Роман
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2005
Владимир Фёдорович Турунтаев — родился 14 апреля 1930 года в г. Томске. Печатается с середины 50-х годов. С 1977 года член Союза писателей. Живёт и работает в Екатеринбурге. Автор многих книг — “Слабое существо” (1960), “Не верь тишине” (1971) и др. Печатался в журналах “Урал”, “Литературная Россия” и т.д.
ПРОЛОГ
— Золото необходимо вернуть, — сухо обронил Соколов, поглаживая пальцами правый висок и стараясь не смотреть на собеседника, тогда как тот, удобно устроившись в мягком гостевом кресле, без малейшего смущения смотрел на Соколова в упор.
— Для нас обоих будет лучше, если вы отзовете свое заявление. Еще не поздно уладить все миром. Правда, вернуть золото навряд ли получится. Но можно иначе компенсировать убытки. И у меня, кстати, есть соображения на этот счет…
— Золото необходимо вернуть, — повторил Соколов.
— Это исключено, — последовали терпеливо-снисходительная улыбка и выразительный жест, означавший, что собеседник Соколова уже смирился со сложившимися обстоятельствами. — Поймите: там все так переплелось. Невероятно сложно… — И, после небольшой паузы, вернулся к тому, с чего начал разговор: — Вам проще забрать заявление.
Соколов вызволил из-за стола грузноватое тело в сером, мешковато сидящем костюме и, скрестив над животом руки, одышливо прогулялся по просторному кабинету.
— Вам не кажется, что мы ведем беспредметный разговор? — Легкие с трудом вбирали воздух. От сильного волнения пальцы сводило судорогой, и он убрал руки за спину.
— Нет, не кажется, — ответ прозвучал с едва заметной напряженной усмешкой. — Не забывайте: мы с вами одной веревочкой связаны. Вы же не станете отрицать, что золото было отправлено в корпорацию “Аметист-премьер” с вашего согласия?
Соколов этого не отрицал:
— Совершенно верно, и я не снимаю с себя ответственности.
— А потому, если дело дойдет до суда, я вынужден буду заявить, что вообще ничего не предпринимал без ваших указаний. Не только письменных, но также и устных.
— Не хотите ли вы сказать, что по моему указанию подделали и финансовый документ?
— Именно это я и хочу сказать: весьма существенные указания касательно операции с золотом были даны вами в устной форме. Также и кредит я получил по вашему устному указанию! Вам трудно будет это опровергнуть, поскольку все делалось без свидетелей. Зато у меня найдутся люди, которые видели, как вы сполна получили из рук директора корпорации “Аметист-премьер” наличными за то самое золото…
Лицо Соколова побагровело, он подошел к столу и оперся о него обеими руками.
— В таком случае… Прошу вас немедленно покинуть мой кабинет!
Когда дверь захлопнулась, Соколов вытряхнул из пластикового патрончика таблетку нитроглицерина и сунул под язык.
Часть первая
1. РОВЕСНИКИ
Когда Завод еще только строился — в довоенном большом уральском Городе, — у него было другое, теперь уже забытое название. И продукцию, согласно первоначальным замыслам его создателей, он должен был выпускать совсем не ту, которую в скором времени стал выпускать.
А пока Завод строился, его будущий главный конструктор подрастал в заштатном сибирском городке, за тысячи километров от Завода. Был Алеша симпатичным светловолосым мальчуганом со спокойным характером и каким-то особенным, не по-детски задумчивым взглядом больших темно-серых глаз. Лет до десяти он много спал, в любое время суток, на большом кованом сундуке, стоявшем на кухне возле русской печи. Спал так крепко, что иной раз сваливался с сундука и, как ни в чем не бывало, продолжал досыпать на полу.
Первой его книжкой, после букваря, был “Робинзон Крузо” в академическом издании, с очень мелким шрифтом, с картинками, которые можно было подолгу разглядывать с неослабевающим интересом.
Его любознательность поначалу носила, как, впрочем, и у большинства детей, сугубо разрушительный характер. Как-то попал в руки семейный будильник — затаился Алеша в укромном уголке, разобрал весь механизм до последнего колесика, а собрать не сумел. Подарил отец ему заводную лягушку, которая шустро прыгала по полу. Алеша разобрал и ее. Полдня провозился — собрал. Однако лягушка уже больше не прыгала.
Очень он любил смотреть во время грозы, как сверкают молнии, и поплатился за это любопытство: услыхав однажды раскаты грома за окном, стремглав выскочил из дому во двор, и в этот самый момент молния ударила в колодец. Вместе со снопом искр в Алешу полетели щепки от колодезного сруба, так что в дом он вернулся с исцарапанным, кровоточащим лицом, до смерти перепугав маму и сестер. К счастью, глаза остались невредимыми, а царапины на лбу, щеках и подбородке быстро зажили.
Но и после этого он не упускал случая лишний раз полюбоваться “вблизи” сверкающим грозовым небом и все допытывался у родителей, откуда “берутся” молнии и отчего в них такая сила, что даже громадную сосну, одиноко стоявшую на пустыре за домами, ударившая в нее молния в одно мгновение расщепила напополам.
Родители, насколько позволяло им их образование, пытались объяснить сыну природу этого удивительного явления. У отца, например, за плечами было всего четыре класса церковноприходской школы. Однако был он, по всей видимости, личностью незаурядной, потому что с этими четырьмя классами (больше учиться не пришлось) сумел устроиться на железную дорогу счетоводом, затем его назначили бухгалтером, старшим бухгалтером и наконец главным бухгалтером. Мало того, когда на железной дороге вводился очередной объект, Василия Алексеевича Соколова непременно командировали туда налаживать учетно-бухгалтерское хозяйство.
Да и Алешину маму, Марию Ильиничну, Бог не обделил талантами. Она прекрасно пела, танцевала, рисовала, сочиняла стихи. Из корней и сучков деревьев мастерила искусные поделки. Изобретала необыкновенные новогодние костюмы, за которые ее дети каждый раз награждались призами. Какие шикарные елки наряжались под ее руководством в доме Соколовых! Все игрушки дети делали сами, вместе с матерью, из подручных материалов. А к каждому дню рождения Мария Ильинична непременно готовила для именинника книжечку собственного сочинения, со своими иллюстрациями и в красивом переплете.
Таланты человека, как спящие почки у растения, раскрываются подчас неожиданно, повинуясь каким-то своим непостижимым законам, а могут и всю жизнь оставаться в дремотном состоянии. На протяжении всей жизни Алексей Васильевич продолжал открывать в себе новые таланты, о которых ранее и сам не подозревал.
Так, уже будучи ведущим инженером-конструктором и получив от Завода квартиру, он почти всю мебель смастерил своими руками, да получше той, которую тогда можно было купить в магазинах. А незадолго до присвоения ему Государственной премии он потряс свою жену Валентину Алексеевну, которая прожила с ним к тому времени чуть ли не тридцать лет и три года, уж и вовсе неожиданным талантом.
Однажды он привез из Казахстана, где был в служебной командировке, овечьи шкурки. Свежие, не выделанные. Купил их на рынке, недорого. Мех на них был белоснежный, густой, пушистый и блестящий.
— Вот, Валюша, тебе и дубленочка! — сказал он жене.
Дубленки тогда только входили в моду, их привозили из-за бугра, и стоили они очень дорого.
— Но, Леша, это ведь только шкурки, — растерянно пролепетала Валентина Алексеевна. — Их еще надо суметь обработать. Да и кто шить-то будет…
— Я и обработаю, и сошью, — сказал Алексей Васильевич.
Раздобыл квасцов, еще каких-то химикатов, замочил шкурки в ванне. А когда через положенное время слил раствор, белая эмаль ванны явилась на свет окрашенной в жуткий несмываемый колер, коричневый с черными и рыжими пятнами.
Валентина Алексеевна пришла в ужас:
— Алеша, ну зачем!..
Он виновато моргал и даже не оправдывался. Однако натянул шкурки на правила, которые, разумеется, тоже сам сделал. Высушил, каким-то хитрым способом обработал. Кожа сделалась мягкой, эластичной, приятного бежевого цвета. А мех приобрел нежный, переливчато-золотистый оттенок.
После этого, отыскав в модном журнале подходящий фасон, он рассчитал и изготовил лекала, раскроил шкурки и вечерами после работы, усевшись за швейную машинку жены, сосредоточенно шил. И ведь на загляденье вышла дубленочка! Вот только ванну так и не удалось отчистить, сколько и чем только ни пытался Алексей Васильевич оттирать ее.
* * *
…Незадолго до Великой Отечественной войны Соколовы перебрались на Алтай, купили небольшой домик в старинном городке, основанном еще в семнадцатом веке. Там Алеша пошел в школу.
А Завод в большом и далеком уральском Городе еще продолжал строиться. Газеты много писали об этой новостройке и называли будущий Завод не иначе как еще одним гигантом социалистической индустрии.
2. ЗАКАЗ
В роковой для него день 8 марта 199* года Стас проснулся задолго до рассвета, оттого, что за стенкой заплакал ребенок: там находилась спальня хозяев квартиры, у которых Стас снимал комнату. Малец часто плакал по ночам и под утро, однако еще чаще Стас сам просыпался от болезненных позывов по малой нужде и острых резей в желудке. Сходив в туалет, он опять забирался под старенькое пальтишко, служившее ему одеялом. Прижимая к животу ладонь, прислушивался к ощущениям, и если боль особо не беспокоила, вскоре засыпал.
В этот раз в самый момент пробуждения он было порадовался тому, что в животе ничего не болит, хотел уже встать и вдруг — как обухом по башке: вспомнился вчерашний разговор с Димой.
Такой был разговор, что при мысли о нем Стас непроизвольно зажмурился, замычал в подушку и подумал в отчаянной надежде: а может, все приснилось? Но пустая бутылка из-под коньяка и два стакана на подоконнике со всей очевидностью свидетельствовали о том, что разговор происходил никак не во сне.
То, что предложил ему Дима, пожалуй, и в самом кошмарном сне не привидится!.. Подумать — и то жуть берет, кровь стынет в жилах, а уж кем надо быть, чтобы решиться на такое…
“Катись в задницу, бизнесмен сраный!” — мысленно послал он Диму.
Короче говоря, в свои тридцать неполных лет Стас оказался перед выбором: либо продать душу дьяволу, либо оставаться и дальше обиженным судьбою неудачником, больным и одиноким, без сколько-нибудь сносных средств к существованию.
С Димой они когда-то вместе служили на погранзаставе, и тот был рядовым бойцом у Стаса в отделении, а теперь, мать его за ногу, какой-никакой бизнесмен, которому Стас больше всех должен и который уже третий месяц обещает подыскать ему подходящую работенку. И подыскал, чтоб его…
Как раз сегодня Стас собирался наведаться к бывшему своему рядовому бойцу с протянутой рукой. Потому что капитально задолжал хозяевам за квартиру, а вчера истек последний выговоренный срок.
И еще этот праздник ну совсем не ко времени: Надя пригласила его в гости, а ему даже цветочки не на что купить, не идти ж с пустыми руками. Хоть бы стольником на худой конец разжиться — о большем он не мечтал. В такой вот отчаянный для Стаса момент Дима один только и мог, пускай с последним предупреждением, сколько-то еще ссудить.
С улицы донесся улюлюкающий сигнал чьего-то автосторожа. Стас выпрыгнул из постели, подошел к окну и попытался рассмотреть что-нибудь во дворе, однако в густых предрассветных сумерках с пятого этажа не было видно ни зги, так как двор не освещался.
Зато он совсем близко увидел свисающие с крыши здоровенные сосулищи. Острый конец одной из них находился на уровне глаз Стаса, а основание было толщиною чуть не в ствол березы, которая росла напротив окна и верхние ветви которой покачивались где-то в поднебесье.
“Сорвутся — еще прибьют кого-нибудь”, — подумал Стас о сосульках.
Он вернулся в постель и вновь предался тягостным переживаниям.
“Да катись ты в задницу! Вконец оборзел, сука!.. — с яростью и отчаянием мысленно врезал он Диме. — Я тебе что, в самом деле!..”
Дима подвалил к Стасу вчера поздно вечером (“Хоть бы придавило его где по дороге, так нет!”). Вошел без стука, поставил на подоконник бутылку коньяка, присел на облупленную табуретку и для начала с кривенькой усмешечкой поинтересовался, как Стас живет-поживает.
— Хорошо поживаю, — угрюмо обронил Стас, пододвигая немытые стаканы ближе к бутылке. — Наливай, а там, может, разберемся, кто кому обещал с работой помочь.
— Обещал, — не стал отпираться Дима. Достав из кармана расческу, не спеша извлек ее из пластмассового футляра и привел в порядок свои пышные темно-русые волосы. — Все эти дни голова за тебя болит. Кстати, я как раз и пришел сказать, что в одном месте наклевывается для тебя подходящий вариант.
— Ну, так выкладывай короче!
— Не гони лошадей. Давай сперва по чуть-чуть, — сказал Дима, наливая в стаканы.
Начало показалось Стасу обнадеживающим, если к тому же принять во внимание, что Дима не погнушался самолично явиться к нему с этим известием.
Надо сказать, что бывший рядовой боец теперь заглядывает к бывшему своему командиру разве только по самой крайней необходимости. Последний раз такое было в январе, когда гаишники за какое-то нарушение временно отобрали водительские права у его приятеля Ленчика Стрельцова. Дима посоветовал Ленчику взять пока Стаса к себе шофером. Как оказалось, всего на месяц с небольшим, но расплатился Ленчик щедро. Правда, половину заработанного пришлось отдать Диме в погашение долга.
Помимо того Ленчик отдал ему кое-какие свои ношеные шмотки, которые, наверное, собирался выбрасывать: фирменную замшевую курточку, немного потертую и засаленную, но еще вполне приличную; тоже потертые, но еще крепкие джинсы с лейблом фирмы “Wrangler” и целых три рубашки, совсем почти новые, похоже, что еще даже и не стираные. Они с Ленчиком были одного роста и комплекции, так что все Стасу пришлось впору и сидело на нем, как пошитое на заказ…
Чего-то такого Стас с нетерпением ожидал от Димы и на этот раз. А может, и чего получше.
Чокнулись, выпили. Однако Дима все еще тянул резину и не спешил говорить о деле.
— Как язва, беспокоит? — спросил он участливо.
— Вчера с утра чего-то разбушевалась, пока поутихла. Короче, терпимо, — ответил Стас, коснувшись ладонью живота. — А… Хрен с ней, с язвой!.. Ну, так что?
— Лечить надо, — сказал Дима, проигнорировав заданный ему вопрос.
Стас кивнул на бутылку:
— Вот, лечусь на халяву. Если б только язва!.. — он присел бочком на подоконник.
— С Танюхой как?
Стас не стал говорить, что теперь он встречается с Надей, Танькиной сестрой.
— Нормально.
— Жениться тебе надо.
Стас только усмехнулся, не посчитав нужным отвечать.
— Ну, чего тянешь кота за хвост? Выкладывай свой… вариант!
— Больно нетерпелив. Плесни-ка еще.
Выпили по второму разу, и только тогда, уперев в Стаса снизу холодный испытующий взгляд, Дима сказал, что есть для него работенка. Разовая, но за хорошие баксы.
— За очень хорошие, — тут же уточнил он.
При этом Дима оговорился, что его дело тут сторона, однако он готов в любой момент свести Стаса с нужным человеком. Если, конечно, Стас возьмется за эту работу.
— Сразу скажу: работенка не простая, не каждому ее можно доверить, потому и платят баксами, — уклончиво ответил Дима. — Столько заплатят, что будешь как сыр в масле кататься. И полечишься, и квартиру получше этой найдешь. Да и вообще…
— Ну, чего крутишь? — вскинулся Стас, при этом едва не сорвался с подоконника на пол. — У меня, сам знаешь, выбора нет. Так что выкладывай, что у тебя там. Не бойсь, в обморок не упаду. Только одно скажу: воровать ни за какие баксы не пойду! Ни по мелочи, ни по крупному.
— Воровать не придется, как раз наоборот, — непонятно высказался Дима.
И Стас тут же потребовал полной ясности:
— Это как понимать — наоборот? Чего-то ты темнишь…
— Это значит, что требуется наказать вора! — пояснил Дима.
Такой ответ не удовлетворил Стаса.
— Какого вора? Кто он такой?
Дима разлил по стаканам оставшийся коньяк.
— Сейчас все скажу.
— И как я должен его наказать? — продолжал нетерпеливо допытываться Стас.
— Там кто-нибудь есть? — Дима ткнул в стенку пальцем.
— Не приходили еще с работы, — ответил Стас. — А там — улица.
В третьей стене было окно, в четвертой — дверь в прихожую.
Дима понятливо кивнул и прошептал, пристально вглядываясь Стасу в глаза:
— Надо убрать одного типа.
— Это как — убрать? — тоже шепотом спросил Стас, у которого от этих слов внутри все похолодело.
Он сразу, конечно же, сообразил, какой смысл вложил Дима в это слово, однако все в нем запротестовало против того, чтобы воспринять сказанное всерьез.
Дима опустошил свой стакан и тяжело обронил:
— Как подумал, так и понимай.
Стас тоже прикончил свой коньяк и сказал:
— Что, спрашиваю, за тип?
— Начальник цеха на одном заводе. Хапнул хороший куш и все свалил на своего зама. А тот по дурости подписал за начальника какие-то бумаги, и теперь ему хоть в петлю: чуть не полмиллиона баксов как корова языком слизнула. Начальник-то чистенький, он не подписывал ни хрена… Ничего, мол, не знаю, был в командировке…
— Тебе-то он кто, этот зам?
— Никто. Говорю: мое дело сторона, я о тебе подумал, потому и пришел, — пояснил Дима. — И тебе он тоже никто. Ты этого начальника в глаза не видал, и он тебя знать не знает.
“Обо мне ты подумал, гад, как же!” — со злорадством усмехнулся про себя Стас. Он не сомневался в том, что у Димы тут какой-то свой интерес.
— Что я должен сделать?
Дима поднялся с табуретки и вперился взглядом Стасу в лицо.
— Ты все понял, кончай придуриваться!
— Застрелить, зарезать, утопить?..
— Культурно застрелить! — шепотом пояснил Дима:
Стас ужаснулся:
— С чего ты взял, что я… смогу?..
— Ты ж у нас бывший лучший стрелок! — нервно усмехнулся Дима.
— Да иди ты!.. Ну, положим, когда-то неплохо стрелял… И что с того?
Что правда, то правда: во время службы в погранвойсках Стас участвовал в окружных соревнованиях по стрельбе из пистолета, занимал хорошие места, получал грамоты и призы.
— Допустим. Так одно дело — мишень. А с чего ты взял, что я в кого-то за здорово живешь могу пулю всадить?
Дима многозначительно ухмыльнулся:
— За здорово живешь — не знаю, а за кучу баксов еще как сможешь.
Стаса залихорадило.
— Это кто ж мне их даст?
— А твой клиент столько стоит. Работы будет на пару часов, и все баксы твои, — Дима снова ухмыльнулся.
— Это какой-такой еще “мой клиент”? — внезапно охрипшим голосом осведомился Стас, пересиливая желание врезать Диме по мерзкой его ухмылке. — Ты это… Осторожней, знаешь, а то… Какой еще “мой клиент”?
— Ну… которого надо убрать, — ответил Дима, предварительно переставив пустую бутылку с подоконника на пол, поближе к себе.
Стас угрожающе оскалился:
— Ты это… Не загадывай, понял! Клиент… Я еще ничего не сказал.
— А куда ты денешься? Не сказал, так скажешь! Либо да, либо нет.
Стас внезапно понурился, решительно мотнул головой:
— Не-е… Да пошли вы все!..
— Ну, и ладно, — сказал Дима и поглядел на часы. — Так… Время пошевелить мозгами у тебя есть. Вагон и маленькая тележка. Никто тебя особо не торопит. Могу до завтра обождать. В час дня придешь ко мне домой, тогда и договоримся окончательно. А пока думай. Сегодня в мозгах у тебя, конечно, полный форс-бурум. Поэтому дождись утра, а там на трезвую голову все хорошенько взвесишь и по уму решишь. Тогда и скажешь. Лады?
— До завтра дожить надо, — хмуро ответил Стас. — Дай сколько-нибудь на жратву!
— Что, совсем пустой?
— Хоть шаром покати.
— Вот и ладненько! — обрадовался Дима. — На пустое брюхо башка лучше соображает.
— Не дашь, что ли? — взъярился Стас, сжимая кулаки и оскаливаясь.
— Сейчас — нет, не дам, — покачал Дима головой, на всякий случай отступив назад, к двери. — Ты хоть помнишь, сколько мне должен? А Ваське Пруту? А Краюхе? А Толику Медведеву?
— За горло берешь, да?
Дима обвел взглядом убогое жилье Стаса.
— Для твоей же пользы. Хочу вытащить тебя из этой норы. Короче, это твой шанс. Упустишь — потом локти будешь кусать. А я пошел, у меня и кроме твоих проблем прорва дел, — пошарив за спиной, он нащупал крючок на двери, скинул его.
— Сам-то сколько получишь? — спросил Стас.
— Нисколько, хотя тоже рискую. Еще даже, может, больше, чем ты, — ответил Дима и тут же, спохватившись, оговорился: — Ты-то, можно сказать, ничем и не рискуешь: охраны у мужика нет, а тебя в том районе, где поработать придется, никто не знает. Сделаешь дело, быстренько смоешься, и — с концом. Никому и в голову не придет искать тебя в этой вонючей норе, — Дима обвел взглядом убогое жилище Стаса. — А тыщи баксов на дороге не валяются.
— Когда надо?
— Завтра все обсудим. А пока думай. Лично я советую тебе не валять дурочку и соглашаться. Потом еще спасибо мне скажешь.
— Потом… А сейчас-то полтинника не дашь?
— Сказал — нет!
— Ну, и катись тогда! Скатертью дорожка!
— Бывай! — помахал Дима рукой. — До завтра!
— Хрен тебе завтра обломится! — крикнул вдогонку ему Стас.
* * *
Дима ушел, а Стас вытряс из карманов всю мелочь, которая у него еще оставалась, и решил сбегать на угол за пузырем. Была настоятельная потребность добавить. Однако, выйдя на улицу, вдохнув свежего холодного воздуха, поглядев на круженье снежинок под фонарем у подъезда, он вдруг почувствовал зверский голод и без долгих раздумий изменил решение — направился в ближайший продуктовый магазин, купил пакет молока и полкило сахарного печенья.
Вернувшись домой и поев, он твердо решил, что к Диме завтра не пойдет ни под каким видом. И это будет его ответом. Нашли дурачка. Им надо, пускай сами и мочат, кого хотят. А ему жить еще не надоело, хоть и хреновая она, эта его жизнь.
“Выкарабкаюсь, не помру, — сказал он себе. — Уеду в другой город, там поищу работу. Неужто не найду?..”
С тем и уснул.
3. ПУШКИ И КРУПОРУШКИ
Грянула война. Немцы наступали на всех фронтах. Из западных областей Советского Союза спешно эвакуировались предприятия оборонной промышленности. Осенью 41-го в большой уральский Город начали прибывать эшелоны с оборудованием и специалистами Артиллерийского завода. Специалистов расселили по квартирам горожан в порядке уплотнения, а оборудование разместили в уже возведенных, но покуда еще пустых корпусах строившегося Завода.
Уже вскоре из ворот Артиллерийского Завода, сменившего свое прежнее мирное название, стали вывозиться на полигон смертоносные “изделия”, упоминать о которых в газетах и по радио было строжайше запрещено. Теперь на все, что имело к Заводу хоть какое-нибудь отношение, налагался гриф “совершенно секретно”.
Но шила в мешке не утаишь: конечно же, горожане знали, какого рода продукция вывозилась с Завода в зеленых парусиновых чехлах за окраину Города, откуда то и дело доносились гулкие раскаты орудийных выстрелов. Теперь о ней можно и говорить, и писать, и показывать ее по телевидению и в кино. Это, в частности, были не имевшие в мире аналогов зенитные орудия. За годы войны их вышло из цехов Артиллерийского Завода великое множество, и фашистских самолетов из них было сбито тоже великое множество — подсчитано, что на каждое выпущенное Артиллерийским Заводом орудие в общем и целом пришлось по самолету.
* * *
А будущий главный конструктор Завода Алеша Соколов только еще ходил в школу.
Вся страна жила тогда на голодном пайке. Соколовы не были исключением. Выручал приусадебный участок. Вместе с матерью и сестрами (отец был на фронте) Алеша вскапывал землю, сажал и окучивал картошку, поливал грядки, сеял, а осенью скашивал серпом просо и табак. Табак после сушки надо было резать, а просо обдирать вручную, просеивать через решето и веять.
Крупа получалась превосходная, однако пока просо хорошо обдерешь — семь потов с тебя сойдет. Хотя Алеша и был крепким, сильным мальчиком, но после такой тяжелой и нудной работы руки к вечеру становились чужими. Вот тогда он и сконструировал свою первую “машину”: приспособил два старых велосипедных колеса, собрал шатунный механизм и приступил к испытаниям. Но только раскрутились колеса, как одна из железок, отскочив, угодила Алеше в голову и пробила височную кость.
Он долго находился без сознания, жизнь висела на волоске. Хирург местной больнички, родной Алешин дядя Ефрем, когда приступал к операции, ни за что не ручался. Однако же поставил мальчика на ноги, хотя полученная травма потом всю жизнь напоминала о себе — в минуты сильного умственного напряжения какая-то жилка возле виска начинала болезненно пульсировать и, чтобы приглушить боль, приходилось прижимать к виску пальцы.
Выздоровев, Алеша опять занялся своим изобретением и после еще нескольких проб и неудач (к счастью, бескровных) смастерил довольно производительную крупорушку, которая долгое время проработала без поломок.
Много мороки было и с резкой табака. Досыта нанюхавшись в детстве табачной пыли, Алеша потом никогда не помышлял о курении. Но мало нарезать табак, его еще нужно было продать. И вот зимой, когда собирался обоз “мешочников”, они с тетей Дусей отвозили нарезанный табак на санках в Новосибирск, где и продавали оптовикам. На дорогу туда и обратно уходило 10 дней. Домой привозили купленную на толчке одежду, продукты, обязательно соль и мыло.
А Мария Ильинична в эти военные годы, помимо основной службы — секретарем-машинисткой на пороховом заводике — работала “квартальной” на общественных началах. На ее участке было около сотни домов, она ходила по всем этим домам и собирала вещи для фронтовиков. Дети помогали ей эти вещи носить, упаковывать и отправлять на фронт. А когда стали прибывать эшелоны с эвакуированными, Мария Ильинична вместе с другими женщинами размещала их в домах своего участка.
Она же организовала в городке первые детские дома, а ее собственный дом все эти военные годы сплошь и рядом превращался в этакий фильтрационный пункт: сюда приводили грязных, голодных, завшивленных больших и маленьких детей, а Мария Ильинична и ее дети грели воду, отмывали беспризорников, кипятили в зольном березовом щелоке их лохмотья и “корнали” ножницами волосы на их головах.
…Еще Алеша с Любой и многие из их сверстников собирали ягоды на речных островах — смородину, ежевику, черемуху. Ближе к осени поспевала облепиха. Дети ломали облепленные золотистыми ягодами веточки и возили на пристань, к пароходу. За веточку пассажиры давали по пятаку. Продав по десятку таких веточек, дети мчались покупать мороженое, которое продавалось тут же, на пристани. Кто-то, может, еще помнит, как это мороженое выдавливалось из формочек вместе с вафельными кружочками.
Потом, уже в зрелом возрасте, Алексей Васильевич с ностальгическим вздохом признавался, что такого вкусного мороженого ему больше никогда есть не доводилось.
4. ПО РУКАМ
Все утро сердце щемило. На трезвую голову свалившаяся на Стаса беда представлялось куда серьезней и неотвратимей, чем даже накануне, сразу после разговора с Димой. Бывший рядовой форменным образом взял своего бывшего командира за горло. Так взял, что деваться Стасу теперь, попросту говоря, некуда — хочешь не хочешь, а надо думать, и надо решать.
Значит, так: ему предлагают “убрать” человека, которого он никогда в глаза не видал. По словам Димы, человек этот изрядное дерьмо. Если за его убийство такие деньжищи сулят, то можно себе представить, сколько он хапнул. Да еще все свалил на своего зама, которого теперь уж точно засудят, а его начальник чистеньким останется. Ну, понятно…
Между прочим, Стасу такие штучки знакомы. Ох, как еще знакомы! С ним самим не так давно обошлись похожим сволочным манером. Разве что масштаб другой, а суть та же.
* * *
В позапрошлом году его выперли с работы из-за того, что у Мадамы, хозяйки ателье, где он работал закройщиком, пропала норковая шуба. Она висела в запертом шкафу в кабинете у Мадамы, когда та загорала на берегу Средиземного моря. Дело в том, что у Мадамовой дочки появился ухажер, который не внушал мамаше никакого доверия, и та решила, что в ее служебном кабинете шуба будет в большей сохранности, чем в квартире. Ну и вот, вернулась, значит, хозяйка с далеких югов, хвать, а шубы нет!
Приходили из милиции два опера, поболтались в ателье, поговорили с персоналом, в том числе и со Стасом. Потом его еще и в милицию вызывали, потому что сама Мадама на него указала. Ей донесли, что он в ее отсутствие иногда работал вечерами в ателье, иначе говоря, подхалтуривал, и, дескать, очень просто мог забраться в кабинет, где висела шуба.
Ну, подхалтуривал, чего там, и если б захотел, то, может, и мог бы забраться в кабинет… Но украл шубу не он. Честно. Стас даже не знал, что она находилась в кабинете.
Короче, вора не нашли, и тогда Мадама решила по-своему: вызвала Стаса к себе в кабинет и без свидетелей поставила условие: либо вернуть в двухдневный срок шубу, либо — если шуба продана, а деньги истрачены — подписать долговое обязательство о постепенной выплате стоимости шубы в оговоренный срок. Стас наотрез отказался принять такие условия. Да чего ради? Это ж все равно, как признать себя вором!
Тогда Мадама сказала: “Если сам не украл, то уж точно знаешь, кто это сделал!” И он со зла, а вернее сдуру, брякнул: “Может, и знаю!”
Знать наверняка не знал, но, когда поднялся шум вокруг шубы, сама собой явилась догадка: однажды вечером, примерно за неделю до возвращения Мадамы с югов, видел в окно цеха, как к ателье подходили дочка Мадамы и какой-то чернявый долговязый парень. После слышал, как сторожиха впускала их в помещение. Тогда-то ничего не заподозрил. Занятый работой, больше в окно не смотрел и не видел, как и с чем они уходили.
Когда он высказал свою догадку Мадаме, та допросила сторожиху, а сторожиха ото всего отперлась, дескать, никого в ателье не впускала, ничего не видала. Понятно, скажи она правду, Мадама ее по головке не погладила бы. А так вышло, что Стас возвел напраслину на дочку Мадамы, чтобы, значит, себя выгородить.
Ну, и Мадама тут же велела Стасу выметаться к чертовой матери. Да так уволила, что больше в этом городе он и не смог себе найти работу по специальности.
Вот кого бы он застрелил, не задумываясь, если б подвернулся случай! Мадаму! Рука бы не дрогнула, честное слово!
Его “клиент”, видать, из той же породы… Это слово “клиент” вплелось в мысли Стаса как-то само собой и уже не вызывало той оторопи, что накануне, когда Дима произнес его впервые.
Ну, так что? Допустим, и смог бы. Допустим. Хотя… М-м-м… Дьявол его знает… У него и в мыслях сроду не было такого. С ума сойдешь, прямо с души воротит от одной мысли, что… Наверное, все-таки не сможет. И даже не наверное. Так и сказать. Пойти сейчас к Диме и сказать… Или не ходить? Пускай как хочет, так и понимает… Или сказать? Так, мол, и так, подумал и понял, что не смогу. Что с души воротит. Не поймет… Все равно лучше сказать. Чтоб все было по-честному… Или все же согласиться? Может, до дела и не дойдет, по-всякому ведь бывает… Надо же: всего одно коротенькое словечко и требуется-то сказать: либо “да”, либо “нет”.
Как было бы просто: “нет!” — и точка! Но когда тебя держат за горло… Хватка у Димы хоть и мягкая, выговорить можно любое из этих двух слов, разница чепуховая, всего в одну букву. Выговорить-то можно хоть “да”, хоть “нет”, вот только потом… В том-то и дело: что будет потом.
Скажешь “да” — может, и получишь, как обещают, хорошие баксы. Если повезет. Ну, а не повезет, там уж как карта ляжет: может выпасть полосатая роба лет на …дцать, либо тот же Дима по чьему-нибудь кивку самолично в тот же день его замочит. Чтоб концы в воду. И не моргнет, потому как нет тут никакого риска: никто не спросит, где Стас и что с ним. Никто и не подумает подать на розыск. С отцом они месяцами не видятся. Надя решит, что он просто слинял. Хозяйка квартиры тоже нехорошо о нем подумает: вот, дескать, сволочь какая, за два месяца задолжал и утек!.. Ну, а больше-то никому он и не нужен.
Такой вот может получиться форс-бурум, если он скажет “да”. Лотерея: один выигрышный и два пустых билета.
Теперь другой расклад — на “нет”. Конец дружбе с Димой — самое малое, чего можно ждать в этом случае. Как уже сказано, Стас понимал, что у Димы тут свой интерес. А может, его тоже кто-то держит за горло. Тот, кому больше всех надо и кто сам, ясное дело, рисковать не станет. А потому Стасу после его “нет”, скорей всего, жить опять-таки останется недолго: он ведь уже слишком много знает. Но даже если не дойдет до последней крайности, то все равно — куда он без Димы? Никак ему сейчас нельзя ссориться со старым дружком. Ведь это та же смерть, только не такая скорая, как от пули или ножа. Где-нибудь под забором или на городской свалке.
Надо думать, время еще есть. Вагон и маленькая тележка…
За окном уже брезжил рассвет. Стас поглядел на сосульки, опять подумал, что надо бы их сбить, пока не свалились кому-нибудь на голову. Надо палку какую-нибудь. У хозяйки в туалете есть “лентяйка”. Подходяще. И он уж было направился к двери, но не дошел, остановился, прислушался. Хозяйка еще не ушла на работу. Лучше не показываться ей сейчас на глаза, а то завопит, что надо за квартиру платить. Ну ее, и без того тошно.
Не до скандалов сейчас. Думать надо. Решать.
Стас бухнулся на койку, заложил руки за голову и, уставившись неподвижным взглядом в потолок, стал думать и решать.
С неумолимой обреченностью к середине дня он уже почти смирился с тем, что придется продолжить начатый разговор, потому что никак нельзя было ему в теперешнем положении поступаться дружбой со своим бывшим рядовым бойцом, когда кругом в долгах и жрать нечего и с квартиры не сегодня-завтра погонят.
Да жратва — хрен с ней, можно бы и потерпеть, не впервой. С квартирой тоже случай не смертельный — сколько-то у отца мог бы перекантоваться. И долги подождут. Весь вопрос в том, сколько. Сколько еще терпеть и ждать… Пока рядом Дима, еще на что-то можно надеяться, чего-то ждать. А вот как разбегутся они по разным дорожкам, тогда все, труба Стасу. Ни в жизнь одному не выкарабкаться.
В конце концов, подумал Стас, чем он хуже того типа? Если уж он должен выбирать, кому остаться в живых, а кому помереть, то надо быть круглым лопухом, чтобы самому себя приговорить к смерти.
“Херушки, так не пойдет!”.
* * *
В двенадцать часов он натянул джинсы, надел замшевую куртку и уже собрался было идти к Диме, но в последний момент вспомнил про сосульки. Вооружившись “лентяйкой”, открыл форточку, поглядел вниз, не идет ли кто мимо, прицелился палкой и толкнул сосульку. Она на удивление легко отделилась от края крыши и полетела вниз, на протоптанную вдоль стены дома дорожку, расколовшись там со стеклянным треском.
Сбив все висевшие перед окном сосульки, Стас высунулся в форточку, поглядел направо, налево, на крышу соседнего дома. И больше нигде не увидел сосулек. Выходит, только перед его окном они и висели. Это удивило его и встревожило. Почему только перед его окном? Может, это был знак ему? Тогда от кого — от Бога или дьявола? Поди разберись…
“Может, не ходить?” — в который раз засомневался он.
Подумав, решил пойти.
Вышел на лестницу и снова заколебался, придержал шаг.
“А может, все же не ходить?”
Спустился по лестнице, вышел на крыльцо.
“А, тебя еще не хватало!” Черная лохматая собачара, повизгивая, бросилась ему под ноги. Прыгает, вьется вьюном, не дает проходу… Руська с третьего этажа. Хозяева выпустили на оправку, а сами домой умотали. Завели моду! Стас попытался оттолкнуть собачару в сторону, но та опять бросилась к нему в ноги.
“Да пошла ты! Достала!” — разозлившись, Стас так поддел ее ногой, что Руська с визгом отлетела метра на три и, вскочив на лапы, обиженно залаяла.
Стас услышал, как отворилась форточка на третьем этаже.
— Мужчина, вы что себе позволяете! Безобразие какое!..
Не оборачиваясь, Стас проворчал:
— Пошла в задницу! — и прибавил шагу.
Дверь ему открыла Ира, Димина жена, фигуристая голубоглазая бабенка с презрительно опущенными уголками рта. Молча взглянув на Стаса, посторонилась, пропустила в прихожую и закрыла за его спиной дверь.
В гостиной громыхала музыка.
— С праздником! — сказал Стас.
Хоть бы улыбнулась.
— Спасибо. Снимай свои бахилы.
Да кто он для нее? Наверняка не знает даже его имени. Она была у Димы третьей женой. Дима женился на ней года полтора назад, когда уже стал каким-никаким предпринимателем, и Ира с первых дней стала воротить нос от его старых дружков.
Из гостиной вышел Дима с годовалым сынишкой на руках, радушно пожал Стасу руку и передал сына жене. Затем приобнял Стаса за плечи и провел в застеленную паласом гостиную. По телеку транслировали концерт какой-то рок-группы. Дима убавил звук.
— И правильно, что пришел, — сказал он Стасу. — Не пожалеешь.
— Там увидим. — сказал Стас. — Ты один?
— А тебе кого надо?
— Да я так…
— Пока что ты имеешь дело со мной. Садись! — Дима подтолкнул его к дивану, а сам подсел к столу, на котором стояла нераспечатанная бутылка коньяка. — Есть вопросы?
— А ты думал!
— Выкладывай.
— Где это будет?
— Покажут.
— Хотя бы примерно.
— Все покажут конкретно!
— Район-то хоть какой?
— От твоего дома далеко.
— А из чего?.. — Стас навел на Диму указательный палец.
— Придется купить. Это уж твоя забота.
— Где и на что?
— Перехватишь у Толика.
— Так он и дал!
— Даст, — Дима бросил на Стаса выразительный взгляд.
— Тогда ладно, — понятливо кивнул Стас.
— А где купить… — Дима немного подумал. — Ну, я столько же знаю, — и посоветовал поговорить с Метлой.
— Поговорить можно… — неохотно согласился Стас. — А как он спросит, зачем мне эта игрушка?
— Скажешь: сторожем нанялся. Мол, сторожу никак нельзя без оружия. Еще есть вопросы?
— Один, — Стас потер пальцы, сложив их щепоткой. — Когда?
— Съездим завтра с тобой в одно место. Там все тебе скажут конкретно. А сейчас… — его рука потянулась к коньяку. — Надо скрепить договор.
— Погоди, — остановил его Стас. — Одолжи сколько-нибудь. В счет тех…
На этот раз Дима с готовностью запустил руку во внутренний карман пиджака, висевшего на спинке стула.
— Сколько тебе?
Стас начал загибать пальцы:
— За квартиру край надо уплатить, потом все-таки праздник…
Дима махнул рукой и небрежно швырнул несколько сотенных на стол:
— Пока обойдешься.
Стас поглядел на рассыпанные купюры и кивнул:
— Перебьюсь.
Судьба клиента была решена.
5. …И ТОЖЕ МЕТКИЙ СТРЕЛОК
Под грифом “совершенно секретно” Артиллерийский Завод и его люди продолжали жить и после войны. Завод так и остался в системе военно-промышленного комплекса, одним из крупнейших в стране “почтовых ящиков”. Первое время еще выпускались легендарные 85-миллиметровые зенитки, и одновременно заводские конструкторы самоотверженно, с прежней “фронтовой” самоотдачей занимались разработкой принципиально новых образцов зенитных пушек — более скорострельных, большего калибра, с более высоким потолком и при этом без значительного увеличения их веса.
Уже через два года после окончания войны 100-миллиметровая пушка прошла испытания и была принята на вооружение. А еще через какой-то срок из заводских ворот на испытательный полигон вывезли зенитную пушку с калибром ствола в 130 миллиметров и дальностью полета снаряда до 20 километров. Эта пушка, как в свое время и все предыдущие образцы, созданные конструкторами Артиллерийского Завода, по основным показателям превосходила известные в мире аналоги.
Однако на этом заводские конструкторы не успокоились и приступили к разработке невиданного доселе зенитного орудия с калибром ствола в 152 миллиметра!
* * *
А будущий главный конструктор Завода все еще продолжал учиться в школе.
Первые послевоенные годы были не намного легче и сытнее военных. Да тут еще отец, вернувшийся после ранения из госпиталя, надолго слег, почти год не мог работать. И потому Алеше приходилось без отрыва от учебы всякими способами зарабатывать деньги.
Зимой он много бегал на лыжах. Однажды, заняв первое место на школьных соревнованиях, получил приз — фотоаппарат “Пионер”. И увлекся фотографированием, очень быстро научился делать хорошие снимки. Кто-то ему посоветовал попытаться на этом подзаработать, и он стал ездить по окрестным селам, фотографировать желающих. Таких оказалось немало. А в летние каникулы он работал в соседнем колхозе на ремонте всевозможной сельскохозяйственной техники, получая плату натурой — зерном и мясом.
Большую часть заработка Алеша приносил домой, а оставшиеся деньги откладывал и, в конце концов, скопил на новый, куда более удобный фотоаппарат “Зоркий”. Но к этому времени у него появилось другое увлечение — радиолюбительство, и он с головой окунулся в необычайно увлекательный мир радиосхем со множеством крошечных конденсаторов, сопротивлений и прочих хитроумных деталек, которые в совокупности, если расположить их в определенном порядке, превращаются чуть ли не в живое существо. В восьмом классе Алеша собрал приемник, который довольно чисто принимал Москву, Иркутск и Читу.
Но захотелось еще большего — слушать заграницу, и Алеша взялся за составление схемы всеволновика с диапазонами волн, которые по известным причинам отсутствовали у заводских отечественных приемников. Однако вскоре понял, что для осуществления задуманного нужна более солидная теоретическая подготовка.
В городской библиотеке отыскался учебник по радиотехнике для вузов. Алеша с жадностью набросился на него и сразу столкнулся с новой, поначалу показавшейся непреодолимой проблемой: для понимания изложенного в учебнике материала надо было знать высшую математику.
И он засел за учебник по высшей математике. “Зверь” оказался не таким страшным, как представлялось вначале. Премудрости дифференциальных и интегральных исчислений давались легко. А всеволновый приемник так и не был собран. Высшая математика как-то незаметно оттеснила на задний план радиолюбительство, ей он теперь отдавал почти все свободное время.
Из-за высшей математики, как это ни парадоксально, у него испортились отношения со школьной математичкой. Началось с того, что Алеша перестал выполнять домашние задания по алгебре. Когда же математичка вызывала его к доске, он быстро справлялся с решением заданных на дом задач и примеров. Но к следующему уроку по алгебре он опять приносил пустую тетрадь для домашних заданий.
— Соколов, в чем дело? — в конце концов не на шутку рассердилась учительница. — Вы что, забастовку мне решили устроить?
Алеша виновато поморгал и признался, что дома он решал другие задачи и примеры.
Математичка еще больше рассердилась:
— Ну что ж, Соколов, покажите нам на доске, чем вы дома занимаетесь, какие такие другие задачи и примеры решаете!.
Алеша написал на доске интегральное уравнение с двумя неизвестными функциями и на глазах у класса с невозмутимым видом стал решать его. В классе поднялся невообразимый шум, а с учительницей случилась истерика. Урок был сорван.
Алешу вызвал к себе завуч школы Андрей Иванович — он же преподавал в старших классах физику, по которой у Алеши были исключительно одни пятерки.
Минут двадцать Андрей Иванович молчал и непрерывно курил. А Алеша сидел перед ним на стуле, не зная, куда девать глаза от стыда. От густого, хоть топор вешай, табачного дыма его мутило.
Наконец завуч заговорил. Стал рассказывать Алеше о французе Эваристе Галуа, одном из величайших математиков, которому суждено было прожить на свете всего двадцать лет.
— Он был убит на дуэли, — сказал Андрей Иванович. — Случай дичайший. Этой дуэли, наверное, можно было избежать, не наговори Эварист под горячую руку обидных слов скверной женщине, совершенно недостойной его, которую он тем не менее любил, и которая ему изменяла самым бессовестным образом. Очень дорого заплатил он за свою несдержанность, а человечество потеряло еще больше, но понять Эвариста, наверное, можно, — Андрей Иванович дотронулся до Алешиной руки и посмотрел ему в глаза. — А вот тебя, Соколов, я отказываюсь понимать! Ты у нас такой способный, ну чего тебе стоит записывать в тетрадке решения пустяковых для тебя алгебраических задачек, которые задает на дом Наталья Михайловна? Нет, взял и обидел хорошую женщину!..
— Я же не хотел ее обижать! — опустив голову, проговорил Алеша. — Просто… Ну, мне просто неинтересно было… Эта алгебра… Я же все знаю…
— Вот и хорошо, что не хотел обидеть! — сказал Андрей Иванович. — Тогда сейчас ступай и извинись перед ней. А вечером приходи ко мне домой — поговорим о математике.
Андрей Иванович снимал небольшую комнатку в частном доме в двух кварталах от дома Соколовых. Семьи у него не было, и жил он на холостяцкий манер: узкая железная кровать, заправленная по-армейски конвертиком, канцелярский стол у окна, нагруженный книгами и стопками ученических тетрадей, две табуретки — вот и вся мебель, если не считать сколоченных из струганых досок стеллажей с книгами, занимавших целиком одну стену.
Воздух в комнате был густо насыщен терпким запахом табачного дыма, однако после того как Алеша, сильно стесняясь, признался, что его тошнит от запаха табака, Андрей Иванович стал выходить на крыльцо. А Алеша в это время решал алгебраическое уравнение, которое написал ему на листке Андрей Иванович. Покурив, Андрей Иванович возвращался в комнату, молча раскрывал одну из лежавших на столе книг и углублялся в чтение. А Алеша продолжал корпеть над уравнением. Андрей Иванович снова выходил на крыльцо, снова возвращался и углублялся в чтение, а Алеша все никак не мог решить уравнение.
Так и не решил.
Наконец Андрей Иванович отложил книгу и сказал:
— Между прочим, Эварист Галуа прославился именно тем, что создал теорию алгебраических — заметь, алгебраических! — уравнений высших степеней. В последнюю ночь, перед тем как отправиться на дуэль, он исписал десятки листов бумаги и сумел доказать, что и самые сложные уравнения можно решать, сводя их к решению цепочки более простых. Я-то тебе предложил порешать уравнение всего только третьей степени и всего с одним неизвестным… — и, потрепав Алешу по голове, заключил: — Как видишь, алгебра не такая уж простая и скучная штука.
С того времени Алеша с Андреем Ивановичем стали большими друзьями. Андрей Иванович всегда был рад поговорить с Алешей. Впрочем, говорил большей частью он, а Алеша слушал его рассказы о великих открытиях в области точных наук и о том, как путем математических вычислений совершались открытия во многих других, казалось бы, далеких от математики областях науки и жизни. Часами мог говорить он о небесной механике Лапласа, о том, как Ньютон, сидя в кресле, создал свою науку о вселенной, и как Леверье вычислил орбиту и положение неизвестной до того времени планеты, уже потом открытой другим ученым и названной Нептуном. Несколько увлекательных лекций прослушал Алеша о теории относительности Эйнштейна
Андрей Иванович дал почитать ему и книгу о Циолковском. Они много говорили о законах движения тел на большой скорости и о том, сумеет ли человек в обозримом будущем слетать на другую планету или хотя бы на Луну. В то время о космических полетах можно было читать только в научно-фантастических романах, все разработки в области ракетостроения были строжайше засекречены, и никто из простых смертных, в том числе Андрей Иванович с Алешей, не знали, что до полета человека в космическое пространство оставались считанные годы.
Об одном только не обмолвился ни словом Андрей Иванович. До того, как стать учителем физики в небольшом алтайском городке, он преподавал высшую математику в Московском университете, откуда был уволен в 1949 году за то, что на вступительном экзамене поставил “пятерку” по математике очень способному юноше-еврею, в результате чего этот юноша прошел в МГУ по конкурсу — вопреки “рекомендациям”, которые предварительно были даны Андрею Ивановичу от одного из членов приемной комиссии. Об этом Алеша случайно узнал годы спустя от того самого юноши, который ко времени их встречи уже был ведущим конструктором у Королева.
А еще Алеша, будучи выпускником средней школы, занимался спортивной стрельбой. Как-то на школьных соревнованиях он выбил из малокалиберной винтовки двадцать восемь очков из тридцати. Его тут же пригласили в городской спортклуб, он стал ходить на тренировки, участвовал даже в республиканских соревнованиях и занял второе место среди юниоров по стрельбе из пистолета. Ему прочили блестящую карьеру в этом виде спорта.
6. ТАНЯ
Надя жила с родителями и младшей сестрой Татьяной в двухкомнатной квартирке недалеко от автовокзала. Комнаты были изолированные; одну, побольше, занимали родители, другую, поменьше, сестры. Родители, сравнительно еще молодые люди, в свободное от работы время были заняты исключительно друг другом и проводить какую-либо воспитательную работу со взрослыми дочерьми не находили нужным. Поэтому сестры жили своей независимой жизнью и старались по возможности ладить между собой.
Сначала Стас познакомился с младшей, Татьяной, стильной, симпатичной и знающей себе цену девицей, работавшей медсестрою в больнице. Произошло это в троллейбусе, месяца два назад, вскоре после Рождества. Стас по своему обыкновению ехал “зайцем” и держался поближе к дверям, краем глаза поглядывая в сторону задней площадки, где дородная кондукторша переругивалась с двумя девицами. На остановке ей удалось вытолкнуть из троллейбуса одну безбилетницу, а другая, обозвав кондукторшу непечатными словами, сама последовала за подружкой. И в тот самый момент, когда троллейбус должен был тронуться, недалеко от средних дверей, где стоял Стас, громко и удивленно вскрикнула женщина. Стас резко обернулся и увидел метнувшегося к открытым дверям парня с дамской сумочкой в руке.
Реакция у Стаса сработала молниеносно, и он успел подскочить к дверям до того, как приведенные в движение створки сомкнулись. Раздвинув их руками, он выпрыгнул из троллейбуса и припустил за парнем, который побежал вниз по улице Бурковых, затем свернул на улицу Светлую и юркнул во двор одного из домов. Там, во дворе, Стас нагнал его и отработанным еще в армии приемом подтолкнул в спину ладонью. Потеряв под ногами опору, парень с воплем пролетел метра три вперед и, протащившись мордой и животом по наледи, вяло засучил ногами.
Стас поднял отлетевшую в сторону сумочку и, не оглядываясь, скорым шагом направился обратно к троллейбусной остановке. Женщина ждала его там. Она оказалась ровесницей Стаса и даже, на его взгляд, натуральной красоткой. Когда он вручил ей сумочку с порванным наплечным ремешком, она на радостях чмокнула его в щеку. В сумочке у нее был паспорт, флакончик хороших духов, который она купила старшей сестре ко дню рождения, и оставшиеся от вчерашней получки деньги. Но больше всего ей было бы жаль сумочку, мамин подарок…
Стас не собирался к ней “клеиться”, но оказалось, что им ехать в одну сторону, и как раз подошел их троллейбус. Они вошли в него, продолжая разговаривать, и Стасу пришлось взять на себя билет (у Тани был проездной).
— А я было подумала, что вы с тем парнем заодно, — смеясь, призналась она.
Стас проглотил обиду.
— А тогда зачем дожидалась? — спросил он.
— Долго не было троллейбуса.
Короче, познакомились.
— Вы тоже где-то здесь живете? — спросила Таня, когда они сошли на своей остановке.
Стас ответил, что нет, не здесь, а совсем в другом районе. На самом же деле до дома, где он снимал комнатушку, было рукой подать. И Таня, как она потом призналась, решила, что он поехал сюда с единственной целью проводить ее до дома.
— Так пойдемте, я вас чаем напою! — предложила она у подъезда.
В гости Стасу идти не хотелось, но пока он вымучивал причину для отказа, Таня взяла его за руку и повела за собой.
Ее старшая сестра Надя, очкастая, с длинноватым носом и, как показалось Стасу, уж больно тощая, совсем не похожая на Татьяну, сидела на плюшевом узорчатом диванчике, подобрав под себя босые ноги, и читала книжку. Таня познакомила их, поведала сестре о случившемся и ушла на кухню готовить чай. И как только она ушла, Надя снова уткнулась носом в книжку. На Стаса — ноль внимания, а он, сидя на другом диванчике, от нечего делать разглядывал комнату и время от времени предпринимал попытки завязать разговор.
— Как вы на этих диванчиках спите? — спросил он. — Поди, и ноги не вытянуть.
Надя строго глянула на него поверх очков и сдержанно пояснила:
— Они раскладываются. А называются канапе.
— А… — понятливо покивал Стас. — Выходит, удобные штуки. Где такие продаются?
— Хотите купить?
— Я подумаю.
— Попросите мою сестру, она с удовольствием проводит вас до магазина.
Взгляд его задержался на портретах, висевших в деревянных рамочках на стене, над Надиным канапе. Двоих Стас узнал сразу: Высоцкого с гитарой и поэта Лермонтова в мундире в бурке, накинутой на плечо. Лицо третьего, большелобого, с большим пузом, ястребиным носом и пристальным взглядом, показалось тоже знакомым.
Стас спросил у Нади, кто этот пузан.
Надя посмотрела на него с явным осуждением.
— Вы, извините, где учились?
— В школе, — ответил Стас.
— Десятилетку, поди, кончили?
— Ну да! Между прочим, без двоек.
— Странно, — покачала головой Надя. — Кончили десятилетку и задаете такие вопросы! Это же Наполеон!
— Ну, Наполеона-то я знаю! — обрадовался Стас, словно услыхал имя старого своего дружка-однополчанина. — Мы ведь с ним воевали в восемьсот двенадцатом году..
— Слова Богу, хоть это знаете, — облегченно вздохнула Надя. — А “мы” — это кто?
— Ну, армия наша. Кутузов.
Надя усмехнулась и снова уткнулась в книжку.
— А чего он у вас тут висит, как икона? — спросил Стас.
— Захотела и повесила, — сказала Надя, не отрывая глаз от книжки.
Наконец Таня принесла чайники, нарезанные ломтиками сыр и колбасу, печенье, конфеты и графинчик с каким-то красным вином.
— У папочки позаимствовала, — заговорщицким тоном сообщила она, кивнув на графинчик. — Надо же отметить героический поступок моего нового друга! — И посмотрела на Стаса с многообещающей улыбкой.
После “чаепития” она сняла со стены гитару, неторопливо настроила ее, провела пальцами по струнам и запела с легкой хрипотцой “Не уезжай ты, мой голубчик”, потом про хризантемы, которые уже давно отцвели, и еще, и еще, без перерыва, низко опустив голову и ни разу не взглянув на сестру и Стаса, словно их и не было в комнате. Густые с золотистым отливом волосы падали ей на лицо.
— “Не уходи, еще не спето столько песен…”, — и засмеялась весело, положила гитару на канапе. — Потом еще буду петь, я сегодня в ударе.
В эти минуты жизнь казалась Стасу особенно сволочной штукой. Девка-то что надо и, главное, сама в руки просится, а он никуда не может ее позвать. Домой, что ли, в эту вонючую нору? А если еще куда — так, опять же, в кармане ветер гуляет.
Когда уходил, ждала, что он ее поцелует и что-нибудь скажет. Не дождалась — первая поцеловала.
— Какой ты невинный! — сказала.
Он не нашелся что ответить.
— Завтра увидимся? — спросила.
— Я завтра уезжаю, — сказал Стас.
— Надолго?
— Недели на две.
— Далеко?
— В Хабаровск.
— Вернешься — позвони, — и вручила ему номер телефона.
— Позвоню, — пообещал Стас, пряча бумажку с номером в карман.
Он не собирался ей звонить, но тут вскоре Дима пристроил его личным шофером к Ленчику, и в первую же получку Стас, приодевшись в шмотки Ленчика, пригласил Таню на выступление Александра Новикова. Через день сходили в кино, а еще через день Таня затащила его в гости к своей подруге, рассказала ей со всеми подробностями, как они со Стасом познакомились, а потом, усадив Стаса за телевизор, пошушукалась с подругой на кухне, и в комнату вернулись обе с потухшими лицами, не глядя друг на друга. И весь остаток вечера Таня была не в настроении.
А еще через пару дней случилось то, чего Стас боялся больше всего. Хотя поначалу все складывалось как нельзя лучше: Ленчик разрешил Стасу пригласить Таню в ресторан. Естественно, за его, Ленчика, счет.
Это был чудесный вечер, Таня была в ударе, много танцевала, и со Стасом, и с Ленчиком, пила шампанское, ела икру и время от времени шептала Стасу на ушко слова, которые вгоняли его в состояние глубокой задумчивости.
Смысл этих слов заключался в том, что Таня решительно была настроена после ресторана поехать к Стасу домой. Ему же этого как раз меньше всего хотелось. Пришлось соврать: когда вышли из ресторана и остались вдвоем, Стас сказал, что отдал ключи от квартиры приятелю, который там сейчас, конечно, не один.
Таня выслушала, что-то прикинула про себя и сказала, что у нее, к счастью, есть сегодня запасной вариант. Переговорила с кем-то по таксофону и велела Стасу ловить машину. Не прошло и получаса, как они вошли в подъезд незнакомого Стасу дома и поднялись лифтом на самый последний, шестнадцатый этаж. Таня позвонила в одну из квартир. Дверь открыла молодая женщина, одетая в зимнее пальто и меховую шапку.
— Ой, ребята, я жутко опаздываю! — проговорила она, с интересом поглядев на Стаса. — Захлопните потом дверь! — и, подхватив сумочку, метнулась к лифту.
— Прошу к нашему шалашу! — довольным шепотком скомандовала Таня, закрывая за женщиной дверь. — Считай, что нам с тобой дико повезло.
И тут же призналась, что закидывала удочку к Нельке, у которой были в гостях, просила ее погулять часика два, но та, стерва, отказалась наотрез — наверняка сама кого-то ждала.
— А Верка сегодня в ночную, придет с работы не раньше девяти утра, так что не волнуйся, чувствуй себя тут как дома…
— Да я не волнуюсь, — сказал Стас, стараясь убедить в этом не столько Таню, сколько себя.
Из прихожей они прошли в комнату, где их ждала расстеленная широкая кровать. Таня порывисто обвила шею Стаса руками приникла губами к его губам и потерлась животом о его живот.
Стас почувствовал стекающий вниз по груди и животу холодок и затосковал, заранее зная, чем все кончится.
Так же порывисто отстранившись от него, Таня велела Стасу отвернуться.
Прислушиваясь к шорохам и шелесту за спиной и гулким ударам собственного сердца, Стас напряженно — с чуткостью охотника и слабой надеждой на чудо — сторожил своего вяло ворочавшегося в темной норке зверька.
— Теперь можешь смотреть!
Стас вздрогнул, обернулся и, едва увидев ее, обнаженную, с распущенными волосами и закинутыми за голову руками, с дразнящим блеском в глазах и дразнящей улыбкой на чуть приоткрытых губах, обреченно подумал, что вот сейчас и случится самое страшное и стыдное, что ему уже не раз пришлось пережить с другими женщинами…
Стас шагнул к Тане, хотел обнять, но она выставила перед ним ладошки и скомандовала:
— Туши свет и раздевайся!
Пока он возился с курткой, брюками и рубашкой, зверек в норке совсем перестал подавать признаки жизни. Проклятье!.. Оставшись в трусах и майке, он убито присел на край кровати. Таня потянула его за руку. Глаза ее блестели в темноте.
— Прямо ледышка…
— А у тебя горячая, — сказал Стас.
— Я не о руке…
Помолчали.
— Ты что, так и будешь сидеть?.
С тупой покорностью он прилег рядом. Она накинула на него край одеяла, а рука ее скользнула по его животу вниз. Вслед за тем оба притихли.
— Видишь как… — чуть слышно прошептал Стас и прижался губами к ее гладкому теплому плечу.
— Полежи, успокойся, — сказала Таня.
— Не поможет…
— Что-то серьезное?
— Да.
— Как тебя угораздило?
— Еще когда на границе служил. Там, знаешь, кругом болота. Сутками в ледяной воде.
— Не лечился, что ли?
— Да как-то так… Не путем.
— Но ведь это может перейти в хроническую форму.
— Уже…
— Бедняга…
Стас невзначай прикоснулся ладонью к ее груди. Таня мягким движением отвела его руку:
— Не надо… Ты говорил, что был женат.
— Был. Недолго.
— Из-за этого и разошлись?
— И из-за этого тоже..
Еще помолчали.
— Не люблю сюрпризов, — с плохо скрытой досадой проговорила Таня. — И вообще… Если ты знал, так и нечего было сюда тащиться…
— Я и не хотел. Да не знал, как сказать… Боялся тебя обидеть.
— А так лучше?.. У меня уже голова разбаливается.
— Понимаю…
— Понимаешь, да, видно, не тем местом, — буднично проговорила Таня и толкнула его в плечо: — Вставай!
Городской транспорт уже не работал. Таня попыталась остановить проезжавший “жигуленок”, однако тот промчался мимо.
— Ты знаешь, у меня на тачку не хватит, — признался Стас.
В этот момент возле них остановилась иномарка. Таня села рядом с водителем, Стас — позади. Когда въехали на Посадскую, Таня сунула водителю несколько бумажек:
— Отвезете этого человека, — и бросила на Стаса пустой отчужденный взгляд: — Ну, всего! Заходи когда.
7. НАВСТРЕЧУ СУДЬБЕ
Следом за 130-миллиметровой пушкой конструкторы Артиллерийского Завода создали целую серию автоматических орудий сравнительно небольшого калибра, 76,85 и 100 миллиметров. Воображение поражала их скорострельность: до 60 выстрелов в минуту при весе снарядов в 15 килограммов, вылетавших из ствола с начальной скоростью более тысячи метров в секунду!
Однако на этом заводские конструкторы не успокоились. Они приступили к разработке невиданной доселе зенитной пушки с калибром ствола в 152 миллиметра, которая должна была стрелять снарядами, снабженными оперением и небольшими реактивными двигателями. Проектирование шло полным ходом, когда в Москве решили, что дальнейшее совершенствование зенитной артиллерии не имеет перспективы, поскольку в мире появились реактивные самолеты, летающие на недосягаемой для артиллерийских снарядов высоте. Более того, о зенитной артиллерии, с легкой руки тогдашнего главы государства Н.С.Хрущева, стали говорить как о пещерном веке противовоздушной обороны. Из Москвы на Завод поступило распоряжение прекратить дальнейшие разработки в этой области и приступить к проектированию зенитно-ракетного вооружения.
* * *
А будущий главный конструктор Завода, поставив крест на своей спортивной карьере, по окончании десятилетки отправился в Новосибирск, поступать в институт энергетики. Сдал документы и тут же, у дверей приемной комиссии, познакомился с местным пареньком, который намеревался было поступать в Сибирский технологический институт, на отделение баллистики, но родители ни в какую не соглашались отпускать сына одного в незнакомый город. Кроме того, при поступлении в старейший Сибирский институт, славившийся своими традициями и очень сильным преподавательским составом, был громадный конкурс, и это облегчило родителям их задачу: сын никуда не поехал, остался в родном Новосибирске. Однако, явившись в приемную комиссию энергетического института, он не спешил сдавать документы, до последней минуты терзался в нерешительности.
— А ты как бы поступил на моем месте? — спросил он у Алеши после того, как поделился с ним своими переживаниями.
— А я уже решил! — сказал Алеша.
* * *
Он не знал, что в Сибирском технологическом институте открылось отделение баллистики. Когда сдавал документы в институт энергетики, таким далеким от реальной жизни казалось все это — космос, ракеты, межпланетные полеты… И теперь, услышав от паренька, что совсем неподалеку есть, оказывается, такое место, где готовят баллистиков, Алеша понял: это судьба. На глазах у нового знакомого он забрал в приемной комиссии свои документы и поспешил на пристань. Денег, что были у него, едва хватило на палубный билет. До технологического института он добрался за день до того, как закончился прием заявлений. Но вступительные экзамены сдал блестяще — кругом на пятерки.
8. НАДЯ
Однажды подъехали они с Ленчиком к одной строительной конторе. Ленчик зашел в подъезд, а Стас остался в машине. Погода была — кайф: тепло, солнышко светило. Немного посидев и выкурив сигарету, Стас вышел на тротуар размять ноги и увидел Надю. Она появилась в дверях того самого подъезда, куда незадолго перед тем вошел Дима.
Надя его тоже увидела, помахала рукой:
— Привет! — и подошла. — Ты куда пропал?
Стас засмущался, не зная, что сказать. Кивком указал на машину Ленчика:
— Работы много.
— Поговорить бы надо.
— О чем?
— Татьяна сегодня с вечера на дежурстве, — сказала Надя, не ответив на его вопрос. — Часов в восемь сможешь подъехать к нам домой?
— А надо?
— Если к восьми не сможешь, подъезжай позднее, — сказала Надя, снова не посчитав нужным ответить на его вопрос.
Теряясь в догадках — навряд ли Танька через сестру решила наводить мосты, на дух он ей такой не нужен, а больше вроде и говорить с Надеждой не о чем, — Стас подъехал даже немного раньше восьми, по пути прихватив в супермаркете коробочку шоколадных конфет.
Надя встретила его сдержанно, с некоторым смущением на лице. Тем не менее провела в “девичью”, усадила на канапе, а сама села напротив, на какой-то пуфик, облокотилась о свои острые коленки, подперла кулачками подбородок и долго смотрела на Стаса с таким видом, словно не знала, о чем с ним теперь говорить. Или не решалась. А у него было такое чувство, что днем, на улице, Надя приняла его за кого-то другого и теперь, словно спохватившись, уже пожалела о сделанном опрометчиво приглашении.
— Может, я пойду? — спросил Стас.
Надя сосредоточенно разглядывала принесенную Стасом коробку с конфетами.
— Все еще по Таньке страдаешь? Понимаю…
— Да ну, по Таньке! — отмахнулся Стас. — С чего ты взяла?
— Ты ведь все равно никуда не торопишься? Давай тогда я хоть сделаю чай, а ты немножко поскучай… Смотри-ка, стихами стала шпарить! Ну, посмотри телевизор…
Стас не стал возражать:
— Ладно. Чай так чай.
Вместе с чаем Надя принесла и знакомый ему графинчик с отцовской настойкой. После первой же рюмки она преодолела смущение.
— Я, конечно, знаю… Ну, что у вас с Танькой было… — сказала она, глядя ему прямо в глаза и при этом сильно покраснев. — Не бойся, утешать тебя не собираюсь, только хочу сказать, что это не смертельно. А может, даже… Видишь ли, у Таньки и без тебя хватает кавалеров. Она только измучила бы тебя. Вскружила бы голову, закрутила и…
— Ну и ладно, Бог с ней, — сказал Стас. — Сто лет она мне нужна.
— Она, конечно, красивая, ничего не скажешь…
— Держите меня двое! — Стас дурашливо воздел руки. — Красивая! Фифа намалеванная.
— Ну, не надо! — обиделась Надя за сестру. — Я, например, нахожу ее красивой. Посмотришь на этих, которые в конкурсах красоты хвостами крутят — Танька куда эффектнее многих из них смотрится.
— Пускай смотрится.
— А если бы она сейчас пришла и позвала тебя — пошел бы за ней?
Стас равнодушно пожал плечами.
— Зачем?
— Ну, может, на этот раз бы…
— Знаешь, давай не будем про это! — сердито, с обидой отрезал Стас и опять спросил: — Может, я уже пойду? Вроде как разобрались во всем…
Однако уходить ему почему-то не хотелось, и когда Надя предложила выпить еще по рюмочке, он согласился.
— Знаешь, что я тебе скажу? — Надя дотронулась до его руки. — Мы с Татьяной очень разные в том, что касается мужчин. Для меня мужчина — прежде всего человек. То есть я совершенно равнодушна к этому… Ну, ты понимаешь… Хочешь, скажу правду? Вот ты мне… Как человек, ты мне сразу понравился…
Стас удивленно вскинул брови:
— Ну, да уж!..
— Вот и да уж! Можешь не верить, но это так. И мне было… Ты заметил, что я ужасно злилась? Мне эти Танькины хахали до того осточертели, что я просто видеть их не могу. Тебя увидела — Господи, опять новый! Ты, наверное, подумал, что сестра у Таньки настоящая мегера. Подумал, да? Скажи честно!
— Знаешь, как-то не пришло в голову. Насчет мегеры. Просто подумал, что…
— Ну, я такая вот. Потом ругала себя, когда ты уже ушел. Правда ты мне понравился. Не знаю, как я тебе… Ведь я некрасивая. Не то что Танька.
— Да нормальная ты! …
— Ладно, пускай. Какая есть, такая есть, — согласилась Надя. — А ты сейчас совсем один? Или кто-нибудь есть? Родители, брат, сестра…
— Да нет… Никого у меня нету, ни братьев, ни сестер. Мать давно умерла, отец как чужой…
— Представляю, каково это. Мне и то… Иной раз выть хочется, до того бывает тошно. И я хочу тебе сказать… Только не пойми так, что я навязываюсь. Но я знаю, как плохо бывает человеку, когда он один. Обязательно надо, чтобы хоть иногда рядом была живая душа, которая способна тебя понять. Ты просто знай, что я всегда буду рада с тобой встретиться. Посидим, поболтаем о чем-нибудь, а то и просто помолчим. Между прочим, я тоже на гитаре бренчу. И пою немножко.
— Как ты оказалась в той конторе? — спросил Стас. — Работаешь, что ли, там?
— А ты как там оказался?
— Я хозяина привез.
— А я в этом здании работаю. В библиотеке. Правда, скоро нас закроют: уже больше половины наших помещений сдано в аренду.
— И куда тогда?
— Не знаю. Для начала — на биржу труда, куда еще. А там видно будет. Но пока стараюсь не думать о том, что будет завтра. Сейчас почти все так живут.
— Я тоже, — признался Стас.
Помолчали. Стасу по-прежнему не хотелось уходить.
— Ты, наверное, классно на гитаре играешь? — спросил он, чтобы потянуть время.
— Скверно! — призналась Надя. — И голоса нет. А тебе понравилось, как Танька поет?
— Сыграй что-нибудь! — попросил он и поднялся, чтобы подать Наде гитару.
Надя подкрутила колки, потренькала струнами.
— Что тебе сыграть?
— Да хоть что. Песню про ямщика знаешь?
— Которую? Их много.
— “Ямщик, не гони лошадей…” Бабушка ее часто пела.
Надя кивнула:
— Слова немного знаю. Попробую подобрать аккомпанемент. Только чуть позже, надо распеться.
Голос у нее был негромкий, но была в нем приятная теплота. Сперва она спела “Утро туманное” и “Очи черные”, а уже потом про ямщика. Отложив в сторону гитару, спросила:
— Ну, как? Бабушка лучше пела?
Показал большой палец:
— Класс! Спой еще что-нибудь.
Она спела еще несколько романсов и сказала:
— Скоро Танька придет.
Стас с большой неохотой поднялся. Надя не стала его удерживать.
Постояли на лестничной площадке, выжидательно глядя друг другу в глаза. Стас, теряясь и краснея, пытался что-то сказать на прощанье, несколько раз с его губ слетали какие-то бессвязные звуки, и оттого он еще больше терялся и краснел. Надя с легкой грустинкой в глазах и дрожащей улыбкой смотрела, как он мучается, и наконец чуть слышно обронила:
— Приходи, когда хочешь. По вечерам я всегда бываю дома.
Стас кивнул, и на этом они расстались.
По дороге домой он решил, что им с Надей больше не надо видеться. Ну, пожалела она его. А что дальше? Поди, только говорит, что ничего ей не надо, а сама… Случится опять как с Танькой…
* * *
Его хватило недели на три и то, наверное, потому только, что все это время сидел без гроша в кармане. Ленчик получил в автоинспекции назад свои права и перестал нуждаться в его услугах.
Однако незадолго до праздника Стас сумел подзашибить в одном месте кой-какую денежку и вечером в день получки, купив коробку конфет и бутылку сладкого вина, помчался к Наде.
В следующий раз он уже решился прийти просто так — без вина и конфет. Честно признался Наде, что сидит пока на мели, но что скоро должна быть у него приличная работенка. Надя сказала, что им в библиотеке только что выдали зарплату и она могла бы…
Стас сердито оборвал ее:
— Чего-чего? Да брось ты! Перебьюсь как-нибудь.
9. КАРЬЕРА
Студенческие годы Алексея прошли по классической схеме: лекции, читальный зал, общественная работа (комсорг группы, затем курса), студенческое научное общество, периодически разгрузка железнодорожных вагонов, сельхозповинность, военные сборы…
На третьем курсе он познакомился в читальном зале со студенткой радиофакультета Валечкой Трошиной, тоже круглой отличницей, и уже вскоре они поженились. В тесной комнатенке, снятой у одинокой бабуси, они только ночевали, а все остальное время проводили в институте: с утра разбегались по факультетам, а в середине дня встречались в читальном зале, чтобы не разлучаться уже до следующего утра.
Это была уникальная пара. Ни в первые годы совместной жизни, ни потом у них не случилось даже маломальского повода для ссоры. Оба внешне сдержанные, не позволявшие себе в присутствии посторонних каких-либо “телячьих нежностей”, они лишь в одном не могли себе отказать, проводя долгие часы в читальном зале: время от времени поглядывать друг на друга с теплотой и обожанием. Веселых и шумных студенческих компаний они по возможности старались избегать: им никогда не бывало скучно вдвоем. И никогда не стоял перед ними вопрос, чем заняться в свободное время, потому что его, как такового, у них никогда не было.
Проблемы возникли незадолго до окончания института. Алексею, показавшему незаурядные способности в научной работе, было предложено поступать в аспирантуру. Валя же, хотя и была круглой отличницей, такого предложения не получила. И работы по специальности ей в университетском городе тоже не нашлось. Оставалось ждать и надеяться на счастливый случай. Валя согласна была ждать. Она согласна была жить на квартире у бабуси, пока ее мужу не дадут казенную жилплощадь — через сколько-то лет после того как он, окончив аспирантуру, станет преподавать в институте.
Алексей пообещал жене “переговорить с одним человеком”. Этим человеком был ректор института. После непродолжительной беседы с ним Алексей написал заявление об отказе от аспирантуры, с просьбой направить их с женой на работу в какой-нибудь крупный промышленный город.
Так они с Валей и оказались в Большом Уральском Городе. Оба получили назначение на Артиллерийский Завод, что Алексею не очень-то было по душе: баллистик с “красным” дипломом, он втайне рассчитывал попасть в одно из конструкторских бюро, где создаются космические ракеты. Зенитные пушки были далеко не тем, о чем мечталось.
Но как раз незадолго перед тем на Завод пришло указание о свертывании “пушечных” программ и освоении проектирования зенитных ракет. В связи с этим главный конструктор Завода решил пополнить свое КБ большой группой молодых специалистов.
Алексей был приглашен на беседу с Самим. С Главным Конструктором Федором Семеновичем Дульневым, которого впоследствии, после его смерти, назовут Великим Конструктором, а в ту пору о самом факте его существования положено было знать лишь очень немногим.
О чем говорили Дульнев с Алексеем Соколовым — этого никто никогда уже не узнает, потому что этого не должен был знать никто, кроме них двоих. Известен лишь итог состоявшейся беседы: Алексей был зачислен в штат КБ на должность инженера-конструктора. В отдел баллистики.
Вале тоже предстояло познакомиться с Самим. Но так случилось, что в тот самый момент, когда по знаку секретарши она вошла в кабинет, и Дульнев, которому в то время не было еще и пятидесяти лет, галантно вышел из-за своего стола, чтобы встретить молодую симпатичную специалистку, вдруг зазвонил один из телефонов. Дульнев стремительно вернулся к столу, снял трубку, послушал и махнул рукой на дверь — видимо, разговор был не для Валиных ушей. Но она, возможно от волнения, не отреагировала на его жест и продолжала стоять посреди кабинета. Из отдельных сердитых слов и междометий, которые бросал в трубку Дульнев, она ровным счетом ничего не поняла, за исключением того, что разговор этот был Дульневу крайне неприятен. Закончив его и положив трубку, он прорычал:
— Так бы и поубивал всех!
И у Вали непроизвольно вырвалось:
— Только меня не убивайте, Федор Семенович, я ведь и так маленькая!
Дульнев, словно только в этот момент ее увидев, бросил на Валю грозный взгляд и вдруг расхохотался, быстро подошел к ней, взял под ручку и подвел к своему столу. По завершении ознакомительного разговора Валя была определена инженером в теоретический отдел. Зарплату ей положили в девятьсот тогдашних, послевоенных еще рублей, а Алексею — в тысячу.
Впрочем, рядовым инженером Алексей проработал всего ничего: не прошло и года, а он уже старший инженер-конструктор, еще через пять месяцев — ведущий. В ведущих тоже не засиделся: через год с небольшим его утвердили начальником сектора, через пять лет заместителем начальника, а еще через восемь — начальником отдела.
Сказать, что должность начальника отдела в крупном оборонном КБ чрезвычайно ответственна — значит ничего не сказать. Тут совсем иной уровень, совсем иная высота, совсем иное измерение.
Когда главного конструктора называют создателем чего-то (новейшего ли самолета, баллистической ли ракеты или космического корабля), на самом деле это “что-то”, разумеется, создается трудом всего коллектива КБ. В этом коллективе своя субординация. Имеется главнокомандующий, то бишь главный конструктор, который определяет направление “главного удара” и ставит перед своими “маршалами” — начальниками отделов — определенные задачи, которые “маршалы” в процессе творческой работы вместе со своими конструкторами воплощают в жизнь. Алексей Соколов удостоился “маршальского жезла” в цветущем возрасте, в 38 лет!
Начальнику отдела баллистики приходилось часто выезжать на расположенный в Казахстане полигон, на испытания ракет. На всю жизнь запомнились минуты, когда впервые пришлось наблюдать запуск “своей” ракеты. Это было потрясающее зрелище, когда из сопл с грохотом и черным дымом вырвались четыре огненных хвоста и затем ракета, набирая скорость, стала удаляться по расчетной траектории. Распиравший грудь восторг, волнение, нетерпеливое ожидание результатов — все было в эти минуты. А затем — досада, огорчение и чувство собственной вины, когда стало известно, что ракета отклонилась от заданного направления и, следовательно, не “поразила” цели.
После испытаний уже в кабинетах КБ начиналась кропотливая работа по выявлению причин неудачи. С каждым баллистиком Алексей Васильевич подолгу обсуждал возможные варианты расчетов. С чем-то соглашался, что-то отвергал, предлагая свои решения — дело обычное, только что задачи приходилось решать чрезвычайно сложные и притом в ускоренном темпе.
Тем же занимались и в других отделах — выявляли и исправляли недоработки по своим профилям. А затем “маршалы” докладывали о проделанной работе Самому, выслушивали его замечания и по этим замечаниям в том же ускоренном темпе доводили ракету до ума в чертежах и расчетах, чтобы затем ее уже в металле довели до ума цеховые мастера.
И снова полигон, снова испытания. Снова бурные переживания, а когда наконец приходит сообщение о том, что ракета “поразила цель”, на восторги совсем не остается мало сил.
После того как первый зенитно-ракетный комплекс был принят на вооружение в войсках ПВО, его создатели, в том числе и Соколов, были удостоены Государственной премии. А в трудовой книжке Алексея Васильевича появилась такая запись:
“…За оперативную и качественную подготовку изделий и успешное проведение работ объявлена благодарность и выдана премия в размере 70 рублей”.
К этому “маршальскому” периоду относится эпизод, когда Алексей Васильевич единственный раз в жизни опоздал на работу. Минут на двадцать, по истечении которых сотрудники отдела всерьез забеспокоились, не случилось ли чего с шефом. Хотели уж позвонить в теоретический отдел, его жене, но тут он наконец появился. Взмыленный, с горящими глазами:
— Ребята, нужна помощь!..
Посыпались вопросы:
— Алексей Васильич, что стряслось?
— Надо картину принести.
На задах Завода ломали Дом культуры, построенный еще перед Отечественной войной. Алексей Васильевич случайно услышал возле проходной брошенную кем-то из заводских реплику: “Надо же, сколько добра повыбрасывали на улицу!”. И сразу подумал о репродукции с картины Шишкина “Сосновый бор”, висевшей в фойе Дома культуры. Говорили, что ее написал масляными красками пленный немец-художник, работавший на строительстве одного из заводских цехов.
Что-то заставило Алексея Васильевича, минуя КБ, пойти на другой конец заводской территории, к стоявшему уже без крыши и оконных стекол Дому культуры. Вокруг были насыпаны кучи строительного мусора вперемешку со сломанными стульями, деталями люстр, театральных декораций. Алексей Васильевич не стал все это разглядывать, а сразу направился внутрь того, что еще оставалось от Дома культуры.
Картина Шишкина находилась в бывшем фойе. Запорошенная белесой пылью, она стояла на полу, прислоненная к ободранному простенку. Алексей Васильевич провел носовым платком по полотну и увидел, что краски неплохо сохранились, хотя и потускнели от времени и небрежного содержания.
“Протереть маслом, и цвета заиграют”, — подумал он.
Телефон в Доме культуры еще работал. Алексей Васильевич позвонил в завком, спросил, что собираются делать с картиной. Ответили, что не знают, что с ней делать.
— Можно ее пока в конструкторском бюро повесить? — спросил Алексей Васильевич.
— Да ради Бога!
Баллистики освежили картину Шишкина маслом и водрузили ее в отделе на торцевую стену, и пока Алексей Васильевич оставался начальником отдела, он мог любоваться ею, не выходя из-за своего рабочего стола.
Картина эта и сейчас висит у баллистиков.
Что же до Алексея Васильевича, то вскоре после выпуска “в свет” первой ракеты Дульнев сделал его своим первым замом и одновременно заместителем по теории, иначе говоря, главным теоретиком.
Приблизительно в это же время из Москвы на Завод пришел государственный заказ на разработку проекта зенитно-ракетного комплекса следующего поколения, с тактико-техническими характеристиками, какие даже опытным специалистам-ракетостроителям трудно было себе представить в реальном исполнении.
Однако сумели представить, разработали проект и воплотили его в металле, как говорится, в лучшем виде. Создатели этой ракеты, в том числе и Алексей Васильевич Соколов, были удостоены Ленинской премии.
А в трудовой книжке Соколова появилась очередная запись:
“За выполнение особо важного задания премирован 100 рублями”.
10. ПРАЗДНИК
Десять сотенных бумажек в нагрудном кармане, которые великодушно кинул ему Дима, настраивали на бесшабашный лад. Что там когда-то еще будет — стоит ли сейчас думать! Может, завтра конец света наступит, землетрясение там или атомный взрыв случится — сиди, жди. Нет уж!.. Конечно, десять сотен не ахти какие деньги, Дима оставлял в ресторане и втрое, и вчетверо больше. Но Стас и не собирался шиковать.
Он купил в киоске недорогое ожерелье из яшмы, выбрал в цветочном павильоне три бело-лиловые хризантемы, в гастрономе взял большую коробку конфет, палку сервелата, две бутылки шампанского и, поймав машину, поехал к Наде.
Она ждала его: подкрасила губы, надела нарядное платье.
— Никак на работу устроился? — спросила, принимая цветы и увесистый пакет.
— Ага, — кивнул Стас. — И сразу аванс сунули.
— Ой, как я рада! — она опустила пакет на пол и, держа цветы в одной руке, другой обхватила Стаса за шею и несколько раз поцеловала. — Ну, хоть бы теперь у тебя все было хорошо! Я так рада! Раздевайся и проходи в комнату, а я поставлю цветы в воду!
— Подожди, — Стас вынул из кармана ожерелье и протянул Наде: — С праздником тебя!
— Какая роскошь! — она тут же надела ожерелье. — Прямо к платью! Как ты угадал? Ведь ты меня в этом платье еще не видел?
— Вот так и угадал!
— Иди хоть поздоровайся с Танькой, а я поставлю в воду цветы! — сказала Надя.
Она занялась на кухне цветами, а Стас снял куртку и шапочку, повесил на крючок, пригладил ладонями волосы и нехотя прошел в “девичью”.
Таня сидела у окна перед зеркалом и наводила марафет — голова ее была обмотана полотенцем, под которым топорщились бигуди.
— С праздником! — не без усилия выдавил Стас.
Таня кивнула, не обернувшись, однако в зеркале сверкнули ее смешливые глаза.
— Спасибо, дружочек! Как поживаешь?
— Хорошо. Устроился на работу.
— Правда? Но ты ведь, кажется, работал у Ленчика?
— То временно.
— Ну, рада за тебя. Зарплата большая?
— Пока аванс только дали.
— Много?
— Штуку.
— Для начала неплохо. Частная фирма?
— Ну да.
— Хорошо… А у меня к тебе просьба. Пока Надька не зашла…
Стас насторожился:
— Чего тебе?
Таня красила тушью ресницы и по-прежнему смотрела на отражение Стаса в зеркале. Надя все еще была на кухне.
— Пригласи Надежду к себе в гости. Нет, не сейчас, ближе к ночи. Она ведь еще не была у тебя?
У Стаса защемило в груди.
— Ты знаешь…
— Поди, опять какую-нибудь парочку пустил?
— Да нет…
— А что тогда?
— Не прибрано у меня, понимаешь…
— И только-то? — обрадованно воскликнула Таня. — Экая беда! А я уж думала… Чего только не подумала, — она прижала руки к груди, с наигранной мольбой посмотрела ему в глаза: — Стасичек, всю оставшуюся жизнь буду помнить!.. Все плохое забуду!..
— Если б хоть не в праздник, — продолжал он оправдываться. — Да Надя и сама не согласится…
— Она согласна!
— В самом деле?.. — обронил Стас растерянно и удивленно. — Ты что, говорила с ней?
— Поговорила! Сдаешься?
— И она… согласна?
Таня снова повернулась к зеркалу и принялась пудрить лицо.
— Пойдет, если позовешь. Сама, конечно, не станет напрашиваться. Между прочим, она мне сказала на днях, что ей просто не терпится посмотреть, как ты живешь. Может, постирать там что или починить… Да не стесняйся, дело житейское. Надьке только приятно будет что-нибудь для тебя сделать.
— Не в праздник же, — возразил Стас.
— Я и не говорю, что сегодня она будет стирать твои носки! Хоть побудете вдвоем. Почему бы и нет? Подумаешь, не прибрано у него! Мне, например, нравится, когда у мужчины дома беспорядок — значит, нет у него другой женщины… Ну, договорились?
— А больше вам негде?
— Стала бы я тебя просить!
Стас вяло пообещал:
— Ладно, поговорю.
Танин кавалер цветов не принес, зато подарил своей подруге флакончик французских духов “Черная магия” и присовокупил к столу бутылку коньяка с баночкой красной икры.
Это был белокурый голубоглазый амбал с накачанными мускулами. Звали его Юриком. При знакомстве он так сжал Стасу ладонь, что тот едва не взвыл, однако сделал вид, что такие штучки ему нипочем.
Когда обе женщины ушли на кухню, Юрик предложил покурить и угостил Стаса сигаретой с травкой. Стас иногда, если угощали, баловался такими сигаретами. Не стал отказываться и на этот раз.
— Забористые.
Юрик ухмыльнулся:
— Других не берем.
— У тех же цыган, поди?
— Сказать адрес?
— Скажи.
Юрик прищурился:
— А ты, случаем, не мент?
— Ну, даешь! — вскинулся Стас. — Близко не стояло!
— Ладно, верю, — отходчиво улыбнулся Юрик. Он сказал адрес и как звать человека. — Вообще-то он мне приносит, могу взять на тебя. Сколько надо?
— Да нет, я лучше сам, — сказал Стас.
Взгляд у Юрика снова сделался подозрительным:
— А ты кто вообще-то?
— Обыкновенный агент.
— Кто-кто?
— Агент. Фирма устанавливает киоски, а я ищу клиентуру. Ты сам-то не торгаш?
— Не, — отмахнулся Юрик небрежно. — Обижаешь.
— Тогда у меня к тебе нет интереса. Разве что выпить за компанию.
Юрик раскатисто расхохотался:
— Во, бля, самое то!
Женщины принесли закуски и присоединились к мужчинам. Открыли шампанское, дружно выпили по случаю праздника, потом за женщин, и после этого компания распалась. Юрик с Таней занялись исключительно друг другом: не обращая внимания на другую пару, затеяли любовную игру, которая становилась все откровеннее.
Не дожидаясь, пока те примутся раскладывать канапе, Стас тихонько шепнул Наде:
— Пошли погуляем?
Надя ответила одними губами:
— Пошли, — и, когда уже оделись в прихожей, спохватилась: — Подожди меня у подъезда, я сейчас…
Вышла она с большим пластиковым пакетом в руке, туго набитым чем-то мягким.
— Что там у тебя? — спросил Стас.
— На всякий случай взяла теплую кофту и еще кое-что, — с легким смущением ответила Надя. — Я ж не знаю, сколько мы будем гулять, а уже холодно становится…
Вскоре и в самом деле подул сырой промозглый ветер, все небо заволокло тучами, из которых посыпалась колючая снежная крупа. Для прогулок погода оказалась совсем неподходящей, и Стас решился пригласить Надю к себе:
— Возьмем винца, посидим…
— Ну что ж, оч-чень даже интересно посмотреть, как ты живешь.
— Смотреть у меня вообще-то пока нечего, всей мебели — кровать да табуретка,— признался Стас. — Но скоро будет по-другому.
— Только не надо вина, — сказала Надя. — Лучше купи какой-нибудь тортик. Хочу чаю с тортиком…
Хозяев, к счастью, дома не оказалось, так что не было необходимости объясняться с ними по поводу появления в квартире “посторонней женщины”.
Переступив через порог комнаты, Надя застыла в смятении. Оглядывая убогую обстановку, задержала взгляд на железной кровати, на которой, на не струганых досках, лежал засаленный матрац без простыни и подушка с почти черной рваной наволочкой.
— Бедный, бедный ты мой!.. — потрясенно вымолвила она и, приобняв Стаса, прижалась головой к его плечу. — Я должна была раньше это увидеть.
— Зачем? — сконфуженно спросил Стас.
— Затем, — сказала Надя и погладила его по щеке. — Хотя бы убедиться в том, что у тебя нет другой женщины!
— Убедилась?
— На двести процентов.
Она сбросила пальто и достала из пакета, который принесла с собой, комплект чистого постельного белья. Стас совсем растерялся:
— Ты как знала!..
Надя тяжело вздохнула:
— Думала, может, надо что постирать, на всякий случай взяла смену. А у тебя и стирать-то нечего…
Она сняла с комковатой подушки грязную рваную тряпку, бывшую когда-то наволочкой, взбила подушку, надела на нее чистую накрахмаленную наволочку, застелила матрац такой же накрахмаленной простыней и, разворачивая пододеяльник, поискала глазами вокруг:
— Где у тебя одеяло?
Стас развел руками:
— Нету..
— Чем же ты укрываешься?
— Чем придется, — и кивнул на одежду, висевшую возле двери на гвоздях: — Вон старое пальто…
— Бедный ты мой, — вздохнула Надя. — Ну, давай будем пить чай… Господи, у тебя даже стола нет!
— Скоро будет, — пообещал Стас и, взяв с подоконника эмалированный чайник, пошел на кухню.
Пили чай, сидя на койке. Торт, прямо в коробке, поставили перед собой на табурет.
* * *
Часов в одиннадцать пришли хозяева. Негромко переругиваясь, включили телевизор. Заплакал ребенок. Что-то упало, и следом послышалась матерщина. В два голоса.
Надя поежилась.
— Они к тебе заходят?
— Не должны, — без особой уверенности ответил Стас. — Сиди спокойно, скоро спать завалятся.
И только он это проговорил, как в дверь постучали и подергали за ручку. Дверь была на крючке.
— Ишь, затаился! А ну-ка, вылазь, разговор будет!
Глянув на Надю, Стас приложил палец к губам, затем крикнул:
— Счас! Штаны надену!
— За квартиру платить будем? — пьяненьким голосом поинтересовалась из-за двери хозяйка.
— Так я как раз ждал вас, Марь Иванна! — крикнул ей Стас. — Счас! Чай только допью, возьму деньги и приду!
— Давай приходи, — разрешила хозяйка, голос ее заметно потеплел, но от двери она не отходила. — Слышь, может, в киоску сбегаешь, праздник ить?
— У меня женщина! — крикнул Стас.
— С ума сошел! — зашипела на него Надя.
Однако хозяйка была настроена благодушно:
— Ну, Бог с тобой! — и тут же поинтересовалась: — Ночевать останется?
— Да, Марь Иванна! Да! — крикнул Стас.
Хозяйка что-то неразборчиво пробормотала и ушла к себе.
Расплатившись, Стас вернулся к Наде и снова запер дверь на крючок, на всякий случай подергал ее. Проговорил с облегчением:
— Больше не сунется!
11. ПОД ГРИФОМ
Молодой инженер-конструктор отдела баллистики Слава Меркурьев, разговорившись однажды в курилке с таким же молодым инженером-конструктором из соседнего отдела ракетных двигателей Толей Лопухиным, нашел в нем интересного собеседника. Похоже, что и Толю потянуло к Славе. Короче говоря, стали они ходить в курилку в одно время, а так как Толя выкуривал за день раза в полтора больше сигарет, Слава невольно подстраивался под него и стал чаще устраивать себе перекуры.
С каждой новой встречей молодые люди проникались друг к другу все большей симпатией. Оба были начитаны, разбирались в живописи и музыке, болели за одну футбольную команду — за московский “Спартак”. Словом, поговорить им было о чем. Говорили обо всем, кроме своей работы. В курилке вообще никто о работе не говорил. Не полагалось. Впрочем, не только в курилке —нигде. В этой “конторе” на служебные разговоры вне регламента налагалось строжайшее табу. У сотрудников КБ при поступлении на работу бралась подписка о неразглашении государственной тайны. Если у конструктора что-то не заладилось в его работе, он не смел обращаться даже к рядом сидящему коллеге за советом и помощью — только к своему непосредственному начальнику. И Боже упаси полюбопытствовать у соседа, как продвигаются его служебные дела. Нечего и говорить о том, что за пределами Завода сотрудник КБ не мог обмолвиться словом о работе ни с закадычным другом на лавочке в сквере, ни с женой в собственном доме.
Ни Толе Лопухину, ни Славе Меркурьеву не надо было об этом напоминать — они, как и все тут, давали подписку о неразглашении государственной тайны и потому в курилке говорили о чем угодно, только не о ракетах, в создании которых участвовали. И тем не менее…
Когда начальнику баллистического отдела Алексею Васильевичу Соколову стало известно о том, что у Славы Меркурьева завелся в курилке дружок-двигателист (служба оповещения здесь работала как часы), Алексей Васильевич посчитал необходимым принять профилактические меры. Но так как от природы он был человеком мягким, деликатным, сделал он это не грубо, не напрямик — ведь умному достаточно и полуслова.
Подойдя к рабочему столу Славы, он посмотрел расчеты, которыми тот занимался, высказал кое-какие замечания, а затем, всмотревшись в Славино лицо, участливо поинтересовался, как тот себя чувствует.
— Спасибо, в принципе, удовлетворительно, — ответил Слава.
— Вроде как порозовее был, — заметил начальник и, выдержав паузу, предположил: — Может, куришь много?
Слава, умница, все понял правильно. Слегка покраснев, согласился, что да, многовато стал курить. Тут же извлек из кармана полупустую пачку “Лайки”, смял ее в ладони и швырнул в урну:
— Давно собирался завязать — повода не было!
С того дня их совместные с Лопухиным перекуры сами собой прекратились. Встречаясь иногда в коридоре, они лишь кивком и улыбкой приветствовали друг друга и проходили мимо.
На всю жизнь Алексею Васильевичу запомнился давний случай, происшедший с ним самим. Когда он поинтересовался у своего вернувшегося с полигона начальника, хорошо ли прошли испытания первой спроектированной в КБ ракеты, тот неодобрительно покосился на конструктора и в свою очередь спросил:
— Ты свою работу закончил?
— Пока еще нет, — ответил Алексей. — Завтра рассчитываю получить результат.
— Тогда доводи ее до конца, а все остальное пусть тебя не волнует, — и начальник отошел к другому конструктору, о чем-то негромко заговорил с ним.
Нельзя сказать, что атмосфера полной закрытости была Соколову в тягость. К жизни под грифом “сов. секретно” он был готов еще со студенческой скамьи: отделение баллистики в институте было тоже “режимным”, и те, кто учился на нем, тоже давали подписку о неразглашении государственной тайны.
По своему характеру Алексей Васильевич был не слишком разговорчивым человеком, и для него не составляло большого труда держать, когда надо, язык за зубами. И то, что он был “не выездным”, тоже особенно не тяготило его. Почему-то Алексея Васильевича никогда не тянуло разъезжать по заграницам, да и в своей-то стране он мало где бывал — только когда случались служебные командировки, чаще всего в Москву или на испытательный полигон в Казахстан. Да пока была жива мать, выбирал время, чтобы съездить к ней в Забайкалье, где она проживала вместе с младшей дочерью.
Если не считать этих не столь уж частых поездок в гости к матери и сестре, то можно сказать, что все свои отпуска он проводил в радиусе до двухсот километров от дома. Рыбалка, грибная охота, хождение по ягоды — это то, что ему требовалось для полного счастья в свободное от работы время. В окрестных лесах у него были свои заповедные уголочки, где белые грибы росли кругами, по корзине на круг, где спелые грозди брусники могли посоперничать с виноградными. Из выловленной на спиннинг щуки он варил уху по старинному рецепту, который давным-давно передал ему дед по матери, Илья, тоже в своем роде человек замечательный. Воевал в русско-японскую, попал в плен, бежал, за что получил унтер-офицерский чин. А в Гражданскую два раза попадал под расстрел — у чехов и у каппелевцев, однако оба раза ему удалось спастись от смерти. “А что вы хотите, у меня свой, персональный ангел-хранитель”, — посмеиваясь, говорил он, когда к нему приставали с расспросами. В мирное время, как и Василий Алексеевич, его будущий зять, он работал на железной дороге. Главным кондуктором. А в свободные часы плел корзины и лапти, мастерил для детей игрушки, самокаты, свистульки. Его жена, Матрена Аркадьевна, была на пятнадцать лет моложе, однако жили супруги на редкость дружно, до последних лет сохранив трогательную любовь друг к другу и народив тринадцать детей, из которых четверо погибли на фронтах Великой Отечественной, остальные все выучились и выросли хорошими людьми.
…Кто однажды отведал “соколовской” ухи, тот уж никогда не забывал ее неповторимый вкус. Алексея Васильевича чрезвычайно радовало, что в кругу близких знакомых его уха именовалась не иначе как “соколовской”. Но он нимало не огорчался, что за пределами КБ его никто не знал, что он, Алексей Васильевич Соколов, имеет самое прямое отношение к тем ракетам, которые демонстрировались по большим праздникам на Красной площади. Кому положено — знали, и этого Соколову было достаточно.
У него была любимая работа, которой он мог заниматься с утра до ночи. Правда, работать дома сотрудникам КБ строго запрещалось. Однако никто не мог запретить Соколову думать не только в стенах КБ, но и дома. Его мозг способен был без карандаша и бумаги перерабатывать большие объемы цифрового и графического материала. Поэтому нередко, явившись утром на работу в КБ, он приносил с собой уже готовые решения, которые оставалось лишь положить на бумагу.
Его радовало и забавляло, что немалую часть секретной работы он имел возможность делать дома, и никто об этом не знал и знать не мог.
12. ИСЦЕЛЕНИЕ
Надя подошла к нему, взяла за руки, посмотрела в глаза и, краснея, спросила:
— Я правда могу… побыть у тебя до утра?
— Конечно!
— Сам понимаешь, дома меня не ждут…
— Какой разговор! Вон ложись на койку и спи.
— А ты как? — спросила Надя.
— Ну, я… На полу места хватит.
Она посмотрела на кровать:
— Мне кажется, нам обоим хватило бы места…
Стас вздрогнул.
— Ты ж знаешь!.. — тихо пробормотал он.
— Вот и хорошо! — Надя изобразила довольную улыбку. — То есть хорошо, что… Ну, я тебе уже говорила, что мне этого совсем не надо… Ты понимаешь, о чем я… — она села на кровать и похлопала возле себя ладонью: — Сядь!
Он сел рядом с ней, и она, крепко обхватив ладонями его руку, прильнула щекой к его плечу.
— Вот так и просидела б всю ночь с тобой…
— Я бы тоже, — тихо отозвался Стас.
— И больше нам ничего не надо, правда?
Стас промолчал.
— Какая-то я не такая уродилась, — продолжала Надя. — Маленькая была — все больше с мальчишками играла, а выросла без интереса к мужчинам. Никакого такого чувства, как у других женщин. Ну, как они сами рассказывают… Наверное, все потому, что я про себя с детства знала, что некрасивая…
— Брось! По мне, так ты куда лучше Таньки…
По Надиному лицу было видно, что на этот раз она не собирается спорить со Стасом.
— Танька говорит, что спокойно на мужчин смотреть не может, так и тянет ее к ним, словно магнитом, так и тянет. А меня — нисколько. Ведь, казалось бы, одна кровь… — помолчала, потерлась щекой о его плечо.
— Ты была замужем?
— Была.
— Ну, а как ты?..
— Вот так. Три месяца только и пожили вместе.
— Из-за чего разошлись?
— А он с подругой моей… Ну, я без скандала. Собрала вещички и вернулась к папочке с мамочкой. А ты был женат?
Стас покрутил головой:
— Не успел.
Надя как-то странно, не то удивленно, не то укоризненно, поглядела на него и отвернулась к окну.
— Ты чего? — спросил Стас, дотрагиваясь до ее плеча.
— А?.. Да так… — и посмотрела на него долгим взглядом. — Подумала: какие мы с тобой. Не как другие люди, у которых все на месте.
— Жалеешь?
— О чем?
— Что ушла от мужа.
— Нет, что ты! Нисколько! Я ж говорю: не нужны мне мужики. Ну, в том самом смысле… А с тобой мне хорошо. Я сразу почувствовала в тебе родственную душу. Нет, не когда встретились, а когда ты уже ушел. Я долго в ту ночь не спала, ты не выходил у меня из головы. Хотелось увидеть тебя… И на другой день ты опять пришел… к Таньке. Если б ты знал, как я тебя ревновала к ней! Хотя и знала, что ваш роман долго не продлится.
— А если б мы тогда случайно не встретились у библиотеки? — спросил Стас. — Не сидели бы сейчас…
— В другом месте встретились бы. Я была уверена, что мы непременно с тобой встретимся. И ждала тебя. Но, правда, не думала, что это случится так скоро.
— Говоришь, была уверена? И правда ждала?
— Правда. Хочешь, я тебе что-то скажу?
— Скажи.
— Мне перед тем, как нам встретиться, знак был.
— Что за знак еще?
— Что ты — моя судьба. Погоди, не улыбайся так. Ты мне во сне привиделся. И знаешь как? У тебя рука была поранена, и я тебе ее перевязывала.
— Может, это как раз и не к добру? — у Стаса засосало под ложечкой от нехорошего предчувствия. — Кровь…
— Да нет, ранка было небольшая, совсем крошечная, и вовсе не в ней дело, — быстро заговорила Надя. — А дело в том… Дело в том, что у меня… Что я когда-то давно-давно влюбилась в одного мальчика. Мне самой тогда было восемь лет, а ему, наверное, и того меньше. А встретились мы очень интересно. Моему папе дали ордер на отдельную квартиру, и мы с ним и мамой — Танька болела и осталась дома с бабушкой — поехали эту квартиру смотреть. А прежние жильцы еще не выехали, и мои родители долго о чем-то с ними разговаривали. Кажется, даже немножко выпили. А я познакомилась с их мальчиком. Мы обошли с ним вокруг дома, он рассказывал о живом уголке, который был у них в школе, о всяких там морских свинках и белой крысе, которая укусила его за палец…
— У нас в школе тоже был живой уголок, — улыбнулся своим воспоминаниям Стас. — И белая крыса меня тоже кусала…
— Вот видишь! Как бы многое сходится. Но слушай дальше. Ты не представляешь, какие у него были глаза! Я таких больше не встречала: синие-синие и вот такие огромные, — она широко расставила пальцы. — У тебя глаза тоже синие, и когда я тебя первый раз увидела… — Надя обняла себя руками за плечи и посмотрела на Стаса долгим растроганным взглядом. — Ты сразу показался мне таким родным… И знаешь: я этого мальчика чуть не покалечила! У меня в кармане был патрончик от малокалиберной винтовки, уж не помню, как он у меня оказался, а этот мальчик — и как его звали, тоже не помню, — принес из кухни спички, положил патрончик на кирпич и стал подогревать его в на огне.
Стаса вдруг зазнобило.
— Как его звали? — спросил он.
— Не помню. По-моему, даже и не знала. Он вспоминается мне без имени… Но подожди, дай досказать! Ведь я не его, а тебя увидела во сне! Я говорю: это знак мне был…
— Патрончик выстрелил, гильзу разорвало, и ему полоснуло вот тут? — Стас надавил указательным пальцем у основания большого пальца правой руки, и на этом месте проступил белесый след небольшого шрама.
— Стас, не может быть! — Надя завладела его рукой и всмотрелась в шрам. — Не может быть!
— Улица Стачек, дом двенадцать?
— О Боже, я сейчас заплачу! — и Надя в самом деле заплакала, потом поцеловала то место на ладони Стаса, где был шрамик. — И ты помнишь, как я тебе перевязывала рану?
Он помнил. Та девчонка не испугалась, не убежала, а выхватила из кармана платочек с вышитой в уголке бабочкой, осторожно приложила к ранке и туго связала концы узлом на тыльной стороне ладони.
Лица девчонки он совсем не помнил, остались в памяти лишь коротко постриженные черные волосы и бабочка на платочке.
Надя крепко сжимала его ладонь между своими ладонями и завороженно всматривалась в его глаза.
— Выходит, что ты — моя первая любовь?.. Почему же мы раньше не встретились? Хотя бы год назад? Столько времени потеряли! — и попросила шепотом: — Поцелуй меня. Крепко-крепко!..
Целуя ее горячие губы, чувствуя, как под его ладонями вздрагивают ее плечи, Стас думал о том, что ему предстояло в скором времени.
— Я думал, ты просто из жалости… — признался он. — Думал, зачем это мне надо…
— Все тут вместе, — сказала Надя. — Мне и сейчас тебя ужасно жалко. Ведь как ты живешь? Но это все поправимо, Стасичек! Это все поправимо. Ты сильный. У тебя теперь хорошая работа, и все у тебя будет хорошо.
“Знала б ты…”
— А если вдруг что-то?.. — спросил он.
Но Надя не дала ему продолжить, зажала рот ладонью:
— Даже думать ни о чем плохом не смей! Что будет, то будет, на все воля Божья, а сейчас ты сидишь вот тут, и я тебе говорю: все у тебя будет хорошо! Только ты сам тоже не вешай нос. Говори себе и утром, и вечером, и днем: я сильный, я всего добьюсь! Не улыбайся так жалостливо, ты правда настоящий мужчина! Вот только… Если б ты всегда говорил мне только правду…
У Стаса похолодела спина: “Неужто чего-то знает?..” Да нет, тогда бы по-другому разговаривала…
— Когда это я тебе успел соврать? — спросил он.
Надя отвела глаза в сторону:
— Подумай. Мне кажется, ты прекрасно знаешь, о чем я.
— Что я знаю? Говори прямо, что там у тебя, а то не врубаюсь!
Надя вперила в него укоризненный взгляд:
— Ты Таньке сказал, что у тебя была жена. А мне…
Стас сразу успокоился:
— А, это! Так бы и сказала! Я ж не тебе, а Таньке соврал.
— Зачем? Ей-то зачем было врать?
— Ну, не знаю. Само совралось. Чтоб не подумала, что я такой с детства. Да чего ты меня пытаешь?
— Прости, Стасичек. Но ты ведь мог бы ей сказать, что у тебя просто были женщины, даже не одна, и что с ними у тебя до поры до времени не было проблем. Ведь были у тебя женщины?
Стас не стал отпираться:
— Были, конечно! В армии когда служил. И после армии…
Надя погладила его по щеке:
— Ну вот и чудесно! Значит, у тебя это временно. Послушай меня: не думай больше об этом, все у тебя будет хорошо!
Спать легли во втором часу. Кровать была односпальная, поэтому лежали, тесно прижавшись друг к другу.
— Как хорошо с тобой!.. — пробормотала Надя, засыпая.
А Стасу не спалось. Тугие Надины груди упирались ему в спину, а ее ладонь лежала на его плече. Ему хотелось повернуться к ней, крепко обнять и прижать к себе…
Душа его стенала, снова и снова он думал о том, что скоро, скоро, скоро все может кончиться. Не может такое долго продолжаться. Никак не удавалось ему отделаться от мысли, что Надя все же притворяется: здоровая баба, конечно же, стосковалась по мужику и врет, что ей не хочется. Еще как хочется, он же не слепой, видит…
“Господи, за что ты меня так?” — мысленно взывал он к всевышним силам. Кажется, не так уж много грешил он в своей жизни… Ну, хотя бы до сегодняшнего, теперь уже вчерашнего, дня, когда согласился сунуть голову в подставленную Димой петлю. Что бы сказала Надя, если бы узнала об этих его делах?.. Наверное, не захотела бы его больше и видеть.
Ну что ж, как получилось, так получилось. Может, пронесет, и Надя никогда ничего не узнает, а он вылечится, и все у них будет как у людей. Может, даже поженятся. Если все и вправду кончится для него благополучно. Но об этом он старался пока не думать. Чтоб не сглазить.
Какая у нее шелковая кожа… Как хочется ее погладить…
Но он боялся пошевелить рукой, вдруг проснется, обрадуется, а потом… Лучше не надо…
“О, Господи, за что-о?..”
Надя дышала почти неслышно. Осторожно-осторожно, как бы невзначай, коснулся губами ее руки. Надя слегка вздрогнула, быстро погладила его по плечу и снова притихла.
…Сквозь сон он услышал ее негромкий удивленный возглас:
— Ста-а-ас!.. — И вдруг затормошила его, потянула к себе, горячечно зашептала в ухо: — Ну, иди же ко мне, иди!..
Сбросив остатки сна и убедившись в том, что чудо случилось наяву, он словно обезумел, потерял всякое ощущение времени и пространства. Он словно ослеп и оглох и не слышал, как удивленно, протяжно ахнув, Надя содрогнулась всем телом, застонала, и стон ее перешел в задушенный протяжный крик, который чуть погодя слился с его собственным сладострастным мычаньем. И вдруг она опять застонала и тело ее, изогнувшись дугой, несколько раз содрогнулось.
— Ой, Стасичек, какое же это счастье, оказывается!..
А у него из глаз текли слезы, и он всхлипывал как ребенок.
— Зверюг! — с шутливой укоризной говорила Надя, вытирая ладонью его мокрое лицо. — Стасичек, ты форменный зверюг! Ты хоть знаешь, что ты натворил?
— Что? — виновато захлопал он глазами. — Больно было, да? Понимаешь, я…
Надя обвила его шею руками и крепко поцеловала.
— Чудо ты мое! Ты женщину из меня сделал, настоящую! Я как будто… Как будто… Даже не знаю, с чем сравнить! И не надо сравнивать, правда?
— Правда, — согласился он.
— Я же тебе сказала: все будет хорошо! — Надя, погладила подушечками пальцев его щеку. — Работа у тебя есть, мужская сила тоже да еще какая… И я тоже будто заново родилась…
Утром, когда Надя уходила, хозяйка неожиданно тоже вышла в прихожую. Будто специально подкарауливала. Подбоченясь, вперила в Надю любопытный взгляд.
— Доброе утро! — вежливо поприветствовала её Надя и, поторапливая Стаса: — Ой, мы же опаздываем! — первой вышла из квартиры.
— Вот и познакомились, — обронила она, когда спускались по лестнице. — Наверное, Бог знает что подумала обо мне.
— Пускай себе думает, — сказал Стас. — Нам с ней детей не крестить.
Надя промолчала. Прямо от Стаса поехала на работу.
Прощаясь с ним на остановке, когда уже подходил ее трамвай, Надя ласково шепнула:
— До встречи, милый! Буду скучать, — и чмокнула его в щеку, а потом долго, пока было видно, смотрела на него из окна вагона.
А Стас, находившийся под сильным впечатлением от того, что было ночью, думал о том, что если бы у них с Надей это случилось хотя бы на день раньше, он ни за что бы не полез к Диме в петлю. Как-нибудь уж выкрутился бы. Но о том, чтобы дать задний ход, он старался не думать, понимая, что назад пути уже нет.
13. ВОДА В ТРЮМАХ
В конце 80-х ушел из жизни Великий Конструктор. Находясь уже в преклонном возрасте, он до последних дней руководил своим КБ и в меру сил и авторитета оберегал слаженный коллектив ракетостроителей от конъюнктурных атак разного рода миссионеров перестройки. При нем КБ продолжало заниматься своим прямым делом, а из Центра продолжали поступать заказы на новые разработки.
У Дульнева было два первых зама, оба прекрасные специалисты, на которых он всегда мог положиться. Он умел подбирать себе помощников. А когда пришло время позаботиться о преемнике, он остановил свой выбор на Соколове. Стал постепенно перекладывать на него функции главного конструктора. Последнее время при Дульневе Алексей Васильевич представлял своего шефа и на совещаниях у директора Завода, и в Москве. Обладая глубокими познаниями в области ракетостроения и редким личным обаянием, он умел находить общий язык с людьми, от которых зависело благополучие КБ: заказы на новое вооружение сами не шли, надо было аргументированно убеждать людей из Центра, что ракетостроители в КБ Дульнева выполнят очередное задание быстрее, дешевле и лучше, чем кто бы то ни было. Соколову удавалось находить нужные аргументы, и он редко возвращался из столицы с пустыми руками.
И в КБ, и в Центре мало кто сомневался в том, что Соколов после кончины Дульнева займет его место. Однако этого не случилось. Генеральный директор Завода своим приказом назначил главным конструктором другого первого зама Дульнева. На то у него, у генерального, были свои мотивы.
КБ Дульнева формально являлось одним из отделов Завода. Фактически же Великий Конструктор в силу своего авторитета нередко позволял себе принимать самостоятельные решения, которые порой шли вразрез с требованиями и указаниями заводского начальства. Ведь как было в те годы? Умри, но отрапортуй о досрочном выполнении заказа к “красной дате” (к большому революционному празднику, к очередному съезду коммунистической партии, к дню рождения очередного Верного Ленинца). Если оставались какие-то недоделки — не беда, после рапорта тебе дадут возможность устранить их. Дульнев же, несмотря на грозные предупреждения, отказывался рапортовать до тех пор, пока не убеждался в том, что работы завершены и качество продукции безупречно.
Ни одно структурное подразделение Завода не имело права самостоятельно строить жилье для своих сотрудников. А Дульнев не только строил, но и добился для своего КБ, через Москву, отдельного бюджета на ведение строительных работ.
Ясно, что такого рода самостийность была директору Завода как кость в горле. Но с Дульневым он ничего поделать не мог — слишком разные у них были “весовые категории”.
Зато генеральный директор сумел не допустить к руководству конструкторским бюро Соколова, единомышленника Дульнева, личность сильную, с характером независимым, что уже само по себе в глазах гендиректора делало эту личность нежелательной на столь ответственном посту. Вдобавок ко всему гендиректору через своих людей в Москве стало известно, что Соколов с благословения своего непосредственного руководителя зондировал почву на предмет отделения КБ от Завода. Гендиректора куда больше устраивал в должности главного конструктора другой первый зам Дульнева, Железкин.
Будучи руководителем большевистского толка, не столь большим специалистом, зато прошедшим школу партийной работы и всегда знающим, чего от него ждут сверху, генеральный директор Завода предпочитал иметь у себя под рукой послушных исполнителей, для которых его приказ — всегда закон, не подлежащий обсуждению. А у Железкина был достаточно покладистый характер в отношениях с вышестоящим руководством, и дело свое, как уже сказано, он знал неплохо, да слабого специалиста Дульнев и не стал бы держать при себе. Как хороший исполнитель, Железкин вполне устраивал и Великого Конструктора, который взял его себе в первые замы прямо с должности заместителя начальника отдела.
И когда этот человек стал главным конструктором крупнейшего в стране КБ, он продолжал оставаться все тем же исполнителем. Ни одной важной бумаги он не подписывал без согласования с гендиректором Завода. Если же гендиректор отсутствовал, был в командировке либо в отпуске, то бумаги, подготовленные к отправке, лежали без движения в сейфе.
А будучи сам в отъезде, новый главный конструктор свои полномочия временно передавал не Соколову, а другому первому заму, своему выдвиженцу Кадушкину, такому же исполнительному и прекрасно знающему свое дело специалисту, каким был он сам, и тот каждый свой шаг согласовывал по телефону с находившимся в отъезде Железкиным. Кстати сказать, Кадушкин тоже попал в первые замы, минуя “маршальскую” должность.
Между тем перестройка все набирала обороты, “процесс” шел полным ходом и ломился бульдозером по всей оборонке, оставляя за собою почти бездействующие цеха и конструкторские бюро. Сворачивалось производство ракет и на Заводе. Перестали поступать государственные заказы на разработку новых видов вооружения, и коллектив бывшего Дульневского КБ затрясло крупной дрожью. Главный же конструктор Железкин тем временем переехал в новую четырехкомнатную квартиру, расположенную в престижном микрорайоне города.
И тут как раз случился юбилей КБ, который был отмечен торжественным заседанием и банкетом для руководящих работников. На этом банкете было поднято много тостов, но никто, кроме Соколова, не вспомнил про Великого Конструктора. К юбилею выпустили красочный буклет, на второй странице которого была помещена фотография нового главного конструктора, сидящего за большим столом в бывшем Дульневском кабинете. Подпись под фотографией гласила: “С. И. Железкин, создатель зенитно-ракетного комплекса “А-18”. Именно того самого, за создание которого Дульнев и Соколов были удостоены Ленинской премии. Небольшое фото Дульнева было помещено с лаконичной подписью: “Первый главный конструктор”.
В такой обстановке и в духе того времени года через три после кончины Великого конструктора состоялось общее собрание коллектива КБ, на котором Железкину было отказано в доверии. Главным конструктором на собрании был избран Алексей Васильевич Соколов.
Он тотчас же отправился в Москву хлопотать о новых заказах, однако ничего не добился — поезд ушел. Тем временем началась подготовка к акционированию Завода. Поскольку КБ формально являлось одним из его подразделений, то и оно, вместе Заводом, также подлежало акционированию.
Соколов решительно воспротивился этому. Он не без оснований опасался, что КБ в случае акционирования может оказаться в чужих руках: ведь хозяином положения будет тот, у кого в руках окажется контрольный пакет: захочет, и ракетостроители станут проектировать велосипеды.
И опять Соколов отправился в Москву доказывать пагубность затеи с акционированием конструкторского бюро. В министерстве согласились с его доводами, и через какое-то время КБ Соколова было выведено из состава Завода. Оно было зарегистрировано как самостоятельное государственное предприятие, пользующееся правами юридического лица.
И сам Соколов, и его единомышленники рассчитывали, что после освобождения из-под опеки Завода легче будет выжить в условиях, когда государство в прямом смысле слова бросило ракетостроителей на произвол судьбы.
И правда, первое время новому руководству КБ кое-как удавалось сводить концы с концами. Хотя заказов на новые разработки уже не было, тем не менее на расчетный счет словно бы по инерции еще продолжали поступать какие-то деньги из государственной казны. Сотрудники КБ, хотя и нерегулярно, все же получали свою зарплату.
Однако в КБ народ всегда был умный, потому многие понимали: корабль пока еще держится на плаву, но вода в трюмах прибывает. Да и во всей стране, переходившей из развитого социализма в капиталистический рай, все шло наперекосяк, так что и бежать с тонущего корабля вроде как было некуда. Но тем не менее столы в отделах понемногу начали пустеть. Был классный специалист — и вот уже нет его. Словно бы испарился. Другой исчез, третий… Потом из-за бугра станут приходить от этих классных специалистов письма друзьям: “Все хорошо, с приветом! Гриша”. Или Петя. Или Миша.
Соколов тяжело переживал уход каждого сотрудника. Хотя и понимал, что не по злому умыслу они покидают взрастившее их конструкторское бюро, а в силу объективных причин: ну тонет корабль, в самом деле тонет, и оставаться на нем до последнего обязан лишь один человек — капитан. Все это Алексей Васильевич прекрасно понимал и в то же время в душе осуждал беглецов за маловерие и малодушие, потому что сам был неисправимым оптимистом и надеялся на перемены к лучшему: не вечно же будет длиться ночь, забрезжит когда-то рассвет, а там и новый день наступит, опять государством будут востребованы специалисты-ракетостроители.
…Но когда снялся с места целиком весь финансовый отдел во главе с начальником… И ведь не куда-нибудь “за бугор” двинулись, а по асфальтовой, засаженной тополями и липами аллее в один из административных корпусов Завода. Этого Соколов никак не мог понять. Потому что беглецы должны были отдавать себе отчет в последствиях такого поступка. Не могли же они не понимать, что без финансового отдела не может существовать ни одно предприятие.
— Предатели! — вырвалось у него сгоряча.
Правда, не на людях вырвалось. Дома, когда сам не свой пришел с работы. Слышала только жена, которая по белому лицу его поняла: случилось из ряда вон выходящее. Когда он прошел на кухню и тяжело опустился за стол, она поставила перед ним чашку чая и только сказала:
— Расслабься, Алеша.
Но он еще долго сидел, опершись локтями о стол, прижимая пальцами пульсирующую жилку возле виска, и смотрел незрячими глазами на остывающий чай. А Валентина Алексеевна ни о чем его не спрашивала. В их квартире по-прежнему незримо витал в воздухе гриф “сов. секретно”.
Но в этот раз Алексей Васильевич сам не выдержал и в конце концов пожаловался жене на беглецов, как ребенок жалуется матери на незаслуженную обиду со стороны сверстников. Он не ждал от нее никакой помощи или совета, однако, выговорившись, действительно слегка расслабился. Выпил вновь заваренного чаю, после поужинал тушеной с мясом картошкой. Потом уединился в комнате, которая одновременно служила гостиной и его кабинетом — в углу у окна стоял письменный стол с лампой под зеленым абажуром — и, прижимая пальцы к виску, углубился в раздумья. Было далеко за полночь, когда пришло непростое, но в создавшихся условиях вполне осуществимое решение.
Утром, придя на работу, пригласив к себе в кабинет своих заместителей и начальников отделов, он высказал им соображения: финансовую службу надобно создавать заново, а для этого придется подыскать из числа не слишком загруженных конструкторской работой сотрудников, а таких теперь хватало, желающих освоить новую для себя профессию — финансовое делопроизводство.
А своей жене Валентине Алексеевне, старшему инженеру теоретического отдела, он предложил поступить на бухгалтерские курсы.
14. РЕКОГНОСЦИРОВКА
На третий день после праздника, часов около четырех вечера, когда Стас, лежа на койке, томился в неизвестности, придет к нему нынче Надя или нет, в его “конуру” неожиданно заявился Дима и сказал:
— Собирайся, короче!
— Куда? — спросил Стас.
— На Кудыкину гору, — усмехнулся Дима.
Они приехали в Восточный микрорайон, остановились у подъезда жилого дома, поднялись на второй этаж и вошли в окрашенную серебристой краской дверь. В комнате с письменным столом и черным кожаным вращающимся креслом их встретил русоволосый парень в модной замшевой куртке, с увесистой золотой цепью на шее. Назвавшись Олегом, он поздоровался с каждым за руку и предложил присаживаться на стулья, которые стояли возле его стола.
— Тот самый герой? — меряя взглядом Стаса, спросил он у Димы.
— Тот самый, — ответил Дима.
— Не передумаешь? — спросил Олег у Стаса, пристально вглядываясь ему в глаза.
— Смотря сколько заплатите, — с напускным равнодушием пожал Стас плечами, решив, что ничего не потеряет, если попытается продать себя подороже.
— А уж как сделаешь работу, — сказал Олег.
— Задаток-то когда?
— Ты это… Не гони лошадей! — одернул его Дима.
— Никакого задатка. Сделаешь работу — на другой день все получишь сполна, — что-то про себя прикинув, Олег быстро спросил: — Семь с половиной устроит?
— Семь с половиной чего?
— Тысяч.
— Это каких?
— Зеленых.
У Стаса захватило дыхание. Во рту пересохло. Сумма была столь велика, что вмиг отпало желание торговаться и ставить условия.
— Ладно, пойдет, — голос у него внезапно сел, так что он сам себя едва услышал.
А Олег, озабоченно поглядев на часы, обратился к Диме:
— Сейчас поеду с вами, познакомлю с человеком, который все покажет. И больше я вас не знаю, вы меня тоже не знаете… Пока не сделаете работу. Ты понял? — Стаса он больше не замечал, словно потеряв к нему всякий интерес.
На площадке перед Дворцом молодежи к их машине подошел высокий смуглый мужчина средних лет в длинном черном пальто и норковой шапке. Олег вылез из машины, поздоровался с подошедшим. Отойдя на несколько шагов, они о чем-то переговорили между собой. Дима за это время пересел на заднее сиденье, а Стасу велел садиться за баранку. Незнакомый мужчина, попрощавшись с Олегом, вернулся к машине, уселся впереди рядом со Стасом и коротко указал маршрут.
Ехали молча. В зеркало Стас видел, как Дима, развалившись на заднем сиденье, развернул на коленях кожаную папку, достал из нее какие-то бумаги и стал просматривать с таким видом, словно все остальное никоим образом его не касалось.
Был час пик, и перед светофорами собирались скопище машин. Возле почтамта они завязли капитально. Стас нервничал и матерился сквозь стиснутые зубы, а незнакомец безучастно глядел в ветровое стекло. Дима тоже помалкивал.
Но вот остался позади Главный проспект, миновали вокзал и выскочили на шоссе, которое связывало центр Города с его Северным районом. С правой стороны проплыли бело-красные кирпичные служебные здания Завода, на котором когда-то работала нормировщицей мать Стаса. Ухватив боковым зрением эти здания, за которыми в отдалении виднелись корпуса цехов, Стас почувствовал, как внутри у него все сжалось от внезапно накатившей тоски.
…Почти сразу при въезде в Северный район незнакомец ткнул большим пальцем в боковое окно:
— Туда… Заезжай во двор.
Во дворе здания, в котором располагался кинотеатр, незнакомец кивком указал на черную металлическую дверь в дальнем углу:
— Четвертый этаж, — он назвал номер квартиры. — Отправляется на работу без четверти восемь утра, всегда в одно время. Среднего роста, полноватый. Сейчас носит черную кожаную куртку с меховым воротником и черную кожаную кепку.
— Фотка есть? — спросил Стас.
— Нет, — сказал незнакомец. — Постарайся заранее увидеть, как он будет выходить из квартиры.
— На работу-то на чем ездит? Или пешком ходит? — спросил Стас.
— На троллейбусе.
— А где работает?
— Отсюда не видно, — коротко ответил незнакомец и показал Стасу, куда следует ехать дальше.
Дима так и не представил их друг другу. Проехав пару кварталов, Стас по указанию незнакомца свернул в проезд между домами, поставил машину перед трансформаторной будкой, и они опять вдвоем прошли на зады домов, где шеренгой стояли кооперативные, построенные из силикатного кирпича гаражи.
— Вон тот, — кивком указал незнакомец.
— Машина-то какая? — спросил Стас.
— Бежевая “Волга”. Двадцать четвертая модель. Номер…
— Когда он на ней выезжает?
— По выходным. В основном на дачу.
— Каждый выходной, что ли?
— В основном.
Стас огляделся. На гаражи выходила добрая сотня окон ближайших жилых домов. Конечно, нечего и думать караулить тут “клиента”, который еще неизвестно когда появится — засекут за здорово живешь.
Дальше путь лежал в пригородный поселок, где находилась дача “клиента”, — окруженный забором полутораэтажный пятистенок. Нижний, цокольный этаж был кирпичный, верхний — из бруса.
“Ничего себе домина. Интересно, на какие деньги начальник цеха мог построить или купить такой? Да еще “Волга”, — со злорадством подумал Стас. — Видать, и раньше воровал. Давить таких надо!” Чем меньше останется на земле паразитов, тем лучше будет всем остальным, убеждал себя Стас.
Посмотрев на дачу, вернулись в город и у Дворца молодежи высадили незнакомца, который даже руки на прощанье не подал, лишь небрежно этак обронил:
— Пока.
— Ну, что скажешь? — спросил Дима. За все время поездки он не обронил ни слова.
— А что я должен говорить? — отозвался Стас. — Дача и гараж натурально отпадают. Остается только подъезд, но его надо еще хорошенько оглядеть .
— Может, и не один раз, — покивал Дима.
— Может…
— Заранее присмотри себе там место, откуда будешь… Ты понял? Чтоб в последний момент не суетиться.
— Да само собой! — понятливо кивнул Стас.
Дима что-то обдумывал про себя.
— Ты вот что… — наконец проговорил он как-то не очень уверенно, словно продолжая раздумывать вслух. — Это самое… Может, и на даче придется. Ну, там поглядим. Есть один неплохой вариант. Может, съездим с тобой как-нибудь еще раз туда…
— Что за вариант? — спросил Стас.
— Пока не могу сказать. Надо думать. Ты тоже думай.
— Ладно, — пообещал Стас. — Подумать можно, только я не хотел бы там…
— Ну, не мандражи раньше времени! — сердито одернул его Дима. — Никто тебя на аркане туда не тянет. Отрабатывай подъезд, если так хочешь.
В гробу видал он этот подъезд. Сейчас его заботило другое: у него не было пистолета, и не было уверенности в том, что он его получит по адресу, который дал Танькин хахаль. Метла отпал: совсем не ко времени угораздило его попасть в ДТП, теперь лежит с черепно-мозговой травмой, маму родную не узнает.
А еще больше заботило и беспокоило другое: придет к нему сегодня Надя или нет. Стас сказал ей, что будет ждать вечером. Она твердо не обещала: дескать, постараюсь прийти, но как получится.
В этот вечер она не пришла. Не пришла и на другой вечер.
15. ТРУДНЫЙ ВЫБОР
В один особенно пасмурный день, когда тяжелые темные снеговые тучи плыли совсем низко над Городом, едва не задевая своими лохматыми животами крыши высоких зданий, Алексей Васильевич сидел за столом в своем просторном кабинете, сжимая руками большую лобастую голову, и смотрел недвижным взглядом на лежавший перед ним документ с непременным грифом “Совершенно секретно”
В документе было не более десятка строк, которыми главный конструктор уведомлялся о том, что отныне КБ снимается с государственного финансирования.
Это письмо не явилось неожиданностью. Соколов заранее знал о решении, которое готовилось в Москве, и руководством КБ уже предпринимались кое-какие шаги, направленные на смягчение удара. Тем не менее у него еще оставалась надежда на благоразумие министерских чиновников: а вдруг одумаются, поймут всю пагубность этого шага.
— Вы уверены, что наши ракеты больше никогда не понадобятся? — в отчаянии взывал Соколов, будучи последний раз в Министерстве, к одному высокопоставленному лицу.
Но это был глас вопиющего в пустыне.
— Когда понадобятся, изыщем средства на новые разработки, а сейчас на повестке дня другие задачи, — отвечало высокопоставленное лицо.
— Но ведь тогда на восстановление потенциала конструкторского бюро потребуются годы и уже другие деньги! — возражал Соколов по инерции, понимая, что разговаривает с временщиком.
И как в воду смотрел: вскоре это “высокопоставленное лицо” покинуло Министерство и, промелькнув пару раз на экране телевизора в качестве лидера одной из оппозиционных партий-однодневок, вовсе исчезло из виду, чтобы через несколько лет оказаться в международном розыске по обвинению в крупном мошенничестве.
До развала Советского Союза Соколов мало интересовался политикой. Просто жаль было тратить на нее драгоценное время. Бывали дни, когда он ни на минуту не подсаживался к телевизору и не включал радио. А если и слушал последние известия, то вполуха, обдумывая в это время свои насущные дела. Подчиненные в его присутствии воздерживались от зубоскальства по адресу Брежнева. Не то чтоб Алексей Васильевич так уж уважал престарелого и больного генсека — просто считал, что в рабочее время всем следует заниматься только своими прямыми обязанностями, а не толочь без пользы воду в ступе, решая за генсека государственные дела. В те времена конструкторское бюро работало на полную катушку, а власти… Вреда от властей ракетостроителям не было — и слава Богу.
Первые действия новых российских властей заставили Соколова насторожиться, несмотря на то, что именно благодаря их либеральной политике он и стал главным конструктором. Он не усматривал в поступках правящей элиты ни волевого начала, ни последовательности, ни какой бы то ни было логики. Шутка ли в самом деле — пойти на разоружение страны! Ну, ладно там — наступательное оружие. А производство-то зенитно-ракетных, чисто оборонительных, комплексов для чего было прекращать? Они что там, с ума, что ли, все посходили?
Однако в той же мере не одобрял Алексей Васильевич и разгула митинговщины и площадной ругани по адресу высших властей, не видя от этого никакой пользы. Он предпочитал страдать молча.
…Другой министерский чиновник, выслушав Соколова, после небольшой паузы менторским тоном заговорил о том, что конструкторскому бюро надо как можно быстрее переходить на новые рельсы:
— У вашего КБ теперь есть устав, который позволяет вам заниматься не только ракетами. Проявляйте инициативу, думайте!
— Ну, разумеется, — ответил на это Соколов. — Устав позволяет нам изготавливать ювелирные украшения и даже торговать ими. Допустим, мы найдем людей, которые смыслят в таких делах. А что прикажете делать с конструкторами, которые не учились ювелирному ремеслу? Чем они-то будут заниматься? Уволить за ненадобностью? Сотни замечательных конструкторов, цвет нашего ракетостроения…
— Думайте. Проявляйте инициативу, — снова и снова повторял вежливый чиновник заученную формулу. Он прошел хорошую школу партийной работы и умел с живым вниманием слушать собеседника, пропуская мимо ушей его доводы.
* * *
Инициативу в КБ проявляли. Вопрос об освоении ювелирного дела ракетостроители продумывали во всех аспектах, вплоть до того, что пришли к необходимости открыть магазинчик для торговли ювелирными украшениями. Из воинской части, куда в свое время с Завода отгружали боевые ракеты, с разрешения Министерства доставили в пустующий опытный цех КБ ракету, уже отслужившую положенный срок и списанную в утиль. Из ее напичканных электроникой недр конструкторы извлекли серебро, которого оказалось более чем достаточно для изготовления опытной партии красивых побрякушек.
А в воздухе уже носилась дерзкая, сумасшедшая и вместе с тем казавшаяся спасительной идея частичного перепрофилирования деятельности конструкторского бюро на планомерную утилизацию списанного ракетного вооружения.
Соколов сперва и думать ни о чем таком не хотел (“Я конструктор, а не могильщик!”). Однако очень скоро он понял, что никуда не денешься, делать придется. Хотя слово “делать” тут было совсем неуместным и звучало как прямое издевательство над теми, кто свою жизнь посвятил созданию ракет.
Раскурочивание ракетного оружия и извлечение из него так называемой лигатуры — сырого серебра с примесями других драгоценных металлов — сулило для КБ живые деньги, и притом немалые. А это — и зарплата конструкторам, и надежда на сохранение, пусть не в полной мере, творческого потенциала КБ, и, возможно, уже в скором времени возобновление его основной деятельности, на что Соколов особенно рассчитывал. Потому скрепя сердце он наступил, что называется, на горло собственной песне и с головой ушел (иначе не мог: привык все делать основательно) в незнакомый ему, пугающий омут разнообразных проблем, связанных с утилизацией ракетного оружия.
* * *
— Товарищи, я должен сообщить вам пренеприятное известие! — замогильным голосом объявил Соколов, когда его заместители и “маршалы” расселись по местам в просторном, выдержанном в светлых тонах кабинете, и после такого вступления зачитал письмо из Москвы о прекращении государственного финансирования.
— Финита ля комедия, — первым кинул реплику зам по финансам Барчук. — Как говорится, шутки в сторону.
Соколов скользнул по нему укоризненным взглядом.
— Кто еще желает высказаться?
Первый зам Кадушкин, сдвинув белесые брови, по своему обыкновению смотрел в одну точку, находившуюся чуть выше головы главного конструктора, и напряженно щурился.
— Надо думать, — глубокомысленно, со вздохом сожаления обронил другой первый зам Озеров. — Лично я не ожидал, что они решатся на это так скоро, и иначе это не расцениваю, как удар из-за угла.
— Да полно, Илья Фокич, все мы этого ожидали! — не скрывая раздражения возразил ему Барчук.
Озеров в ответ передернул плечами и вытащил из кармана коробочку сигарет “Марльборо”. Раскрыв ее, поднес к носу и жадно стал нюхать табак. В кабинете главного конструктора не было таблички “У нас не курят”, однако все знали, что Соколову неприятен запах табачного дыма.
— Пожалуйста, кто еще?
Кадушкин шевельнулся, с тонких синюшных губ его сорвалось какое-то неопределенное междометие, однако, почувствовав на себе взгляды коллег и увидев поощрительный кивок шефа, поводил из стороны в сторону рукой:
— Пока воздержусь…
И тогда слова попросил Вараксин, недавно назначенный заместителем главного конструктора по утилизации. Новый человек на новой, только что учрежденной должности.
— Если позволите. Есть кой-какие соображения…
Соколов кивнул:
— Очень хорошо. Слушаем вас, Георгий Иванович!
— Да я, собственно, не собираюсь открывать Америку, — начал Вараксин. — Что случилось, то случилось, и слезы лить бесполезно. Надо делать то, что мы еще имеем возможность делать и что поможет нам выжить. Я имею в виду утилизацию. Темпы ее пока что никоим образом не могут нас устроить. Однако это дело необходимо разворачивать, иначе нам всем в скором времени придется подыскивать другую работу. В настоящий момент все упирается в финансы. Военные, как мне известно, готовы с нами сотрудничать, производственных площадей у нас достаточно, людей теперь тоже найти не проблема. Нужны начальные капиталовложения для раскрутки всего процесса, причем немалые, как показывают предварительные расчеты…
— И где же мы их возьмем? — язвительно поинтересовался Барчук, и не без основания: государственным предприятиям, каким являлось КБ, запрещалось иметь оборотные средства, вся прибыль, если таковая была, автоматически снималась со счета предприятия и направлялась в бюджет государства. — Кушайте яблочки, дорогие товарищи, вот только нельзя их с деревьев срывать!
— Позволю себе заметить, что законные хозяева в своем саду могут срывать яблоки, ни у кого не спрашивая разрешения, — сказал Вараксин. — Как известно, частные предприятия имеют оборотные средства и могут распоряжаться ими на вполне законных основаниях.
— Но наше конструкторское бюро не частное предприятие, — возразил ему Соколов.
— И, к счастью, не подлежит приватизации! — с неожиданной резвостью добавил молчавший до сих пор Кадушкин.
— Совершенно верно, — подтвердил Соколов.
Однако Вараксин не сдавался.
— Частным предприятием наше КБ стать не может, это так, — согласился он с Соколовым. — Но при желании можно если не разорвать заколдованный круг, то хотя бы отыскать небольшую дверку, через которую на законных основаниях можно будет пройти туда, куда нас сейчас не пускают.
— По-моему, разговор принимает слишком абстрактный характер! — бросил реплику Барчук и — Вараксину: — Георгий Иванович, ради Бога, поберегите свое и наше время!
— Ну, если вам угодно!.. — повернулся тот к Барчуку.
— Спасибо, Георгий Иванович! — поблагодарил Вараксина Соколов. — Вы совершенно правы: утилизацией заниматься надо. Но… — он обвел взглядом присутствующих. — Давайте будем исходить из существующих реалий, а они таковы, что при всем желании раскрутить процесс в ближайшее время вряд ли удастся. Хотя сделать в этом направлении все от нас зависящее мы просто обязаны. Так что давайте думать над тем, что мы можем сделать, — и, выдержав паузу, добавил: — Не забывая при этом, что работаем мы с вами на предприятии государственном, а не в какой-нибудь частной лавочке.
Все согласились с этим, кроме Вараксина, который при последних словах Соколова с огорченным видом покрутил головой.
* * *
Вскоре после этого разговора Алексей Васильевич вылетел в Москву и попытался выбить в Министерстве хоть какую-то субсидию под разработанную специалистами КБ программу утилизации списанных ракет. Где там! Нет денег — и весь разговор. Без комментариев. Сунулся Соколов в Госплан, но там ему тоже дали понять, что и для Госплана его КБ отрезанный ломоть зачерствевшего, непригодного для употребления в пищу хлеба.
Тогда он отправился в Государственный комитет по драгоценным металлам, где у него уже был предварительный разговор об условиях реализации утильного серебра. Пожалуйста, везите, сказали ему. В любом количестве. Правда, разговора о кредитах в тот раз еще не было.
…Первый зам председателя Комитета принял его радушно — они были знакомы. Кофе, коньячок в маленьких рюмочках, вежливые вопросы о здоровье, семье, вскользь — обмен мнениями о ситуации в стране (“Хрен его знает, куда кувыркаемся!”). Но едва Соколов заикнулся о кредите, как хозяин кабинета отвел глаза в сторону и тусклым голосом молвил:
— Послушай, старик, я, конечно, понимаю, в какую яму вас швырнули… — Не докончив фразы, что-то про себя прикинув, он повторил те же слова в другой, более обнадеживающей тональности, а взгляд снова сделался открытым и доброжелательным. — Тем не менее могу предложить подходящий, как мне кажется, для твоего случая вариант. Государственные предприятия мы не можем кредитовать, это аксиома. Только частные…
— Но мы не частная лавочка! — с ходу стал возражать Соколов.
Хозяин кабинета остановил его нетерпеливым жестом:
— Верно, верно, не частная! Вы хуже, потому что ничьи. Это … государство от вас открестилось, потому что само на ладан дышит. Законы наши — дерьмо…
— Но мы не можем…
— Да ты подожди, старик, выслушай до конца! — снова остановил его зампред. — Я ведь не к тому, чтобы ваше кинутое КБ ради какого-то кредита сделалось частной лавочкой. Вы можете на законных основаниях учредить — так теперь многие делают — частное дочернее предприятие, которому мы и дадим кредит на вашу утилизацию. Перечислим деньги на расчетный счет этого предприятия. А чтобы они не ушли налево, ты, главный конструктор государственного КБ, возьмешь на себя ответственность за это частное предприятие, и только ты будешь распоряжаться его финансами. Вот наше непременное условие. Подумай хорошенько, а пока не говори ни “да”, ни “нет”. — зампред покровительственно улыбнулся. — Еще по рюмочке кофе?..
16. НЕУДАЧНАЯ ПОКУПКА
Раздобыть “пушку” оказалось не так уж и сложно, как Стас вначале думал. Сперва он вышел на некоего Андрея, цыгана, у которого Юрик покупал “травку”. Когда Стас намекнул, какой товар ему нужен, этот Андрей и в самом деле поинтересовался, в кого тот намерен стрелять.
— Ни в кого, — сказал Стас. — Устроился ночным сторожем, а как без пушки! Воры полезут — хоть в воздух пальнуть.
— Честно?
Стас даже обиделся:
— Я что, похож на грабителя или убийцу?
— Кто тебя знает, — Андрей оглядел Стаса с ног до головы и добавил с улыбкой: — Внешность обманчива, сказал ежик, слезая с сапожной щетки. Приходи послезавтра, познакомлю с человеком, который тебе нужен.
— Сколько? — Стас поиграл сложенными в щепотку пальцами.
— Человек сам скажет, — ответил Андрей.
Через два дня Стас узнал цену. Толик Медведев без лишних слов отстегнул требуемую сумму, а спустя еще два дня Стас уже держал в руках пистолет какой-то неизвестной марки, очень похожий на “макарова”, но без нарезки в стволе.
— Ты ж не боэвое оружиэ просил, — напомнил ему продавец. — Тэбэ, говорыш, толко воров пугат. Годытся! Доволэн будэш!
— Так я просил пистолет, а не пугач! — сердито возразил Стас. — Пугач я и сам могу сделать. Из зажигалки.
— Это нэ пугач! — продавец, вынув магазин, поднес Стасу его к самому носу. — Боэвымы патронамы заражен! Выдышь! — вогнав магазин на место, протянул пистолет Стасу: — Бэры, не пожалэеш!
Было у этого продавца в глазах что-то такое, что заставило Стаса взять пистолет. И, только отъехав в автобусе на приличное расстояние от места покупки, словно освободившись от действия гипноза, он запоздало сообразил, какую непростительную глупость совершил. Хотел было вернуться, чтобы отдать продавцу назад пистолет, но, подумав, махнул рукой: так и будет тот дожидаться, пока Стас не прибежит.
Дома, накинув на дверь крючок, он разобрал пистолет, осмотрел спусковой механизм, снова собрал, пощелкал вхолостую затвором. Механизм вроде как действовал исправно.
Тогда он вынул магазин, в котором оставалось три патрона, четвертый выбросил из патронника, надел куртку, застегнул ее на “молнию” и сунул пистолет в боковой карман. Затем нарисовал карандашом на двери прямоугольник величиной со спичечный коробок, стал в полутора метрах от двери, собрался и, быстро, рывком выхватив пистолет из кармана, мгновенно ухватив глазом прямоугольник на двери и мушку в прорези прицела, нажал на спусковой крючок. С удовлетворением отметил, что ствол в момент “выстрела” не отклонился от цели, а рука не дрожала. Однако решил в оставшееся до “дня икс” время потренироваться на скорость стрельбы.
— Вот так, — сказал он себе и, снова зарядив пистолет, поставив его на предохранитель, сунул в чемодан.
На другой день он попросил у Димы машину, якобы отвезти в аэропорт отца своей подружки — решил пока не говорить о неудачной покупке, — и поехал за город. Выбрал в лесопарковой зоне безлюдный уголок, поставил на пенек пустую водочную бутылку, прицелился метров с двадцати пяти и нажал на спуск.
К немалому его удивлению, бутылка разлетелась вдребезги.
Только после этого он решился показать Диме “ствол”. Едва взглянув, Дима установил “марку” пистолета:
— Газовик тебе всучили, переделанный под боевые патроны, — однако рассудил, что для стрельбы в упор и такой сойдет. — Кстати, ты еще не был в том подъезде?
— Нет еще, — сказал Стас.
— Смотри, а то время идет!
— Завтра съезжу!
— И знаешь, что бы я тебе посоветовал еще? Сейчас книжонок про всякие такие дела навалом, на каждом углу продают. И про киллеров, как они работают. Конечно, много всякой мути напридумано, но что-то, может, и полезное найдешь.
— Ладно, — пообещал Стас. — У Нади в библиотеке что-нибудь да найдется.
— Ты что, совсем уже? — рыкнул на него Дима и выразительно покрутил пальцем у виска. — Может, заодно скажешь ей, для чего тебе вдруг понадобились эти книжки?
— Ну, мало ли для чего, — промямлил Стас, сообразив, что брякнул не то.
— Погоди, а Надя — это кто такая?
— Встречаемся.
— А с той уже все?
— Считай, что так.
— Поди, к себе уже приводил?
— Чего ей у меня делать?
— пока не надо. А то как бы чего не пронюхала.
— Не беспокойсь.
— сам язык не распускай. У Нади в библиотеке… Может, еще скажешь ей, зачем тебе эти книжки понадобились?
— Можно, конечно, и купить…
— Так-то лучше.
— …Были б только бабки, — докончил Стас.
— Кстати, как у тебя?.. — он потер сложенными в щепотку пальцами.
— Почти на нуле, — сказал Стас. — Праздник же был да заплатил за квартиру…
Дима вытянул из бумажника две крупные купюры.
— Будешь, в общей сложности, должен тысячу баксов. Отдашь сразу, как получишь.
— Спасибо, — Стас спрятал деньги в карман. — Ясно, отдам, какой разговор!
Настроение у него немного поднялось, насколько оно вообще может быть приподнятым, когда ты чувствуешь, что петля, в которую ты поторопился сунуть голову, день ото дня затягивается все туже.
17. ДРУЖБА ДРУЖБОЙ, А ТАБАЧОК ВРОЗЬ
Соколов нажал на кнопку селектора:
— Георгий Иванович, зайдите, пожалуйста!
— Сию минуту!
Вараксин неслышно вошел в кабинет, поздоровался и подсел к приставному столу.
Соколов поведал ему о своей беседе с первым зампредом Комитета по драгоценным металлам.
— Хотелось бы знать ваше мнение, Георгий Иванович.
Вараксин напряженно улыбнулся:
— Именно это я и собирался предложить, но ведь меня не захотели понять…
Соколов насупил брови:
— Скажите, как вы себе представляете демонтаж ракетного оружия на частном предприятии?
С первого дня, как только Вараксин появился в КБ, Соколов внимательно к нему присматривался и пришел к заключению, что человек и специалист он вроде бы неплохой. До этого работал в цветной металлургии, главным инженером оборонного завода. Стройный, подтянутый, с доброжелательной улыбкой на смуглом красивом лице, он и внешне производил благоприятное впечатление. Вот только в синих, глубоко посаженных глазах таилась какая-то неизбывная печаль. Но, может, Соколову это только казалось..
— …Это может быть обычный цех, оснащенный необходимым оборудованием, — сказал Вараксин. — Но цех — это только цех, он не может выступать юридическим лицом и иметь расчетный счет, поэтому в учредительных документах его следует провести как частное производственное предприятие. И назвать, допустим, “Фениксом”.
— Уже название придумали?
Вараксин смущенно улыбнулся:
— Признаться, сейчас только пришло в голову…
— А неплохо. Прямо в точку. Но больше подошло бы для КБ. Не находите?
— Для КБ просится более солидное название. Скажем, “Эврика”…
— Тоже неплохо, — одобрил Соколов. — КБ “Эврика”… Но мы отвлеклись, вернемся к нашим баранам. Предположим, помещение для демонтажа ракет готово, да и кредит нам дали. Привезли ракеты, отслужившие положенный срок, но все еще не переставшие быть секретным оружием. Спрашивается: кто позволит заниматься их демонтажом на частном предприятии?
— Вы совершенно правы, никто не позволит! — согласился Вараксин. — Поэтому я предложил бы на ваше рассмотрение такой вариант: те же ракеты могут в опытном цехе КБ доводиться до стадии “несекретно”, а затем уже в производственных помещениях “Феникса”, или как угодно назовите, можно будет извлекать из рассекреченного лома нужные нам сплавы.
— Хорошо, — сказал Соколов. — Пока на этом и остановимся. Хотя, признаюсь, не лежит у меня душа ко всем этим комбинациям. Все же я конструктор, а не делец. И к частной собственности почтения не питаю…
— Я, Алексей Васильевич, тоже ведь не делец! — с чувством проговорил Вараксин. — Но что же делать, если нас взяли за горло? Надо как-то выживать. Поверьте: мне тоже все это претит до тошноты. Я толкую вам об организации частного предприятия, а душа моя, скажу откровенно, все еще в той, более не существующей стране… Когда-то я вступал в пионеры у памятника Павлику Морозову, и мне горько оттого, что этого памятника уже нет, а самого Павлика так извозили в грязи, что… Ну, да вы, наверное, похожие чувства испытываете…
— Возможно, — обронил Соколов. — Правда, с трудом могу себе представить, как этот мальчик по своей воле решился донести на родного отца. Вы могли бы?
Вараксин покраснел и отвел глаза в сторону.
— Вы правы, такое трудно представить, — сказал он. — Но я не стал бы называть это доносом. Павлик действовал из лучших побуждений. А что касается моего отца, то я уверен, что он не стал бы выдавать справки кулакам.
Соколов хмыкнул.
— Ну да, сколько себя помню, отец для меня был эталоном порядочности..
— В этом-то все дело: вы глубоко убеждены в порядочности своего отца. А Павлик взял да решил, что его отец враг народа.
— Но в данном случае он, наверное, правильно решил?
— А может, его отец тоже был, как и ваш, вполне порядочным человеком?
— Простите?.. Порядочным человеком, который незаконно выписывал кулакам справки и тем покрывал их?
— Но ведь можно иначе посмотреть: объективно-то, сам, может, того не сознавая, отец Павлика спасал генофонд российского крестьянства… Но мы опять отвлеклись. Я обдумаю все, что вы мне сказали по “Фениксу”. Кстати, неплохое название. Мне, во всяком случае, нравится.
* * *
При регистрации “Феникса” его учредителями были записаны Соколов и Вараксин. Вараксин, по-прежнему оставаясь заместителем Соколова в КБ, сделался формальным директором “Феникса”. Фактическим же руководителем этого частного дочернего предприятия был генеральный конструктор КБ (так теперь стала называться должность Соколова).
Кредит был получен, и работа пошла. Из воинских частей в пустующий опытный цех КБ доставлялось списанное вооружение. Здесь оно доводилось, как с самого начала и предлагал Вараксин, до стадии “несекретно”, а затем работники “Феникса” извлекали из него сырое серебро, так называемую лигатуру, которая затем нуждалась в очистке. А уж очищенное, рафинированное серебро подлежало сдаче государству по установленной стоимости.
Однако для проведения последней операции, рафинирования серебра, оборудование “Феникса” не было приспособлено, и еще до того, как были получены первые килограммы лигатуры, Соколов встретился с директором завода по обработке цветных (и драгоценных в том числе) металлов, Иваном Николаевичем Стафеевым, которого знал как человека очень порядочного и обязательного. Изредка они встречались за чашкой чая или кофе, обсуждали общие технические проблемы, а под конец непременно переходили на темы “отвлеченные” — о последних сенсациях в научном мире, прочитанных между встречами новинках художественной литературы и просмотренных спектаклях. В этот раз говорили только о серебре. Иван Николаевич обнадежил приятеля: на заводе имелся немалый опыт очистки серебра, так что особых проблем не предвиделось. Но когда Соколов сообщил Вараксину, в какие суммы обойдется очистка серебра у Стафеева, тот посмотрел на своего шефа своими печальными глазами и тяжело вздохнул. Глядя на него, Соколов невольно подумал, что таким, наверное, и должен быть директор похоронного бюро (про себя он с горькой иронией называл “Феникс” не иначе как похоронным бюро).
— Полагаете, что дорого? — Спросил Соколов.
— На Щелковском заводе расценки пониже, — ответил тот и показал Соколову свои расчеты.
— Но ведь Щелковский завод в Москве, а Стафеев у нас под боком!
— Это верно, — согласно покивал Вараксин. — Только ведь после очистки серебро мы должны сдавать в Гохран, а он тоже в Москве.
Вараксин рассуждал здраво, по-хозяйски. Разница в оплате за услугу даже с тонны серебра могла составить круглую сумму, значительно превышавшую транспортные расходы. Но ведь эта тонна — лишь первая ласточка, впереди непочатый край работы, десятки тонн драгоценного металла…
Соколов решил, что Стафеев поймет его.
* * *
На расчетный счет “Феникса” поступили первые “живые” деньги — выручка за сданное государству серебро. И уже из “Феникса”, согласно договоренности, эти деньги были переведены в КБ. В первую очередь выдавалась зарплата сотрудникам обоих предприятий, и государственного, и “частного”.
За первой тонной лигатурного серебра на очистку были отправлены еще две. Списанное ракетное вооружение поступало из воинских частей бесперебойно, и работы по извлечению сырого серебра не прекращались.
Люди в КБ заметно повеселели. Однако самые проницательные и осторожные выжидали, продолжая задаваться все тем же проклятым вопросом: что будет дальше? Куда теперь-то поплывет корабль? Ведь новых серьезных заказов на собственно конструкторскую работу по-прежнему не было, по-прежнему у государства не было на это денег. Когда зарплата выдается более или менее вовремя, это, конечно, хорошо. Но ведь так не может продолжаться бесконечно: чтобы конструкторы сидели без работы, а зарплата им шла. Как пособие по безработице. Как пенсия пенсионерам.
Когда-то эта кормушка иссякнет. И чем все кончится?
Этого не знал никто. Не знал и сам генеральный конструктор.
18. ПРЕДЛОЖЕНИЕ
Он уплатил квартирной хозяйке за месяц вперед.
— Может, скоро съеду, — сказал.
— Что так? — огорчилась та. — Чем-то не угодили?
— Жениться надумал.
Хозяйка изобразила кислую улыбку:
— А, ну что ж, хорошее дело, тебе-то уж давно бы пора. У нее что, хорошая квартира?
— Ну да. Там, правда, семеро по лавкам…
— Выходит, будешь восьмым?
— Нет, зачем! — ответил Стас. — Сразу снимем подходящую хату. Комнаты на две.
— Разбогател, что ли? Иль невеста така богатая?
— Работу хорошую нашел.
— Вона как! И много платить обещают?
— Четыре сотни в месяц.
— Четыре сотни! — удивилась хозяйка. — Да какая это нынче зарплата!..
— Так долларов!
— Смотри-ка!
— И еще премия будет.
— Ой, лишенько! Тогда тебя поздравить надо!
— Попозже, — состорожничал Стас. — Как бы не сглазить.
— Ну-ну, — покивала хозяйка. — А невеста-то твоя… Это она у тебя в праздники ночевала?
— Она.
— Хоть бы познакомил по-людски!
Стас с готовностью предложил:
— А хоть сейчас придем с ней, вот и познакомитесь!
— Ну, раз такое дело, — умильным голоском разрешила хозяйка. — И пускай хоть каждый день приходит, мне разве жалко.
— Спасибо, Марь Иванна!
После праздника Стас не однажды звал Надю к себе, но всякий раз она отказывалась идти:
— Стасичек, я не хочу скандалов.
— С чего ты взяла? Мы с ней пока что ладим.
— Я же в тот раз видела ее глаза. Наверняка она подумала, что ты привел какую-нибудь уличную девку. Еще и скажет мне ненароком что-нибудь такое. Не будем искушать судьбу. Ведь пока у нас с тобой все хорошо и чисто, правда?
— Конечно! — соглашался он. — Но ты зря это, она вообще-то не злая.
— Лучше у меня будем встречаться, — предложила Надя. — Когда у Таньки ночные дежурства.
Стас тяжело вздохнул:
— У тебя тоже… Мужики со стенки смотрят…
Надя весело рассмеялась:
— Они же воспитанные люди! Уверяю тебя: ты не услышишь от них ни одного обидного слова. А за твою Марь Ивановну я не могу поручиться.
— Она же не будет с нами в одной комнате… Ну, хоть сегодня давай сходим!..
Надя нахмурилась:
— Не надо меня уговаривать, Стасик!
И вот сейчас, после разговора с квартирной хозяйкой, — было часов десять вечера — он примчался к Наде и с ходу, в присутствии Татьяны, которая, сидя перед зеркалом, накручивала на ночь волосы на бигуди, объявил с улыбкой до ушей, что Марь Иванна хочет познакомиться с его Надей.
Надя сделала удивленное лицо:
— По какому случаю?
— Ну, я сказал ей, что мы с тобой… может, скоро поженимся!
Татьяна с визгом вскочила на ноги, что-то опрокинув на туалетном столике:
— Надька, он тебе делает предложение!
Стас сразу не нашелся, что сказать, и продолжал улыбаться во весь рот.
— Это сейчас же надо отметить! — продолжала вопить Татьяна.
— Это правда? — зардевшись, спросила Надя.
— Считай, что делаю! Ты согласна?
— Конечно, она согласна! — ответила за сестру Татьяна. — Ты же у нее теперь на первом месте, а Наполеон только на втором.
— Не болтай чепуху! — отмахнулась Надя от сестры и Стасу: — Не слушай ее! Я сейчас оденусь, и мы с тобой немножко прогуляемся, поговорим.
Когда вышли на улицу, Стас сразу предложил отправиться к нему домой, однако Надя сказала, что уже поздно и в это время ей неудобно будет появиться перед Марь Иванной.
— Даже в качестве твоей невесты, — она, смеясь, чмокнула его в щеку и тут же спросила с напускной строгостью: — А тебе не кажется, что ты слишком много себе позволяешь?
— Что я себе позволяю?
— Ну, как же: не спросив меня, объявляешь о женитьбе. Вообще-то сперва делают предложение, а уж потом объявляют о женитьбе. Но перед этим…
— Так я ведь думал, что все и без того ясно, — попытался он оправдаться. — Что у нас с тобой это серьезно…
— …Но перед тем, как сделать предложение, обычно еще что-то говорят, — закончила Надя свою мысль и выразительно посмотрела Стасу в глаза.
— Ну, понял… — смущенно покивал он. — Я думал, что и так все ясно.
— Что тебе ясно?
— Ну… Ну, что мы с тобой любим друг друга. Забыла, что ты мне тогда сказала? Ну, в праздник…
— Что я сказала?
— Уже забыла? Что тебе знак был, что я — твоя судьба…
— Нет, не забыла. И еще я сказала, что ты — моя первая любовь.
— Ну вот…
— Но ведь это я сказала. Тебе. А ты-то мне ничего похожего не говорил!
— Я думал, и так понятно.
— Что понятно?
— Ну, что я тоже… люблю тебя.
Надя порывисто прижалась щекой к его плечу.
— Какой ты глупый, Стасичек! Извини… Совсем, совсем ничего не понимаешь!
— Чего я не понимаю? — обескураженно спросил он. — Или ты не веришь мне?
— Не понимаешь! — упрямо тряхнула она головой
— Так скажи!
— Ты не представляешь, как мне было бы приятно услышать от тебя эти слова: “Надя, я люблю тебя!” И я все ждала, когда ты мне это скажешь. А тебе, оказывается, и так все ясно…
— А ты ничего не видела?.. — спросил он. — После всего-то…
— Видела, что тебе хорошо со мной, — подумав, ответила Надя. — Но ведь этого еще мало, чтобы наверняка знать, что ты меня любишь.
— Конечно, люблю!
— Скажи еще раз!
Стас остановился, сжал ее плечи ладонями, посмотрел ей в глаза и сказал:
— Надя, я тебя люблю! Больше жизни!
Надя закрыла глаза.
— Еще раз!
Губы и подбородок ее слегка подрагивали. Потом он увидел, как она часто-часто заморгала и из ее глаз покатились по щекам крупные слезы.
— Надя, ты чего?.. — растерянно спросил он. — Ты что, не веришь?
Она помотала головой:
— Верю…
— Тогда чего плачешь?
— Мне никто еще не говорил таких слов.
— А муж? — спросил Стас.
— Что — муж?
— Ну, он, что ли, не говорил тебе?
Она грустно покачала головой:
— Никогда!
— А как же..?
— Да вот так же, как ты: предложил выйти за него. Коротко и ясно.
— А ты что?
— Я сказала, что согласна…
— Теперь буду каждый день говорить, что люблю тебя! — пообещал Стас. — Пока тебе не надоест.
Надя помотала головой:
— Никогда не надоест!
— Ладно, там поглядим! — сказал Стас. — А теперь пошли ко мне!
— Нет, Стасик, сегодня не могу!
— Да почему? Ну, пошли!
— Во-первых, поздно, а потом… Ну, я ведь женщина, и я должна хорошо выглядеть, хотя бы и в глазах твоей Марьи Ивановны. Завтра, Стасичек! Завтра после работы я сделаю прическу, подкрашусь и приду к тебе с гордо поднятой головой, как и положено невесте. А ты меня жди. Как положено жениху. Будем считать, что предложение ты мне уже сделал, и я обещаю серьезно подумать…
— Еще будешь думать?
— Обязательно! И ты думай.
— Мне-то чего думать? Я уже все решил.
— Потом вместе подумаем, где будем жить. Не у Марьи же Ивановны. И у меня, втроем с Танькой, тоже не получится.
— Понял, — сказал Стас. — Будет тебе квартира.
— Почему — мне? Нам.
— Нам, — поправился Стас и почувствовал, как в груди все сжалось от нехорошего предчувствия. Но потом отпустило.
Они долго еще стояли у подъезда Надиного дома, целовались и говорили обо всем, что только приходило в голову. В том числе и о Наполеоне. Надя рассказывала, как он любил свою Жозефину и как страдал оттого, что она не могла ему родить наследника.
— Да что тебе этот Наполеон? — удивлялся Стас. — Ну, Лермонтов и Высоцкий — понятно. Висел бы Филипп Киркоров — тоже был бы в масть…
— Киркоров меня нисколько не волнует, — сказала Надя.
— А Наполеон волнует?
— Представь себе!
— Уж не родня ли он тебе?
— Может быть. Где-нибудь в сто седьмом поколении. Между прочим, моя прабабушка по отцу была наполовину француженка.
— Да ну?! — поразился Стас. — Нет, правда?
— Правда.
— Ништяк! Ну, ты даешь! Это что же? Если, допустим, у тебя родится сын?..
— Он на одну тридцать вторую будет французом, — сказала Надя.
— Ништяк!
— Я смотрю, ты уже не хочешь, чтобы мой сын был и твоим тоже? — и рассмеялась.
— Валяй, роди, там разберемся! — Стас все продолжал удивляться. — Вот ничего себе! Французка!
— Француженка, уж если на то пошло! — поправила его Надя.
19. ТУПИКОВАЯ СИТУАЦИЯ
Чем больше добывалось из раскуроченных ракет лигатуры, тем пасмурнее становилось на душе у Соколова. Его конструкторское бюро все более специализировалось на утилизации ракет, постепенно превращаясь в “шарашкину контору”. Между тем ракеты, которые на протяжении многих лет рождались в стенах дульневского КБ, готовы были покупать за валюту многие зарубежные страны. Кое-какие оборонные предприятия уже наводили мосты в этом направлении. Главным образом, крупные заводы или конструкторские бюро, изначально располагавшие мощной производственной базой.
И у дульневского КБ в свое время была такая база. Мощнейшая. Сейчас Соколов часто спрашивал себя, не был ли выход его КБ из-под опеки Завода роковой ошибкой, за которую в ответе в первую очередь он, генеральный конструктор? Но кто теперь может сказать, что сталось бы сейчас с его КБ, ведь сколько славных в прошлом конструкторских бюро после акционирования прекратили в последние годы свое существование.
И кто знает, как бы все повернулось, случись Соколову возглавить КБ сразу после ухода Дульнева. Тогда еще была возможность получить крупный заказ на разработку проекта боевой части зенитно-ракетного комплекса нового поколения. За несколько месяцев до смерти Дульнева, еще будучи его первым замом, Соколов вел в Центре весьма обнадеживающие переговоры. Новый главный взял переговоры с Центром на себя, но за два года, пока возглавлял КБ, ровным счетом ничего не добился. А к тому времени, когда Соколов возглавил конструкторское бюро, в высших государственных структурах возобладало мнение сторонников максимального сокращения ракетного вооружения. О разработке же новых дорогостоящих проектов никто и слышать не хотел.
* * *
Алексей Васильевич мерил шагами кабинет, перебирая и просчитывая возможные варианты дальнейшего развития событий, пытаясь увидеть хоть какие-то пути выхода из тупика. Хоть какие-то проблески света во мгле, затянувшей все обозримое пространство.
И дома вечерами он подолгу просиживал за письменным столом, обхватив голову руками, и думал, думал, думал. Или полулежал на диване, сцепив на затылке пальцы, слушал негромкую музыку, чаще всего фортепианные вещи Моцарта, Шуберта или Шопена, и продолжал думать.
Жена около полуночи тихонько заглядывала в комнату, надеясь увидеть мужа спящим и тогда постоять рядом, вглядываясь при свете настольной лампы в его лицо, которое последнее время, казалось ей, стало округляться нездоровой дряблой полнотой.
“Вот и жизнь прошла. Как быстро…”
* * *
Давно замечено: чем старше становится человек, тем быстрее отлетают листки календаря. Сначала отрываются чьей-то проворной рукой, а затем словно бы сносятся ветром, как листья с деревьев по осени. Но замечают это удивительное явление природы лишь те, кто, “жизнь свою пройдя до половины”, начинают сперва потихоньку, а затем все быстрей и быстрей спускаться под горку. Тогда и делают это неожиданное и не радостное для себя открытие.
До сего времени Соколов особенно не думал о надвигающейся старости. Когда его спрашивали, сколько ему лет, он, посмеиваясь, говорил: “Не помню. Надо посмотреть в паспорте”. И, может быть, впервые всерьез задумался о быстротечности человеческой жизни на пороге седьмого десятка, когда к нему на стол легло заявление одного из ведущих специалистов конструкторского бюро Владислава Сергеевича Меркурьева.
“Прошу освободить… В связи…”
Убийственные слова. Увидев их, Соколов почувствовал себя старым и немощным. Так чувствует себя пожилой отец, теряющий единственного сына-наследника.
Как и он сам, Слава Меркурьев очень быстро вырос из простого инженера-конструктора в крупного специалиста. Когда велась разработка последней ракеты, он решал сложнейшие задачи по своему профилю. Блестяще защитил докторскую диссертацию (Соколов подсказал ему тему диссертации и был его научным руководителем). На счету у Славы несколько изобретений. Кроме того, он обладал хорошими организаторскими способностями, умел сплачивать вокруг себя людей. С некоторых пор Соколов стал смотреть на него как на будущего своего преемника.
Нынешний первый зам Кадушкин тоже был неплохим специалистом, технические задачи решал быстро и основательно. Если он за что-то брался, Соколов мог быть спокоен: работа будет выполнена на совесть, и неожиданностей не случится. Соколова Кадушкин устраивал если не на все сто процентов, то на девяносто уж точно. Но вот эти десять процентов… С подчиненными Кадушкин разговаривал преимущественно приказным тоном, а шефу, напротив, смотрел в рот. Не жаловал тех, кто “высовывался” со своим особым мнением, и сам никогда не предлагал каких-то оригинальных, а тем более спорных идей. При этом был тщеславен сверх меры. Однажды в разговоре словно невзначай обронил: “Наш с вами комплекс…” Речь шла о зенитно-ракетном комплексе “А-18”. Когда этот комплекс проектировался, Соколов был первым замом Великого конструктора, а Кадушкин — заместителем начальника одного из многих отделов. “Наш с вами комплекс…” Соколов вспомнил Железкина, своего незадачливого предшественника и бывшего патрона Кадушкина. Невольно подумалось: если Кадушкин паче чаяния станет главным конструктором, в КБ появится Железкин Второй.
И вот как гром среди ясного неба: у Кадушкина больше нет конкурента на пути в главные, и если с ним, Соколовым, что случится…
Увольнение любого работника режимного предприятия, тем более ведущего специалиста, и сейчас было делом непростым. Но уже возможным. Сейчас не было ни парткомов, ни райкомов, ни прежних “органов”. В те годы, когда они были, такому, как Слава Меркурьев, и в голову не пришло бы писать подобное заявление, потому что каждый работник режимного предприятия твердо это знал, отсюда во внешний мир живому сотруднику было только две дороги: либо на пенсию, либо в никуда. А сейчас — пожалуйста, езжай хоть в Западную Европу, хоть в Америку — такому, как Слава Меркурьев, везде найдется работа. И материальное обеспечение не в пример здешнему.
* * *
— Алексей Васильевич, подошел Меркурьев, — сообщила секретарь.
— Хорошо, просите!
В кабинет вошел сутуловатый верзила в сером вельветовом пиджаке. Соколов указал ему на кресло.
— Не буду говорить, как я опечален. А ты что мне скажешь?
Меркурьев слегка развел в стороны свои большие руки:
— Надеюсь, вы меня понимаете, Алексей Васильевич. Я уже давно забыл, что такое работа. Настоящая работа, в полную силу. Вы-то ведь знаете, что это такое
— Я думал, что мы с тобой еще поработаем. И сейчас еще продолжаю надеяться…
— Невозможно жить одними надеждами, Алексей Васильевич.
— Но ведь не может этот бардак продолжаться бесконечно долго! — в сердцах проговорил Соколов. — Я уверен, что скоро все переменится к лучшему.
— Вы верите — вам легче жить.
— В каком-то смысле — да, — вынужден был согласиться Алексей Васильевич. — Но, с другой стороны, читать такие вот бумажки… Оставить КБ в такое трудное время…
— Для нашего КБ трудное время, к великому сожалению, осталось позади, — снова развел руками Меркурьев. — КБ как таковое уже почти не существует…
— Напрасно ты так думаешь, Владислав Сергеевич. Истинный Бог: мы еще поработаем! И я бы советовал тебе не рубить с плеча. Скоро ты будешь здесь необходим, без тебя нам будет трудно. Очень трудно. Поэтому и прошу тебя: не руби с плеча!
— Спасибо, Алексей Васильевич, на добром слове, но я уже не могу изменить решение. От меня самого уже мало что зависит.
— Даже так?
— Увы, — Меркурьев поднялся. — Простите, Алексей Васильевич!.. Поймите…
Соколов досадливо отмахнулся:
— В таком случае я не судья тебе! Уходи поскорее и не рви мне сердце.
— Спасибо, Алексей Васильевич, за все, что сделали для меня!
— На здоровье.
“Боже мой!.. Боже мой!..”
Скрестив на груди руки, Соколов невидяще смотрел в одну точку перед собой, в который раз думая о том, что еще лет десять назад все происходящее сейчас показалось бы чудовищной фантасмагорией. А может, так оно и есть на самом деле: вся нынешняя жизнь — сплошная фантасмагория? И будет ли этому когда-нибудь конец?
Неслышно вошла секретарь. Поставила перед ним чашечку кофе. Должно быть, почувствовала его настроение, как и положено секретарю, проработавшему с шефом много лет.
— Спасибо, Аллочка Петровна! — и отпил глоток.
Напиток сильно отдавал духами.
Когда Алла Петровна вышла, он встал, подошел к окну и вылил содержимое чашечки в цветочный горшок.
* * *
Как ни крути, а выход виделся в одном: быстрее встать на ноги и зарабатывать деньги не только на зарплату сотрудникам, но и на возобновление основной деятельности конструкторского бюро. Но пока что основным источником поступления денежных средств оказывалась утилизация, и этот источник позволял лишь кое-как сводить концы с концами. О новых конструкторских разработках нечего было и думать.
Ювелирное дело, в задумке сулившее немалую выгоду, и вовсе пока не шло. Для изготовления украшений, которые пользовались бы спросом, нужно было золото, нужны были драгоценные камни, наконец, нужны были искусные ювелиры, дорогостоящее оборудование, и все это требовало больших денежных вложений.
Между тем Вараксин развивал кипучую деятельность, выказывая незаурядный организаторский талант, делая, казалось бы, невозможное. Производственный процесс в “Фениксе” набирал обороты. Соколов проникался к своему заму все большим доверием, не докучал мелочной опекой, предоставляя директору “Феникса” самостоятельно решать производственные вопросы, а также вести деловые разговоры со смежниками и получателями готовой продукции.
Однако сам Вараксин, похоже, не очень-то и спешил освобождаться от опеки. Может, не хотел брать на себя лишнюю ответственность и потому, прежде чем принять то или иное решение, непременно обговаривал его с главным конструктором, хотя Соколов и не настаивал на этом. Но и не возражал.
Не нравилось Соколову и даже иной раз настораживало в Вараксине другое: уж очень любил он примешивать к деловым разговорам досужие суждения “кстати” и “по поводу”, между тем как мысли Соколова в рабочее время всегда были заняты только работой, и если он на что-то отвлекался, то исключительно по делу. Мозг его обладал способностью цепко держать в памяти прерванную мысль, а спустя время возвращаться к ней именно в той точке, где она прервалась неожиданным телефонным звонком или кем-то из замов, вошедшим в кабинет без доклада по какому-нибудь крайне неотложному делу.
Разговоры же на отвлеченные темы “кстати”, которые заводил Вараксин, раздражали Соколова еще и тем, что чем-то напоминали канувшие в лету времена, когда специально подготовленные люди исподволь норовили залезть к тебе в душу, проверяя твою благонадежность. Впрочем, вполне возможно, что Вараксин таким образом в лице Соколова пытался обрести единомышленника. Он не скрывал своих симпатий к коммунистам, как и того, что во время выборов неизменно голосует за кандидатов от компартии.
Когда Вараксин заговаривал о политике, Соколов чаще всего отмалчивался, а если и высказывал свое мнение, то обычно в форме риторического вопроса. Однажды, когда Вараксин в резкой форме прошелся по адресу Ельцина, Соколов спросил: “Полагаете, Зюганов более подходящая фигура?” — “Конечно, какой разговор!” — воскликнул зам по утилизации. “В таком случае не подождать ли нам следующих выборов? — снова спросил Соколов, закрывая тему. — Мы ведь с вами сейчас все равно ничего не решим”.
Но приходил Вараксин к генеральному конструктору и со смелыми деловыми предложениями, которые Соколов иной раз с ходу отвергал как явно неприемлемые, однако по прошествии времени возвращался к ним и всерьез обдумывал. Например, однажды зам по утилизации высказал идею о том, что было бы неплохо учредить филиалы “Феникса” в военных округах, дабы непосредственно вблизи мест дислокации ракетного оружия вести демонтаж списанных ракет.
— Это сулит нам огромные выгоды, — убеждал генерального Вараксин. — Ведь тенденция на сокращение ядерного потенциала принимает в мире необратимый характер, а потому работы по утилизации ракетного оружия будет у нас непочатый край. В дальнейшем мы могли бы освоить утилизацию боеголовок с целью получения ядерного топлива для электростанций…
— К сожалению, я не специалист в области ядерной физики, — сказал Соколов. — И к тому же я пока не готов целиком посвятить свои помыслы и время исключительно проблеме уничтожения ракет. Хотелось бы еще немного поработать по старой специальности.
— Но, если позволите, ведь Сахаров-то…
— На месте Сахарова я, возможно, поступил бы так же, как он, — заметил Соколов. — Георгий Иванович, вам не кажется, что между водородной бомбой и зенитной ракетой есть некоторая разница? Первая, как известно, предназначена для уничтожения всего живого на земле и на море, а вторая — исключительно для уничтожения первой. Полагаю, что зенитные ракеты нам нелишне держать в боевой готовности.
— Вы думаете, что ядерная война неизбежна? — спросил Вараксин.
Соколов выставил перед собой ладонь:
— Позвольте встречный вопрос: в нашем КБ неизбежно должен вспыхнуть пожар?
— Извините, не вижу связи. Однако не думаю, что неизбежен.
Соколов покивал:
— И я не думаю. Да и никто, наверное, не держит в голове такой мысли. Что КБ неизбежно сгорит в огне. Однако ж огнетушители висят в положенных местах. И в пожарной части на случай возможного пожара в КБ имеется соответствующая инструкция. Так что позвольте мне хотя бы пока номинально остаться ракетостроителем. И я не собираюсь каяться в том, что участвовал в создании зенитно-ракетных комплексов. У вас ко мне есть еще вопросы по делу?
Когда Вараксин вышел, он записал себе для памяти: “Филиалы в округах”.
20. ЕЩЕ РЕКОГНОСЦИРОВКА
Дима одолжил ему свою “шестерку”, и рано утром Стас отправился обследовать место, где ему предстояло в скором времени отрабатывать свои баксы. Он припарковал машину чуть дальше того дома, на другой стороне улицы, во дворе типовой пятиэтажки, возле трансформаторной будки, и затем, перейдя через проезжую часть улицы, чувствуя неприятный холодок в животе, направился к металлическим решетчатым воротам у торца ближнего крыла дома. Сейчас ворота были распахнуты, и через них проходили спешащие куда-то люди. Стас пристроился позади двух мужчин и вместе с ними двинулся по прямой асфальтированной дорожке, по границе трапециевидного двора. По правую сторону дорожки тянулся крашеный дощатый забор, за которым виднелись крыши каких-то строений.
На ходу Стас оглядывал двор и задний фасад дома. Уже рассвело, и два верхних этажа одного крыла дома были ярко освещены лучами восходящего солнца, в окнах горели багряные отблески зари. А тот подъезд, в котором находилась нужная Стасу квартира, оставался в густой тени. В этом сумрачном углу, было совсем безлюдно, лишь в тот момент, когда Стас еще только заходил через ворота во двор, от этого угла бесшумно, как привидение, отъехала белая “Волга”. Времени было где-то без четверти восемь, вот-вот должен был выйти из подъезда “клиент”.
Асфальтированная дорожка вела к широкой, с бульваром, улице, на которую дом выходил другим своим крылом. Не выпуская подъезд из поля зрения, Стас повернул назад и по той же дорожке двинулся в обратном направлении. В это время из подъезда вышла женщина с хозяйственной сумкой в руке. Стас даже услышал, как звякнула черная железная дверь. И снова угол на какое-то время обезлюдел.
Испытывая непреодолимое желание поскорее смотаться отсюда, он все-таки, дойдя до ворот, заставил себя опять развернуться и еще раз пройти по дорожке вдоль двора, от одного крыла дома к другому. Лишь тогда решился выйти на улицу. Неспешно обошел вокруг дома с лицевой его стороны, постоял перед афишами у входа в кинотеатр и, собравшись с духом, с сильно бьющимся сердцем вернулся во двор. Через силу сдерживая шаг, двинулся вдоль подъездов в тот сумрачный угол. Проходя мимо того подъезда, заметил, что язычок дверного замка не утоплен. Значит, в подъезд можно было войти запросто, без ключа. Однако у Стаса уже не было сил, чтобы прямо сейчас решиться на это. На сегодня, пожалуй, хватит. Пока есть над чем думать.
Многое не понравилось ему в этом дворе.
Не понравилось, например, что нужный ему подъезд находился, как на дне мешка, в самом дальнем углу двора, идти туда надо мимо других подъездов, а значит, и уходить придется так же. Черта с два уйдешь незаметно. И эта железная дверь, запирающаяся на замок… Будет ли она открыта в нужный момент, это еще бабушка надвое сказала…
А видок у подъезда тот еще. Крыльца совсем никакого нет. Дверь, выкрашенная черной лаковой краской, вся испещренная следами старых, давно сорванных объявлений, и уже новыми, вкривь и вкось наклеенными, словно вросла в землю. Штукатурка вокруг двери вся пообвалилась, а на земле, по обе стороны от двери, все замусорено, ступить негде. Не подъезд, а вход в преисподнюю.
За то короткое время, пока он прошелся вдоль подъездов, по крайней мере трое жильцов дома, не говоря уж о тех, кто проходил по асфальтовой дорожке, имели возможность взглянуть на будущего убийцу. Кто-то мог и запомнить его приметы. Хотя всякий раз при встрече с жильцами Стас, как бы подтирая нос, прикрывал ладонью нижнюю часть лица.
Беспокойство его все нарастало. Овладевший Стасом животный страх путал мысли и гнал прочь с этого проклятого двора. Последние метры он преодолел чуть ли не бегом, мысленно награждая Диму и его хозяев самыми отборными словами, какие только имелись в его лексиконе.
Своего “клиента” он так и не увидел — то ли тот захворал, то ли вышел из подъезда раньше, чем Стас появился здесь.
21. ЗОЛОТО
В “Фениксе” готовилась к отгрузке новая партия лигатуры. Вараксин лично занимался транспортировкой ее на Щелковский завод, следил за ходом очистки (аффинажа), за сдачей уже очищенного драгоценного металла государству и своевременным расчетом. Проводя много времени в Москве, он обзавелся связями, необходимыми в таких делах, изучил конъюнктуру рынка.
В один прекрасный день он пришел к Соколову с новым предложением, столь же заманчивым, сколь и сомнительным:
— Алексей Васильевич, есть возможность поменять наше серебро на золото высокой пробы!
— Что за золото? Кто нам его даст? — спросил Соколов.
— Завод спецсплавов. По договоренности с Комдрагметом мы сдаем на этот завод серебро, а получаем за него, вместо бумажных денег, золото в соответствующем эквиваленте. Причем в слитках высокой пробы. Это же золото! Его можно превратить в ювелирные изделия — выгода несомненная!
Лицо Соколова оставалось бесстрастным:
— И кто нам позволит заниматься такими операциями?
— Да ведь теперь это не проблема, “Феникс” же — частная фирма! И серебро как бы принадлежит ей, потому мы сами можем выбирать форму оплаты. Тут, конечно, есть свои тонкости…
— Вот-вот…
— Но они есть в любом деле.
— Вы с кем-то консультировались в Москве?
— С Комдрагметом я уже все утряс. Алексей Васильевич, дорогой, это наш шанс, и мне кажется, стоит бросить пробный камешек. Четыре тонны семьсот килограммов лигатуры, что уже готовы к отгрузке…
— Ничего себе — “пробный камешек”! — подивился Соколов. — Сколько же это золота будет?
— Округленно полста килограммов. Представляете, сколько женских украшений из них выйдет!
Соколов выставил перед собой обе ладони:
— Полноте, полноте, Георгий Иванович! Я смотрю, чем дальше в лес, тем больше дров! Вы что, уже и ювелирной фабрикой обзавелись? Не помню, чтоб вы мне докладывали об этом.
Вараксин изобразил на лице смущенную улыбку:
— Простите, нет! Не докладывал, потому что никакой ювелирной фабрики у нас с вами пока нет. Но на первых порах мы и без нее обойдемся…
— Да ведь, чтобы изготовить этакую гору золотых побрякушек, понадобится целая армия ювелиров!
— И они есть, — твердо, с победной улыбкой проговорил Вараксин. — В Сибирской производственной корпорации “Аметист-премьер”. С тамошним генеральным директором я встречался, будучи последний раз в Москве. Он готов хоть сейчас заключить с нами договор. Получив на руки золото, мы передадим его корпорации и в оговоренный срок получим ювелирные украшения, которые продадим через свой магазин. Если дело пойдет, мы получим возможность поставить утилизацию вооружения на более широкую ногу. Вот тогда и откроем филиалы “Феникса” в военных округах. И одновременно будем развивать ювелирный промысел. Почему бы тогда не построить небольшую фабричку, не открыть еще несколько ювелирных магазинов?
“Однако размах у нас, — усмехнулся про себя Соколов. — Интересно, что подумал бы Павлик Морозов, услышь он, куда гнет его почитатель?”
Во всяком случае, уж никак бы не одобрил бы пионер-герой своего предприимчивого защитника. Справочки Морозова-старшего — ребячья шалость в сравнении с задуманной Вараксиным операцией по изъятию у государства полуцентнера золота. Что и говорить: если бы Георгия Ивановича за такую операцию прищучили во времена Павлика Морозова, это минимум 25 лет лагерей.
А сейчас он сидит в кабинете руководителя режимного конструкторского бюро и с умным видом, ничегошеньки не боясь, предлагает ему, Соколову, войти в преступный сговор, стать его подельником. Не видит, не чувствует того, что Соколова тошнит от всего этого. И от горящих нетерпением глаз Вараксина, и от того, что вообще творится в стране. Когда преступления уже как бы перестают быть таковыми. Когда открытый, средь бела дня, грабеж именуется вполне респектабельным словечком “приватизация”. Когда на вполне законных основаниях повсюду возводятся “пирамиды”, единственное назначение которых — путем обмана и мошенничества присваивать сбережения легковерных граждан. А как выясняется, легковерных у нас не сотни и не тысячи — многие миллионы…
— Да, все перевернулось с ног на голову, — в унисон с шефом вздыхает Вараксин и садится на своего конька: — Если бы Ельцин не развалил СССР, ничего бы этого, я уверен, не случилось. Немного поиграли бы в демократию, а там и навели бы в стране порядок. А сейчас у нас что? Дикий Запад. Как в свое время в Америке. Ну что ж, Америка через это прошла, пройдем и мы…
— Даст Бог, пройдем, — покивал Соколов, думая о том, как закруглить затянувшийся разговор. — Вот только опоздали мы сильно, на целых семьдесят лет. У американских-то гангстеров во времена их дикого Запада ни ядерных бомб еще не было, ни баллистических ракет, ни компьютеров. В основном пистолеты. Тяжко нам придется, ой как тяжко! Ну, да мы же русские — пройдем и через это!… — Последние слова Соколов проговорил, выходя из-за стола.
Вараксин тоже поднялся, вопросительно глядя на шефа.
— Алексей Васильевич, все-таки подумайте над моим предложением! Жаль будет, если упустим такой уникальный шанс.
— Даже не знаю, что вам сказать, Георгий Иванович… — Соколов осторожно помассировал пальцами кожу возле виска.
Полушутя-полусерьезно сославшись на свой совковый, покуда еще не вытравленный менталитет, Алексей Васильевич вежливо дал понять Вараксину, что предпочел бы и впредь оставаться законопослушным гражданином.
Природная деликатность мешала ему послать Вараксина куда подальше, вместо этого Алексей Васильевич пообещал подумать над предложением своего заместителя.
22. ОЖИДАНИЕ
В течение нескольких дней Дима не напоминал о себе, и Стас начал подумывать о том, что, может, и не надо будет ни в кого стрелять. Может, что-то у них там непредвиденно сорвалось. Хорошо бы. Но, с другой стороны, он уже привык к тем семи с половиной тысячам баксов, которые ему были обещаны за “работу”, и не представлял себе без них дальнейшей жизни. Ведь снова нечем будет платить за квартиру, не говоря уж о долгах. Не на что будет даже сходить с Надей в кино. А на какие шиши он поведет ее в ЗАГС? Где будут жить? Полный зарез… Полный зарез, если не убьет какого-то там паразита.
Пока что этот паразит представлялся ему чем-то неодушевленным. Чем-то вроде движущейся мишени. Стас старался не думать о нем как о живом человеке, у которого могут быть дети, а значит, и жена. И отец с матерью…
Однажды ему уже довелось стрелять в человека-мишень. Тогда тоже совсем не думалось ни о чем таком — ни о жене, ни о детях, которые могли быть у человека-мишени.
Это случилось лет восемь назад, когда Стас служил на границе. Находясь в дозоре, он увидел силуэт выходившего из камышей человека. Подождав, пока тот выбрался на сухое место, крикнул: “Стоять! Руки вверх!” Человек кинулся обратно к камышам, и Стас выстрелил, не задумываясь. Человек упал. Тут же подоспел наряд.
Раненного нарушителя отвезли в лазарет. А Стасу пришлось давать объяснение. Потом командир заставы объявил ему благодарность перед строем. Но подстреленного им нарушителя, который оказался наркокурьером, Стас так и не видел вблизи. Так и остался в его памяти этот нарушитель границы бесплотной серой мишенью в призрачном лунном свете, на фоне черных шуршащих камышей.
…Не думал он сейчас и о том, что в случае неблагоприятного стечения обстоятельств он вместо долларов может получить робу в полосочку. Он старался об этом не думать, но в глубине души, разумеется, допускал такую возможность. Скажем, расстреляет “клиента” из своей самодельной “пушки”, а уйти не сможет: сбегутся на выстрел жильцы, перекроют выход из подъезда, вызовут милицию… Загремит Стас как миленький на всю катушку, а из этих никто и не вспомнит о нем.
Пока тянулось время ожидания, он успел прочитать несколько купленных им с лотка книжек “по профилю”. В том числе жизнеописание Солоника, по кличке Александр Македонский, “одного из самых знаменитых и загадочных российских киллеров”, как представил его автор книги, а газета “Московские новости” даже назвала Солоника “киллером столетия”.
Больше всего Стаса поразило, как долго и тщательно приходилось “киллеру столетия” готовиться к каждому отстрелу. И какое классное оружие имелось в его распоряжении: фирменные снайперские винтовочки с оптическим прицелом, пистолеты лучших марок. Номера в лучших гостиницах, а то и отдельные коттеджи с кондиционерами, садиком и бассейном, автомашины последних моделей, несколько квартир в Москве…
“…Еще до захода солнца сменив темно-серую “Лянчу” на красный “Фольксваген”, Солоник вновь оказался в Гаэто…” Мать честная!
Прежде чем стать киллером, будущий “Александр Македонский” несколько месяцев обучался по ускоренной и усиленной программе в специальном тренировочном центре, после чего его взяла под свое покровительство некая всесильная и загадочная организация. Приставленный к нему в качестве инструктора и оперативного руководителя безымянный Куратор, “безусловно, бывший чекист, готовил Солоника к очередным отстрелам грамотно, не спеша и с толком”.
Для комментариев у Стаса находились одни лишь матерные слова.
Затем прочитал он роман Николая Леонова “Бросок Кобры” — о поединке сыщика Гурова с киллером приблизительно такого же класса, что и Солоник, только не настоящим, а придуманным, как и сам Гуров. И понял, что никакой пользы от этого чтения ему не будет, одно только расстройство. Поэтому больше не покупал таких книжек, тем более что держать их в комнате было нежелательно. Он прятал их от Нади в чемодан, запихнув на самое дно, под шмотки.
В чемодане же хранил и пистолет, завернутый в черный полиэтиленовый мешок. Чемодан запирался на два вшивеньких замочка, а ключик Стас держал при себе, в потайном кармашке той замшевой курточки, которую ему подарил Ленчик.
Недавно Надя мыла в комнате пол и, конечно, увидела чемодан. Спросила, что в нем — не надо ли чего постирать оттуда. На такой случай Стас заранее придумал ответ:
— Не мой это. Друг оставил, Сережка Жуков. В Ирак укатил, нефтеперегонный завод сейчас там строит.
— Надолго уехал? — спросила Надя.
— На два года, скоро вернуться должен, месяцев через восемь. Я вместе с ним хотел ехать — не взяли с простатитом.
— Переписываетесь?
— Да он не больно-то охоч письма писать. К Новому году прислал открытку, не знаю только, где она. Надо будет поискать.
— А родных-то у него здесь никого нет?
— Детдомовец. В общаге жил.
Да, был у него друг Сережка Жуков. Мировой парень. Только в Ираке он никогда не бывал. Погиб в Афгане. На мине подорвался. Стас тоже просился в Афган добровольцем, но его забраковала комиссия. Тогда и узнал, что у него простатит. Язву-то уже потом нажил.
— И жены нет? — продолжала допытываться Надя.
— Нет.
— Ну, хоть женщина, может?..
— Откуда я знаю?
— Да ведь он же друг твой!
Стас понял, что окончательно заврался, и решил прекратить этот разговор.
— Ну, чего ты меня пытаешь? Приедет — тогда у него и спросишь. А меня его женщины не интересовали. Сама знаешь почему…
К счастью, Надя ничего такого не заподозрила, а главное, к чемодану больше не проявляла интереса.
23. ЗОЛОТО (продолжение)
Комбинация с обменом серебра на золото, которую предложил провести Вараксин, не выходила у него из головы. Мысли возвращались к ней и на работе, и дома, когда Алексей Васильевич возвращался из КБ. Сидел за письменным столом, чертил на листке квадратики и треугольнички и думал, а где-то в подсознании ворочалась глухая досада оттого, что в создавшейся обстановке Вараксин, его зам, может заниматься делом, к которому имеет призвание. Тогда как он, генеральный конструктор и лауреат, вместо того, чтобы во главе коллектива талантливых конструкторов заниматься разработкой новых образцов зенитных ракет, вынужден решать уравнение со многими неизвестными из чуждой ему области коммерции. Попутно ломая голову над тем, насколько согласуются между собой нынешнее законодательство и афера с золотом, на которую ему предлагает пойти его заместитель. Всерьез взвешивая меру своей уголовной ответственности за хищение государственной собственности в особо крупных размерах и ту выгоду, которую сможет поиметь его КБ в результате проведения этой самой аферы.
Дать бы Вараксину карт-бланш. Пускай проводил бы задуманную операцию на свой страх и риск, под свою ответственность. Пускай бы сам решал, что законно, а что нет. В конце концов, Вараксин сам директор. Притом частного предприятия. Хотя на самом деле никакое это не предприятие. Не частное и не государственное. Бог его знает, что это такое. Цех государственного предприятия, наделенный статусом юридического лица и правами, которые государственному предприятию по закону иметь не положено. Но оно может, с одобрения властей, пользоваться этими правами в обход закона и в то же время как бы на законных основаниях, поскольку цех — его органичная составная часть, его удлиненная рука. Воистину чего только не изобретет русский ум к зависти Европы…
Нет, не мог Соколов предоставить своему заму карт-бланш для проведения операции по обмену серебра на золото. И не потому только, что не успел еще перестроить свою психологию и менталитет применительно к требованиям времени. Ведь еще и со стороны (уже именно не столько сверху, сколько со стороны) на главного руководителя по-прежнему накладывалась персональная ответственность за действия подчиненных. Ведь кредит, полученный как бы частным предприятием “Феникс” на раскрутку процесса утилизации вооружения, был выдан при условии, что генеральный конструктор будет нести за это как бы частное предприятие личную ответственность. А это значит, что он должен будет взять на себя личную ответственность и за операцию по изъятию у государства полуцентнера золота, задуманную Вараксиным. Тут поневоле задумаешься.
Как было бы просто решить эту проблему несколько лет назад, когда огромная страна жила еще по советским законам. Вараксину в те времена и в голову не пришло бы покуситься на государственное золото. А если б и пришло паче чаяния, то никак не посмел бы он высказать такое вслух ни генеральному конструктору оборонного предприятия, ни вообще кому бы то ни было.
Да, если следовать букве даже нынешнего убогого законодательства, то замышленное Вараксиным деяние все равно подпадает под определенную статью Уголовного кодекса. Ибо Вараксин и в самом деле задумал, как бы похитить государственное золото в пользу своего частного предприятия, фактически являющегося подразделением возглавляемого Соколовым конструкторского бюро, а следовательно, означенное преступление может быть совершено только с ведома и одобрения генерального конструктора. Как ни крути, а налицо преступный сговор — обстоятельство, значительно отягчающее вину обоих подельников.
* * *
И все же в итоге, после долгих и мучительных раздумий, Соколов сумел подняться над своим совковым менталитетом, рассудив, что ни о каком хищении тут не может быть и речи, поскольку весь доход от операции пойдет в пользу КБ — предприятия государственного. И само государство в конечном итоге будет иметь от всего этого только пользу. Равно как и государственные люди, конструкторы КБ, которые получат возможность более эффективно употребить свои знания и свой труд во благо государства.
Надо сказать, что на ход мыслей Соколова решающим образом повлияло одно немаловажное событие, имевшее место как раз в эти дни, во время короткой поездки Алексея Васильевича в Москву. Там, в Москве, он встретился со своим старым знакомым Лажечниковым Никитой Ипполитовичем, главным конструктором одного крупного военного предприятия, которое незадолго перед тем было переименовано в АО “Клен”.
Соколову было известно, что “Клен” получил предложение от дружественной страны из дальнего зарубежья о поставке зенитно-ракетных комплексов морского базирования для нескольких строящихся кораблей. Известно было также, что “Клен” специализировался на проектировании и изготовлении лишь пусковых установок для зенитных ракет. Разработку и проектирование ракет могло бы взять на себя КБ Соколова. Об этом и состоялся у него с Лажечниковым приватный предварительный разговор, вселивший некоторые надежды: “Клен” имел возможность выделить на разработку и проектирование ракет значительную часть необходимых для этого средств. Дело было за малым: КБ Соколова со своей стороны должно было вложить в это дело какие-то свои средства. Которыми КБ пока не располагало.
Ну конечно же хотелось Соколову быть законопослушным гражданином. Но в той же мере не хотелось выглядеть чудаком, который не понимает, какой век на дворе, и, спасаясь от злоумышленников, пытается накрепко заколотить двери, тогда как окна в доме остаются распахнутыми настежь.
* * *
Самое главное — употребить полученные денежные средства с умом. И, конечно же, необходимо проследить, чтобы все вырученные деньги, до копеечки, были оприходованы бухгалтерией КБ. А вот тут особых поводов для беспокойства у Соколова не было, поскольку по уставу ни один финансовый документ, исходящий из “Феникса” или входящий в него не имел силы без подписи генерального конструктора КБ (он же заместитель директора “Феникса”). Помимо того его жена Валентина Алексеевна работала главным бухгалтером “Феникса”. Так что тылы у генерального конструктора были надежно прикрыты.
24. ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЙ ВИЗИТ
Когда Стас собрался в очередной раз навестить “клиента”, Дима наотрез отказал ему в машине:
— Не барин: пораньше встанешь и на трамвае прекрасно доберешься.
— Я что, и в тот день на трамвае туда потащусь? — недовольно спросил Стас.
— Тогда разговор будет другой, — Дима несколько сбавил тон. — А сейчас не стоит без надобности засвечивать машину, и так тебя уже два раза в ней там видели. Тебе надо, чтоб потом нас сразу замели как миленьких? Обоих! Понимать должен.
Не рассчитал Стас, сколько времени будет тащиться трамвай, ни разу еще не ездил в ту сторону трамваем, и опоздал, опять упустил “клиента”: было без пяти восемь, когда он вошел во двор того дома.
Как и в прошлый раз, он как сквозь строй, с замиранием сердца и противным холодком в животе, шел к “своему” подъезду через весь двор, по возможности стараясь хоть как-то прикрывать лицо. И в глубине души надеясь, что дверь окажется на замке, а тогда можно будет со спокойной совестью вернуться домой. О замке в двери подъезда как-то не подумали. Когда Стас на днях сказал Диме, что из-за этого замка может все дело сорваться, тот обещал посоветоваться с Олегом. Но пока никакой ясности не было.
…Еще издали он увидел, что, как и в прошлый раз, дверь подъезда прикрыта неплотно, язычок замка упирался в кромку паза. Раздумывать было некогда, и Стас, непроизвольно задержав дыхание, приоткрыл дверь и скользнул в “преисподнюю”.
Пока он, чутко прислушиваясь, поднимался по лестнице до площадки между третьим и четвертым этажами, ни одна живая душа не вышла из своей квартиры. Где-то работал телевизор, где-то недолго постучали молотком — должно быть, забили гвоздь в стену, на третьем этаже визгливый женский голос громко отчитывал кого-то за слабый характер и черную неблагодарность, а еще в одной квартире бренчали на гитаре.
Страх ушел, зато все тело находилось в таком напряжении, словно вдруг превратилось в стальную, туго заведенную пружину, которая еще немного и лопнет. Однако это состояние продолжалось недолго. Он только глянул на облицованную деревянной планкой дверь интересовавшей его квартиры и тотчас стал торопливо, подгоняемый вновь охватившим его животным страхом, спускаться вниз.
Едва он достиг площадки на втором этаже, как отворилась дверь и ему наперерез выскочила девочка лет десяти, в шубке, с ранцем на спине. Скользя рукой в варежке по перилам, она припустила вниз по лестнице, а ее мать или бабушка, стоя в дверях, кричала вслед: “Смотри не упади!..” Бросив на Стаса быстрый озабоченный взгляд, женщина поздоровалась с ним. От неожиданности он тоже вежливо поздоровался с незнакомой женщиной и услышал, как она посетовала за его спиной: “Господи, что за дети пошли!..”
Надо же, засветился!.. В самый последний момент угораздило! В полном расстройстве покинул он проклятый подъезд. Эта баба наверняка припомнит его потом…
Однако, успокоившись и хорошенько поразмыслив, Стас увидел все случившееся в ином свете: если женщина приняла его за кого-то из соседей, проживающих в том же подъезде, то ей наверняка и в голову не придет потом припоминать “соседа” как подозрительную личность. Можно сказать, что ему даже подвезло с этой женщиной: видать, не так давно она здесь проживает и всех соседей еще не знает в лицо.
И все же береженого Бог бережет: Стас решил, что до того дня ему больше не следует появляться ни в этом подъезде, ни в этом дворе. Хотя он еще несколько минут назад думал, что придется наведаться сюда еще раз, чтобы наконец повидать своего “клиента”, когда тот отправится на работу. Чтобы наверняка знать, как он выглядит, и не перепутать с кем-нибудь другим.
Однако теперь он уже иначе рассуждал. Решил, что и так не перепутает, раз уже знает, из какой квартиры “клиент” должен выйти. И приметы были известны…
“Да нет, какого хера мне тут еще караулить!”
А в груди кошки скребли, и глаза ни на что бы не смотрели. Даже Надю не хотелось сейчас видеть. Даже Надю…
25. ФАЛЬШИВКА
Партия лигатурного серебра весом в четыре с половиной тонны ушла на Щелковский завод. Туда же, в Москву, вылетел и Вараксин. По возвращении он доложил Соколову, что обмен серебра на золото обошелся без каких бы то ни было эксцессов и 50 килограммов 87 граммов золота со всеми необходимыми формальностями переданы представителю Сибирской корпорации “Аметист-премьер”.
А с производственных площадок “Феникса” уже поступали в хранилища новые десятки килограммов лигатуры. Было решено, что это серебро также будет обменено на золото.
Соколов надеялся, что к моменту заключения контракта с “Кленом” на проектирование зенитных ракет можно будет взять в банке кредит под будущий доход от продажи ювелирных изделий.
Однако дни шли за днями, недели за неделями, очередная партия лигатуры набрала уже солидный вес, а от корпорации не поступало внятных сообщений о выполнении заказа на изготовление ювелирных изделий. Зато в адрес “Феникса” пришел тревожный сигнал из налоговой инспекции о том, что при обмене серебра на золото не был уплачен пятипроцентный налог. От уплаты этого налога освобождались только государственные структуры. А серебро Вараксиным по документам было проведено как “давальческое”, то есть принадлежащее частному предприятию.
Вараксин узнал об этом первым. Он тут же попытался связаться по телефону с кем-либо из руководителей корпорации, но как на грех никого из них не оказалось на месте. Даже секретарша директора, как она выразилась, “понятия не имела”, где в данный момент находится ее шеф и когда будет на месте.
Решив пока ничего не говорить Соколову о случившемся казусе, Вараксин срочно вылетел в город, где находился офис корпорации. Обратно вернулся он в крайне подавленном состоянии и прямо из аэропорта позвонил шефу:
— Алексей Васильевич, у меня к вам неотложный разговор. Желательно один на один.
На площади перед аэровокзалом стояла ожидавшая его машина.
Соколов в это время разговаривал по междугородной спецсвязи с главным конструктором “Клена” Лажечниковым. Речь шла о предстоящей встрече, во время которой предполагалось в деталях обсудить условия контракта.
— Хорошо, жду вас, — сказал Соколов Вараксину.
А в Томске вот что случилось. Руководители корпорации, получив на руки золото, поспешили сдать его под залог в один из тамошних банков. И тут как раз в банк нагрянули с ревизией налоговики. Их интересовали совсем иные дела, и на золото “Феникса” они наткнулись совершенно случайно.
Встретившись с Соколовым, Вараксин целиком взял на себя вину за неуплату налога:
— Ума не приложу, как это могло случиться…
— Вы что, не знали, что полагалось уплатить налог? — сухо спросил Соколов.
— Да как не знал… — ответил Вараксин с такой интонацией в голосе, словно имел в виду кого-то другого. — Должно быть, в суете упустил из виду…
“Или и тут решил обойти закон, авось пронесет”, — в сердцах подумал Соколов.
— Да, кстати… — и тут Соколов задал один из вопросов, которых Вараксин больше всего боялся: — Каким образом налоговая инспекция обнаружила вашу оплошность? Они что, проводили в корпорации ревизию?
— Нет, не в корпорации, — убито молвил Вараксин.
— Где же в таком случае?
И тогда Вараксин вынужден был сказать, что золото до сих пор находится в банке. И почему оно там находится.
— Это черт знает что! — Соколов пристукнул по столу кулаком и в категорической форме потребовал от Вараксина сделать все возможное, чтобы золото вернулось назад. — И как можно скорее!
— Разумеется, я сделаю все, что от меня будет зависеть, — при этом Вараксин старался не смотреть шефу в глаза. — Кто бы мог подумать…
Поглаживая пальцами висок, Соколов с укоризной смотрел на своего зама.
— Контракт с корпорацией разорвать! — добавил он тем же не допускающим возражений тоном и еще повторил: — Золото необходимо вернуть. Как вы это сделаете — думайте сами, в таких делах вы разбираетесь лучше меня. Понадобится помощь — обращайтесь.
Прошло еще какое-то время. Золото не возвращалось. Вараксин вылетел снова в Сибирь. В конце концов, он привез Соколову письмо за подписью директора корпорации, в котором сообщалось о согласии выплатить “Фениксу” компенсацию за золото. В размере полученного ею в банке залога. И за вычетом издержек. Когда Вараксин назвал приблизительную сумму компенсации, Соколов сокрушенно покачал головой, но от комментариев воздержался, понимая, что и сам виноват, не надо было соглашаться на эту аферу, а уж коль согласился, грешно теперь валить все на одного Вараксина.
* * *
И вот как-то Соколову сообщили из бухгалтерии, что на банковский счет “Феникса” поступили деньги, приблизительно в той сумме, которую называл Вараксин. Но так совпало, что вечером этого же дня Соколов должен был вылететь в Москву, поэтому он распорядился эти деньги, за исключением незначительной суммы на неотложные текущие расходы, до его возвращения не трогать.
— В первую очередь выдадим людям зарплату, — сказал он.
В Москву в этот раз улетал он с тяжелым сердцем: за три дня перед тем Валентину Алексеевну прооперировали по поводу аппендицита, и сейчас она находилась в больнице. Состояние ее было вполне удовлетворительным, но все равно какое-то неясное беспокойство не покидало Соколова на протяжении всей командировки. И даже когда Валентина Алексеевна сообщила по телефону, что ее выписали из больницы и что уже через пару дней она собирается выйти на работу, непонятная, ничем не объяснимая тяжесть продолжала давить в груди.
Сразу по возвращении из командировки он распорядился насчет зарплаты. Пока Валентина Алексеевна находилась в больнице, обязанности главного бухгалтера “Феникса” исполняла кассир Вараксина, бывшая супруга Георгия Ивановича, с которой он уже больше года находился в разводе. Однако в банк за деньгами отправилась сама Валентина Алексеевна, и там ей выдали платежное поручение, из которого следовало, что деньги на счет “Феникса” пришли вовсе не из корпорации “Аметист-премьер”, а были переведены из здешнего отделения сбербанка. К золоту они не имели никакого отношения: это был кредит, выданный “Фениксу” под проценты.
По просьбе Валентины Алексеевны оператор показала ей гарантийное письмо из коммерческого банка. Этим письмом подтверждалась платежеспособность “Феникса”. Однако Валентине Алексеевне было известно, что в этом банке на счете “Феникса” не было и медной полушки, так что банк никоим образом не мог гарантировать возврат кредита. Тем не менее под письмом стояли подпись заместителя председателя и круглая печать этого коммерческого банка, ниже — подпись Вараксина и печать “Феникса”, а еще ниже красовалась подпись самой Валентины Алексеевны.
— Но я не подписывала это письмо! — заявила она мужу, зайдя к нему в кабинет.
— Может, запамятовала? — осторожно спросил он, с большим трудом сдерживая охватившее его волнение.
— Да я вообще его до сегодняшнего дня в глаза не видела!
— Каким числом помечено письмо?
— Господи, да пятого числа его подписали! В прошедший четверг! Я же в больнице была, а ты в командировке!
Соколов созвонился с заместителем председателя коммерческого банка, и он повторил почти дословно то, что сказала Валентина Алексеевна: никакого гарантийного письма в глаза не видел и тем более не подписывал.
Кассир “Феникса” Вараксина отказалась давать какие-либо пояснения, сам же Вараксин с утра выехал в воинскую часть, и разговор с ним пришлось отложить до утра.
Вараксин не стал отпираться: да, он оформил кредит, поскольку деньги настоятельно нужны, а из корпорации их скоро ждать не приходится.
— Что случилось? — спросил Соколов, стоя со сложенными на груди руками посреди кабинета. — Почему корпорация до сих пор не выслала нам деньги?
— Этого я не могу сказать, — ответил Вараксин..
— Не знаете или не хотите сказать?
— Не могу сказать, — повторил Вараксин, сделав ударение на словосочетании “не могу”.
— Позвольте, Георгий Иванович, но как вы вообще решились на такое? Разумеется, до заключения криминалистов я не могу утверждать, что некоторые подписи под гарантийным письмом подделаны. Однако смею утверждать, что под означенным документом нет моей подписи, а без нее он недействителен!
— Я был вынужден… — пытался оправдаться Вараксин. — Повторяю: больше неоткуда было ждать денег, и я чувствовал свою ответственность…
Обычно эмоции не отражались у Соколова на лице, даже в самых острых ситуациях он умел сдерживать свои чувства. В его кабинете вообще не было принято разговаривать на повышенных тонах. Но тут он не совладал с собой, расшумелся, дал волю своему гневу и, может быть впервые в жизни, крепко выругался, за что потом извинился перед Аллой Петровной, которую как раз в этот момент угораздило заглянуть в дверь.
Экспертиза подтвердила, что кредит в банке Вараксин действительно взял по поддельному гарантийному письму.
И это в представлении Соколова никак не вписывалось в тот образ Вараксина, каким его знал Алексей Васильевич до сих пор — трудолюбивого, инициативного и умного человека. Прекрасного организатора, который за рекордно короткий срок сумел наладить процесс утилизации вооружения, что позволило тонущему кораблю выйти из крена.
И уж, во всяком случае, Соколов был далек от того, чтобы подозревать Вараксина в злонамеренном коварстве.
Но тогда что случилось с человеком? Почему сегодняшний Вараксин неузнаваем? Его словно подменили. Словно вместо прежнего Вараксина перед Соколовым предстал его двойник, который и совершил уголовно наказуемое преступление.
26. ПРИКАЗ
Несмотря на гнетущее душевное состояние и дурные предчувствия, Стас, в общем-то, смирился с мыслью о роковой неизбежности того, что должно было произойти в недалеком будущем, и не делал ровно никаких попыток освободиться от накинутой на него петли. Решил — и точка, и нечего теперь сопли размазывать. Сейчас он был готов в любой момент совершить то, чего от него ждали Дима с Олегом и кто там еще с ними — единственная возможность хоть как-то утвердить себя в этой паскудной жизни и обрести хотя бы видимость благополучия.
Затянувшееся ожидание тяготило его, злило и ввергало в уныние. “Скорей бы уж, скорей!..” — думал он обреченно и в то же время с с надеждой на удачный исход.
И приказ последовал.
Стас получил его рано утром, когда, проводив Надю до трамвайной остановки, возвращался к себе домой, намереваясь поспать еще пару-тройку часов.
Дима окликнул его из машины и, пока ехали до ближайшего угла, обронил одно-единственное слово: “Завтра!” Тотчас резко притормозив и протянув Стасу вторые ключи от машины, энергичным кивком велел ему выметаться. Так же резко машина взяла с места — Стас не успел даже спросить, как ему быть, если дверь подъезда окажется на замке. Да и не в состоянии он был вести сейчас какой бы то ни было разговор — внутри у него все помертвело, и единственным желанием было поскорее добраться до койки, однако уже не затем, чтобы уснуть — какой к черту сон! — а из опасения свалиться прямо на тротуар: он вдруг почувствовал нарастающую слабость в ногах, чего с ним никогда раньше не случалось.
Наверное, не меньше часа лежал он на койке пластом, понемногу приходя в себя. В конце концов, поднялся и сделал несколько приседаний.
Убедившись, что с ногами все в порядке, вздохнул не то облегченно, не то с сожалением и постарался сосредоточиться на завтрашнем утре, отгоняя все прочие мысли. Однако это плохо удавалось: Надя стояла перед глазами. Со щемящей, тянущей болью в груди подумалось, что теперь он ее, может быть, никогда больше не увидит — сегодня ей предстояла поездка в другой город на какой-то семинар, и вернется она только завтра к вечеру. Сейчас, наверное, сидит в электричке. Проводить ее на вокзал он не мог: она ведь считает, что Стас должен быть на работе… Да что теперь, все равно поезд ушел!.. Электричка с Надей тоже скоро уйдет. Быть может, насовсем…
Попытался настроить мысли на более отдаленное будущее: если все пройдет благополучно и он окажется при деньгах… Нет, невыносимо об этом сейчас было думать…
О чем же тогда? О том, как пойдет убивать незнакомого человека?..
С ума можно сойти! А день еще только начался, и еще вся ночь впереди… Когда он подумал о предстоящей ночи, стало совсем невмоготу.
Выдвинув из-под кровати чемодан, достал пистолет, намереваясь “пострелять” в нарисованный на двери прямоугольник, но только подержал в руке и сунул обратно. Рука нашарила под шмотками на дне чемодана книжки — о “киллере века” Солонике и “Кобру” Николая Леонова. На обложке первой был нарисован череп, на который — так показалось Стасу — были надеты большие черные очки. Присмотревшись, он никаких очков не увидел, однако неожиданно в голову пришло, что ему самому, пожалуй, не мешало бы обзавестись такими очками: нацепить, когда войдет в подъезд, а после выстрела, при выходе из подъезда, снять…
Он тут же собрался и поехал в центр города. Там на лотке и подобрал себе очки в толстой черной оправе. У лоточницы было зеркальце. Глянув в него, Стас остался доволен: в очках его наверняка трудно будет узнать. Тут же, возле центрального универмага, на глаза попалась реклама новой цирковой программы. Вспомнилась мать, с которой когда-то давным-давно, маленьким мальчиком, он часто бывал на цирковых представлениях. Какая-то неодолимая сила потянула его в мир детства, закончившегося для него в тот день, когда мать погибла в автомобильной катастрофе. Погибла при загадочных обстоятельствах, которые не ясны Стасу до сих пор. Отец после этого запил и почему-то невзлюбил сына, стал поколачивать его за малейшие проступки, а то и просто под пьяную лавочку. Спустя какое-то время все же взял себя в руки и бросил пить, но к Стасу продолжал относиться с плохо скрываемой неприязнью.
Стас подъехал к цирку за полчаса до начала дневного представления, так что успел перекусить в буфете, даже выпил бутылку пива. Красочное, насыщенное представление помогло хоть в какой-то мере отвлечься от гнетущих дум, и он взял на последние деньги билет на вечернее представление.
27. РАЗГОВОР НАЕДИНЕ
Прежде чем предпринимать какие-либо действия в отношении Вараксина, Соколов решил поговорить с ним еще раз. Еще оставалась у Соколова надежда на то, что его зам действовал не по своей воле и что они вместе, возможно, найдут выход из положения.
— Георгий Иванович, вы, надеюсь, понимаете, что все это очень серьезно? — обратился Соколов к своему заму, когда тот явился к нему в кабинет и уселся в кресло. — Вы поставили меня в трудное положение. При всем уважении к вам я, как должностное лицо, вынужден буду заявить о случившемся в соответствующие органы. Надеюсь, вы понимаете…
— Я все прекрасно понимаю, — сказал Вараксин, холодно, без малейшего смущения глядя на шефа в упор. — Однако прошу вас не делать этого.
— Но я обязан…
— Алексей Васильевич, послушайте меня! Для нас с вами будет лучше, если вы не дадите этому делу ход. Все можно уладить. Правда, золото вернуть навряд ли получится, но на нем свет клином не сошелся, и много времени нам с вами не потребуется, чтобы возместить потерю. У меня на этот счет есть соображения…
— Золото необходимо вернуть, — сухо обронил Соколов.
— Это исключено. Поймите: там все очень сложно переплелось. Невероятно сложно… — И после небольшой паузы вернулся к тому, с чего начал разговор: — Вам проще не давать делу хода, чем мне выполнить ваше требование.
Соколов медленно повел головой из стороны в сторону:
— И тем не менее придется вам это сделать.
— Алексей Васильевич, не забывайте, что мы с вами связаны одной веревочкой, — с едва заметной напряженной усмешкой проговорил Вараксин. — Вы же не станете отрицать, что золото было отправлено в корпорацию с вашего согласия?
Соколов этого не отрицал:
— Совершенно верно, и я не снимаю с себя ответственности.
Вараксин удовлетворенно покивал:
— Вот и ладненько. Ведь если дело дойдет до суда, я вынужден буду заявить, что вообще ничего не предпринимал без ваших указаний. Не только письменных, но также и устных.
Соколов вызволил из-за стола грузноватое тело в сером мешковато сидящем костюме и, скрестив над животом руки, одышливо прогулялся по просторному кабинету. Легкие с трудом вбирали воздух. От сильного волнения пальцы сводило судорогой, и он убрал руки за спину.
В этот момент он чувствовал себя невольным участником аферы, в которой Вараксин, похоже, был не единственной и отнюдь не главной фигурой. Кого-то он определенно боится больше, чем его, Соколова, угроз. Возможно, оттого-то и ведет себя развязно, чего прежде за ним никогда не водилось. Да, Вараксина словно подменили. Сейчас перед ним и в самом деле сидел, развалившись в кресле, как бы двойник прежнего Вараксина, порочный и наглый.
— Не хотите ли вы сказать, что по моему указанию подделали и финансовый документ?
— Именно это я и хочу сказать! — воскликнул Вараксин. — Я сделал это по вашему устному указанию! Если помните, вы лично по телефону попросили меня состряпать это самое гарантийное письмо, так как вам крайне нужны были деньги. Я вошел в ваше положение…
— Извините, но вы городите какую-то чушь!..
— Короче говоря, — продолжал Вараксин невозмутимо, — если дело дойдет до суда, вам трудно будет опровергнуть мои показания, поскольку свои установки вы давали мне, естественно, без свидетелей. Зато у меня найдутся люди, которые видели, как вы сполна получили из рук директора корпорации “Аметист-премьер” наличными за то самое золото… Вот почему корпорация не стала переводить за него деньги “Фениксу”: они уже давно у вас в кармане!…
Лицо Соколова побагровело, он подошел к столу и оперся о него обеими руками.
— Прошу вас немедленно покинуть мой кабинет!
— А я, собственно, все сказал… — Вараксин поглядел на шефа с вызовом.
Когда дверь за ним захлопнулась, Соколов вытряхнул из патрончика таблетку нитроглицерина и сунул под язык.
* * *
На другой день Соколов отвез заявление о неблаговидном поступке Вараксина в областное управление милиции. По факту незаконного получения Вараксиным кредита было возбуждено уголовное дело. Экспертиза установила, что подписи главного бухгалтера “Феникса” и зампреда коммерческого банка, а также печать этого банка были подделаны.
…Первый “веселенький” телефонный звоночек прозвучал в квартире Соколовых, когда Алексея Васильевича не было дома. Трубку взяла жена.
— Валентина Алексеевна? Здравствуйте! — голос был незнакомый. — Ваш супруг еще не вернулся с работы? Скажите ему, чтоб поберегся, а то нынче на дорогах чего только не случается…
Недели через две опять позвонили домой, и опять говорили с Валентиной Алексеевной:
— …Слышали, какое несчастье стряслось с…? — и назвали фамилию известного предпринимателя, как раз накануне расстрелянного вместе с двумя охранниками из автоматов при выходе из подъезда своего дома.
И, наконец, вышли на самого Соколова:
— Алексей Василыч? — голос и на этот раз был незнакомый. — Послушай, дорогой, зачем ты связался с милицией? Жить надоело?..
Соколов побывал в областном управлении ФСБ, рассказал следователю об анонимных звонках и получил ряд советов:
— Когда будут звонить в дверь вашей квартиры, обязательно посмотрите сперва в “глазок”, прежде чем открывать. И ни в коем случае не поднимайте ни в подъезде, ни на улице никаких свертков или коробок.
— Следует так понимать, что охрана мне по статусу не положена?
— К сожалению, мы не в силах… — И следователь с участливым видом пожал плечами.
А Вараксин со времени последнего нелицеприятного объяснения с Соколовым не показывался в конструкторском бюро и как бы самоустранился от выполнения обязанностей заместителя генерального конструктора.
Однако в “Фениксе” работа шла полным ходом. Лигатурное серебро партия за партией отправлялось на переработку, а из Москвы за продаваемое государству рафинированное серебро поступали деньги.
Контракт с “Кленом” еще не был подписан, но совет директоров объединения дал на него свое добро. В самое ближайшее время ожидалось прибытие военно-морского министра страны-заказчика. Во встрече с ним должен был принять участие и Соколов.
28. ВИДЕНИЯ
Домой Стас вернулся в одиннадцатом часу. В прихожей столкнулся с хозяйкой.
— Добрый вечер, Марь Иванна!
— Один?
— Так Надя в командировке, а мне вставать рано, в полседьмого — сказал он, расстегивая “молнию” у куртки и подвигаясь к своей двери.
— Не проспишь? — участливо спросила хозяйка.
Об этом Стас еще как-то не думал, и у него непроизвольно вырвалось:
— Могу!
— Ладно, разбужу, коль сама не просплю, — пообещала хозяйка. — Эвон мой звонарь сегодня в три часа завел музыку, — слыхал, поди? — так в шестом часу опять уснула и до восьми продрыхала… А может, я тебе дам будильник?
— Давайте! — согласился Стас.
— Тогда уж ты меня разбуди, когда встанешь, — попросила хозяйка.
— Разбужу, — пообещал Стас.
Войдя в комнату, он тихонько накинул на дверь крючок, достал из чемодана пистолет, вынул патроны и немного поупражнялся в “стрельбе” навскидку. Рука не дрожала.
— Все будет как надо, — проговорил он вслух, рассчитывая, видимо, хоть таким образом немного приободрить себя.
Потом он долго лежал на койке без сна, с открытыми глазами, смирившись с тем, что наверняка скоро не уснет, если вообще уснет этой ночью. И гнал от себя мысли о грядущем утре. И все прочие, растравлявшие душу и выводившие из равновесия мысли. Но они все лезли и лезли в голову.
С чего-то вспомнилась бабушка. Как ходили с ней один раз в гости к ее старой приятельнице и та рассказывала про злыдню сноху, а сама заливалась слезами и все сморкалась в расшитое цветами полотенце. Потом вспомнилась Надя, той девочкой с короткой стрижкой, с которой они баловались патрончиком от мелкашки, и сейчас, на удивление, всплыло в памяти ее лицо с длинным носиком и пухленькими яркими губами бантиком. Ну точно, она это и была, его Надя. И еще одна подробность вдруг вспомнилась: после того как девочка перевязала платочком с вышитой бабочкой его “рану”, они прошли, держась за руки, в скверик за домом, густо заросший лопухами и полынью, и там поцеловались. Девочка сказала: “Ну вот, теперь мы обручены!” Стас спросил, что такое “обручены”, и девочка объяснила: “Это значит, что когда вырастем, то поженимся!”
Замотал Стас головой, завсхлипывал. Девочка пропала из вида, но тут же вспомнилось, а затем и увиделось, как наяву, холодное, бледно-голубое, словно подернутое инеем рассветное небо над крышей того дома, и жалостливо, совсем уж не ко времени, подумалось о том, что его “клиент”, может быть, никогда больше этого неба не увидит.
Опять замотал Стас головой, заматерился яростным шепотом, горько разрыдался и как-то незаметно уснул, словно провалился в темную яму, и спал без всяких снов. А проснулся — оттого, что за стеной заплакал ребенок — задолго до того, как зазвонил будильник.
В половине восьмого он вышел из дому с пистолетом в кармане, сел в трамвай и вскоре оказался во дворе знакомого дома. Напротив окон Диминой квартиры стояла бежевая “шестерка”. Стас открыл дверцу ключом, который накануне передал ему Дима, и сел на водительское место. В теле чувствовалось легкое напряжение, но ни о чем таком уже не думалось.
На заднем сиденье валялась зеленая куртка с теплой подстежкой и капюшоном. Стас повертел ее в руках, придирчиво осмотрел. Если не считать свежего масляного пятна на правом обшлаге, куртка выглядела вполне сносно. Стас надел ее, переложил в ее карман пистолет, а свою куртку бросил на заднее сиденье. Затем надел очки и надвинул шапочку на глаза. Глянув в зеркальце, удовлетворенно хмыкнул и поехал на другой конец города.
39. ДВАДЦАТЬ ДВЕ СТУПЕНЬКИ
В шесть часов он надел свою кожаную куртку, попрощался с секретаршей, которая тоже собиралась уходить, и заглянул к Кадушкину, который сидел за столом и что-то писал.
— Петр Ильич, ты как, домой собираешься?
— Да, пожалуй, надо закругляться, — словно бы нехотя ответил первый зам.
У Кадушкина не было служебной машины, свою же личную он берег, поэтому на работу добирался троллейбусом, а с работы домой его обычно подвозил Соколов на своей служебной “Волге”. Совместный их путь был недолог: Соколов минут через пять-шесть уже оказывался дома, и за это время они успевали обменяться лишь несколькими фразами, не имевшими отношения к секретной работе.
Впрочем, иногда Соколов позволял себе в присутствии шофера изъясняться с Кадушкиным иносказательно, чаще всего шутливым тоном, каждый раз рассчитывая, что тот схватит истинный смысл шутки, забывая при этом, что у Кадушкина совершенно отсутствовало чувство юмора. Бывают такие люди — ума на троих, но всякое слово они воспринимают буквально и всерьез.
Судя по улыбке, блуждавшей на его одутловатом лице, Соколов находился в неплохом расположении духа. С серьезным видом он поинтересовался у Кадушкина, нравится ли ему женское имя Эврика, добавив при этом:
— Произносится и пишется с восклицательным знаком.
Тот хмыкнул:
— И чего не придумают. Лично я предпочитаю простые русские имена.
— А я бы назвал свою дочку Эврикой, — сказал Соколов и мечтательно признался: — Может, еще представится случай. А что, я могу…
— Ну, ты-то сможешь, — усмехнулся Кадушкин. — А Валентина Алексеевна? Она как? В ее возрасте женщины уже не рожают.
— По правде сказать, у нас об этом еще не было разговора. Но я уверен, что ей понравится имя Эврика.
— С восклицательным знаком?
— Непременно!
“Волга” завернула во двор дома и остановилась у подъезда.
“Эврика!.. Эврика!” — проговаривал себе под нос генеральный конструктор, подымаясь по лестнице и словно пробуя это имя на вкус.
Незадолго перед тем, как отправиться домой, Соколову неожиданно пришла мысль назвать Эврикой будущую ракету. Все предыдущие детища КБ метились кодовыми числами и буквой.
Понятно, что у боевых ракет особая специфика и назначение, милыми сердцу именами — Маша, Аня, Катюша — называть их, конечно, не стоит. Но ведь и номерами метить — это как бы и себя не уважать, все же каждая ракета — часть жизни и сердца их создателей-конструкторов. И не малая часть.
…Переступил через порог квартиры он уже не один, вместе с именем будущего своего детища, уже одухотворившимся и уютно пристроившимся в уголочке возле сердца.
На этот раз, собираясь лететь в Москву, Соколов верил в удачу.
* * *
Дома было жарко и душно — хоть весна на дворе, а топят зверски, и прикрутить краны на батареях не удается, так износились и заржавели, что к ним боязно прикоснуться — того и гляди, кипяток хлынет на пол.
Он разделся, постоял под прохладным душем и, натянув на влажное тело легкие спортивные брюки и майку, прошел в кабинет, прилег на диван и смежил глаза. Пяток минут подремать, и ты снова как огурчик. У него была завидная способность засыпать мгновенно, как по команде, а заснув, просыпаться в заданное время с точностью до секунд. На этот раз он проспал ровно шесть минут, и за это время набежало несколько мимолетных сновидений, из которых запомнилось только последнее, заставив сердце учащенно забиться: кто-то, навалившись со спины, толкал его в какую-то темную бездонную яму, падая в которую Алексей Васильевич и пробудился.
В дверь заглянула Валентина Алексеевна. Спросила шепотом:
— Леша… Спишь?
— Нет, — сказал он. — Иду.
Прошелся взад-вперед по комнате, разминая затекшие ноги, и направился на кухню, откуда шел аппетитный запах жареного мяса и луковой подливки.
— Завтра в Москву лечу, — сказал он.
— Надолго? — спросила Валентина Алексеевна.
— На пару дней. Тебе никто больше не звонил?
— Те сволочи — нет. Но все равно страшно. Скоро своей тени стану пугаться. Сегодня поднимаюсь по лестнице, а на втором этаже, на верхней ступеньке, валяется завязанный узлом полиэтиленовый пакет с какой-то коробочкой внутри. Уже нагнулась и руку протянула, подумала, может, кто из соседей обронил, и будто голос твой услышала: “Ни в коем случае!” Руку отдернула и припустила вверх по лестнице, откуда только силы взялись. В квартиру вошла — первым делом валокордину выпила.
— Вроде как порохом в подъезде не пахнет.
— Тебе шуточки, а я знаешь как перепугалась!
— Хозяин-то мешочка объявился?
— Да конечно: Вера Матвеевна из двадцать восьмой квартиры обронила. Что там у нее было в мешочке, я не стала спрашивать, уж верно, не тротил.
— Завтра мне со следователем разговор предстоит, — сказал Алексей Васильевич. — Видимо, долгий, по вараксинским делам. Я вот что думаю: тебя наверняка тоже вызовут к следователю. Как-никак, а работаешь в “Фениксе”. Так, может, тебе самой, не дожидаясь повестки, пойти и рассказать все, что знаешь
— Много ли я знаю? Ведь аферу провели за моей спиной, — сказала Валентина Алексеевна.
— Это же существенный факт!
— Ты еще будешь работать?
— Да, надо подготовить обвинительную речь, — улыбнулся Соколов, вставая из-за стола.
— Тогда я не буду включать телевизор. Все равно нечего смотреть.
— Ну, если нечего смотреть, то, может, и не надо включать, — улыбнулся Алексей Васильевич.
— Хорошо, Леша, передай следователю, что я приеду к нему в любое удобное для него время, — решилась Валентина Васильевна.
— И чем скорее, тем лучше, — кивнул Алексей Васильевич. — А то вдруг меня убьют.
Это было сказано шутливым тоном, однако Валентина Васильевна отреагировала со страдальческой гримасой на лице:
— Что такое ты говоришь, Леша! Да еще перед отъездом.
— Извини, Валюша, как-то сорвалось, — Алексей Васильевич нежно погладил жену по голове.
— Ты, наверное, все время думаешь об этом, потому и сорвалось…
— Нет, всего только раз и подумалось. Вчера. Вспомнился один старичок, мне тогда лет десять или одиннадцать было, который отсидел на Колыме за гаданье, а может, и еще за что-то, и “тащился с сумой на плечах” на родную Украину. Стучался в дома, просил покормить его. А моя бабушка незадолго перед тем потеряла самого младшего сына Володю, который сбежал из дому с намерением попасть на службу в морфлот. Сбежал и как в воду канул, никаких вестей от него не было. И бабушка попросила этого старичка погадать ей на сына. А он ответил: “Я, милая, и так тебе скажу, без гаданья, что твой младшенький вот-вот будет дома”. И правда, тем же вечером Володя вернулся домой.
— Ты сам это видел? — спросила Валентина Алексеевна.
— Да, все на моих глазах было, — подтвердил Алексей Васильевич. — И самое главное: старичок потом меня к себе подозвал, долго смотрел на мои ладони и в глаза, а потом сказал маме: “Твой сын будет счастливым человеком, много успеет сделать, но умрет не своей смертью, не дожив до шестидесяти одного года”. Как видишь, это пророчество исполнилось только наполовину: будем считать, что сделать я успел немало, хотя мог бы куда больше, но ничего со мной не случилось: роковой шестьдесят первый уже далеко позади.
— Ты мне никогда не говорил об этом!
— Я видел, как тревожилась мама. При каждой встрече предостерегала. Боялась, что на такой работе, как у меня, все может случиться.
— Да ведь она понятия не имела о твоей работе!
— Конечно, о работе ничего она не знала. Но сердце-то болело.
— А ты сам? Не забывал о предсказании?
— Да так как-то… Ну, может, невольно поторапливал себя, хотел успеть больше… А после того, как срок миновал, и до вчерашнего дня ни разу про того старичка не вспомнил.
— А вчера что заставило вспомнить?
— Даже не знаю… Вдруг подумалось: а зачем люди гадают на судьбу? Вот ведь не сбылось предсказание, а маме-то каково было столько лет жить в ожидании чего-то страшного. Очень уж она переживала за меня. Ну, я-то ладно, всерьез даже и не воспринимал, а все равно, когда шестьдесят один год исполнился, как бы даже с большим облегчением вздохнул… Ну, хватит об этом! Я тебе не рассказывал про нашу корову Астру?
— Нет.
— Неужели? Мне тогда было лет десять или, может, даже двенадцать. Короче говоря, шла война, есть, сама понимаешь, было нечего. А неподалеку от нашего дома проходила дорога, по которой гнали скот на мясокомбинат. Коровенки были худющие, еле переставляли ноги, некоторые прямо на дороге издыхали. Одна упала прямо на наших с Любой глазах. И пытается встать на ноги. Мы подбежали, стали ей помогать, а ноги у нее разъезжаются в стороны. Ничего у нас не вышло. Тогда гуртоправ подходит к нам и говорит: “Позовите кого из старших, пускай забьют, пока не издохла — все с мясом будете”. И оставил нам корову. Она лежит у дороги, а мы с Любой нащипали свежей травки и стали ее кормить. Никого не позвали. Дали коровенке немного отдохнуть и кое-как поставили на ноги. Завели к себе во двор и стали выхаживать. Все лето гоняли через городок на заливные луга, пасли и учились доить. Сперва мало надаивали, но все-таки какое-то молоко у нас было. А как отъелась наша Астра на свежем воздухе, такой стала красавицей-двухведерницей, всем соседям на зависть. Да мы и с соседскими детишками делились — хватало. Правда, добрую половину молока приходилось сдавать государству — такой был закон. А таскать его на молокозавод через весь город было тяжело, но куда денешься — таскали. Сено на зиму заготавливали на островах, в протоках Оби. Косили серпами и перевозили к дому на лодке: я сидел на веслах, а Люба плыла позади, держалась руками за привязанную к корме веревку… Неужели я тебе не рассказывал про нашу Астру?
— Да рассказывал, рассказывал! Ну, захотелось еще раз послушать, — улыбнулась Валентина Алексеевна. — Последнее время ты так мало со мной разговариваешь. Все думаешь, думаешь… Зачем уж так-то? Только изводишь себя…
— Ну, да ничего, выкарабкаемся. Вроде как лед тронулся, — и улыбнулся: — Вот сразу и ледоход на Оби вспомнил… А сколько рыбы в наших местах было: стерлядь, нельма, язь… С вечера заплывали в лодках на острова и на закате ловили… А мама потом солила нашу рыбу, вялила…
* * *
Он так и не написал “обвинительной речи”, которую намерен был передать следователю. Остаток вечера и часть ночи голова его была занята предстоящим в Москве разговором с военно-морским министром дружественной страны.
Он решил, что прекрасно поговорит со следователем без бумажки. В конце концов, все нужные факты, цифры и фамилии он помнит, а словесное их оформление — пусть этим займется следователь.
* * *
Утром Алексей Васильевич, как обычно, проснулся в семь часов, принял душ и позавтракал вчерашним мясом с луковой подливкой. Выпил чашечку крепкого кофе.
Без четверти восемь, поглядев в окно, увидел внизу свою служебную машину, надел черную кожаную куртку, туфли, взял в руку кепку и, поцеловав жену, отправился на работу.
Выйдя из квартиры и захлопнув за собою дверь, он по привычке глянул на часы и стал спускаться по лестнице. Мысли его были заняты “Эврикой”.
Мужчину, который медленно спускался по ступенькам впереди него, он не видел до тех пор, пока тот не приостановился на площадке, пропуская его вперед. Соколов машинально, не повернув головы в его сторону, кивком поблагодарил вежливого мужчину, надел на голову кепку и, опираясь рукой о широкие деревянные перила, продолжил спуск.
Им с “Эврикой” осталось пройти еще два марша. Еще двадцать две ступеньки…
30. ЗНАКОМОЕ ЛИЦО
Около двадцати минут восьмого Стас был на месте, завел машину в соседний двор, припарковал ее там возле трансформаторной будки, рядом с чьим-то “жигуленком”, и неспешным шагом вышел на улицу. Однако вместо того, чтобы свернуть во двор дома “клиента”, он пошел прямо по тротуару, к трамвайной остановке. Ноги как бы сами понесли его туда. И только постояв на некотором отдалении от проклятого дома, в толчее безучастных к его заботам людей, он немного успокоился, собрался с духом и, сделав над собой усилие, вернулся к исходной точке.
Большой двор казался безлюдным, на пути к нужному подъезду ему никто не попался навстречу. Лишь поодаль, у другого крыла дома, стояла иномарка с тонированными стеклами, и еще на детской площадке посреди двора курила женщина, держа в руке собачий поводок. На собаку Стас не обратил внимания.
Приблизившись к “своему” подъезду, он увидел, что железная дверь слегка приоткрыта. Опять повезло? Или это дурной знак? А может, ловушка?
И вот он уже в подъезде. Миновав тамбур, остановился, замер, прислушался и, не услышав шагов наверху, с гулко бьющимся сердцем стал подниматься по ступенькам. Второй этаж. Третий. Пока поднимался, в подъезде не хлопнула ни одна дверь. На площадке между третьим и четвертым этажами остановился. Привалившись спиной к подоконнику, перевел дыхание. Стрелки часов показывали без двадцати двух минут девять.
Отсюда, с площадки, ему была видна обитая рейкой железная дверь 48-й квартиры, из которой через семь минут должен был выйти “клиент”. В одной из квартир, двери которых выходили на ту же площадку, мужчина и женщина что-то обсуждали на повышенных тонах. Слов было не разобрать, однако шум голосов заполнял все ближайшее пространство, и Стас, как ни прислушивался, не мог уловить ни звука за дверью 48-й квартиры. Есть там кто или нет? Может, “клиент” уже ушел на работу, а баба его дрыхнет?..
Лязгнула дверь этажом выше. У Стаса внутри все напряглось. Прильнув к окну и не оборачиваясь, почти не дыша, прислушивался он к каждому звуку. Кто-то медленно, словно на ощупь, спускался по лестнице. Немного отлегло, когда, слегка повернув голову, боковым зрением увидел маленькую старушку с хозяйственной сумкой в руке.
Однако спустя несколько мгновений тревога вновь охватила его: старушка вперила в него внимательные цепкие глазки. Спустившись к площадке, где Стас дожидался “клиента”, она остановилась двумя ступеньками выше и бесцеремонно оглядела его с ног до головы, затем скрипучим голоском поинтересовалась, чего он тут делает.
Стас продолжая смотреть в окно и почти не слыша своего голоса ответил, что поджидает товарища.
Последовал новый вопрос:
— Из какой квартиры?
Стас кивнул в неопределенном направлении:
— Да вон!.. — и как-то сам собой у него вырвался встречный сердитый вопрос: — Я что, похож на шпиона? — и обмер, обреченно подумал: “Все, засыпался!..”
Однако старушка, видимо, удовлетворилась сердитым ответом незнакомца и, что-то ворчливо пробормотав себе под нос, продолжила путь.
Стас слышал, как захлопнулась за нею уличная дверь, и почти тотчас же в этой двери провернулся ключ, кто-то вошел в подъезд с улицы и легко — похоже, что через две ступеньки — стал подниматься вверх.
Это был мужчина лет пятидесяти, в спортивном костюме и вязаной шапочке с помпоном. Должно быть, возвращался с утренней пробежки. Но надо же: и этот с пятого этажа, и этот прошел мимо Стаса, направив на него окуляры. Правда, варежку раскрывать не стал, зато уж наверняка вспомнит потом…
…Стас мысленно прикинул, как побежит вниз, когда все будет кончено, и с досадой запоздало подумал, что сам себя загнал в западню, забравшись так высоко. Каково бежать отсюда, с верхотуры? Пока не поздно, решил он, надо спуститься поближе к уличным дверям!..
Но только отлепился он от подоконника, еще даже не успел выбросить ногу к ведущему вниз лестничному маршу, как смачно хрустнул замок и отворилась дверь 48-й квартиры. В следующее мгновение в ее проеме Стас увидел невысокого плотного мужчину в кожаной куртке, с фуражкой в руке. У мужчины был большой лоб с залысинами, заостренный нос и обращенный в пространство исподлобный живой взгляд. Лицо показалось Стасу знакомым, где-то он видел его совсем недавно… Еще того не легче!..
Не отдавая себе отчета в своих действиях, Стас стал спускаться впереди “клиента”, лихорадочно вороша память: где он видел этого типа? Но так и не смог вспомнить.
Между тем мужчина спокойно спускался следом, держась рукой за перила и приотставая от Стаса на половину лестничного марша. Стас слышал за спиной его ровное, чуть с хрипотцой, дыхание. Еще немного, и они вот так друг за дружкой мирно вышли бы на улицу, чтобы затем так же мирно разойтись в разные стороны.
Однако Стас вовремя спохватился и придержал шаг. На площадке второго этажа мужчина нагнал его. Отступив в сторону, Стас пропустил его вперед. Мужчина, не поворачивая головы, благодарно кивнул и, продолжая спускаться, надел на голову кепку.
Теперь Стас следовал за ним по пятам, отставая всего на две ступеньки. Рука в кармане лежала на рукоятке пистолета.
Мужчина ступил на площадку между вторым и первым этажами. Он успел сделать еще пару шагов по площадке, направляясь к следуюшему маршу, когда Стас выхватил из кармана пистолет и выстрелил навскидку, не целясь…
Он видел, как дернулась голова мужчины, как с нее свалилась кепка, и тотчас отвел глаза, больше не стал смотреть. Услышав звук падения тяжелого тела, после чего на площадке наступила мертвая тишина, опрометью бросился на выход. Однако тут же опомнился, заставил себя придержать шаг, сунул пистолет в черный полиэтиленовый пакет с ручками и, перекрестившись в тамбуре, вышел из подъезда неторопливой походкой, с отвисшим пакетом в руке. А в следующий момент он увидел шагах в десяти от подъезда широкий задок белой “Волги”, которая преграждала ему ближний выход на ту улицу, где он оставил Димину “шестерку”. На фоне ветрового стекла четко вырисовывался темный силуэт человека за рулем.
Последнее осознанное действие — полуоборот в сторону от “Волги”, а затем сознание, должно быть, не выдержав нервного напряжения, отключилось, и весь последующий путь до Диминых “Жигулей” Стас проделал, если так можно выразиться, на внутреннем автопилоте, пассивно, словно в полудреме, схватывая взглядом отдельные картинки. Лишь эти картинки и остались в памяти: цепочка подъездов с синей иномаркой возле одного из них, вход в кинотеатр с афишами по сторонам, застывший на остановке трамвай и мчащиеся позади него по автотрассе машины, створ еще одной улицы, серая трансформаторная будка… А в голове лихорадочно билось: “Где я его видел?”
Позднее, перебирая в памяти мелькавшие перед глазами картинки, он никак не мог понять, для чего ему надо было идти к ожидавшей его в соседнем дворе машине таким длинным кружным путем и, главное, на глазах у множества людей. И сам момент, когда он садился в “Жигули”, напрочь стерся с ленты памяти. Не помнил он и того, как снял очки и переоделся в свою куртку.
Окончание следует