Послесловие к детективной повести
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2005
Тамара Ветрова — филолог, преподаватель истории искусств, автор ряда работ по проблемам детского творчества. Юмористические рассказы публиковались в журналах “Магазин”, “Стетоскоп” (Франция), “Урал”. Лауреат премии М. Жванецкого (1999 г.). Живет и работает в г. Лесном.
Глава 1
Я написала детективную повесть, а вскоре ее напечатали в толстом областном журнале. Я никогда прежде не читала этот журнал, ну а тут пришлось. То есть весь журнал я читать не стала, решила, что это подождет — а свою повесть перечитала, притворяясь человеком посторонним; вот, мол, берет этот посторонний человек журнал — а в нем детективная повесть! Правдивая повесть о художнике с привидением и убийством…
Действие моей истории происходило в маленьком уральском городке, точь-в-точь в таком, в котором я живу. Герои были также очень похожи на моих знакомых: художник, его друзья, враги (тоже считающие себя художниками), его замечательные работы. В общем, самым правдивым в повести были именно эти работы — картины, амулеты (один амулет назывался “Сгоревший идол”, понятно?); ну и еще — голубые холмы, тайга, черные бурные речки да всевозможные истории, которыми богата наша мифология. Эти истории нравятся мне больше всего, и вот почему: они не современны, и они не актуальны — во всяком случае, я очень надеюсь на это. Я хочу сказать, время в тех историях замерло, и вот, высвеченные тусклым солнечным лучом, стоят эти древние идолы да каменные девки, суровые и неизменные… Еще, наверное, стоит прибавить, что подробно эти персонажи не описаны ни в какой литературе — может, в этом секрет их убедительности? Но я отвлеклась, да еще как.
Примерно через неделю после того, как журнал появился в городской библиотеке, ко мне на работу явился один из моих героев (в повести я назвала его Олег Добролюбов, пусть так и будет) и, не затрудняясь, в какую форму облечь свои претензии, закатил вульгарный и громогласный скандал. Скандалил Олег по двум причинам: в моей повести я отвела ему роль вора и убийцы (что было художественным вымыслом), а также — роль никудышного художника (что полностью соответствовало истинному положению вещей). Как видно, Олега не устроили обе роли, и вот, наливаясь темным румянцем, он бранился и рассыпал невнятные угрозы. Я слушала не очень внимательно, потому что была удивлена: не так уж трепетно я относилась к своей работе, чтобы рассчитывать на подобный резонанс; это был, мягко выражаясь, незаслуженный подарок. Да и вообще (казалось мне) — не может человек быть до такой степени простодушным! Даже и при слабой Олеговой грамотности должен был слышать о таких штуках, как художественный вымысел или там художественный образ… Тем более Олег Добролюбов сам считает себя художником, ювелиром…
Добродушный Олег кипел. Говорил (что было немного странно) преимущественно обо мне; в общем, действовал в точности, как советовал классик: органично предъявил вопрос в манере “а ты кто такой?”, вообще перешел на личности, на мою личность.
Не буду скрывать: ничего хорошего о себе я не услышала. Под сомнение ставился не только мой талант или какие ни есть литературные способности, но и нравственный облик — короче, одно к одному. Поганый, в Олеговой версии, выходил из меня человек: злобный, завистливый, корыстный и аморальный. Я перевела дух, и покуда Олег продолжал плеваться ядом, задумалась: “злобный” — ну бог с ним; если честно, никогда я себя особо доброй не считала, не было такой иллюзии. “Завистливый” — это Олег, конечно, хватил лишнего. Этот недуг мне неведом, может, и потому, что завидовать особо некому. Ну география такая, что поделать! В нашем городке можно завидовать лишь тем счастливцам, что получили на службе почетные грамоты… “Аморальный” — конечно, приятно, лестно… Ну ладно, ну не лестно, но уж куда симпатичнее, чем, к примеру, прослыть высокодуховной личностью… Я усмехнулась, я представила, как Олег Добролюбов мне говорит:
— Ты — высокодуховный человек.
Каково?
Ну а что “корыстный” — это уж извините. Мне за эту окаянную повесть даже гонорар не выплатили! Посмотрела бы я на Олега, бесплатно стряпающего свои побрякушки…
Речь Олега казалась путаной — может, потому, что я не слишком внимательно слушала?
— Это все с подачи Литвака, — злобно выговорил он, наверное, уж в третий раз. — Вы с ним два сапога пара, — произнес он с нажимом, не теряя, как видно, надежды вывести меня из терпения.
— Мне повезло, — согласилась я, с интересом приглядываясь к багровой Олеговой физиономии. — Я дорожу этой дружбой. А вот насчет “подачи” ты ошибаешься. Не припоминаю, чтобы Володя Литвак часто заговаривал о тебе…
— Куда нам с нашим рылом в калашный ряд.
— Со свиным рылом, — поправила я рассеянно.
Олега было жаль. На первый взгляд человек как человек — в меру простодушный, легкий, душа нараспашку; но вот почувствовал себя уязвленным — и что же? Зловоние, смрад, туман…
— Плевал я на суд! — бушевал тем временем Олег Добролюбов. — Я и без суда заставлю отвечать кого следует!
— То есть меня? — уточнила я.
— Кого следует, — уклонился Олег от конкретного ответа. Я пожала плечами.
— Спасибо, что предупредил, — сказала я. — Но учти. Ты мне страшно надоел. За эти полчаса ты мне надоел так, как другим не удается за целый год. Видеть тебя я больше не хочу. Ни видеть, ни слышать, ни обонять.
Высказавшись, я не стала дожидаться, когда Олег смекнет, как ответно нахамить, а просто повернулась и пошла прочь. Отойди и не стой во всем этом, верно? Но так, конечно, не получилось.
По-моему, главная причина была все же не во мне, то есть — не в моей повести. Главное — это был Володя Литвак, блестящий художник, умница, безжалостный к себе и окружающим человек. Назвать Володю Литвака успешным человеком — значит ничего не сказать. Человек, чей бесспорный талант получил всеобщее признание (признание не местного уровня) — и, не исключено, кому время еще отведет свою нишу — вот кто это такой. В повести своей я, как умела, рассказала о Володе; о его угрюмом нраве и фантастической работоспособности, а главное — о его умении конструировать собственный мир, миры, выплавляя из путаных темных легенд ясные и точные образы диковинных созданий. Ох уж эти создания… По правде говоря, я бы с радостью только о них и писала — обо всех этих Девах Осенней Воды, о Большом Красном Звере, скульптурах, оберегах…
Среди талантов Володи Литвака один был, как мне кажется, излишний — талант вызывать всеобщее раздражение. Впрочем, как и другие свои способности, Володя и эту использовал на полную катушку. Он ухитрялся обижать как отдельно взятых сограждан, так и целые коллективы; его независимость, прямолинейность и вообще отсутствие лояльной установки делали его фигуру, мягко говоря, непроходной. За Володей Литваком прочно укрепилась репутация мизантропа и эгоцентрика. Разбираться в точности и основательности этих оценок не слишком-то интересно, поскольку если в какой-то мере это и соответствовало истине, то куда интереснее было другое: в нашем маленьком, “закрытом” (ясно, по каким соображениям) городке жил мастер, почти живой классик, и, честно говоря, я не очень понимала, чего они дожидаются — то есть те, кто обижен? Что родится другой, столь же одаренный человек — но с более мягким нравом? Более дипломатичный, терпимый, контактный? Эта глупость слегка задевала меня, и, наверное, в какой-то степени мое раздражение просквозило и в повести…
Вечером я еще немного подумала обо всем этом.
В моем окне на первом этаже виден кусок двора с узким тротуаром и широкой полосой земли, покрытой оставшейся после лета ржавой травкой. Равнодушно разглядывая знакомый пейзаж, я раздумывала, что предпринять.
Немного поколебавшись, я позвонила Володе Литваку. Позвонила вот почему: реакция на мою повесть Олега Добролюбова, конечно, касалась только меня, но я уж говорила — главным героем повести был Володя Литвак. Может, кому-то это и покажется пустяком, но Володя (я это точно знала) относился к сказанному слову как к событию — отнюдь не сотрясанию воздуха, и его присутствие в моей повести налагало на меня определенные обязательства, что ли…
Я расслышала глухой Володин голос и его хмурый ответ на мое приветствие. Я сказала:
— Встретимся, поговорим. Часа хватит, точно.
Я знала: временем Володя дорожит; мне-то лично наплевать на время, для меня серьезное занятие — глазеть в окно и разглядывать в тысячный раз двор, отмечающий мой небогатый горизонт. Но не в моих правилах навязывать людям свои привычки.
В ответ на мое предложение Володя Литвак неожиданно оживился.
— Я и сам собирался, — сказал он. — Тут такие забавные штуки
происходят.
— Забавные штуки? — чуть растерявшись, спросила я.
Володя подумал немного.
Две, — сказал он. — То есть две вещи. Хотя одна так, фигня… Володя точно мыслит, а вот выражается иногда невнятно. Впрочем, ничего он не говорит просто так. Две забавные вещи — значит две.
Неизвестно почему, настроение у меня слегка испортилось, а ведь как славно начинался день — с признания. Потому что как еще определить ярость бедняги Добролюбова? Признание, больше ничего…
Описывая дом Володи Литвака, я тоже не особо отходила от истинной картины. Конечно, в рамках маленькой повести от этого удивительного дома пришлось кое-что отсечь, но в основном, повторяю, все было правдой. Дом на одного человека — вернее, на одного художника; продуманно и блестяще сконструированная модель мира, а может, и целый мир, со своим ощущением пространства, времени, с собственным космосом.
Вообще-то все эти вещи (ну, то есть космос души и прочее) мне не слишком по душе. Но в данном конкретном случае, боюсь, этаких сравнений не избежать. Вина всему — Володин масштаб; его замыслы, исполнение этих замыслов, все поведение; они измеряются, как мне кажется, такими вот нестандартными мерками…
С Володей Литваком мы встретились на следующий день, точно как уговорились — в пять часов. Пока Володя чем-то занимался на кухне (он занимался чем-то на кухне беззвучно, мне даже подумалось мимолетно, что он ушел и дом пуст) — все это время я следила глазами за движением рыб в аквариуме. Рыбы матово сияли в светло-зеленой воде, и мне захотелось, чтобы эта тишина длилась как можно дольше. Потом я посмотрела в темную каминную пасть, за резной решеткой лежали мертвые угли, но и так, без огня, камин был хорош…
— Явилась вчера ко мне, — проговорил Володя из кухни, и я встала и прошла к нему.
— Не к еде будь сказано, — пробурчал он, нарезая лимон.
— И чего? — спросила я осторожно.
— Давай поговорим во дворе, — решил Володя. — В доме о таком дерьме не хочется думать.
Я молча пожала плечами и прошла к выходу. Я знала, что за дерьмо, о котором Володя не желает разговаривать в доме. Сюзанна — вот кто это был, незадавшаяся Володина любовь.
…По-моему, Володя надеялся, что эта женщина войдет в его жизнь надолго, а может, и насовсем. То есть не то чтобы его не устраивал прежний порядок вещей — но от этой, возможно, последней попытки он отказаться не решился…
— Красивая женщина, черно-красная, — подытожил он свои первоначальные наблюдения год назад..
Черно-красная женщина же, не тратя времени попусту, взялась за дело.
Женское присутствие в одинокой Володиной жизни обнаружилось целым веером просьб и прихотей, милыми сумасбродствами и каскадом претензий. Сколько просьб у любимой всегда! Просьб и правда было множество…
Путешествие в Париж, ювелирка — но чтобы показаться людям было не стыдно, а главное — чтобы подружки зачахли от зависти; к этому неплохо было бы прибавить реконструкцию ванной комнаты, обновление гардероба, гарантии по содержанию детей, воспитуемых бабушкой героини, а также телескоп на крыше дома, ибо гармония с миром не шутки, какой смысл ей пренебрегать?
Как это ни странно, Володя, кажется, оробел. Во всяком случае, на первых порах. Возможно, просто не мог поверить, что столько достоинств может быть сосредоточено в одном человеке, в женщине; как в анекдоте, помните: неужели это все мое?
Медовый месяц длился ровно год. Через год Володя Литвак знал о семейном счастье все и определился со своей позицией. Решение уложилось в два слова.
— Пошла вон, — сказал Володя любимой, полагая, что тем самым поставил точку.
Однако Сюзанна, кажется, вовсе так не думала…
— По уму, вломить бы ей как следует, — угрюмо выговорил Володя, продолжая, видно, какой-то внутренний монолог. — Да ведь потом не отмоешься… Видела бы ты этот спектакль, — помолчав, прибавил он.
— Могу себе представить, — откликнулась я.
— Ничего ты не можешь представить! — рассердился Володя.
— Представить! — повторил он ядовито. — Сорокалетняя тетка, которая катается по полу и визжит…
— Сценично, — согласилась я, а Володя заключил:
— Сволочь. И чего ей еще надо?
Я спросила:
— А чего ей надо, кстати?
Володя вздохнул.
— Да все. Изумруд, который я якобы ей обещал подарить или даже (по ее словам) подарил, но не отдаю. Ее сервиз говенный, который она приволокла с полгода назад…
— Так отдал бы, — вздохнула я.
— Так отдал — воскликнул Володя. — Еле сдержался, чтобы не в морду… Но понимаешь, — перебивая сам себя, проговорил Володя Литвак, — у меня возникло ощущение, что на этот раз она явилась не из-за камушков.
— А может, это любовь? — пошутила я, но Володя Литвак не очень-то ценит мой юмор.
— Повесть твоя ее взбесила до последней степени, — пояснил он.
— Еще одна поклонница моего творчества, — вставила я.
— Она заявила, что ты буквально все передернула из-за корыстных целей.
— Не слишком-то понятно…
— Что ради дешевой популярности очернила родной город… Только на город ей, конечно, чихать.
— Так чего?
— Бесилась она ужасно, — повторил Володя, и на лице его появилось что-то вроде удовольствия. — Был бы брандспойт — я бы ее окатил…
Мы немного помолчали. Хороший был вечер, слабый запах повядшей травы веял в воздухе; а воздух почти дрожал, это можно было различить безо всяких усилий. Жаль, и правда жаль было тратить такой вечер на обсуждение выпадов какой-то истерички. Но раз уж неприятный разговор начался, я в ответ рассказала Володе о выходке Олега Добролюбова.
— Значит, Олег? — непонятно спросил Володя.
Я, не скрывая, удивилась.
— В каком это смысле — “значит”?
Володя посмотрел поверх кустов смородины на дымок, мягко стелющийся над соседним участком,
— Видел я его, — неохотно высказался он. — И знаешь, так смешно: голова в красной тряпке.
— Не поняла, — сказала я, переведя дух. — Где видел? И при чем здесь тряпка?
— Откуда мне знать, что за тряпка — так же неохотно выговорил Володя.
На этом месте, пожалуй, следует объясниться.
Глава 2
У Володи Литвака странные отношения с вещами — так, во всяком случае, может показаться со стороны. Прикладник по природе своего таланта и по профессии, он смотрит на вещь не просто как на продолжение человека, но и как на самостоятельную субстанцию, что ли… Природа вещей (как и вообще природа) имеет в своем основании прочный фундамент смысла; формула красоты, в понимании Володи, — это смысл плюс ремесло. Впрочем, обо всех этих вещах Володя говорит расплывчато, редко и неохотно. Может, потому, что это должно быть очевидно каждому? Или оттого, что иные суждения заводят в очень уж темные дебри? Что, к примеру, происходит с вещью, которая достигает своего предела? Так-то.
Должна сказать, впрочем, что Володю это и впрямь интересовало. Он размышлял. Иногда мне казалось даже, что вещи и люди в Володином существовании равновелики; было во всем этом, пожалуй, что-то языческое — но и притягательное также.
Довольно давно Володя Литвак рассказал мне о своем детском страшном сне. То есть сам Володя утверждал, что он вовсе не спал тогда, вообще был день и все происходило наяву. Стояло лето, жил он (тогда мальчишка лет четырех) в деревне у бабки и дни напролет кувыркался в теплой пыли необъятного двора. Это тогда ему так казалось — что двор необъятный; но ладно. И вот как-то в полдень, солнце слепило вовсю, он поднял голову и наткнулся взглядом на диковинную картину. По чужим огородам мчался, делая гигантские прыжки, неизвестный зверь; его мохнатый воротник сверкал, как огонь, и этот зверь приближался к тому забору, что отмечал бабкин участок. Вот сейчас он достигнет его и одним прыжком перемахнет через хлипкий забор! Вопя что было мочи, мальчишка ринулся к дому. Вышедшая на крыльцо бабка, само собой, никого не обнаружила и, ворча, занялась делами.
— Это был лев, — объяснил мне Володя. — Только тогда я этого не знал, понятия не имел, потому что никогда не видел львов, даже на картинках. Да и откуда в деревне картинки? — пожав плечами, прибавил он.
— Мираж, — сказала я наугад.
— Скажи еще, шаровая молния, — иронически молвил Володя.
— Что же это было, по-твоему?
— Я же сказал, лев, — раздраженно объяснил Володя Литвак. — Что я — льва не отличу от какой-нибудь собаки?
Я рассказала об этом эпизоде, чтобы хоть отчасти пояснить: не только с вещами, но и с явлениями, которые, скажем, невозможно потрогать руками, у Володи были довольно своеобразные отношения. Мистика тут, однако, ни при чем.
Володя Литвак убежден: мир устроен правильно; быть может, и не всегда приятно — но в границах жесткой логики. Чьей логики? — хотелось мне спросить иногда. Но вопросы я задаю редко.
Так вот: рядовые события и “странные обстоятельства”, в представлении Володи, — звенья одной цепи. Они не только не противостоят друг другу, а, наоборот, друг друга дополняют. Впрочем, охотников за всякими паранормальными явлениями Володя Литвак презирал, называл уродами или еще почище. Иногда мне казалось даже, что его, Володю Литвака, вполне устроило бы, если бы нерядовые обстоятельства касались лишь его одного: неординарная личность в неординарном интерьере; справедливо.
Обо всех этих вещах, может, не стоило и упоминать, если бы не Олег Добролюбов с красной тряпкой на голове. Разговор с Володей Литваком убедил меня, что Добролюбов в гости к Володе не являлся.
— С чего бы? — равнодушно прокомментировал Володя Литвак. Однако явление героя, так сказать, имело место.
— Во сне? — уныло спросила я.
Володя Литвак немедленно почувствовал раздражение.
— Этого только не хватало, — несколько туманно высказался он. — Стану я видеть во сне что попало…
Володя говорил серьезно, я вздохнула.
— Он пересекал соседний двор, — счел нужным пояснить Володя после небольшого молчания. — То есть тот двор, где дом погорел. Стоит теперь пустой, разваливается, а родственники хозяина, того, что помер, — алкаши. Представляешь, — отвлекся Володя, — даже псина их — тварь безмозглая. Семейка…
Тут я задала глупый вопрос.
— Чего там было нужно Добролюбову?
Володя искренне удивился.
— Ничего, конечно. Да и не было его там. Просто увидел его, засранца…
Слегка ошалев от всего этого, я помалкивала.
— Не к добру, само собой, — заключил Володя Литвак довольно равнодушно.
Разговаривать с Володей было непросто.
“А кто обещал, что будет легко?” — попробовала я найти утешение в философском взгляде на жизнь. Только наша жизнь мерзкий продукт для философии. Я вот, к примеру, работаю в школе; школа специализированная, детская школа искусств. Каждый день, приходя на работу, я вижу одну и ту же картину: увесистый глиняный ангел с мощными крыльями осеняет мой приход. Автор этой штуковины — моя коллега, лохматая девица с художественным уклоном и сползшими чулками, что можно наблюдать сквозь разрезы необъятной юбки. Быть может, так было принято в парижской “Ротонде”? Зовут девицу Злата Алексеевна. Я давно заметила (и не только я, наверное): имя — ловушка для человека, что-то в этом роде… Вот нарекли человека: Злата — и, считай, природа сыграет какую-нибудь ядовитую шутку, явит, вместо Златы-красы фольклорного образца, экземпляр отечественного производства. Что и вышло в нашем случае. Злата была самоуверенна, неглупа и фантастически безвкусна. Речь ее являла смесь одесской непосредственности и местного хамства; вообще, хамство заменяло в данном конкретном случае все: воспитание, образование, талант; короче — второе счастье. Впрочем, именно счастья не получилось. Несмотря на изумляющую раскованность, вокруг был, мягко говоря, пустынный ландшафт… Как видно, мужчины Злате попадались все больше робкого десятка; в общем, не нашлось смельчака, который повел бы героиню под венец. Может, по этой простой причине мужское присутствие совершало со Златой волшебные метаморфозы. Она принималась потеть и шутить с пугающей интенсивностью — но довольно злословить! Кто виноват в самом деле, что угораздило человека родиться с матросской душой и таким же неженским, с позволения сказать, запахом. Чеснок, оказывается, хорош только на тарелке, а дешевый табак — в литературе…
Не знаю толком, каким ветром занесло Злату в школу — тем более в школу искусств. Работала она вроде когда-то в театре — но, как видно, слабоват оказался театр, и вот Злата появилась у нас. Со всем своим дьявольским потенциалом, так сказать, с дивными манерами и могучим ароматом…
Впрочем, следует отметить, что любому застолью присутствие этой дамы придавало свою изюминку. В общем, о застолье. Оно состоялось у нас в школе в пятницу, спустя несколько дней после описанного резонанса по поводу моего скромного творения. После выпада Олега Добролюбова и разговоров с Володей Литваком. После того, как на мои плечи легло, образно выражаясь, сладкое бремя славы; нда…
Итак, в пятницу поздравляли Александру Кондратьевну. Юбилярша сидела, подпершись кулаком, и рассеянно притопывала обутой в сапог ногой.
Она была лишена комплексов и время от времени промакивала вспотевший лоб широким рукавом блузы; блуза была зеленая, в красных хризантемах.
Балагурили. Не очень-то это получалось, из-за слабой практики возможно, — но как могли старались. Заедали нестройное веселье селедкой под шубой и маринованными грибами.
— Начинаем уже, — переживала Злата. — Кого ждем? Водка стынет.
— Не шуми, и так начали, — вразумляла ее румяная подружка. Звали подружку Наталья Александровна. Она числилась в коллективе интеллигентной дамой, с чувством юмора, вообще с чувствами. Те, кто ей симпатизировали, называли ее внешность “рубенсовской”; она и точно была толста, а взгляд имела неуловимый, была лжива и изворотлива — но это уже помимо Рубенса.
Александра Кондратьевна притопывала все громче.
— Прежде не так веселились, — высказалась она наконец. — У-у-у, где там!
Рубенсовская Наталья сочла нужным обозначить свою позицию по спорному вопросу.
— Главное, искренность, — сказала она негромко и искренне. — Люди были другими, а в отношениях не было фальши.
— Вот правильно! — вскричала вдруг юбилярша, и немолодой красавец, Влас Васильевич, со стуком уронил вилку.
— Не так, не так живем! — высказалась Александра Кондратьевна. Наступило уважительное затишье. Однако Александра Кондратьевна более ничего не прибавила, лишь повторила на бис: “Не так!”
Забренчала в руках Власа Васильевича гитара; даю слово: он настраивался на песню “Светит незнакомая звезда”. Меня охватила легкая паника. Впрочем, сама виновата. Сказано же: не так надо жить.
Кое-кто задвигал стульями. Молодежь подалась к выходу: покурить, поплевать в окошко. Я, воспользовавшись моментом, вышла в темный коридор. Неизвестно почему, я старалась ступать потише. Мне вспомнился последний разговор с Володей Литваком; как он рассказывал о своей бывшей подружке Сюзанне. Сморкаясь и топая ногами, та твердила, что деньги дома хранить нельзя. Это опасно, она знает, что говорит…
— Какие деньги? — удивился Володя. Выяснилось, что Сюзанна имела в виду клад.
— Клад? — уточнил Володя, начиная всерьез сомневаться, все ли в порядке с головой страдалицы.
— Клад! — повторила Сюзанна в бешенстве. — Или что там в вашей повести?
Этот немыслимый диалог припомнился мне в темном коридоре школы. Мало того, что Сюзанна ухитрилась приписать Литвака мне в соавторы; она всерьез восприняла весь сюжет повести! Включая и финальную часть с намеком на некую находку, которая укрывалась в древнем скиту!
Из распахнутых дверей зала доносился крепнущий шум. Перекрывая его, гремела Злата: “Ти-ши-на! Начинаем!” Она все не теряла надежды ввести мероприятие в рамки какого-то дикого сценария. Чтобы песни звучали и вином наполнялся бокал…
“Неужто, — подумалось мне, — моя выдумка про древний скит и была главной причиной явления Сюзанны в доме Володи Литвака?”
Коридор наполнялся голосами и стуком каблуков.
— Почему не позвонили Добролюбову? — требовала ответа Злата у невидимых собеседников.
— Да звонили, — откликнулся кто-то. — Не было у него настроения вроде бы…
Злата объявила:
— Я звоню. Без Олега глоток в горло не лезет.
— Так, может, хватит глотать? — остроумно осведомились в темноте.
Злата откликнулась дежурным ржанием.
“Олега им не хватает! — подумала я со злостью. — Его бравого юмора…”
Нащупав ключ в кармане пиджака, я открыла последнюю дверь в коридоре — в свой класс; вошла и, не зажигая света, опустилась на ближайший стул. “Отсижусь тут, — подумала я еще, — и отбуду восвояси…” Я и точно решила смыться. “Потом дослушаю Власову музыку”, — подумала я. Старясь не натыкаться на мебель, прошла к окну и, приотворив его, закурила. Чего заводиться, твердила я себе. Нечего заводиться и незачем. Из окна потянуло холодом, будто на улице стоял не апрель, а ноябрь. Я услышала, что кто-то хлопнул входной дверью, и от нечего делать высунулась посмотреть. Кто это у нас так наматывает платок? Злата? Это означало только одно: водки не хватило… Злата почти бежала, и я вторично удивилась: слишком уж прытко, даже для нее.
Неожиданно за моей спиной, в раскрытых дверях, вспыхнул свет. Я пригляделась, прищурясь. С озабоченным лицом ко мне приближался Влас Васильевич.
— Что, Влас Васильевич, не танцуете? — кажется, спросила я.
— Так чего, — откликнулся Влас. — Коли такие дела…
— Сейчас праздник, а не дела, — болтала я, ни секунды не задумываясь.
И правда, что было думать, общаясь с нашим Власом? Влас Васильевич сказал:
— Златка-то позвонила, а там ей и брякни: мол, помер.
— Кто умер? — спросила я, вздрогнув.
— Если по-ихнему судить, Олег, только опять же ничем не болел человек — какой смысл помирать?
Смысла и правда было маловато…
Больше не слушая Власову болтовню, я почти бегом направилась в зал. Не буду притворяться, будто меня как-то особенно задела невнятная информация; судьба Олега заботила меня, прямо скажем, в последнюю очередь. Но — помер, в смысле умер?
В зале включили свет, и общество стояло тут и там, негромко переговариваясь; закуски же остались в забвении…
— Что случилось? — спросила я.
— Видимо, несчастный случай, — тактично понизив голос, объяснила Наталья Александровна. — Злата Алексеевна позвонила домой Олегу…
— Да не несчастный случай, а судьба! — встряла Александра Кондратьевна. — Судьба все распишет…
Я заметила, что юбилярша сидела на отодвинутой от стола табуретке и выглядела по-настоящему расстроенной.
— Позвонили ему, — повторила Наталья и прибавила, что звонила Злата. Но, будучи, так сказать, в возбужденном состоянии, чего-то, по-видимому, не поняла. Короче: Злата утверждает, что по телефону ей, в ответ на просьбу позвать Олега к трубке, ответили будто бы, что нету Олега, сдох.
— Ужас, верно? — проговорила Наталья Александровна.
— Не ужас, а судьба, — твердила на своей табуретке Александра.
— Златка-то и помчалась к нему домой разобраться, — вставил вернувшийся Влас Васильевич. — Поглядеть, что и как…
Я сказала:
— Тут скорой глядеть надо. И милиции, наверное…
— Кому тут понадобилась милиция? — раздался в дверях зала веселый голос.
Все повернулись, точно по сигналу, в сторону говорящего. В дверях стоял Олег Добролюбов и широко улыбался.
Глава 3
Какое-то время дожидались Злату. Ну и ели, пили, разговаривали при этом. Про глупый телефонный эпизод скоро забыли, потому что — в самом деле, что ж? Вот он, Олег, живой-невредимый; а если кто-то пошутил, так его проблемы… Златы все не было, и на этот счет также шутили, высказывали разнообразные предположения.
— Ищет Олега, — без улыбки высказалась юбилярша. — Видно, не может найти…
Влас Васильевич неожиданно подвел суровый итог:
— Пьет она, вот что, — сказал он твердо и для убедительности выпил сам.
А так и было, кстати: Злата сидела на кухне Олеговой квартиры и разглагольствовала, держа в руке граненый стакан. Напротив, тоже на табуретке, сидел, покачиваясь, Герка Добролюбов, толстомордый Олегов сынок; на тахте в комнате спали две девицы.
Говорили о писателе Пелевине; то есть говорила Злата, а Герка лишь вежливо икал да качался на своей табуретке. Злата Пелевина не читала, но болтала бойко и даже высказала предположение, что Пелевин свои книжки пишет не сам; Герка Добролюбов не возражал, лишь заметил, что этот самый постабстракционизм состряпает и дурак.
— Постмодернизм, — строго поправила образованная Злата.
— Образование — техникум, — затянул, впадая в тихое оцепенение, Герка. — Ни бе ни ме…
У самого Герки, впрочем, не было никакого образования, кажется, даже десяти классов не было; один талант, будь он неладен… То есть насчет таланта — это было твердое убеждение самого Герки; он и правда делал кое-какую халтуру местным девочкам; на побрякушки был спрос, и Герка не бедствовал; не хватало, кажется, только признания — настоящего, не местного… По-моему, наш модернист имел в этой связи некий комплекс; но, может, я ошибаюсь? Пил он умеренно, но регулярно — то есть сошло бы и для признанного, и для непризнанного гения, не разберешь…
— Поколение насекомых, — тянул Герка.
Злата, приподняв бровь (была у нее такая отвратительная привычка), заметила, что — жизнь — насекомых, а вот поколение — пепси. Короче, они отвлеклись. Герка Добролюбов, видно, держался из последних сил, а Злата, естественно, тоже держалась, потому что для чего бросать одного мужика в грязной кухне? Этак доразбрасываешься…
Впоследствии, реконструируя этот холодный вечер, выстраивая связь между событиями и разговорами, один мой знакомый (его звали Игорь Морелов, это следователь прокуратуры) отметил, что никогда прежде он не сталкивался с такими изумительными свидетелями. Они напомнили ему, рассказал Игорь, того пьяного поэта из рассказа Карела Чапека, который на вопросы полицейских отвечал исключительно стихами, сыпал метафорами и, таким образом, как ни странно, помог воссоздать истинную картину. Помню, я удивилась и возразила Игорю, что к моменту дачи показаний наши свидетели были трезвые как стеклышко.
— По существу, они никогда не бывают вполне трезвые, — откликнулся Игорь Морелов. Неопределенно пошевелив пальцами, он прибавил, что это — состояние души, если мне понятно, что он имеет в виду. Я вспомнила толстомордого Герку со стильными очками на лоснящейся физиономии и несфокусированным взглядом маленьких бойких глаз — и согласилась. Пожалуй…
Вырисовалась, хотя и без подробностей, следующая картина. В квартире Олега Добролюбова в тот достопамятный вечер была тусовка, вполне рядовая, как я понимаю. Сам Олег отсутствовал, был в мастерской, а потом явился в школу, это известно. Герка же и две девицы потихоньку надирались на Олеговой кухне. Девицы оказались слабосильные и уснули почти сразу, о чем Герка и доложил с пренебрежением. Герка, таким образом, остался временно один, без компании, и, как он сам выразился, решил поработать. Думаю, что никакого такого решения не было и быть не могло, но, видно, так говорить было для болтуна Герки лестно…
В общем, что-то там Герка задумался, склонился над эскизами… Смех, конечно, но Игорь Морелов просто выслушал эту чепуху и записал. А часов в семь, наверное, явилась заказчица.
— К отцу, — хмуро пояснил Герка.
Заказчицу эту Герка не жаловал. Свои недомолвки он закончил не очень ясным выводом: совсем отмороженная тетка. Игорь Морелов, который попробовал уточнить эту характеристику, добился лишь того, что Герка плюнул отнюдь не фигурально да прибавил, что он бы заказ у нее не взял, даже если б на бензин не хватило. Сволочь! Игорь кивнул и эту характеристику записал также. Заказчица была Сюзанна.
— И ведь сказал ей, что отца нет, — проговорил Герка. — Но нет, не ушла, а села и втирает мне что-то, втирает…
— Что именно? — спросил, не поднимая глаз от блокнота, Игорь Морелов.
— А? — не понял Герка.
— Что именно втирала, то есть говорила? — повторил Игорь. Герка тяжело задумался.
— Да все, — сказал он немного растерянно. — Литвака ругала, говорила, что он не художник, а мужик, говно на огороде месит… а ей, мол, даже паршивый изумруд не захотел оставить.
— Паршивый изумруд?
Герка пожал плечами.
— Бесилась, как обычно, — пояснил он. — Мол, все ей завидуют…
На вопрос, зачем конкретно приходила Сюзанна, Герка вторично задумался.
— Не понял толком, — наконец признал он. — Втирала, между прочим, что на деньги ей плевать.
— Кто же снял трубку, когда позвонил телефон? Кто отвечал?
— То есть кто сказал, что отец сдох? — спокойно уточнил Герка. Игорь кивнул.
Герка ответил, пожав плечами:
— А никто. Телефон вообще не звонил, по-моему.
Вопросы следователя Игоря Морелова могут показаться странными. Кого, в самом деле, может интересовать глупая шутка? телефонное хамство?
Все дело в том, что история имела продолжение. Олег Добролюбов умер. На этот раз умер по-настоящему, неизвестный шутник угодил в яблочко… Это случилось ровно через три дня после нашего юбилея, после звонка Златы Олегу домой и ее посещения Олеговой берлоги. Олег, а лучше сказать, тело Олега обнаружили на полу мастерской. Голова покойника была пробита и залита кровью, которая, точно красная тряпка, покрывала щеку и подбородок.
Глава 4
Честь страшной находки принадлежала все той же Злате, так же как и сравнение головы в кровавой мантии с красной тряпкой. Оказывается, близорукая Злата не сразу разобрала что к чему, и вот ей показалось, что Олег заснул прямо на полу, а голову обернул тряпкой… Рассказывая обо всем этом (точнее — давая показания), Злата икала и таращила сухие глаза; я без труда представила, что в глазах ее дрожат искорки страха; видно, мертвое тело — такой предмет, что пронимает даже нашу Злату…
— Не может быть, — твердила Злата. — Этого не может быть.
Следователь Игорь Морелов, человек терпеливый, просто спросил:
— А как? То есть как может быть, по-вашему?
Злата заерзала на стуле. Но к вопросу Игоря — вот странно — оказалась готова.
— Я давно говорила, — неясно высказалась Злата. — Еще в прошлом году, когда Гера связался с Литваком… А Литвак, будьте спокойны, ничего не прощает и не забывает!
Сморкаясь и приподнимая бровь, Злата рассказала.
Почему-то главным героем ее повествования оказался Литвак. Она говорила о Володе, захлебываясь и сбиваясь; главное, главное — повторяла Злата — Литвак — страшный человек.
— Учтите, — повторила она, сверля глазами следователя. — Это страшный человек. Его даже звери боятся. Рыбы! Он с ними со всеми разговаривает, — отвлеклась Злата. — Можете себе представить?
Игорь Морелов подумал и сказал:
— Закону не противоречит.
Злата откинула со лба длинную прядь и выговорила:
— Да вы не понимаете. Он рыбу может из аквариума выудить и вломить ей под зад. Если рыба провинилась…
Игорь Морелов прикрыл глаза рукой и неприметно усмехнулся. Злата напряженно молчала.
— Так ведь это если провинилась, — наконец сказал Игорь Морелов. Было неясно, смеется он или говорит серьезно. Охваченная волнением, Злата выражалась не очень-то внятно, к тому же — говорила о посторонних вещах. Только Игорь Морелов умел слушать — мне давным-давно была известна эта его особенность. Может, именно это свойство создало Игорю репутацию умного человека?
По-видимому, он брал показания в нарушение всех правил, вопросы задавал редко и серьезно смотрел на собеседника, слабо помаргивая ресницами. Злата, которую сроду никто всерьез не воспринимал, сразу оценила преимущества такого общения; то есть она бы в любом случае оценила Игоря, ибо в принципе ценила мужчин — хотя бы просто как дефицитный товар. Игорь же вежливо кивал головой, называл Злату Златой Алексеевной да тактично прикасался к Златиной руке с обкусанными ногтями; возможно, ему каким-то образом удалось закрыть глаза на то, что ни на какую женщину Злата не походила, а походила на изнуренного похмельем монтера — не знаю, не знаю…
— Послушать Литвака — Герка сволочь, каких поискать. И вор!
— Вор?- удивился Игорь Морелов.
Злата замахала рукой.
— Я же говорю: по мнению Литвака.
Игорь спросил:
— А вы, Злата Алексеевна, этому мнению не доверяете? Так сказать, ни в каком пункте?
— Литвак считает, что, кроме него, в городе нет талантов. Не существует! Хотя у меня, например, полна кухня дипломов.
— Кухня?
— Мне на эти бумажки наплевать, — объяснила Злата.
— Вот и Литваку, видимо, тоже, — вставил Игорь. Злата нахмурилась.
— Гера Добролюбов не вор, а художник, — сказала она. Игорь тут же покладисто кивнул.
— Так оно и лучше, — заметил он.
— А сам Литвак! — вскипела Злата. — Воротник на его каменной девке молью побит…
Игорь вздохнул и что-то пометил в блокноте.
— Как вы думаете, — наконец задумчиво выговорил Игорь, — у покойного были враги?
(Добавлю от себя, что такие вопросы, как мне кажется, и должен задавать следователь! А не выслушивать идиотские сплетни и дикие комментарии случайных людей!)
— У Олега? — воскликнула Злата. — Никогда в жизни! Наоборот…
— То есть?
— Да с ним абсолютно все находили общий язык…
— Не все, как видно, — заметил Игорь с сожалением.
— Я вам говорю! — вскричала Злата. — Он даже с Литваком мог договориться — с горем пополам, конечно…
— О чем же?
— Не поняла?
Игорь спросил:
— И о чем они договорились — то есть покойный с Владимиром Ивановичем Литваком?
— Не знаю точно, — неохотно признала Злата. — Может, рыбалка…
Игорь Морелов кивнул. Он вообще, что я замечала и раньше, легко соглашался с собеседником. Случай же со Златой был в некотором роде особенный. Игорь понимал, видно, что человеку страшно хочется проявить осведомленность — и покойный Олег Добролюбов был тут, кстати, ни при чем… Все дело в Литваке, его дивной репутации, а главное — нешуточной известности. Иметь представление о привычках человека малодоступного, признанного сноба и признанного же таланта для Златы было лестно, по-видимому; да что Злата! иные руководители городского масштаба были не прочь посудачить, посмеиваясь, о причудах Литвака, демонстрируя тем самым и собственную приобщенность…
Между прочим, Злата рассказала Игорю Морелову о многодневных походах Володи Литвака в тайгу. Знать ей об этом было неоткуда — кроме как от болтуна Олега Добролюбова, ныне покойного, как известно. Не очень понятно почему — но Злату задевала привычка Володи (а лучше сказать — страсть) естественно и без оглядки покидать блага цивилизации и буквально растворяться в лесах, наблюдая следы деятельности умных бобров и занимаясь рыбной ловлей. Вот, казалось бы, что ж? Мало ли рыбаков, в самом деле? Но, видно, даже Злата понимала, что это был не тот рыбак и не та рыбалка. Жизнь Володи Литвака, изолированная, как его дом, как и весь его мир, была вдвойне притягательна для посторонних наблюдателей — вот почему, возможно, Злата говорила больше о Володе, чем о покойном Добролюбове (в этом я ее могу понять: куда интереснее!).
Олег и Володя Литвак действительно иногда оказывались спутниками, вместе ходили в тайгу. Редко, но все же… А вот Олегов сынок, Герка, тут фигура последняя — не очень я понимала, как он угодил в Володину орбиту. В этом случае, однако, Злата оказалась информированнее меня.
— Гера не вор, — сказала она в третий раз, так что наконец даже Игорь Морелов закрыл блокнот и довольно твердо посоветовал Злате объясниться.
— Почему вор? Или, наоборот — не вор?
Сжигаемая потребностью говорить правду и только правду, Злата задвигала бровями.
— Гера Добролюбов делает на заказ ювелирные украшения. Между прочим, отличного качества и не дешевые, естественно… Шикарные комплекты, — отвлеклась Злата.
— Даже дипломы есть? — подсказал Игорь Морелов.
— Дипломы?
Игорь сказал:
— Неважно. Продолжайте, пожалуйста.
— А идеи, — продолжила Злата, — носятся в воздухе…
Игорь Морелов кивнул:
— И Добролюбов-младший одну идею поймал? — легко догадался он.
Злата растерялась.
— А вы слышали?
— Косвенно, — уклонился от ответа Игорь. Злата вздохнула.
— Короче, выполнил Гера один заказ, — сказала она. — В общем, работал он не один; там у них тандем такой сложился… Один знакомый доводил работу до ума — мелочи, техническая часть… Но мысль, естественно, была Геры, идея… А Литвак случайно у этого знакомого оказался — ну и якобы узнал свою работу, в смысле — идею… Бред, конечно… Кстати! — перебивая себя, воскликнула Злата. — Я точно знаю, что Литвак тогда прямо заявил, что Герка, мол, подавится чужой идеей.
— А дальше? — спросил Игорь Морелов. Чуть подумав, Злата сказала:
— Что же дальше? Подавится и помрет.
— То есть именно так Владимир Иванович и выразился? — уточнил Игорь.
Злата неожиданно потеряла терпение.
— Да вы сами с ним поговорите, — заявила она. — Убедитесь, что за удовольствие.
— Обязательно, — пообещал Игорь Морелов. — Да мне и самому интересно, — прибавил он для чего-то.
Злата сказала неожиданно:
— А то, что Гера жив-здоров, так это ничего не значит. Я хочу сказать, Литвак слов на ветер не бросает, хотя он та еще фигура.
Таким образом, действуя, как и обычно, не слишком добросовестно, Злата дала понять, что Литвак имел отношение к страшному событию. По ее мнению, во всяком случае. Беда в том, что Злата абсолютно всерьез воображала, что пространство жизни художника — ее территория; уж в этом-то, мол, она смыслит! что, кстати, ни в какой степени не соответствовало истинному положению вещей — хотя бы просто потому, что никакой художницей Злата не была, как и педагогом, впрочем; а была — кем? неряшливой, малообразованной, не первой молодости женщиной, без церемоний навязывающей каждому встречному и поперечному свой дикий, невообразимый стиль общения… Немного позже Игорь Морелов отметил, что в рассказах Златы его удивила одна вещь — одна-единственная. А именно: Игорю показалось странным, что Злата ухитрилась завести речь о моей повести — вывернула разговор!
Я пожала плечами: все болтают, и она тоже.
— Нет, — настаивал Игорь. — Дело в том, что я так и не понял, зачем ей это понадобилось. Понял лишь, что понадобилось, а зачем — не уяснил.
На этих словах Игорь Морелов вздохнул почти жалобно.
В какой-то степени я понимала Игореву досаду: показания Златы, как я догадывалась, никак не прояснили общую картину. Картина оставалась прежней: с мертвым телом Олега Добролюбова посереди мастерской.
— Неужели подрался с кем-нибудь? — спросила я рассеянно. Я и не надеялась, что Игорь как-нибудь откликнется на мое предположение, но Игорь сказал:
— Если и подрался, то это была очень странная драка. Необыкновенно странная, — подчеркнул он.
Я молча ждала продолжения, и Игорь довольно охотно пояснил:
— Твоему Добролюбову (я вздрогнула от “моего Добролюбова”, но сдержалась) нанесли два удара. Оба — молотком. Второй удар оказался смертельным.
— Так и бывает, по-моему, — заметила я, — если судить по детективным романам. Второй удар обычно оказывается роковым…
Игорь Морелов посмотрел на меня в некоторой задумчивости, а потом кивнул.
— В общем, да, — согласился он. — За вычетом единственного обстоятельства. Первый и второй удары во времени обычно разделяют несколько секунд, неуловимых для экспертизы. А в нашем случае второй удар последовал минут через тридцать—сорок после первого.
Я перевела дух.
— Ты хочешь сказать?
— Ничего я не хочу сказать, — сердито перебил меня Игорь. Мы немного помолчали. Я лично молчала из соображений такта: и так Игорь, наверное, превысил все возможные полномочия, болтая со мной по такому закрытому поводу.
Игорь Морелов закурил, сердитое выражение не сходило с его лица.
— Все наш город, — высказался он наконец. — Чертов городишко… Все, понимаешь, всех знают… Назубок, вплоть до прорехи в правом кармане… А что толку?
— Растет преступность? — спросила я.
— Да не то чтобы, — неохотно откликнулся Игорь. — Но этот окаянный синдром Санта-Барбары. Вот вроде бы должно помогать работе — так ни фига. Такого наплетут… При чем тут Литвак, спрашивается? Человек не покидал своего дома последнюю неделю. Но будь спокойна: все, кого я намерен опросить, не преминут дать свою характеристику Литваку Владимиру Ивановичу.
Между прочим, Игорь Морелов оказался прав. Каждый опрошенный уделил главу своих устных мемуаров Володе Литваку. В защиту всех этих людей можно сказать только одно: масштаб личности Литвака таков, что хочешь не хочешь — заметишь. И будешь вынужден учитывать в дальнейшем, принимать во внимание — если, конечно, хватит ума.
Глава 5
Александра Кондратьевна (если помните такую) работала в школе искусств по какому-то недоразумению. Быть может, это был промах кого-то из работодателей или стандартное чиновничье равнодушие… Потому что — как говаривал по аналогичному поводу известный герой — такой, как она, следовало моментально отказать; только глянуть — и отказать! Я лично думаю, Александре Кондратьевне стоило поискать себя на другом поприще. Почему? В двух словах этого не объяснишь. Человек фантастически невежественный, Александра Кондратьевна не была лишена таланта; впрочем, талант этот носил все же некое первобытное свойство… С неизменным выражением изумления на лице, вкруг которого свисали седые волнистые волосы, одетая в фиолетовую кофту поверх зеленой клетчатой юбки и украшенная лимонными вязаными бусами, которые кое-кто до сих пор называет фенечками, Александра Кондратьевна ходила по школе стремительной походкой, так что лимонные бусы подскакивали на груди. Учеников своих она держала в строгости, вообще воспитывала, как умела. Забавно, что и те постепенно привыкали к ее неподражаемой педагогике… Со стороны могло показаться, что это разговор слепого с глухим.
— Что язык болтается во рту, как лисий хвост? — журила она несознательного ученика.
(Александра Кондратьевна, может и не без оснований, полагала, что речь учителя искусства должна быть образной; ну и старалась, понятное дело…)
— Волшебные горошки, — декламировала она, покачивая пальцем в такт волшебных стихов, — скачут по дорожке… Кто эти горошки, а? Думайте головой!
Выяснялось, что горошки — это дождь. Александра Кондратьевна ликовала; ей думалось, что именно здесь и сейчас совершилось педагогическое открытие и что секреты творчества вот-вот станут доступны.
— Эти волшебные горошки — дождинки, дождиночки, — твердила она. — Скачут, потому что так и бывает, когда идет дождик!
Нередко, однако, образная речь уступала место научному изложению материала, тут уж у Александры Кондратьевны не было соперников.
— Мимика, — напрягаясь, делала она очередное открытие, — служит в тех случаях информации, где отсутствует речь. Например, насекомые, их позы, жесты…
Тут Александра Кондратьевна задумывалась, видно, пыталась все это вообразить…
— Постарайтесь, — наставляла она учеников, — чтобы получилось не как из гербария, а в определенной позе!
Дались ей эти позы, в самом деле…
Между тем будущие художники не отчаивались и чего-то там рисовали; Александра Кондратьевна энергично кивала головой и выкликала, как глашатай на площади:
— Рисуем кофейник, изделие Нижнетагильского завода эмальпосуды. Смотрите на форму, позу…
Как-то в классе, где преподавала Александра Кондратьевна, произошла неприятность: пропал кошелек с довольно большой суммой денег. Вызывали (безрезультатно) милицию, нервничали, шушукались, ругались. Александра Кондратьевна, поджав рот, наблюдала неутешительную картину и только теребила лимонные бусы на груди. Когда же стало окончательно ясно, что все предпринятые усилия ни к чему не привели, Александра Кондратьевна собрала всех своих питомцев и в течение двух примерно часов проводила собственное дознание. По истечении же этого срока из кабинета вышла высокая девочка с брюзгливым выражением лица и, размазывая слезы, удалилась. Как выяснилось, она ушла домой, чтобы вернуться через полчаса с пропавшими деньгами. Слегка обалдевшие коллеги забросали новоявленную мисс Марпл вопросами.
— Спросила, и все, — отрезала Александра Кондратьевна.
— До вас будто не спрашивали?
— Так что спрашивали? По делу-то никто и не спросил…
Этот инцидент добавил колоритному образу Александры Кондратьевны необходимый штрих. Теперь это была не простоволосая пожилая тетка, никудышный малограмотный учитель — а не лишенная проницательности женщина, хотя и безмерно простодушная, конечно…
На Игоря Морелова Александра Кондратьевна произвела, как выяснилось, сильное впечатление.
— Неизгладимое, — признал он со вздохом.
Я немного удивилась, потому что считала: что ж? следователь не та профессия, чтобы удивляться. Надо анализировать и тому подобное, а удивляются пускай другие — вроде меня, к примеру… Однако Игорь удивился и не скрывал удивления:
— Глаза вытаращила и, знаешь, так потирет нос, а глаз не сводит, — выговорил он доверительно.
— Говорить надо попроще, — посоветовала я.
— Попроще! Глупости! — бурно откликнулся Игорь. — Да я вообще ее ни о чем спросить не успел…
Игорь Морелов призадумался и закурил сигарету.
— Значит, она задавала вопросы, — догадалась я. Игорь Морелов сказал на это:
— Не понимаю, как вы с ней общаетесь?
— А никак. Поскольку это чревато.
— Я заметил, — согласился Игорь уныло. — Знаешь, о чем она меня спросила? — после небольшого молчания спросил он. — Спросила, крещеный ли я, и тут же высказалась, что это все выдумки телевизионщиков! имея в виду, наверное, религиозное возрождение — уж не знаю…
Я не особо удивилась.
— У нее мысли, знаешь ли, немного скачут, как эти самые…
— Горошки? — подсказал Игорь.
— Горошки?
Игорь сказал неохотно:
— Да читала она тут мне… стишок…
Я кивнула.
Разговор, как я поняла из Игоревых недомолвок, двигался сразу в нескольких направлениях. Во всех. Насколько хватало фантазии Александры Кондратьевны — а ее было предостаточно.
— У Литвака, — сообщила между делом Александра Кондратьевна, — дурной глаз, так-то. Знаете Литвака? — уточнила она подозрительно. Игорь признался, что да.
— Тем более, — сердито выговорила Александра Кондратьевна и прибавила, что человека следует пожалеть, а потом уж судить.
Будучи, видимо, неподготовленным к дискуссии такого рода, Игорь Морелов спросил, кого она имеет в виду? то есть, собственно, кто заслуживает жалости? Литвак?
— Почему Литвак? Не Литвак, — сказала Александра Кондратьевна. Она призадумалась, а Игорь робко ждал продолжения.
— Ну поджег он ящики! Так это в детстве, — твердо сказала Александра Кондратьевна.
— Кто? Какие ящики?
— Гера Добролюбов. Ему было двенадцать лет — что ж его теперь, на каторгу?
Игорь Морелов почувствовал усталость, но спросил все же:
— Что за ящики?
— Для газет, какие еще! Двадцать лет прошло, — затянула вдруг Александра Кондратьевна.
Неожиданно Игорь потерял терпение.
— Александра Кондратьевна. Произошло убийство. Человека убили не двадцать лет назад, а…
— Да знаю, — махнула рукой Александра. — Вот я же и объясняю: Гера тут ни при чем. Отца он не любил, — прибавила она без видимой логики и погрозила Игорю Морелову пальцем. — Тот все на деньги мерил…
— А сын? — спросил Игорь. — В какой валюте он измеряет ценности?
Александра Кондратьевна вытаращила глаза.
— Курит он… вот как и вы… А какое тут здоровье? А Литвак никого не любит, это всем известно.
Игорь Морелов только дух перевел.
Я уже говорила: вышло так, что имя Володи Литвака всплывало в разговорах всех его далеких и близких знакомых. Это было тем более странно, что сам Володя довольно редко появлялся на людях, проводил время в своем доме, недоступном для посетителей. Это была крепость, хотя и лишенная внешних атрибутов; крепость по сути. Я лично не знаю ни одного человека, который бы вздумал навестить Володю в его доме, тем более — сделать это без особого приглашения. Крепкий двухэтажный дом стоял на окраинной городской улице и выделялся, как выделялась бы антикварная вещица на фоне ширпотребного хлама. За аккуратным забором открывалась лужайка, покрытая изумрудной травой; несколько пионовых кустов да темный угрюмый камень, маленькая скала, — заполняли пространство. Далее стоял дом, как я сказала, крепко запертый для посетителей; а уж задняя дверь дома открывалась в настоящий сад.
Этот дом и этот сад, придуманные и созданные Володей (то есть буквально созданные им, построенные; на это ушло три года жизни, три года бешеного труда), были главной Володиной любовью. Главной, но не единственной. Кроме этого существовала тайга и таежные реки; рыбалка; ну и те вещи, предметы его искусства, что составляли часть населения его дома и его мира. Что тут первично, а что вторично, сразу не разобрать.
Покойный Добролюбов также бывал в тайге. Рыбачил, охотился вроде бы… Впрочем, я уж говорила, по-моему, это была не та тайга и не та рыбалка. Володя Литвак не любил Добролюбова, в особенности не любил его сына Герку; даже посулил ему расплату, в своем духе, правда, — за то, что недобросовестный Герка украл его, Литвака, идею… Удар по голове настиг не Герку, а его отца. Не один удар, а два. Вначале преступник стукнул первый раз, но не убил свою жертву. А минут через тридцать—сорок решил довершить начатое… После второго удара бедняга Олег помер. Эта пауза казалась мне странной и даже необъяснимой; так что я чуть не позабыла про телефонный звонок. Телефонный звонок показался мне мелочью, пустяком; самое страшное, так или иначе, совершилось, Олег Добролюбов умер вторично (первый раз он умер в моей повести, но немного при других обстоятельствах).
Смерть Олега была и правда ужасна — да только я при этом не присутствовала и переживала более умозрительно. В пятницу Игорь Морелов попросил меня проводить его в гости к Володе Литваку — предварительно договорившись. Что я и сделала — почему нет? Вот тогда-то я испугалась по-настоящему! Это вам не рассказ о покойнике, на которого в общем-то всегда было наплевать — и до и после смерти.
Глава 6
Я вовсе не забыла Володину болтовню про Олега с красной тряпкой на голове. Я просто старалась об этом не думать; есть такие штуки, о которых лучше лишний раз не вспоминать, вообще — есть многое на свете, друг Горацио… К тому же мне была известна Володина привычка вносить в жизнь этакие штрихи; по-моему, он с удовольствием превращал быт в объект творчества, ну и творил реальность по своему образу и подобию. При этом следует добавить, что к мистике Володя относился пренебрежительно, а любителей водить подобные разговоры выслушивал, скривив рот. Тот факт, что он увидел Олега (ныне покойного) чуть ли не в собственном саду, да еще с головой, обмотанной красной тряпкой, Володя никак не комментировал. Пожал плечами, и все.
Я лично старательно подавляю в себе всяческие мистические поползновения, договариваюсь с собой как могу. Дело в том, что интерес к таинственным или там непознанным явлениям в провинции очень силен; может, космос тут ощущается ближе, а может, просто нечего делать — но только я взяла себе за правило не поддаваться. Черти, лешие, домовые, а также мужики, являющиеся предвестием их собственной смерти, мне не по душе. Я не сторонник убогого материализма, но мистическое убожество меня тоже не привлекает.
Конечно, заговорила я обо всех этих вещах неспроста. В жизни Володи Литвака произошли некоторые перемены. Я уж говорила: Володя расстался с женщиной, которая твердо определила его себе в мужья. Ее решительность придавала ситуации известный драматизм, да только вначале я этого не поняла. Была у меня такая глупая иллюзия, что слова, которые Володя Литвак бросил в лицо Сюзанне, дважды не повторяют — в смысле, не напрашиваются на их повторение. Как вскоре выяснилось, Сюзанна думала иначе. Володя был в ее жизни главный приз, реальное воплощение высокой мечты о богатом и знаменитом муже, об утонченном великосветском быте, о поездках на Гавайи или не знаю уж, куда заведено летать в таких случаях… Это было Рио-де-Жанейро, хрустальная мечта, которую непозволительно хватать грязными лапами.
Между прочим, мне кажется, Сюзанна так и не поняла, почему Володя Литвак, всерьез потянувшийся к ней, отшатнулся так стремительно и с таким видимым отвращением. Такие, как Сюзанна, не ищут причин в себе. К чему? Мир настолько несовершенен, что не составляет никакого труда найти виноватых в близком или далеком окружении. Тонкая душевная организация — вечная преграда на пути к счастью; Сюзанна обладала тонкой душевной организацией. По-моему, она ходила в Храм (в нашем городе местом Храма назначили бывшую школьную мастерскую, ныне увенчанную крестом). Ходила в Храм и водила туда сына, толстого избалованного увальня лет семнадцати. Сын также обладал тонкой душевной организацией, как-то в Храме Сюзанна разглядела в его глазах слезу, хотя в помещении и было темновато… Сын, кстати, также метил в Володины родственники, имея для этого вполне уважительный мотив: мальчику не хотелось в армию (что понятно) — больше подходил институт, хоть какой-нибудь. Но это — если мать раскошелится, потому что так был пустой номер: лентяй, невеликого ума да еще без денег — мертвый вариант… Короче, Володя Литвак вполне годился в качестве нового папы, и мальчик, будучи простодушным (в сочетании с душевной тонкостью), этого не скрывал. Но вот произошло то, что произошло: Володя Литвак передумал.
— Я не самоубийца, — кратко объяснил он свое решение.
Я и Игорь Морелов договорились навестить Литвака в конце недели, но наши планы пришлось изменить. Утром в пятницу позвонил Володя и глухо проговорил, что у него неприятности, но что “скорую” он пока вызывать не стал — что толку? Слова о “скорой” зацепились в сознании, и я перевела дух.
— Заболел? — спросила я, пытаясь установить, что меня так напугало в Володиных словах.
В ответ Володя Литвак, кажется, рассмеялся.
— Заходи, увидишь, — отозвался он. — Или хоть кровь поможешь затереть…
Почувствовав раздражение — может, и не совсем уместное, — я все же сказала, что буду. “Пропади он со своими загадками”, — подумала я довольно беззлобно, впрочем. Что и говорить, к Володиным недомолвкам я отношусь так, как к ним, по-моему, только и можно относиться: произвожу, так сказать, строгий мысленный отбор: что-то определяю для себя как собственно факты, а что-то — уж извините — как способ творческого самовыражения…
Но и даже учитывая все сказанное, собралась я быстро; говорю, меня слегка кольнули слова Володи Литвака. Дверь в Володин дом оказалась открыта, и я прошла, минуя крытый двор, в комнату. Володя сидел в кресле и был бледен, очень-очень бледен — это я заметила, несмотря на зашторенные окна. Его правая рука, около предплечья, была грубо перемотана бинтом, набухшим от крови; пятна крови виднелись и на подлокотнике кресла, и даже на ковре — темные, бурые пятна, я как-то сразу решила, что это кровь…
— Я вызову врача, — сказала я, не задавая вопросов.
— Я и без тебя знаю номер, — немедленно огрызнулся Володя.
Выглядел он погано, говорил — будто из последних сил; да, наверное, так оно и было.
— Что стряслось? — спросила я, присаживаясь на край кресла напротив Володи.
— Много чего, — ответил Володя уклончиво.
— Я имею в виду — что с рукой?
— Руку поранил, — неохотно выговорил Володя Литвак. — Только дело не в руке…
— Что-то я не поняла, — сказала я после небольшого молчания.
— Одно к одному, — молвил Володя.
Я молча ждала продолжения.
— Сама посмотри, — уныло предложил Володя. Он указал левой (здоровой) рукой на аквариум, в котором, к моему изумлению, плавала одна-единственная рыба.
— Передохли, — опережая мой вопрос, равнодушно пояснил Володя. Вот чего уж было никак не понять — это его равнодушия! Потому что я знала абсолютно точно: рыба не тот предмет, который не вызывает в Володиной душе ответных чувств… да и дорогие это были рыбы, дорогущие…
— Одна вот только выжила, да и то, — проговорил Володя, не глядя на свой дивный аквариум. А потом прибавил: — Живу как в мертвецкой…
Исподволь я оглядела хорошо знакомую комнату. Сквозь дымчатые занавески внутрь проникал слабый свет; мне пришло в голову, что по совершенству замысла и исполнения Володина комната могла сравниться с морской раковиной; простота, изысканность и завершенность. Взгляд мой натолкнулся на фикус, который поднимался из мощного керамического сооружения. Плотные, темно-зеленые листья свешивались вниз, будто пораженные неизвестным недугом; да так оно и было, верно… Кое-какие листья даже вовсе приобрели коричневатую окраску; растение умирало.
— Что это они все? — вырвалось у меня.
— Заметила, — с каким-то злым удовлетворением констатировал Володя и так как я уже помалкивала, прикусив язык, прибавил:
— И именно что все. Чертово дело.
Что было за “дело”, я узнала тем же вечером.
Разливая чай и стараясь не смотреть на бинт, сквозь который проступали уже потемневшие пятна крови, я поняла, что последние две недели Володина жизнь наполнилась новым содержанием. Цепочка мелочей, из которых Володя (не признающий случайностей или мелочей) тут же выстроил стройную схему, преследовала его и вот завершилась его окровавленной правой рукой. (“Правой!” — в бешенстве вставил Володя, подчеркивая, насколько это для него, художника, принципиально.) Я и сама это понимала — но все прочее…
За последние две (ну, полторы) недели жизнь Володи в его собственном, обожаемом доме стала, мягко говоря, непереносимой. Во-первых, абсолютно без видимой причины завяли все растения. Все! Тот же фикус, который перенес три серьезных переезда, два года назад серьезно переболел, но выжил — теперь явно погибал! Да и не погибал даже — погиб!
Володя Литвак с отчаянием бросил взгляд на мощное растение, но тут же отвел глаза. Погибло все, даже герань, которую он и сам предполагал вышвырнуть, но воздерживался — с ней когда-то возилась еще мать… Короче, Володя растерялся. Это был самый настоящий мор, и он подумывал посоветоваться со специалистами — только где этих чертовых специалистов найдешь? В нашей-то дыре… А пока он обо всем этом думал и переживал, естественно, вообще ничем не мог толком заниматься — мор перекинулся на рыб! И они сдохли, одна за другой, все его роскошные экземпляры… Он и сам знал, конечно, что рыбы склонны к болезням и болеют, наверное, раз в двести чаще человека — но в ряду других обстоятельств…
— Уже неделю назад я понял, что дом пугает, — заявил Володя Литвак. — Такое случается, хотя и редко, — неохотно пояснил он, отметив мое недоумение. — Еще мать говорила, хотя сама-то в это не верила… А что толку верить или не верить? — тут же сам себе возразил Володя. — Тут дело не в вере, а в том, что надо думать, как уклониться от удара.
Эти довольно странные речи Володя Литвак произнес со спокойной уверенностью и явно не нуждаясь в каких-то моих комментариях.
Вновь мельком взглянув на поблекший фикус, Володя добавил, что теперь он так и живет: среди передохших рыб и увядших растений, впитывает эту чертову мертвую энергию…
Когда дело дошло до “мертвой энергии”, я все же решила вмешаться.
Я сказала, что сейчас все помешаны на этой самой энергии или энергетике, по крайней мере, многие. А что толку? На мой лично взгляд, если такая энергия и существует, то держит себя, так сказать, со всей возможной скромностью, ничего в нашей жизни не добавляет и не убавляет.
— Я сегодня едва руку не потерял, — без церемоний перебил меня Володя. — Так что очень даже могла убавить…
Володин каламбур мне не понравился.
— Что все-таки с рукой? — спросила я.
— Знаешь, что такое топор? — ядовито поинтересовался Володя. — То самое и есть…
— Люди иногда и под машину попадают, — пробормотала я. — Безо всякой энергии… (А про себя подумала: кирпич ни с того ни с сего никому на голову не падает — черт бы побрал гуманитарное образование!)
Володя Литвак, впрочем, ничего цитировать не стал.
— И по дому кто-то шляется, — проговорил он вполголоса, немного напугав меня.
— В каком это смысле? — все же спросила я.
Володя Литвак молчал, будто задумавшись.
— Такое ощущение, — наконец выговорил он неохотно. — Говорю же: дом пугает.
Сразу скажу: в тот раз я ни на грош не поверила Володиным разговорам; более того, я испытала острое раздражение ото всей этой сомнительной театральщины с фольклорным уклоном, от недосказанности и намеков. Но довольно скоро выяснилось, что я была не права (а Володя как раз наоборот — прав). Дом пугал, да еще как — и будь в этом доме другой хозяин, последствия могли бы стать иными.
Глава 7
Прошел день или два, и мне позвонила Александра Кондратьевна. Домой. Это было так невероятно, что я дважды переспросила, засомневалась, то ли имя расслышала. Дело в том, что наши с Александрой Кондратьевной дипломатические отношения были прерваны года три назад, никак не меньше — как раз тогда, когда мое терпение истощилось и я высказала со всей определенностью, что думаю на ее счет. Естественно, это мое мнение с самооценкой Александры Кондратьевны разошлось, дальнейшее понятно…
Звонок Александры Кондратьевны, как минимум, означал, что произошло нечто неординарное и трудно вообразимое. Я машинально поздоровалась, раздумывая об этом. Какое-то время Александра невнятно бормотала, а я прислушивалась с усилием. Мне, кстати, даже пришло в голову, не ошиблась ли она номером; но Александра Кондратьевна, как бы отметая мое подозрение, назвала меня по имени, а потом доложила, что Злата Алексеевна курит только для виду, а вот пьет действительно по-настоящему. Я молча приняла к сведению эту ценную информацию, а мысленно задала себе новый (законный) вопрос: все ли в порядке с головой моей собеседницы?
Александра, помявшись, добавила:
— Сосет сигарету без толку. Дым выпускает, да и все…
Я решила прервать этот монолог.
— Александра Кондратьевна, — сказала я твердо. — Какое мне дело до Златы? Курящей или не курящей, — поколебавшись, прибавила я.
На том конце трубки воцарилось молчание, как видно, Александра переваривала мое высказывание.
— Пошла она тот раз Олега искать, — наконец молвила Александра Кондратьевна, — после звонка… Олега не нашла, а из кармана достала беломор…
Я осторожно перевела дух, а Александра внезапно рассердилась на мою бестолковость.
— Говорю же, Злата толком не курит, а беломор у нас кто курит? Олег.
— Олег умер, — устало напомнила я, но Александра не растерялась.
— Это сейчас умер, — разъяснила она. — А тогда был живехонек. Щеки как яблочко, — добавила она для чего-то.
Я невольно поежилась. Олег, убитый двумя ударами по темени, с румянцем во всю щеку, задел мое воображение.
Я спросила:
— Что вы хотите сказать, Александра Кондратьевна? И почему звоните мне?
По молчанию в телефоне я поняла, что Александра погрузилась в раздумье.
— Нечисто тут, — наконец сообщила она.
Я вздохнула: права была наша школьная мисс Марпл. И верно, что тут возразишь? Человек получает два удара по голове, без единого, заметьте, внятного мотива (потому что жлобство потерпевшего вовсе не является убедительным основанием для убийства); к тому же, следователь Игорь Морелов, договариваясь давеча со мной о визите к Володе Литваку, убедительно дал мне понять, что искать виновника среди посторонних бесперспективно. Он выразил это своеобразно:
— В нашем городе, — заявил Игорь, — вообще нет посторонних. Отсутствуют.
Я еще тогда призадумалась, потому что подобный аспект согревает меня только в классическом детективе: в комнате пять человек, входы и выходы перекрыты, и один из присутствующих — убийца. В реальной жизни находиться рядом с убийцей мне совсем не нравилось, и не по одним только моральным соображениям. Мне было страшно, вот что. А если кто-то из моих дорогих сограждан или коллег — сбрендил? А что? И вполне обыкновенно… Сбрендил и объявил сезон охоты?
Александра Кондратьевна выговорила:
— Я ей про беломор еще тогда сказала. Говорю: зачем? Потом, говорю, жаловаться будет поздно, то есть когда ляжешь и помрешь.
— Да будь Златка моя дочка, — отвлеклась Александра, — я бы ей мозги вправила… Этот беломор хуже помады, — заключила она неожиданно.
— Злата, кажется, дружила с Олегом, — заметила я неохотно.
— Ну да, дружила, — тут же откликнулась Александра. — Как гусь с лебедем!
Я прикусила язык, образность выражений Александры Кондратьевны была выше моего понимания.
— Если хочешь знать, — обратилась ко мне на ты моя коллега, так сказать, сократив меж нами расстояние, — Злата на Олега точила ба-а-альшущий зуб.
Я удивилась, но молча ожидала продолжения. Александра отчетливо хихикнула.
— В городе ожидали эту, как ее…
— Комиссию? — подсказала я.
— Да не комиссию, а эту… что-то вроде дипломатов…
— Делегацию, что ли?
— Ну я же говорю! И решалось, что подарить. То есть начальство думало, кому сделать заказ на подарок… А у Златки вечно в кармане вошь на аркане, она и запереживала…
— Что запереживала-то? — спросила я, без особого, впрочем, интереса.
— Дак как? — удивилась Александра. — У нее ангелы-то в полной готовности. Хорошие, кстати, ангелы, младший на тридцать килограмм…
Я почувствовала небольшое утомление и даже тошноту — то ли от всей беседы с Александрой Кондратьевной, то ли конкретно от Златиных ангелов. Видела я этих ангелов (а их у Златы был целый коллектив); слишком увесистые для пернатых, они обладали и определенными излишествами для человека; крыльями, к примеру, и печатью возвышенности на ликах. Эти глиняные лики, помимо прочего, поражали испуганным выражением; случайные гости на земле…
Узнав, что на ангелов имеется спрос, я не скрыла удивления.
— Дак в чем и дело, — охотно разъяснила мне Александра, — что до поры до времени. А Олег и перебеги дорожку… Предложил свой товар…
— И что это стоит? — решила спросить я. — Вся эта небесная продукция?
Александра неожиданно обиделась.
— У Олега никакая продукция не небесная. А композиция, — хмуро сказала она.
— Три медведя? — проговорила я с грустью.
— Почему три? — удивилась Александра. — Не три, а один. Медведь среди рухнувших вековых стволов из родонита. Называется: “Начало”.
— О господи, — вздохнула я.
Александра Кондратьевна поговорила еще немного. Это был несколько туманный разговор о том, как жизнь-то хитра; тебя, меня и всех прочих похитрее; сегодня одно, а завтра помер — вот и начало…
Не слишком вслушиваясь, я отметила существенное: Злата выиграла от того, что кто-то проломил Олегову голову, осталась единственным претендентом… Кому теперь нужен медведь Олега, пусть даже и из родонита? Конечно, имеется наследник — но кто станет суетиться? Тем более что наша Злата Алексеевна — человек завидно энергичный… Ее ангелы придут первыми, даже уже пришли!
Машинально поблагодарив Александру за звонок (за что, спрашивается?!), я повесила трубку, продолжая размышлять над новыми обстоятельствами. Даже не просто размышлять: я подсела к письменному столу, зажгла настольную лампу и пододвинула к себе чистый лист бумаги. Понятно? Я решила самостоятельно разобраться в последних трагических событиях — вот смех! Это я, не способная не только вычислить убийцу в детективном романе, но и дочитать иной роман до конца! Я, просто заглядывающая в последнюю главу…
Дело в том, что мне было скучно. Скука — привычное состояние в наших краях; настолько привычное, что кое-кто определяет его как склонность к самосозерцанию и прочим подобным вещам. Но я-то знаю, что мне было скучно. Скука сделала меня чуть более нетерпимой и злой, подкорректировав таким образом природу. Так вот: скучая, я обычно принимаюсь фантазировать. На листе я написала: “Смерть Олега” Написала и задумалась. Мне казалось странным, что личность такого малоинтересного человека, как Олег, может оказаться в центре внимания, пусть и после смерти (тем более после смерти!). Выходило, Олег должен бы быть благодарным неизвестному убийце — так сказать, за посмертную реабилитацию собственного ничтожества…
Как видите, я беспрестанно отвлекалась. Смерть Олега Добролюбова на чистом листе бумаги выглядела одиноко, а я лишь раздумывала, какие еще имена или события поместить рядом, да уныло покусывала карандаш. Наконец написала: Гера, сын Олега. Злата. Немного подумав, я добавила: Сюзанна. А еще подумав, исключительно ради стройности композиции, написала: Володя Литвак.
Мне подумалось, что эти люди, прямо или косвенно, оказались связаны с покойником во время, близкое его смерти — исключая одного только Литвака. Но имя Володи я все равно вписала, руководствуясь логикой простых ассоциаций; ему я этим ничем повредить не могу (как и всем остальным, впрочем); пусть это будет головоломкой, в разгадывании которых я, как уже говорилось, не сильна.
Далее я поступила так. Около каждого имени написала: мотивы — возможности. Выполнив эту часть работы, я приуныла. Получалось, что о возможностях совершения этими людьми преступления мне ничего не известно, что же до мотивов, то я их не только не знаю, но даже не могу вообразить! Пожалуй, единственный убедительный мотив был у меня самой (если припомнить последние наши с Олегом расхождения по поводу трактовки его образа в моей повести) — но свое имя, само собой, я в список не внесла…
Ну, и еще, пожалуй, Злата…
Разговор с Александрой Кондратьевной нарисовал более или менее убедительный мотив: деньги, мон шер, как говаривал Эркюль Пуаро… Конечно, деньги, скорее всего, не большие, но как посмотреть; у Златы, по верному замечанию Александры, и точно дыра в кармане да вошь на аркане — весьма реалистично…
Итак, Злата. Злата, которая больше всех нервничала из-за отсутствия Олега на пьянке, которая и вызвалась отыскать Олега после звонка. И, кстати, чей в таком случае это был звонок? Таинственного сообщника? Да и Олег после звонка явился в школу живой и невредимый…
Гера Добролюбов — следующий претендент. Мотивы? Ничего в голову, кроме заурядных фрейдистских комплексов, мне просто не приходило. Глубоко затаенная нелюбовь к отцу… Между прочим, если и затаенная, то не так уж глубоко… Мерзкий тип этот Герка, что верно, то верно; от Пелевина балдеет — но это, впрочем, еще не аргумент… И вечно рыщет по знакомым в поисках денег, хотя вроде и сам зарабатывает… “А ты сама? — внезапно рассердилась я сама на себя. — Тоже зарабатываешь, и денег, между прочим, тоже нет”. Под влиянием этого момента истины я перечеркнула наполовину исписанный лист и принялась за дело по-другому.
Я решила составить список вопросов, требующих решения, а наиболее существенные даже пометить галочкой. Конечно, первым следовало бы поставить вопрос: кто убил Олега Добролюбова? Но я удержалась от законного порыва, напряглась и написала: почему Олег был убит “дважды” — иначе говоря, двумя ударами, отстоящими друг от друга во времени? Этот вопрос, как мне кажется, весьма беспокоил и Игоря Морелова (а уж он, не в пример мне, профессионал да и просто сообразительный человек).
Вторым вопросом, конечно, следовал роковой звонок: кто и зачем отвечал по телефону за три дня до смерти Олега? В чем смысл гадкой шутки? Следовало задать (я и задала) и вопрос о том, что принято называть наследством. Конечно, в наше время забавно толковать такие предметы, а все же… Кто и что выиграл, в материальном плане, от этой смерти? Следующий вопрос выплывал, точно фантастическое чудище из темных вод. Этот вопрос был Володя Литвак. Даже не один, а сразу несколько вопросов… Первое: что означала болтовня Володи о странном видении, явившемся, так сказать, предвестником Олеговой смерти? Какими, быть может, и неизвестными мне нитями были связаны Володя и покойный Олег (а я не верила в эту связь! Литвак был связан лишь с теми, кого выбирал сам, а Олег в их число не входил, не мог входить)? И все равно: почему все опрошенные по делу об убийстве, точно сговорившись, наводили разговор на Володю? Да и сам Володя Литвак — как он жил в последнее время? Припомнив передохших рыб и увядшие цветы, я пришла к заключению, что жил Володя непросто, решал и, видно, пока не мог решить какие-то собственные проблемы…
Я написала: как события (реальные? фантастические?) в доме Володи Литвака связаны со смертью Олега? Немного поколебавшись, дописала еще: знает ли Володя Литвак что-либо об этой возможной связи?
Вздохнув, я отодвинула в сторону очередной лист. Мне хотелось с кем-то посоветоваться, но я не имела представления — с кем… Конечно, мне не слишком верилось, что среди перечисленных мною персонажей названо имя убийцы, но сомневалась я напрасно: имя убийцы было названо, и не только убийцы, кстати. Имя следующей жертвы было также внесено в мой короткий список.
Глава 8
А сейчас мне придется вновь говорить о Злате. Самым неожиданным образом наша Злата заняла в этой истории лидирующее место (после Олега, разумеется. Хотя и это — как сказать). Короче, Злата пропала. Пропала или исчезла — как хотите. Это произошло в осенние каникулы, которые, как известно, бывают в начале ноября. Кое-кто думает, что в каникулы учителя не работают — дескать, некого учить… Понятно, учителя и сами предпочли бы такой подход. Но помимо учителей (и учеников) в школах существует целый управленческий институт, и всевозможные методические секции, творческие группы, педсоветы заполняют ежедневный график, чтобы, упаси господи, ни одна драгоценная минута учительской жизни не была растрачена напрасно.
В общем, первого ноября Злата в школе появилась, как и все, часов около десяти. Я лично ее не видела, зато видели все остальные. Но вот на другой день она не пришла, не явилась и на третий…
Наталья Александровна, Златина подруга, высказала предположение, что у Златы наверняка имеются веские основания для отсутствия на работе.
— Никакого сомнения, — подчеркнула она, — причина существует.
— Позвонили бы ей, — неприметно раздражаясь, высказалась Александра Кондратьевна. — Подруга как-никак…
Кто-то, расслышав слова Александры, легко усмехнулся, а может, и подумал про себя, что не пожелал бы иметь такую подружку… Прибавлю от себя, что я лично нипочем не пожелала бы… Меня в Наталье бесило решительно все, от ее фальшивой интеллигентности до натурального румянца, а также стать — иначе говоря, пуда два лишнего веса, которые владелица несла с пугающим достоинством…
— Я позвонила ей в первый же день, — сказала Наталья, глянув с мимолетным укором на Александру Кондратьевну. — Не только звонила, — прибавила она, — но и заходила. Но Златы не застала. Я думаю, Злата просто-напросто уехала в Кушву.
Некоторое время все переваривали это заявление.
— У нее там родня, кажется, — объяснила Наталья.
Уверенности в ее голосе было маловато, а серьезное, чуть озабоченное выражение на лице показалось мне стандартным лицемерием. Я, как и другие, отлично понимала, что Наталья первая обрадуется очередному промаху, допущенному Златой во время движения по служебной лестнице. Потому что Злата — человек исключительной энергии, — правда, это глупая энергия, если можно так выразиться, сплошная пена и пузыри — но Наталья, с ее комплекцией и природной ленью, не могла похвастаться и этим… Амбиции же у подруг имелись, в том числе и административного свойства. Той и другой (уж не знаю для чего) хотелось стать завучем, занять кабинет на втором этаже и творчески руководить коллективом.
В общем, Наталья отсутствию Златы явно обрадовалась. Чаще обыкновенного она курсировала по коридору, озабоченно поправляла развешанные на стенах картинки — результат интенсивной педагогической атаки и вялого детского воображения; пару раз она предприняла попытку поговорить со мной, при этом озабоченное выражение не покидало ее румяное лицо… Я от разговора уклонилась.
Я думала: в самом деле, куда могла задеваться наша самая темпераментная сотрудница? Мне пришло в голову, что Александра Кондратьевна недооценила Злату: не одно только курение ее слабость, ох нет… “Пьет”, — резюмировала я свой мысленный поиск. В это, впрочем, тоже слабо верилось. Мужчина? Я усмехнулась. Никакой мужчина не выдержит в компании со Златой три дня, чисто биологически не потянет — слишком уж коллекционный экземпляр наша Злата, и лишь большой гурман…
Вечером я перестала думать о Злате, вообще о школе. Наоборот — попыталась думать о приятном: о новой повести, которую я решила написать. Однако мысли мои довольно быстро двинулись вспять — к моей первой повести, так взбудоражившей некоторых читателей. Мое первоначальное возбуждение, вызванное подобной реакцией, давно уступило место чувству недоумения, пожалуй… И чего они так взбесились, в самом деле? Какой все же дурацкий наш город и сколько в нем притворства! Чистенький и припудренный снаружи, он по сути своей далеко не безобиден да и не столь чист — нечто наподобие нашей Натальи: фальшивый лоск, фальшивая культура, а главное — вечная имитация настоящей жизни!
Нечего и говорить, что размышления скоро завели меня в тупик. Что толку негодовать на географию? Да и потом — разве вся эта география, заодно с историей, не в нас? Уж сколько раз проходила я по этому кругу…
За окном стояла плотная осенняя мгла, лишенная даже вспышек автомобилей — в такой сезон у нас особо ездить некуда — и я подумывала лечь спать. Было около десяти часов вечера, спать мне не хотелось, но и делать было нечего; я с отвращением взглянула на выключенный телевизор. Мои сомнения нарушил телефонный звонок, и я, обрадовавшись, сняла трубку.
Звонил Володя Литвак, никого другого и быть не могло, не слишком-то у меня много друзей или приятелей… Мы немного поговорили. Я спросила, как заживает рука, но Володя не расслышал моего вопроса. Он сообщил, что сейчас он вынужден не думать о пустяках, а должен принять решение.
— Какое решение? — спросила я, немного растерявшись.
— Какое угодно. Все что угодно, кроме бездействия.
Говорить загадками никогда не входило в Володины привычки. Мне кажется, он даже толком не заметил, что выражается туманно. На это, подумалось мне, наверняка есть свои причины. Причины и верно были — самые существенные.
Володя Литвак спросил:
— Как фамилия твоего знакомого следователя? Ну того, что занимается Олегом?
Я очень удивилась, но ответила не раздумывая:
— Морелов. Игорь Морелов. Может, объяснишь, зачем он тебе понадобился среди ночи?
Володя некоторое время молчал, раздумывая.
— Может, и не понадобится, — наконец высказался он. — Я и сам толком не знаю.
Я подтащила ногой табуретку и присела около телефона.
— Объясни, что случилось, — сказала я, пытаясь собраться с мыслями.
Володя помолчал.
— Бог с ним, с Мореловым, — наконец сказал он. — Лучше приходи ты.
Я посмотрела на часы.
— Немного поздно, а? — проговорила я, пытаясь унять раздражение.
— В каком смысле поздно?
— В смысле времени. Что случилось все же? Опять с домом неприятности?
Я помнила про Володины рассказы о доме, мне и самой было от них чуточку не по себе, тем меньше хотелось идти вечером в гости…
— Дом в порядке, — кратко ответил Володя, подумал и неохотно повторил свое приглашение.
Собираясь, я не слишком беспокоилась. Я решила так: вызову такси, съезжу к Володе, переговорю и вернусь на этой же машине. Я была почти уверена, что Володино беспокойство — результат внутренних, а не внешних процессов, а если какие-то внешние обстоятельства и присутствуют, то, скорее всего, это вполне обратимые обстоятельства…
Через полчаса я убедилась, что ошиблась в каждом своем умозаключении. Через полчаса от моих построений не осталось и следа, они рухнули и едва не погребли меня саму под своими обломками… Такси пришлось отпустить. Вышедший мне навстречу Володя увидел такси и усмехнулся.
— Езжай, — сказал он таксисту, не советуясь со мной.
Я прошла в дом, не снимая куртки. Растерянность и раздражение владели мной. В комнате горели сразу все лампы: люстра, оба настенных бра, и напольный светильник; тьма за окнами от этого казалась еще непрогляднее. Я молча опустилась на край кресла, не скрывая, что готова встать и уйти — бог с ним, с такси…
Володя Литвак сказал:
— Меня позавчера дома не было. Весь день. Впрочем, подтвердить это некому, — прибавил он задумчиво.
— Подтвердить? — удивилась я.
Володя вновь усмехнулся.
— Алиби, — выговорил он с непонятным удовлетворением.
Я расстегнула куртку и размотала длинный шарф. Отметив мое движение, Володя Литвак негромко сказал:
— Не раздевайся.
Он поднялся, я поднялась тоже. Ничего больше не говоря, Володя направился ко второму выходу, в сад. В последнюю минуту какая-то мысль остановила его.
— Ты как в плане обмороков? — спросил он.
Я попыталась пошутить, но он жестом остановил мою неловкую попытку. Сад тихо светился сквозь мрак; возможно, светились последние, не погибшие листья? Вода в бассейне тоже будто что-то отражала, несмотря на тьму. Я робко двигалась по каменной дорожке вслед за Володей; он вел меня на самую окраину сада, к густым кустарникам малины и смородины. На узком пространстве, среди кустарника, мне открылось нечто темное, еще более темное, чем темнота вокруг. Я оцепенело уставилась на этот тюк.
— Узнала? — спросил Володя Литвак глухим голосом.
— Что с ней? — сказала я, преодолевая накатывающийся ужас.
— Ничего, — ответил Володя довольно равнодушно.
Чуть завалившись набок, на земле, меж кустами, лежала Злата. Я узнала ее по ядовито-желтой куртке и клетчатому шарфу, одним концов обвивающему шею. Лица я разглядеть, к счастью, не смогла и машинально ухватилась за Володин рукав.
— Я же предупреждал, — сказал Володя, раздраженно высвобождая руку.
Я задала дурацкий вопрос:
— Она умерла?
— Мягко сказано, — откликнулся Володя и добавил:
— Ну что, насмотрелась?
— Зачем она приходила к тебе? — спросила я, осторожно отступая прочь по темной дорожке.
— Еще чего! — фыркнул Володя.
Мы молча вернулись в дом.
Глава 9
Восстанавливая в памяти тот вечер и ночь, я вспоминаю прежде всего свои беспорядочные мысли, далекие от этого дома и темного сада за окном. Возможно, включились какие-то защитные рефлексы? Потом я все же преодолела оцепенение и подошла к телефону. Володя негромко рассмеялся.
— На скорую звонить поздновато, — усмехаясь, выговорил он.
Я сказала, что звоню не на скорую. В моей памяти, цепкой на телефонные номера, сохранился телефон Игоря Морелова. Была, наверное, половина первого ночи, но Игорь поднял трубку сразу. Назвав себя, я сказала:
— Ты мог бы подъехать сейчас к Литваку? Чем скорее, тем лучше.
— Какой у тебя адрес? — спросила я Володю.
Удивительно, но Игроь Морелов расспрашивать меня не стал. Может, и правда умный человек? Володя Литвак выглядел довольно спокойно — даже очень спокойно, если учитывать все обстоятельства. Что касается меня, то я была рада тому, что не мне придется расспрашивать Володю, допытываться, что делала у него Злата и что вообще произошло. Я даже вообразила, что с приходом Игоря Морелова все тут же станет на свои места — учат же их, в конце концов, чему-то…
Казалось, время приостановилось. Возможно, потому, что мы с Володей почти не разговаривали, я же вообще боролась со сном и, пожалуй, слабо соображала. Страшный черный сад за окном завораживал и как будто подступил к самым окнам. Пытаясь победить сон, я думала, как ненавижу этот сад, и этот дом, и эту чертову ночь… Слабая дымка застилала мне глаза, и я с наслаждением нырнула во мглу. Позднее выяснилось, что на несколько секунд я потеряла сознание. Открыв глаза, я увидела над собой спокойное лицо Игоря Морелова и разобрала какую-то часть его реплики.
— Вы даете, ребята, — проговорил Игорь с легким изумлением.
Я попыталась собраться с мыслями.
— Можешь посмотреть сам, — сказала я Игорю. — Она лежит в самом конце сада…
Игорь жестом остановил меня.
— Уже посмотрел, — сказал он довольно спокойно.
Выходило, я отключилась не на несколько секунд? По-видимому, какие-то необходимые действия Игорь Морелов успел предпринять. Что за действия? Может, вызвал экспертов или все же позвонил в “скорую помощь”? Снял отпечатки пальцев? Я думала обо всем этом отстраненно и равнодушно. Мне казалось: все, что могло произойти, уже произошло.
Володя Литвак глухо, но довольно внятно рассказывал Игорю, что последние два дня он дома отсутствовал. Где был? В лесу, естественно, — где еще? Игорь Морелов неприметно кивнул, соглашаясь: действительно, где еще? Володя все же счел нужным добавить, что сейчас побывать в лесу — последняя возможность. Ляжет снег, и можно не соваться: что он, лыжник? А сейчас еще лес в самой поре… хотя цвета уже никакого, зато изумительная графика. Как ни странно, Игорь Морелов что-то записывал.
— Приехал около шести часов вечера, с электричкой, — выговорил Володя. — А дома — подарочек…
— Как скоро вы обнаружили тело? — спросил Игорь.
— Как приехал, так и обнаружил, — пожав плечами, вымолвил Володя.
— Что, сразу направились в сад?
Володя немного подумал.
— Не направился, а заглянул, — уточнил он, и так как Игорь, по-видимому, слегка удивился, пояснил неохотно:
— Сейчас перемены в саду почти ежедневные… Дело к зиме, и сад довольно быстро… цепенеет… А накануне вообще была изморозь, так что ветки сверкали, как стеклянные…
Игорь Морелов вздохнул. Казалось, Володино пристрастие к природе создает в деле дополнительные трудности. Игорь сказал:
— Выходит, в вашем доме побывали?
Володя вспыхнул.
— Нет, это я все сам, — высказался он с сарказмом.
Игорь Морелов призадумался, точно взвешивая подобную возможность.
— Если хотите знать, — проговорил Володя Литвак, — побывали. И не в первый раз.
Игорь сказал:
— Можно поподробнее?
Володя пожал плечами.
— Вам в это незачем совать нос, — заметил он, на мой взгляд, без особой логики.
Тут я потерла рукой лоб и попробовала мобилизоваться.
— Володя имеет в виду несколько не вполне объяснимых явлений, которые происходили в его доме незадолго до… до последнего события.
— Не вполне объяснимых! — ядовито вставил Володя.
— Лично мне кажется, — поспешила прибавить я, — обо всех этих совпадениях тебе, Володя, стоит рассказать.
— Что, ему интересно, как сдох мой фикус? — пробурчал Володя Литвак.
Игорь Морелов терпеливо кивнул.
— Про фикус, — не удержался он, — особенно интересно услышать.
Видно, смекнул, какое это удовольствие — снимать показания с такого свидетеля, как Володя Литвак…
Володя Литвак усмехнулся.
— Пожалуйста, — выговорил он. — Если интересно…
Володя рассказал. Довольно подробно он поведал, как дом, по известному выражению, пугал его, своего хозяина, — вернее, пробовал запугать… Как вымерли, одно за другим, все растения, передохли рыбы…
— Игорь Морелов неожиданно проявил осведомленность.
— Жердяй, — спросил он, — длинный-предлинный? Не появлялся?
— Жердяй что, — равнодушно откликнулся Володя. — Жердяй фигня…
Я испытала легкий ужас, мне показалось, что, по неизвестным причинам, оба перешли на птичий язык и конца этому не предвидится…
Володя Литвак сказал:
— Я тут видел похуже… То есть — похуже Жердяя… Двойника.
Он усмехнулся вторично.
— Двойника? — спросил Игорь.
— Вроде того, — ответил Володя уклончиво. — Если не приснилось, конечно…
Игорь Морелов с легким стуком опустил руки на столик.
— Так, — выговорил он коротко. — Двойник. Вы, Владимир Иванович, насколько я могу судить, — человек трезвый? Не только в плане злоупотребления алкоголем, но и вообще? Позвольте, в таком случае, спросить: явление двойника имело место ночью? Так сказать, под покровом ночной тьмы?
Володя Литвак немного подумал и покачал головой.
— Нет, — сказал он твердо. — Не под покровом. Часов в пять вечера… Конечно, было не особенно светло, но и не темно — так, сумерки…
— Что же вы видели?
Володя, казалось, удивился.
— Говорю же, себя. Речь ведь идет о двойнике, верно?
Я потерла руками виски и сказала почти умоляюще.
— Объясни, если можешь, кого точно видел и где.
Игорь покивал.
— Пожалуйста, — прибавил он терпеливо.
Володя Литвак сказал неохотно:
— Ну, шел он перед самыми моими окнами — вот этими, что выходят на улицу; не только шел, даже остановился… В моей куртке, а главное — в моей замшевой кепке… Я эту кепку привез лет пять назад из Таллинна, классная кепка — только у меня ее давно нет. Я ее оставил у одного товарища, в Питере. Года три назад, наверное… Сумка тоже моя, естественно, в синюю клетку.
— А лицо? — нетерпеливо спросил Игорь Морелов. — Тоже, естественно, ваше?
— Лица не видел, — хмуро ответил Володя, и Игорь кивнул.
— Видеть двойника — плохая примета, — объяснила я Игорю, чувствуя легкое смущение. На это мое замечание Игорь никак не откликнулся, а Володя Литвак раздраженно фыркнул.
— Пару месяцев назад я и сам так бы подумал, — заметил он несколько загадочно. Впрочем, видно, для Игоря никакой загадки в Володиных словах не было. А сейчас, — подхватил он, — вы понимаете, что избыток плохих примет в одно время и в одном месте наводит на определенные размышления.
Володя Литвак подумал немного и кивнул.
— Пожалуй, — согласился он.
Я вынуждена была отметить про себя, что Игорь Морелов довольно легко сумел договориться с Володей. Неужели экстремальные обстоятельства делают людей покладистыми — даже таких людей, как Володя Литвак? Или все же дело в Игоре — в его профессионализме или сообразительности? Сообразительности… Что касается меня, я в ту ночь соображала слабо. Конечно, я поняла, на что намекает Игорь: на то, что все Володины неприятности или там плохие приметы — подстроены. Что все они — результат чьего-то злого умысла. Было лишь неясно — зачем? Зачем (и кому) понадобилось устраивать мор среди Володиных рыб и растений, тем более — наряжаться его двойником? Я знала, конечно, что Володя Литвак не лишен некоторых суеверий; мне помнилось, к примеру, как отчаянно огорчился Володя, когда уронил зеркальце, оставленное его знакомой в ванной, и это зеркало пересекла трещина.
— Все разбрасывает, идиотка, — зло прокомментировал Володя и прибавил: — Какая мерзость — разбитое зеркало.
Чтобы успокоить Володю, я заметила тогда, что разбилось — чужое зеркало, не его… Как ни странно, мои слова подействовали на Володю утешительно.
— Ее проблемы, — заключил он угрюмо.
Полуприкрыв глаза, я лениво, будто сквозь сон, вспоминала ту глупую историю. Ее проблемы… Ее — то есть злющей, разобиженной Сюзанны… Забракованной невесты. Стоп.
— Володя, — сказала я. — А ведь все эти штучки очень в ее духе. Тем более в последнее время она, если не ошибаюсь, помешана на всяких экстрасенсах; даже, как я слышала, к какой-то профессиональной ведьме ездила, на консультацию.
— Профессиональной ведьме? — переспросил Игорь. — О господи!
Володя Литвак сказал:
— Думал уже. Только у нее ключа нету. Был, но потеряла. С одним ключом меня оставила, идиотка…
— Ключ не проблема, — заметил Игорь. — Тем более ключ можно не только потерять, но и найти. Тут есть вопросы помимо ключа…
Вопросы (помимо ключа) показались мне неожиданными. Игорь Морелов не очень, по-моему, уместно заговорил о моей повести.
Оказывается — вот сюрприз — повесть мою Игорь прочитал; хотелось бы думать — с огромной пользой для себя…
— Это ведь отчасти документальное произведение? — спросил он меня довольно осторожно. Однако откликнулся на вопрос Володя Литвак.
— Ни в каком месте, — сердито отрезал он. — Все высосано из пальца! Литераторам, — пустился он в рассуждения, — вообще не присуща конкретность мышления… Все это фигня-мигня, игры со словами.
Припечатав таким образом меня, а заодно и искусство слова, Володя Литвак раздраженно фыркнул и стукнул сжатым кулаком о ладонь, поставил точку.
— Я так и подумал, — улыбаясь, закивал Игорь. — Собственно, так оно мне все и представлялось… Особенно — когда я читал страницы о тайге…
— Не читал бы, — устало вставила я. — Моя повесть не источник знаний, а я не Горький…
Володя Литвак сказал:
— О тайге — как раз ничего. То есть достоверность хреновая, но вот настроение, пожалуй, схвачено…
— Или клад, — не унимался Игорь Морелов. — О каких кладах может идти речь в наше время?
Я заметила, что Игорь из-под прикрытых глаз весьма пристально смотрит то на меня, то на Володю. Наблюдает, что ли? Ждет нашей реакции на заветное слово — “клад”? Мне стало смешно, я почти забыла про страшный Володин сад за темными окнами.
— В наше время, — наставительно заметил Володя Литвак, — речь может идти абсолютно обо всем, о чем шла в какие угодно иные времена. Время — вещь переменчивая главным образом внешне; про людей уж и вовсе нечего говорить…
Мне пришло в голову, что сейчас Володя, не приведи бог, увлечется и мы до утра будем слушать его увлекательные рассуждения о разных любопытных (хотя и не имеющих отношения к нашим делам) вещах. Но Игорь Морелов внезапно переменил тему.
— Позвольте, Владимир Иванович, — произнес он официально, — осмотреть дом.
Володя на предложение откликнулся довольно равнодушно.
— Смотрите, — пожал он плечами.
Далее произошло вот что. Пока мы с Володей молча сидели в своих креслах, а ночь, кажется, начинала бледнеть, Игорь принялся действовать весьма оперативно. Он уверенно обследовал большую комнату, время от времени застывая то в одном, то в другом месте; уж не знаю, что привлекло его внимание на ковре под подоконником; возможно, он искал следы? Я поежилась, потому что поняла: если и следы, то — крови… какие еще? Игорь распрямился, преодолевая одышку. В руке он держал какой-то поблескивающий предмет; прищурившись, я разглядела массивный перстень. Молча он протянул перстень Володе Литваку.
— Не мой, — тут же отреагировал Володя, пренебрежительно скривив губы. —Тут все ясно, — немного наивно высказался он. — Я не ляпаю камушки как придется…
Игорь Морелов проявил неожиданную осведомленность. Он сказал:
— На мой, к примеру, взгляд, — заявил он без излишней скромности, — перстенек с мыслью. Хищный, как эти самые…
— Обереги? — подсказала я.
— С мыслью! — запальчиво перебил Володя Литвак. — Только мысль — моя! А этот урод ее спер…
— Вы имеете в виду идею, которой воспользовался Гера Добролюбов? — уточнил Игорь. — И давно он был у вас в гостях?
— Этого не хватало, — буркнул Володя.
Игорь Морелов кивнул.
— Стало быть, — заключил он спокойно, — Гера Добролюбов посетил ваш дом без вашего ведома. И вот, обронил…
Володя вытаращил глаза.
— Что значит, без ведома?
Игорь задумчиво посмотрел на Володю.
— Посетил, посетил, — повторил он. — Это помимо прочих гостей…
Я подумала: что-то в самом деле в Володином доме было столпотворение; это при его-то любви к гостям… Впрочем, гости были явно непрошеные… Герка Добролюбов, Злата… Проговорив про себя это имя, я, кажется, даже притронулась к глазам, отводя назойливое виденье. Но — кроме Златы и Герки, был кто-то еще, кто-то, кого встретила Злата и вот теперь, в результате этой встречи, лежит на дорожке сада, уткнувшись головой в редкую траву. Кто-то еще? Или все же Гера? Я вздрогнула, а Игорь Морелов, точно расслышав мои мысли, сказал:
— Конечно, дом навещали. И один из гостей был убийца. Забавно, а? — неизвестно к чему, добавил он. — Труп с доставкой на дом…
И Игорь Морелов весьма неуместно захихикал.
Глава 10
А сейчас я вынуждена сказать кое-что о ведьмах. Дело в том, что ведьмы до сих пор не были особо популярны даже в наших отдаленных краях. Может, все дело в хорошо поставленной атеистической пропаганде — или уж правда их время прошло? Говорю об этом без сожаления, потому что та ведьма, о которой я кое-что знаю, вызывает и у меня, человека не слишком предубежденного, стойкую неприязнь и стремление утверждать иные ценности.
Ведьму звали Эльмира Эрнестовна, и жила она недалеко от города в поселке с тюркским названием Ис. То есть, собственно, на Ису была дача Эльмиры Эрнестовны, так сказать, рабочий кабинет, где эта дама вела прием страждущих; ну а в городе ее ждала неплохая двухкомнатная квартира и машина “Ока”. Собственно, беда не в том, что Эльмира Эрнестовна была ведьмой — хуже, что она считала это природное качество своей профессией; а еще хуже то, что в свободное от ворожбы время Эльмира сочиняла детские назидательные стишки; “познавательные”, как поясняла она сама. Вот интересно, какие стороны жизни она стремилась приоткрыть детям? Но мы отвлеклись, потому что к Эльмире ездили вовсе не за поэзией.
Мне точно известно, что Сюзанна, отвергнутая невеста Володи Литвака, побывала в гостях у этой дамы дважды. Первый визит, как я узнала позднее, носил скорее дружеский характер и не имел ни для кого существенных последствий; ко второму же визиту Сюзанна подготовилась.
Дело в том, что несмотря на отвратительный облик Эльмиры Эрнестовны — а была она худа, с черно-седыми, свисающими вкруг лица прядями и, естественно, в цветастой шали на зябких плечах — так вот, несмотря на этот бармалейский облик, даже несмотря на стихи, Эльмира Эрнестовна в своей профессиональной деятельности руководствовалась определенными принципами (что, надо добавить, составляло для клиентов, начисто лишенных принципов, известные трудности. Для Сюзанны, например).
Пространно высказываясь насчет ауры добра, а также насчет энергетики, источаемой, например, корой дерева осины, Эльмира Эрнестовна ясно давала понять, что кому попало помогать не станет, хоть не проси. Однако подлинно страждущему, хлебнувшему горькой водицы несправедливости, она охотно поможет…
Вот почему Сюзанна подготовилась. И даже, сколько мне известно, отрепетировала дома свою речь перед поэтессой, то есть перед ведьмой… Хотя, как я понимаю, ей куда проще было прийти и сказать: отрави ты эту сволочь, а мне помоги найти мои деньги и драгоценности. Но так, конечно, говорить не годилось…
Итак, понятно, для кого готовились ядовитые стрелы? Для Володи Литвака, само собой. Это он был повинен в жестоком разочаровании Сюзанны, в ее рухнувших надеждах! Это ради него Сюзанна не побоялась бы использовать не только когти черной кошки, но и свои собственные когти! Это благодаря его жестокости и равнодушию она не пожалела бы времени, чтобы отыскать кошачью косточку-невидимку, которая, как известно, делает невидимым самого владельца! Владелицу!
Возможно, кто-то, соединив все эти наблюдения, вообразит Сюзанну темной, малообразованной женщиной. Сразу предупреждаю: это не так. Просто, в силу распространенного заблуждения, Сюзанна полагала, что все эти игры с темными силами, все эти камлания с помешанными старухами, близоруко уставившимися в компьютер, — все это есть составляющие напряженной духовной жизни; а может, и правда вообразила, что другого выхода нет?
Короче говоря, Сюзанна явилась к Эльмире Эрнестовне, можно сказать, пешком, истерши белые ноженьки в кровь. Это, конечно, образное выражение; но такси Сюзанна вызывать не стала, что правда, то правда. Прибыла на пыльной вонючей электричке и, кстати, вполне почувствовала себя паломницей…
Эльмира гостью усадила на старенькую табуретку и некоторое время сверлила тусклыми глазами.
— Вижу, вижу, — завела она популярный среди гадалок всех времен и народов припев. Дальше же стала говорить загадками. — Лиловая ты, мать моя, — строго выговорила она Сюзанне. — Лиловая, ни одного светлого пятнышка…
Сюзанне захотелось поклониться в пояс, но она толком не знала, как это делается — да и уместно ли… Потому она сказала:
— Защити, Эльмира, от напасти, потому что я уж так натерпелась, что и слов не хватит.
При этом признании Сюзанна заплакала безо всякого обмана, действуя в полном согласии со Станиславским: пожалев себя. А жалеть себя и правда было за что…
С полной искренностью Сюзанна поведала Эльмире обо всей своей жалкой и жестокой судьбе. О женихе, который побожился, что никогда ее, Сюзанну, не покинет — ни в горе, ни в радости (слышал бы об этой клятве жених! Но ладно); о том, как обобрал он одинокую и бедную, но верную ему до последней минуты женщину; как изумруд, подаренный ей в знак вечной своей привязанности, вырвал из рук, едва не плюнув в глаза; как насмеялся над ней и растоптал подаренные ему некогда к именинам ей, Сюзанной, скромные чашки для кофе…
Эльмира слушала, не перебивая.
Возможно, ее поразил нешуточный темперамент страдалицы, а может, захватил сам сюжет?
— Чего же хочешь? — спросила она по окончании горькой повести.
Сюзанна несколько растерялась.
— Вернуть либо наказать? — уточнила ведьма.
Что-то в лице Сюзанны подсказало Эльмире Эрнестовне, что та не слишком верит в возможность возвращения строптивого жениха.
Она согласно кивнула головой.
— Наказать его, конечно, следует, — внушительно произнесла Эльмира, видно, припомнив что-то и в своей далекой молодости.
Глядя прямо в лицо интеллигентной ведьме, Сюзанна высказалась неожиданно:
— У него дома спрятан клад. Дома или в саду, не знаю. Очень большой клад, на всех хватит, — подчеркнув последние слова, закончила она.
Ведьма Эльмира Эрнестовна внимательно слушала.
Глава 11
Я уж говорила: Игорь Морелов прочитал мою повесть. Можно даже сказать, это оказался самый внимательный читатель.
Правда, он не особо оценил красоты моего стиля, зато приметил, так сказать, краеведческий аспект. Сказания, былички и прочие атрибуты местного колорита он, как выяснилось, подверг тщательному анализу и пришел к справедливому заключению, что никакого открытия я не сделала: все как есть совпадает с Афанасьевым! До последней строки.
В ответ я в который раз заметила Игорю, что ни на какие открытия не претендую и что пишу о наших местах как умею. О других-то я, признаться, знаю еще меньше…
— Родной край меня в данном случае не интересует, — нетерпеливо перебил меня Игорь Морелов. — Меня интересует исключительно клад.
— Елки-палки, — сказала я растерянно.
В моей первой повести слово “клад” действительно проскользнуло, засветилось, как неверный болотный огонек. Я описывала Володю Литвака, который в своих блужданиях по осенней тайге набредает на древний заброшенный скит. Я ничего не писала о том, что именно нашел Володя в этом древнем сооружении, да меня это и не особо интересовало; я лишь намекнула (и то в силу верности законам жанра) о том, что в скиту что-то было… Этот намек я подкрепила и дополнительной линией, как чуть раньше в тех же местах был убит человек; убийцей же назначила беднягу Добролюбова… Впрочем, в конце моей повести скит сгорел (по-моему, это нормальная судьба для древнего скита, которая может послужить лишь вящей его славе).
— Я все это придумала, — сказала я Игорю в свое оправдание.
— Ты-то придумала, — проворчал Игорь.
Мне показалось, он слегка раздражен.
— Следующий раз, — наставительно выговорил Игорь Морелов, — хорошенько взвешивай, прежде чем что-нибудь предложить… читателю. Ты-то выдумала, — вновь горячась, добавил он, — а человека ввела в заблуждение.
— Только идиот мог принять эти сказки за реальную жизнь, — пожав плечами, заметила я.
— Никто не застрахован, — несколько загадочно отозвался Игорь.
Я помолчала.
— Судя по твоим туманным намекам, — сказала я, надеясь, что мои слова прозвучат достаточно ядовито, — ты уже вычислил убийцу?
Игорь Морелов хрустнул сцепленными пальцами и серьезно посмотрел на меня.
Мы сидели в моей комнате, в креслах, напротив темного окна. Игорь напросился ко мне в гости, и мне пришло в голову, что персонажи типа доктора Ватсона или Гастингса не такие уж вымышленные фигуры; их, оказывается, так катастрофически не хватает в жизни — таким людям, как Игорь Морелов, например… Что ж, Ватсон так Ватсон — я лично не возражала…
Игорь Морелов сказал:
— Ответь мне на одни-единственный вопрос: почему Гера Добролюбов не заявил о пропаже перстня, который он сделал на заказ? Даже по предварительной оценке, это довольно дорогая вещь, учитывая одни только использованные материалы?
От удивления я, кажется, захлопала глазами. Перстень! Это при наличии двух трупов! При странностях, которые, как мне кажется, также ждут разъяснения!
— Наталья Александровна очень беспокоилась, — пояснил Игорь. — Собственно, если бы не ее беспокойство (а она заказывала эту вещь), мы бы так и не узнали, что перстень — исчез. Странно, верно? Вот я и спрашиваю: почему Гера Добролюбов, который, как я понимаю, нуждался в деньгах, не заявил о пропаже перстня?
— Мне подумалось, — вставила я осторожно, — он сам потерял эту вещицу… Если я, конечно, не ошибаюсь…
— Ошибаешься, — сказал Игорь. — Потому что если предположить, что Гера Добролюбов все же побывал без спроса в доме Литвака (что я и допустил вначале), то попробуй объяснить, для чего ему понадобилось тащить с собой перстень, идею которого он, Герка, по утверждению Литвака просто-напросто спер?
Высказавшись, Игорь торжествующе посмотрел на меня, а я подумала: неужели это все, до чего он додумался? И еще: уж не забыл ли он в запальчивости про все остальное ?
Оказалось — не забыл.
— В доме Владимира Ивановича Литвака, во время последнего его отсутствия, побывали двое — убитая и убийца, — сказал Игорь.
— А перстень? — спросила я.
— Вот именно, — кивнул Игорь.
— Кому могло понадобиться нести Литваку перстень? — недоумевала я.
Я-то знала, что Володя исключительно холодно относится к работам, как бы это выразиться, — коллег… Тем более таких коллег, как Герка…
— И главное — зачем? — спросила я в последний раз. — А кстати, — остановила я поток своего недоумения. — Как данное обстоятельство объясняет сам Герка? Предъявил бы ему перстень для этого самого… опознания, что ли?
— Для опознания предъявляют труп, — задумчиво молвил Игорь. — А перстень я предъявить ему не могу. В настоящее время, по крайней мере. Гера Добролюбов отсутствует дома и в мастерской тоже не показывается. Как ты думаешь, где его имеет смысл искать?
— Отсутствует… — повторила я растерянно. — А кто, собственно, его потерял?
— Наталья Александровна уверяет, что Гера скрывается. Аванс получил, а вещь (как она утверждает) не готова. Она, между прочим, и понятия не имеет, что перстенек в полной готовности, — сообщил Игорь, неизвестно чему усмехаясь.
А я подумала, что совсем недавно точно так же исчезла Злата. Не буду притворяться, что мне стало грустно от этого сопоставления, — просто мне пришло в голову любимое некоторыми авторами сравнение людей — с шахматными фигурками. Так вот, если согласиться с этим сравнением, неизбежно появлялось дополнительное ощущение, что играет в шахматы человек, плохо соображающий в законах шахматной игры; еще немного — и такой игрок начнет щелчками сбрасывать фигурки противника с доски… а может, уже начал?
— Так вот, о заказе, — услышала я несколько монотонный Игорев голос. — Александра Кондратьевна, например, оказалась в курсе, что заказ давно готов. Видела она перстенек, хотя и разглядеть не успела.
— Александра?
— Только вот выражается эта дама туманно. Раза три заводила со мной разговор про то, что никогда Злата беломор не курила…
— И со мной, — припомнила я в некотором удивлении.
— Не курила, а в пачке из-под беломора Александра разглядела вовсе не беломор! Догадываешься что?
— Таинственный перстень, — сказала я уныло.
— Именно. Что проясняет, кто именно принес перстень в дом Владимира Ивановича Литвака. Злата.
Я все не могла преодолеть изумление.
— Продать, что ли? — выговорила я, но и сама понимала, какая это нелепость.
— Не продать, а показать. Чтобы Литвак убедился, как его идеей распорядился Гера; как эту идею освоил…
Я немного подумала.
— Да вроде Злата Герке сочувствовала.
— Плохо ты знаешь художников, — глубокомысленно заявил Игорь Морелов.
— Ну их совсем, — сказала я со вздохом.
— Сочувствовать — сочувствовала, — продолжал Игорь, — но и злилась на него безмерно. За его, как это говорится, коммерческий успех, который ей, бедняжке, никак не давался; но и не это главное. Как я понял из разговора со Златой, она невероятно хотела, чтобы Литвак обратил на нее внимание; почти грезила этим; по правде говоря, он с ее языка не сходил… Вот и решила оказать услугу, проявить лояльность и единомыслие.
Пожалуй, подумалось мне… Очень, очень возможно… Ведь в сущности Злата была из тех, кто вечно жил в мире иллюзий; правда, это были иллюзии несколько примитивные, даже убогие — только какая разница? И вечно эта неадекватная самооценка: богема! Жизнь в искусстве! Грустно, когда царевна-лягушка так и остается лягушкой до конца сказки; волшебного превращения не происходит…
— Где все же Гера Добролюбов? — заставила я себя вернуться в реальность. — Потому что, — перебила я саму себя, — выходит, Гера тот самый человек, что знает ответы на наши вопросы!
— Сообразила? — усмехнулся Игорь Морелов.
Я сказала:
— По-моему, в детективах обычно того, кто много знает, ммм… устраняют?
Игорь уныло вздохнул.
— Герка дурак, — сказал он задумчиво. — Он испугался сразу, одновременно, двух страшилок. Во-первых, быть заподозренным в убийстве отца. А во-вторых, стать очередной жертвой убийцы. И то и другое опасение, кстати, не лишено оснований. Но все же я бы на его месте определился — решил бы, какая угроза реальнее.
— На его месте? — уточнила я.
— Не придирайся! — сказал Игорь нетерпеливо. — Лучше ответь: у Геры имеются близкие друзья, может, подруги? У кого он может отсидеться?
— Друзей хоть пруд пруди, — сказала я, не раздумывая. — Только сомневаюсь, что он может положиться хоть на кого-то из них. Скорее…
Тут мне в голову пришла забавная мысль.
Я спросила:
— А с чего ты решил, что Герки нет дома?
Игорь ответил мне сосредоточенным взглядом.
— Так не открывает, — сказал он.
— А что, — с удовольствием спросила я, — за домом установили наблюдение?
— Брось! — перебил меня Игорь. — Ерунда, ей-богу. Нету его. И свет не горит…
— Гера, — сказала я задумчиво, — очень трусливый молодой человек. Это тебе любой подтвердит. (Прибавлю, что этот простой факт действительно подтвердился, и очень скоро. В исчезновении перстня Герка заподозрил Сюзанну, но обвинения предъявить не посмел. Наверное, опасался, как выразился герой одного произведения, мести означенной гражданки.)
Игорь сказал недоверчиво:
— Что же, по-твоему, он сидит дома, голова под одеялом?
Я молча выслушала вопрос Игоря. Голова под одеялом — это уж чересчур! Однако Игорь оказался прав.
Глава 12
Во дворе Геркиного дома свет не горел. Один фонарь был разбит, а другой, видно, не работал; в общем, было темно — то есть обстановка, в нашем случае, оказалась почти идеальной.
Дело в том, что Игорь Морелов решил навестить Геркину берлогу без поддержки закона. Свое решение он объяснил так:
— Преступления в нашем городе, как, впрочем, и многие другие явления, носят самодеятельный, кустарный характер. Такие преступления любят описывать авторы никудышных детективов.
При этих словах Игорь неодобрительно покосился на меня.
— Но-но! — сказала я сердито. — Не сваливай с больной головы на здоровую. Действуешь без ордера — действуй. Только я тут ни при чем.
— Еще как при чем! — радостно доложил Игорь. — Ты соучастник. Совершеннолетний, между прочим…
Беседуя таким легкомысленным образом, мы стояли в полутемном подъезде, перед самой дверью в квартиру Герки Добролюбова
Игорь был серьезен и, пожалуй, задумчив. Он чиркнул спичкой и пристально осмотрел дверной замок. После этого вздохнул, нажал (без особой надежды, по-моему) на кнопку звонка и еще с минуту молча потоптался у двери. После этого непродолжительного ожидания Игорь Морелов извлек из карманчика спортивной сумки небольшую связку ключей и сразу напомнил мне управдома из замшелого советского фильма. Далее он, прищурясь, оглядел свое богатство и, выбрав ключ, аккуратно поместил его в замочную скважину.
— Ногтем не пробовал? — насмешливо спросила я.
Я волновалась. От тихой квартиры за дверью веяло угрозой и стойким нежилым духом. Первый ключ — вот чудеса — оказался подходящим, и дверь послушно отворилась. Игорь вполголоса бранился; как ни странно, ругал дешевые замки.
Вот, спрашивается, почему мы старались ступать бесшумно? Из каких соображений? Ради чего избегали даже обмена короткими фразами, шепотом? Быть может, из-за этих усилий наши шаги и движения гулко отдавались в пустой квартире, во всяком случае, мне так казалось. Кстати, не имею представления, почему Игорь не зажигал свет и жестом остановил меня, когда я протянула руку к выключателю… В общем, все так же крадучись мы оказались в большой комнате, слабо освещенной бликами с улицы. Мне было неуютно и неловко одновременно; Игорь же, по-моему, чувствовал себя преотлично. Он осмотрелся и молча указал мне на дверь во вторую комнату; эта дверь была плотно прикрыта, может, даже заперта на ключ. Игорь посмотрел на дверь, на меня и, кажется, подмигнул. После этого он стремительно пересек темную большую комнату и громко ударил кулаком по закрытой двери. И в эту самую минуту раздался оглушительный крик.
Полчаса спустя завернутый в одеяло Герка, сидя с ногами в кресле и изредка продолжая всхлипывать и блестя мокрыми глазами, довольно бойко рассказывал нам удивительную историю.
С отцом они ругались давным-давно, никакого секрета в этом нет. Да отец и сам виноват; в смысле — был виноват… Занялся его, Геркиным, воспитанием, когда уж нечего было суетиться, поздно. Короче, Герке понадобились деньги. В очередной раз. И нужно-то было немного денег, кстати… В общем, Герка направился прямиком в отцовскую мастерскую; не очень он рассчитывал там что-нибудь найти, а скорее — на всякий случай… Тем более держал там отец больше всякую мелочь… Дверь он, между прочим, запер изнутри; а второй ключ, понятное дело, был только у отца… который ну никак не должен был вернуться в это время! Тем более — не один…
Тут Игорь Морелов впервые, кажется, за этот вечер разомкнул уста, уточнив:
— Не один?
— Я же говорю! — раздраженно заявил Герка. Глаза его высохли, это был прежний наглец, только кутающийся в старое одеяло.
— С отцом был — кто бы вы думали? Вадик, старший сынок отцовской заказчицы Сюзанны. Я их увидел через окно, ну и растерялся… С отцом объясняться не хотелось… чего, мол, мне тут понадобилось запираться на ключ, да и вообще…
Герка неопределенно пожал плечами.
В общем, запаниковав, Герка совершил глупость: спрятался в маленькой задней комнате, в которой даже дверь не запиралась! И, конечно, если бы Олег наткнулся на сына в этой темной комнате, он бы, пожалуй, удивился еще больше… Да только Олегу, как оказалось, было не до того.
— Вадька, сволочь, деньги у отца клянчил, — пожаловался Герка.
— А отец? — спросил Игорь Морелов. — Рассердился?
— Да нет, — сказал, подумав, Добролюбов-младший. — Рассмеялся. Еще и поддразнил этого дурака… Только напрасно он это сделал.
— Вадька, — пояснил нам Гера, — сволочь почище мамаши. Привык, гад, что Сюзанна для него луну готова с неба достать… В общем, отец рассмеялся. А стоял он в эту минуту лицом к окну…
— А на столе лежал молоток, — подсказал Игорь.
Герка кивнул.
— Он стукнул отца по затылку, и отец упал… со страшным грохотом… — для чего-то прибавил Олегов сынок. — Этот, конечно, испугался ужасно. К отцу даже не приблизился, решил, наверное, что тот покойник. А такие, как Вадька, покойников боятся… В общем, заметался он по мастерской, открыл пару ящиков и бросился прочь.
Игорь сказал:
— И тут вы, Гера, естественно вызвали скорую.
Герка замялся.
— Я хотел… — промямлил он. — Только телефон что-то… барахлил.
Я смотрела на Герку с легким изумлением. Это было чересчур, пожалуй, даже для него; ах, недооценила я эту творческую натуру!
Довольно спокойно Герка поведал нам, как на всякий случай — вторично! — обыскал отцовскую мастерскую. Денег он не нашел, а вот время потерял напрасно: наверное, минут через двадцать или через полчаса к отцу явилась еще одна посетительница…
Эпилог
С самого детства Сюзанна росла исключительным ребенком, то есть — умела добиваться исключительно всего, чего хотела. В принципе, существовало одно-единственное ограничение: объективная невозможность выполнить требование ребенка. Но чаще всего родители брали и эту преграду… Не будучи ни особо умной, ни слишком привлекательной, Сюзанна, таким образом, придя в возраст, оказалась перед серьезной проблемой. Окружающий мир, как выяснилось, абсолютно не соответствовал ее запросам, да и вообще, был тривиальнее и скуднее, чем она рассчитывала. Это расхождение идеала и действительности (не такое уж редкое, кстати) в случае Сюзанны получило драматические последствия. В мир вступила заурядная девушка, с капризным и завистливым нравом, но склонная к сибаритству и даже кичащаяся своей непригодностью к жизни… В общем: чай несладкий, но холодный.
Бывший муж какое-то время удовлетворял скромные требования героини. К несчастью, довольно скоро выяснилось, что любовь Сюзанны дорого стоит: муж был привлечен к уголовной ответственности, уж не знаю, по какой статье, осужден и вычеркнут из сердца красавицы раз и навсегда. Впрочем, кое-какие следы благополучия в доме сохранились — хотя какое уж там благополучие? Сюзанне пришлось устраиваться на работу, что для такой интеллигентной девушки было просто оскорбительно…
И тут появился Володя Литвак. Счастливый билет!
Господи, как Сюзанна готовилась… Пришлось и кое-что почитать, между прочим… Альбом Питера Брейгеля, который, по ее сведениям, был любимым художником Володи, занял на столе Сюзанны почетное место. О, этот мерзкий Брейгель! Сюзанна терпеть не могла живопись, тем более альбом был немецкий, ну и комментарии, стало быть, тоже… Все же она рассматривала эти бесчисленные уродилвые фигурки; ничего, потом окупится…
Не окупилось.
Брейгель, другие экскурсы в искусство — все оказалось напрасным.
А ведь был момент успеха… но упустила, упустила!
Не знаю точно, когда Сюзанне пришла в голову мысль о спрятанном кладе. О том кладе, который утаил Володя Литвак!
Вульгарность идеи была, по-моему, вполне в духе Сюзанны, но Игорь Морелов, рассказчик всей этой истории, дешифровщик мрачных событий, едва верил сам себе. Сюзанна же не зевала. Перво-наперво она решила потрясти Олега Добролюбова, близкого, как ей казалось, человека Володи Литвака. В тот достопамятный день, когда Злата набрала номер телефона Олега, именно Сюзанна, незваная посетительница, фыркнула в трубку: “Сдох!” — на просьбу позвать Олега, что пьяный Герка, будучи в кухне, едва расслышал… Зачем? Да просто так, потому что счастье уходило из рук — тут взбесишься…
Все же Сюзанна не теряла надежды. Через три дня она решила навестить Олега Добролюбова в его мастерской. Это был скверный день — и не для одного Олега.
Услыхав шаги нового посетителя, Герка привычно скрылся в темную комнату. И тут отец зашевелился! Постанывая, притронулся к голове, попытался привстать… Увидев пред собой Сюзанну, впал в ярость.
— Ублюдка твоего — убью. Засужу, — твердо пообещал он.
Сюзанна взвизгнула.
— Его работа, — сказал Олег, указывая на окровавленную голову. — Засужу, — пообещал он вторично.
И тут молоток пригодился во второй раз…
Я спросила Игоря:
— И давно ты ее подозревал?
Игорь Морелов пожал плечами.
— Сразу, как только узнал про мистические штучки. Такая кустарная мистика, — поморщившись, прибавил он.
— В один из таких моментов на нее и наткнулась Злата… Не повезло…
— Но зачем? — спросила я, не дослушав. — Зачем была нужна вся эта чушь? Рыбки, растения, двойники?
— Какие таланты у парнишки, — задумчиво отозвался Игорь. — Я имею в виду сына Сюзанны, — объяснил он. — Кого-то мог и напугать… Что же касается причины, — помолчав, добавил Игорь, — то что ж? Прочитала она когда-то рассказ Конан-Дойля, как Шерлок Холмс искал потерянное письмо и устроил для этого пожар… чтобы, значит, человек в панике бросился спасать самое дорогое. Вот, видно, и решила срежиссировать, нагнать страху…
Помолчав, я сказала:
— Правда было страшно. Что правда, то правда. Только кто же был тот тип с красной тряпкой на голове? Олег?
Игорь очень внимательно посмотрел на меня.
— Тип с красной тряпкой на голове?
— Неважно, — сказала я и с огромным облегчением отогнала неприятное виденье.