Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2004
Николай Болдырев. Сталкер, или Труды и дни Андрея Тарковского. — Челябинск: Урал Л.Т.Д., 2002. — 384 с. — (Биографические ландшафты).
Наверное, каждый биограф, отваживаясь представить на суд зрителей чью-то жизнь, вынужден прежде ответить на вопрос: в какой мере допустимо влияние на воссоздаваемый образ его собственных мыслей и чувств? В своей книге “Сталкер, или Труды и дни Андрея Тарковского” Н. Болдырев неоднократно ссылается на убеждение Андрея Арсеньевича в том, что в самоотдаче, подчинении и “самоотречении из любви” состоит истинный путь женщины. В сущности, задача биографа во многом совпадает с задачей этой самой женщины, о которой говорят А. Тарковский и Н. Болдырев, — женщины, мечтающей стать “правой рукой большого человека”.
Вместе с тем Н. Болдырев, обращаясь к жизни А. Тарковского, избирает другой путь, ощущая духовную близость, тесную связь со “своим великим визави”, но не становясь “чистым зеркалом”, не растворяясь в нем. В каждой строке, в каждом слове книги слышен, прежде всего, сам ее автор — его отношение к фильмам, друзьям, женам, родным режиссера, его религиозный опыт, наконец, опыт его собственной общественной жизни. При этом Н. Болдырев (как поэт) пишет страстно, он умеет найти верные слова и умеет (опять-таки как поэт) заслонить их потоком других слов.
Говоря об уникальности, загадке фильмов Тарковского, Н. Болдырев находит их “ключи тайн” — в религиозности, восприятии жизни как непрерывного акта богослужения, превращении в храм “каждой пяди земли” и “каждого часа бытового времени”, выстраивании “иконного” образа человека, в “медитационном методе”, когда в каждом кадре мы ощущаем “шепот, свечение и игру духа”, “онтологическую красоту вещей”, вневременность. Он вспоминает удивительно точную фразу актера Джина Хэкмена о том, что просмотр фильмов А. Тарковского подобен созерцанию высыхающих красок на только что завершенном полотне художника, и дает замечательный комментарий к ней: “Именно! Творение только что свершилось. Оно свершается вот сейчас, в движении нашего взора, вспарывающего мнимую завершенность. Краски мира еще не высохли! Ибо только что нанесены”.
Построение биографии можно назвать центрическим, несмотря на линейность основного повествования. Рассказы о съемках каждого из фильмов кругами расходятся по всей книге: автор упоминает фильм, его тему за несколько глав до того момента, как начинает рассказывать собственно о съемках, и потом, уже перейдя к следующему этапу жизни своего героя, вновь то и дело возвращается к уже сказанному, все пытаясь договорить, объяснить… То и дело Н.Болдырев обращается в взаимоотношениям А. Тарковского с отцом, матерью, женой, снова и снова обозначая наиболее важные, ключевые грани его личности. (Неслучайно в книге появляются две главы под одним заглавием “Ностальгия” — в кавычках и без кавычек, о фильме и не только о фильме.) И, наконец, окончательно закручивают сюжет своего рода лирические отступления, названные (разумеется!) “медитациями”. Но это уже, скорее, не о Тарковском, точнее, не только о Тарковском. Это уже — о самом Н. Болдыреве.
Помимо “медитаций”, выделенных в отдельные главы, пространство книги организуют многочисленные размышления автора, рассыпанные по ее тексту. Среди них есть стержневое рассуждение о роли и задаче биографа: “Вообще, чьими глазами должен смотреть биограф на личную жизнь своего героя? Глазами толпы, коллег, современников с их крайне ангажированными и всегда очень пристрастными “точками/кочками зрения”, пропущенными сквозь каждый раз резко индивидуальный хаос личной судьбы?.. <…> Я думаю, наибольшее, что может любой биограф, это любить своего героя”.
Высказывание, что называется, знаковое. И, тем не менее, признаем: любовь (не будем сейчас рассуждать о ее подлинности или неподлинности) порой может быть деспотичной. Представляя свой идеал (жанр биографии очень хорошо подходит для этого), любящий начинает предъявлять на этот идеал свои права. Примечательны комментарии Н. Болдырева к обильно цитируемым воспоминаниям А. Мишарина, Ш. Абдусаламова, М. Тарковской, И. Рауш, от которых автор вдруг начинает яростно защищать Тарковского, забывая собственные слова о том, что “непозволительно лезть в жизнь другого человека с указующим перстом”. Эта защита, в общем-то, уже ненужная сегодня, звучит очень пафосно и оттого совсем уже неуместно. Вслушаемся: “Не так ли же, в принципе, гналась черепашья житейская мораль за Германом Гессе, уходом из семьи в 1919 году начавшим поворот к новому лицу внутри самого себя? Извечно это желание задушить художника моралью, не дать ему выйти на высокогорные просторы этического эроса, своевольного и очень редко понятного внешнему взору, не умеющего войти в творчество как в метафизику самостроительства…” И далее: “конфликт одухотворенного человека с инстинктами плебейской массы вокруг”, с обществом “почти сплошных “шариковых””, “посреди существ другого чина и склада, живущих пузом, чреслами и тщеславием”… Стоп… кажется, это снова не только о Тарковском…
Увидев и приняв в православии лишь молитвенное сосредоточение, внешне близкое дзэнским медитациям, и совершенно не постигнув православной этики (а как же, ведь мораль душит человека!), Н. Болдырев вдруг отказывается и от восточного видения мира (объединяющего природу, общество и человека в нерасторжимую целостность), выстраивая абсолютно западноевропейский романтически-индивидуалистический образ художника. На фоне тонких и глубоких описаний экранного мира А. Тарковского такая неожиданно грубая, “лобовая” трактовка образа героя звучит явным диссонансом.
Вероятно, все это можно отнести к издержкам любви биографа к своему герою. Но, пожалуй, это единственное, в чем автора книги можно упрекнуть.
Наталья И-ва