Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2004
Александр Семин — ректор Уральской государственной сельскохозяйственной академии, доктор экономических наук, член Союза журналистов РФ.
В это предрассветно-дремотное время два попутчика (провинциальная профессура) мчались в скором душном поезде “Сысерть — Москва” на российский семинар учителей.
— Говорите, вас величают Сидор Никанорович? — поправляя на приставном столике банку с солеными огурцами, переспросил грузный рыжеватый мужчина лет шестидесяти пяти.
— Да, — отвечал попутчик, — у меня довольно-таки старинное имя! Ведь Сидор, я слышал, это ранний овощ, а Никанор — значит красивый. Вот и получается, что я не просто… хе-хе… фрукт, а красивый овощ! — лихо заливал Никанорыч.
Беседа под водочку вывела собеседников к темам морали. Вспоминали забавные вузовские треугольники и служебные романы, пошловатые анекдоты об обманутых мужьях и женах, о сексуальных домогательствах к молодым аспиранткам и педагогиням.
— А вот ещё история! — хлопнув себя по правому колену, обратил на себя внимание Никанорыч. — В начале расстрельно-перестроечного цикла прибыл к нам на работу в вуз интересный мужчина, Петрович, так ласково его называли сослуживцы. Поговаривали, что это правая рука ректора, но точно было известно, что он бывший выпускник нашей альма-матер периода кукурузной лихорадки и что он более тридцати лет расшаркивался в столичных НИИ, главках и министерствах.
— Была у него с детства одна привычка, — продолжал рассказчик, попивая чай с рафинадом, — уж очень он любил разгадывать кроссворды, чайнворды и шарады. Он так поднаторел в этом деле, что уже сам сочинял различные загадки, выдумывал свои собственные словечки, которые он рекомендовал по собственному заявлению: “Только для интеллектуалов поселкового масштаба”. Было у него одно любимое словечко — “КОЛЕБАНИЕ”. Он разбивал его в своей “заморочке” на две неравные части: первую часть из трех букв он рассматривал как орудие казни наших предков, вторую — как легкий флирт. Соединившиеся же части преподносил как физическое явление.
— Да это же все похоже на анекдот, — расплываясь в златозубой улыбке, проронил Иван Сергеевич, второй собеседник, любитель охоты и красивых палестинских женщин.
— Можно и так считать, вот и наш ректор-либералисимус так же считал его ходячим анекдотом, кстати сказать, подшаркивающим да еще любившим в легком алкогольном отравлении пройтись бочком, пританцовывая, похлопывая себя по бедрам. Боялись даже, что при защите докторской диссертации, которую он готовил больше двадцати лет, он выкинет какой-нибудь номерок, к примеру, выйдет к докладу с переплясом, на манер цыганочки с выходом из-за печки. Хочу заметить, что наш Петрович был далеко не монах. Педагог, если его можно было так называть, стал похаживать не только к парикмахершам и киоскершам, но и в сердце вуза — в бухгалтерию. Здесь он пытался расставлять амурные силки. Особое внимание он оказывал молодой девушке по имени Галинка, которая работала, кажется, даже некоторое время заместителем главного бухгалтера. Уж чем пленила его златокудрая красавица, сегодня трудно вспомнить, но речь не об этом. Дело в том, что наш ректор, кстати сказать, любитель всяческих инноваций и нововведений, что кажется почти одно и тоже, в воспитательных целях написал для студенческого капустника забавную пьеску. Попытаюсь ее хотя бы частично воспроизвести. Плесни-ка, Сергеич!..
Откашлявшись, профессор, не лишенный артистических манер, начал:
— Название я точно не помню, то ли бухгалтерская любовь, а может: “Любовь и бухгалтерия не совместимы”, но что-то в этом роде. Действующие лица такие: Референт вуза Петрович. Девочки из бухгалтерии Галинка, Ольга, Татьяна, Алла, Олеся и другие. Экономист-маньяк Иваныч. Шофер ректора Серёга. Младший научный сотрудник Юра. Рядовой педагог — мужчина пенсионного возраста, в очках, в плохо отглаженном костюме и с жидким портфелем в руках.
Итак, открывается занавес, и первая сцена: на студенческой сцене стилизованные декорации бухгалтерии (задник оформлен огромными счетами времен застоя, а слева и справа сцены современные компьютерные мониторы). Девушки инсценируют кипучую деятельность на бухгалтерских участках.
Внезапно в дверь бухгалтерии (с опаской) просачивается очкастая голова мужчины, затем нечищеный (по причине бедности) ботинок (кажется, лыжный), потом остальная человеческая часть — мятое туловище. Мужчина извиняющимся тоном обращается как бы в никуда: “Простите, а сегодня будут давать зарплату?” — “Не мешайте работать, гражданин!” — зашикали на него со всех сторон.
Причем организаторы спектакля сделали так, что это шиканье плавно переросло в лай дворовых собак, по-видимому, это записывали где-то в ветклинике, — пояснил Никанорыч. — Педагог с голодухи играл замечательно, должен я вам сказать, — обратился он к сокупейнику. — Он выронил портфель и стал рыскать глазами по сцене. Вдруг он (артист!) почувствовал на себе спасительный взгляд одной из бухдевочек и умоляюще стал смотреть на нее. “Здравствуйте!” — произнесло спасительное создание. Это была Галинка.
Девушка вежливо спросила:
— Вы за зарплатой бюджетной или внебюджетной?
— Понятия не имею, — отвечал профессор, — сколько ни захожу, все тщетно.
В это же время одна из бухдевочек картинно, можно сказать, феерично прохаживалась по кабинету, где вычисляют стоимость затраченной рабочей силы, демонстрируя свои ножки, затянутые в колготки от Levante. И вдруг она, улыбаясь, подходит к профессору и с пафосом произносит:
— Профессор, забудемся…
Затем опирается обеими руками на его плечо, встает боком к сцене и, слегка приподнимая правую ножку (в полуласточке), фальцетом поет:
— Заходют тут всякие, а потом колготки от Levante пропадают!
Сразу после этих слов идет реклама колготок. Девочки сидят на мониторах слева и справа, демонстрируя ляжки и икры, затянутые в колготки. На экранах мониторов счастливое лицо героя-любовника Петровича. Он демонстрирует голливудскую улыбку с мостами от “Гран-Дент” (это стоматологическая клиника академии). И что удивительно, — обращается Никанорыч к собеседнику, — ректор сам даже придумал мелодию и стихи по этому случаю! Как раз в этот момент звучит его песенка “…Мосты еще не развели, вы не ушли пока к другому…”, ставшая впоследствии студенческим шлягером.
— А что стало с профессором? — спросил попутчика Иван Сергеевич.
— Ничего особенного. Профессор обескураженный, весь красный как рак убежал со сцены в двери, на которых весела табличка “Выход здесь”.
Слушайте дальше. Все та же дверь, но появляется уже новая фигура. Петрович, расшаркиваясь, почти на полусогнутых выкатывает на середину бухгалтерского токовища и ласково произносит: “Девочки, примите отчётик!” Одна из самых бойких бухдевочек вдруг выкрикнула: “Может, еще что принять?” Петрович с улыбочкой и осклабившись: “Неплохо бы дуэтом!” Бойкая явно про себя подумала: “Старый пес, а все туда же!”
Все девочки на сцене встают, кто-то из них говорит: “Не до тебя, Петрович, пора пожурчать и разговеться!”, — и гуськом направляются в сторону указателя “В столовую”.
Сцена вторая. Петрович и Галинка (остаются вдвоем).
Откуда-то издалека доносятся звуки жгучего романса: “От меня еще никто не ускользал…”
Галинка обращается к Петровичу: “И почему у вас у всех в головах только одна зарплата и авансовые отчеты?”.
Петрович, прокашлявшись, поет баритоном:
Галинка, ты помнишь мгновенье,
Так взволновавшее кровь,
И первое наше сближенье,
И первый порыв на любовь.
Ты торт в бухгалтерью вносила,
Я к вам приперся на чай.
На туфель ты мой наступила,
Как будто совсем невзначай.
С тех пор, дорогая Галинка,
К тебе я вниманье храню.
По жизни скольжу я, как тонкая льдинка,
Пробила мою ты броню!
Галинка смущенно парирует:
А я вот — крепость, скрывать не стану,
Но я сдаюсь тебе притом,
Как после праздников посуда
Сдается в ближний гастроном!
Петрович:
Но в нем же очередь большая,
Там не укрыться нам вдвоем,
И в нем беседу продолжая,
Чайку мы явно не попьем”.
Галинка (в сторону):
Еще один козел-Ромео! (Петровичу):
Меня вогнали в краску вы,
Я вся в преддверии любви.
Но я, конечно, не Джульетта,
Схожу-ка я до туале…
Встает, берет со стола чайник со свистком и бежит в дамский туалет, чтобы набрать в него воды. Причем на сцене, среди декораций, обозначены два туалета. На туалете с буквой “М” висит табличка — “Не работает”, а там, где “Ж” — “Всегда свободно”.
Петрович в ожидании Галинки, насвистывая мотив забавной песенки, игриво запел:
Девчонка без любви поцеловалась
И глазками кокетливо косит.
Я видел это — сердце оборвалось
И до сих пор на ниточке весит.
Не оборвите ниточку, злодеи.
Я хоть и рыцарь, но не юн уже.
Я буду в “М” ходить до самой смерти,
Хотя меня и посылают в “Ж”.
Сцена третья. Студенческая сцена медленно разворачивается на 180 градусов. Квартира Галинки. Окно. На окне табличка — “Воскресенье”. Раздается телефонный звонок. Трубку снимает Галинка (она в шароварчиках и в тапочках с загнутыми носами на босу ногу; со сцены до зрителей доносятся восточные мелодии).
Раздается голос Петровича (из трубки): “О, звезда очей моих, о несравненная Галинка! О, мой рахат-лукум, о, мои комплексные и витаминизированные восточные сласти! Как я мечтаю прикоснуться к губам твоим, что напоминают мне сладкий шербет”.
Голос суфлера:
— Петрович, не “шербет”, а щербет.
Петрович:
— Вот и я говорю — щербет, — и продолжал увлеченно восклицать: — О, моя Галинка. Как бы я хотел приклонить свою голову на твои перси, обнять твои точеные ножки, услышать запах лаванды от твоих волос!
Два алкаша у будки, услышав слова Петровича о лаванде, запели нестройными голосами: “Лаванда, гордая лаванда!” Они подумали, что это имя девушки, поэтому называли ее гордой. Но наш герой-любовник невозмутимо вопрошал: “О, умнейшая из умнейших, помоги мне, славная и мудрая, как Мата Хари (просьба не путать с “матом в харю”), завершить труд, достойнейший ученых мужей. Подари мне несколько ночей для завершения столь важного, столь многотомного, столь значимого диссертационного труда!”
Галинка, тяжело вздохнув, повесила трубку. Петрович воспринял это как сигнал к действию.
Сцена четвертая. Раннее утро. Вновь квартира Галинки. Сергей и Галинка, обнявшись, нежатся в постели. Раздается сигнал пейджера. Серега, потянувшись в Галинкиной постели, полусонным голосом восклицает: “И что зараза-ректор меня так рано будит?” Чешет квадратный затылок и идет умываться. Галинка, потянувшись на “амурном ложе” (название спального гарнитура), с удовольствием вспоминала слова Петровича о том, что она и рахат-лукум, что она и сладкий щербет. И что только с ней Петрович может завершить свою диссертацию. За декоративным окном Галинка сначала услышала мерное урчание заведенного мотора, а затем шум отъезжающей машины. Это уехал Сергей.
Та же комната. Галинка любуется своим молодым, упругим телом у зеркала. Восклицает вслух, оглядывая себя: “Не зря меня — березку этот дуб Петрович любит”. И начинает декламировать:
Опушка леса. Тишина.
Стоят могучий дуб и нежная береза.
Про них в лесу идет молва —
Об их влюбленности, влечении и грёзах.
Береза тем восхищена,
Что от природы полностью обделена.
Дуб знает — береза может дать,
О чем он ранее не мог и в снах мечтать…
Обращаясь в зал, говорит: “Увидел бы меня сейчас этот козёл Петрович, последние бы мосты от “Гран-Дент” выпали бы. Пожалуй, нечего было бы разводить. Слюной бы изошел златоуст хренов”.
Стук в окно. Галинка смотрит: “Кто там?” — и видит Петровича. Он висит на водосточной трубе с выбившейся из-под ремня белой рубашкой на фоне черных неглаженых брюк. Он кажется огромным дятлом, птицей, о которой часто шутили в анекдотах веселые чапаевцы. Труба слишком хрупкая и ржавая, и Петровичу, конечно, не до “ноктюрна на флейте водосточных труб”. В душу рвутся звуки моцартовского реквиема…
Вдруг у самого уха Петровича раздался голос Карлсона: “Малыш, ты что завис?” Петрович встрепенулся, но Карлсон растворился в утренней дымке, и он понял, что это была лишь галлюцинация.
На сцене смеркается, и это означает, что Петрович дождался ночи. Он замерз на пронизывающем вечернем ветру, и его зубы стали выстукивать:
Березка-красавица — жесткая внутри,
Тело деревянное — кукла без души.
Многим ты понравишься белизной стволов,
От души и нежности нет в тебе следов”.
Почти в полной темноте на сцене раздается скрежет железа и свист летящего тела:
— БАЦ!..
Петрович зафиксировался на рыхлой клумбе.
Сцена шестая. Больничная палата. Петрович весь в бинтах и гипсе лежит на койке напротив окна. За окном слышится Свадебный марш Мендельсона. Петрович размышлял: “Да, допрыгался, голубчик. Лучше бы я писал диссертацию в одиночку”.
В палату входят молодожены. Сергей в черном с белым цветком на лацкане пиджака. Галинка вся в белом, как лебедушка. С молодыми в палату ввалились бухэкономисточки, они с огромными счетами.
Забинтованное тело Петровича под звуки марша Мендельсона торжественно вывезли со сцены, и с размахом заиграла свадьба.
Зрители гуляют вместе с актерами, льется рекой шампанское, сцена и зрительный зал представляют собой одно целое, “гуляют все!!!”. Представление заканчивается цыганской залихватской пляской. На костылях солирует Петрович.
ЗАНАВЕС!
— Лихо!.. Лихо у вас развлекаются, — выпалил Иван Сергеевич. — Вот уж истина: седина в бороду, а бес в — ребро!
— Давайте, голубчик, забабаишничеваться, — сорвалось у Сидора Никаноровича. И он поймал себя на мысли, что также любит всякие словечки под стать этому герою-козлодоеву.
До Москвы еще оставалось десять часов паровозного хода.