Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2005
Виктор Владимирович Рыльский — родился в 1949 г. в Москве. С 1970 по 1974 гг. учился на историческом отделении Благовещенского пединститута. Член Союза российских писателей. Автор книг “На свет доброты” (1988), “Бульвар Самоков” (1998). Печатался в журналах и альманахах “Амур наш батюшка”, “Приамурье”, “Созидание”, “Литературная Россия”, “Мир Севера” и др. Живет в Екатеринбурге.
Как на той стороне пашут и боронят,
А на этой стороне плачут и хоронят.
(Из устного народного творчества)
Вот и девятый день с похорон прошел, а я все еще оставался в родительском доме. Хотелось не то чтобы собраться с мыслями, а побыть одному после оглушающей, но до конца еще не осознанной, не прочувствованной потери матери моей. Бедной, безропотной, измученной жизнью. Жизнь все никак не хотела ее отпускать. Уже утратила она сознание, перестала есть, пить, говорить, открывать глаза, а сердце ее билось еще десять дней…
Великое ее терпение и медленный, мучительный переход в иное состояние… Она не сказала близким ничего такого, что запомнилось бы на всю жизнь и передавалось из поколения в поколение, не сделала распоряжения, от исполнения которого изменилась бы чья-то судьба. Наверно, она этого и не умела.
Я остался один. На дворе стоял август, конец месяца, самый хлопотный период для моей мамы. Пока ноги держали ее, она все кормила, поила, солила, заготавливала, собирала припасы на зиму, чтобы хватило на многих. Из этих запасов добрая половина оставалась до нового урожая. Ее хозяйство напоминало крохотное сельскохозяйственное предприятие, с той лишь разницей, что в колхозе половина урожая оставалась в поле, здесь же убиралось и сохранялось все. Теперь здесь ничего не напоминало о былой круговерти жизни. Ни звука, кроме воробьиного чириканья, не раздавалось из многочисленных стаек и сарайчиков, построенных отчимом. Пустынным стал двор. Куры, которые не пошли на поминальную закуску, были пока отданы соседям, чтобы не оставаться без надзора: лихие люди брали все, что плохо (да и хорошо) лежит. Корову, когда слегла хозяйка, свели в колхозное стадо. Она давала летом до тридцати литров молока в день — в пять раз больше коров общественного стада, но ее пустили под нож как неприспособленную для машинного доения.
Оставались дом, надворные постройки, огород, обработанный чужими людьми. А вдалеке от всего этого, на окраине села, нашла последний приют хозяйка под небольшим могильным холмиком, рядом с мужем-хозяином.
В день девятин на неторопливых поминках были подружки мамы, некоторые старше ее возрастом. Я узнавал их, и удивительно было, что после многолетней изнурительной работы на фермах, потери мужей на войне, покинутые собственными детьми, они были ещё в полном здравии, вели хозяйство, не хоронили себя раньше времени. В нашей деревне было всего два мужика годами за восемьдесят. Как проскочили критический рубеж бытия, так и жили, забытые богом, но не забытые сыновьями, которые аккуратно приезжали к старикам в день пенсии. Правда, свои коррективы в этот процесс вносили органы соцобеспечения, нещадно задерживая выдачу скудных пособий.
…Видеть никого не хотелось, обсуждать какие-то проблемы — тем более. Осталось проститься с родной деревней, домом и двором, где вырос и откуда ушел навсегда. Навсегда?.. Я часто уходил отсюда. Учиться, служить в армии, работать. Всякий раз думал — навсегда, но что-то держало. Может, потому, что привели сюда мою маму извилистые дороги ее жизни. А начались эти дороги в краях, именуемых ныне Центральной черноземной зоной, в маленькой деревеньке Младоть, сплошь состоявшей из жителей с нашей громкой фамилией, упомянутой еще в “Слове о полку Игореве”. Собственно, фамилий тогда еще не было, а была привязка к древнему, исконно русскому географическому названию Рыльск. Среди тех, кто вместе с самолюбивым и дерзким князем Игорем бросил войско на неминуемую гибель навстречу половцам, был его родной дядя Всеслав Рыльский.
Из тех мест уходила на войну моя мама — тоненькая, хрупкая, с едва слышным голосом. Шла она не против половцев, а против немцев и финнов. За финна ей суждено было выйти замуж, родить сына, жить у родителей мужа, ни слова не понимавших по-русски. Они были сосланы после “незнаменитой войны” в 1940 году со своей исторической родины в Калининскую область и по тем суровым временам считались врагами, а муж ее все время был в разъездах, пока не исчез совсем на необозримых просторах России. Ей пришлось скрывать происхождение сына, так как связь с иностранцами в ту пору советская власть не одобряла, и несостоявшемуся финну Вихтори Рямме дала свою знаменитую фамилию, которую в последующем он так и не прославил.
Родившись в глубине России, поработав на восстановлении железных дорог во время войны и после, мама совершила отчаянный прыжок на восточную окраину страны, если считать прыжком томительное движение поезда- товарняка с переселенцами.
Здесь она как села под корову, так и просидела внаклон от свистка до свистка тридцать лет. А встав и оглядевшись, увидела, что жизнь прошла. Но и это ее не огорчило. Она механически продолжала жить в повседневном ритме, пока ее не уложила болезнь.
Я лежал на железной кровати с панцирной сеткой, которую отчим называл когда-то “варшавской” и на которой я спал еще в детстве. Свет не зажигал. В доме стояла тишина, привыкнуть к которой было невозможно, потому что память детства вставляла в эту тишину деревенские звуки — то гусь загогочет, то курица испуганно хлопнет крыльями, валясь с насеста, то петух опробует мелодичность голоса. А теперь вот — тишина. И в этой тишине мне стали мниться какие-то голоса, комнатные звуки — вздохи, бормотание, осторожные шаги. И сознание, отягощенное грустными воспоминаниями, стало зыбко проваливаться в полуявь-полудрему.
…Вот кто-то наклонился надо мной и сказал тихим голосом: “Саша, пойдем”. Я встал и пошел за почти невидимой женщиной, и только холодок от ее едва уловимого, неслышного движения указывал мне путь. Миновали темный коридор, вышли на крыльцо. Августовская ночь темна, зябко, тихо… Вытянув вслепую руки, я двинулся было к воротам, но тут моя проводница исчезла, а появились вполне осязаемые и слышимые друзья детства — Володя и Гена. Полночи они занимались сварочными работами, выполняя чей-то заказ, получили за это литр самогона и пришли ко мне выразить сочувствие, помянуть доброго человека.
Так, во второй половине ночи вернулась реальная жизнь с ее проблемами и заботами. Друзья детства (ныне мужики за сорок), выпивая, мрачнели, вспоминали, ругали порядки, поправляя друг друга (“не за тем пришли, извини”), снова пили самогон с тошнотворным сивушным вкусом, бранили изготовительницу Вальку.
— У нас в деревне, Сашка, двадцать дураков.
— А кто считал?
— Экономист. Она у нас головастая, все подсчитала. Кто дурак с детства, кто заделался таким по ходу пьесы… А вот у Катьки крыша недавно поехала. Все из дома раздает — сахар, мед, муку. Говорит, неправильно живем. Ее послушать — у самого мозги набекрень. То крест на могиле не так стоит, то Богородица не с той стороны младенца Иисуса держит, то не та корова впереди стада идет.
— Деревня без дурака — не деревня, но чтобы двадцать — явный перебор.
— Ну, не совсем дураки, конечно. Кто под дурака молотит, кого по пьянке таким сделали, кто химии надышался. У нас, когда борьба за высокие урожаи пошла, самолеты, как в войну, пикировали, посыпали и поливали поля с утра до ночи каждое лето. Грузили яды вручную, без масок, респираторов, ну и… А потом дети сопливые пошли.
Пока не кончился самогон, спорили о демографических особенностях родной деревни. Всех придурков Генка и Вовка перечислили поименно, загибая пальцы, некоторые имена вызвали полемику, когда разговор пошел о дураках по жизни — в смысле “кто не хитрый, тот дурак”. Таких оказалось немало. Деревня хотела жить и жила, как могла, что при советской власти, что теперь, с ее тихим уходом — огородом, хозяйством, воровским промыслом из оскудевших закромов товарищества, бывшего колхоза.
Разошлись под утро, но не на работу, которая, как известно, дураков любит, а опохмелиться.
А через какое-то время в дверь осторожно постучали. Это был Петро — сосед через три дома, по фамилии Махно. Родом он был с Украины, а имел ли отношение к знаменитому анархисту Нестору Ивановичу, предводителю крестьян, кавалеру ордена Боевого Красного Знамени, первому, кто установил пулемет на тачанку и сделал атаку конницы неотразимой — предстояло выяснить. Сперва надо было угостить соседа — он помогал маме, когда она была жива. Помог и в скорбные дни. Вот и теперь зашел спросить — не помочь ли чем. Ну, чем можно помочь не обремененному хозяйством человеку? Поставил на стол бутылку, оставшиеся после поминок закуски…
Вскоре подошли Генка с Вовкой. Жизнь стала возвращаться на свои суетные рельсы.
Потом Петро повел знакомить меня с семьей. Мы сильно качались, но не падали, потому что перебирали штакетины руками, двигаясь неспешно в сторону его дома. Благо забор был сплошной почти по всей деревне, прерываясь лишь переулками, но их пространство мы преодолевали, крепко обнявшись, не давая друг другу падать.
Дом Петра выглядел как после налета его лихого однофамильца. Окна при полном отсутствии стекол были заделаны полиэтиленовой пленкой, забор наполовину завален, сараи без дверей, двор пуст.
— У нас, кроме котов, никто не выживает, — пояснил Петро. — Корова не доится, поросята дохнут. Сглаз, короче. Говорят, дело рук Сепетихи. Где-то ей дорогу перешел. У меня из хозяйства только то, что в штанах.
Мне почему-то вспомнился газетный текст: “Потом он повел гостей показывать свое хозяйство”.
— А как живете без хозяйства? — спросил я, не придумав ничего умнее.
— Да так, — неопределенно махнул рукой Петро. — С голоду не пухнем.
Мы прикупили у местной торговки (ее домашняя лавка находилась через дорогу) литр водки и стали пить за все хорошее.
Петро на мой вопрос о родственных отношениях с Нестором Махно ответил отрицательно, но сообщил, что из-за фамилии часто имеет неприятности. А однажды стал жертвой интриги. Решив наконец стать зажиточным человеком, он приобрел с десяток пустых мешков, подписал их большими буквами, но, поскольку класть в них было нечего, он стал давать их напрокат всем, кто попросит, имея с этого комиссионные в виде выпивки. А тут на свиноферме случилась кража поросят. На месте преступления обнаружили мешки с надписью “Махно”. Участковый, впервые за многие годы безудержного всеобщего воровства, провел блестящую операцию по задержанию подозреваемого. Таковым, естественно, оказался Петро. Его продержали несколько суток в изоляторе временного содержания, пока отрабатывали все его связи, алиби, показания свидетелей, и отпустили за недостатком улик. С той поры Петро, проходя в нетрезвом виде по улице, останавливался у дома участкового, грозил кулаком цепному псу, потом отмерял левой рукой расстояние до локтя правой, энергично потряхивал, выражая тем самым протест против произвола властей, и шел дальше.
После знакомства с “хозяйством” Петра и его горестным рассказом меня под руки отвели домой, и я не помню, как уснул.
…И был вечер, и было утро…
Утром пришел из колхозной конторы порученец председателя — посыльный, как его здесь называли. Система посыльных сложилась в нашей деревне еще на заре коллективизации. Они не блистали сообразительностью, но свое дело знали. Нынешний посыльный был из числа вошедших в двадцатку, по определению Генки и Вовки, представителей славного племени земляков, живущих в другом измерении. Он велел мне идти к “самому”.
В тот день на двух джипах японского производства в колхоз приехали представители общества слепых. Председателя общества сопровождали вполне зрячие лица кавказской национальности и личный телохранитель-референт. Они приехали получить долг с колхозного председателя за поставку горючего на посевную. В колхозе денег не было, разговор мог зайти в тупик, а я лично был знаком с председателем общества слепых и мог, по разумению председателя колхоза, помочь смягчить переговоры.
Мы сердечно обнялись с обоими председателями, прошли в кабинет, и началась малопонятная для меня процедура выяснения, у кого что есть и что можно взять взамен денег.
Неторопливо назывались цифры надоев, привесов, урожайность культур, как на обычной колхозной планерке. Все это пересчитывалось на калькуляторе, называлась сумма, следовали короткое обсуждение и вывод — годится или нет. Председатель колхоза жаловался на невыносимую жизнь, непомерные налоги, грабительские проценты банковских кредитов, поборы должностных лиц, отключения электроэнергии на зерновых дворах в разгар уборки. В общем, тракторы поломаны, коровы не доятся…
Председатель общества слепых в ответ жаловался на то же самое — производство стало, государство бросило на произвол, приходится крутиться самим, кредиторы наезжают, за “крышу” надо платить, без охраны в туалет не выйти…
Переговоры тем не менее завершились общим согласием. Одна сторона попросила подождать, продиктовав ассортимент предлагаемого товарного продукта, другая согласилась, но назначила жесткие сроки. Своей роли в этих переговорах я так и не уяснил.
Потом нас повели в колхозную столовую, где от обилия закусок разбегались глаза. Раньше в колхозах тоже хорошо гуляли, но в наше невыносимое время, как любят говорить руководители всех рангов, за исключением президента, на столе были морские и речные деликатесы — балык, теша, мясо трубача, гребешки, икра черная и красная, а еще мясные закуски, колбасы (колхоз имел собственный завод) и сыры местного производства.
По пути в компанию влились руководители района, председатели соседних колхозов и бывший депутат Государственной Думы. Ныне он возглавлял таежный район, а в наш, степной, приехал что-то выколачивать.
Кавказские парни, сопровождавшие руководство общества слепых, оказались армянами и азербайджанцами. Они покинули свой край во время вооруженного конфликта. Мир никак не брал руководителей их стран, а эти парни отлично уживались на нейтральной территории и проворачивали совместные акции по части одурачивания “большого брата”. Бывший народный депутат работал в думском комитете по делам национальностей и немало интересного рассказал о запутанном кавказском узле, постоянно апеллируя к представителям Армении и Азербайджана.
Слепой председатель жаловался на жизнь, зрячий — на судьбу. Глава района молчал, видимо, крепко принял раньше. Его тоже обидела судьба. По приказу партии он пошел на выборы, неожиданно для всех победил и теперь мучился, не зная, что делать с абсолютно обанкротившимся и разворованным районом. Обхватив голову руками, он закатывал глаза, изредка издавая полустон-полупесню.
После витиеватых тостов слово предоставили мне. Я тоже сказал что-то незамысловатое — если, мол, незрячие помогают зрячим, не все ладно в нашем отечестве.
За столом среди прочих сидела ладная украинка, у которой муж год назад отправился на историческую родину зарабатывать гривны, а теперь слал телеграммы — просил рубли на обратную дорогу. Но хозяйка не спешила с переводом. “Хай живе и пасеться на ридний Украйни”.
Среди представителей братских народов она чувствовала себя вполне уютно, отвечала на ухаживания, отдавая предпочтение “колгоспному голове”. Но тот не особо жаловал ее вниманием, давая понять, что она и так никуда не денется.
Так, потихонечку набираясь, мы сидели еще долго. Куда-то по срочным делам уезжали и возвращались гости, подходили новые. Неизменным оставался руководящий состав.
Потом провожали дальних гостей. Простившись с дальними, провожали ближних. И продолжали в тесном кругу.
…Проснулся я от звуков непонятной речи. Открыв глаза, повернул голову к говорящим и обалдел: на соседней кровати сидели и шептались восточные, точнее, юго-восточные люди. Увидев, что я очнулся, они заулыбались и закивали головами, уважительно называя меня “капитана”. За несколько дней до приезда в деревню я вернулся из командировки в Китай, где провел почти все лето, и сейчас мозговые извилины со скрежетом перемалывали информацию: либо все это мне снится, начиная с похорон мамы, либо я опять попал в Китай. Но как?
— Вы кто? — спросил я радостно улыбавшихся соседей.
Один стремительно подскочил и умчался. Через минуту вернулся с человеком, который назвался переводчиком Володей и стал объяснять ситуацию. Оказалось, что мы с “большим” капитаном пришли к ним в гости, а я заболел и лег спать. Находимся мы в родном селе, а не в Китае, а они вообще-то корейцы, приехали сюда учить местных крестьян выращивать овощи.
Я поблагодарил приверженцев идей чучхе за прием и был доставлен автомобилем председателя в родной дом.
Желание побыть одному никак не осуществлялось. Пришлось заниматься оформлением документов на владение домом и землей, ездить в районный центр и обратно за очередной справкой в сельсовет или контору.
По деревне слухи распространяются быстро, и я стал ловить на себе любопытные взгляды. По-видимому, нетрезвые похождения и неожиданные ситуации, в которых я оказывался, становились достоянием общественности и активно обсуждались. Жить становилось неуютно. Каждый день приходилось закладывать за воротник по самым различным причинам. Отказаться не было сил — слишком долго не был я в родном селе, и горьким было прощание с ним.
Иногда я, каюсь, думал, что не такое уж оно мне и родное. Приехал сюда восьмилетним. Раннее детство, когда закладываются основы характера, прошло на Западе. Вначале были нерусские дедушка и бабушка. Впрочем, в младенческом возрасте я мог понимать любой язык. Потом были русские дедушка и бабушка, которые многословием не отличались. Бабушка умерла, когда мне было четыре года. Хорошо помню, как на грузовик поставили гроб и он медленно поехал в сторону погоста. Нас с двоюродным братом взяли в кузов, что стало причиной восторга. В таком возрасте чувство утраты незнакомо.
Дедушка умер, когда я служил в армии на Дальнем Востоке. Проводить его в последний путь я не мог — нужен был документ, подтверждающий, что он меня воспитывал, а такого документа не оказалось. От дедушки остались редкие фотографии и рассказы о Первой мировой войне. В самом ее начале он оказался со своим полком в окружении, попал в плен, был вывезен в Австрию, где работал у крепкого хозяина, заимствуя у него приемы ведения хозяйства. О пребывании на чужбине он сохранил самые теплые воспоминания и был отправлен на родину в 1918 году. В родной деревне он часто рассказывал, как уважительно он относился к хозяину, называя его не иначе, как хер.
Австрийский плен аукнулся ему дважды. Во время коллективизации, когда его раскулачили и сослали в Сибирь, потом в 37-м, когда посадили как немецкого шпиона. Но он выжил, а после смерти Сталина вернулся в родную деревню Младоть.
Здесь, на новой родине, могилы близких мне людей появились совсем недавно. Сперва — отчим, и вот — мама…
Сон опять не шел, и я не знал, куда деваться от ночных видений, шорохов, шагов и разговоров с самим собой. В окно заглядывала луна — спутница поэтов и сумасшедших.
…Хлопнула калитка. На крыльце послышались чьи-то уверенные шаги. Открылась дверь. Я поднял голову, почему-то зная, что надо собираться. При свете луны блеснули зеркальные очки. Мы сели в машину. Место за рулем занял гость. Машина резко, так, что колеса провернулись по гравию, вылетела на дорогу и мгновенно избрала скорость. Мы мчались в упоении этой скоростью. Ночь пьянила, легкая вибрация передавалась всему телу. Водитель утопил педаль газа до самого пола. Я знал, что по дороге нам встретится разобранный мост, что надо резко повернуть влево, но ничего не успел сказать. Машина взлетела над разобранными пролетами моста. Слепой водитель плохо знал наши дороги…
Под сенью статуи маэстро Глюка*
Простота и правдивость являются великими принципами прекрасного во всех произведениях искусства.
Глюк
Галлюцинации — бред, грезы, видения — мнимые восприятия, обманы чувств в области зрения, слуха, осязания, возникающие без внешнего раздражителя и принимаемые за образы реальных предметов.
Медицинская энциклопедия
Глюки — то же, что галлюцинации.
Разговорное
ВВЕДЕНИЕ
Ну, как без введения? Даже “Наука любви” Овидия начинается с введения (издание товарищества А. С. Суворина, под редакцией профессора античной литературы А. Самсонова, Санкт-Петербург, 1914 год).
Введение будет таким: учитель ходил между доской и первыми столами слушателей и резко бросал в зал: “Душу человека разрушают грехи и пороки. Порок — это повторяющийся грех. Через душу повреждается тело. Болезни — расплата за грехи. Грех — повреждение души. Душа — комплекс энергетических свойств человека.
Еще в тринадцатом веке было классифицировано сто сорок семь грехов. Сейчас их более двухсот. Семь из них — смертные. Мы поговорим об одном, самом тяжком — гордыне. Я назову вам симптомы, а вы прислушайтесь, порочные вы люди, требующие уважения к себе. Почему я должен относиться к вам с почтением? Вы все подвержены тщеславию. То есть гордыне. Я вижу, как в вас закипает обида на мои слова — в вас, добившихся упорным трудом определенного социального положения в этом глубоко погрязшем в грехах обществе. Вы не терпите упреков — а это симптом тщеславия. Вы жаждете похвал, вы ищете легких путей для решения своих проблем. Вы непрерывно ориентируетесь на других: что скажут о вас окружающие. С таким состоянием души вы являете собой пример крайней убогости. Достаточно одного греха — гордыни — и душа погублена. Даже если после всех наших разговоров кому-то из вас захочется повеситься, знайте: самоубийство — тоже гордыня”.
БОЛЬНОЙ
На десятом году эпохи Больших Перемен, в период управления провинцией шестым губернатором, за год до прихода к власти Леонида с его пацанами, я запил. Да так, что выйти из этого блаженного состояния без помощи лекарей уже не мог.
Этому состоянию предшествовало непривычно раннее восхождение звезды Сириус из созвездия Большого Пса. Прорицательница так и сказала, увидев невооруженным взглядом заветную звезду: “Быть тебе пьяну”.
Так и случилось. Темной августовской ночью в полубессознательном состоянии я был доставлен в больницу. В приемное отделение поступали какие-то странные личности. Вполне допускаю, что это гуляло больное воображение, подпорченное спиртным и некоторым литературным опытом. А может быть, больница в тот день дежурила и принимала по “Скорой помощи” всех, кому требовалось участие врача. Но это были все какие-то травмированные пациенты, например, какой-то человек с перебитым носом, утратившим формы, ежесекундно шмыгающий. Помощь ему не оказывали до подхода милиции — человек попал в какую-то криминальную историю. Тетка, весом килограммов под сто пятьдесят, с разбитым лицом, постоянно падала с кушетки, громко стонала и проклинала какого-то Жору. Мужчина со сломанной и опухшей рукой ходил по коридору в ожидании милиции, но уже из другого района, оттуда, где произошел конфликт.
Картину дополнял китаец, ни слова не говоривший по-русски. Однако с ним был переводчик, который рассказывал врачам, что его носитель языка подвергся нападению в своей фирме и требует медицинского освидетельствования. Здесь тоже требовалось участие милиции.
Я лежал на кушетке в ожидании помощи. Стоять или сидеть уже не мог. Все специалисты, которые изредка появлялись в отделении, смотрели в основном бумаги.
Через несколько часов пребывания меня ощупали, заглянули в рот, сделали электрокардиограмму, получили результаты анализов. Разговаривали довольно жестко. Да и откуда взяться ласке среди такого сурового окружения? Но вот появился доктор, назвавшийся Аркадием Юрьевичем. Говорил он тихим голосом, отличался от своих коллег добрым участием в судьбе предполагаемого пациента. Он настоял на том, чтобы я был помещен в палату.
До окончания процедуры заполнения бумаг я сидел, покачиваясь, как утопленник на волнах, сжав пальцами край кушетки. Рядом стонала после очередного падения тетка. К ней никто не подходил, несмотря на то, что она легла задом наперед.
По прибытии в палату последовал еще один осмотр моего тела, и меня вскоре с помощью санитара провели в ванную комнату, где началась неприятная процедура очищения. Тишайший Аркадий Юрьевич затолкал мне в нос резиновый шланг так, что тот достал до самого желудка, а в воронку стал лить воду. Мучительный рвотный рефлекс сотрясал тело. Казалось, все, что находится ниже шеи, выходит наружу.
После этой процедуры на живот положили пузырь со льдом, дали глоток новокаина и пожелали спокойной ночи.
Однако спокойной ночи не получилось. Через час-другой поступил довольно беспокойный больной. Он ходил по палате вдоль узких проходов между кроватей и мычал что-то нечленораздельное. Природа его звуков стала понятной несколько позднее, когда проснулись все обитатели палаты и сделали коллективный вывод, что к нам попал глухонемой пациент. До самого утра он стонами и жестами требовал внимания к себе, но дежурная сестра этого внимания бедняге так и не уделила.
Утром состоялся разговор глухонемого с врачами. Из всех слов, имеющих отношение к медицине, он мог чисто произнести единственное — “б…дь”. Им он сопровождал каждое, на его взгляд, неверное толкование диагноза его болезни. А специалисты все прибывали. Сосудистый хирург, гастроэнтеролог, невропатолог, травматолог. Каждый из них, спрашивая, где болит, старался кричать погромче, желая быть услышанным. Но это не давало нужного эффекта. Больной то легко поглаживал низ живота, то ударял по нему ладонью. Указанное место врачи ощупывали, советовались друг с другом, проводили что-то вроде консилиума, но ясности не было.
Обитатели палаты с интересом наблюдали за ходом действия. Звучали реплики:
— У него печень из трусов вываливается. Цирроз, однако.
— По-моему, в паху неладно, уролог нужен.
— Может, что-то проктологическое?
Каждое толкование больной сопровождал уже известным нам словом.
Потом подошла заведующая терапевтическим отделением и спросила, как этот несчастный попал в сосудистую хирургию. Оказывается, что его привезли по “Скорой”, добиться, “где болит”, не могли и поместили туда, где была свободная койка.
— В дурдоме тоже пока есть свободные койки, — сердито сказала заведующая. Она пояснила, что больной находится у них на учете по поводу цирроза печени. Родная сестра, которая его опекала, умерла. Документы, которые были на руках у глухонемого, потеряны или украдены — никто толком не знает. Сейчас его надо подлечить, а в принципе он не жилец.
С таким жизнеутверждающим диагнозом глухонемого с пожитками увели. Для оставшихся начался процесс лечения. В тот день в меня влили немеренное количество физраствора. Первую дозу ввалила сестра, которая сменилась, не сделав отметки. Другая сестра, пришедшая ей на смену, тоже аккуратно выполнила предписание врача. Я же думал, что это и есть интенсивная терапия.
Первая половина ночи прошла в каком-то забытьи. Еще древние греки знали, что мы лишь тени из сновидений. В коридоре мигнул и погас свет. Послышался громкий смех, который сменился криками, затем плачем, переходящим в истерические всхлипывания. В это же время у меня под койкой стала громко дышать собака. Я упустил момент, как она туда попала. Не вставая с постели, сунул руку под кровать и пытался погладить собаку, она забивалась дальше. Я встал на колени и попытался ее вытащить. Собака небольно кусала мои руки и упиралась, не желая вылезать. В это время в коридоре заплакал ребенок, и я вышел на этот плач. Я шел по коридору, заглядывая в палаты, наклоняясь над спящими людьми в поисках источника плача.
Вдруг в конце коридора закричала дочь. Я сразу узнал ее по голосу. Оставив поиски ребенка, я побежал на голос дочери. Она звала на помощь, с ней явно что-то происходило. Я врывался в палаты, включал свет, обшаривал глазами кровати. Всюду были незнакомые мне лица. Не найдя дочери, я побежал с пятого этажа на первый, чтобы позвонить домой и узнать, что здесь делают родные мне люди. Жена говорила, что все в порядке, в больнице, кроме меня, никого нет и не может быть. Она звала к телефону всех, чтобы я мог слышать их голоса, но я перебивал их упреками — зачем они организовали за мной слежку. Неужели они не верят, что я лежу в больнице, а не отправился к собутыльникам. Я решительно требовал прекратить преследование.
Затем вновь бежал на пятый этаж, заглядывая по пути в палаты своего отделения. Хлопали двери, из-за них поочередно выглядывали то сын, то дочь. Они явно издевались надо мной. Из палат раздавались крики то ребенка, то мамы, то жены.
Пробегав так некоторое время по длинным коридорам, я решил сменить тактику: вошел в свою палату и притаился на койке. Я ведь убедился, что дома все в порядке, за мной из домашних никто не следит, а тот, кто это делает, сам попадется на ловца.
Как только я закрыл глаза, тотчас очутился у себя дома в спальне. На кухне быстро разгорался скандал сына с дочерью. Он уже достиг своего накала, терпение мое лопнуло — я вбежал на кухню, схватил сына за грудки и начал трясти. Через несколько секунд налетели какие-то люди, начали крутить мои руки — а сделать это было нелегко, откуда-то взялась неимоверная сила — я легко расшвыривал нападавших, Натренированное еще в армии тело сжималось, как пружина, распрямлялось, сбрасывая бойцов. Несколько хороших подсечек помогли свалить самых активных, я освободил себе дорогу и с криком “ура!” бросился к первому попавшемуся окну, вскочил на подоконник и начал дергать шпингалет, чувствуя, что затягиваю время, что надо было вылетать, опоясанным рамой. Тут несколько рук предательски сдернули с меня больничные штаны, оторвали от окна, набросили на голову одеяло, и вскоре я очутился на своей кровати, придавленный крепкими ребятами. Мне сделали несколько уколов, и, как пишет автор детективных романов Полина Дашкова, “сознание мое померкло”.
Перед тем как это произошло, я увидел улыбающееся лицо тишайшего Аркадия Юрьевича.
НА БОЙНЕ1
Пробуждение мое было долгим. Вначале я чувствовал себя, как чувствуют, наверное, младенцы. Сознание было чистым, не замутненным никакими знаниями. Жизнь еще не успела подержать меня в своих жестких объятиях. Все на рефлекторном уровне. Я почувствовал голод и открыл рот. Захотел помочиться и сделал это. Потом я ощутил свои руки. Они казались тяжелыми и неспособными что-то делать. Потом я шевельнул пальцами ног. В ушах стоял легкий шум, похожий на шорох волны, набегающей на песок, или ветер, шелестящий листвой. Открыл глаза и увидел белый потолок. Кажется, я только появился на свет.
Через некоторое время в моем сознании появились картины детства. Вот я, четырехлетний, хожу по двору дедушкиного дома, рассматриваю желтые одуванчики и ползающих по ним пчел. У калитки появляется мама. Я бегу к ней, прижимаюсь лицом к животу. Мама приехала из города. Я вижусь с ней раз в месяц. Потом, как в старой киноленте, прокручиваются школа, армия, институт, работа. А далее… Где же я оказался? Тут пришла сестра и поставила мне укол.
Я безмятежно улыбался, состояние мое было миролюбивым, тело расслабленным. Не было никакого повода оказывать сопротивление, не было желания говорить.
Собственно, во время осмотра мне никто не собирался причинять неприятности. Меня профессионально обыскали, заглянув и ощупав все места возможного хранения колюще-режущих предметов. Забрали зубочистку, терпеливо объяснив, что этой безобидной вещицей при желании можно легко убить человека. Хотя я знал, как это делается голыми руками, но пускаться в объяснения с санитарами не стал. Они были веселы, улыбались, радуясь каждому новому пациенту. Бритвенные принадлежности, зеркальце будут храниться в хозяйственном блоке. В умывальной комнате зеркал нет. “Клиентам нашего заведения смотреть в зеркало не рекомендуется. Был случай, когда больной разбил головой зеркало, схватил осколок и поранил несколько человек. Последовал приказ”.
Потом показали мое место в палате первичного наблюдения — так назвали палату, где находилось около десятка человек. Я знакомился с порядками и пациентами подобного заведения по фильму Милоша Формана “Полет над гнездом кукушки” с Джеком Николсоном в главной роли, где условия содержания душевнобольных напоминали что-то среднее между правительственным санаторием и домом отдыха ВЦСПС: бассейн, спортивная площадка, тренажеры для различных групп мышц, комната психологической разгрузки (хотя куда дальше еще психам разгружаться), столовая, как для депутатов Государственной Думы… Я вынужден был сделать сравнение не в пользу завоеваний нашего Министерства здравоохранения. Но меня утешала мысль, что там капиталистическая система беспощадно давит сознание и душу маленького человека, лишает его индивидуальных черт. Там, где правит чистоган, всегда так. У нас беднее, но здоровее дух. Дух действительно был здоровым. Пахло аммиаком, нашатырным спиртом, лекарствами, немытыми телами. Веяло какой-то серой обреченностью.
У входа в палату, положив на колени резиновую палку, сидел охранник. С коек, намертво прикрепленных к полу, — “наверное, чтобы ими не бросались”, подумал я, в детстве слышал о силе сумасшедших — раздавались звуки: от тихого бормотанья до криков. Периодически к укрытому с головой больному подходил санитар, сдергивал с него одеяло, ударял палкой по животу, требуя прекратить заниматься онанизмом.
— У больных подобного типа сильно развита сексуальность, — раздался тихий голос с соседней койки. — Раньше он постоянно демонстрировал свои гениталии, так принято в стаде приматов доказывать большими размерами свое преимущество.
Сосед удобнее устроился на кровати, найдя в моем растерянном лице внимательного слушателя, и продолжил:
— Мы все равно остаемся частью природы. Кстати, более сильный самец может изнасиловать слабого. Это в тюрьмах процветает сплошь и рядом, а у нас санитары свое дело знают. У них не забалуешь.
За окнами темнело. Усталость прожитого дня брала верх. Под тихое бормотанье соседа я начал впадать в забытье. Свет в палате не выключался.
…Я проснулся от какого-то внутреннего беспокойства. Прямо в лицо мне, низко наклонившись, смотрел человек. Лихорадочный блеск, любопытство, испуг — все это я прочитал в доли секунды в его глазах. Увидев, что я очнулся, он выпрямился и сел на соседнюю кровать.
Тут я захотел в туалет. Встал, пошел к выходу в поисках сортира.
— Стоять, — приказал мне санитар. — Куда?
Я объяснил. Санитар указал пальцем в сторону туалета и посоветовал: “Без глупостей”.
Это был обычный больничный туалет: унитаз, смонтированный на нем сливной бачок, без всяких там веревочек. “Это чтобы не было попыток самоубийства”, — подумал я.
На обратном пути встретился сосед, который разглядывал меня несколько минут назад. Он приблизился на расстояние вытянутой руки и жестом попросил приблизиться. Я сделал это не без опасения, пошире расставив ноги, чтобы не так просто меня было сбить.
— Слушай, — сказал он, — я вижу, ты неплохой парень, попал сюда случайно, тебя скоро отпустят.
И без всякого перехода:
— Я хочу отрезать себе яйца. Что ты посоветуешь?
Я секунду осмысливал услышанное. Я понимал, что попал в дурдом, но не думал, что все так скоро начнется. Не придумав ничего умнее, спросил:
— А почему ты хочешь это сделать?
— Они у меня болят, — просто ответил сосед.
Я посоветовал ему обратиться к врачам, но это его рассердило, он высказал в их адрес несколько резких замечаний и, потеряв ко мне всякий интерес, направился вдоль коридора.
Озабоченный заявлением о предполагаемой попытке членовредительства, я подошел к санитару, дежурившему у входа в палату, и сообщил о намерениях соседа. Тот к сказанному отнесся без всяких эмоций и посоветовал “не брать в голову”.
Удивленный таким равнодушием к судьбе пациента, я решил осмотреться и двинулся вдоль стены по длинному коридору. Ходить посередине не рекомендовалось. Это правило мне объяснил санитар, у которого я спросил разрешения прогуляться. Также он посоветовал не смотреть никому в глаза, чтобы не вызвать агрессии. Выполняя эту инструкцию, я наклонил голову вниз, чтобы ни с кем не встречаться взглядом, заложил руки за спину и двинулся по коридору, уставившись глазами в пол, соблюдая правостороннее движение, чтобы ни в кого не въехать.
Пройдя несколько метров, я увидел, как из палаты (а они все были без дверей) выкатилось нечто напоминающее человека. Тело было обезображено или в утробе матери, или после серьезной аварии; шарообразное существо с руками до колен, с короткими ножками, будто колесиками; абсолютно круглая, без признаков волос голова двигалась параллельно полу — по-видимому, он тоже не хотел никому смотреть в глаза. В движении тела было что-то паучье.
Вдруг за своей спиной я услышал топот ног. Я прижался к стене: по направлению к человеку-пауку бежал парень. За ним, сгибая и разгибая резиновую палку, поспешал охранник. Молодой человек со всего маху ударом ноги свалил калеку на пол и, пиная, прокатил его несколько метров по коридору. Все гуляющие по моему примеру прижались к стене. Санитар несколькими прыжками догнал парня, пинавшего инвалида, и опустил, хорошо замахнувшись, дубинку на его спину. Потом еще и еще. Тот закрыл голову руками, подставляя под удары спину. Огрев его так несколько раз, охранник соединил концы дубинки на шее нарушителя порядка и спросил:
— Поиграл в футбол?
Тот зашипел, показывая пальцем на сдавленное горло.
Охранник освободил его шею от дубинки, хлопнул несильно еще раз по спине и посоветовал не обижать “будущее человечества”, пока он на дежурстве.
Тот, по чьей спине гуляла дубинка, заныл:
— Ты его все время жалеешь, а мне поиграть не с кем.
— Сейчас я тебя зафиксирую и позову сестру с уколом.
Нарушитель покорно поплелся в палату. Конфликт был исчерпан. Охранник, видя, что народу в коридоре собралось больше положенного, сказал, чтобы все расходились по палатам, что и было исполнено незамедлительно. В коридоре остался только пострадавший, который постоял в задумчивости и покатил дальше по своим делам.
Я сидел на своей кровати, обдумывая ситуацию, в которой оказался, когда ко мне обратился сосед, тот, что раньше говорил о поведении самцов в стаде приматов, когда более сильный для утверждения своего авторитета демонстрирует свои гениталии. В прошлый раз он, сообщая эту информацию, ни к кому конкретно не обращался. Сейчас свой вопрос адресовал мне:
— Вы автор Серогорска?
Я кивнул утвердительно, радуясь в душе своей популярности хотя бы среди обитателей дурдома.
— Вы писали об узконосой обезьяне как о прародительнице человека?
Вопросы были острыми и прямыми, как иглы, и требовали прямого ответа. Действительно, в моей повести “Необычайное происшествие в Серогорске” одним абзацем упоминались узконосые обезьяны, но и то в связи с известным постановлением ЦК ВКП (б) “О педологических извращениях в системе Наркомпроса”.
Я снова кивнул головой, чтобы лукавой речью не вызвать волнение собеседника, помня предупреждение санитара, что он сам не знает, что через секунду могут выкинуть его подопечные.
— У меня к вам накопилась масса вопросов, — заявил сосед. Весь его вид, хотя он был одет в застиранную коричневого цвета больничную пижаму, говорил о большой учености.
— Я известный психозоолог Подъяблонский. Двадцать лет живу в тайге, изучаю поведение приматов.
Это заявление меня насторожило. Северная тайга — не совсем комфортное место для проживания не то что приматов, но даже их неблагодарных потомков, но спорить с ученым по известным соображениям не стал и приготовился слушать.
— Я понимаю ваши сомнения насчет моего психического здоровья. Но в этом смысле вы можете не опасаться. Я изучал их поведение, когда наш Север являл собой зону тропиков и там, где я обосновался, плескался теплый океан. Я купался в его волнах, я дружил с приматами, они полюбили меня, я их. Готовлю сенсационные слушания. Здесь я временно почти в той же среде, но более агрессивной.
“Далеко же тебя носило”, — подумал я. Но тут раздалась команда на обед, и мы прекратили обмен мнениями. Этот обед я решил пропустить.
НОВЫЕ ЗНАКОМСТВА И БЕСЕДЫ
Он окликнул меня по имени, обнял, похлопал по спине, пригласил к себе. Это была палата устоявшегося уровня, тогда как у меня — первичного наблюдения. Один из обитателей палаты беспрерывно играл на гитаре. Володя назвал его композитором и сообщил, что он играет исключительно на щипковых инструментах, пишет собственную музыку. Любимый композитор — Глюк.
Композитор сменил ритм, покивал головой и напел что-то из Глюка.
— “Орфей и Эвридика”, — прокричал композитор. — Восемнадцатый век, венская классическая школа.
Другой сосед по палате рассказал, что из любого сложного положения выходит с помощью йоги. Он продемонстрировал свои возможности, постояв на голове у стены. Как только образовалась небольшая пауза между игрой на гитаре и демонстрацией возможностей йоги, Володя дал мне несколько советов по выработке стиля поведения в этом учреждении. Ни в коем случае нельзя обращаться к персоналу ни с какими требованиями, не проявлять агрессивности — для них это подтверждение диагноза, никому не доказывать, что ты не болен — они об этом знают и без тебя, но в то же время не извиняться, не заискивать, не проявлять любезности и подобострастия. Это тоже расценивается как заболевание.
Володя попадал сюда не в первый раз и знал, о чем говорил. Здесь он был на особом положении, так как рисовал портреты медперсоналу.
В тот же вечер я впервые пошел вместе с другими в столовую. Столы были сервированы металлическими кружками и чашками, алюминиевыми ложками, вилок не полагалось. Когда проходили мимо одной из палат, заметил привязанных мягкими повязками за ноги и руки к кроватям больных — зафиксированных, как здесь говорили. Среди них я заметил парня, который намеревался заняться членовредительством, и обидчика “человека будущего”.
На ужин были поданы каша, чай и много хлеба. Во время ужина напротив меня сел человек и, не мигая, стал наблюдать, как я пытаюсь отправить в рот кусок твердой каши. Володя прогнал наблюдателя. Потом, видя, что я не могу есть, посоветовал отдать кашу человеку, смотревшему на меня. Тот проглотил ее в одну секунду. Сердобольная раздатчица, поняв, что я хочу пить, налила чай в мою кружку два раза.
Большую часть времени я проводил в палате. С соседом по палате психозоологом Подъяблонским мы беседовали на зоологические темы. Линия беседы была чрезвычайно увлекательной. Говорил в основном ученый. От него я почерпнул массу полезной информации. Узнал, например, что у синего кита размер члена достигает двух метров, что киты совокупляются, стоя в воде. А у моржа половой орган имеет костное основание. В качестве подтверждения этой аксиомы он привел известное в быту выражение “х… моржовый”. Люди мало задумываются о происхождении этой, казалось бы, малоприятной для тех, кому она адресована, реплики. А на самом деле в ней отражена вековая зависть особей мужского пола к носителю столь уникального органа. “X… моржовый” как символ стойкости, мужества и несгибаемости. Не случайно ортодоксальных коммунистов называют “несгибаемый член КПСС”, политически окрасил свой довод аполитичный в своей основе ученый. Именно эти несгибаемые вынудили его в свое время податься в тайгу и скрываться там двадцать лет, несмотря на ряд перемен в обществе. Тема стойкости, мужества и где-то даже героизма увлекла психозоолога:
— Я скажу больше. У мужчин в доисторические времена, а это каких-то два-три миллиона лет назад — с точки зрения вечности это минуты — детородный орган тоже имел костное основание, но в ходе эволюции, к счастью, это свойство было навсегда утеряно.
— А почему к счастью? — вставил я корректно вопрос,
— Вопрос дискуссионный. Но не будем увязать в споре. В этом смысле, обидев венец природы, как мы любим себя называть, сама Природа-мать поступила гуманно. На начальном этапе появления человека, когда надо было срочно населять планету, костная основа детородного органа была оправданна. Детишки едва успевали вылетать из чрева женщины-прародительницы, ее еще называют Африканской бабой. Человечество зарождалось в Западной Африке, где среднегодовая температура была плюс двадцать восемь градусов. Не надо было думать об одежде, еде, жилище. Надо было думать только о совокуплении. Вот тут-то и пригодился костяной… Эта теория происхождения человека мне представляется более научной, хотя и лишена элемента романтики о засылке человека из космоса. Те, кто нас придумал, знали, что делали. А те, кто носится с Дарвиным…
Психозоолог начал немного нервничать, что не осталось незамеченным для санитара, слушавшего лекцию. Он стал поглаживать дубинку. Потом повернулся в мою сторону и сказал:
— Три года учился в медакадемии, изучал исключительно марксизм-ленинизм, ничего подобного не слыхал. А этого человека слушаю два года. Не верю, но слушаю.
Немного справившись с волнением, ученый продолжил развивать теорию происхождения видов.
— Представьте, если бы у мужиков всей земли этот орган, к радости женщин, имел костное основание. Представили?
Даже онанист, оставив свое занятие, высунул голову из-под одеяла. Он, по-видимому, тоже представил.
— Планета просто погибла бы от перенаселения еще много тысяч лет назад, — и тут он в краткой форме изложил закон народонаселения Томаса Роберта Мальтуса, хотя в нем ни слова не говорилось о проблеме костного основания мужского члена и губительных последствий от неосторожного обращения с ним.
Так, в задушевных беседах, проходили минуты и часы нашего пребывания в этом скорбном доме.
ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА?
Моя голова пополнялась и философскими знаниями. Бывший преподаватель диалектического и исторического материализма товарищ Смиркин в свое время участвовал в философском обосновании отделения Сибири и Дальнего Востока от метрополии, которой он считал столицу нашей родины Москву. Он предлагал государственное устройство этого дальнего региона сделать наподобие Австралийского Союза, считая, что такой смелый шаг позволит раз и навсегда прекратить территориальные притязания со стороны малоземельных государств. Его уверенность базировалась исключительно на здравом смысле: в Австралии тоже земли немерено, но ведь никто не претендует на неотъемлемое право австралийцев распоряжаться ею по своему усмотрению.
Кроме того, он вывел математическую формулу ленинского учения об истине. Сообщая об этом, он становился в позу прокуратора Иудеи Понтия Пилата и вопрошал санитара: “Что есть истина?” Тот покачивал резиновую дубинку и молчал, глядя на философа.
Открытие математической формулы, по словам ученого, претендовало, по меньшей мере, на докторскую степень. Однако он пошел дальше и вывел опять-таки математическим путем формулу ленинской теории отражения. Это вызвало зависть соперников по цеху, и они помогли изолировать его в это заведение. Но и здесь он не прекратил работу, считая, что трудности укрепляют его мысль, и готовился передать на волю товарищам свои “Новые философские тетради”, в которых он сообщал о некотором пересмотре своих взглядов, отречении от ленинского влияния, называя философские труды своего предшественника бредом, написанным “картонным, маловразумительным языком”.
Однако самым известным пациентом, по словам художника Володи, с которым я подружился более всего, оставался полковник Военно-Воздушных Сил. Он находился на излечении восемнадцать лет. Участвовал во Второй мировой войне, вооруженных конфликтах на всех континентах. Видел в гробу и Ленина, и Сталина, когда они вместе лежали в мавзолее. Полковник получал хорошую пенсию. Поступив в больницу, он поставил условие своим племянницам и внучкам — приходить к нему за доверенностью на получение пенсии каждый месяц. Она оформлялась через главного врача, что давало возможность больному видеться с родными регулярно — раз в месяц. Я видел этого полковника. Рослый крепкий мужчина с чуть втянутой в плечи головой — признак профессионального пилота. Рассказывали, что он в качестве советника помогал свободолюбивому народу Африки освободиться от колониального гнета. Потом, когда угнетатели ушли, борцы за свободу начали резать друг друга, а далее ему пришлось воевать на стороне Республики Сомали против Эфиопии, но, когда методы строительства социализма в Сомали не пришлись по душе руководству СССР, он начал так же успешно воевать на стороне Эфиопии против Сомали.
Кому и когда рассказывал он эту историю и при каких обстоятельствах попал сюда — осталось загадкой. Недостаток свежего воздуха — а в этом заведении прогулок не полагалось — сделал цвет его лица серым с желтизной. Бывший сталинский сокол ни на кого не обращал внимания, ни с кем не разговаривал, был глубоко погружен в себя, носил печать таинственности.
Володя работал профессиональным художником, тяготел к абстракционизму. По его словам, после того как на выставке в Манеже 1962 года Никита Сергеевич Хрущев назвал абстракционистов “пидарасами”, представители этого направления в изобразительном искусстве сильно на него обиделись. Абстрактная живопись русских и советских художников подверглась гонениям и преследованиям, но от этого они стали писать еще абстрактнее. В больнице Володя вынужден был работать в реалистической манере, как Александр Шилов, Илья Глазунов и Никас Сафронов. Этого требовали санитары, чьи свирепые рожи он рисовал. “Наступаю на горло собственной песне” — извечная проблема художника и власти.
Володя, зная о моих знакомствах, снисходительно отзывался о творчестве известного, заслуженного, обласканного художника Благонравова.
— Его творческие потуги не могут не вызвать сочувствие, — говорил Володя, — он пишет сюжеты на православные темы на оконных ставнях, назвал это оконописью, а я ведь раньше его открыл народное направление “заборопись”. Дал ему название, запатентовал. За этим направлением — будущее. В России столько заборов! Каждая доска несет смысловую нагрузку. Каждый сучок, задоринка, изгиб, неровность, трещина. Я мог бы прославиться, как Давид Сикейрос в своей Мексике, который создал школу монументальной живописи. У меня тоже своя школа и ученики. Энтузиасты несли в мою мастерскую заборы целыми пролетами. Во дворе негде было повернуться. Мой оппонент снял с городских окон ставни, я пошел дальше — снял заборы. Город был вынужден отказаться от заборов. Архитекторам пришлось проектировать новые кварталы без них. Это стало настоящим прорывом в градостроительстве.
— За мои дурацкие портреты санитары приносят чай, — продолжал он. — Я сухим чаем нейтрализую лекарства, хотя некоторые считают это бесполезным занятием. Я научился прятать таблетки под язык, за щеку, могу останавливать их в самой гортани. Но когда вводят инъекции галоперидола или аминазина, я бессилен. Мне подавляют волю, после таких уколов приволакиваю ногу, у меня страшно болит голова. Я могу действительно делаться дураком. А они, — тут Володя показывал в сторону ординаторской, которая находилась за тремя дверями от пациентов, каждая из них имела свою ручку, ручка была в кармане работника из числа медперсонала, — а они появляются в палате раз в три дня на несколько минут. Они сами тяжело больные люди. Они не доживают до пенсии. Они безжалостны к своим пациентам, они не понимают нас и не хотят понимать.
Голос Володи начинал звенеть, фразы становились отрывистыми:
— А те, кто живет за больничным двором? Они знают дорогу только на работу и домой. Они больше ничего не хотят знать, слышать мнение, отличное от их мнения. Они не хотят видеть то, что не вписывается в их представление об искусстве. Они изолируют нас, чтобы не испытывать беспокойство, — Володя хватал себя за горло. — Тебя все равно выпустят, только не нарывайся. Ты выйдешь, а меня изуродуют. Я здесь уже в пятый раз. Я их постоянный клиент. Я у них на вечном учете. До самой смерти… А мне еще надо сделать восемнадцатиметровую статую композитора Глюка в городе Сковородине!
На шум приходил санитар, обыскивал тумбочку Володи, забирал карандаши, прерывал песнопения композитора, который самозабвенно исполнял арию Париса из оперы Глюка “Парис и Елена”, укладывал в кровать любителя йоги, сидел некоторое время на табурете, принесенном с собой, укоризненно поглядывал на художника, явно сочувствуя. Меня отправляли в палату первичного наблюдения. Заканчивались первые сутки моего пребывания здесь.
А в палате меня ждал с нетерпением психозоолог Подъяблонский. Он скучал без общения с таким благодарным слушателем.
— Они, эти дарвинисты, сведут меня с ума.
В этом заведении подобное заявление звучало странно.
— Когда я в тайге узнал о новой теории происхождения человека, я из лесу вышел и сдался властям. Разбивались мои представления о происхождении человека с помощью высшего разума. О его двухмерном, симметричном строении тела. Вот у него, например, — он показывал на соседа-онаниста, — есть голова, которая не работает, но тут же симметрично расположена жопа. Она у него работает. Прилив крови к мозгу — у кого он есть — вызывает мыслительную деятельность, прилив крови к гениталиям, как в случае с нашим соседом — сексуальное возбуждение. Только представьте себе: при жизни одного поколения три раза менялась теория происхождения человека… Вначале нашим прародителям считался павиан — сама агрессивная обезьяна. Надо было оправдать начавшуюся войну в Европе. Потом решили, что предком человека должна быть самая умная обезьяна — шимпанзе. Сейчас на горизонте появилась самая сексуальная обезьяна — бонобо. Вывод о том, что она — наш предок, сделан на основании, что этот примат может совокупляться в различных позах, к тому же с удовольствием занимается онанизмом, как наш общий друг… Также, как человек, они умеют любить, предавать, подличать, обманывать, изменять, ревновать, жалеть и обижать… И вот сейчас я здесь, — неожиданно прервал свой монолог психозоолог.
ЛУННАЯ НОЧЬ. ЭПИЛОГ
Окна в палатах были зарешечены, решетки прочно закреплены в стенах болтами. У входа сидел, зевая, санитар.
В окно, словно боясь перевалиться через трехметровый забор, окружавший больницу, одним краем заглядывала луна. При внимательном рассмотрении можно было различить на лунном диске, как это бывало в детстве, глаза, нос, рот загадочного светила. На моих товарищей по несчастью небесное тело действовало враждебно: они метались во сне, вскрикивали, стонали. Зафиксированные буйные бились в очередном приступе яростной силы. Кровати под воздействием мышечных сокращений вздрагивали и скрипели. Все это происходило какими-то волнообразными периодами.
Прошло еще немного времени. Луна, так и не преодолев забор, высвечивала мертвенным, зыбким светом все закоулки больничного двора. Я стал забываться в коротком поверхностном сне…
…За стеной тоненько, словно боясь, что его могут услышать, безудержно и безутешно заплакал ребенок. Так плачут, когда сердце переполнено горем до самого края и нет никакой возможности освободиться от этого горя.
Я уже не мог изменить свою жизнь, исправить ошибки, избавиться от грехов, ставших пороками, вернуть к жизни самых близких людей, в уходе которых я винил только себя.
Прямо в глаза мне, сидя у изголовья, смотрела мама. Она укоризненно качала головой и чуть слышно повторяла: “Сынок, сынок, что же ты наделал. Я так тебя просила…”
Я знал, что она меня не видит. Глаза ее были разрушены глаукомой. И помочь мама ничем не могла. Девять дней назад она была похоронена на тихом сельском кладбище. И сам я умирал. Однако Господь, который не в силах изменить прошлое, но в силах изменить образы прошлого и настоящего, сохранил мне жизнь и разум.
Поездка в Япули
Повесть
15.06. Отель “Золотой колос”
Итак, мы уже три дня в китайском городе Харбине, некогда построенном русскими людьми.
Кое-что уже отснято. Мне поначалу картина виделась так: на какой-нибудь старинной улочке с домами, построенными нашими соотечественниками, играет патефон. Естественно, старинный вальс “На сопках Маньчжурии”, — стереотип мышления, ничего не поделаешь. Хоть сам патефон немецкого происхождения из начала двадцатого века — такие существуют до сих пор, сам видел и слышал в рядах антикварной торговли. Вокруг стоят китайцы и слушают этот вальс… Или поместить этот патефон где-нибудь в лавке древностей — сохранились ведь в Харбине старинные русские вещицы времен Порт-Артура и строительства КВЖД: статуэтки, канделябры, шкатулки… Все это может послужить хорошим фоном для нашей телесъемки. Крупным планом — китайские лица, много лиц. Среди них одиноко мелькнет старик славянин с благородными чертами, каких не встретишь в нынешней России. Хорошо бы побывать в доме нашего соотечественника, где наверняка сохранились русские вещи, это тоже благодарный фон для разговора — фотографии, картинки из журналов, иконы, что-то из мебели: комод, горка, буфет, стол — все, что составляло быт россиян первой и второй эмиграции.
Потом можно будет пройти по улицам города, где особенно отчетливо виден русский след — здания, мостовая, церкви.
…В принципе, все так и получилось. Но создать фон было трудно: китайцы то и дело радостно заглядывали в объектив камеры, тыча пальцами в себя и друзей, на замысел режиссера им было наплевать. Нашлись пластинки с записями старых песен Шаляпина и Вертинского, которые бывали с концертами в этом городе. Наших китайских статистов увлечь песнями тоже оказалось невозможно. Они восклицали: “Бухао!” — и, колотя себя в грудь, запевали явно на китайский манер.
Побывали в гостинице “Модерн”, где останавливались великие русские певцы. Наш провожатый Михаил Михайлович Мятов и пять его братьев в свое время (а время это — начало тридцатых годов) бывали на их концертах. Шаляпин тогда болел. Но достаточно ему было исполнить две-три песни, чтобы зал взорвался аплодисментами. Вертинского тоже принимали хорошо. В Харбин он приезжал из Шанхая, где был особенно популярен. Он уже пристрастился к кокаину, но на эту его слабость смотрели снисходительно. Он пел, грассируя, песенки о бананово-лимонном Сингапуре, где бананы, кстати, не растут, о неразделенной любви — “Мадам, уже падают листья…”.
Вертинский был русским из той эпохи, откуда и Михаил Мятов — сын самарского купца, который бросил дом, магазины и капиталы, чтобы спасти свою жизнь и жизнь близких от ужасов революции. Вначале поехал в Сибирь к родному брату, чтобы отсидеться, переждать грозовые дни Самары, переходящей из рук в руки. Однако гражданская война докатилась и до Сибири. Там стало жить неспокойно. Двинулся с семьей в Забайкалье. Чита, станция Маньчжурия и наконец Харбин, где формировалась русская эмиграция. Путь не воевавшего ни на чьей стороне русского, потерявшего все нажитое.
Вот память у старика! Я имею в виду младшего сына Мятова — Михал Михалыча, который был вывезен из России родителями в детском возрасте. Он помнит, кто приезжал на гастроли в 1925 году, какие спектакли ставили, кто пел заглавную партию в опере Пуччини “Мадам Баттерфляй”. Потом эта певица уехала в Россию. Знать бы еще ее дальнейшую судьбу… Сам Мятов-сын служил в русско-датской компании по заготовке продовольствия. В компаниях со смешанным капиталом считалось престижным пригласить на работу русского специалиста — ценились его образование, смекалка, знание дела и иностранных языков. Все это пригодилось, когда Михаил Мятов открыл собственное дело по производству парфюмерии и косметики. Сырье поступало из Франции, основное производство размещалось в Харбине.
К тому времени он уже знал четыре языка. Образование эмигранты получали в Бельгии, Франции, Германии. С оккупацией Манчжурии Квантунской армией, в 1932 году, производство свернулось, жизнь стала трудной, однако нельзя сказать, что невыносимой. Русских в то время по социальному статусу ставили выше китайцев, но ниже японцев. Чтобы жить, надо было говорить. Мятов изучил и японский. Получил возможность зарабатывать, мог уехать в другую страну — в те годы в Шанхае работал международный эмиграционный центр. В Россию, после передачи КВЖД в 1935 году, возвращались только советские специалисты. Судьба их печальна. Мятов же остался в Харбине.
16.06
Прочитал еще до поездки несколько переводов из зарубежной печати на тему “Прощание с “русским” Харбином”. США, Австралия, Канада… Эти переводы присылал мне из Австралии Николай Николаевич Заика (о нем чуть позже). Воспоминания русских эмигрантов и потомков первых строителей КВЖД. Их деды и отцы, выполняя условия договора правительств России и Китая, основали Харбин, строили железную дорогу. 8 сентября 1896 года Русско-Китайский банк и китайское правительство подписали контракт на право постройки и эксплуатации Китайско-Восточной железной дороги на условиях концессии, а уже 1 июля 1903 года было торжественно отмечено открытие новой железнодорожной линии протяженностью 2373 версты. Дорога успешно работала, и Россия в 1998 году должна была передать ее Китаю. Но грянули известные события, вернее, цепь событий, в силу которых дорогу пришлось передать гораздо раньше и с большими потерями.
Сейчас в Харбине осталась едва ли пара десятков “чистокровных” русских. “Полукровок” тоже немного. Русские женщины иногда выходили за китайцев, а мужчины — во всяком случае, оставшиеся в Харбине, — предпочитали оставаться холостяками…
Всех русских мы смогли увидеть в православном храме на Троицу. Службу вел настоятель Свято-Покровской церкви отец Григорий — крещеный китаец. В период “культурной революции” ему досталось немало плевков и камней за связь с русскими: его возили по городу на грузовике с табличкой “Предатель” на груди.
Настоятелю помогали бабушки восточного типа и 85-летний старик — уже известный нам Михаил Михайлович Мятов. Он, хотя в России с той поры никогда не был, говорит на чистом русском языке, чуть грассируя. Владеет еще, как уже упоминалось, французским, немецким, английским, японским и китайским.
В разные годы отношение к русским, живущим в Китае, менялось. И неудивительно: столько событий пришлось на это время — строительство КВЖД, приход белой эмиграции, захват в 1932 году Маньчжурии японцами, передача в 1935 году Японии прав на КВЖД, затем вступление советских войск в августе 1945 года и последующие разбирательства русских с русскими, живущими в Харбине…
Ничего вечного на этой земле нет. Новые китайские власти начали давить на русских. Обстоятельства заставляли уезжать. И уезжали, думая о судьбе детей. Родители всегда хотят, чтобы дети жили лучше.
Последний исход русских из Харбина пришелся на конец 50-х годов, когда в России “потеплело” и раздался призыв поднимать целинные и залежные земли. В консульстве желавшим уехать дали на сборы три дня, и третий день получался на Пасху. Вроде домой зовут, а на сборы — три дня… Обидно — и вместо целины многие уехали в Австралию, США, Бразилию, Новую Зеландию.
Последних наших соотечественников в Харбине объединяет православная церковь, она стара, как и ее прихожане. Нам сказали, что они настороженно относятся к гражданам новой России, однако никакой натянутости мы не почувствовали. Завтра, в Духов день, поедем на русское кладбище в местечко Хуаншан, по-русски — Желтые горы.
У стен Иверской церкви похоронен генерал-лейтенант Каппель. Его офицерские полки в боях с красными стояли насмерть, ходили безоружными в “психические” атаки в силу самой прозаической причины — нехватки боеприпасов. Кстати сказать, в годы гражданской войны понятий “белые” и “красные” на бытовом уровне не было — об этом мне сказали знающие люди.
Русскими в Харбине основан политехнический институт, построены административные и жилые здания в стиле “русский модерн”, мостовой переход через Сунгари. Здесь знаменитая “русская мостовая”, выложенная, как на Красной площади в Москве, из брусчатки. В следующем, 1998 году Харбину исполнится сто лет.
…Мое письмо оказалось слишком деловым. Решил вводить тебя в курс дела, хотя до поездки считал, что здесь мы хорошо отдохнем. Не думал, что люблю работать. Я взял на себя телевизионный вариант.
Сегодня открылась Восьмая Международная торгово-промышленная ярмарка. Тысячи участников костюмированного действия с танцами, бесконечными змеями, львами и драконами. Были здесь послы Индонезии, Югославии, Германии, даже Нигерии, дипломаты из разных стран, что придавало городу особый колорит. Удалось взять интервью у послов России в КНР и КНР в России.
Здесь, в Харбине, — свой ритм жизни. Десятки тысяч китайцев — дети, взрослые, старики — выходят вечером на улицы и гуляют. Обычно по ведущей к Сунгари так называемой Русской улице. Огромный поток никуда не спешащих людей. Они беседуют, покупают детям сладости. На каждом шагу лавки и лотки. Охотно откликаются на просьбу в чем-либо помочь, пользуются возможностью пообщаться. Бурно реагируют на интерес к себе. Бережное, трепетное отношение к детям (действует закон об ограничении рождаемости), уважительное отношение к старикам. Я видел, как молодые люди прогуливаются с древними стариками, сидящими в колясках.
По-журналистски везет. Совершенно случайно встретил говорящего по-русски китайца. Оказалось, во время корейской войны он был переводчиком в воздушной дивизии знаменитого Ивана Кожедуба. Наши тогда здорово проявили себя в воздушных боях с американцами. Китай тоже участвовал в войне, помогал Северной Корее живой силой и предоставил территорию для размещения наших войск. У Народно-Освободительной армии Китая тактика ведения наступательного боя волнообразная. Несмотря на любые потери, идет, до непосредственного соприкосновения с противником, первая волна, затем вторая — и так до победного конца. Американцы психологически не выдерживали таких атак. Мы просматривали документальные кадры, когда изучали эту тактику в 1979 году. Тогда Китай начал военные действия против нашего союзника Вьетнама. Тогда мы насаждали социализм в Юго-Восточной Азии, я в те годы был в должности командира мотострелковой роты.
…Все это время, чем бы ни занимался, думаю о нас с тобой. О своем постыдном поступке, который, похоже, положил между нами непроходимую трещину. Нет объяснения моей вспышке ярости, нет прощения. У меня дома тогда произошел нервный, истеричный разговор, к тебе я приехал взвинченный, воображение включилось на всю катушку. Дальше ты все знаешь. Боюсь, что в ту ночь тебя потерял… Очень хочу видеть тебя — и страшусь встречи. Все это мучительно. Бедная моя Марина. Бедная моя голова…
17.06
Здравствуй, сильная моя, красивая, талантливая. С китайским приветом к тебе я — мелочный, придирчивый, суетливый и злопамятный.
Сегодня у меня глубокая депрессия после очередного суматошного делового дня и традиционной вечерней попойки. Решил позвонить тебе. Это так же просто, как из Москвы — 00074162 и затем твой номер. Звонил с 10 до 13. Звонить легко, говорить трудно — абонента нет на месте. Буду звонить еще. Чувство такое, будто не хватает воздуха.
Дни проходят в труде. Никто не хочет работать, кроме К. Но он — для радио и, как сказали коллеги, не проходит мимо любого движущегося объекта. А из телевизионщиков я стараюсь, по сути, один — другие могли бы тоже. Просто из-за жары все расслабились, а вечерние возлияния добивают окончательно.
В составе официальной делегации участвовал в переговорах уже относительно следующего договора о сотрудничестве между нашей компанией и телевидением провинции Хэйлунцзян. Кстати, по нашему предложению такой пункт внесли и в договор о принципах сотрудничества между администрацией нашей области и правительством провинции. Впрочем, такие договоры подписывают все администрации, но слишком часто меняются у нас губернаторы, и договоры остаются на бумаге.
Не ослабевал интерес к русским жителям Харбина. Каждому из них под 80 или даже за 80. Только один человек получает пенсию, остальные бедствуют. А, между прочим, они с рождения остаются подданными России. Китайское правительство по этой причине не платит им пенсию. А Россия тоже не платит, так как живут они в Китае. Помогают родственники из других стран. Люди это гордые, помощь принимают неохотно, пища у них скудная, плохо обустроенный быт. Они болеют и плохо одеты. Многие даже не видели страны, откуда родом их отцы и деды, хотя до нее рукой подать. Скорее всего, они умрут, так и не повидав России. Но какие это люди — какая сила духа, какая вера! Они сохранили российское гражданство, язык, культуру, религию. Восхищаются их мужеством бывшие соотечественники со всего света.
И только Родина-мать, как водится, разбросав своих детей повсюду, о них забыла. Что стоит назначить этим старикам пенсию? Есть же в стране сотни фондов… Впрочем, пустое это дело. Конкретным людям могут помочь только конкретные люди. Кстати, старики сами отказываются от денег. С ними можно закусывать в какой-нибудь харчевне, а расчет — поровну, а то и пытаются расплатиться сами.
Знаешь, после разговора с Михал Михалычем — я тебе писал о нем — долго стоял в горле ком. Об их судьбе написано в основном в зарубежной периодике, причем очень узко. Они русские, но их России уже нет. Да и сегодняшней для них нет. Так кто же они?
Неужели наши многочисленные губернаторы, сенаторы, депутаты не могут организовать поездку оставшимся русским в Россию? Для репортеров эти бедолаги, к сожалению, лишь элемент экзотики.
18.06
Было такое время, когда про харбинских русских говорили: белобандиты, центр контрреволюционных заговоров, осиное гнездо. Сам Микоян сделал такое заявление.
Потом их рассматривали с точки зрения полезности — что важного ты сделал для исторической родины? Вот конкретная судьба — профессор архитектуры Бари. Откликнулся на призыв советского правительства ехать на освоение целины. В Казахстане работал помощником тракториста, пока начальство не узнало, что он профессор. Его повысили, перевели на другую работу. Потом строил мосты на исторической родине.
Я видел его работу: мостовой переход в Харбине, напоминающий мосты Петербурга — виадук, соединяющий берег и остров на Сунгари. Легкое, изящное сооружение.
Интересно, кто-нибудь, кроме горстки оставшихся в городе русских, знает, кто проектировал этот мост? Вспоминают ли русский след в истории Харбина, оставленный еще век назад, а затем после 17-го года? Помнят ли об этом восточном крыле русской эмиграции, когда численность русской диаспоры достигала 200 тысяч человек — после волны беженцев, после гражданской войны в России. Мы больше знаем о западном крыле эмиграции. Из Парижа тоже пачками НКВД вылавливал эмигрантов, чтобы расстрелять их на исторической родине. Но Харбин — особая статья. Сразу после того, как советские войска вошли туда, комендант приказал всей интеллигенции собраться в железнодорожном клубе. Их там всех арестовали и этапировали в СССР. Мне назвали три имени: Всеволод Иванов, Арсений Несмелов, Альфред Хейдок. Всеволод Никанорович Иванов в свое время служил пресс-секретарем у адмирала Колчака. В последующем известный романист: “Черные люди”, “Императрица Фике”, “Тайфун над Янцзы”, “Александр Пушкин и его время” — все это он написал уже на родине, где оставшиеся годы прожил в Хабаровске. Ни в одном из предисловий к его книгам не найти упоминания о его харбинском периоде. Как-то Иванов был приглашен на одно из литературных совещаний. Известный надсмотрщик над хабаровскими писателями, при виде которого все в городе вздрагивали, помня 37-й год, посоветовал ему писать свой роман о современности. На что Всеволод Никанорович встал во весь рост и гаркнул по-военному: “Слушаюсь!” Он понимал, что режим этот надолго. Впрочем, он ему был по-своему дорог и импонировал: “А что, армия мощная, чиновничество сильное… Работать, правда, так и не умеем…”
Арсений Несмелов, бывший офицер белой армии, бежал во Владивосток из Москвы. Выпустил три поэтических сборника, в 1924 году перешел границу и оказался в Харбине.
И здесь, на самом берегу реки,
Которой в мире нет непостоянней,
В глухом оцепенении тоски
Живут стареющие россияне.
Его возвращение на родину было трагическим. В 1945 году, арестованный СМЕРШем, вывезен в Россию и, по свидетельству очевидцев, умер в пересыльной тюрьме Гродеково. Затем последовало, как это было всегда в СССР, полное забвение.
Еще один харбинец — Альфред Хейдок, 1892 года рождения, из прибалтийских немцев, офицер царской армии, примкнул к белому движению, участвовал в Великом Сибирском походе. Его первую книгу “Звезды Маньчжурии” рекомендовал к изданию Николай Рерих, тоже бывавший в Харбине (о Рерихе выпускал книгу в Риге Вс. Н. Иванов — они дружили).
По возвращении на родину Хейдок приговором особого совещания был осужден на 10 лет. В его рассказах — восточная философия, элементы мистики, — есть то, что мы называем сюрреализмом, хотя этот термин появился позднее. Прекрасный русский язык.
В начале 90-х редактор альманаха “Рубеж” Александр Колесов ездил на Алтай, чтобы встретиться там с Хейдоком. Я-то думал, что его давно нет в живых. Ему в то время было около ста лет, но он продолжал писать…
19.06
Любитель истории, русский по происхождению, австралиец по месту жительства, Николай Николаевич Заика показывал в Харбине место захоронения генерала Каппеля. С его именем связаны незабываемые офицерские полки (помнишь фильм “Чапаев”?). Высшие офицеры шли в цепи наступающих без оружия. Никаких привилегий, кроме одной — умереть за Россию. И умирали. Сам Каппель скончался от ран в Забайкалье. Его тело участники Великого Сибирского похода (его еще называют Ледовый поход) доставили в Харбин и с воинскими почестями похоронили под стеной Иверской церкви. В 50-е годы, перед уходом советских войск из Маньчжурии, было приказано вырыть останки генерала, и их увезли ночью в неизвестном направлении. Вряд ли его захоронили вторично — скорее всего, перезахоронения просто не было…
Наконец-то мы начали изучать историю не с точки зрения классового подхода, и значит, потребуется правда обо всех участниках исторического процесса. В том числе о жизни и смерти Каппеля. Возможно, будет несколько версий, где факты перемешаны с легендами.
Вот что меня здорово удивило и о чем я даже не мог догадываться: в период возвращения советских войск из Маньчжурии десятки, а то и сотни наших солдат и офицеров скрылись на территории Китая, чтобы не возвращаться на родину. Для этого нужно было отчаяние или сильнейшее разочарование в справедливости строя, созданного в стране. И, конечно, мужество. Сотрудники СМЕРШа могли достать беглеца и предателя не только в Китае, но и в любой стране. Можно только предположить, что происходило с беглецами, когда они попадали в руки спецслужб. А между тем один мой коллега встречался в Удаляньчи с бывшим сержантом Советской армии, бежавшим в начале 50-х в глухой уголок Северного Китая. При встрече с соотечественником он только плакал — спустя пятьдесят лет после войны…
Известно, что во время пребывания советских войск в Маньчжурии каждый третий житель Харбина русского происхождения был репрессирован. У нашей контрразведки были подробные списки русских, бежавших в Китай в разные годы, включая специалистов, направленных царским правительством на строительство КВЖД в конце прошлого века, советских служащих. Что уж говорить о тех, кто воевал в белой армии… И одному Богу известно, сколько из них потом осталось в живых в продуваемой ветрами казахстанской степи.
20.06
В продолжение предыдущего письма. Все равно ты их не прочитаешь до моего возвращения. А может, их и вообще читать не следует.
Проживание русских в Китае… В условиях, когда твоя жизнь то и дело подвергалась опасности или возможности быть униженным, оскорбленным, в чужой языковой среде (хотя все живущие в Харбине отлично говорят по-китайски), приход советских войск, когда администрация провинции выполняла любые указания нашего командования, провозглашение КНР и сближение с Советским Союзом, затем разногласия по поводу культа личности Сталина, выбора собственного пути, “культурная революция”, вооруженный конфликт на Даманском… Кстати, когда в 68-м и 69-м произошло два кровавых столкновения, я служил в ракетных войсках и точно помню, что наши “изделия” с ядерным зарядом были нацелены на экономические центры северо-востока Китая, среди которых числился и Харбин…
Так вот, проживание в таких условиях выработало особый тип русского человека, находящегося в недружественном окружении. Хотя, надо сказать, во времена “культурной революции” перевоспитанию в тюрьмах и коммунах подвергались только китайские подданные. Русские с паспортами СССР этой участи избежали. Тем не менее, по свидетельству Владимира Алексеевича Зинченко, “мы пятнадцать лет жили за закрытыми ставнями. Летели плевки, камни в окна. Охаивалось все, что было связано с русскими, Советским Союзом”.
Одно время Зинченко, сын русского эмигранта времен гражданской войны, вел совместное хозяйство с китаянкой. Он пережил бандитское нападение. Несколько человек в масках вломились в квартиру и стали избивать дубинками хозяев. Владимиру Алексеевичу сломали руку, отбили почки, повредили ногу. Обращение в местную полицию ничего не дало, и у него на всю жизнь остались увечья. Китаянка ушла, после чего он решил, что “даже самая последняя русская лучше любой хорошей китаянки”. Он плохих русских женщин, значит, не знал. Впрочем, как и хороших.
Так сложилось, что все живущие в Харбине русские остались без семей. Не сложилось. Не нашли подходящих жен из русской среды, а на китаянках мужики жениться не хотели. Может, ими двигало желание сохранить русскую кровь. Хотя для кого? Есть за границей родня — братья, племянники, внуки. Родных детей у живущих в Харбине мужчин нет. Не дал Бог, как они говорят.
Характер у Владимира Алексеевича Зинченко довольно скандальный. Любимое присловье: “Я вам прямо скажу, по-китайски”. Здоровенный такой сибиряк. В свое время его мама, вместе с беженской волной, 18-летней девчонкой проследовала из Приморья по Корее в обозе отступавших белых частей. Брата мобилизовали в армию, а она, чтобы не остаться одной, пошла за ним с отступающими. Кормила солдат, выхаживала раненых, потом познакомилась с будущим мужем Алексеем. Он был рядовым армии Колчака. Живя в Харбине, Алексей питал стойкое отвращение к политике. Когда приходили агитаторы из различных партий и звали на борьбу с советской Россией, отвязывал здоровенного кобеля. Занимался исключительно хозяйством, что для русского крестьянина лучшее занятие, нежели военное дело. Брат его в начале 30-х отправился в Россию проведать мать и канул без следа. Со своей матерью мама Владимира Алексеевича переписывалась, хотела навестить, но получила письмо с такими строками: “Как в жаркий день мне хочется пить, так и видеть тебя, но лучше ты не приезжай”. Как стало потом известно, старушка умерла с голоду, хотя у них было необмолоченного хлеба на пять лет вперед — все большевики вывезли, разорили.
А когда советские солдаты пришли в Харбин, разорили и самого Владимира Зинченко. “Слава Богу, отец не дожил до их прихода, умер в 44-м. А то увезли бы его в Россию и расстреляли”.
Зинченко снискал славу правдолюбца, а это неудобная слава. Однако во время официальной встречи на Харбинском телевидении, когда я, под впечатлением встреч с русскими, сказал несколько слов о вреде революционных действий в собственной стране — а переводчик добросовестно перевел мои слова, что вызвало неловкую паузу — Владимир Алексеевич поостерег меня от подобных высказываний.
“Нас осуждала чернь, быдло. Грамотный китаец и виду не подаст, что неприязненно относится к русским, не скажет — зачем вы здесь живете, убирайтесь в Россию. Когда-то в Харбине и в полиции, и в суде, и в муниципалитете работали русские. Наши интересы были представлены всюду. На каждом квартале в будке сидели драгоманы-переводчики. Не обязательно было знать китайский язык, это мы приучали китайцев знать русский. А как пришла “культурная революция” — врагом номер один стал СССР, а номер два — США. Чтобы постричься в парикмахерской, нужно было процитировать Мао, а если не знаешь цитат — поклониться три раза его портрету. Я ни разу не кланялся. Ни японцам, ни китайцам”.
Владимир Алексеевич тридцать лет вел свое хозяйство. Держал коров, продавал, вставая каждый день в три часа утра, молоко. Потом на рынок стали поставлять для него продукцию китайцы. Под его имя. Молоко у китайцев вообще не предмет первой необходимости, но в зажиточных домах его подают детям.
Зинченко внимательно следит за событиями в России. Коллеги из Харбинского телевидения установили ему спутниковую антенну, он принимает каналы ОРТ и РТР, наблюдает за дискуссиями в Государственной Думе. Плохо отзывается о российских крестьянах: “Не хотят работать, китайцы уже все сопки освоили с мотыгой, полмира кормят, сами не голодают, а вы землей распорядиться не умеете. Сколько можно спорить о купле-продаже земли”.
21.06
Что интересно — Харбин был взят советскими войсками практически без кровопролития. Хотя советская разведка считала, что в Харбине полно белоэмигрантских бандитов, которые вместе с японскими войсками будут отчаянно сопротивляться наступающим частям Советской армии. Провели авиационную и наземную разведку, затем выбросили десант. Без боя взяли аэродром, вокзал, центр города. Бойцы и командиры были удивлены большим количеством молодых русских людей в полувоенной форме. Они именовали себя русским отрядом самообороны. Этот отряд разоружил и запер в казармы японский гарнизон. В городе поддерживался порядок. Работали все предприятия и магазины. Не было впечатления глубокого вражеского тыла.
Никто из мемуаристов не упомянул этого факта. Зато потом соотечественников отблагодарили: СМЕРШ провел такие чистки, которые и не снились японцам, а затем организаторам “культурной революции”. От советских оккупационных порядков бежали куда могли — в Австралию, Бразилию, Канаду, США. Подальше от родины. Кто мы после этого?
22.06
День был напряженным. В городе невыносимая духота. Хорошо хоть, кондиционеры в гостинице спасают ночью и во время дневного отдыха. В Китае обеденный перерыв длится два часа — с 12 до 14. В кабинете начальника любого ранга, как правило, стоит диван или же обыкновенная кровать с металлическими шишками по краям. Послеобеденный сон — ритуал. И еще — в обеденный перерыв почти всегда подают спиртное, местные напитки с непереносимым для русского обоняния запахом, но это питье употребляется рюмочками с наперсток и, по словам наших сопровождающих, действует на организм не больше двух часов. Это точно, могу подтвердить. А к резким запахам здесь отношение вполне терпимое. Съесть за завтраком головку чеснока — дело обычное.
Приходится выезжать по два-три раза на съемки. Записал три обстоятельных интервью с уже известными тебе Мятовым и Зинченко, а еще — с Валентиной Павловной Хан. Она по происхождению кореянка, но крещена по православному обряду. Музыкант и литератор. Окончила Северо-маньчжурский университет, получила музыкальное образование, читала лекции в Харбинском политехническом институте, основанном русскими. Я давно не слышал такого чистого русского языка.
Всю жизнь Валентину Павловну преследовали несчастья. Родители ее бежали из Никольск-Уссурийска от советской власти. Оба умерли в Харбине. Сестры и братья уехали в Казахстан и там были репрессированы. Сама она в годы “культурной революции” отсидела восемь лет в тюрьме, четыре года пребывала в ссылке, “перевоспитывалась” в деревенской коммуне. Насильно была выдана замуж за китайца-десятника в коммуне, но откупилась от него за 300 юаней и велосипед. Замуж больше не выходила.
Ее восточная философия плюс православная вера дали поразительный эффект — она даже благодарна судьбе за испытания. Она стала, по ее словам, общественным человеком, больше думала о других. Помогает харбинским русским, так как единственная получает пенсию от китайского правительства — 600 юаней в месяц: она гражданка КНР.
“Мои родители в Приморье получили русское образование, я тоже здесь тянулась к русской школе. Каждую субботу и воскресенье меня водили в церковь. Мне нравилась сама атмосфера в русской школе имени Достоевского. Эти детские воспоминания мне дороги тем, что привили мне любовь к русскому народу. Ко мне все относились очень хорошо. Мама у меня была сухая, не проявляла особой любви и ласки. В школе было по-другому. Я знала, что в корейских школах детей частенько бьют, а здесь со мной все были ласковы. Я была очень хорошенькая девочка. Когда началась “культурная революция”, на меня смотрели по-другому: как же так, ты китайская подданная, а ведешь себя, как настоящая русская. Перевоспитывали двенадцать лет. Но, знаете, даже это пошло мне на пользу. Я научилась говорить и читать по-китайски. А то не хватило бы терпения изучить столько иероглифов. Стала шире смотреть на жизнь. Раньше у меня был чисто русский эгоизм: это мое, это я — и все. В тюрьме произошел перелом. До нее я была как кисейная барышня. Думала о себе, о нарядах, как погулять, повеселиться. Теперь у меня цель в жизни — как можно больше сделать людям добра.
Я читала Солженицына — “Один день Ивана Денисовича”. Какой ужас! В китайской тюрьме у меня была отдельная камера, деревянная кровать, две постели. Отношение было хорошим. Тюрьма в Китае страшна для воров и убийц, а не для политических. Я сидела на втором этаже, а на первом — руководитель нашей провинции. Он сидел за связь с Советским Союзом. Условия были одинаковыми для нас и бывших руководителей. Тяжелая железная дверь открывалась раз или два раза в неделю, когда меня вызывали на допрос. А в середине двери — маленькая дверца, ее открывали три раза в день. Подавали тазик с кипятком, две чашки — с рисом и с закуской. Подойдет повар-старичок, спрашивает: тебе достаточно? Если не хватает, он несет еще. Даже там складывались человеческие отношения. Это заставляло думать: нельзя быть эгоистом, надо помогать людям, где только можно.
Кто верит в Бога, может горы свернуть. Я все годы молилась о благополучии родителей. Они были у меня на иждивении и оказались без средств к существованию. Я в тюрьме, а у них нет никаких доходов. Мама на улице продавала посуду, чтобы купить хлеб себе и папе. Меня мучила мысль, что родители без меня бедствуют. Я все время молилась.
Днем мне давали читать произведения Мао Цзэдуна. Я многое там почерпнула. Я знаю, у вас в России думают: ну что там можно взять? А он призывал к сплочению. Китайцы были разрозненными, веками, как рабы, склоняли голову перед всем иностранным. С Мао Цзэдуном они почувствовали себя людьми. Он объединил этот огромный народ.
Все это мне было полезно узнать. Но главное — это вера в Бога. Меня крестили маленькой. Особенно хорошие наставники были в гимназии. Савелий Васильевич Фролов каждое утро водил нас в большой зал. После десятиминутной молитвы рассказывал об истории России, о ее традициях, о полководцах, о Пушкине, Лермонтове, Чехове. Его слова запали в сердце, я стала читать русских писателей, смотрела кинофильмы. Русский народ — великий народ”.
В доме Валентины Павловны — типичная русская обстановка начала 50-х. Комоды, шкапчики, буфеты, круглые столики. Репродукции картин русских живописцев 19-го века — Саврасова, Левитана, Ге. Вырезки из журналов о жизни семьи Его Императорского Величества, фотографии духовных лиц, прежде мне незнакомых, много цветов. На столе — крепкие напитки, наливки и смешанная корейско-китайско-русская кухня.
22.06. Продолжение письма
В тот же вечер в квартире Владимира Алексеевича Зинченко мы встретили тетю Лену, дочь китайца и русской. Она помогает по хозяйству Зинченко, так как у него нет в доме женщины. В свое время тетя Лена работала поваром у советского консула в Харбине, и мы, может быть впервые здесь, попробовали настоящие русские котлеты. В 1976 году ее мама впервые поехала на родину в Приморье, которую покинула в начале 20-х годов. Там не выдержало сердце, и она умерла. Все это время, лет семнадцать, тетя Лена с сестрой хотела побывать на могиле матери. Препятствовали то китайские власти, то советские. Ей, 70-летней, и ее сестре организовать поездку в начале 90-х помогли предприниматели из Приморья. Сестры приехали в Сучан, ныне Партизанск, узнали номер могилы матери. Два дня найти не могли. На третий день тетя Лена юбкой зацепилась за истлевший столбик.. Сквозь ржавчину разглядели номер могилы матери…
А накануне мы были на русском кладбище в Харбине.
23.06
Четыре часа ехали из Харбина в местечко Япули — 190 километров. Что бросалось в глаза — резкое противоречие между примитивным сельскохозяйственным трудом и новейшими технологиями в промышленности. На полях люди с мотыгами, по колено в воде на рисовых чеках, руками выдергивают сорняки. Тягловая сила — буйволы и быки. Комбайн “Сталинец” обслуживают пять подручных. Так, с мотыгами в руках, стоят — впрочем, конечно, не просто стоят, а упорно работают — 800 миллионов китайцев. Это две трети всего населения. Нас, испорченных марксовской теорией классовой борьбы, так и тянет к рассуждениям о противоречии между производительными силами и производственными отношениями. Однако, между прочим, китаец с мотыгой способен прокормить не только свою семью. Зимой я видел в округе Хэйхэ — прямо напротив Благовещенска — примитивную теплицу: несколько кольев, вбитых в землю, соединенных жердями без всяких гвоздей и укрытых полиэтиленовой пленкой. Посреди этого нехитрого сооружения — железная печь. Зреют овощи, соблюдается севооборот, снимают по три урожая зелени, огурцов, помидоров. Теплица работает круглый год, активно используется солнечное тепло, — будто у них солнце греет лучше. Ты видела где-нибудь в наших колхозах теплицы? Разве что в специализированных хозяйствах, да и те стонут из-за энергетического кризиса, огурец и помидор вырастают “золотыми”…
В Япули год назад проходили Олимпийские Азиатские зимние игры. Прекрасно оборудована олимпийская деревня: гостиницы, бассейн, кегельбан, канатная дорога, рестораны, бары, кафе. С горы для разминки спустились по трассе бобслея на роликовых санках. На крутых виражах захватывало дух. Между прочим, один китаец, специалист в этом виде спорта, высоко оценил мой спуск, поднимал большой палец вверх и говорил: хао! Наверное, сказались мои детские опыты по скоростному спуску на жопе с ледяных горок.
Олимпийскую деревню строили, видимо, по голландскому проекту. Повсюду стоят бутафорские ветряные мельницы, так несвойственные Китаю, особенно северной его провинции. Прудики, черепичные крыши.
Современная цивилизация проникает всюду. В гостиничные номера звонят проститутки. Такса — сто долларов. Наши сопровождающие к такому виду услуг относятся спокойно, не забывают намекнуть о расцвете этой древнейшей профессии в России. В ответ взыгрывают наши национальные чувства, мы горячо возражаем, что в России проституток никогда не возводили в ранг святых, а в Китае у них есть своя покровительница из глубокой древности — Пан Чин Лин. Она сама была шлюхой, но когда попыталась склонить к связи свекра, была им убита. После того объявлена богиней. В Китае и юноши-проститутки имели своего покровителя — Тцу Вана. Эту информацию наши китайские друзья выслушали с глубоким изумлением — они об этом никогда не слыхали. Вот что значит изучать историю дружественного народа. Так что наши проститутки, делаем мы вывод, честнее. Они не лезут в святые. На том и свернули дискуссию. Хотя разве забудешь этих восточных красавиц…
А перед этим прощались с русским Харбином. Каждому нашему соотечественнику мы вручили командирские часы, собрали около тысячи юаней и передали на нужды общины. По-другому они бы не взяли. Михал Михалыч был искренне тронут расставанием и все повторял: “Есть же люди” — одно из самых приятных впечатлений в Китае.
Завтра наши пути с основной группой разойдутся. Часть едет в Хэйхэ, а оттуда домой, мы же втроем — к Желтому морю. Впереди еще неделя…
Причина человеческих страданий в желаниях, говорил Будда. Либо предаваться желаниям и страдать, либо отказаться от желаний и быть свободным. Вот приеду, стану на пороге, а ты скажешь: “Свободен”. Ну и что тогда? Стану свободным и перестану страдать?
Мы, три человека, не считая Володи — переводчика с китайской стороны, едем на восток Китая. “Восток — дело тонкое, Африка — дело темное”. Никак не можем растолковать смысл этой мудрости нашему Володе. Он простоват с виду, но когда дело касается выгоды — сэкономить на нас, выпить на халяву, возможности поспать лишний час — куда девается эта простота.
…Город Бэйдайхэ на берегу Бохайского залива. Здесь все связано с великим явлением морской стихии. Только с китайским уклоном. Горы овощей, фруктов, морепродуктов, курортных штучек вроде катания на санках с песчаной горы, прыжков с парашютом на море, если можно назвать прыжком медленный подъем этого самого парашютиста с помощью катера и водных лыж и медленное же опускание на парашюте. Из всего делаются деньги, даже из воздуха — имеется в виду подъем на воздушном шаре. Катание на верблюдах, фотографирование в одежде средневекового воина с мечом в руке, на снаряженной в доспехи лошади, а за особую плату хозяин аттракциона тычет лошадь особым дрючком в живот, и она становится на дыбы. Водные горки, канатная дорога. Все это мы снимаем для рекламных роликов.
Уехали из Харбина ночью 23-го, в шесть утра прибыли сюда. Главное — море. Купался в Черном, Охотском, Японском, Красном, а сейчас вот — в Желтом. А сколько еще морей, которым до меня дела нет… Наш путь — в Далянь.
Встречают больше чем радушно. Здесь, в глубине Китая, до сих пор сохранилось понятие “старший брат”. Может, из уважения или по инерции, но все равно приятно. Наши сопровождающие помешаны на протоколе, педантичны до неприличия. Прохлаждаться в море не приходится. Программа нашего пребывания — из 25 пунктов, расписана по минутам. Так удобно для спецслужб. Что ж, и у нас в свое время так опекали иностранцев. Отказаться от чего-то невозможно. Разве что рано утром, в пять, прибегаю на залив — наша гостиница в 150 метрах — и купаюсь. В это время рыбаки, что-то крича, дружно вытаскивают сети.
Кухня здесь более европеизированная. Подают хлеб, картофель не только сладкий, но и обычный. Много белковой пищи. Поэтому ты снишься мне с сильным эротическим уклоном.
25.06
Местечко Цинхундао, восточное побережье Желтого моря. Здесь начинается Великая китайская стена. Сооружать ее стали в 214 году до нашей эры при императоре династии Цинь и ее основателе — Цинь Шихуанди (что и означает “Первый цинский император”). Он создавал огромную империю из шести разрозненных государств. Десять тысяч поколений предрекал существовать этой китайской династии ее основатель. Казалось бы, сам он все сделал для того, чтобы это горделивое предсказание было исполнено. Административная реформа, военные успехи и, главное, гигантское строительство (дороги, ирригационные сооружения) должны были обеспечить процветание империи и ее столице Сяньяну. Итоги всех подобных заявлений обыкновенны: как и другие тысячелетние рейхи, династия Цинь просуществовала очень недолго — меньше пятнадцати лет. Но тем не менее десять тысяч поколений не стали преувеличением. Цинь Шихуанди в 214 году до нашей эры начал строительство Великой китайской стены… А 1974 год напомнил о существовании Цинь Шихуанди уникальной находкой. Китайские археологи раскопали гробницу императора — грандиозное подземное сооружение. В последний путь его сопровождала целая армия. Шесть тысяч терракотовых солдат в боевом порядке, вылепленные в натуральную величину, составляли эскорт великого правителя. По словам экскурсовода, это должны были делать погребенные заживо солдаты, но что-то помешало осуществлению идеи.
Это — не из путеводителя для туристов, а из сбивчивых рассказов мало что знающих переводчиков. Что-то вспоминается из институтского курса истории Востока, лекций Сычевского. В истории Китая, как говорил он, сам черт ногу сломит. Доставалось на экзаменах, когда династию Цин путал с Мин. Но что-то, видимо, вспоминается. Свою версию высказал шепотом наш переводчик Володя: у императора было четыре тысячи жен, он очень любил заниматься “этим делом”, поэтому рано умер.
Впечатление сильное. Ни сном, ни духом не гадал видеть эту стену, не то что ходить по ней.
После входа в “Ворота в Поднебесную”, так китайцы называют свою страну, у первого поста в местечке Шайхайгуан, в 250 километрах от Пекина, на большой плите из природного камня высечен барельеф Мао Цзэдуна и его афоризм: “Кто не был на Стене — тот не мужчина”. Вот так просто, незатейливо дал он пощечину всем дееспособным мужикам Земли, не побывавшим тут. Так что теперь я по этому принципу могу чувствовать себя мужчиной.
В Бэйдайхэ наткнулись на памятник великому пролетарскому писателю Максиму Горькому. “Эх, Алексей Максимович, — воскликнул один из нас, — мы тебя ищем на Капри, а ты в Китае!” Другой добавил: “Не такой уж, Горький, я пропойца, чтоб, тебя не видя, умереть”.
Китайцы, конечно, ни черта не поняли этот каламбур. При чем тут Есенин, спрашивают. Мы терпеливо объясняем, что “Письмо к матери” Есенина в данном случае обращено как бы не к матери, а к Горькому. Еще больше запутываем наших друзей, и без того страдающих от смысловых перегрузок.
Научился говорить долгие и торжественные тосты — за мир-дружбу, развитие добрососедских отношений между нашими народами и т. д. Мои коллеги предупреждают, что я непьющий, что мне не позволяет вера. На вопрос — что за Вера такая? — опять пытаюсь иронизировать: так зовут жену. Опять непонимание переводчика. Объясняю, что придерживаюсь учения Порфирия Иванова — типа вашего Конфуция, тоже с бородой, тоже умный, с той лишь разницей, что ходил по снегу босиком и купался в проруби. При этом подергиваю плечами: “Б-р-р-р!” — изображая сильный холод. Хозяева мало что понимали, однако тоже изображали на лицах уважение и наливали побольше.
26.06
Так вот — Великая стена. Шесть тысяч ее километров сооружалось почти полторы тысячи лет. Строили ее будто бы для защиты от набегов кочевников, которые вторгались в Китай, доходили до самого Пекина и брали в плен императоров. Сколько энтузиазма, трагедий, сломанных судеб связано с эрой великой стройки. Один из сопровождавших нас проводников заявил: если бы не строительство стены, китайцев теперь было бы уже три миллиарда. Вот так вот, оказывается…
Рядового строителя стены, его здоровья, сил, энергии хватало на два-три месяца, как у нас на сооружении Беломорканала. Поэтому “кадры” менялись стремительно, сотнями тысяч. Одна из легенд связана с “Храмом плачущей женщины”. Жена одного такого несчастного строителя, Мын Цзян Нюй, пришла с юга искать своего пропавшего мужа. Прошла пешком полторы тысячи километров. Придя, узнала от начальства, что ее муж, передовой строитель, умер от непосильного труда. Она стала горько рыдать, оплакивая его судьбу и свою собственную. От этого несмолкаемого плача, к досаде и гневу руководителей стройки, рухнуло четыреста километров стены. Вот какой силы был плач китайской Ярославны. Мын стала символом верности и смелости китайской женщины. Две тысячи лет назад в ее честь был построен буддийский храм. Он постоянно реставрировался, и в 1928 году был создан его окончательный вариант, дошедший до наших дней.
В храме людно. Горят палочки сандалового дерева, как принято в буддийском храме, оставляя ни с чем не сравнимый запах, совершаются обряды. Сюда идут преимущественно женщины — зарядиться энергией верности и мужества.
На стену лезут туристы, преимущественно мужчины… Начало стены называется “Голова дракона”. Здесь тоже старина переплетается с современностью изречением отца китайских реформ Дэн Сяопина: “Мы любим нашу страну Китай, мы строим свою Великую китайскую стену”.
27.06
Мы уже побывали в трех провинциях Северо-востока Китая: Хэйлунцзян, Гирин, Хэбэй и сейчас прилетели в провинцию Ляонин, город Далянь, бывший порт Дальний. Ему сто лет, первые здания закладывали опять же русские. В центре много зданий “русского модерна” конца 19-го века. Где только не строили наши соотечественники, что только не создавали, думая о величии России во всех частях света. Много потом продавалось за бесценок, а то и просто передавалось так, для укрепления дружбы и сотрудничества.
Хороший курортный городок Бэйдайхэ, где много исторических памятников, где берет начало Великая китайская стена, где совершенно теряешься от грандиозности сооружений, от величия труда сотен тысяч людей, рабочий срок которых, как, впрочем, и срок жизненный, продолжался два-три месяца, а потом человеческий материал не выдерживал и становился ненужным… Это, так сказать, классовый подход. Нигде, ни в какой стране людей не берегли. Они служили средством достижения самолюбивых и амбициозных целей власти в лице императоров, генералиссимусов, фюреров, генеральных секретарей. Прикрывалось все это заботой о благе человека. Всегда были в цене борцы за народное счастье.
Итак, из этого курортного городка мы самолетом прибыли в Далянь. Рядом город Порт-Артур. Известен героической обороной русскими солдатами и моряками в 1904 году, в русско-японскую войну. Его нам предстоит увидеть.
На русском кладбище в Харбине, местечко Хуаншан (Желтые горы), сохранена небольшая часть могил, перенесенных с большого русского кладбища из центра города. Разные человеческие судьбы переплелись в этом далеком от России крае. Здесь останки людей, переживших трагедию октябрьского переворота и гражданской войны, первостроителей КВЖД. Людей, воевавших за свою Россию, символом которой был двуглавый орел, русских матросов и офицеров, погибших в русско-японской войне 1904 года.
Есть на кладбище памятник морякам миноносца “Решительный”, вступившего в бой с кораблями японской эскадры и героически погибшего. На памятнике, установленном еще на старом русском кладбище, были высечены имена командира миноносца Александра Корнильева, офицеров, матросов. В 1945 году в ансамбль памятника, по приказу командования группы советских войск в Манчжурии, внесли коррективы. Были сбиты фамилии офицеров. Посчитали слишком высокой честью для дворян оставлять их имена в памяти потомков, не тронули лишь фамилию командира. Скрыть ее было невозможно. С памятника сбили двуглавого орла, водрузили красную звезду и герб Советского Союза, некое подобие кладбищенского венка. Безликая символика, не имеющая ничего общего с русско-японской войной и экипажем миноносца “Решительный”.
Все это мне рассказал Николай Николаевич Заика. Наконец о нем. Его предки в конце 90-х годов девятнадцатого века приехали на строительство КВЖД. Здесь родились родители Николая. Здесь родился он. Россия для него — темный лес. В 50-е, когда жизнь в Харбине для русских стала невыносимой, его родители и он сам отправились в Австралию. Представь, вторая эмиграция при жизни одного поколения. Жить стало невмоготу в смысле полного отсутствия перспектив. В юности он крутил кино в русском кинотеатре, потом стало меняться отношение к русским в связи со свежими ветрами “культурной революции”. Надо было смываться, как говорил Николай Николаевич.
“Поначалу никто не думал уезжать из нашего родного города — я подчёркиваю, что он наш. Его строили мои родители, они сами родились здесь, здесь родился я. В Австралии мы вынуждены были начинать все сначала. Я был мойщиком посуды (как принято для осуществления “американской мечты”: был чистильщиком обуви — стал миллионером). Учились, работали, брали кредиты, все достигали своим трудом.
Когда родились наши дети, мы стали передавать им то, что было у нас. Я своим детям, когда они были маленькими, рассказывал сказки. Сюжеты моих сказок бродили где-то около Байкала, Волги, других географических точек России. Мои дети в Австралии выросли русскими. Оба сына прекрасно говорят по-русски. В доме говорим только на родном языке, хотя в австралийской среде — по-английски. В доме традиции, быт, кухня — русские. А главное — наша православная церковь.
В Харбине я бываю часто. Я попадаю в свое прошлое, откуда наши корни. Я иду по улицам и чувствую тени тех людей, которые жили здесь. Вот Свято-Покровская церковь. Мои отец и дед ходили сюда. Здесь меня окрестили. Я могу войти в дом, где жил мой дедушка. Он строил его, клал кирпичи, штукатурил. Могу дотронуться до этой стены.
Мои родители и я родились в Харбине. В России ни разу не были. Но они русские. Они воспитали нас в русском духе, ни разу не побывав там. Мы передаем детям, что наши и их корни — в России. Мы русские. Россия все равно восторжествует. Это было предсказано святым Серафимом Саровским. Россия пройдет через все ужасы и восторжествует. Радостно узнавать, что в России возрождается православная церковь. Без веры не может быть русского народа”.
Вот такой монолог обрушил на меня Николай Николаевич Заика. Он же познакомил меня с Архиепископом Сиднейским, Австралийским и Новозеландским Илларионом, русским по происхождению, американцем по рождению. Он приехал из Австралии с духовной миссией по поручению русской зарубежной церкви. Сорок лет духовные лица подобного ранга не посещали Китай. Раньше в Харбине было 22 церкви и два монастыря. В Китае была сильная русская духовная миссия. Ученые-клирики, священнослужители изучали страну, ее культуру, историю, переводили свои труды на китайский язык. Харбинское духовенство, после того как московская патриархия предательски отказалась от сотрудничества с православной церковью за рубежом, достойно несло свой крест, берегло свет православия в этом городе. В годы “культурной революции” пострадал настоятель Покровской церкви отец Григорий. Умер от воспаления легких протоиерей Даниил. Погиб от побоев отец Стефан. На русском кладбище в районе Желтых гор покоится прах настоятеля Свято-Иверской церкви Валентина Барышникова, умершего в 1962 году.
Священнослужитель Николай Киклович уезжал в Америку, однако вернулся в Харбин, издавал журнал для православных “Путь Христов” и умер в 1959 году.
Как сказал Архиепископ Илларион: “Господь таким образом промысленно рассеял русских людей по всему свету, чтобы повсюду нести православие”.
28.06
В Даляне практически не встретишь русских. Туристские маршруты освоены мало. А посмотреть есть что. Это современный город с морским портом, аэропортом, с развитой промышленностью. Он тоже дитя китайских реформ. Реформ хорошо продуманных, поэтому менее болезненных.
В каждом городе, селе, на каждом предприятии готовятся встретить знаменательную дату — 1 июля, день возвращения Гонконга через сто лет владения им Великобритании. Претворяется в жизнь лозунг Дэн Сяопина: “Одна страна — две системы”. Здесь вождей не принято низвергать. Встречаются памятники Мао Цзэдуну, однако никаких культовых поклонений.
Наши сопровождающие (а их всегда много: такое впечатление, что для чиновников любого ранга любимое занятие — организация банкетов) могут шутить и по поводу личности Мао, но люди они менее раскованные, чем мы. Удивляют и вызывают уважение их уверенность, несуетливость и вера в то, что живут они в самой лучшей на свете стране.
Были на правительственном пляже. Великолепное сооружение, подстриженная трава, фигурные дорожки, цветы, цветы. Открытое море редкой чистоты. На этом пляже бывал во время визита в Китай наш премьер Виктор Черномырдин. Китайцы, узнав, что он предпочитает гальку — а пляжи здесь песчаные, — за несколько часов доставили столько отборного гравия, что пляж видоизменился до неузнаваемости и стал походить на сочинский.
Здесь еще не купаются, считая, что сезон не наступил. Разгар — во второй половине июля, августе-сентябре. Мы купаемся, вызывая восторг редких посетителей пляжа, заплываем далеко. Рядом тренируются китайские пловцы. Нам объяснили, что это национальная сборная по плаванию готовится к чемпионату мира.
Город великолепен. Индустриальный и торговый центр Северо-востока Китая. Высотные гостиницы и офисы, широкие проспекты и вновь цветы вдоль всех дорог, у каждого дома… Скоро домой…
28.06
Ты получишь эти письма из разных городов Китая. Бумага будет нести информацию о месте расположения автора. Конверты с названием отелей. Тоже довольно приятный обычай.
Вчера был единственный день отдыха за всю поездку. Мы с О. С., нашим переводчиком и оператором, несколько часов провели на берегу моря. Оно здесь холодное. Это не Бохайский теплый залив, мелкий и хорошо прогреваемый солнцем. Здесь настоящая стихия. Голубой простор. Почему-то в Китае преобладающие цветовые гаммы — это синий и фиолетовый. После отлива многочисленные любители собирают морскую капусту. Ее могут быстро приготовить и тут же употребить в пищу. Вообще все, что приносит море, идет на стол. Мы убеждаемся в этом, когда получаем приглашение поужинать морскими продуктами. В аквариуме можно указать на любую живность: рыбу или моллюска — тут же приготовят. В отдельном аквариуме на тебя таращат глаза огромные лягушки, а есть такие экземпляры из морских глубин… Не то что есть — смотреть страшно.
Олег искал для рекламного ролика европейские лица. Мелькнула пара россиян и быстро исчезла. В кадр они явно не хотели попадать. Самостоятельно приехали откуда-то из Сибири. Ни бельмеса по-китайски, но с гостиницей и рестораном проблем не возникает. Деньги есть. Единственное, по словам парня, иногда подадут такие блюда, что не знаешь, с какой стороны подступиться и можно ли их вообще есть.
Потом пара встретилась еще раз. Для пятимиллионного города — мы нашли иголку в стоге сена.
Сегодня проснулся в пять утра по пекинскому времени. По нему живет весь Китай от севера до юга, от запада до востока. У них нет часовых поясов, нет дурацких переводов стрелок назад и вперед в целях, как нам объясняют, экономии электроэнергии. Единый часовой пояс — это тоже фактор спокойной уверенности. Их пять часов — это наши семь. Рабочий день начинается в восемь, в десять по-нашему. До этого времени (а китайцы встают рано, потому что ложатся рано) успевают сделать массу дел. Все эти наблюдения не относятся к нашему гиду Володе, который перенимает у русских все самое дурное: много спать, хитрить, курить, пить, материться. Северные китайцы, а именно к ним относится наш друг, считаются даже среди китайцев из других провинций пьяницами и лентяями. Как признак удивления и осуждения — характеристика: “Он может выпить целую бутылку водки”.
Кстати, какую бы закуску, какие блюда ни подавали за столом — неизменно наш Володя завершал трапезу чашкой риса. Однажды мы спросили его: не надоедает каждый день есть рис? На что Володя ответил вопросом: а вам не надоедает каждый день заниматься любовью?
Китайцы после работы много гуляют, сидят по ресторанам, они здесь в изобилии: два-три стола — и ресторан готов. Очень любят караоке. Популярны русские шлягеры 50—60-х годов: “Подмосковные вечера”, “Лучше нету того цвету”, “И кто его знает”. Прекрасная инструментовка аранжируется с элементами традиционной китайской музыки. На экране большого монитора тексты песен на китайском и русском языках. С учетом физиологии китайцев всё — на октаву выше, поэтому наши срывают голоса.
Мы планируем вернуться в Харбин поездом 30-го. В ту же ночь — на “любимый” Хэйхэ, а далее в Благовещенск. Я кожей чувствую, как ты нервничаешь. У меня плохой сон. Что-то с тобой происходит. Что — не знаю. Но все происходящее с тобой вряд ли будет способствовать улучшению наших отношений. Мои приступы ревности сменяются тоской, потом злостью на себя, что отражается на окружающих. Выпавшая из палочек пища — а мы соблюдаем уважительное отношение к традициям народа, едим исключительно палочками — может стать источником раздражения. Это хорошо подмечает наш хитрый проводник китаец. Беспокоится, не он ли стал этим источником. Я-то знаю кто. Я сам.
Мне просто необходимо принять окончательное решение. Возвращаться к этому кошмару больше нет сил. Очень надеюсь, что такое решение, а не подталкивание к нему произойдет и оно будет принято. Надо сказать себе: я принял решение. Я осмысленно принял его. Оно мне жизненно необходимо.
Неопределенность наших отношений, твои и мои страдания не могут длиться бесконечно. Есть предел, за которым охранные силы в человеке не выдерживают, и начинают гореть предохранители. Не довести до этого.
29.06
Пишу рано утром, после ночного звонка к тебе. На сердце спокойно. Я чувствовал, как ты нервничала, расстраивалась из-за моего молчания. Я тоже в эти дни срывался по пустякам, хотя внешних поводов для этого не было. Работа идет к концу и, кажется, в итоге может быть интересной.
А пока снимается обыкновенная туристско-познавательная лента с элементами рекламы. Обозначены объекты съемок, вовремя подается машина, сопровождающий гид-переводчик, а с ним еще два помощника. Работать можно идеально. Однако бывает так, что не можем от этих трех толмачей, как в Китае говорят — драгоманов, узнать элементарных вещей. Допустим, название парка. Переводчик говорит: “Перед вами парк Труда”. Мы задаем вопрос: “Почему труда? Может быть, отдыха?” “Да, наверное, отдыха, как будет удобно дорогим русским гостям”. А парк Труда, я тебе скажу, это ого-го. По лужайке ходят пятнистые олени, дальневосточные аисты и японские журавли с красной короной на голове — правда, здесь их называют китайскими. Павлины распускают хвост.
Огромная территория, что-то вроде лощины, накрыта сверху невидимой сеткой, а под ней — разнообразие пернатых со всего света, их я мог видеть по телевизору в передаче “В мире животных”. По всему парку трава — травинки одна к одной, темно-зеленого цвета. По этой травке бегают узкоглазые китайчата. Мужчины и женщины занимаются дыхательной гимнастикой, группы людей с мечами в руках отрабатывают упражнения. Движения плавные, замедленные, и опять впечатление спокойствия и уверенности в том, что мы находимся в самой хорошей стране в мире, среди самых счастливых людей, глядящих уверенно, широко открытыми, насколько это можно китайцам, глазами в завтрашний день. Вот так, и не иначе!
Вместе с нами работает представитель туристического агентства Даляня, некий Рома: все китайцы, как правило, имеют русские имена. Мы спросили Рому, где он обучался русскому языку. Его ответ вызвал сдержанную улыбку — он учился русскому в Биробиджане. Рома так и не понял причины нашего веселья, а мы не стали объяснять ему тонкостей нашей мудрой национальной политики.
Когда мы осматривали дворец великого китайского императора Цинь Шихуанди, начавшего строительство Великой китайской стены, нам показали подвалы для пыток несогласных с его методами руководства страной оппозиционеров — диссидентов, так сказать. Среди распространенных методов — закапывание живьем, колесование, дыба, медленное опускание в кипящее масло, перепиливание человека пополам двуручной пилой, расчленение тела посредством привязывания к колесницам — за руки, ноги и голову: все это привязывалось в отдельности, и колесницы по команде погонщиков разъезжались в разные стороны. Все выполнено в натуральную величину: макеты людей, колесниц, лошадей, орудий пыток, кровь. Мало того — действо сопровождается фонограммой криков, стонов, воплей, плача, хруста разрываемых сухожилий и переламыванием костей. Работает подсветка: среди сумрачной полутьмы она вдруг высвечивает самые жуткие фрагменты зрелища, и зрители ахают и бросаются в разные стороны.
После просмотра этих натуральных картинок наш переводчик Володя, пораженный увиденным, сказал в глубокой задумчивости об императоре: “Он был строгий”. Мы добавили: “Но справедливый”. Володя согласился. Из нашего электората тоже многие бы согласились.
30.06
Сегодня последний день в Даляне. Дальше путь лежит на Харбин. День — там, а потом в Хэйхэ. Что удобно: все пассажирские поезда ходят ночью. В основном так проложены маршруты. Из северных, южных, восточных провинций поезда идут по ночам. По времени расстояние до столицы можно преодолеть за 14—15 часов. Очень удобно. Все эти дни в пять утра ходил к морю. Купался, загорал, по возможности гулял вдоль моря. Такое бывает не каждый год. Далянь мало напоминает портовый город. Ритм замедленный, людей, несмотря на то, что там живут пять миллионов, на улицах мало. Из транспорта — трамваи, троллейбусы, двухэтажные автобусы из Гонконга. Везде ощущаем доброжелательное, участливое отношение. Кто бы у нас додумался: в холле гостиницы, в ожидании выполнения формальностей — а это пять-семь минут — подавать чай. То же самое в холле ресторана или спортивного комплекса. Вышколенные швейцары откроют дверь машины, входную дверь, внесут вещи в номер. За столом группу гостей обслуживает такое же количество официантов. Во всех ресторанах к нам подходил директор и произносил тост в нашу честь, эта выпивка была за счет заведения. Приятно, черт возьми. Даже если это и не совсем искренне.
Правительство Китая последовательно проводит курс на сближение с Россией. Реформы здесь идут уверенно и безболезненно. Они строят свою Великую китайскую стену. Открыто говорят о последствиях “культурной революции”, о том уроне, который она нанесла. Мы им рассказываем некоторые факты новейшей истории России. Наши собеседники уверены — Россия была, есть и будет великой страной. Здорово это слышать за границей, когда у нас на родине некоторые Россию уже похоронили.
Написал агитационно-пропагандистскую заметку. Мы своими глазами видим происходящее в Китае, поэтому можем судить не понаслышке и не от чиновников.
С нынешними русскими в Китае не всегда приятно встречаться. Это в основном прибывшие за товаром “челноки”. В их глазах нечто совсем иное, чем интерес к истории и культуре страны. Впрочем, они не виноваты. Жизнь нелегкая. Каждому приходится напрягаться, чтобы выжить.
Останется совсем немного времени до встречи. Сегодня едем в Хэйхэ.
11 ноября 1997 года Президент России Борис Ельцин посетил Харбин. Он встречался и беседовал с двумя нашими соотечественниками — Михаилом Михайловичем Мятовым и Владимиром Алексеевичем Зинченко, русскими подданными, как они себя называют. Русскими они остаются, пронеся по жизни любовь к православной вере, русскому языку и своей великой Родине, места в которой им не нашлось.
В российских средствах массовой информации это прозвучало так: “Борис Ельцин встретился в Харбине с этническими русскими, которые веками жили в Китае”.
Узнал недавно от нашего друга Николая Заики, что Михаил Михайлович Мятов собирается на Аляску, чтобы завершить свой жизненный путь в одном из мужских монастырей.
Владимир Алексеевич Зинченко получил возможность впервые побывать в России, но не решился на выезд из-за боязни, что ему будет отказано в возвращении в Китай.
Не решилась на поездку в Россию и Валентина Павловна Хан…