Из цикла “Автограф”
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2005
Вера Кудрявцева — член Союза писателей с 1978 г. Живет в Екатеринбурге.
Не ранее, чем в двадцать первом веке,
Считая от сегодняшнего дня,
Почтенный дед смежит устало веки,
Над ним поникает горестно родня.
Прочтёт ли кто на помертвелом лике,
На потускневшем серебре наград,
Что умер воин той войны Великой,
Её последний доблестный солдат.
Ни одного участника былого,
Ни одного живого! Навсегда!
Не будет глаз живых, живого слова.
Всё отдалит минувшего гряда…
…Грядущий век! Ты был спасен
двадцатым.
Не допусти, чтоб вымерла земля.
Последнему Известному солдату
Зажги навечно пламя у Кремля.
Эти строки написал ещё в семидесятые пермский поэт Борис Ширшов, сам прошедший войну с первого и до последнего дня. Его тоненький сборничек — на моей книжной полке вместе с многими-многими такими же книжицами. Авторы одних довольно известны читателям, других — менее, есть и вовсе забытые. Но для меня они все — живые души. В любое время я могу протянуть руку, открыть страницу, и потечёт неторопливый, задушевный разговор. Поэтому мне никогда не бывает одиноко. А с поэтом Борисом Ширшовым связано одно яркое воспоминание.
…Лёгкой грустью овеяно,
Что ушло навсегда.
Но в раздумьях живей оно,
Чем тогда, чем тогда…
Это было очень давно. Зимой 1956/57 года. Эту зиму я и называю — “поэтической”. И стала она такой благодаря знакомству с Борисом Ширшовым, который приехал в наш сибирский город Сталинск (теперь Новокузнецк) с “Мостостроем”.
Спустя годы я рассказывала о той зиме некоторым писателям-пермякам, племяннику Бориса Ширшова, с которым училась в одной мастерской во ВГИКе, и выяснилось, что никто этого факта биографии поэта не знал. А племянник Миша уверенно настаивал: “Наш дядя Боря никуда после войны из Перми не уезжал. Только в тайгу, на охоту…”
“Может быть, это не тот Борис Ширшов?” — думала я и продолжала приставать к Мише со своими расспросами:
— А ваш Борис Ширшов любил Твардовского?
— Это был его кумир.
— А не он написал “Тёркин на заводе”?
— Да! Да! Это он! Но… Сибирь? “Мостострой”? Странно…
Итак, Сталинск. Четвертый курс пединститута. Филфак. И четвёртый год моего участия в литобъединении. При газете “Кузнецкий рабочий”. Начало учебного года выдалось для меня печальным. Я не ожидала, что так пусто покажется мне в институте, в литобъединении без моих друзей Володи Мазаева и Володи Матвеева, которые учились курсом старше, уже закончили и работали в Кемерово, в областной газете “Комсомолец Кузбасса”. Да и третий мой друг по литобъединению, Саша Антонов, поступил на журфак УрГУ. Я словно осиротела. Все три года всюду вместе, и вдруг…
Главным местом нашего общения была редакция институтской стенгазеты “За педагогические кадры”. Название казённое, но содержание и формы изображения студенческой жизни были такими, что и студенты, и преподаватели очередного номера ждали с нетерпением и толпились в коридоре (газета занимала всю длину стены второго этажа) не меньше недели.
Готовить газету к выпуску мы могли только ночами. Зина Беседина (потом бессменный редактор отдела писем “Кузнецкого рабочего”) хорошо печатала. А мы все, склонные рифмовать, разбредались по углам аудитории и “мастерили” кто юмор, кто лирику. В юморе особенно преуспевал Володя Матвеев, известный всему городу баснописец. За сборники басен он и будет позже принят в Союз писателей. Руководил редколлегией Володя Мазаев, в будущем — руководитель Кемеровской писательской организации, а еще позже — главный редактор Кемеровского книжного издательства.
И вот теперь газету комитет комсомола поручил мне. Новым членам редколлегии, первокурсникам и второкурсникам, жилось в ней, наверное, интересно и весело. А я хандрила. Володи, как могли, развлекали меня: писали “прикольные”, как теперь бы сказали, письма; уверяли, что год пролетит мгновенно и мы опять будем вместе — в “Комсомольце Кузбасса”; печатали в газете подборки моих стихов.
И вот в такие-то — сиротские для меня — дни и появился в нашем литобъединении Борис Ширшов. Он легко и просто влился в наш коллектив. Подружился и со старшими: прозаиком Владимиром Сапожниковым, тоже фронтовиком, поэтом Евгением Буравлёвым. И нам, младшим, стал добрым другом и товарищем.Не бедствуй и не празднуй в одиночку.
Не окунись надолго в тишину.
Я хоть одну, но искреннюю строчку
Тебе всегда, как руку, протяну.
Пусть ты не ощутишь тепло ладони,
Не ощутишь — мягка она, жестка,
Но пусть она беду твою отгонит,
Развеселит тебя моя строка.
И ты прибавь к нехитрой строчке этой
Свою. И добротою надели,
И дружеской надёжной эстафетой
Кому-нибудь когда-нибудь пошли.
Пусть к нашим он — свою добавит строчку…
Не бедствуй и не празднуй
В одиночку.
Вот тогда-то он нас и развеселил — прочитал своего “Тёркина на заводе”. Борька Кузнецов, студент металлургического факультета и прекрасный поэт, просто прилип к нему. Был этот Борька таким неорганизованным и безоглядным, что мы уже тогда знали: ничего из него на литературном поприще не получится. Он был любим моей коммуной, подкармливался у нас. Я думаю, девчонки коммуны, видя моё настроение, попросили его взять надо мной шефство. И всегда норовили подкормить его. Он же был всегда голодный и с радостью провожал меня до общежития.
Но частенько мы шагали по промёрзшим тротуарам нашего молодого и бодрого города втроём: к нам присоединялся Борис Ширшов. Он любил читать стихи. Иногда приостанавливался, голос его звенел в вечернем морозном воздухе, рука отчеканивала ритм. Прохожие с изумлением смотрели на странную троицу: юная девушка, взъерошенный, в старом полушубке, с цветущими на лице глазами, пацан (Борька был мал ростом) и работяга, в телогрейке защитного цвета, в таких же ватных штанах, в серых, выше колен, валенках и в чёрном берете, из-под которого выбивались светлые пряди волос… В чём работал, в том и приходил и в общежитие, и в литобъединение. Что и где они строили, я не интересовалась. И не замечала, как он был одет. Я видела только его вдохновенное, неизменно доброжелательное лицо, его светлые глаза. На одном белело пятнышко бельма. Может, ранение. И впитывала, впитывала дотоле неизвестные мне строки.
Эта картина вечерней нашей дороги от редакции газеты по мосту через Обушку, по улице Энтузиастов, по Курако, через Колхозный рынок, к нашему общежитию, новому — гордости института, — ожила в моей памяти, когда позже я прочитала стихотворение Бориса “Грачи прилетели”. Это мы трое, покорённые поэтическим словом, приподнятые над обыденностью, идем по вьюжным улицам и пристаём к прохожим:
А вы бы хотели,
А вы бы хотели,
Чтоб в город сегодня
Грачи прилетели?
Я жду на вопрос этот
Разных ответов,
Хочу в непоэтах
Увидеть поэтов.
Но есть у прохожих
Иные заботы:
Культуры и быта,
Питанья, работы.
И к ним обращаться
Едва ли удобно
Вот так самочинно
С проблемой грачиной.
Тогда я к поэту:
— А вы бы хотели,
Чтоб в город сегодня
Грачи прилетели?
— Старо! — отвечал он
Рокочущим басом. —
Из прошлого это:
Грачи и Саврасов!..
Я к дворнику дома:
— А вы бы хотели,
Чтоб в город сегодня
Грачи прилетели?
Ответил мне дворник
Ворчливо и строго:
— От них галдежа
Да и мусора много!..
Спросил ребятишек:
— А вы бы хотели
Чтоб в город сегодня
Грачи прилетели?
— Хотели б, хотели! —
Вскричали ребятки,
В карманах пальтишек
Пощупав рогатки…
Меж тем прилетели
Усталые птицы
И стали на ветках родимых
Гнездиться.
Парнишка-монтёр
Со стальными когтями,
Как ястреб, смотрел
Со столба за гостями.
Восторгом весенним
Глаза его пели
Для всех проходящих
Под ним по панели:
— Хотели вы этого
Иль не хотели,
А в город сегодня
Грачи прилетели!
Скоро Борис тоже стал в нашей коммуне своим и необходимым человеком. “Сама”, так прозвали мы старосту Галю Панфилову, приберегала рублишки к концу недели, чтобы в воскресенье к чаю купить вкусненького: Бори придут. “Вкусненьким” считались ливерные пирожки, нарезанные колбасками и обжаренные в маргарине.
Бори приходили, и с ними врывалась в комнату, в нашу жизнь поэзия. Борис читал только современных советских поэтов. Многих в нашей программе не было. Сельвинский, Луговской, Слуцкий, Василий Фёдоров, Павел Васильев, Заболоцкий и, конечно, Твардовский.
Почему он не читал своих стихов, как мы ни просили его об этом? Позже, позже я пойму, мне кажется, почему…
Она пришла ко мне, боязнь строки,
Ей риск и нетерпенье не по нраву:
Я у строки стою, как у реки,
Обдумывая долго переправу.
Я шел сперва по затесям чужим,
Теряя их, плутая, да не пятясь.
Следы чужие… Благодарен им,
Теперь пора свою оставить затесь.
По ней не поверну в обратный путь,
Ей за спиною суждено остаться.
Но, может быть, другим когда-нибудь
Мои зарубки тоже пригодятся…
Поэт не скрывал, что учился у мастеров, равнялся на них, видимо, ещё не чувствуя себя готовым встать в этот строй.
…Нет к поэту ни капли зависти,
Есть восторг и общая боль.
И как тучу может гроза вести,
Так поэт ведет за собой…
Нас потрясало, что в его памяти тома стихов! Сам он нисколько этому не удивлялся и был всегда прост, естествен, много шутил, придумывал разные розыгрыши. Словом, от моей хандры не осталось и следа: жизнь снова била ключом.
Восходом тёплым озарились крыши,
Прозрачна неба голубая высь.
Из дома я чуть-чуть пораньше вышел,
Чтоб просто так по городу пройтись.
Роса блестит на цветниках ковровых,
И под кустами тень ещё густа,
И бабочка ещё сидит под кровом
В безветрии недвижного листа.
И только птицы, хлопотуньи-птицы
Расплёскивают звонкий щебеток,
Да на асфальт клокочуще струится
Машины поливающей поток.
— Что нового? — кричит сосед бедовый,
И мотоцикл под ним застрекотал…
Чудак! Всё для меня утрами ново!
Всё ново снова!
Новый день настал!
Но вот приблизился март. Закончилась работа таинственного “Мостостроя”. Моя коммуна прощалась с Борисом Ширшовым. Я проводила его до выхода из общежития.
— Ну, девчонка в горохах (величал так меня за домашнее платье из красного штапеля в чёрный крупный горох), до встречи! Может, и перехлестнутся где-нибудь когда-нибудь наши дороги?
Улыбался, а в глазах, как у любого душевного человека, грустинка.
…Я ухожу, прости, лесная реченька,
Неверную к тебе любовь мою.
Верши свой путь по перекатам-лесенкам
И пой свое.
А я свое спою…
К весне многое изменилось в моей жизни. Во-первых, нам прибавили год учёбы, пятый, чему мы все дружно возрадовались: продлится наша распрекрасная студенческая жизнь!.. Во-вторых, у меня появился жених. А мои Володи, Мазаев и Матвеев, ещё не знали об этом и продолжали утрясать вопрос о моей работе в “Комсомольце Кузбасса”.
Через год я оказалась перед дилеммой: остаться на родине и начать работать в газете или выйти замуж и уехать на Урал. Я выбрала второе. И здесь, в Свердловске, скоро нашла литобъединение и даже изредка стала публиковаться в газетах и в журнале “Урал”. И однажды прочитала в “Урале” большую подборку стихов пермского поэта Бориса Ширшова. Родилась надежда, что когда-нибудь встретимся. Если невъяве, то, может быть, на страницах издания. Молодость дерзка. К тому же в то время проводились многолюдные писательские конференции. Во дворцах им. Горького, им. Дзержинского. Перед читателями выступали и солидные писатели, и начинающие. Приезжали гости из других городов. Однажды таким главным гостем стал Борис Ручьёв. “Может быть, и Борис когда-нибудь приедет”, — тайно надеялась я.
А жизнь устремлялась и устремлялась вдаль. Дочка. Работа в школе. Учёба во ВГИКе. Прикосновение к кино. Первые публикации повестей в “Урале”. Первая книжка…
Однажды (это было уже в 1976 году) председатель Свердловской писательской организации Лев Леонидович Сорокин предложил мне поехать в Пермь на семинар молодых писателей России. Мне было уже слегка за сорок, и я отказывалась.
—Твоим семинаром будет руководить Георгий Семёнов.
Тут я возликовала: самый мой любимый в то время писатель. Его слово, его неповторимый стиль завораживали меня. Согласилась. В “Урале” встретилась с редактором Валентиной Викториновной Артюшиной, размечталась:
— Может быть, наконец встречусь с Борисом Ширшовым.
— Не встретитесь, — опечалилась Валентина Викториновна. — Борис умер в прошлом году.
Было ему всего 52 года.
Потому печаль моя остра
По лугам и войлочным туманам,
Что давно не грелся у костра
И не слушал речки утром рано.
Не спускался под крутой обрыв
По заросшей лопухами стёжке
И не видел пляшущей игры
Поверху резвящейся рыбёшки.
Никого давно я не будил
На заре на берегу залива
С озорным предчувствием в груди:
Будет день погожим и счастливым!
Никого давно я не ласкал
Дружеской улыбкой, тёплым словом,
И никто, кого тогда искал,
Не найдётся, не вернётся снова.
Можно и теперь бы у костра
Провести заманчивую ночку…
Потому печаль моя остра,
Что костёр не греет в одиночку…
Совещание проходило в уютном особнячке, где располагалась Пермская писательская организация. В комнате, в которой работал наш семинар, на самом видном месте висел большой портрет. С портрета смотрел на меня ничуть не изменившийся, только немного “повзрослевший” Борис Ширшов. Казалось, вот-вот промолвит:
— Ну вот, девчонка в горохах, мы и свиделись…
В тот же день я купила его посмертную книжечку, несколько экземпляров — для девочек по коммуне, с которыми переписывалась. Название сборничка “Успевай, человек!” укором легло на душу.
Борис Ширшов не читал нам своих стихов — вдохновенно и неутомимо он читал стихи своих любимых поэтов. И эти строки я написала для того, чтобы ожили и зазвучали его стихи.
Мы цену жизни узнаём с годами.
Чем наша жизнь становится длинней,
Тем больше дум рождается о ней
И ценится она дороже нами.
Но в памяти у нас не всё хранится.
И если жизнь начнёшь перебирать,
Глядишь, исчезла целая страница,
А иногда — и целая тетрадь.
Дневник помог бы возместить утраты.
До дневников ли было нам, когда
В дыму сражений, в грохоте труда
Взрывались дни и ночи, как гранаты.
Мелькало всё: события и лица,
В клубок сплетались тысячи дорог,
Так уставали мы, что сон присниться
По месяцам иным из нас не мог.
Поэт обязан подвести итоги
Всему, что видел, чувствовал, узнал.
И горек каждый в памяти провал,
Когда мы к правде неподкупно строги.
С годами жизнь становится ценней,
Но если б той дороге повториться,
Пошёл бы сквозь огонь я вновь искать на ней
Потерянные памятью страницы…