Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2004
Александр Дмитриев — родился в 1945 г. в Кургане. Окончил истфак Уральского госуниверситета им. А.М. Горького. После окончания аспирантуры работал в этом же университете, затем — в Институте истории УрО РАН. Сейчас — научный сотрудник Независимого института истории материальной культуры. В соавторстве с А.С. Максяшиным подготовил к изданию книгу “Тагильский поднос”. Публиковался в журнале “Урал”. Живет в Екатеринбурге.
Маховиком товарооборота в России позапрошлого века служили ярмарки. Это обусловливалось и территориальными размерами страны, и сезонным характером производства в доминирующей отрасли — сельском хозяйстве, из чего неизбежно вытекала периодичность торговли. Первенствующую роль сохраняла Нижегородская ярмарка, переведенная в 1817 г. вследствие кромешного пожара от Макарьевского монастыря на посад Нижнего Новгорода.
Ирбитское торжище в сравнении с флагманом выглядело на заре XIX века еще третьестепенным, многократно уступавшим “всероссийскому карману”, но разрыв между ними стал сокращаться. Нижегородская ярмарка набирала темп размеренно, как величественно-неторопливая Волга, зауральская же разгонялась, словно вскрывшийся ото льда горный поток. Тому способствовали факторы и социально-экономические, и геополитические.
Напомним, что ликвидация в 1753 г. внутренних таможен, прежде всего Верхотурской, привела к смещению транзитных путей из Европы в Азию на юг, в интенсивно осваиваемые районы края. Чахнувшую Бабиновскую дорогу затмил тракт, проложенный через Кунгур, Екатеринбург, Камышлов, Тюмень и далее к Омску. Ирбит, как видим, оказался в стороне от магистральной артерии, хотя подвоз товаров на ярмарку год от года возрастал. Ничего удивительного, коль скоро оживленный Московский тракт перекликался с Уфимско-Челябинским, от которого было рукой подать до Оренбургской пограничной линии.
Дороги к Ирбиту из вогуло-остяцких и зырянских урманов, собственно, оставались те же. Прирост ярмарочного грузопотока давали более короткие и удобные, нежели Бабиновская, коммуникации, пролегавшие южнее, подчас в непосредственной близости от тогдашней государственной границы России. Вывод напрашивается сам собой: наряду с Сибирью, Ирбитское торжище втягивало в общенациональный рынок и бескрайнюю Киргизскую степь (современный Казахстан), и Среднюю Азию. Обороты его во многом зависели от присутствия негоциантов — южан. Не потому ли российское правительство, стимулировавшее товарообмен с соседями, разрешило с 1807 г. бухарским купцам торговать в приграничных городах, на Ирбитской и Нижегородской ярмарках, компенсируя их транспортные расходы различными привилегиями. С той поры и расплодилась в окрестностях Петропавловска, Оренбурга, Тюмени и других городов колония бухарцев, всенепременно наезжавших в Ирбит.
Благотворно влияло на развитие зауральского торжища и упразднение архаичных социальных ограничений. Вопреки протестам гильдейских толстосумов, например, юридическим актом 29 мая 1814 г. торговля на ярмарках узаконивалась для людей всех состояний. В результате когорта профессиональных торговцев существенно пополнилась расторопными, бережливыми крестьянами, а на горнозаводском Урале — и наторевшими в промыслах, оборотистыми мастеровыми. Бывалый, много путешествовавший современник приметил, в частности, на Ирбитской и Макарьевской ярмарках немало заводских жителей, и внешне, и по изрядному кошельку схожих с “настоящими купцами”.
Отцы города наплыву состоятельных, деловитых гостей были рады-радешеньки, но и хлопот прибавлялось. С квартирами для ярмарочных постояльцев и раньше было туговато, а недоброй памяти огневище 1780 г. языком слизнуло полгорода. Кому, гласит молва, беда, а кому от ее горестей счастьице… Ловя момент, распорядители Тюмени и Екатеринбурга норовили перетянуть изувеченный пожаром доходный торг к себе. Но закаленные испытаниями ирбитчане в уныние не впали, как один поднялись за ярмарку, сознавая, что без нее канет родной угол в трясину мглистого, нищенского захолустья. Сами погорельцы не подкачали, да и государыня Екатерина II не поскупилась на казначейскую монету.
Наскоро срубили новый гостиный двор, лавки-времянки. Но дерево, известно, материал не стойкий и возгорает, что тебе порох. А ведь ярмарки происходили зимой. Для обогрева торгующих раскладывались костры, к ночи же намерзнувшиеся за холодным прилавком жарко топили печи. Дымники искрились в ветреную погоду, пожарные мотались по околоткам, и, если зазевывались, воспламенялись и подворья, и городской бюджет…
Раскинули этак-то умом верховоды городского общества да и взялись, напутствуемые генерал-губернатором К.Ф. Модерахом, за строительство каменного гостиного двора. Поелику новострой влетал в копеечку, с каждого обывателя-мужчины взималось три рубля, по три тысячи весьма дефицитного в ту пору кирпича и полусажень бутового камня. Недостающая часть затрат покрывалась обложением ярмарочных торговцев. Грандиозное по уездным меркам сооружение проектировалось изначально с множеством корпусов и прилавков. Впоследствии из-за перерасхода сметы вместимость гостиного двора, отстроенного в 1808 г., несколько урезали. К 1829 г. приземистый четырехугольник включал восемь корпусов на 126 лавок. С надстройкой второго этажа их количество достигло к середине XIX в. 480, значительно прибавилось и окружавших монументальное здание балаганов.
Центром Ирбита, как и подобает городу, на гербе которого изображен Меркурий, стала торговая площадь с архитектурной доминантой гостиного двора. От нее веером разбегались прямолинейные улицы. Генеральный план Ирбита 1821 г. закрепил сложившуюся лучевую композицию застройки, обеспечивавшую наикратчайший путь коммерсантам от мест расселения к центральному, деловому кварталу города.
В царствование Александра I зауральская ярмарка не числилась среди крупнейших (в 1814 г. привоз товаров выражался суммой 5 млн руб., тогда как на Нижегородскую — 50 млн руб.), но выглядела она достаточно представительной и не без основания считалась международной. Сюда стекалось купечество урало-сибирское, волжское, московское, из Великого Устюга, портового Архангельска. Частенько наведывались армяне, евреи, таврические греки. Промеж чужеземцев всегдашних — бухарцев, хивинцев — мелькали лица охристобородых персов и китайцев с косичками за спиной.
Коренная Русь поставляла на зауральский торг главным образом мануфактуру: сукно, льняные и хлопчатобумажные ткани, европейское и малоазийское зарубежье — ювелирные изделия, красители, вина, сахар, табак, караванщики Хивы и Бухары доставляли в объемистых тюках пряжу, выбойку, шерсть, каракуль, халаты, пряности, сухофрукты, а негоцианты Поднебесной империи предлагали несравненный китайский фарфор, шелк, разносортные чаи. Скатерть-самобранку, расстилаемую сибиряками, наполняли вкуснейшая рыба, дичь, ароматный мед, кедровые орехи. Но изюминкой таежных пространств оставалась вожделенная “мягкая рухлядь”, впрочем, уже не столь богатая числом и разбором, как в предшествующие столетья. Окрестные уральские заводы подвозили медную и железную посуду, церковную утварь, расписные подносы, сундуки и прочее незаменимое в быту искусное рукоделье.
Бурлила, гомонила труженица ярмарка, опорожнявшая кубышки, исправно регулировавшая товаропотоки. Словом, кормила, одевала и обувала разноплеменный люд, вызывая у государственных мужей удовлетворение, у мнивших же себя таковыми завистливых выскочек — неуемное желание ошельмовать, извести вековой уклад. К антиирбитскому хору присоединился даже коротавший в Иркутске генерал-губернаторскую опалу Михайло Сперанский, категорично высказывавшийся за перевод ярмарки в Тюмень. Дескать, надлежит ей функционировать не на обочине, а в воротах Сибири!
Пока ученые и литераторы разгадывали феномен ирбитского притяжения, настырные прагматики обнародовали “убойный компромат”, якобы неопровержимо доказывавший, что несносный Ирбит пригрел к тому же расхитителей золота. Нашлась и правдоподобная зацепка: шепнули фискалы на ушко обозревавшему в сентябре 1824 г. уральские заводы Александру I, что утаиваемое на казенных приисках золото скупают… евреи! Как, недоумевал император, ведь жительство им в горном крае запрещено. Так-то оно так, козырнули полицейские чины, но евреи Малороссии, Польши и Германии съезжались на Ирбитскую ярмарку, где рука об руку с комиссионерами Русско-Американской компании будто бы и осуществляли противозаконные сделки.
Возмущенный государь приказал установить за торжищем неусыпное наблюдение, “аккуратно” обыскивать подозрительных, ехавших в Ирбит и обратно. На протяжении трех лет в городе негласно действовали эмиссары Министерства внутренних дел, всюду рассовавшие шпиков. Но благодарностей и медалей усердствовавшие служаки не сорвали. Донесения о том, что краденое золото продавалось на ярмарке аж пудами (!), оказались при тщательной проверке “липой”. Расхищаемого золота на Урале циркулировало действительно немало, однако в кишевший осведомителям Ирбит оно, естественно, не попадало.
Спору нет, именно упомянутый благородный металл вывел ярмарку из штопора затухания. То было, однако, не пригоршне-котомочное золотишко березовских и миасских хитников, а тысячепудовое сибирское. Но рассказ о нем впереди, пока же окинем взором события, предваряющие героическую эпопею.
Заменивший умершего брата Николай I слегка ослабил таможенные гайки, но при этом неукоснительно поощрял отечественную промышленность и торговлю. Недовольный уничижительными самооценками и злословием аристократов, царь приветствовал идею Всероссийской выставки мануфактурных изделий на невских берегах. Вопреки опасениям скептиков, затея удалась. “Выставка, — констатировал беспристрастный обозреватель, — доказала, что в деле шелковых материй, парчей, ситцев, хрусталя, фарфора, чугунных отливок, лакированных вещей, мебели, экипажей… мы не имеем причин завидовать иностранцам”. Такие оценки придавали россиянам уверенности в том, что они могут творить не хуже заморских мастеров.
В 30-е годы ассортимент товаров Ирбитской ярмарки приблизился к сотне наименований. В перечне российских к добротно-нарядным тканям добавился вполне конкурентоспособный с заграничным фарфор и фаянс. Предпочтение ему, как менее дорогостоящему, отдавали не только мелкопоместные дворяне или низшие чиновники, но зачастую и аристократия, ранее высматривавшая лишь сервский или саксонский. Уверенно состязались с иностранцами фабриканты игольного, скобяного товара, всевозможных принадлежностей для шитья, инструментов, отопительных приборов. Но москательный ряд по-прежнему пестрел экзотическими наименованиями: индиго, янтаровидный копал, сандал, олово, голландский крап.
Кстати, немало импортных товаров (бакалейных, вин, фруктов) доставлялось в Ирбит порученцами уральских заводчиков из Таганрога, откуда экспортировалось всесветно тогда известное демидовское, яковлевское, строгановское железо. В таганрогский же порт вывозилось из Зауралья (отчасти через Ирбитскую ярмарку) сало и топленое коровье масло. Ежегодно закупались в степи купечеством Троицка и Петропавловска и пригонялись к бойням огромные гурты скота. Мясо развозилось по заводам и городам. Лучшие сорта масла, говяжьего и бараньего жира отправлялись в Западную Европу и Турцию. На экспортной торговле сельскохозяйственными и мануфактурными продуктами, в частности, специализировались екатеринбургские богатеи Рязановы, Баландины и Толстиковы. Шкуры животных в основном реализовывались на ярмарках оптовикам, которые и рассылали их партиями кожевникам. Одним из ведущих центров кожевенной промышленности Западной Сибири к началу XIX в. становится Тюмень. Выделка кож сосредоточивалась здесь на крупных предприятиях. Динамично развивалась в городе и переработка сырья: шитье обуви, рукавиц, конской упряжи.
В 30-е г. зримо вырос на ярмарке товарооборот с государствами Средней Азии. Некогда универсальный меновой торг с южанами явно сдавал позиции торговле за наличные и в кредит. С 1836 г. зауральское торжище регулярно посещали коммерсанты тульского и павловского районов металлоизделий. Первостатейные инструментальщики и кожевщики облюбовали Ирбит не случайно, ибо вольготное житье на Нижегородской ярмарке под напором золингенцев, питерцев и рижан кончилось. Между тем ирбитские прилавки от слесарных изделий пока не ломились, да и окрестные уральские кустари робели еще перед изощренными в своем ремесле туляками.
Матеревшей ярмарке уже не хватало занимаемых площадей с густо натыканными лавочками и балаганами. Уплотнялся и частокол рядов, принявший “новоселов”. Издали, скажем, бросался в глаза табачный ряд с высившимися копнами листового табака из солнечной Малороссии.
Всегда людно было в железном и сундучном рядах, где хозяйничали не знавшие плуга крестьяне нижнетагильских, невьянских, верх-исетских, алапаевских заводов и раскольничьи наставники из Екатеринбурга: Черепановы, Верходановы, Рязановы, Тарасовы, Якушевы. Екатеринбургское купечество заправляло и куплей-продажей жиров, мыла, свечей, бумаги. На ярмарочных да экспортных операциях и сколотили “аршинники” капитал, перед которым распахивались двери столичной бюрократии и становились доступными россыпи мариинской и енисейской тайги.
Случайных визитеров изумляло обилие на ярмарке сундуков, хотя чему, казалось бы, удивляться. Для тысячеверстной перевозки грузов, разной там парчи, бархата, стеклянных хрупкостей требовалось множество “контейнеров”, и ящиков для транспортировки клади было вдоволь на любом торжке. Несхожесть, особинку придавали Ирбиту сундуки “домашние”, в которых хранилась лопотина, суконные и шелковые отрезы, копилось приданое невестам. То ярко окрашенные, то инкрустированные “мороженой” жестью, сундуки невьянских и тагильских умельцев органично вписываясь в интерьер юрты или кибитки.
Что же касается лакированных подносов, то их приверженцы находились всюду, нередко и в дворянских усадьбах. Ворочавшиеся из Ирбита мужья непременно выбирали в подарок женушкам и молодицам дочерям подносы — вызолоченные, с васильками, травкой-муравкой или горевшие пунцовыми розанами.
Общеизвестно, что с момента рождения ирбитское торжище служило узловым пунктом товарообмена Европейской России с колонизуемой азиатской окраиной. Товаропоток из метрополии, само собой разумеется, преобладал. Но на восток отправлялись не только железопромышленные и текстильные изделия, а и значительная часть собираемой Ирбитом пушнины. Ничего удивительного, ибо важнейшим потребителем пушно-мехового сырья становится в первой трети XIX в. Китай. Москва же и Санкт-Петербург, а также и Западная Европа запрашивали тогда малую долю, преимущественно высокоценных соболей и черно-бурых лисиц. Характерно, что собольи шкурки, как и встарь, продавались “сороками” и “полусороками”, то есть связками по 40 или 20 штук.
Итак, ярмарка, коей злопыхатели пророчили неотвратимую смерть, поднималась, разбухала, как старательно заквашенное тесто. Вот более убедительные, нежели метафора, цифры: в 1809 г. сумма привоза товаров составляла 3,5 млн руб. ассигнациями, к 1824 г. увеличилась до 7 млн, а в 1829 г. равнялась уже 10,8 млн руб.
Подлинный же взлет испытала ярмарка на рубеже 30—40-х гг., в связи с размахом золотопромышленности. Бурно развивавшаяся отрасль породила невиданные капиталы, а с другой стороны, — беспрецедентный спрос на товары и господские, и простонародные. До возникновения в сибирских дебрях золотого промысла, как вспоминали мемуаристы-очевидцы, спрос на промышленные фабрикаты за Уралом был малоемким. Но как только хлынуло в казначейство алтайское и енисейское золотище, Азиатская Россия предъявила на изделия ткачей, портных, сапожников, металлистов спрос громаднейший, всепоглощающий.
Окропленная живительным золотым дождем, встрепенулась Ирбитская ярмарка и круто взмыла ввысь. Не зря в ее блеске усматривают отсвет разбуженного сибирского Эльдорадо. Если раньше, подытоживал современник, Ирбит “закачивал” капиталы Европейской России в бедную ими Сибирь, то теперь золотоносные недра последней оплодотворяли нуждавшуюся Русь. Расцвет сибирской золотопромышленности тотчас же отразился на динамике ярмарочного товарооборота: в 1839 г. привоз реализуемых в Ирбите товаров укладывался в 11,9 млн руб. серебром, к 1845 г. он вырос до 20,2 млн, а в 1850 г. — до 35,8 млн руб. В целом за истекшее 12-летие обороты торжища почти утроились. В свою очередь, и золотодобыча в Сибири, не превышавшая в 1839 г. 150 пудов, в 1850 г. перевалила за тысячу.
Это не замедлило сказаться на его архитектурном облике. В 1844 г. центр Ирбита украсил надстроенный гостиный двор, в 1850 г., устав ждать ассигнований из имперского бюджета, горожане за свой счет построили здание биржи. Уловив мажорные веяния, богатеи стали вкладывать сбережения в недвижимость, в так называемые доходные дома с амбарами и конюшнями для постоя торговцев.
Золото бесстрашных “таежных наполеонов” укрепило куцый бюджет, помогло с возведением нужнейших механических заводов, прядильных и ткацких фабрик. Благодаря приливу валютного металла, страна наращивала импорт техники, заимствуя плоды разворачивавшейся на Западе промышленной революции. Феодально-крепостнический режим нежелательным новациям, понятно, сопротивлялся, но противостоять им уже не мог. Увеличивалось количество мануфактур, основанных на труде вольнонаемных, а мануфактурную организацию промышленности напористо теснила более прогрессивная — фабричная. Как-никак наступала эпоха паровых двигателей. Механизированные предприятия играючи опережали дедовские за счет высшей производительности и более дешевой продукции. Наперегонки обзаводились предприятиями юркие “нувориши”, разбогатевшие на мелочной торговлишке, посредничестве или на откупах. Поныне слышны отголоски баек о Морозовых, Прохоровых, Расторгуевых, выбившихся в люди из низов, коим якобы несказанно повезло: дескать, не потели от труда лежебоки, а счастье привалило!
Реальность, конечно, была прозаичнее вымысла. Живописавший на исходе 1830-х годов Нижегородскую ярмарку иностранец метко назвал тех, кто проворачивал ее жернова, “крепостными банкирами” и “рабами-миллионерами”. Обидно для патриотического чувства, но верно. Таковыми в гражданско-правовом отношении ростовщики, подрядчики, новоиспеченные мануфактуросодержатели и состояли, пока не выкупили у помещиков свободы.
Куда проще было “обламывать” мужикам коммерцию в Сибири, не знавшей крепостного гнета. От ухватистого “низкородного” корня и произросло самое, пожалуй, ветвистое и жизнестойкое древо национальной буржуазии. Словно в зеркале, отразила эволюцию патриархального купечества в лощеных, дипломированных буржуа Ирбитская ярмарка. Но превращению этому еще предстояло свершиться.
Дело в том, что экономическое восхождение споткнулось о расстройство финансов.
Сосуществование звонкой монеты и обескровливаемых инфляцией ассигнаций вызвало “аритмию” денежного курса, массу злоупотреблений, от которых страдали и рабочий люд, и купечество. Для исправления положения министр финансов Е. Ф. Канкрин предпринял в 1839 г. с ведома Николая I денежную реформу. Главнейшей платежной единицей провозглашался серебряный рубль, ассигнациям же отводилась роль вспомогательных знаков ценности. Заключение сделок разрешалось только в серебряной монете. Ассигнации подлежали обмену на кредитные билеты, обеспеченные серебром и золотом, для чего создавался разменный фонд. Бумажные деньги первоначально беспрепятственно обменивались государством на металлические в соотношении 1:1.
Казалось бы, под экономическое развитие подводилась прочная монометаллическая база. Но так как в затруднительных ситуациях (неурожаи, международные конфликты и т.п.) правительство прибегало к эмиссии, наводняя рынок материально не подкрепленными кредитками, просуществовала она недолго. Вскоре размен кредитных билетов на металлический эквивалент прекратился с невеселыми для обладателей “цветных бумажек” последствиями. И все же реформа стабилизировала на некоторое время денежное обращение. Реорганизация финансов упорядочила торговлю и на Ирбитской ярмарке, где приисковики-миллионщики вели расчеты преимущественно в звонкой монете.
Успехи ярмарки не давали покоя завистникам, и опять заполыхали дебаты о местонахождении ярмарки. Особенно рьяно претендовали на нее тюменцы, и их доводы вызывали сочувствие в бюрократических кругах. В 1845 г. правительство утвердило Тюменскую (Васильевскую) ярмарку, тоже зимнюю, начинавшуюся месяцем раньше, то есть впритирку к Ирбитской. Коварство, впрочем, обернулось против устроителей. Как ни силились доказать противники, что удаленный от магистральных путей Ирбит — анахронизм, Васильевская ярмарка вскоре выродилась в заурядный торжок. Маститое купечество сразу к ней охладело и потребовало не ставить палки в колеса Ирбиту.
Упрямые тюменцы объясняли неудачу ранними ярмарочными съездами — к первому января, когда не везде еще накатывался зимник, а поздний ледостав на Иртыше нередко задерживал привоз товаров из степи. Идя навстречу устроителям Васильевской ярмарки, правительство сдвинуло ее открытие к 15 января, а Ирбитскую, соответственно, к 15 февраля. Даты проведения торжищ менялись и впоследствии, но, к разочарованию соперников, Ирбит всякий раз доказал свою неизбывную жизнеспособность.
Недаром городок сравнивали с “зубчатым колесом” всесибирской ярмарочной цепи, обеспечивавшей непрерывное движение грузов из Европейской России за Уральский хребет и обратно. В 1848 г. верховодившее в Ирбите купечество ходатайствовало о перенесении начала торга на первое февраля, так как подпорченные мартовскими оттепелями дороги затрудняли и удорожали перевозку товаров. Министерство финансов удовлетворило просьбу ярмарочных воротил и заодно признало наконец безусловное лидерство Ирбитской ярмарки в урало-сибирском крае.
Пропорционально оборотам торжища росла и потребность участников в кредите, иначе была немыслима предоплата фабрикантам и крупным поставщикам сырья и изделий. “Капиталистые лица, — свидетельствовал очевидец, — беззастенчиво эксплуатировали торговый класс”. Они если и одалживали христарадничавших, то ненадолго — месяца на два — на три и под немалый процент. Ясно, что при медленности товарооборота в Сибири, усугубляемой непредвиденными обстоятельствами (настигла вдруг распутица, овес подорожал и т.п.), далеко не все возвращали долг своевременно. Тогда уж раздевали бедолаг донага.
Укротить обирал мерами административно-полицейскими было сложно: поднаторели бесстыжие процентщики обходить закон. И когда уж терпение лопнуло и подвернулся случай, принялось ярмарочное руководство хлопотать о банковском заведении. В 1846 г. после настойчивых просьб железозаводчиков учредило правительство филиал Коммерческого банка в Екатеринбурге, предназначенный главнейше для выдачи ссуд под залог металлов, складируемых до водополья на пристанях Чусовой. Прослышав о том, добилось ярмарочное общество функционирования в Ирбите его выездного отделения. Вообще-то прижимистый, буквоедствующий министр финансов П. Ф. Брок заартачился, но вмешавшиеся “персоны царствующего дома” осчастливили ходатаев. В ноябре 1847 г. приступила к работе Екатеринбургская контора, а с февраля 1848 г. — ее ирбитское подразделение.
Обслуживались банком, согласно уставу, лишь платежеспособные граждане, о чем долженствовало наводить справки маклерам. Неудивительно, что клиентуру составляли преимущественно носители громких, уважаемых в деловом мире фамилий. Срок погашения ссуд ограничивался полугодием, и кредитовавшиеся в Ирбите обычно расплачивались по ним на Нижегородской ярмарке и наоборот. Третьеразрядному купечеству, приторговывавшим крестьянам и мещанам двери в банковскую контору, увы, закрывались, и они по-прежнему искали милости у частных кредиторов. И все же банковский кредит подрезал аппетиты ростовщиков. Наживаться разорительными процентами стало небезопасно: пожалуйся “обиженные” торговцы — нагрянут жандармы с банковскими инспекторами, распинайся тогда в законопослушании.
Нужда в оборотном капитале обусловливалась не только размахом, но и многоступенчатостью товарооборота. Ведь в формировании так называемых мобилизационных потоков (от мини-торжков к областным ярмаркам) участвовало сонмище посредников, скупавших всякую всячину на заемные деньги. Банковскими или частно-кредиторскими заимствованиями покрывались и немалые транспортные расходы, на чем следует остановиться подробнее. На поездки в Ирбит отваживались тогда люди целеустремленные, мужественные, коим нипочем была ухабистая тряска, еда всухомятку, бандитские вылазки. Особенно солоно приходилось торговцам до середины 1840-х гг., когда ярмарка открывалась первого января. Чтобы поспеть к ней, надобно было, к примеру, из Москвы отправляться за месяц. Выезжали в санях, а ростепели частенько усаживали в коляски. Иногда подолгу застревали у незамерзавшей Волги, а на изнурительных тягунах Уральского хребта, где пошаливали грабители, заставали ездоков трескучие рождественские морозы. До костей пробирали холода ямщиков и обозных возчиков.
Недели за две до начала торжища заполоняли дороги к Ирбиту от Екатеринбурга, Камышлова, Тюмени вереницы спаренных или строенных возов с 20—25 пудами клади в каждом. В метели и оттепели поклажу, щадя надрывавшееся тягло, сбавляли. Неказистые с виду приуральские и сибирские лошадки отличались поразительной выносливостью, рыся в пассажирских упряжках зачастую до ста верст ежедневно. Впрочем, негоцианты, понабившие бока, кучеров не понукали — сломя голову летела нетерпеливая, высвободившаяся из-под родительской опеки молодежь. Для охотников прокатиться с ветерком закладывались лихие полуобъезженные “звери”, без устали мчавшиеся от станции к станции.
Плата за скорую езду взималась нешуточная, потому бережливые и поспешали не торопясь. Посиживали в станционных трактирах у самовара, расспрашивая знакомцев о том да о сем. Иначе вели себя отведавшие Европы, научившиеся экономить время. Те, расплачиваясь с ямщиками, не скупердяйничали. Бывало, как желанного гостя, встречали московского пушноторговца Павла Сорокоумовского, припасая ему лучшие тройки. Оно и понятно. Самое большее перепадало возницам от седоков — гривенник— двугривенник, а развеселый меховщик, чтобы конкурентов упредить и не припоздать к заграничным аукционам, отваливал “на водку” по целковому. Тройки-птицы “хозяев жизни”, вроде Сорокоумовского, не жались в сторонке перед казенно-чиновничьими и почтовыми возками, да и не угнаться было изъезженным, недоедавшим конягам за холеными сородичами.
…Физиономия сонного, малоподвижного Ирбита, витийствовали литераторы, накануне ярмарок преображалась: распахивались ставни и ворота домов, мылись и белились квартиры, подновлялись лавки и балаганы. Наводившие лоск ирбитчане репетировали ежегодный бенефис. В 40-е годы к гостиному двору примыкало уже немало каменных помещений, но большинство из них, кроме горстки магазинов со столичным интерьером, не отапливалось. Так что шубы согревали обладателей и в дороге, и за прилавком.
Горячие деньки наступали для членов городового магистрата и ярмарочного общества, прикидывавших наплыв товаров, распределявших их по значимости в гостинодворские лавки, на табор либо же на мочально-рогожный куток. Самое ценное в торговых рядах, где командовали избранные старосты, брала под охрану караульная артель, для прочего нанимали сторожей.
Ярмарка постепенно становилась витриной российской промышленности. Не зря бежала добрая молва о прядильно-ткацких фабриках Подмосковья, насыщавших страну отечественной продукцией. К 40-м гг. перевес ее над заграничной в Ирбите уже никем не оспаривался. Непреходящим спросом пользовались изделия Морозовых и Прохоровых: разнообразные ткани, шали, платки. Богатенькие засматривались на кашемир и панбархат, люду сермяжному отмерялись миткали, ивановские ситцы, шедшие нарасхват вне зависимости от моды. Без остатка, как правило, расходились и недорогие сукна, в том числе армейское и казачье. Шелка и полушелка предлагались москвичами Чижовым, Ремезовым, Меусом, рижской компанией Лютша. Особенно же преуспели фабриканты в выделке широкоупотребительного грубошерстного сукна, более, однако, тонкого и “красовитого”, нежели домотканое. Вместе с тем для покупателей со средствами хватало сукон высокосортных.
Золотопромышленный бум в Сибири, куда валом валили желающие подзаработать, увеличивал потребность интенсивно заселяемого края в непромокаемой одежде, обуви и других кожаных вещах. В результате кожевенный ряд на ярмарке, подмятый убылью вывоза в Среднюю Азию, снова оживился. Львиную долю полуфабрикатов и “шитого товара” поставляли Кунгур, Казань и Тюмень. Именитые фирмы отдавали предпочтение рукоделью кунгурских мастеров, явно превосходивших волжан и тюменцев в выделке сырья и чеботарном ремесле.
Отмена с 1801 г. запрета на экспорт металлов в страны Востока, а также технические потребности золотодобытчиков превратили Ирбит в узловой пункт металлоторговли. Так, три четверти продукции уральских заводов доставались “всероссийскому карману”, но увеличивался ее привоз и на Ирбитскую ярмарку. Отсюда разномарочное железо и сложные, “цеховой фабрикации” металлоизделия сплавлялись весной до Томска. Инструмент же, легковесная кухонная утварь развозились санным путем или караванами, возвращавшимися в Хиву и Бухару. Примечательно, что набор среднеазиатских купцов, не забывавших о подносах, зеркалах, пуговицах, иголках— нитках, обязательно включал и медь, из которой в Бухаре и Самарканде, наряду с приготовлением посуды, чеканилась монета. Приноравливаясь к бытовому укладу, религиозным верованиям “азиатов”, ковали и отливали для них тагильские, невьянские, кыштымские, суксункие умельцы топоры, котлы, кувшины, тазы. Россиянам же предназначались медные и латунные самовары, кастрюли, затейливая фурнитура: дверные и оконные ручки, шпингалеты, замки. На емкость ирбитского металлорынка указывает тот факт, что в 40—50-х гг. его, помимо уральских, обслуживали и алтайские медеплавильные заводы.
В число обрусевших, кроме мануфактурного, фарфоро-фаянсового, галантерейного рядов, вышел и сугубо иноземный дотоле сахарный. Тому способствовало, во-первых, победоносное шествие чая и, во-вторых, культивирование в юго-западных губерниях сахарной свеклы. Белоснежный малороссийский сахар, рассыпчатый и комковой, потеснил в глубинных районах страны импортный — тростниковый. С той поры чаепитие все более услаждалось не пахучим медком, а сахарком. Крупнейшие его партии, десятками, а то и сотнями бочек, закупали в Ирбите оптовые фирмы сибиряков. Остатки “склевывались” пронырами, безбожно взвинчивавшими розничные цены.
Застолья праздничные по случаю ли выгодных сделок чаем, увы, не обходились. Им потчевали разве что трезвенников-старообрядцев да чужеземцев-магометан. Всякого же звания православные охочи были до напитков покрепче, распитие коих все чаще сопровождалось курением. Гаванской сигарой, роскошно инкрустированной трубкой в зубах подчеркивали хлыщеватые выскочки “благородство” наследственности и манер. Форсунов не смущало, что колониальный табачок нередко подменялся “ароматизированным” доморощенным. Как-то на ярмарке 1846 г. инспектор Пермской губернской палаты обнаружил подлог у комиссионеров известного московского фабриканта, выдававших дурные сигары за первоклассные. Следствие с допросами подозреваемых, живших в отдаленных городах, тянулось два с лишним года. Дознались сыскари, что подмену неумышленно совершили рабочие-упаковщики. Суд определил: арестованные сигары пересортировать, а владельца фабрики И. Плотлера наказать за ротозейство половинным штрафом.
Красным товаром ярмарки бессменно оставалась и “мягкая рухлядь”. А так как холод губителен для моли, еле различимых, но прожорливых клещей, торговать ценными шкурками зимой было несравненно удобнее, чем летом. Если меха иностранные — скандинавские, американские — попадали в Россию через санкт-петербургский порт, то заготовлявшиеся в Сибири и на Уральском севере концентрировались в Ирбите. Из Привишерья и Печоро-Илычского края “рухлядь” доставляли чердынские и усть-сысольские купцы, привозившие в Ирбит также битую дичь, мороженую и соленую рыбу, превосходную замшу, точильный камень. Оцениваемая беспристрастными доками, разбиваемая по видам и сортам, “мягкая рухлядь” направлялась далее в центры экспорта и переработки: в Москву, Петербург, к искуснейшим скорнякам Лейпцига.
Коль скоро азиатский товаропоток был преимущественно сырьевым, видное место на ярмарке принадлежало “табору”, скопищу грудившихся тюков. Здесь велась купля-продажа шкур и выделанных кож, шерсти, войлока, овчин, щетины, конского волоса, мясо-жировых продуктов. Размерами и капиталоемкостью выделалась торговля салом, тогда в значительной степени экспортировавшимся. Именно на ней разбогатели екатеринбургские “сальники” Рязановы, Верходановы, Казанцевы. Продукция их салотопен отправлялась в Ирбит, а иногда прямиком — в черноморские и балтийские гавани. Спрос на сало за рубежом объяснялся просто: все больше применялось его для смазки механизмов и изготовления свечей.
Распространение в 1840-х гг. стеарина сузило внешний рынок салоторговцев, на внутреннем же сальные свечи продавались еще довольно долго, так как были дешевле стеариновых. К тому же до появления газа и керосина сальными свечами освещалось не только жилье простолюдинов, но и цеха заводов, приисковые и рудничные помещения. Конкуренцию стеарина расторопным сальникам удалось отчасти нейтрализовать жиропотребляющим мыловарением. “Духовитое” мыло по-прежнему ввозилось в Ирбит издалека, зато не парфюмерное, обиходное вырабатывалось теперь поблизости.
За три десятилетия Ирбитская ярмарка совершила гигантский скачок, прочно утвердившись на втором месте после “великанши” — Нижегородской. Всего лишь за месяц Ирбит “переваривал” до 80 процентов общеуральского товарооборота.
А когда работа спорится, то и развлечься, утешить душеньку не возбраняется. Намаявшись в дороге и за прилавком, искал деловой люд вечерами отдохновения. Кроме него съезжалось в Ирбит множество авантюристов, прожигателей жизни. Состоятельной “неработи” Ирбитская ярмарка представлялась чем-то вроде заграничных минеральных вод. Набор развлечений здесь ограничивался выпивкой, катанием на лошадях да карточной игрой. Негоцианты степенные, особенно раскольники, коротали досуг в занимаемых квартирах с приятелями. Чай, вино ли с разносолами перемежались картишками “по маленькой”. К полуночи гости обычно разъезжались, чтобы выспаться перед трудовым днем.
Увеселений с балаганными петрушками, сыпавшими непристойными остротами, “породистое” купечество избегало. Разочаровывала кукольная сюжетика и иностранцев, в чем признавался обозревавший ярмарку 1826 г. немецкий ученый К. Ф. Ледебур. Дешевизна входной платы соответствовала, по его мнению, незамысловатости лицедейства. Не особенно жаловало торговое сословие и профессиональный театр. Труппа П. А. Соколова из Екатеринбурга ничуть не навредила “балаганным заведениям”, но сразу же вступила в изнурительную борьбу за зрителя с цирком. Если водевили, гротесковые комедии принимались на “бис”, то спектакли, требовавшие раздумий, сопереживания, нередко шли в полупустом зале. Притомившаяся от дневной сутолоки, хлебнувшая горячительного торговая рать штурмовала цирк, где до упаду смеялась над клоунами и нещадно аплодировала трюкачам-эквилибристам. Черту подвел роковой для антрепренера Соколова 1857 год: сборов на торжище оказалось настолько мало, что нечем было расплатиться с артистами. Блистательно дебютировавшая труппа, к огорчению почитателей, распалась.
Миллионщики от вашгерда, увы, тоже чурались театра, они принесли с собой необузданный разгул и карточную чуму. Ярмарка стал гнездилищем азартных игр: фараона, штоса, упрощенной до младенческого разумения “курочки”. Будто на медоносы слетались в Ирбит шулера, распалявшие азарт подвыпивших золотодобытчиков, пушноторговцев, оптовиков-мануфактуристов. Карточная эпидемия захватила и аристократию, и подражателей высшему свету. Родовыми поместьями гасили “долг чести” в пух и прах проигравшиеся титулованные особы, гвардейские офицеры. Уйма казенных денег “просаживалась” мошенникам выпивохами чиновниками. Разлагающая общество язва побудила Николая I издать указ, запрещавший азартные игры и предававший суду нарушителей без различия чинов и званий. В салонах и клубах знати страстишки мигом поулеглись, вдали же от столиц, на ярмарках, безобидные “коммерческие игры” (с твердо установленными правилами) лишь прикрывали воспрещенные, коим жилось все так же вольготно.
Типичный пример содержат, например, воспоминания Н. М. Чукмалдина, увлекательно написанные и достоверные, коль скоро автор многие годы варился в гуще ярмарочного торга. В галерее встреченных им мелькает и некий отставной чиновник из Тюмени — Унжаков. Карточными манипуляциями “спроворил” тюменец богато обставленные, гостеприимные хоромы. Впрочем, горе преступившему бессмертную заповедь: не рой яму другому. Нарвался-таки Унжаков в Ирбите на шулера-аса, обчистившего непобедимого “маэстро” до нитки. Опозорившегося хватил удар, а унжаковская семья разом потерла и кров, и довольство, и лукавцев благожелателей!
По исконной традиции спрыскивать удачную сделку, пить во здравие партнеров, друзей, чтобы развеять хандру, наконец, было за обычай, и опорожнялось в Ирбите море горячительных напитков. Зазывно пестрели яркими этикетками бутылки “хереса”, “мадеры”, “клико” и других не менее прославленных вин. Но весь этот арсенал имел по преимуществу отнюдь не заморское происхождение: хитрюги лавочники чудеса вытворяли с… кизлярским чихирем! Кое-кого, правда, угощать суррогатами остерегались, личностям именитым, мундирным предлагались вина натуральные, импортные или отечественные: донские, грузинские, крымские.
В праздники, когда ярмарка совпадала с масленицей, веселье из тесных помещений выпархивало на улицы города. Масленичные кавалькады открывали вместительные ладьи на полозьях, во чреве которых наигрывали музыканты, распевались песни, малиново тинькали искрящиеся бокалы с шампанским. А уж шкаликов водки на морозце, с устатку да при встречах-расставаниях опрокидывалось бессчетно. Умеренно облагавшаяся виноторговля была архиприбыльной, вот и холили-нянчили ее приверженцы раскола, сами в рот не бравшие “богопротивного” зелья.
Как ни изощрялись беллетристы в описании этакого неудержимого веселья, коренной торговый люд и на ярмарке жил по завету: делу время — потехе час! Спохватывались транжирившие драгоценное времечко гуляки, да было поздно. Главнейшие, крупнокапиталистые сделки совершались в начале торжища, поскольку надо было и кредит выхлопотать, и возчиков нанять в достатке, чтобы своевременно вывезти груз к месту назначения. Оттого с макушки ярмарка постепенно безлюдела. Досрочно расторговавшиеся, накупившие ли товаров покидали Ирбит и днем, и ночью. Седоков в кошевки набивалось туго, ибо отоварившие деньги негоцианты экономили на проезде.
Год за годом скороход Ирбит все заметнее приближался к увальню Нижнему Новгороду. В 1851 г., к примеру, в волжском “кармане” отложилось товаров на 60 млн рублей, а в Ирбите — на 35,5 млн, то есть многократный разрыв канул в небытие. Приотстали замешкавшиеся Курская, Харьковская и другие, некогда гремевшие ярмарки Великороссии и Малороссии. Кроме того, зауральское торжище выделялось и товарореализацией, так как индекс сбыта в 40—50-е г. неизменно обгонял здесь индекс привоза товаров. Это и неудивительно: по мере удаления границ империи на восток, по мере того, как обрастала меновыми пунктами пограничная линия, роль связующего звена с Сибирью и Средней Азией, возлагавшаяся ранее на Нижегородскую ярмарку, исподволь отходила к Ирбитской. Собственно, эта перехваченная роль и вознесла мельчавший, хиревший городишко на всероссийский коммерческий Олимп!
Ирбитское ускорение базировалось, таким образом, на расширении национального рынка, обусловленном интенсивным развитием экономики, прежде всего на азиатских окраинах России. Енисейско-алтайская золотопромышленность подхлестнула товаризацию сельского хозяйства края, формирование в нем перерабатывающих отраслей: винокурения, мукомолья, различных промыслов. Благодаря вездесущим офеням и прасолам, гильдейское купечество ресурсы первичных торжков переправляло в Ирбит и Нижний Новгород, где и сосредотачивался обмен сибирского сырья на промышленные изделия Европейской России и зарубежья.
Социально-бюрократический фасад России олицетворяло дворянство, не чуравшееся хозяйственной деятельности, и все же творцом общественного богатства, наполнителем финансовых закромов государства считался купец. В центральных губерниях купеческий капитал к середине XIX в. достаточно глубоко внедрился в производство. Весомо заявили о себе текстильные фабриканты. Иная картина наблюдалась в Сибири, где предпринимательская верхушка, исключая разве золотопромышленность, ассоциировалась с посреднической торговлей. Мелкий производитель (крестьянин, ремесленник) был не в состоянии вывезти плоды труда на отдаленные рынки и поневоле зависел от скупщиков. Над последними же властвовали кредиторы-монополисты. Куплю-продажу за Уралом делила между собою горстка оптовых фирм, причем важнейшим источником капиталонакопления для них и были ярмарки.
Кризис феодализма оставил неизгладимые шрамы и на Ирбитской ярмарке. Прирост ее оборотов в разгар кризиса и особенно на излете его, сопровождавшемся продолжительной депрессией, замедлился. Последствия катаклизма явственно отразились на составе торгующих. Авансцену торжища навсегда покинули колоритнейшие фигуры: промотавшиеся “золотые короли”, старозаветные оптовики, владельцы раздавленных фабриками мануфактур.
Большинство из них в переломное лихолетье разорилось. Вспомним хотя бы первооткрывателей сибирского золота — екатеринбуржцев. Купаясь в барышах, понастроили счастливцы особняков, церквей, приютов, но иссякли чудо-россыпи, навалились съедавшие прибыль издержки, и дымом развеялись миллионы Верходановых, Коробковых, Баландиных, Зотовых. В первой гильдии не значились даже потомки умнющих Рязановых. Дальновидные их соперники по золотодобыче — Баснины, Щеголевы, Сидоровы, Латкины, Сибиряновы — подстраховались куплей-продажей хлеба, спирта, пушнины, созданием многопрофильных, а потому и жизнеспособных компаний. Благодаря гибкости, восприимчивости к новшествам, и удержались “чалдоны” в верхнем слое предпринимателей, нерасторжимых с Ирбитской ярмаркой.
Реформы 60-х активизировали социальную мобильность, доступ в купечество юридически получили все сословия. Однако под молотом скороспелого российского капитализма выковывалась качественно новая общественная структура. Цвет гильдейцев эволюционировал в ее величество буржуазию. Процесс этот в стране, отягощенной феодальными пережитками, шел не гладко, противоречиво.
Теперь очевидно, что во времена, когда Россия закладывала фундамент капитализма, Ирбитская ярмарка в укреплении экономики сыграла не последнюю роль. Тогда даже сам ритуал открытия торжища претерпел изменения. Наряду с должностными лицами, съехавшимся купечеством, в торжественной церемонии участвовало немало горожан и окрестных крестьян. При окончании молебствия деловой люд суеверно взирал на флаг-триколор. Раскинется полотнище на ветру сразу — быть ярмарке крутой, обвиснет комком — затянется; развернется на восток — пофартит сибирякам, в противоположном направлении — выиграют посланцы Европейской России.
Несмотря на удаленность от столиц и губернских городов, проникали в Ирбит и демократические веяния. Так, функции управления торжищем контролируемый жандармским ведомством магистрат переуступил избираемому ярмарочному комитету. 2 февраля 1863 г. вышел первый номер ежедневной газеты “Ирбитский ярмарочный листок”. Газета, правда, издавалась недолго, скромен поначалу был и ее тираж (200—300 экземпляров), зато, кроме справочной информации и рекламы, в ней нередко печатались статьи, касающиеся не только купли-продажи в узком смысле, но и нравственно-этических норм, и духовных потребностей. Затрагивались в ней животрепещущие глобальные проблемы внешнеэкономических связей, таможенного обложения, ценообразования и т.п. Расцвет газеты пришелся на 70—80-е гг. XIX столетия, в чем несомненна заслуга ее редакторов: А. Крапивина, А. Хитрова, Е. Иконникова. На страницах “листка” часто выступали талантливые “краезнатцы” и публицисты: Н. Чупин, И. Левитов, Н. Чукмалдин, В. Португалов, К. Носилов.
Величиной оборотов на ярмарке по-прежнему выделялись мануфактурный, кожевенный, галантерейный, посудный ряды. В фарфорово-фаянсовом, кстати, бойко расходились чайные сервизы. Бодрящий, прогонявший усталость чаек, отныне широкодоступный, в почете был и у ярмарочных негоциантов. За самоваром обыкновенно и происходили деловые беседы. Прихлебнут разрумянившиеся визави с блюдечка, да и ударят по рукам на сумму, дух захватывавшую у все слышащих трактирщиков. Стесняемые битком набитым гостиным двором, вынесли чайные короли торговлю за его пределы, но аренда невесть где спроворенных лавчонок без элементарных удобств обходилась втридорога. Помыкались чаеторговцы, да и решили строить в складчину просторный каменный корпус.
В мануфактурном ряду, занимавшем целое крыло гостиного двора, хозяйничали воротилы-скупщики, перепродававшие шерстяные, шелковые, хлопчатобумажные изделия, взятые по дешевке непосредственно на фабриках. Собственную торговлю имели пока ведущие компании отрасли: Цинделя, Морозовых, Прохоровых, Коноваловых. Прибегать к услугам посредников им было ни к чему — их отменнейшие ткани пользовались всеобщим спросом.
В искусстве торговаться мало кто превосходил ташкентцев и бухарцев. Иной раз, столкнувшись с неуступчивостью продавцов, экспансивные южане убывали налегке. Чаще же, терпеливо выждав скидок, нагружали они тюки российской мануфактурой под завязку. Возвращавшиеся из Ирбита караваны дотошно осматривались на пограничных таможнях. Искали контрабанду, прежде всего золото, хищения которого в безденежные 60-е гг. приобрели на Урале размах чрезвычайный, угрожающий. По агентурным данным, немалая часть умыкавшейся с приисков драгоценной “крупки” переправлялась в Среднюю Азию. При обнаружении злополучного “песочка”, хоронившегося обычно в зерне или муке, вина падала на распорядителя каравана, ибо власть “караван-баши” над подчиненными была непререкаемой.
Вторым по значимости, как и прежде, оставался кожевенный ряд, размещавшийся, в отличие от мануфактурного, не в гостином дворе, а на таборе. Ирбит сохранил роль главенствующего на востоке страны перевалочного пункта, концентрировавшего сырье и вырабатываемый из него товар. Кроме стародавних поставщиков Кунгура и Тюмени, расправлял плечи и Сарапул.
Невыделанные кожи продавались в сыром и сухом виде. Шкуры осеннего забоя сушить было некогда, и во избежание порчи их просаливали. На ярмарке преобладали сырые кожи, употреблявшиеся в основном на внутреннем рынке, тогда как сухие экспортировались и за рубеж. Сырьевая база не сдерживала развития кожевенного производства, и в Тюмени, например, к 1860 г. мощности его по сравнению с началом XIX в. утроились. Головные предприятия специализировались на дорогостоящей красной и черной юфти, ремесленные заведения, исчислявшиеся десятками, — на обработке бараньих, телячьих и других второразрядных шкур.
Доподлинно не было тюменским кожемякам и чеботарям равных в бескрайней Сибири, а вот на запад рукоделие их пробивалось с натугой, от случая к случаю. Европейскую Россию грубоватый покрой не устраивал, здесь в ходу были фасонисто-щеголеватые изделия Кимр, откуда, сказывают, и заимствовал тонкости сапожного дела Кунгур. Уральцы наставников чтили, постоянно у них учились, шлифовали ремесло на оселке конкуренции. Тюменцев же расхолаживал “всеядный” спрос: чего, дескать, изощряться, лоск наводить, сойдет и так! Для Тмутаракани действительно сходило, рядышком же с ласкающей аккуратной кунгурской обувью выглядело неказисто, топорно. Дипломированные инженеры и техники в Зауралье были пока наперечет, к тому же нередко из ссыльных, и боявшиеся соприкосновения рабочих с “крамолой” заводовладельцы относились к ним настороженно.
Кунгурские фабриканты, однако, опасности не преувеличивали, если же сомневались, то выписывали обслуживающий персонал вместе с механизмами из-за границы. Зачин воссоединения исконного кожевенного производства с обувным положил купец первой гильдии В. Е. Фоминский. Следом такое выгодное комбинирование применили Сартаковы, Хлебниковы, Скрыповы, Чуватовы, Поповы.
Обувной ряд притягивал и покупателей с “деньгой”, и карманных воришек, и любопытствующих ходоков, гипнотизируемых изысками столичных модельеров. Неожиданный, феноменальный спрос на дорогую обувь застал врасплох агентов Карстена, Меклера и других известных фирм. Наряду с солидным чиновничеством, купеческими франтами, ею стремились обзавестись экипировавшиеся “под господ” разночинцы, приказчики, даже… ярмарочная прислуга из молодок. И так ли уж предосудительно было их желание, ведь качественное носится дольше, следовательно, тратиться на него экономнее, чем на припомаженную гуталином дешевку.
Массу хлопот с нараставшим потоком животного сырья и продуктов доставлял городским властям табор. Хаотичность, вспышки эпизоотий диктовали решительные меры. К табору прирезали дополнительный участок, площадку его на восточной окраине геометрически распланировали для удобства складирования и транспортировки грузов. В 1874 г. завершилось строительство административно-гостиничного здания для “таборян”. Появилось и долгожданное помещение бойни, которое к времени ярмарки дезинфицировалось и приспосабливалось под склад жиропродуктов.
На безопасном расстоянии по соседству раскинулся конный базар, где продавались и чистокровные рысаки, и полукровки, и лошади-работяги. Численность поголовья на нем зависела от урожая и зимней погоды в степи. В бескормицу предложение лошадей увеличивалось. Наибольшие закупки совершались уральскими заводами, дееспособность которых была в ту пору немыслима без четвероногого тягла.
Хлебная торговля из-за дороговизны гужевых перевозок не достигала больших масштабов. Зерно и мука ввозились на ярмарку главным образом из близлежащих уездов Пермской и Тобольской губерний. Среди воротил-мукомолов едва ли не командовал парадом курганский первой гильдии купец Д.И. Смолин. Бесподобная его крупчатка расходилась во все концы: на Ижму и Печору, в Обдорск и Березов, заказывали ее непременно киргизские баи и среднеазиатская знать. Фунтом же другим смолинской крупчатки запасался и распоследний бедняк, чтобы полакомиться по праздникам вкуснейшими пирогами да шанежками!
Итак, хлебушко многоверстных перевозок гужом не выдерживал, зато нипочом были они выгоняемому из него спирту. Рекой лилось на ярмарке хмельное зелье, с ног валились инспектора, контролировавшие разлив ординарных и марочных вин, настоек, ликеров. Нюхом чувствовавших суррогаты, ублажали их виноторговцы балычком и икоркой, подношениями в купюрах, и мягчали проверяющие. Всегда бы так, мирком да ладком, сетовали “алхимики”, донимаемые ревизорами неподкупными… В 1863 г. расточительная для казны откупная система была упразднена, и это заставило толстосумов искать приложения выкачанным миллионам в других сферах экономики.
Но винцом приторговывать, однако ж, не паровозы или корабли строить, это занятие преспокойное и барышливое. Для раскумекавших хитрости “акцизного счетоводства” — золотое дно, вот и облепили винокурение ловцы наживы. Но нуждавшиеся в реконструкции “мастодонты” сиюминутной прибыли не обещали. Фортуна улыбнулась лишь экс-чиновнику губернского ранга А. Ф. Поклевскому-Козелл, за бесценок — перешептывались в гостиных — ухватившему два казенных спиртзавода — Талицкий и Ертарский.
Осадил самоуверенного шляхтича кряжистый Д.И. Смолин. “Крепость” смолинскую на Тоболе, щетинившуюся паровиками, вальцами, новейшими бродильными и прочими аппаратами, честолюбивый Альфонс Фомич штурмовать поостерегся. Обменялись “тяжеловесы” прощупывающими ударами и миролюбиво разграничили “демаркационную линию”. Дмитрий Смолин привычно “княжил” в Приишимье и Южном Зауралье, а Поклевский-Козелл рассеял кабаки от Ялуторовска до Кунгура и Перми.
Альфонс Фомич не опровергал ходячей версии о его революционном якобы прошлом: мало ли поляков-повстанцев, средь коих он вращался, заточили в Сибирь? Захваливаемый участниками восстания Поклевский был совсем не того поля ягода. Поначалу приехал он в Сибирь не арестантом, а в свите генерал-губернатора, князя Горчакова, как представитель госконтроля. Исполнительного службиста приставили к казенным подрядам и поставкам — везение без госпожи протекции неслыханное! Умолотистые подряды сообразительный надзиратель подгреб через подставных лиц, разумеется, под себя. Левые доходы стократ превысили жалованье, но рассупонивать чиновничий хомут Поклевский не торопился, должность ведь оттяпывала ему жирные куски. Наставительно-религиозный, филантропствующий в преклонные годы, был сей моралист на взлете карьеры иным: коварным, безжалостным, опрокидывавшим и топтавшим соперников.
Выслужив в 1852 г. пенсион, оказался Альфонс Фомич на распутье и призадумался. Родственники зазывали на Витебщину, но малая родина кишела предпринимателями — агрессивными, зубастыми, мгновенно сплавлявшими что плохо лежит. А голубокровному шляхтичу мерещились лавры денежной аристократии, потому без колебаний выбрал он патриархальное Зауралье. В этом благодатнейшем уголке и воспарил мелкопоместный дворянин в головокружительную высь, а в фамильное польско-литовское именьице наведывался этаким триумфатором.
Ради престижа, сближения с титулованными уральскими магнатами, прикупил Альфонс Фомич (как-никак дворянин и статский советник) Холуницкие железоделательные заводы, косячок золотых приисков, тем не менее основной, предсказуемый доход черпал в виноторговле. Козырял джентльменством, а его не без издевки “водочным генералом” называли. Не простил ему народ разносимой дурманом нищеты, сиротских и вдовьих слез…
Но — оставим водочного генерала, а обратимся к многообразно предоставленной на ярмарке народной или кустарной промышленности. В горнозаводских поселках издавна культивировались ремесла по металлу. Подспорьем аграрному населению края служили древоделие, обработка льна, конопли, шерсти, кож. Объединяла же заводские и деревенские промыслы мелкогнездовая структура и крепнувшая связь с рынком. Продукцию кустарей в глубинке собирали офени и прасолы, а уж ярмарочной ее куплей-продажей ворочало гильдейское купечество.
Всяк сверчок знай свой шесток… Антураж “мочально-щепной”, наружность и манеры торгующих безошибочно указывали, что справляло на нем коммерцию простонародье. Товарец гуртовался обиходный, немудрящий: сани, коробья, бочки, кадушки, туеса, корчаги и прочая домашняя утварь. Отличавшиеся ценой от заурядных поделок сундуки, подносы, “городская” мебель, бытовые и художественные изделия кузнецов, литейщиков, чеканщиков продавались не скопом, а в особых рядах.
Численность мастеровых на Урале после отмены крепостного права сократилась, население же, вследствие роста рождаемости, прибывало. Скажем, из 15 тысяч проживавших в Невьянском заводе цеховые работы исполняло не более тысячи человек. Обстановка на других металлургических предприятиях была не лучше. Избыточные мужчины изловчались ради прокормления семей кто во что горазд: старательствовали на золотоплатиновых приисках, жгли уголь, гнали деготь и смолу, в большинстве же надомничали.
Упомянем вкратце о взлелеянной старообрядцами иконописи — культурном феномене мирового значения. Широко опоясывал невьянщину сундучный промысел. Ежегодно изготавливали невьянцы, кооперировавшиеся с быньговцами и петрокаменцами, 150—200 тысяч ящиков, разнообразных по назначению и отделке. Немало их продавалось в сундучном ряду Ирбитской ярмарки, где верховодило богатевшее на золотодобыче невьянское колено Подвинцевых.
Великороссы, степняки-тюрки, чужеземцы одинаково замедляли шаг у прилавков с тагильскими подносами — отдыхала на красоте истомленная душа: виртуозы живописи приметили, что с охлаждением к “лакирному делу” Демидовых ажурная роспись упростилась, но еще ярче разгорелись ее сочные, звончатые краски. Оттого, наверное, что мужчин почти вытеснили “писарихи”-женщины. Неуловимый мазок кистью, сглаживающая шероховатости подмалевочка — и рождались на прямоугольном, круглом или гитарообразном листе жести фантастические букеты, румяные плоды, перевитые листвой гроздья винограда, а нередко и жанровые сцены — картины из жизни, приправленные добрым юмором.
Познакомилась ярмарка во второй половине XIX в. и с оригинальным искусством уральских камнерезов и гранильщиков. Покинувшие захиревшую императорскую фабрику Екатеринбурга, они не сдались, кудесничали по избам, обучая сыновей и внуков. Мелочевкой торговали сами, а накопившееся, чтобы запастись материалом, продавали скупщикам. Главенствовали на “каменном” рынке в ту пору два Ивана — Стебаков и Лагутяев. Оба вывозили уральские поделки в столицы, на Ирбитскую и Нижегородскую ярмарки. В магазинах Стебакова и Лагутяева под сводами гостиного двора было полно мамаш с дочерьми, папаш и женихов, раскошеливавшихся на подарки. Коллекционерам предлагались штуфы и ограненные раритеты. Любителям украшений и сувениров — бусы, перстни, серьги, браслеты, запонки, изящные ларцы, шкатулки, насыпные картины. Деловому люду — “кабинетные” принадлежности: канделябры, письменные приборы, именные печати. Изюминку наборов составляли пресс-папье, декорированные филигранно сработанными веточками ягод.
Местности, прилегающие в горному кряжу, природа самоцветами, рисунчатыми яшмами, несравненным малахитом обделила. Да разве ж это помеха для творчества? Все шло в дело — глина, дерево, береста, ивовая кора, соломка. Тюменских кожевников и чеботарей заткнули за пояс женщины-ковровщицы. Согласно преданию, ковроткачество занесли на Тюменщину переселенцы из Бухары. Местные уроженки оказались настолько усердны и проворны, что запрудили своим товаром ближайшие рынки. Избежать затоваривания помогла опять-таки Ирбитская ярмарка, переправлявшая ковры в столицы, царство Польское и за границу. Западная Европа расцвечивала ими парадные выезды: тюменские коврики использовались как обивка для внутренности карет и дилижансов. А в России еще и для утепления седоков, коим санки с медвежьей полостью были не по карману.
Ткали зауральские ковры, в зависимости от применения, гладкими и ворсистыми (“морховыми”), те и другие вывешивались в крестьянских домах на стену или расстилались на кроватях и сундуках. Ценились незатейливо орнаментированные изделия за прочность и невыгораемость красок, секрет приготовления которых из трав и кореньев не разглашался.
Коль скоро предназначались ковры наиглавнейше ездокам, частенько изображались на их темном, обрамленном цветами и листвой поле головы коней. Паломничество, божатся очевидцы, вызвал на ярмарке 1875 г. экземпляр, сотканный девушкой села Каменка Тюменского уезда. Никого не оставила равнодушным шаловливо косящая глазом лошадка.
Сегодня, особенно в городах, едва ли встретишь женский пол, накрывающийся шалями или платками, разве старушек. А тогда женщины кутались в шали: атласные, кашемировые, шерстяные, хлопчатобумажные — словом, по погоде и благосостоянию. Какая невеста, однако ж, не мечтала о шалочке-душегреечке оренбургских казачек —рукодельниц замечательных, непревзойденных. Черствый Николай I и тот растроганно благодарил мастериц за поднесенное в дар императрице ажурно-паутинчатое великолепие, умещавшееся… в золотом орехе! Это уникум, но и обычные изделия — невесомые пушинки-паутинки — легонько пропускались через обручальное кольцо.
Вязались зимние шали оренбурженками и из толстого серого или коричневого пуха (если добавлялось сырье фабричной выработки). Ярмарочный Ирбит отражал пуховязание всеобъемлюще, с разбивкой по сезону, цене, нередко и по стилевому оформлению мастерских — от аристократично-нарядных паутинок до “бабьих” полушалков и саженных шалей, подвязываемых на дорогу вокруг талии. Большую часть южноуральского рукоделья закупала Азиатская Россия, где климат суров, а население было позажиточнее, нежели в центральных губерниях. От достатка и щеголяли— модничали сибирячки.
Специализация чувствовалась во всем. Туринский и Тобольский уезды, к примеру, ежегодно поставляли в Ирбит выделанные оленьи кожи и меха, Шадринский и Курганский — валенки, Ялуторовский — овчинно-шубные изделия.
Разгонявшийся паром и электричеством, опекаемый сверху капитализм вознаграждал инициативных, трудолюбивых, находчивых полновесным рублем, что, само собой, повышало их материальные и культурные запросы, видоизменяло экипировку, убранство жилищ. Наступали времена, когда без “мороженого” сундука, ворсистого ковра на стене, без малахитового набора или розанчатого подноса на столике-угловичке невозможно было представить горницу работящего мастерового, справного казака, хлебопашца, не говоря о разбитных маклаках или прасолах.
Формирование буржуазных отношений, принесшее тягостные испытания дворянству, необычайно возвысило статус купечества. С богатством, влиятельностью росло у потомственных гильдейцев и самосознание. Отпрыски “аршинников” уже меньше смущались родительским происхождением и не так рьяно стремились к чиновничьей или военной карьере. Разгадка незамысловата: торгово-промышленная деятельность становилась государственно-приоритетной, уважаемой. А бравирование независимостью, самоутверждение проявлялись настолько демонстративно, что обращали внимание и соотечественников, и зарабатывавших пером иностранцев.
“Рамки прежнего купца, — авторитетно свидетельствовал Ф. М. Достоевский, — вдруг страшно раздвинулись… Современному купцу уже не надо заполучать к себе на обед “особу” и давать балы… Он уже теперь сам лицо, сам особа”. Впечатления этого незаурядного психолога перекликались с наблюдениями изучавшего Россию в 1870-х гг. британского журналиста Уоллеса Мэкензи. “Русский купец, — осведомлял англичанин сограждан, — может жить в роскошных комнатах, но обыкновенно носит платье, указывающее на его социальное положение, не пытается приобрести изящные манеры… Не желая казаться иным, чем он есть, он держит себя совершенно свободно, нередко с достоинством, представляющим приятную противоположность с напыщенностью мелких дворян, претендующих на внешние атрибуты французской культуры”. От сотрудничества, породнения многоопытного купечества с европейски образованным дворянством, резюмировал Мэкензи, и всходило зерно владычицы экономической жизни — могущественной, утонченной буржуазии.
Томичи, например, вывозить свои громоздкие, но малоценные товары далее Ирбита и не помышляли. А вот прощупывавшие ирбитскую конъюнктуру тузы-иркутяне основной урожай — чаем ли, мехами — снимали на ярмарке Нижегородской. Вели они коммерцию здесь на широкую ногу, перезнакомились, сдружились с “крезами” Москвы, Петербурга, Варшавы, Лейпцига. Здесь старшее поколение гильдейцев, нередко с увязывавшимися домочадцами, проводило вечера в опере, на спектаклях, заслушивалось музыкальными ансамблями и хорами.
Отдавая должное новомодному этикету, Ирбитская ярмарка, как и всякая горделивая соперница, до прямого подражания не доходила. Да и зима, “малокалиберность” тонувшего в снегах городка повелевали иные, чем у слияния Оки и Волги, формы времяпрепровождения. Напичканный важными сановниками, титулованными “экскурсантами”, полицейскими чинами Нижний Новгород вынуждал “ходить по струнке”. В уютном, безначальственном Ирбите скучавшее по волюшке урало-сибирское купечество расслаблялось, порой и неумеренно. Впрочем, истые коммерсанты трудились в страдные денечки до изнеможения и распотешивались молодечески, только закруглив дела.
Сознавая роль кормилицы-ярмарки, ирбитчане всячески ее обихаживали: возводили капитальные лавки, склады, гостиницы и особняки с номерами. В 1864 г. заступил на полувековую службу Пассаж — огромное по тем временам трехэтажное здание. Вообще-то замышлялось его строительство для театральных постановок, но обошлось городской управе дороговато, и, поелику антрепренеры не совладали с арендной платой, здание передали купечеству. В новейшем торговом центре размещались фешенебельные магазины, ресторан, по вечерам на мостках второго этажа играл духовой оркестр. Словом, до определенного часа в нем торговали, а после наслаждались музыкой, выступлениями артистов, демонстрировали моды, организовывали благотворительные акции. Вечерний Пассаж собирал весь разноязыкий, пестро-одетый ярмарочный бомонд. Всякий состоятельный приезжий (голытьбу не впускали) разок-другой фланировал под его сводами, ибо не заглянуть в Пассаж, назидал “Ирбитский ярмарочный листок”, — это все равно, что быть в Риме и не видеть папу!
Из соображений пожароопасности, благоустройства, архитектурной привлекательности Ирбита центральные его кварталы застраивались двух— или трехэтажными кирпичными зданиями. Нижние этажи в ярмарочный сезон использовались под хранение товаров, верхние — под жилые номера. Капитальные лавки допускалось возводить не разрозненно, а корпусами, с обоюдосторонними фасадами. К 1878 г., при содействии чаеторговцев, поднялись еще два вместительных корпуса с галереями вокруг них. Недостатком новостроек, за исключением Пассажа, нескольких магазинов гостиного двора, было отсутствие печей. Так что при малоподвижности у прилавка и шубы на холоде не согревали. При дефиците помещений в местах скопления торгующих сколачивались времянки.
Уездный Ирбит за лаврами Нижнего Новгорода не гонялся, однако полезное, диктуемое целесообразностью заимствовал без промедления. Как ни противились, скажем, заполонявшие городскую думу богатеи-домовладельцы открытию гостиниц, подсекавшее их монополию решение было принято. Гостиничное строительство велось на муниципальные и предпринимательские средства, поэтому некоторые отели принадлежали частным владельцам, другие сдавались в аренду пайщикам. Лучшей гостиницей в 60—70-х гг. единодушно называли “Биржевую” И. П. Петрова, славившуюся опрятностью номеров и кухней, удовлетворявшей и гурманов, и непритязательных экономных едоков. Рангом ниже была “Александрия”, блиставшая зато первоклассным хором.
После некоторого перерыва возобновил представления цирк, но это уже меньше отражалось на театральных сборах. Цирковая арена притягивала “лошадников”-азиатов и слабо владевших русским языком персов и китайцев. Великорусское и сибирское купечество, частенько наезжавшее с женами и дочерьми, заполняло театр. Излюбленными спектаклями были не очень продолжительные водевили. Достойным преемником П. А. Соколова стал В. В. Головинский, а украшением труппы — его зять А. Д. Херувимов. Боготворила публика и вдумчивую, темпераментную А. Я. Романовскую. С этой актрисой и связан эпизод из романа Д. Н. Мамина-Сибиряка “Приваловские миллионы”, где ревнивец Виктор Бахарев стреляет из зала в Катеньку Колпакову. Нечто подобное случилось с Романовской, раненной на ирбитских гастролях в феврале 1869 г.
Уместно воспроизвести описание ярмарочного театра самим Дмитрием Наркисовичем. “…Привалов долго рассматривал ряды кресел и стульев. На них разместилось все, что было именитого на десятки тысяч верст: московские тузы по коммерции, сибирские промышленники, фабриканты, водочные короли, скупщики хлеба и сала, торговцы пушниной, красноярцы и т.п., от каждого пахло десятками и сотнями тысяч. Было несколько миллионеров, преимущественно с сибирской стороны. — Картина! —говорил Nicolas, мотая головой в партер. Вот нам наша будущая буржуазия, которая тряхнет любезным отечеством по-своему. Силища, батенька, страшенная”.
Этюд, обещавший глубокое по художественному воплощению и реалистичности полотно, увы, подпортила в завершающих мазках ложка дегтя… Близкий к народникам автор изобразил предтечу буржуазии в неприглядных, карикатурных тонах. Под его пером на Ирбитской ярмарке “справляла безобразный шабаш вечно голодная стая хищников, не желавшая ничего, кроме наживы…”. Характеристика, вне сомнения, односторонняя, предвзятая. Корни у нее мировоззренческие, подоплеку же логично объяснить фактом присутствия Дмитрия Наркисовича на заключительном, “парадном” акте действа, венчающем многотрудную, непредсказуемую работу “баловней счастья”.
В упомянутом да и в других своих романах Мамин-Сибиряк явно поскупился на отображение созидательных, общественнозначимых усилий российского купечества, хотя ретроспективного и прижизненного материала было предостаточно. В том же Ирбите “стая хищников”, правда чуть позже, раскошелилась на создание детских приютов, училищ, библиотек, оплачивала всевозможные пособия. Филантропы тогдашние, согласно заповедям Христовым, были немногословными, да и побаивались насмешек ударившейся в обличения пишущей братии. Невольно вспоминается М. Н. Погодин. “Наши купцы, — укоризненно замечал полузабытый ныне историк, — не считают своих пожертвований и лишают народную летопись прекрасных страниц!”
Горе на Руси-матушке знавали не только от ума — отягощало порою и богатство. О том, каким искушениям и соблазнам подвергались толстосумы, узнал на собственном опыте и народолюбец Мамин-Сибиряк. Любивший розыгрыши А. П. Чехов как-то шепнул на вечеринке литераторов цыганкам, что Мамин — богатейший золотопромышленник. Ничего не подозревавшего, застенчивого Дмитрия Наркисовича тут же они обступили, исполнили заздравную, топнули каблучком в надежде, что размягченный “купчина” позолотит ручку.
Ужинавшие после представлений в “Биржевой” сливки ярмарочного общества частенько приглашали разделить с ними трапезу актеров, тем паче актрис. 70-е гг. — эпохальные для театра провинции. Возглавлявший екатеринбургскую труппу П. М. Медведев привлек в нее немало ярких дарований. Почетное место в репертуаре коллектива заняли произведения Гоголя, Островского, Писемского, Мольера, Шекспира. Вот каким запомнился сезон в Ирбите корифею отечественной сцены В. Н. Давыдову: “Играли мы много… Довольный Медведев угощал нас в ресторане “Биржевой”. Сидим как-то, блаженствуем, рядом за столом купцы. — Кто такие, слышу, спрашивает один из них трактирного. — Актеры здешнего театра. — Вот оно что. А кто из вас, господа, Давыдов? — спрашивает он, уже обратясь к нам. — Это я! И гурьба пьяных купцов бросилась меня целовать и благодарить…”
Искренен был порыв непосредственных, грубоватых натур. Знать, угодил юморист абонировавшим партер магнатам, едва ли не в каждом выходе швырявшим ему сотенные!
Между тем ярмарка жила своей жизнью К 70-м гг. ярмарочные обороты стабилизировались, не превышая 38—40 млн рублей. Находя официальную цифру заниженной, аналитики вместе с тем признавали, что Ирбит снова обволакивала тревожная неопределенность, задорившая конкурентов. А полку их не убывало. Реваншистки настроенным тюменцам дышали в затылок ишимцы. Бравировала местоположением у раздваивавшегося южнее и севернее Шадринска Сибирского тракта Крестовско-Ивановская ярмарка. В общем, расслабься, зазевайся ирбитчане — и пиши пропало…
Неудача с реформированием финансов убедила правительство, что не деньги сами по себе гармонизируют народное хозяйство, и акцент переносился на развитие индустрии. Коль скоро желаемого нельзя было достичь из-за бездорожья, первоочередное внимание уделялось железнодорожному строительству. Расстройство казны обусловливало приоритет в нем частной инициативы. Так, железнодорожная горячка подняла на крыло целый выводок мультимиллионеров: Дервизов, Поляковых, Губониных и К0. Государственные ассигнования шли на строительство стратегических линий к западным и юго-западным границам империи.
Сдерживая аппетиты военных и дипломатов, хозяйственники ратовали за всемерное оснащение паровым транспортом внутренних районов, и прежде всего Урала, нуждавшегося в круглогодичной реализации продукции. Идея евроазиатской сверхмагистрали к Тихому океану всерьез профессионалами еще не воспринималась. Колоссальные издержки были непосильны для бюджета, поэтому ограничились участком, соединяющим материковые бассейны: Волжско-Камский и Обь-Иртышский.
В начале 1862 г. министр путей сообщения К. В. Чевкин внес на рассмотрение правительства два варианта рельсового пути между Пермью и “воротами Сибири” — Тюменью: кратчайший — через Кунгур — Екатеринбург и дугообразный, по территории заводских округов с ответвлением к Ирбиту. Группа финансистов во главе с В. А. Кокоревым взялась за изыскание горнозаводско-ярмарочной трассы. Узнавшие о благожелательном напутствовании Кокорева и К0 Александром II жители города ликовали.
Ирбитчане, насмотревшиеся на изнуренных лошаденок, на коновозчиков, которым приходилось возмещать убытки за несвоевременную доставку товаров, сделали вывод разом и бесповоротно. Спору нет, поэтична была езда в серебристо-голубых под луною или розовеющих на утренней заре снегах с мелодичным перезвоном колокольчиков. Но таковою рисовалась она литераторам да путешествующим налегке, от случая к случаю. А каково приходилось сдержанному на эмоции деловому люду? Ежегодная тряска, перебранки с лезущими вне очереди на станциях, грабежи и тому подобные злоключения настраивали отнюдь не на поэтический лад. Явись возможность, большинство преодолевавших тысячеверстные расстояния не раздумывая пересело бы в удобный, мерно покачивавшийся вагон. Но преимущества всепогодных, без устали громыхавших поездов не исчерпывались комфортом. Напомним о свистопляске цен в пореформенные годы. Конные перевозки настолько вздорожали, что безальтернативность паровой тяги осознали и ярмарочные дебютанты, и почтенные коммерции советники.
Вообще-то механические двигатели были ирбитским грузоотправителям уже не в новинку. Задолго до локомотивов познакомились они с пароходами. Краеугольный камень пароходства заложили сибирские золотопромышленники, покупавшие металл и всевозможные тяжести. Но хотя река Ница, на которой стоит Ирбит, номинально считалась судоходной, к лету она мелела. Кроме того, ее фарватер перегораживали мельничные плотины. С учреждением в 40-х гг. западносибирских пароходных обществ Хаминова, Кондинского, Поклевского-Козелл, Шведова власти распорядились ликвидировать помехи судовождению. Но, обмозговав затраты на шлюзование, переоборудование плотин для пропуска судов, мельники и ухом не повели.
Тем не менее успешное рейсирование в водополье 1862 г. пароходика “Тайга” дало городской управе основание признать акваторию Ницы судоходной. В 1863 г. реку бороздили уже два парохода, а в следующем была учреждена Ирбитская пароходная компания, объявившая о транспортировке клади в Тюмень, Тобольск и другие сибирские города. По распоряжению пермского губернатора А. Г. Лошкарева наиболее препятствовавшие сплаву запруды были разрушены, и объем водных грузоперевозок неуклонно поднимался. Гужом теперь с ярмарки вывозились главным образом легковесные и скоропортящиеся товары. К 70-м годам ирбитская флотилия, состоявшая до того из пяти-шести судов, удвоилась. В зависимости от водостока Ница ежегодно принимала на себя 500—800 тысяч пудов ярмарочного товарооборота, позднее водой транспортировалось около миллиона пудов.
Когда железнодорожная ветвь от Нижнетагильского завода к Ирбиту была уже предрешена, нагрянули вдруг посланцы МПС под командой полковника Е. В. Богдановича (кстати, противника горнозаводской “дуги”). Промерив летний фарватер Ницы, путейцы вынесли заключение о ее несудоходности; точнее, о судоходности, отвечавшей потребности близлежащих уездов, не более того. Обследовав далее местность вдоль предполагаемой Урало-Сибирской магистрали, Богданович предложил развернуть транзитный порт не в Ирбите, а в Тюмени.
Ярмарочный комитет протестовал, рассылал запросы и ходатайства, но желаемого не добился и во избежание худшего согласился с доводами Богдановича. Крайне обеспокоил, в частности, руководителей торжища проект зерноэкспортеров, всемерно “продавливавших” железную колею от Екатеринбурга, минуя Тюмень, на Курган — в южноуральскую житницу. Найди хлеботорговцы поддержку в верхах, и рельсы отодвинулись бы от Ирбита еще дальше.
В отличие от сговорчивых коммерсантов, ирбитская администрация упорствовала, надеясь переломить ситуацию. Осенью 1869 г. городской голова А. А. Дробинин выхлопотал совместно с пермским купцом Н. Г. Костаревым разрешение на изыскание “личным коштом” железнодорожной нитки от реки Чусовой до Ирбита. Слухи о продлении ее к Тюмени, в обход горнозаводской столицы, чрезвычайно встревожили екатеринбургскую элиту. В МПС тотчас полетела записка, обосновавшая неотложность транспортной артерии, устранявшей цикличность грузоперевозок, застой металлургии и взаимосвязанных с нею отраслей промышленности. Урало-Сибирская магистраль по логике авторов должна была, независимо от избираемого варианта, обязательно пересечь Екатеринбург.
На сей раз в унисон с екатеринбуржцами и тюменцами выступило купечество Москвы и Поволжья. Местность на широте Ирбита, доказывали его глашатаи, редко населенная, аграрная, а потому — маловывозящая и малопотребляющая извне. На кой ляд, вопрошали они, заведомо убыточная ветвь в городишко, давным-давно расставшийся с “золотым веком”. Приговор ему вынесен-де самой историей, так чего же медлить с передачей ярмарочных функций центру, более подходящему для этой роли. Вероятнейшей претенденткой называлась Тюмень, значительно превосходившая Ирбит-городок и в промышленном отношении, и по численности жителей.
Черту под не смолкавшими дебатами подвела командированная на Урал в 1870 г. комиссия МПС. Откликаясь на потребности горного ведомства, комиссия утвердила направление дороги Пермь — Екатеринбург через Кизеловский, Нижнетагильский и другие заводы с последующим выходом к Тюмени. С ярмарочной веткой из-за проблематичной ее доходности и разнополюсных оценок Ирбита решено было повременить. Эксперты сочли более актуальной линию к залежам минерального топлива (Луньевскую). Каменный уголь предполагалось сжигать и в паровозных топках, и в доменных печах. К сожалению, в коксовании сернисто-зольного уголька металлурги не преуспели, хотя бились над проблемой десятки лет.
Зарубежные концессионеры к работе в условиях горного рельефа, сопряженной с бесчисленным количеством уклонов, откосов, мостов, интереса не проявили. Строила Уральскую горнозаводскую дорогу акционерная компания, возглавляемая В. Кокоревым и П. Губониным. К 1878 г. магистраль Пермь — Екатеринбург, протяженностью около 670 верст, вошла в эксплуатацию. Будучи лишь начальным звеном формировавшейся транспортной сети, УГЖД все-таки заметно активизировала деловую жизнь края, способствовала росту городов, притоку инвестиций, энергичных, нестандартно мыслящих людей. Устремившаяся под аккомпанемент паровозных гудков новизна, коей нипочем были старообрядческое учение и глухие стены купеческих хором, изгоняла косность, рутину, маниловщину.
Оптовая торговля, известно, держится кредитом, между тем Государственный банк ссужал на Урале преимущественно металлозаводчиков. Плечо золотопромышленникам, фабрикантам, коммерсантам подставил возмужавший капитал. Быстро обрастал клиентурой приступивший к деятельности в 1871 г. Екатеринбургский филиал Волжско-Камского банка (детища вездесущего Кокорева). Самолюбие местного купечества было задето, и годом позднее оно при помощи финансистов Петербурга учредило Сибирский торговый банк. Новорожденные акционерные банки, как и Государственный, имели выездные отделения на Ирбитский ярмарке.
Продуктивность народного хозяйства, преодолевшего спад мятежных 60-х, возрастала, и опиравшийся на тихоходный гуж да мелководную Ницу Ирбит едва справлялся с транзитным грузопотоком. Зимней, напомним, была и Тюменская ярмарка, что обусловливало в совокупности почти годовой перерыв товарообмена Сибири с Европейской Россией. Корректив с поправкой на Нижний Новгород вряд ли существенен, так как до 80 процентов сибирских товаров вывозилось к нему укрупненными партиями из Ирбита. В целях интенсификации товарооборота правительство организовало в дополнение к существовавшим ярмаркам региона летнюю, Крестовско-Ивановскую, проводившуюся в конце августа — начале сентября.
Руководители последней хотя и мечтали вырваться вперед, “старушке” ее все же не противопоставляли. Иной была позиция тюменской верхушки, добивавшейся сосредоточения зимнего торжища единственно в городе на Туре. Аргументы выдвигались трафаретные: у нас-де 18 тысяч жителей, в Ирбите всего-навсего пять тысяч. А будет, ярились конкуренты, и того меньше, ибо не видать захолустью железнодорожного сообщения! И опять не хватило у претендовавших на лидерство козырей. Да, в рельсовом пути Ирбиту временно отказали, но не располагали им к той поре и соперники. Железнодорожная колея пролегла к Тюмени лишь в 1885 г., спустя восемь лет после открытия движения на УГЖД. Виновник досадной паузы — кризис, усугубленный русско-турецкой войной 1877—1878 гг. Вследствие прохудившегося бюджета государство минимизировало расходы, отложив и строительство линии Екатеринбург — Тюмень.
Мировой кризис 1873 г. слабо затронул Россию. Пронесло, радовались деловые круги, ан нет. Обвал разразился чуть позже. Торпедировавшие покупательную способность неурожаи высветили переполнение фондового рынка, издержки либерализации частной инициативы, граничившей с вакханалией. Необузданная контролем акционерная горячка породила сонмище квазикомпаний и квазибанков. Финансирование производства такие “банки” игнорировали, специализируясь на купле-продаже и перепродаже ценных бумаг (акций, облигаций, закладных листов и др.).
Впрочем, по Сеньке шапка. Гарантированные правительством бумаги захватили ведущие банки, подчинившие биржу. Провинциальная “рать” довольствовалась акциями частных предприятий, “самиздатскими” банковскими прежде всего. Первый же кризисный вихрь смел “карточные домики” авантюристов, пробавлявшихся заемным капиталом и спекуляцией “модных” бумаг. Наводнение рынка дутыми, обесценивающимися акциями привело к возврату тиражировавшим их банкам, к истребованию денежных вкладов. Толпы перепуганных чередой крахов россиян осаждали “пирамиды” нечестивцев а-ля Струсберг и К0. Редко кому удавалось получить сбережения обратно, большинство неосмотрительно закладывавших под фальшивый процент дома, усадьбы, инвентарь разорялось.
Освободительный поход на Балканы всколыхнул патриотические чувства, восстановил подорванный Крымской войной международный престиж России. Но кровопролитнейшие, далеко не молниеносные бои истощили финансовые закрома. Часовой стрелкой раскручивался государственный долг, курс рубля неудержимо падал, коль скоро бремя расходов взвалилось на печатный станок. Учредительский ажиотаж, биржевые спекуляции были шатким основанием для экономического подъема. Он выдался импульсивно-скоротечным и вскоре сменился депрессией.
Потрепал кризис наряду со столичными и малочисленные, совсем еще юные банки Урала. За излишнюю доверчивость В. Кокорева убытками расплачивался Волжско-Камский банк. Екатеринбургский филиал его резко уменьшил вексельную операцию, так же поступил и Сибирский банк, опекавший золотопромышленников.
Беда, говорят, не приходит одна. Наистрожайше досматривало ярмарочное руководство, чтобы уберечься от роковой поскакушки — искры, за курением, топкой печей, освещением. Продажа спичек и та регламентировалась наподобие воинских уставов. Притупление бдительности в межсезонье обернулось трагедией. В ночь на 28 апреля 1879 г. центральную часть Ирбита будто корова языком слизнула: выгорело более 150 жилых домов, все деревянные торговые помещения, биржевой зал, аптека, здание прогимназии. Разнесло огонь загоревшееся на подворье у Мартыновых сено (не исключался поджог). Беспомощные хозяева кликнули пожарных, а те, грешные, обмыв накануне жалованье, собирались неохотно и медленно. К тому же улицы местами не просохли, берега и вовсе, а где, кроме реки, воды наберешь, если общественные колодцы залились. Да и клячи пожарные еле ноги переставляли. В общем, пока искали не протрезвевшие брандмейстеры объезды, латали бочки, пламя охватило несколько кварталов. Утихомирили стихию отовсюду сбежавшиеся с баграми и ведрами горожане.
Урон был нанесен огромный. Но ирбитчане, как и всегда, погоревали и дружно взялись за новостройку. Оказали погорельцам помощь власти, страховые компании. Главную же лепту, рассеявшую пресловутое “быть или не быть”, внесло урало-сибирское купечество, ассигновавшее на строительство контор, магазинов, складских помещений более 1 млн рублей. И хотя торговавшие, спустя год-другой, жаловались на сырые, порою неоштукатуренные квартиры, разговоры о закрытии ярмарки смолкли. Кощунственно, невпопад звучали они на фоне сноровисто и добротно застраивавшегося Ирбита. Чувствовалось, что воплощавшие красоту и гармонию архитекторы победили извечную скаредность заказчиков. Но капиталы вкладываются ради прибыли, так что фантазия зодчих была для инвесторов не самоцелью, а “приманкой” для коммерсантов. Во имя развития ярмарки, ускоренного, планомерного товародвижения хлопотали они и о современных коммуникациях. Интересы городской администрации и ярмарочных тузов при этом совпадали.
Еще до пожарища, осенью 1878 г., городской глава Ф.М. Филимонов испрашивал у МВД разрешения на постройку железнодорожной ветки от Нижне–Тагильского завода до Ирбита средствами ярмарочного купечества. Пермский губернатор подкреплял ходатайство необходимостью разработки каменноугольного месторождения на восточном склоне Урала. А чиновники из губернаторского окружения, ссылаясь на маловодье Ницы и Туры, предлагали разбить гордиев узел, проведя магистраль через Ирбит к сухопутному Тобольску.
Не безмолвствовали, однако, и влиятельные противники. Апологет екатеринбурго — тюменского направления Е.В. Богданович, многократно говоривший об изъянах Ницы, низводил вместе с нею ирбитский рынок — якобы случайный. Ему поддакивали “Московские ведомости”, превозносившие линию, “высочайше утвержденную”, и развенчивавшие проект ирбитского сообщества. Снова перепевались “очевидные” недостатки местности: бедность почв, суровость климата, удаленность промышленных центров.
Двусмысленные циркуляры МВД и МПС, кадровая чехарда в верхах после убийства Александра II вынудили членов городской думы и ярмарочного комитета обратиться к шефу “Общества для содействия русской промышленности и торговле”, великому князю Владимиру Александровичу. Прямодушный, решительный брат Александра III ставился перед фактом деградации векового торжища. Отсутствие железнодорожного сообщения, излагалось в послании, вело к неминуемому угасанию ярмарки, равно как и самого города. Ходатаи добивались санкционирования ветви Нижнетагильский завод — Ирбит, причем без гарантии правительства, то есть без малейших издержек казначейства.
Волею обстоятельств письмо князю царствующей династии передано было в разгар полемики о методах железнодорожного строительства. Концессионная вакханалия, сопровождавшаяся хищениями, обмишуриванием рядовых акционеров, низким качеством работ, побудила Александра III накинуть уздечку на частнопредпринимательскую “вольницу” и главенствующую роль в создании транспортных артерий отвести казне. Но возможности пораженного депрессией госсектора были ограниченными. Из-за финансовых трудностей произошла отсрочка линии Екатеринбург — Тюмень, куда более важной в планах МПС, нежели предлагавшаяся ирбитчанами.
Как бы то ни было, Владимир Александрович отнесся к просьбе уполномоченных сочувственно, по-видимому, он и напутствовал интеллектуалов подшефного общества изучить животрепещущую проблему, указать спорившим компромиссные ориентиры ее решения. В 1882 г. вышла книга известных экономистов-практиков В. Белова и Д. Рыбакова. Обобщив разнохарактерный статистико-географический материал, сподвижники великого князя обратили внимание на важность и двойное назначение Тагильско-Ирбитской линии. Способствуя замедлившемуся разбегу ярмарки, данная ветвь одновременно упрочивала топливную базу горнозаводской промышленности. Имелось в виду разведанное геологами Егоршинское месторождение, содержавшее кроме бурого угля и антрацит. Окидывая взором перспективы, авторы доказывали, что вне рельсового транспорта будущего у ярмарки нет.
Затронув глобальный аспект проблемы Сибирской магистрали в целом, Белов и Рыбаков отстаивали северный вариант: от Перми на Ирбит — Тобольск и далее на Томск. При взгляде сегодняшнем дальновидно, не прав да ли? Насколько облегчилась бы эксплуатация выявленных колоссальных запасов углеводородов Западной Сибири, избери правительство ирбитско-тобольское направление. Тем более, как и предполагали соавторы, рассекавшая Азиатскую Россию магистраль пролегла южнее, чем хотелось оппонентам, — на широте Челябинска, Кургана и Омска. Участок же Екатеринбург — Тюмень, завершенный к 1885 г., четверть века еще оставался малопропускным “аппендиксом”. На пристанях мелевшей в летние месяцы Туры скапливались залежи грузов. Выручал отправителей испытанный гуж.
Да и всегда ли в столкновении карьерных честолюбий торжествует проницательность? Вот и у Белова с Рыбаковым единомышленников высокосановных оказалось маловато. Дорогу через Ирбит к Тобольску комиссия железнодорожного ведомства расценила как преждевременную и не окупающую затраты. Возроптал и екатеринбургский муниципалитет, требовавший обещанной правительством рельсовой колеи в “ворота Сибири”. Для этого, растолковывала населению местная печать, и задумывалась УГЖД, призванная соединить Камский и Обь-Ирбышский бассейны. Наконец, тюменская ветвь устраняла, по мнению ее сторонников, первопричину разногласий, так как децентрализованную ярмарочную торговлю можно было сосредоточить в одном взаимоприемлемом пункте. Замечания о маловодности Туры отметались, манипулирование цифрами превращало реку в судоходную с весны до ледостава.
Масла в огонь подливали кичливо-самоуверенные “технократы”, упиравшие на несовместимость железных дорог с ярмарочным торгом, коему пророчили скорое отмирание. В итоге затянувшихся препирательств решено было достроить Екатеринбурго-Тюменскую линию. Ирбитчанам же рекомендовалось вооружиться терпением и учиться зарабатывать хлеб не “караульно-лакейский”, а трудовой.
В конечном счете направление трассы предопределялось возможностями бюджета империи. Межведомственная комиссия высказалась за проект экономичный, на проверку же в долговременном масштабе — паллиативный. Экстренное ходатайство Ирбитской думы, обеспокоенной непреложным якобы переводом ярмарки в Тюмень, возвратилось без удовлетворения. Набившее шишек правительство уже не доверяло многообещающим сметам. УГЖД, осаживали просителей эксперты, тоже строилась в расчете на барыши, а приносила ежегодно трехмиллионные убытки. К 1886 г. владельцы ее задолжали около 45 млн рублей и, страшась банкротства, переуступили магистраль государству.
Коль скоро железнодорожной линии ирбитчане не выхлопотали, ярмарочная кладь транспортировалась по-прежнему гужом. Правда, с вводом УГЖД в основном на ближайшие расстояния — от железнодорожных станций Нижнего Тагила, Екатеринбурга, а с 1886 г. — от Камышлова. Грузоперевозки на коротком плече захватили крестьяне Ирбитского уезда, тотчас выпроводившие сторонних уроженцев. В пристанционном ярмарочном извозе челночило более двух с половиной тысяч местных хлебопашцев. Дальние обозы — из Сибири, степного края — по Московскому тракту сопровождались возчиками примыкавших к Пермской губерний. Однако с разветвлением железнодорожной сети гужевой транзит шел на убыль, так что не напрасно ратовали ярмарочные верховоды за стальную колею.
Миновавшая Ирбит Пермь-Тюменская дорога и младшая ее сестрица — Златоустовская обозначали предел возвышению ярмарки. Караванный путь из Средней Азии нарушила в 90-х гг. Закаспийская магистраль. По мановению властей предержащих угодил Ирбит в бедные родственники к железнодорожникам… Где уж было ему привередничать, отбирать красный товарец! Отныне все наивыгоднейшее: ткани, платье, обувь, посуда, чай-сахар развозили надменные и своевольные путейцы. Ярмарке перепадали остатки и то, в чем нуждалась таежно-степная глухомань.
Прозябание, навлеченное бездорожьем, усугубил экономический спад, ощутимо затронувший ярмарки первой половины 80-х гг. Снижение покупательной способности россиян, удорожание кредита породили застой торговли, фейерверк банкротств — и подлинных, и мнимых. Вошли в моду несостоятельности, распоясались предъявители “бронзовых”, т.е. фальшивых векселей, что сокращало и без того урезанную банкирами вексельную операцию.
“Механика” лжебанкротств, при ее результативности, была не сложна. Занимал какой-нибудь хитрован ссуды, набирал товаров и, уговорившись с родичами, объявлял себя банкротом. Кредиторы, не подозревавшие о кумовской афере и боявшиеся потерять все заимствованные у них деньги, морщились, чертыхались, но соглашались на частичное возмещение долга. Этого и жаждали квазибанкроты, задним числом оформлявшие на родственников якобы тоже пострадавших кредиторов “бронзовые” векселя. Спаянное кровными узами большинство, главенствовавшее в опекавших несостоятельных должников конкурсных правлениях, возвращало фактическим заимодавцам ничтожные суммы. Остальное прикарманивалась “атаманами” мошеннических кланов. Некоторые ловкачи имитировали банкротство не по разу, меняя лишь города, чтобы не вскрылся подлог. Коммерсанты, жительствовавшие в Ирбите, городке маленьком, подобного бесстыдства остерегались, а вот среди приезжих торговцев, гласила молва, раздобревших на “несостоятельностях” хватало. Пришлось властям пересмотреть вексельный устав и сопутствующие юридические акты, регламентирующие куплю-продажу.
Впрочем, жатва пройдох в кредитной сфере была уже не столь добычливой, так как господствовали в ней теперь не пауки-ростовщики, а организованные всерьез и надолго банки. Два с лишним десятилетия на ярмарке господствовал Государственный коммерческий банк. В 1870 г. открылось ярмарочное отделение московского купеческого, затем Волжско-Камского банка, а с 1875 г. — Сибирского. Но заглавным кредитором оставался Екатеринбургский филиал госбанка, привлекавший на роль экспертов виднейших коммерсантов. Бессменным членом его правления в 60–70-е гг. являлся небезызвестный А.С. Губкин.
В кризисные 80-е гг. инициативу перехватили акционерные банки, опередившие госбанк по размерам услуг, и связали Ирбит незримыми нитями с крупнейшими торгово-промышленными центрами России. По примеру акционерных собратьев в ярмарочный круговорот втягивались и общественные банки. И все же, расслабленная накладками, пренебрежением, не взметалась больше ярмарка галопом, сойдя на ленивенькую рысь и утешаясь канувшим величием. Товарооборот, державшийся ряд лет на уровне 65–70 млн рублей, несмотря на энергичные меры по его возвышению или хотя бы фиксации, выписывал нисходящую кривую. К середине 90-х обороты торжища упали почти на треть, так что было от чего горевать содержателям гостиниц, постоялых дров и квартир.
Впрочем, еле заметная на первых порах тенденция не страшила безысходностью. Мало ли в прошлом случалось у ирбитчан неприятностей! Выкручивались же, исправляя и собственные, и чужие огрехи. Вот и новоявленная ситуация муниципалитетом не драматизировалась. Исходя из того, что благополучие города зиждется на ярмарке, управленцы проявили о ней неослабную заботу; строили, подновляли жилые и торговые помещения, расширяли набор услуг. Недаром уподоблялась она завсегдатаями старому коню, что борозды не портит. Хоть и не столь уже проворно, но без скрипа, без натуги вращался отлаженный маховик…
Пока железнодорожная колея обрывалась Тюменью, а Всесибирская магистраль существовала лишь в чертежах, Ирбит не ощущал недостатка в мануфактуре. Подвоз ее, вследствие затоваривания в предшествующие годы, уменьшился, но выручка от текстильной продукции по-прежнему составляла около половины товарооборота. Не потерпела ущерба и обширная география сбыта. Ташкентские и самаркандские купцы навьючивали в Ирбите караваны московским и тверским сукном, бархатом, вельветом (плисом), бязью, сатином и прочими тканями фабричного изготовления. Уральские мастеровые, как и зажиточные сибирские крестьяне, одевались по праздникам нарядно, особенно молодежь. Парни носили пальто, сюртуки, жилеты, картузы, девушки — сарафаны, шерстяные платья, драповые жакты, бурнусы, цветастые платочки или косынки. Потребность же в будничных миткалях, ситцах была всеобщей. Розничной торговлей заправляли скупщики, владычеству которых на ярмарке уже наступал конец. Агенты “мануфактурных королей” торговали в Ирбите напрямую, без посредников, то есть по сниженным ценам, что очень нравилось покупателям.
Встречают, согласно прапрадедовскому изречению, по одежде! А в России, подглядел исколесивший земной шар иностранец, люди, облаченные в меха, внушали уважение и даже подобострастие. Что верно, то верно. Роскошество воротника или шубы позволяло определить и сословную принадлежность, и чин, и достаток. Пушнина занимала в товарно-ярмарочном “ранжире” второе место после текстильных изделий. Сколачивавшиеся в Ирбите крупные партии мехов вывозились в Нижний Новгород, Москву, Санкт-Петербург и за границу, размах пуштогоровли зависел от итогов охотничьего промысла и оперативности местных торжков.
Стрелой летели к Ирбиту с Обдорской ярмарки оленьи упряжки, перегружавшиеся в Самадово (ныне Ханты-Мансийск) в летние конные санки, а в Тобольске — в приспособленные обозные возки. За короткое время (Обдорская ярмарка проходила в январе) покрывалось расстояние в две тысячи верст с гаком. К поднятию флага обдоряне иногда запаздывали, но воротилы-пушники терпеливо их поджидали, чтобы прояснить конъюнктуру. Из Чердынского края, с Ижмы и Печоры меховой товар доставлялся приказчиками семейства Алиных и усть-сысольца С. Норицына. Часть беличьих шкурок оседала у тобольских и чердынских скорняков, лисьи же, песцовые, тем более собольи, бережно укладывавшиеся в коробья, нередко пересыпаемые мукой, отовсюду: из Северного Приуралья и Зауралья, енисейской, алтайской, баргузинской и якутской тайги — направлялись в Ирбит.
Убыль пушных зверей при неослабевающем спросе на меха влекла повышение цен, и все же требование на дорогие и модные разновидности удовлетворялось отныне не всегда. С ростом экспортного значения пушнины ярмарку посещало все больше иностранцев, перво-наперво меховщиков Лейпцига.
Средоточием же мясных продуктов и животного сырья стал табор, занимавший на окраине города площадь около семи десятин. Русский говор смешивался здесь с тюркскими наречиями, ибо среди “таборян” укоренилось немало татар, башкир и казахов (киргизов). Торговля мясопродуктами и шкурами больных животных сопровождалась опаснейшими для горожан вспышками эпидемий и эпизоотий. В целях профилактики и контроля за соблюдением ужесточавшихся правил в 1881 г. была организована санитарная комиссия. Инициатором ее создания выступил доктор-“народоправец” П.Н. Серебренников. Губернское земство учредило также должность ветеринарного врача, в помощь которому, по необходимости, придавались сотрудники Пермской ветлаборатории. Лекари-мздоимцы нередко “выправляли” справки о незараженности сырья, без оглядки на последствия. Фронтальная его дезинфекция была непосильной, и ветслужба обязана была заворачивать подозрительный груз назад.
В связи с малодоходностью сельскохозяйственного экспорта и техническим превосходством Запада брался курс на форсирование промышленности. Царь выдал карт-бланш своему любимцу, министру финансов С. Ю. Витте, разворачивавшему тихоходный государственный корабль на индустриализацию. Взращиваемая казенными заказами и фискальными льготами промышленность отблагодарила родителей отечественными локомотивами, вагонами, машинами, инструментом, бытовыми приборами. Распростерла этому хлынувшему потоку объятья и боровшаяся за существование ярмарка.
Ярмарка жила. Гурьбой валивших коммерсантов расселяли в апартаментах-люксах, номерах ординарных или в квартирах “с самоваром и квасом”. Ямщицко-лакейский люд набивался в каморки и конурки. Рядом притыкались громоздившиеся друг на дружку сани, иначе возникали заторы. По окраинам, чуть ли не в каждом дворе, теснились у кормушек лошади, а в татарском конце — и верблюды. Едва разгружались вереницы обозов, улицы заполняли “ваньки-пяташники” со всей округи на шустрых меринках и кобылах. Прозывались они столь уничижительно оттого, что при езде на любое расстояние брали с седоков копейки. Разборчивее были гоглившиеся лихачи на породистых иноходцах в ковровых саночках, те запрашивали с господ дороже. Богатеи— миллионщики нанимали постоянных кучеров, и таким счастливчикам завидовали. Худо ли было подшибить в ярмарочный сезон без малого годовой заработок плотника, кузнеца или сапожника!
Не в пример воровато-буянистому Нижнему Новгороду, Ирбит слыл городком тихомирным. Громкие преступления на торжище были редкостью, впрочем, мазуриков хватало. Что ни попадя тащила из лавок бродячая голытьба: шапки, рукавицы, сапоги, валенки. Мошенники “купецкой наружности” прикидывались деловиками: отсчитают хозяину воза рыбы, мясных туш или орехов задаток, мигнут убывавшему с возом дружку о платеже остаточном — и ищи ветра в поле! Едва ли не каждодневно совершались ограбления на черном рынке, где у снюхивавшихся с жуликами шинкарей водились и крапленые карты, и поддельные украшения, и сонный порошок… Немало забегавших со стужи хлебнуть горяченького, пропустить шкалик мужичков обчищали прощелыги. Жулье от полиции обычно ускользало, кабатчики же отнекивались — разбери–ка де ссорившихся пропойц — и с ухмылкой наставительно приговаривали: кто прост — тому коровий хвост!
Расхитителям матерым, объединявшимся в воровские шайки, противостояла караульная артель, численностью, в зависимости от наплыва торгующих, 230—280 человек. Из них 25—40 были для мобильного передвижения конными. Артельщики охраняли имущество с вечера до утра.
Раны пожарища 1879 г. саднили долго. Крупные фирмы и торговые дома Морозовых, Стахеевых, Петрова, Михайлова, Зимина и др. кукожиться в промерзшем, обшарпанном “склепе” не пожелали и отгрохали вместительные магазины. Незачем им теперь было выкупать билеты за аренду складов, обязательных для Гостиного двора. Податная инспекция всполошилась: город недобирал значительную сумму. Муниципальные власти поневоле обратили внимание на полупустую “храмину”. Торговцы, не замахивавшиеся на магазины, обещали содействие в ремонте гостиного двора.
Инициатива реконструкции главного ярмарочного здания принадлежала А. П. Осипову, а проект разработал городской архитектор Ю. И. Дютель, он же руководил и строительством. Четыре двухэтажных корпуса, образующих квадрат и увенчанных “малахитовой” крышей, были в 1886 г. завершены. К ним примыкала одноэтажная галерея на чугунных колоннах, а посередине каждого из корпусов находились ворота. Зодчие высоко отзывались о достоинствах ансамбля, особенно его лицевого — северного фасада. Изуродованные пожарищем, латаные-недолатаные старые корпуса выглядели на фоне обновленного комплекса лачужками.
Не забывали коммерсанты-спонсоры и об удобствах, надоело им ежится за прилавком от холода. Поначалу обогревались светелки конторщиков, затем соорудили печи в лавках. 1889 г. встретил гостиный двор не только более просторным, но и с теплыми рядами. Комфорт обернулся дополнительными расходами, посему ярмарочный комитет увеличил сбор за арендуемые помещения. Мелкие фирмы, разумеется, протестовали, воротилам же хоть бы что. Имея собственные магазины, богатеи прибрали к рукам и наивыгоднейше расположенные лавки гостиного двора.
Пассаж также нуждался в переустройстве. Ремонт здания предполагал устройство, вместо деревянных, кирпичных лестничных маршей, запасных дверей и замену свечей электрическими лампочками. Решение об электроосвещении Пассажа городская дума утвердила еще в январе 1885 года. Однако смета, исчисленная фирмой “Стеффен и Леман”, показалась думцам чрезмерной. Коммерсанты, сославшись на малоприбыльную торговлю, от взноса уклонились. Между тем губернатор В.В. Лукошиков поторапливал муниципалитет, категорически запретив употребление пожароопасных керосиновых ламп.
Эксперты Русского технического общества, куда обращалась за консультациями городская администрация, порекомендовали лампы с вольтовой дугой, а в небольшие комнаты — лампочки накаливания российского товарищества “Яблочков и Ко” или германской компании “Сименс и Гальскс”. Услуги тем временем дорожали, и пришлось воспользоваться керосиновыми светильниками. Наконец к лету 1893 г. требовавшиеся 10,5 тыс. рублей собрали, заключили контракт с фирмой “Братья Гантерт”, приславшей вместе с оборудованием двух электриков. На рождество 1895 г. загудели динамо-машины и Пассаж озарился небывало ярким светом. По договоренности с владельцами фирма электрифицировала также ряд гостиниц и частных магазинов. Как было не спохватиться обитателям Гостиного двора, если при свечках или керосиновых лампах торговать разрешалось только до восьми часов вечера, а с электричеством — хоть до утра!
Стремясь быть на высоте положения, ярмарка отслеживала и использовала достижения научно-технического прогресса. Мобильности информационного обмена, переговоров и сделок, наряду с привычным уже телеграфом, содействовал городской телефон. Добившись мощения центральных улиц, санитарный надзор не снимал с повестки дня вопроса о водопроводе. В 1886 г. городская дума рассмотрела проект инженера А. И. Фадеева, но коль скоро муниципалитетом выделялась лишь половина необходимых средств, а коммерсанты и домовладельцы раскошеливались туго, проект обсуждался еще неоднократно.
И все-таки благоустройство города шагнуло вперед. На пепелище типично деревенских усадеб, разнокалиберных хибарок выросли монументальные, “губернской” архитектуры особняки, фешенебельные отели: Коммерческая, Эрмитаж и др. Российские хористки состязались на их эстраде с очаровательными француженками. Трезвенники и те, кому ресторанные и кафешантанные увеселения наскучивали, проводили досуг в цирке или театре. Впрочем, серенькая труппа Надлера аншлагов не пожинала — несравненно популярнее были концерты знаменитостей. Рукоплесканиями, благодарными возгласами награждали поклонники талантливого певца 80-х А. Агренева -Славянского. Растроганный теплым приемом, исполнял маэстро народные песни и романсы удивительно проникновенно и задушевно.
В Пассаже вечерами неизменно играл оркестр, фланировали юные купчики и матроны с разряженными дочерьми. Полюбилась ярмарочному бомонду и вошедшая с 1883 г. в обычай новинка: благотворительные лотереи и сборы в пользу сирот, бедных учащихся. Итогами организаторы (жены первых лиц города) были довольны. Пожертвования вносились деньгами или одеждой, обувью, канцелярскими принадлежностями, которые владельцы магазинов выделяли бесплатно.
Да и облик деловой элиты к этому времени изменился радикальнейше. Промотавшее имения дворянство уступило “жезл” меценатства, покровительства искусствам купечеству, богатевшему и уже вкусившему наук. Отныне не голубокровая знать, а выбившиеся из крестьян Солдатенковы, Третьяковы, Бахрушины и многочисленные их подражатели создавали библиотеки, музеи, театры, училища. Знавала меценатов и земля Ирбитская, только вот пребывают они до сих пор из-за недобросовестных летописцев в безвестности. Не пора ли воздать отзывчивым, гуманным соотечественникам по заслугам?
Слова из песни, говорят, не выкинешь. Это же можно сказать и про эпизод с памятником Екатерине II, имеющий прямое отношение к затронутому сюжету. Недоброжелатели истолковывали увековечение образа государыни как проявление льстивого, хитроумного “верноподданичества”, в расчете на санкционирование Александром III нужнейшей рельсовой колеи. Отчасти так, наверно, и есть, недаром пастырствовал над ирбитчанами Меркурий. Но справедливее было бы соотнести намерение отблагодарить императрицу с тем, что она преобразовала бывшую слободу в город. Открытие монумента состоялось на “солнцевороте” торжища — 13 февраля 1883 г. — как раз в день принятия исторического сенатского указа 1775 г. На церемонии яблоку негде было упасть.
Неотъемлемый колорит придавала ярмарке масленица. Ранняя праздновалась коммерсантами у домашнего очага или в дороге, поздняя заставала в Ирбите. Хлопотливая круговерть вообще-то не замирала, а лишь стихала к полудню, когда от прилавков, конторских гроссбухов растекался торговый люд отобедать и проветриться. Но и за блинами, под рюмочку скреплялись контракты, текли деловые беседы. Репортеры, литераторы в узкий круг, понятно, были не вхожи. Но не все из сокровенного и келейного унесли с собой в могилу предводители российского бизнеса, кое-что покоится в архивах. Читаешь ходатайства, письма, докладные записки и изумляешься уму-разуму, проницательности, неподдельной озабоченности авторов судьбами Родины. Наивно-книжными утопиями выглядят по сравнению с размышлениями “буржуев” постулаты их антагонистов-революционеров. Кстати, многое из намеченного дореволюционными интеллектуалами-гильдейцами большевики беззастенчиво присвоили.
…В питейной торговле властвовали наследники А. Ф. Поклевского-Козелл, потеснившие дворян Дягилевых. Разросшийся клан овладел чуть ли не половиной питейных заведений Пермской губернии. Поклевские до копейки рядились с акцизными инспекторами, чтобы “не переплачивать” за содержание в Ирбите собственных и арендованных кабаков. Возлияниям и кутежам иные негоцианты были не чужды, но сорили деньгами теперь больше в анекдотах и фельетонах. Одаривали, наряжали в панбархат и соболей зазнобушек, но капиталы бесшабашно не спускали. А что приголубливали, женили на сестрах и дочерях смышленых честняг приказчиков, так это потому, что себя в расторопно-услужливых молодцах узнавали, и, если мужская линия пресекалась, дело стремились передать в крепкие, надежные руки. В обычае было родниться со стародавними партнерами — такими “униями” и сильны были купеческие династии.
Масленичный разгуляй не одобряли домовитые крестьяне, привозивше кладь артельно на своих лошадках. Повыгоднее сбыть мясо, масло, овчины, купить без посреднической наценки суконных отрезков, сапог, картузов и прочего лавочного загляденья, да и в обратный путь, куда-нибудь на Алтай или в Присаянье. Блинков-то ведь можно отведать и в придорожных трактирах, а вот распутицу упреждали. С развитием пароходства легкие и скоропортящиеся грузы отправлялись из Ирбита гужом, малоценные же и тяжеловесные — водой, благо конкуренция судовладельцев год от года снижала фрахты.
Если деревенские лавочники и прасолы развозили товар самостоятельно, то оптовики прибегали к услугам транспортных агентств. Верховенствовали в Ирбите конторы АО “Надежда”, братьев Каменских, И. Любимова, томича Кухтерина, поднимавшие на борт 100—250 тыс. пудов. Некогда голые берега Ницы обступили склады тюменских и тобольских пароходчиков: И. С. Колчина, И. И. Игнатова, М. Д. Плотникова, И. Н. Корнилова. Водой отправлялись металлоизделия, кровельное железо, экипажи, партии дешевых тканей, посуды, лакокрасочных материалов, следовавшие в основном до Томска.
Кратковременная навигация использовалась максимально, и все же порою транспортники не успевали “выталкивать” грузы к потребителям, и отмели на Нице и Туре становились непроходимыми даже для мелкосидящих барж. Экстренно нанимались колесные перевальщики, и гуж стоил уже вдвое дороже, оттого речники и подстраховывались “накидкой” фрахтования. Коль скоро в Тюмени обрывалась и железная дорога, при раннем ледоставе и засухах на ее пристанях скапливались горы не вывезенного имущества. Убытки несли и получатели, и отправители.
Потребность Ирбита в железнодорожной ветви становилась все очевиднее. Летом 1893 г. инженер Н. Г. Гарин (он же даровитый писатель Гарин-Михайловский) произвел изыскания для узкоколейной линии Ирбит–Богданович. Но правительство отмалчивалось или кивало на финансовые затруднения. К тому же неурожай 1891 г. вызвал в стране массовый голод. Хиленькая по случаю неурожая ярмарка не благоприятствовала резервированию частных вкладов, и желанная рельсовая нить опять превратилась в мираж.
При обсуждении биржевой темы на исходе 80-х голоса членов ярмарочного комитета разделились, некоторые малодушно предсказывали упадок ярмарки и считали биржу ненужной. Большинство, однако, было настроено оптимистично и не сидело сложа руки. И весна 1890 г. разрешение учредить в Ирбите под эгидой ярмарочного руководства биржу было получено. В биржевой комитет избирались три представителя гильдейского купечества и старший маклер. Скромные поначалу, биржевые операции в дальнейшем стали неуклонно расти.
Хороший урожай 1893 г. выправил крен ярмарки, рассеял измышления “громовержцев”, будто песня ее спета. Число участников все прибывало и прибывало, и снова заговорили о неравномерности промыслового обложения (минимальном для чаеторговцев, мануфактуристов и чрезмерном для “таборян”). Упорядочивая сбор, пришли к компромиссу: билеты первой гильдии надлежало выкупать оптовикам, второй гильдии — торгующим в розницу (оборот до 30 тыс. руб.), негильдейские — “мелочникам” от возов и бондарно-щепных рядов.
Живучесть ярмарки, кроме ее местоположения, радушия горожан, обусловливалось и разнообразием ассортимента. В Ирбите находили закупщики то, что нередко отсутствовало в частных складах. Универсализм выбора одинаково прельщал и миллионеров, и прасолов с каким-нибудь десятком тысяч рубликов. Торговцев клеймили ретроградами, они же, терпеливо снося обидное прозвище, просто-напросто сознавали, что никаких преимуществ хваленая специализация без надежной транспортной артерии не возымеет. А при разносторонней-то экипировочке набирал, бывало, чайный король и того, и сего для Сибири в обмен на кяхтинские цыбики. Где еще, помимо Ирбита, глаза от всякой всячины разбегались? Только в Нижнем Новгороде.
Выходец из тагильских мастеровых М. К. Ушков еще до реформы перестроил в ткацкую фабрику мельницу в селе Арамильском под Екатеринбургом. Производство отладил как часики. Ручные станки с возрастанием барышей поменял на английские механические. Продукцию, сбывавшуюся по ярмаркам и заводам, вырабатывала Знаменская фабрика что надо. В 1870 г. наследники Михаила Клементьевича учредили товарищество, возглавил его перенявший отцовскую жилку Лев Михайлович. А вот меньшой братец, Дмитрий, уродился непутевым. Выручив как-то в Ирбите за баское арамильское сукно немалые деньжищи, продул их ветреный Митюша шулерам в карты.
Набросились с судебными исками кредиторы, замаячило разорение! Осрамленный Лев Михайлович застрелился, а стращаемые банкротством родственники продали фабрику Злоказовым, успешно и винокурничавшим, и сукноделием занимавшимся в Екатеринбурге. В предвкушении широкого спроса Екатеринбургскую фабрику Злоказовы демонтировали и занялись оснащением Знаменской. К концу ХIX в. арамильское предприятие стало в урало-сибирской зоне крупнейшим, на нем трудилось более 900 человек. Колебание спроса уравнивалось заказами интендантства на военное сукно, кроме которого фабрика выпускала бобрик, трико, пледы, одеяла. Приглядный злоказовский товар расходился во все концы.
Не залеживались на прилавках и андреевские ткани. Основал фабрику у деревни Саитково в устье притока Тавды Каратунки прозорливец М. К. Ушков. Сыновей же его “глухомань” тяготила, и они перепродали фабрику, названную Николаевской, екатеринбургскому купцу Я. П. Андрееву, возившемуся с нею, как с младенческой колыбелью. Довершил модернизацию предприятия его преемник — Семен Яковлевич. Молодой просвещенный хозяин установил новейшие аппараты и станки, электрифицировал фабрику и жилье рабочих, приобрел несколько пароходов, челночивших на перевозке сырья и готовых изделий. Помимо губернских и столичных городов, Андреевы держали склад и в Ирбите. К началу ХХ в. передовая Никольская фабрика занимала в регионе второе место — после Знаменской.
Но мошенничество управляющего банкирской конторой, просчеты в золотодобыче нанесли андреевскому торговому дому невосполнимые пробоины. Опекуны-кредиторы принялись распродавать имущество, с молотка пошла и Никольская фабрика, купленная воспарившими в небесах Злоказовыми. Они рассчитали рабочих и перевезли оборудование в Арамиль. Знаменской фабрике теперь не было равных от Камы до Амура!
Вынянчив предприятия европейского уровня, искусно рассредоточив комиссионерства и склады, Андреевы и Злоказовы прибыльно негоцианствовали не только за Уральским хребтом, но и в Центральной России. В Ирбите же, куда наведывались беспрестанно, они чувствовали себя как дома. Но и конкуренты не дремали. Стоило столичным торговцам начать подмешивать к фирменному товарец абы какой, как тут же их начали теснить текстильщики из Лодзи. Десант лодзинских конкурентов заставил москвичей исправить такую оплошность. В 90-е г. на торжище абсолютно возобладали ткани отечественные. Льняные, хлопчатобумажные и шерстяные — поступали из центральных губерний, Приуралья и Царства Польского, а импортный китайский шелк теснил разноассортиментный среднеазиатский.
Но на оборотах ярмарки начинает сказываться присутствие Сибирской магистрали, по которой товары поставлялись на всем ее протяжении. Мало кто, например, заказывал в Ирбите готовую одежду — ее всюду предлагали теперь магазины. Стихала и когда-то бойкая продажа головных уборов, исключая дешевенькие “мужицкие” картузы. Лишь кожевенная торговля оставалась по-прежнему стабильной.
Благодаря соседству Кунгура и Тюмени, ярмарка оставалась ключевым рынком сбыта обуви и прежде всего рыбацко-охотничьей и приисковой. Вкусившие лиха чеботари отныне доверяли продажу изделий скупщикам, регулировавшим предложение и спрос, авансировавшим кустарей в межьярмарочное затишье. Скупщики, безусловно, не прикидывались альтруистами, насаждая потогонную систему труда. Вместе с тем явно заблуждались либерально-демократические публицисты, видевшие в ремесленных “заведениях” желательную альтернативу капиталистическому способу производства. Какая уж там обособленность и самодостаточность, если с утверждением капитализма артели надомников кооперировались с фабрикантами не только в сбыте, но в производстве изделий.
Неразвитость машиностроения на Урале предопределяла вывоз его металлопродукции в центральные и северо-западные районы страны. Емкость местного рынка несколько раздвинули в капиталистическую эпоху металлообрабатывающие промыслы (экипажный, кузнечный, литейный и др.). Но возможности их стеснял непреходящий запрет на “огнедействующие заведения”. Выправилось положение лишь тогда, когда кустари вместо дефицитного растительного стали пользоваться минеральным горючим.
Екатеринбурго-Челябинская ветвь, соединившая в 1897 г. край с общероссийской сетью железных дорого, активизировала транспортировку металла на рынки, минуя Ирбитскую ярмарку. На ней же по-прежнему концентрировалась домашняя утварь (чугуны, казаны, ступки, сковородки) да листовое железо, без неудобств перевозившееся и гужом. Перспективу металлорынка обозначили ширившиеся биржевые сделки. Уральские заводчики теперь съезжались в Ирбит налегке, с прейскурантами и удостоенными наград образцами. Верность “натуре” сохраняли в основном предприятия близлежащего Алапаевского округа, на долю которых приходилось около половины сортаментов железного ряда.
Пока не заступила на службу транссибирская магистраль, всеми красками и оттенками радуги переливались ирбитские витрины с посудой — творениями замечательных керамистов, стеклодувов, художников. Наипервейшими изготовителями бытового и сувенирно-подарочного “узорочья” слыли Кузнецовы и Мальцевы, (впоследствии Нечаевы-Мальцевы). Товарищество М. С. Кузнецова, объединявшее Гжельский, Гарднеровский и другие заводы, умножало лучшие национальные традиции обработки и росписи фарфоро-фаянсовых изделий, и они славились далеко за пределами России. Тончайшее по фактуре и декору — для эстетов или ярко-каллиграфичное — для простонародья, рукоделье кузнецовских мастеров пользовалось всеобщей любовью. Сановитое духовенство, пышнотелое купечество трапезничало на гарднеровских сервизах, крестьянки же мечтали хотя бы о “фореистом” чайнике, от золотисто— пурпурных или лазоревых бликов которого светило в избе…
Ничего мистического в подобном предпочтении не скрывалось: оптовые цены здесь почти равнялись фабричным, убытки же от ломи хрупкого, тонкостенного груза возлагались на отправителей. Вплоть до ХХ в. фарфоро-фаянсовые изделия следовали к торжищу в обозах, насчитывавших до двух тысяч подвод. Коноводили поднаторевшие в доставке “хлипкой” посуды вятские возчики, а из Ирбита ее, как правило, сплавляли водой, так к тому же было и дешевле.
Привлекало покупателей и то, что фарфоро-фаянсовое рукоделье органично сочетались с хрустальным. Восхищал искрометной алмазной гранью и классическим рисунком Гусевский завод из Владимирской губернии, затейливой вязью народного орнамента Дятьковский завод Мальцевых с Брянщины. Прозрачно-оснеженные вазы, графины, бокалы, конфетницы перемежались с аналогами из рубинового или зеленовато-желтого стекла — придумкой брянских стеклодувов.
К столовым сервизам подаются-прилагаются ножи, вилки, ложки, самовары, подносы. Всего этого было на ярмарке сколько и какого угодно: штучного, ординарного, фирменного и “домодельного”. Скажем, подносов предлагалось хоть отбавляй, но “живопись” и лачок были уже не те, таинство бесподобного худояровского лака не уберегли, роспись же, главным образом цветочная, исполнялась на скорую руку. Ее так и прозвали — маховая!
Наилучшие самовары выпускала тульская фабрика братьев Баташевых, поставлявшая их даже императорскому двору. Не лыком шиты были и обучавшиеся у туляков кустари-суксунцы. Прилежные, смышленые ученики вскорости догнали наставников и, будь у них оснастка не хуже, показали бы уральцы, на что способны. Незамысловатые в контуре и отделке, подкупали суксунские самовары дешевизной. А за красовидностью, тиснеными царскими вензелями и медалями крестьяне да ремесленники и не гнались. Хозяева мастерских Суксунского поселка: Д. Утемов, Н. Шерлакмов, В. Помыткин, А. Панфилов — засылали в Ирбит партии в 200 — 300 самоваров. Общим числом продавали их на ярмарке к концу XIX в. до четырех тысяч штук, пока вдвое меньше тульских. Всякий, кому позволял достаток, стремился все-таки обзавестись фигуристым, никелированным самоварчиком Баташевых — знай, мол, наших!
Лавры непревзойденных в ноже-вилочном товаре долго стяжали кустари села Павлово Нижнегородской губернии, но златоустовские мастера нарушили вольготное жилье павловцев. Увеличению выпуска столовых приборов, декорированных жанровыми сценами, растительным и ландшафтным орнаментом, способствовала организация златоустовскими кустарями в 1895 г. артели, располагавшей механизированной мастерской. Сотнями дюжин продавалось в Ирбите южноуральское рукоделие. Стоило оно из-за мудреной технологии недешево и покупалось людьми состоятельными. Впрочем, кому наслажденьице, а кому маета! Нержавеющую сталь к той поре еще не изобрели, и буревшие после употребления приборы приходилось отчищать кухаркам.
Чуть раньше златоустовских граверов проложили тропку на ярмарку мастера Каслинского завода. Художественное литье из чугуна переживало расцвет, а особую популярность завоевали так называемые “кабинетные” вещи: бюсты, многофигурные статуэтки, чернильные приборы, настольные лампы, подсвечники, отливавшиеся по моделям известнейших скульпторов — Е. Лансере, Н. Либериха, П. Клодта. Дебютировали каслинцы на ярмарке в 1880 г., после головокружительного успеха в Нижнем Новгороде. Владельцы Кыштымских заводов, решившие попытать счастья в Ирбите, не ошиблись. Полубезлюдный железный ряд много выиграл от “чугунного кружева”, так как поклонников у него объявилось уйма.
Электротехника и машиностроение предъявили огромный спрос на медь и ее сплавы, и не удивительно, что бронзу в камерной скульптуре заменил чугун. По примеру Каслей изготовление художественных изделий развернуло и горное ведомство. Незатронутой сферой применения красного и желтого металла оставалось, пожалуй, только литье колоколов — для церковных звонниц, корабельных, путейских сигнальщиков и для разудалых ямщиков. Поэтическая лира воспела бубенцы Валдая, но медь-то изначально плавил Урал, здесь, надо полагать, и зародилось это рукомесло. На переломе XIX в. колокололитейное дело утратило в крае былой размах, сохранившись у мастеров Невьянского, Суксунского заводов, Кунгура и Слободского. Многопудовые церковные колокола продавались уже в обход Ирбита, но, как семечек, было здесь колокольчиков поддужных, дверных, нашейных (для животных, пасущихся в лесу). Однако потребность в них с умалением извозного промысла сокращалась, и с дальней стороны (от Ярославичей Оловяпишниковых, например) “певкая медь” уже не перевозилась. Бесспорное лидерство в торговле колоколами всевозможного назначения занял к исходу XIX в. Тюменский завод братьев Гилевых.
Всегдашним, в некоем роде символичным товаром для ярмарки, обслуживавшей пространство России, изобиловавшее пока зверем и дичью, были охотничьи ружья. Выбору могла позавидовать любая столичная выставка. До середины 80-х годов преобладало оружие заграничное и тульское. Любившие стрельнуть богатеи предпочитали отечественным ружья бельгийские или германские, а промысловики старались раздобыть фабричного изготовления “тулки”. Ведали звероловы, что мастеровитые туляки и в оружейном деле “блоху подковали”. Но, как и у самоварников, объявились у них конкуренты — башковитые, упорные, с коими соревнуется Тула и в наши дни, — ижевляне.
Передали военные ижевский завод в 1866 г. гражданскому ведомству, и в одночасье лишилось работы свыше трети его коллектива. Уволенные металлисты сгуртовались в артели и принялись за охотничьи ружья. Капитал подъемный намолотили гладкоствольными и нарезными “сибирками”, дешевенькими одностволками и подобрали-таки ключ к необозримому рынку Сибири. На всю Россию загремели фирмы И.Д. Перова, А.Н. Евдокимова, И.С. Бердюгина. Вылупившись из кустарно-ремесленных заведений, представляли они в 1890-е г. высоко оснащенные, укомплектованные квалифицированнейшими специалистами мини-заводы.
Штучные, “медаленосные” экземпляры ижевлян котировались наравне с тульскими и западноевропейскими, но деньги они зарабатывали все же на “массовке”: промысловых дробовиках, штуцерах, малокалиберках. Недорогие, прикладистые, кучного боя ружьишки уральские все более нравились тем, кто понимал в этом толк. Ставка туляков на кое-как рассверленную и пригнанную в сборке дешевку оказалась бита. К сходной цене у ижевцев прилагалось и требуемое качество, туляки же нередко маскировали скидками брак. А разве прельстится вторично единожды обманутый бросовыми ценами?
Спрос на ружья “подбадривался” хорошим урожаем и добычливым белкованием. Хозяева мастерских телеграфно уведомлялись о необходимости дополнительных партий товара. На емкость рынка заметно влияло и переселенческое движение. Сибиряки-новоселы обзаводились ружьями для самообороны от варнаков. К тому же не мешало иногда подзаправиться рябцом, утятинкой или зайчатинкой.
Плоть от плоти народнохозяйственного организма, ярмарка была столь же неоднородна, многоукладна, как и российская экономика в целом. Всепобеждающий капитализм переплетался в ее “чреве” с остатками феодализма и даже родового строя. Если торговля ружьями являла собою утверждаемую капитализмом новизну, то в купле-продаже камнерезных и ювелирных изделий неизменно царили скупщики. Добываемое горщиками кристаллосырье легальными и тайными путями стекалось к владельцам магазинов “каменных вещей”: Н.И. Лягутяеву, А.Л. Кочневу, А.С. Персияникову, И.Ф. Налимову, В.И. Липину. Они же контролировали и фартовый рынок сбыта.
Вздумал как-то мелкотравчатый скупщик Чигарев продать на ярмарке буски да иные изделия по цене, которая разительно отличалась от установленной “екатеринбургским альянсом”. Возмущенная беспримерным его “нахальством”, пустила челядь магазинщиков слушок о Чигареве, будто товарец у него из “хитных” камушков. А кому же хотелось оправдываться перед полицией? Вот и шарахнулись от смельчака, как от прокаженного.
Но такой эпизод — отнюдь не свидетельство примитивности торговли гранильно-камнерезными и ювелирными украшениями. Доминировали в ней гибко приспосабливавшиеся к условиям оптовики Екатеринбурга. С оскудением месторождений цены на популярные самоцветы: аметисты, демантоиды, аквамарины, голубые и розовые топазы, не говоря об изумрудах, — выросли многократно. Потребитель стал разборчивее и словно не замечал аляповатых брошей, запястий, перстней. К тому же добываемые кристаллы становились мелким перекупщикам не по карману, и они либо меняли занятие, либо прислуживали хозяевам магазинов — тем же фабрикантам, в сущности, координировавшим скупку, обработку цветных камней и реализацию готовых изделий.
Распространение “городской” мебели уменьшило потребность в сундуках, перенасыщение неизбежно роняло цены, и сундуки теперь частенько выменивались на продукты: муку, чай, сухофрукты. Разбирались в основном крупноразмерные для перевозки грузов и нарядные комнатные, поблескивавшие зеркалами полированной жестки. Не выходили из употребления и дорожные погребцы для снеди в оправе из “морозки” или тонированные под бронзу, красное дерево и малахит.
Бурно стартовала на ярмарке в 80-е гг. книготорговля. Располагали ею некие Леухин и Морозов, очевидно, корабейники, продававшие прежде лубковые картинки. Екатеринбурженец В.И. Бабинов пропагандировал уже серьезную литературу, главным образом российских и зарубежных классиков, и ориентировался содержатель лавки в Пассаже на избранного, состоятельного покупателя: чиновников, духовенство, интеллигентное купечество. Социальным низам его роскошно переплетенные тома были недоступны. Отсчет “новой эры” фиксируется 1899 г., с появлением на торжище маститой полиграфической фирмы — “Товарищества И.Д. Сытина”. Выходец из крестьян, друживший с талантливыми писателями и журналистами книгоиздатель преследовал цель извести невежество светом знания. И многое из задуманного, при содействии либерально-демократической общественности и властей, осуществил. Дешевые сытинские книжицы вошли, наверное, в каждый дом. Ими зачитывались детвора и учащиеся, полюбились они и тем, кому ранее чтение представлялось уделом господ — мастеровым, грамотным ремесленникам и хлебопашцам.
Обзавелся Сытин и собственной книготорговлей. Где только не замелькала реклама его магазинов. Перекупщикам, вроде Бабинова, ничего не оставалось, как пристраиваться к корме большого корабля, налаживать партнерские отношения. Наряду с книготорговлей беспосреднический характер, так сказать, из рук в руки, приобрела и продажа бумаги. По мере оттеснения конкурентов, заглавную роль в ней приобретали близлежащие фабрики Ятеса и товарищества “Щербаков и Ко”.
Прибежищем мелких товаропроизводителей, да и то в самом, пожалуй, обиходном ассортименте, стал черный базар, где с возов продавалась деревянная кухонная утварь, корзины, туеса, лагушки. “Сибирский разговор” (кедровые орехи), напротив, доставляли уже скупщики целыми партиями. Заготовителей-аборигенов (ханты, манси) подводила слабость к спиртному, чем и пользовались щедро авансировавшие их водкой перепродавцы-скупщики. Русские артельщики подзарабатывали орешеньем в урожайные годы неплохо, но тоже зависели от торговцев, вывозивших лесные дары на оптовые рынки.
Воротилы-перекупщики господствовали и в рыбном ряду, над прилавками с осетровыми и сиговыми: нельмой, муксуном, стерлядкой, щекуром. Для лова требовались дорогостоящие снасти: невода, сети, лодки. Всем этим, равно как и мукой, чаем, пресловутой водкой, снабжали рыбацкие артели в кредит под “наваристый” процент торговцы. Долговая кабала артельщиков оборачивалась тем, что они лишались добычливых угодий на Обском севере, так называемых “песков”. Законодательство, ограничивавшее аренду четырехлетним сроком, не мешало рыбопромышленникам изымать угодья у “должников” в наследственное пользование. Рыбу весенне-летнего улова богатеи солили или коптили, осеннего — замораживали и вывозили в Тобольск, откуда переправляли деликатес санным путем на ирбитский “меридиан”.
Пушно-меховая торговля ярмарки ничуть не пострадала от железнодорожного сообщения. Правда, “вылазки” негоциантов с постройкой Сибирской магистрали в таежные дебри бывали малорезультативными, а иногда разорительными. Дивиться нечему, ибо пушнина, твердили в унисон знатоки, — товар темный, нуждающийся в квалифицированном осмотре, сортировке. Главное же — в объективной оценке, недостижимой без скрупулезного выявления конъюнктуры мехового рынка. Отменнейшей экспертизой, “уравновешиванием” интересов промысловиков и коммерсантов и сильна была Ирбитская ярмарка. Цена на меха вывешивалась здесь, как на аптечных весах, и безоговорочно принималась далее Москвой, Санкт-Петербургом и западноевропейскими аукционами. Кстати, первый аукцион русских мехов на британских островах провела в 1889 г. известная впоследствии фирма “Лампсон и Ко”.
Веками Ирбит являлся мировым поставщиком беличьего товара. Но для аристократии беличьи манто или горжетки — пустячок, у нее разгорались глазки при виде меха собольего. Красивый зверек стал подвергаться нещадному истреблению. Общественность с тревогой констатировала, что размер продаж собольих шкурок намного превзошел регламентированный в XVIII в. ясачный сбор. Зверьков теперь отлавливали даже весной, когда самки выкармливали потомство. Гибель детенышей наносила невосполнимый ущерб популяции, и охранные меры, принятые незадолго до мировой войны, явно запоздали.
Некоторые меховщики, поддавшись азартному искушению, кинулись с партиями высокоценных, темного окраса, соболей в Москву, Санкт-Петербург, за границу. И наказали себя за авантюризм жестоко. Расценивался их товар без “ирбитского клейма” оскорбительно низко, так что ворочались прыткие гонцы из Парижа и Лондона с убытком и, зарекаясь своевольничать, поворачивали оглобли на Ирбит.
Когорту меховщиков представляли на торжище старинные фирмы москвичей: наследники П. Сорокоумовского, А. Михайлова, иркутян Громовых, Патушинского, чердынцев Алиных. Заслуживает реабилитации семейство Громовых, представленное В. Шишковым в “Угрюм-реке” в довольно-таки искаженном виде. Родоначальник, иркутский купец И. Г. Громов, в числе первых организовал пароходство на реке Лене и ее притоках, торговал всякой всячиной, но неосмотрительно поддался олекминской золотой лихорадке. На пустопорожних россыпях “закопал” Иван Гаврилович половину нажитого капитала. От несчастия слег, да так и не оправился. Вдова, Анна Ивановна, назначила управляющим фамильного предприятия мужа старшей дочери Ольги М. В. Пихтина.
Распростившись с золотопромышленностью, Митрофан Васильевич приналег на судоходство и торговлю пушниной. В 1897 г. семья Громовых-Пихтиных обосновалась в Москве и значилась в Ирбите уже столичным торговым домом. К голосу супружеской пары Пихтиных (а Ольга Ивановна была толковой и дальнозоркой помощницей мужа, нередко сопровождавшей его в ярмарочных путешествиях) всегда прислушивались. Стоило наследникам И. Г. Громова пропустить одну-другую ярмарку, и меховщики всполошились, заподозрили москвичей в намерении угнездить меховой торг в первопрестольной. Но и М. В. Пихтин, и сыновья П. Сорокоумовского коварных замыслов не вынашивали.
Пушно-меховой рынок торжища зримо интернационализировался. В прежние времена Ибрит посещали редкие европейцы и американцы. С ростом цен на меха, особенно на специфически русские, здесь объявились агентства ведущих зарубежных фирм и начали заключать крупные сделки, причем по ирбитской, то есть выгодной российским продавцам шкале. Иноземцев привлекало и разнообразие товара, и возможность отправить его без хлопот почтовыми посылками. Дефицит скудевшего численностью соболя восполняется шкурками куниц, песцов, черно-бурых лис. Цена на них, благодаря увеличивавшемуся экспорту, также держалась на высоком уровне. Иностранные пушники не брезговали даже зайчатиной, выделывавшейся в Лейпциге под ценный мех, сходивший у львиц полусвета за шиншилловый или песцовый.
Рубеж 80–90-х годов высветил парадоксальное сочетание на ярмарке элементов мало-совместимых, разнохарактерных. За десятилетие функционирования Екатеринбургско — Тюменской железной дороги (1885—1894) совокупный ее товарооборот уменьшился на 28%. Комментарии к данной цифре, вероятно, излишни. Любопытнее, что размер купли-продажи в ключевых разновидностях ассортимента (ткани, кожгалантерея, пушнина) изменился несущественно. Пушноторговля иной раз даже скачкообразно возрастала. Недаром пушно-меховой рынок Ирбита обретал черты международного аукциона. Наплыв меховщиков-иностранцев вселял уверенность, обнадеживала руководство и привязанность к торжищу нарождающихся фирм и ассоциаций, которые стали теснить старые купеческие монополии.
Предприниматели новейшего, исконно капиталистического чекана тормошили завсегдатаев и администрацию: ярмарка, мол, железнодорожного сообщения не имеет и, как при царе Горохе, натужно скрипит полозьями, а в распутицу чавкает копытами. Члены ярмарочного комитета, потрясая ворохом бесплодных ходатайств, иронично ответствовали:
— Пыжиться да насмешничать легче легкого, а попробуйте-ка, голубчики, сами штурмовать бюрократию, выворачиваться из куля в рогожку…
И примирительно уговаривали ретивую молодежь добиваться желаемого сообща. И опять закружилась метель адресованных министрам посланий, скрепленных подписями именитого и норовистого купечества.
Председательствовал в ярмарочном комитете, напомним, городской головы. С 1891 г., двадцать лет без малого, занимал сдвоенную должность И. А. Лопатков (1855—1911). Великолепный организатор, дневавший и ночевавший на работе! Как такого мозговитого да безотказного не переизберешь городничим? Вот и наседали доброхоты при перебаллотировке. Родом из небогатых мещан, Иван Александрович закончил лишь курс уездного училища и недостаток знаний восполнял самообразованием. Управленческими навыками овладел Лопатков не в мундирно-чиновной, а в земской среде, что и предопределило его демократизм, неприятие буквоедства, холуйства, стяжательства. Начинал он карьеру делопроизводителем Ирбитской уездной земской управы. В 1887 г. выбрали его сослуживцы гласным городской думы. Обратил на себя внимание расторопностью, толковостью — и пошло-поехало: доверили думское казначейство, затем выдвинули членом ярмарочного комитета, а с 1891 г. — городским головой. Безропотно тянул Лопатков и воз общественных поручений: возглавлял несколько попечительских советов, Ирбитский сиротский суд и прочее, и прочее.
Локоть о локоть с соратниками: Е. С. Константиновым, И. Д. Вырбитских, Е. А. Иконниковым, П. П. Луканиным, Н. И. Шехиревым — неустанно трудился Иван Александрович на пользу родному городу. Ему не за что было краснеть, подобно наобещавшим с три короба пустословам. Благодаря настойчивости, весомости доводов городничего, Ирбит благоустраивался, хорошел, обзаводился учебными заведениями: женской гимназией, реальным училищем.
Земной путь И. А. Лопаткова оборвался в неполные 56 лет, прожитые цельно, с предельной самоотдачей. Не дожил вдохновитель до осуществления проекта железнодорожной линии к Ирбиту, но она по праву, скорбели товарищи, венчает его надгробие. 1917 год отринул Лопатковых в безвестность. Не пора ли вернуть доброе имя самородку земли ирбитской. Лопатковыми созидалось могущество Отчизны в прошлом, им прокладывать и ее будущее!
Рост населения и запашки Сибири привел к увеличению производства зерна, что незамедлительно ощутила Ирбитская ярмарка. Скромная до того, не знавшая биржевых операций, хлебная торговля резко пошла в гору. Отборнейшая пшеничка текла уральским мукомолам: И. И. Симанову, В. С. Жирякову, братьям Степановым. Европейская Россия с высокотоварными помещичьими латифундиями в сибирском зерне не нуждалась. Экспорт его по железной дороге обходился дороговато, вот и ухватилось правительство за чью-то мысль возобновить транспортировку грузов по северным морям. Постановкой навигации ведало учрежденное в конце 1857 г. Особое совещание, исходившее из умеренного обложения вывозимой сельскохозяйственной продукции и ввозимого в Азиатскую Россию фабрично-заводского оборудования. За неимением на севере оснащенных портов узловой грузоперевалочной базой становился Тобольск, где предполагалась швартовка речных и морских судов.
Судоходство в полярных широтах активизировал в 80-е гг. правительственный вердикт о беспошлинном импорте дефицитных товаров. Иркутский купец А. М. Сибиряков прорубил 180-верстный зимник от впадающей в Обь реки Сосьвы до притока Печеры — Щугора и отправлял вывозимые из Сибири хлеб, сало, кожи, щетину за границу. Но много ли брали на борт две сибиряковских шхуны! Куда внушительнее был тоннаж десятков судов английских компаний. Британский импорт в устье Оби и Енисея составлял в 1887—1898 гг. ежегодно около 50 тысяч пудов, хотя и это тоже не ахти сколько по нынешним меркам. Но количественный подход здесь вряд ли уместен, так как преобладали в ассортименте машины, станки, аппараты, нужнейший сельскохозяйственный инвентарь. Доставка грузов акваторией, не имевшей выверенных лоций, маяков, радиостанций, требовала немалого мужества: редкие караваны избегали кораблекрушений. Риск вознаграждался открытием неизведанного и прибыльностью. Явную выгоду приносила арктическая навигация и Сибири, куда добрая половина оборудования индустриальных новостроек завезена Северным морским путем.
Малоубедительны, на наш взгляд, суждения некоторых историков о “консервативности и осторожности” урало-сибирского купечества, якобы боявшегося отвлечения товарных ресурсов с Ирбитской ярмарки, вследствие развертывания портов в устье Оби и Енисея. Появление емкого и сравнительно дешевого экспортно-импортного канала, напротив, стимулировало развитие крупно-оптовой ярмарки-биржи. Неслучайно ее постоянные участники искренне приветствовали мероприятия Особого совещания. Логично предположить, что до тех пор, пока Ирбит не был включен в железнодорожную сеть, подобные траты не имели для ярмарочной администрации приоритетного значения. Вот и уклонялось купечество от навязываемых “академистами” издержек, а вовсе не из-за бойкота арктических коммуникаций, в чем его обвиняла советская историография.
Членов ярмарочного комитета беспокоило не само по себе освоение Севморпути, а его влияние на условия торговли. Поэтому на ярмарке 1898 г. был организована взаимодействующая с Особым совещанием комиссия, защищавшая приемлемые для большинства нормы таможенного обложения. В нее делегировали испытаннейший авангард — представителей ведущих пароходных компаний Обь-Иртышского бассейна И. И. Игнатова, И. М. Плотникова, Э. Р. Вардроппера и столпов коммерции И. Г. Гадалова, Е. А. Жернакова, М. В. Пихтина, Д. И. Смолина.
Функционирование Севморпути открывало перед ярмарочными “тяжеловесами” возможность сделок непосредственно на заграничных рынках. Преследуя желанную цель, ярмарочный комитет и добивался умеренного обложения на экспортируемую сельхозпродукцию, а с другой стороны — на ввоз потребляемого аборигенами тайги и степей кирпичного (плиточного) чая. Назначенная Особым совещанием 5-рублевая чайная пошлина расценивалась как необоснованно завышенная, так как уравнивала стоимость чая морской и сухопутной доставки. В то же время комиссия единодушно предлагала минимизировать, а то и совсем отменить пошлины на импортируемую технику.
Кабинет министров прислушался к замечаниям “коммерцсоветников” и установил пошлину на кирпичный чай, транспортируемый через устье Оби, в размере 4 руб. 50 коп., а по Енисею — 4 руб. с пуда. Узаконивался также беспошлинный ввоз в Азиатскую Россию механизмов, запасных частей, химических препаратов для извлечения рудного золота и др. Ирбитский чайный рынок вследствие таможенной льготы существенно поднабрал в весе, но, увы, ненадолго. Протесты товаропроизводителей других районов страны, кризисная ситуация вынудили правительство в 1900 г. увеличить пошлину на чай, рис, металлоизделия, краски и химикаты. В ответ головная британская компания “Поппама и Виллета”, а следом и более мелкие прекратили свою деятельность в полярных широтах. Арктическое мореплавание в штормовом, кризисном безвременьи затихло…
Та же объективная причина затормозила и строительство подъездной ветви к Ирбиту. А еще у главноначальствующих возникли сомнения в целесообразности менделеевского проекта, по которому устаревшей древесно-угольной металлургии противопоставлялась общемировая — коксовая. Влиятельные сановники МПС, Горного департамента полагали, что северо-восточная магистраль не устранит дефицита топливоснабжения. Повышение производительности и конкурентоспособности уральской металлургии виделось им в переводе заводов на кузнецкий или донецкий кокс, что потребовало бы коммуникации иного направления. Коль скоро мнения экспертов разошлись, до окончательного прояснения вопроса решено было воздержаться от прокладывания стальной колеи через Ирбит в Притавдинский район.
И все же интуиция не обманывала И. А. Лопаткова, непоколебимо верившего в будущность торжища. Даже и разлученная с железнодорожной сетью, ярмарка ощутила дыхание неожиданно стремительного, впечатляющего народнохозяйственного подъема. За десятилетие (1891—1900) промышленное производство в стране удвоилось, а производство средств производства выросло втрое. Железных дорог за этот период россияне построили больше, чем за 20 предшествующих лет. Капиталистические преобразования сельского хозяйства выразились в увеличении его товарности, порайонной специализации, распространении передовой агротехники.
Успехи индустриализации во многом предопределила разветвленная банковская система. Государственный контроль, не подавляя интересов коммерческих банков, вместе с тем нацеливал их на финансирование общенародных программ. Действенным инструментом становилась кредитная кооперация, незаменимая в ремесленном и аграрно-крестьянском секторе хозяйства. Благотворно воздействовал на экономический рынок иностранный капитал. Таможенные барьеры понуждали зарубежный бизнес экспортировать не товары, а капиталы и возводить на них предприятия. На слуху были в Ирбите имена “московских французов” Г. Брокара, К. Жиро, А. Сиу, осевших на Урале и в Зауралье Ятесов, Гакстов, Вардропперов, Паллизена, Рандрупа, Эсмана и др.
Притоку капиталовложений извне способствовала и денежная реформа. Неустойчивый курс бумажного рубля усложнял внешнеторговые расчеты, отпугивал инвесторов. В 1897 г. по инициативе С. Ю. Витте была осуществлена реформа. Золотое содержание девальвированного рубля уменьшилось на одну треть (66 2/3 коп.) В обращение вводились пяти— и десятирублевые монеты. Вопреки предостережениям скептиков начеканенное золото не убежало за кордон и в кубышки. Кредитные билеты разменивались до мировой войны на монетные рубли без ограничений и беспрепятственно конвертировались на международном валютном рынке.
Введение “золотого стандарта” стало основополагающей предпосылкой для наращивания зарубежных капиталовложений в экономику России и помогло активизировать двустороннюю торговлю. Эти общие закономерности сказались и на Ирбитской ярмарке, где прибавилось иностранных коммерсантов и экспортных сделок. Несмотря на уменьшившийся подвоз товаров, Ирбит оставался главнейшим центром оптовой торговли на востоке страны, превосходя по оборотам все ярмарки Азиатской России, вместе взятые.
Формирование зрелых капиталистических отношений сопровождалось, повторимся, демократизацией состава участников Ирбитской ярмарки, и она пребывала неизменно многочисленной. Ведь именно здесь, а не в промышленных центрах запасалось товаром большинство новоиспеченных мелких и среднего “калибра” торговцев, когда-то и носа не высовывавших из родных городишек и селений, терпеливо дожидаясь обозов богатеев. Оговоримся, что под натиском конкурентов меняли тактику и бывшие хваты гильдейцы, которые направлялись теперь за мануфактурой, готовым платьем, обувью в Москву, Варшаву или в Прибалтику. Но часть закупленного ими обязательно продавалась в Ирбите, где привычно учитывались векселя, да и кредит был дешевле. Скажем, мало кому удавалось заполучить ссуды под векселя с рассрочкой до 9 месяцев вне ярмарки, притом что на уездных торжках, равно как и не многих фабриках, товары отпускались исключительно за наличные. С принятием в 1894 г. нового устава Госбанка расширилась и сфера кредита, в основном под дефицитные промтовары и сельхозпродукцию.
Идя навстречу сибирякам, ярмарочное отделение Госбанка ввело с 1893 г. 12— месячный кредит под векселя, причем за умеренную ставку (5,6%). Акционерные и городские банки, удостоверясь в гарантии, кредитовали заемщиков и на большой срок, но из 7—8% годовых. Ясно, что такое авансирование могли позволить себе лишь крупные фирмы.
Предоставление ссуд, выдаваемых иногда на целый год, оздоровило расчеты коммерсантов с банковскими учреждениями. Неудивительно, что ярмарочный комитет принял в штыки намерение правительства отменить в 1898 г. долгосрочное кредитование под векселя. В письме на имя министра финансов И. А. Лопатков деликатно изъяснял, что полугодовой отрезок — слишком короток для негоциантов-сибиряков. Аргументы С. Ю. Витте признал обоснованными и разрешил Государственному банку 12-месячное кредитование и впредь, но с уплатой 7—8% годовых. Положительно отреагировал глава финансового ведомства и на ходатайство о снижении железнодорожного тарифа на перевозку широкоупотребительных ярмарочных товаров.
Услуги ирбитской конторы Госбанка не исчерпывались, разумеется, вексельной операцией, в дополнение к ней оформлялись вклады на текущие счета, переводы, продавались и покупались ценные бумаги, учитывались купоны по ним и т. п. Предупредительно разносторонней была и деятельность соперничавших с имперским акционерных банков, и в них наибольшие суммы циркулировали на текущих счетах и в переводах денег. Уступив на исходе XIX в. лидерство Госбанку, Волжско-Камский и Сибирский не намного отставали от него по важнейшим параметрам, тогда как обороты городских банков (Тюменского, Ирбитского, Кунгурского) были на порядок ниже.
Но и за отнюдь не шестизначными цифрами их банковских книг просматривалось отпочкование буржуазно-предпринимательской элиты. Из клиентов Ирбитского общественного банка к ней можно отнести В. Я. Андреева, Г. Л. Луканина, Н. В. Луканина, И. А. Кондырева, П. Ф. Колмакова, П. А. Дунаева, И. Е. Семушина, Е. А. Шеломенцева. Номинально принадлежавшие к мещанам, не выкупавшие гильдейских свидетельств, они жительствовали в огромных хороминах и играючи выполняли такие ярмарочные подряды, что осиливал не всякий матерый купчина…
Из таких вот сметливых, наделенных здоровым инстинктом собственности мещан, крестьян, ремесленничавших заводских мастеровых и выковывалось капитализмом предпринимательское ядро, неуловимо схожее с иноземным и происхождением, и культурой, и образом жизни. Возьмите буржуа, литературных героев той эпохи. Разница лишь в именах да в этногеографической самобытности. Но обществоведы, не утруждая себя доказательствами, плетут и плетут небылицы о российском купечестве, якобы беспросветно невежественном, споткнувшемся на азах бухгалтерии.
Поворот от идеологизированного к объективному воспроизведению исторического процесса сегодня едва наметился, между тем выдающиеся соотечественники предвосхитили его давным-давно. Вот мнение очевидца излагаемых событий, переосмыслившего в эмигрантских скитаниях юношескую увлеченность революционными теориями. Ознаменованные хозяйственным расцветом 80—90-е гг. XIX в. Георгий Федотов справедливо назвал “чеховскими”, преисполненными, с одной стороны, всеобъемлющего творчества, а с другой, — интеллигентского хныканья, оплакивания рушившихся идеалов. “Русский купец, — искупительно провозглашал бывший антимонархист, — это грубая, подчас жестокая сила, но она спасла нацию на фоне дворянской агонии. Яркая талантливость окрашивала социальное восхождение новых людей. Они (читай, обуржуазивавшиеся купцы) стоят художественных биографий, еще ждут своего Плутарха”.
Ну что же, автор этих строк выказал себя незаурядным, самокритичным мыслителем. Да, Лопахины сводили застарелые, малоплодоносящие сады обленившихся помещиков, но вовсе не из куражливости или мести крепостникам, поровших их отцов и дедов. На месте вырубленных зеленели молодые саженцы. Лопахинское племя гоняло плоты и барки, закладывало рудники и шахты, строило заводы и фабрики, иначе говоря, переводило сермяжно-лапотную Русь на рельсы мировой цивилизации. И отрадно, что предугаданное г. Федотовым сбывается. Недавно в серии “Жизнь замечательных людей” выпущена книга о С. И. Мамонтове, родитель которого частенько гостевал в Ирбите. Издаются посвященные купечеству и деловому миру монографии, справочники, энциклопедии, на очереди — исследования и документальные повествования о предпринимателях-земляках.
Порог ХХ столетия омрачил невиданный по масштабам и разрушительности кризис, нанесший тяжелый удар экономике России. Пробуксовывание второстепенных отраслей не насторожило деловые круги, а когда спад охватил металлообработку и хлопчатобумажною промышленность, бороться с недугом было уже поздно. Узость внутреннего рынка, безусловно, затрудняла сбыт промышленных изделий, но главнейшей причиной кризиса, резюмировали аналитики, явилось разбалансирование финансово-кредитной системы. Индустриальному подъему сопутствовал бум акционерного учредительства, породивший тотальный спрос на деньги и астрономическую задолженность клиентуры. Встревоженные ростом неплатежей, банкиры минимизировали кредитование. Одновременно подорожал заграничный кредит, что уменьшило прилив краеугольных для индустриализации внешних инвестиций. Шлейф банкротств, клубившийся за несостоятельностями железнодорожных королей П. фон Дервиза и С. Мамонтова, разразившихся громом средь ясного неба, вызвал панику на фондовой бирже, низвержение курса “солиднейших” акций. Безденежье щепками уносило в пучину торговые дома и компании. Тонущие молили о ссудах, но банки наглухо заблокировали кредитование, лихорадочно вытряхивая из портфелей обесценивавшиеся бумаги, скупая приглядную недвижимость.
Подобно сверхчуткому барометру, Ирбитская ярмарка фиксировала промышленный спад, угнетенность государственного и частного кредита, оскудение населения. Судите сами: если в 1895 г. привоз товаров исчислялся на ней суммой в 48,3 млн руб., в 1900 — 38,5, то в 1903 — лишь 32,3 млн руб., иначе говоря, уменьшился на треть. В разгар кризиса Ирбит покинули фирмы, связанные с ним давними узами: Товарищество Гюбнера, Циндель и К о, Даниловская, Шмильбурская мануфактуры и ряд других.
Экономическое потрясение высветило безальтернативность капитализма и ускорило его перерастание в монополистическую фазу. В России она была насильственно прервана октябрем 1917, но оказалась и не кратковременной, и не финишной по внутренней сущности, о чем не уставали трубить наивно-самоуверенные идеологи большевизма.