Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2004
Алексей Кузин. Следы Бориса Рыжего: Заметки из дневника. — Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2004. — 103 с.
Что ни говори, издание дневниковых записей при жизни их автора и большинства действующих лиц — поступок, требующий определенного бесстрашия, готовности к всевозможным обвинениям и даже категорическим протестам. Их будет много, тогда как средств внутренней опоры и внешней защиты у автора может быть только два: сознание своей правоты и готовность ответить за каждое слово.
В поисках правды дневниковый жанр — великая подмога. Но только в том случае, когда об одном и том же человеке (событии, явлении и т.д.) опубликовано как можно больше свидетельств — “хороших и разных”. Накануне третьей годовщины гибели екатеринбургского поэта Бориса Рыжего его старший друг, также замечательный поэт Алексей Кузин, первым решился — и обнародовал свои записи о нем. Возможно, поторопился. А возможно — и нет. Борис был из тех людей, вокруг которых еще при жизни образуется “поле” баек и легенд. После его смерти романтизированный и драматизированный образ поэта и человека утвердился, во-первых, в представлении читателей, людей, сейчас его искренне любящих, но все же тогда (теперь уже — никогда) не знавших, и во-вторых — в суждениях литературоведов. Вполне художественный образ, возникший на основе каких-то врезавшихся в память экстравагантных поступков, породивших байки, а также самих стихов, которые у Б. Рыжего в абсолютном большинстве сюжетны. Сюжетен и драматически “поставлен” у него даже лирический самоанализ, внутренний монолог. Переживание — сюжетно. Таков был способ его существования в поэзии: думается, врожденное качество, а не манера. Но стихи, живя теперь своей жизнью, провоцируют читающего на дальнейшее мифотворчество. Я не говорю, что это плохо, только стихи — еще не все…
И здесь на помощь объективности (нужна ли таковая вообще — тема для отдельного разговора) приходит дневник. День за днем, встреча за встречей, год за годом… Автор намеренно оставил в неприкосновенности “телеграфный” стиль, все шероховатости языка — не всегда это книге на пользу, небрежностей в языке могло бы быть и меньше. Но краткие эти заметки создают ощущение мгновенного погружения в те дни, в ту жизнь. Каждая запись — лишь сжатый конспект, но все они вместе, вся книга (небольшая по объему, зато богато иллюстрированная архивными фотографиями, жаль, плоховато воспроизведенными полиграфически) в целом дает ощущение подробнейшего… не рассказа, а именно документального воспроизведения жизни.
В жизни этой, как и полагается, есть все. И красивое, и не очень, и благородное, и очень не. И стихи. И смех, и слезы, и ребяческие розыгрыши, и философские штудии. И учеба жизни — у самой жизни, и упражнения в смерти, закончившиеся, мы теперь знаем, чем. Этапы становления поэта, жизнь и судьба человека, личность и совесть. Да, и еще — стихи. Сведения о ранних стихотворениях и поэмах Б. Рыжего, рукописи которых, похоже, теперь утрачены, записи бесед о своих и чужих стихах, о сущности поэзии и силе слова. Элементы хроники литературной жизни Екатеринбурга 1992 — 2001 гг.: студии, тусовки, окололитературная журналистика, критика, издательские проекты…
Важна в книге и другая “несущая” линия. Автор четырех поэтических книг А. Кузин — геофизик, доцент Уральской государственной горно-геологической академии. Борис, став студентом Горного института (прежний статус Академии), в 17 лет впервые показал ему свои стихи. Консультации и поучения быстро сменились дружбой и со-творчеством. Но это — в поэзии, а на геофизическом факультете параллельно сохранялись отношения студента и преподавателя. Учеба, экзамены, летняя практика будущих геологов — все это тоже присутствует в книге. И главные ее герои, наряду с Б. Рыжим, — члены одной дружеской компании, также связанной с “Горным”: поэты, художники, музыканты А. Кузин, И. Воротников, В. Синявин (трагически погибший в 2004 г.), Л. Луговых. Кроме того, — друзья и учителя Бориса, поэты Екатеринбурга, Санкт-Петербурга, Москвы, Перми, а также, как постоянные “фигуры обсуждения” и ориентиры в творчестве, — Пушкин и Бродский.
И это не плоский “фон”, а объемно и живо представленная среда, атмосфера взросления центрального героя. В обсуждении стихов, в столкновении мнений, в поисках верного смысла и звука — рост поэта. Эволюция его собственных взглядов — и взгляд со стороны на него самого: “У него явно выраженное драматическое мироощущение, образное видение мира, свободное владение поэтической формой” (1992, самая первая запись) — и: “…из Бориса пытаются сделать антигероя. …ему достаточно быть просто собой, без самоотрицания, без самооговора. Он — язык своего поколения” (1999) — оценки отнюдь не всегда апологетические, но тем и ценные: “Все-таки язык поэта должен точно соответствовать его сути: образу мыслей и речи. Иначе сам язык поглотит своего создателя… Борис, заговорив на языке воров и пьяниц, как бы надел на себя маску. И в этой маске его пустили на современный литературный карнавал. Честнее было бы иметь открытое лицо” (2000).
Когда поэт растет стремительно — больше соответственно с него и спрос. И “спрашивают” не только критики и читатель — сама жизнь начинает спрашивать. Человеческая неординарность Бориса, а именно тонкость и ранимость в сочетании с “артистической” агрессией самозащиты; нежность, сменяющаяся “неуправляемостью”, умение слышать другого, любить и дружить, попытки приспособиться — и неумение приспособиться к “взрослым” прелестям жизни — все это есть в книге. Так отчетливо выстраивается своего рода версия его духовной биографии (в восприятии одного человека, поэтому — лишь версия).
…А ведь все могло быть иначе: “Борису Рыжему дадут поощрительную премию “Антибукер”. …Борис говорит, что купит сад (или дом), посадит вишни, хоть что-то после него останется, пусть пацаны лазят, рвут вишни…” (29 декабря 1999 г.)
Евгения Изварина