны, а в самом Берлине.