Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2004
Виталий Алексеевич Павлов — родился в 1930 г. Журналист, историк, краевед. В 1954 г. окончил историко-филологический факультет УрГУ. Автор десяти книг, изданных в Екатеринбурге. В журнале “Урал” печатается с 1958 г. Живет в Екатеринбурге.
Писатели второстепенные приготовляют поприще для писателей первоклассных, для всяких писателей, которые не могли бы явиться, если б предшествующие им литературные деятели не приготовили им материала для выражения творческих созданий, — среды, в которой возможно уже проявленье великого таланта…
С. Аксаков. Разные сочинения
Предсказание месье Перло
Корнем рода своего дворяне Сумароковы считали некоего Левиса, выехавшего из Швеции на службу к великому князю Василию Дмитриевичу (1389—1425), “зело искусного в землемерии”. Потомок его, Богдан, имел двух сыновей: старший, Иван, был комнатным стольником царя Алексея Михайловича, затем думным боярином; при Петре I замучен в каземате Новодевичьего монастыря. Младшему сыну Богдана, Панкратию, выпал более счастливый жребий: он служил у Петра в потешных, был рындой, стольником и, наконец, стряпчим, имел родовую вотчину в Каширском уезде Тульской губернии, а 25 июля 1696 года получил в вотчину от Петра Алексеевича “за многую его верную службу и неотлучна при Его Величества бытие” в Пензенском уезде село Пелетминское — Посопную слободу. Столь щедрый подарок царь положил “на зубок” своему крестнику и тезке — Петру Панкратьевичу. А сверх этого отцу его пожаловал деревянную церковь из Филей, в которой Панкратий Богданович венчался с боярской дочерью Натальей Зиновьевой1 .
Царский крестник Петр Панкратьевич, как и отец, исправно нес государеву службу: полковник ландмилицкого украинского корпуса, канцелярии конфискации главный судья, в 1760 году — тайный советник, а при отставке 17 июля 1762 года — действительный тайный советник. Крестьян за ним в Пензенском, Каширском, Алексинском, Серпуховском, Тарусском и Симбирском уездах числилось 1670 душ2 . Благочестивый крепостник на досуге сочинил несколько “Размышлений” и стихов в духе христианского смирения. Знать, от него в сумароковском роду и повелись литераторы… Супруга его Прасковья Ивановна (в девичестве Приклонская) родила ему четырех дочерей и троих сыновей. Старший из них, Василий Петрович, учился в Сухопутном шляхетном корпусе, был прапорщиком Воронежского пехотного полка. В конце жизни (умер не ранее 1767 г.) в чине статского советника служил членом Московской конторы Берг-коллегии3 .
Младший, третий сын Сумарокова, Иван Петрович, по свидетельству его потомка, служил подполковником и егермейстером при Екатерине II4 .
Что касается второго сына — Александра Петровича, действительного статского советника и кавалера (14 ноября 1717 — 1 октября 1777 гг.), то ему выпала совсем иная стезя. Видимо, вирус сочинительства, вселившийся в его отца, особенно развился в нем. Первый российский драматург, первый издатель-редактор частного журнала “Трудолюбивая пчела”, основатель литературной критики, поэт, публицист, “российский Расин”, был знаменит в течение всего XVIII века. Один из писателей в конце столетия ставил его в ряд с такими “трагическими стихотворцами” (создателями трагедийных пьес. — В.П.), как Корнель, Расин, Вольтер, Кребильон, Шекспир и Лессинг. “Красота его характеров, естественное и занимательное расположение его трагедий, благородные чувства и мысли, плавность слога и прочие многие совершенства обещают бессмертие его творениям, как еще и поныне с неменьшим удовольствием принимаются публикою, как и во время новости их”. Писатель сравнивал Александра Петровича с такими баснописцами, как Лафонтен и Геллерт, а “эклоги Господина Сумарокова, — писал он, — не уступают в нежности, в знании сердца человеческого и в красоте ни Виргилиевым, ни Феокритовым”5 .
Эти суждения зеркально отражали впечатления большинства читающей дворянской публики того времени. А высказал их внучатый племянник Александра Петровича Панкратий Платонович — внук Василия Петровича, младший из сыновей которого, Платон Васильевич, и стал отцом Панкратия.
***
Панкратий родился 14 октября 1765 года во Владимире-на-Клязьме, где отец его, армейский капитан в отставке, знаток математики, служил, подобно далекому предку Левису, в межевой канцелярии губернским землемером. Платон Васильевич, по свидетельству внука, был хорошим чертежником и рисовальщиком. Но чрезмерное пристрастие к алкоголю лишило его рассудка. Случилось это, когда Панкратий был еще младенцем. До 12 лет он жил в родовом сельце Кунеево Каширского уезда, “не зная ничего, кроме часослова и псалтыря, который старый слуга преподавал ему”6 . В этом возрасте его привезли в Москву, в дом московского гражданского губернатора П.И. Юшкова — родного брата бабушки Панкратия Марии Ивановны, урожденной Юшковой.
Здесь он воспитывался вместе с детьми П.И. Юшкова у разных учителей, среди которых особенно выделялся гувернер-француз месье Перло, “человек умный, с большими познаниями и прекрасными правилами. Он скоро полюбил Сумарокова (…) за редкое понятие, прилежание, тихий характер”.
Мальчик очень охотно учился и “первый из своих товарищей мог служить переводчиком между учителем и Юшковым, который, не зная французского языка, любил однако ж с ним побеседовать”. “В продолжении четырех лет, проведенных им у своего родственника, он узнал совершенно французский язык и мог на нем изъясняться и писать так же легко и свободно, как на природном; а с помощью других учителей, ездивших к Юшкову, с помощью книг и собственного прилежания не менее успел и в прочих предметах”7 .
Размышляя о поведении своего ученика, как бы предрекая его будущность, месье Перло говаривал: “Шалость составляет необходимую принадлежность ребяческого возраста. В нем нет этого, и я боюсь, что он когда-нибудь сделает огромное дурачество (sottise pommee, как выражался он по-французски)”8 .
Знал ли об этом предсказании Панкратий, когда в 1781 г. его по дворянскому обычаю той поры записали в Преображенский полк и отправили в Санкт-Петербург? Здесь он продолжал свое образование: изучал итальянский и немецкий языки, учился музыке и рисованию. Между тем его произвели в вахмистры, затем перевели в лейб-гвардии конный полк, а 1 января 1787 г. он стал корнетом. Получив на двадцать первом году “чин гвардейского офицера — что в то время много значило… — он, кажется, мог ожидать блистательной будущности…”9 . Когда весть о производстве Панкратия в офицеры дошла до его матери, “все знакомые, поздравляя ее, говорили, что Господь, наконец, хочет ее утешить в несчастьи, что сын ее снова возвысит свой род и будет таким же важным сановником, каким были его дед и прадед”10 .
Однако случилось непредвиденное и непоправимое. В том году на крещенском параде корнет простудился и вынужден был несколько дней просидеть в своей комнате. По рассказу его сына Петра Панкратьевича, коротая время, Сумароков, обложенный эстампами и рисунками, усердно рисовал. Особенно хорошо ему удавались рисунки пером. Однажды утром к больному заглянул приятель вахмистр Максим Куницкий. Между ними зашел спор, что-де молодому художнику ни за что не нарисовать ассигнацию. Уязвленное самолюбие задело Сумарокова, он “достал 100-рублевую ассигнацию, вырезал по ней тоненькую бумажку, какой обыкновенно перекладываются эстампы, и начал ее срисовывать, желая доказать своему приятелю, что это не так мудрено, как он думает (…). Под вечер Куницкий вновь появился у приятеля, и тот показал ему рисованную ассигнацию. Вахмистр был крайне удивлен почти полным сходством рисунка с оригиналом, и на требования Сумарокова вернуть рисунок и сжечь его, выбежал с ним из комнаты и скрылся. Сумароков приходит в совершенное отчаяние: мрачное предчувствие и смертельная тоска овладели им. Наконец, часов в восемь вечера предатель является, завернутым в лисий мех. Сумароков содрогнулся, увидя на нем эту обнову, и с беспокойством спросил, где он взял ее.
— Не правду ли я говорил, — отвечал Куницкий, засмеявшись, — что гораздо выгоднее рисовать ассигнации, чем картинки…
Тут он рассказал, что был в гостином дворе, где, купив лисий мех, воспользовался темнотою лавки и отдал за него ассигнацию, которая была нарисована совсем не для такого употребления.
Легко можно представить весь ужас и негодование Сумарокова… Он бранил подлеца за его предательство, доказывал всю мерзость его поступка, заклинал сказать, в какой лавке сделал он несчастную покупку, и давал деньги, желая выкупить роковое доказательство своего неблагоразумия”. Но на Куницкого ничто не действовало, и он ушел, оставив Сумарокова в “смертельном беспокойстве”.
На другой день Панкратий посвятил в происшедшее своего сослуживца двадцатилетнего вахмистра Георгия Ромберга и просил его совета, что делать. Оба приятеля уговаривали Куницкого, “чтобы он выкупил ассигнацию или по крайней мере показал лавку, в которой отдал ее, но Куницкий не хотел сделать ни того, ни другого”. “Тайна осталась между троими и, казалось, в самом деле нельзя было опасаться…”
“Недели через две (…) Куницкий (…) шел беспечно по улице и вдруг на повороте, выходя из-за угла, столкнулся нос к носу с обманутым купцом”. Тот кричит “караул”, Куницкий бросается в бегство, однако его хватают и ведут к командиру конногвардейского полка Михельсону. “Там он во всем признался. Послали за Сумароковым и Ромбергом: они подтвердили сказанное, и их всех троих посадили на гауптвахту (…). Все бумаги арестантов были забраны, пересмотрены, переписаны; но в них не нашлось ничего такого, что могло бы увеличить неумышленное преступление Сумарокова (…)”. Однако “в бумагах Сумарокова нашлись сатирические стихи, которые, как должно думать, вооружили против него некоторых начальников”11 .
И здесь уместно сказать, что кроме способности Панкратия к овладению иностранными языками, к музыке и рисованию ярко проявлялось еще одно — умение сочинять стихи, особенно сатирические. Его первое выступление в печати пришлось на 14 октября 1786 года, на тот самый день, когда ему исполнился двадцать один год. В тот день появился шестнадцатый номер столичного журнала “Лекарство от скуки и забот” с эпиграммой начинающего литератора “Клеон Дамону говорил…” и лирическим стихотворением “Элегия”:
Когда судьба дала красу твою мне знать,
Одну тебя с тех пор я клялся обожать,
Драгая тень твоя повсюду мне мечталась,
Единая в уме моем ты представлялась.
Рассудок мой погиб, я вольности лишился,
Весь страстный дух с тех пор к тебе лишь устремился.
Сокрылись радости, веселия и смехи,
Прошли, как краткий сон, все прежние утехи… —
и т.п. стенания о неразделенной любви.
Не знал, не ведал юный корнет, что не пройдет и четырех месяцев, как для него действительно “сокроются радости, веселия и смехи”, но не от надуманной поэтической любви, а под ударом суровой реальности.
Военный суд был скор и беспощаден: всех троих приятелей как фальшивомонетчиков приговорили к смертной казни. Однако приговор отправили на конфирмацию императрице. 20 февраля 1787 года Екатерина II, видимо, получив судебное определение, писала своему секретарю А.В. Храповицкому: “Пришли ко мне фальшивую ассигнацию, присланную из Питербурга”12 . В тот же день аккуратный секретарь записал в своем дневнике: “По полученному известию, что К.Г. (Конной гвардии. — В.П.) корнет Сумароков с вахмистрами Ромбергом и Куницким подделывали новыя ассигнации, говорено о шалостях, в том полку прежде бывших, и что изстари подписывались под руки и разные делали обманы для получения денег”13 .
Возможно, вспомнили, что в начале 70-х гг. в столичный банк поступило несколько подложных ассигнаций — 25-рублевые переправлены на 75-рублевые. “Оное при том так осторожно учинено, что при первом взгляде и не будучи о том предуведомлену, трудно такую подложность распознать”, — говорилось в указе 1771 года. Все ассигнации 75-рублевого достоинства были изъяты из обращения и впредь их не выпускали”14 .
В октябре 1787 года управитель огромного петербургского хозяйства князя Г.А. Потемкина полковник М. Гарновский — “глаза и уши” светлейшего в столице, сообщал ему: “В конной гвардии появились унтер-офицеры, упражнявшиеся в деле фальшивых ассигнаций (Панкратий Сумароков, Куницын и пр.)”15 . Как видно, “дело”, случившееся в Конной гвардии, получило широкую огласку. В дневнике Храповицкого и в донесении Гарновского говорится не об одной, а о нескольких фальшивках. В связи с этим, кроме той версии, о которой поведал сын Панкратия Платоновича Петр, была в ходу и другая, обнародованная Я. Гротом и П. Пекарским: Сумароков из шалости скопировал пером пятидесятирублевую ассигнацию нового образца и показал ее вахмистрам Максиму Куницкому и Георгию Ромбергу. “Эти выпросили ассигнацию у Сумарокова и разменяли ее в трактире при картошной игре. Такой успех ободрил их. Куницкому Сумароков был должен 300 рублей, и первый убедил последнего нарисовать еще две ассигнации. По раскрытию этих обстоятельств военный суд приговорил было их к смертной казни, но потом сделано было смягчение наказания: Куницкого сослали в Сибирь на тридцать лет, а Сумарокова и Ромберга на двадцать”16 . Все они были лишены чинов и дворянства. “Смягчение” наказания, несомненно, принадлежало Екатерине II.
Невольное пророчество месье Перло сбылось сполна.
В столице Сибири
В сопровождении полицейского чина Сумароков вместе с его сестрой Натальей, воспитанницей Смольного института благородных девиц, добровольно пожелавшей разделить участь любимого брата, был доставлен в далекий Тобольск.
Со времени основания в 1587 году Тобольск не только слыл, но фактически был столицей Сибири. Даже в связи с реформой местного управления, когда в 1782 году были образованы Пермское, Тобольское и Иркутское наместничества, именно в Тобольске во дворце наместника — напротив кремля сохранялась “тронная зала”, в которой на высоком красном помосте сверкал золотым позументом и отливал малиновым бархатом императорский трон — точная копия санкт-петербургского. В этом зале наместник принимал сановников, иностранных послов и высоких гостей. Правда, к концу 80-х гг. трона уже не было. Тобольское наместничество вошло в округ во главе с генерал-губернатором (А.А. Волковым), резиденция которого находилась в Перми. Но власть тобольской администрации по-прежнему распространялась на огромное пространство от Рифейских гор до верховий восточных притоков Енисея и от берегов Ледовитого океана до Алтая — на территорию почти в 5 млн квадратных верст с населением свыше полумиллиона человек17 . Площадь наместничества в 40 раз превышала Московскую губернию и составляла треть территории всей империи. Власть тобольского архиерея и его духовной консистории простиралась вплоть до Челябинска, Троицка и даже Уральска, не говоря уже о Среднем и Западном Урале18 .
Тобольск был по тому времени крупным торговым и промышленным центром. Ряд купеческих домов вел торговлю со среднеазиатскими странами и Китаем. В 1782 году в нем насчитывалось 348 купцов19 . В городе действовали десятки кожевенных, мыловаренных и кирпичных “заводов”, стекольная мануфактура, полотняная, лаковая, бумажная фабрики. Были широко развиты различные ремесла…
“Дальняя государева вотчина” — Тобольск по праву считался и крупным культурным центром. Он имел собственный театр, духовную семинарию, геодезическую школу, школу для солдатских детей, Главное народное училище, открытое уже при Сумарокове, частные пансионы. Служащие этих заведений, консистории, чиновники административных, офицеры военных органов и их домочадцы, а также образованные дворяне, сосланные за разные преступления из европейской части России, составляли здесь заметную культурную прослойку. Немало было образованных людей среди посадских, мещан и купечества. Купец первой гильдии, городской голова, владелец салотопни и бумажной фабрики Василий Яковлевич Корнильев слыл просвещенным человеком. В его доме сложилась одна из самых крупных частных библиотек.
Вместе с тем Тобольск издавна служил местом ссылки “колодников” — людей разных сословий, совершивших уголовные преступления. В 80-е гг. их насчитывалось несколько сот, часть которых была в услужении и на поруках у местных чиновников и купцов20 , другая часть отбывала наказание в остроге.
Преодолевая почти 3 тысячи верст до места ссылки, Сумароков смутно представлял, где, как и на что будет жить и чем заниматься. Одно знал твердо: военная карьера для него оборвана навсегда. Что касается гражданской службы, особых иллюзий тоже не питал. Беспокоило и то, как он будет принят местным начальством и обществом.
По обыкновению того времени государственного преступника полицейский доставил прямо в трехэтажный дворец наместника Александра Васильевича Алябьева, действительного статского советника, бывшего пермского вице-губернатора, лишь в марте 1787 года приступившего к своим обязанностям. Это был вельможа екатерининской формации, человек просвещенный, женатый на родственнице Н.И. Новикова, по свидетельству современника, “человек (…) добрый и благорасположенный к добру”, вид имел “привлекательный и приятный”21 . К Сумарокову он отнесся благожелательно. А это определило отношение к нему обер-коменданта П.Я. Мордвинова, подчиненного ему городничего плац-майора И.П. Топоркова, военного коменданта бригадира И.И. Мещерского22 и чиновной братии наместнического правления.
Ободренный благосклонным приемом, Сумароков, ставший теперь туринским мещанином, снял квартиру, начал обживаться, знакомиться с городом и его обитателями.
Обнаружилось, что Тобольск вырос на правом берегу Иртыша при устье Тобола, впадающего в Иртыш как раз против Нагорной части города — на горе Алафейской. Вершина этого крутояра, взметнувшегося на 35 саженей, и сегодня, как три с лишним века назад, венчает жемчужная корона — величественный белокаменный кремль с его мощными стенами, квадратными и круглыми шатровыми башенками, Софийским собором, Шведской палатой, возлежащей поперек Прямского взвода, каменного гостиного двора, напоминающего восточный караван-сарай… В ту пору часть двора временно занимали присутственные места.
В одной из башен в цитадели был заточен первый в Сибири “политический преступник” с обрубленным ухом и вырванным языком — угличский колокол, отлитый еще в 1593 году и сосланный царской волей за тысячи верст за то, что набатом возвестил о гибели царевича Дмитрия.
Нетрудно представить Сумарокова, поднявшегося по длинной и крутой лестнице вдоль Прямского взвоза, нырнувшего под арку Шведской палаты и очутившегося затем на кремлевской площади. Прямо на противоположной стороне ее за тополями, кустами сирени и акации виднелись каменные кельи и справа от них — трехэтажный архиерейский дом, обнесенный с тыла каменной оградой с башнями. Здесь, в этом доме, обитал преосвященный епископ Варлаам. Нагорную часть города как большую крепость с севера и востока ограждали уже оплывшие к тому времени, заросшие мелким кустарником и бурьяном бастионы и ров.
Массивная, обитая каким-то светлым металлом с узорной чеканкой дверь кафедрального храма открывалась удивительно легко и свободно. В просторном зале, свет в который проникал откуда-то сверху, теплились огоньки лампад у царских врат, отбрасывая блики на лики святых, изображения коих сплошь покрывали стены храма. Все как в московских или столичных церквях. Но в Софийском соборе хранилось и нечто диковинное: вызолоченный серебряный крест, привезенный в конце XVII века первым сибирским архипастырем, посланцем Петра I Филофеем Лещинским, посох с именем патриарха Филарета, его митра и драгоценная панагия…
Отдав должное торжественной красоте Софийского собора, Сумароков, возможно, вышел на край обрыва, попав туда через малозаметную дверцу в крепостной стене. Отсюда, как на ладони, был виден весь Нижний город — потемневшие бревенчатые дома в окружении амбаров, коровников, конюшен и всевозможных клетушек. Избы подслеповато смотрели на немощеные улицы своими слюдяными, редко застекленными оконцами. Унылое однообразие приземистых домов нарушалось лишь звонкой белизной полутора десятков церквей с их колокольнями и сверкавшимих позолотой луковичными куполами и крестами… В городе виднелись минареты мусульманских храмов. Магометанская вера и православие мирно уживались, не мешая друг другу. Любого приезжего в Тобольск поражало обилие питейных заведений: трактиров и кабаков, с причудливыми, не лишенными остроумия названиями: “Мокрый”, “Подкопай”, “Веселый”, “Отряси ноги”, “Кокуй” и т.д. В диковинку было и другое. Под вечер, когда наступали сумерки и горожане готовились ко сну, с высокого мыса, где высился дворец наместника и его канцелярия, плыла над городом музыка. Капелла, состоявшая из кларнетов и скрипок, играла различные усладительные пьесы. Порой музыка сопровождалась пением божественного стиха: “О, воспетая мати, родшая всех святых святейшее слово, нынешнее приемше приношение, от всякой напасти избави всех, и будущие изми муки тебе вопиющих: аллилуйя!”23
Пространство Нижнего города ограничивал Иртыш. На мерцающей ряби широкой и полноводной реки вверх и вниз уплывали промысловики-рыболовы. Ближе к берегу виднелись многочисленные лодки-плоскодонки, с которых умелые рыбаки то и дело таскали с помощью нехитрых снастей осетров и стерлядь, нельму и муксуна, сырка и щуку, налима и всякую рыбью мелочь. Однако река-кормилица иногда оборачивалась злой мачехой, учиняя наводнения.
Но самой страшной напастью для деревянного города были пожары. Ураганный пожар обрушился 27 апреля 1788 года. Бешеный холодный ветер метал головни и угли, перебрасывая пламя с одного места на другое. Огонь полыхал на горе Алафейской и под горой. Сгорело девять церквей, Знаменский монастырь, архиерейский дом и дворец наместника. В нем чудом сохранилась только овчинная шуба, в которую и укутали троих малых детей Алябьева. Огонь сожрал присутственные места, гостиный двор, ряды казенных и купеческих магазинов, трактиры, тысячу сто десять обывательских домов. В огне погиб сорок один человек, множество домашнего скота 24 . Тысячи людей остались без крова, одежды и пищи. Лишь помощь крестьян окрестных деревень, привезших погорельцам одежду и продукты и безвозмездно кормивших их более недели, спасла многих от неминуемой смерти.
Но одна беда не ходит. Не успев оправиться от пожара, город окунулся в новую беду. “Великая зима” 1788—1789 годов “правила бал” на всем евразийском континенте, даже в Германии и Франции, Италии и Швейцарии. Лютые морозы господствовали на Кубани, в Центральной России, в Крыму, в Причерноморье, северную часть Черного моря сковало льдом. От холодов и под снегом погибли тысячи домашних животных 25 .
Вместе с городом трудно перенесли и пожар, и “великую зиму” Панкратий Сумароков, его сестра Наталья и двое слуг. Тем более что за это время он только начал приспосабливаться к новым для него условиям. Матушка Марья Ивановна пособие своим детям присылала небольшое, и Сумароков принужден был зарабатывать на жизнь частными уроками, которые давал детям купцов и чиновников, постепенно приобретая известность знающего и хорошего учителя.
Еще до пожара, в марте 1788 года, судьба свела его с тобольским губернским прокурором Иваном Ивановичем Бахтиным. Их встреча, скорее всего, не была случайной. По букве должности своей Бахтин должен был знать, как ведут себя ссыльные. В ту пору Ивану Ивановичу шел тридцать третий год. Он был небольшого роста, уже тогда склонный к полноте, ибо любил хорошо поесть, но подвижный, энергичный острослов. Излишняя подозрительность, воспитанная в нем многолетними судейскими обязанностями в Перми и Тобольске26 , порой неожиданно перемежалась почти детским простодушием. Чуть ли не с первой встречи он объявил себя “вольтеристом”. Выяснилось, что пишет стихи, преимущественно сатирические, что оба — Панкратий и Бахтин — печатали свои сочинения в одном и том же столичном еженедельном журнале Федора Осиповича Туманского “Лекарство от скуки и забот”. В сентябрьских номерах (№ 12, 13) за 1786 год Бахтин напечатал “Епитафию”, две эпиграммы, “Мадригалы” и пьесу “ На случай требования, чтобы написать стихи”. А в октябрьском № 16 опубликована эпиграмма Сумарокова “Клеон Дамону говорил”:
Клеон Дамону говорил
И всякий час ему твердил:
“Куда как схож с тобою я!
Когда б не превышал меня
Ты ростом целой головою,
Различия б не было между тобою и мною”.
Дамон ему в ответ:
“Об этом спору нет,
Когда б я головы лишился,
Тогда во всем бы я с тобой, мой друг, сравнился”.
Новые знакомые с удовольствием вспоминали журнал с его довольно широкой и разнообразной программой, вспоминали, что в нем публиковали свои произведения И. Крылов, А. Майков, А. Бухарский, Н. Яновский и другие писатели. Жалели, что журнал выходил всего один год и прекратил существование из-за нехватки средств у издателя27 .
Любовь к поэзии, сотрудничество в одном издании как-то сразу сблизили людей разных социальных ступеней и судеб: ссыльного туринского мещанина и дворянина-прокурора. Они стали добрыми приятелями на все годы пребывания Ивана Ивановича в Тобольске.
В тот ли день или в другое время Сумароков узнал от прокурора, что уже несколько лет в Тобольске на правах местного мещанина живет сосланный указом Сената бывший член Мануфактур-коллегии Михаил Пушкин. Вместе с братом Сергеем они были обвинены в подделке штемпелей и ассигнаций. Бывшего дворянина Михаила Пушкина, женатого на княжне Наталье Абрамовне Волконской, приговорили к вечной ссылке. Участь его разделила и Наталья Абрамовна28 . Надежда ссыльной семьи на милосердие государыни теплилась на заступничестве брата Натальи генерал-майора князя Сергея Волконского, одного из суворовских “чудо-богатырей”.
Однако случилось непоправимое: в одном из боев генерал-майор погиб. Последняя надежда на защиту перед императрицей рухнула. Правда, в “Московских ведомостях” появилось стихотворение “На смерть… Волконского”, принадлежавшее поэту-академику Николаю Петровичу Николеву, в котором он намекал на смягчение участи семьи Пушкиных, имея в виду заслуги героя — брата Натальи Абрамовны.
Стихотворение Николева, перепечатанное вскоре в местном журнале, сопроводили “Стихи, служащие ответом вышепомещенным, сочиненные 1789-го года генваря 23-го дня”:
Чрез горы, чрез леса, чрез реки
В полночный льдистый край, где жизнь влачу стеня,
Плачевных дней моих где скоро жду кончины,
Твой бесподобный глас достигнул до меня
…………………………………………
Коль глас преступника внимания достоин,
Прими признательность из недр души моей!
Супругой я призрен… я ею успокоен.
Я ей дышу! А ты берешь участье в ней29 .
Ясно, что это был ответ Михаила Пушкина на стихи Николева.
Сумароков не однажды встречал чету “бывших Пушкиных” с их детьми на улицах города. Их, кстати, видел и А.Н. Радищев. В своих записках он заметил в церкви: “Пушкин ставит свечку”.
В небольшом городке разные случаи сталкивали Панкратия Платоновича с разными категориями ссыльных — приятных и неприятных. Приятным, пожалуй, был сын симбирского дворянина офицер Киньяков, весьма начитанный молодой человек, сосланный вместе с двумя братьями и другими офицерами “за то, что они осмелились подтрунивать над императором”30 . К этой категории принадлежал и подполковник австрийской службы барон Саммаруга с неизменным орденом Марии Терезии и нежной супругой, на дуэли из-за которой он стрелялся в Риге, за что и угодил в ссылку31 .
Случайно встретились однажды трое московских купцов, двое французов и один немец — Беккер, попавшие в разряд “несчастных” “за то, что провезли на двести рублей контрабанды”32 . Среди ссыльных обретался в ту пору и некий французский офицер маркиз де Бомануа33 , и ряд других иностранных и отечественных бедолаг.
Но наибольшее внимание Сумарокова, как и остальных тоболяков, привлекал пожилой и страшно богатый граф Салтыков, сосланный за то, что “брал лихвенные проценты”34 . Был он очень любезен в обществе, говорил свободно на многих языках. Жил на широкую ногу, ездил в карете, украшенной родовыми вензелями, с форейторами, с большой прислугой. Дом и двор его с утра до вечера полнился голосами и шмыганьем из одной двери в другую дворовых холопов и девок. Ухоженные барчуки и барышни гуляли в сопровождении гувернеров и гувернанток.
Сын Панкратия Платоновича Петр писал, что мать его была молодая немка, “приехавшая в Тобольск с семейством одного сосланного туда господина в качестве гувернантки. Она тоже была женщина очень хорошо образованная и кроме природного немецкого языка хорошо знала французский и русский”35 . Хотя мы и не знаем настоящего имени “господина”, с семейством которого появилась в Тобольске молодая гувернантка, ежедневно гулявшая с детьми, с известной долей вероятности можно допустить, что Софья Казабе служила в семье графа Салтыкова. Именно на нее и обратил внимание молодой Сумароков.
Жизнь и молодость брали свое. Прежнее глубокое отчаяние уступало место устойчивому интересу ко всему, что окружало: к учительским обязанностям, к детям, людям знакомым и незнакомым, к девушкам. И Панкратий Платонович влюбился. Влюбился в гувернантку Софью. Произошло это, очевидно, в 1788 году.
В стихотворении “Плач и смех”, написанном Панкратием вечером 29 августа 1788 года, он назвал любимую “драгой моей Клименой”.
“Плач и смех”
Автограф стихотворения “Плач и смех” — единственный автограф Панкратия Сумарокова, известный науке, — сохранился36 . Стихотворение написано на бумаге производства Сибирской Туринской фабрики Походяшина 1786 года. Впервые полностью опубликовано в журнале “Уральский следопыт” в 1983 году37 .
Когда нехорошо желудок мой сварит,
Проснувшись поутру с тяжелой головою,
Бываю я тогда печален и сердит,
Бранюсь с своей судьбою.
Представлю бедствия людские пред собою;
Мне мнится слышать смертных стон.
Зло лезет мне в глаза тогда со всех сторон,
Невинность вижу утесненну,
Войнами землю разоренну,
Огню пеняю я: На что Тобольск ты съел?
Иль пищи ты другой, проклятой, не имел!
Злодейства, слабости я вижу смертных рода,
Которой Госпожа Природа,
Не знаю для чего, на свет произвела,
И, верно, в те часы хмельна она была;
Что вместо твердости лишь слабость нам дала.
На то ль вселила в нас к грехам она охоту,
Чтоб праведно отдать к диаволу в работу
За наши пакастны дела;
Как будто здешней жизни скука,
Иль лучше беспристанна мука
Еще для нас мала.
Потом предстанут мне на мысль болезни, раны,
Землетрясения, Тираны,
Представлю голод и чуму,
Страданья, смерть, огнедышащи горы;
И словом, я тогда куды ни взвел бы взоры,
Нещастий и злодейств повсюды вижу тьму.
Потом изыскиваю средства
Для прекращения тово несносна бедства;
Но видя, что никак нельзя помочь тому
И что напрасно я на то лишь время трачу,
Нахмурюсь… и заплачу.
Когда же с Б… и с П… бываю,
Иль книжку умную читаю и лежу,
Тогда все горести свои позабываю
И ни о чем я не тужу.
Когда же сверьх того на память привожу,
Что от драгой моей Климены
Не вижу я еще ни малыя измены,
И Турков в сих местах ни Шведов не боюсь…
Смеюсь.
Но вдруг средь радости моей
Представлю я, что Швед злодей,
Как бешеной на нас внезапу нападает
И подданных своих под пули посылает:
За что и сам не знает,
Для исполнения лишь прихоти своей
Губить своих людей,
О! Сколько бедные народы те нещастны!
Которы збалмашным Царям таким подвластны.
Цари те умных всех равно и дураков,
Не знаю, от ково им будто властью данной,
Имея дух строптивой, бранной,
Ведут на бойню, как быков:
Тогда то грусть свою как сильно я ни прячу,
Нахмурюсь… и заплачу.
***
Когда же я стихи подобны сим мараю,
Иль В… как историю читаю
Иль на кривляния ево когда взираю,
Иль как М.Ф.
Когда запорит дичь,
Хоть я обоих их отменно почитаю,
Но, не стерпев, всегда со смеху помираю.
Таков то вот удел людского существа!
Хоть мы часть некую имеем божества,
Хотя по смерти мы и будем светлы духи,
Но души в жизни сей к несчастью слишком глухи,
К тому ж зависят здесь оне от слабых тел,
В которы их творец замкнути восхотел.
В глазах же смертных рода
Переменяется Природа.
Хотя на свете ты и перьвый плакса будь,
Да из нещастья как найдешь к блаженству путь;
От слез своих утрешься
И так же, как другой, конечно, засмеешься,
Судьбу благодаря.
И нет такого Гераклита,
Который щастливу премену рока зря,
Не превратился б в Демокрита.
Сочинено 1788 года августа 29 дня
в Тобольске в вечеру.
П.С.
Это стихотворение было навеяно вольтеровским “Jean qui pleure et Jean qui rit” (“Жан, который плачет и Жан, который смеется”)38 . В вольном переводе Вольтера Сумароков изложил лишь две первые строфы его сатиры. Все остальное — плод творчества самого поэта.
Об этом сочинении впервые сказано несколько слов в 1963 году в статье М.Г. Альтшуллера “Тобольский поэт и журналист”. В ней даже процитированы семь строк, но только ради одной цели — показать, что Сумароков следовал державинскому принципу “изображения в стихах частной жизни обыкновенного человека, т.е. прежде всего самого поэта”, что в нем имеются “подчеркнуто прозаические детали”, воспоминания о пожаре, что автор говорит “о своих друзьях и о своих привычках”39 . Все это существенно. Однако наиболее важно прояснить социально-политические настроения и мысли Сумарокова.
Хотя в “злодействах” над “смертными” автор обвинил “хмельную” природу, но в ряду причин страданий людей он назвал не только стихийные бедствия, но и тиранов. И далее:
Невинность вижу утесненну,
Войнами землю разоренну…
В развязывании грабительских войн, бессмысленных с позиции народов (в том числе и автора), поэт прямо обвиняет царей, по прихоти которых подданных “ведут на бойню, как быков”.
О! Сколько бедные народы те нещастны!
Которы взбалмашным Царям таким подвластны, —
с горечью восклицал поэт. И вразрез утверждению официальной идеологии, что царская власть — от бога, выражал сильное сомнение: “Не знаю от ково им будто властью данной”, намекая на совсем не божественное ее происхождение. Поэт не скрывает, что, сколько ни плачь, слезами горю не поможешь, что он не видит пути к “блаженству”. Но его не покидает свет надежды, на “ щастливу премену рока” в будущем, ибо
В глазах… смертных рода
Переменяется природа.
Откровенно высказанные мысли глобального масштаба о происхождении и характере царской власти, о царях и войнах, несущих бедствия народам (Россия в ту пору вела войну с Турцией и со Швецией), об изменчивости природы вещей (не случайно упомянуты имена Гераклита и Демокрита — древнегреческих философов-материалистов, основателей диалектики) перемежаются с сообщениями личного, бытового плана, об отношениях поэта к конкретным людям. Имена этих людей зашифрованы в большей части криптонимами. Не все они поддаются расшифровке. Так, “Климена” — это Софья Казабе — любимая девушка, за инициалом “Б…” угадывается Иван Бахтин, за литерами “П” и “В”, возможно, скрыты Василий Прутковский и Тимофей Воскресенский — выпускники Петербургской учительской семинарии, направленные на преподавательскую работу в будущее Главное народное училище. Кто упрятан за инициалами “М.Ф.” — пока неизвестно.
Как видим, рукопись стихотворения “Плач и смех” позволяет обнаружить основной — просветительско-демократический стержень мировоззрения Сумарокова, определяет его позицию поэта-классициста.
1 С-ов А. ( П.П. Сумароков). Записки отжившего человека // Вестник Европы. 1871. Кн. 8. С. 696—697; Государственный архив Тульской обл. (ГАТул. обл.). Ф. 39. Оп. 2. Д. 2190. Л. 61.
2 Берков П.Н. Несколько справок для биографии А.П. Сумарокова // XVIII век. Сб. 5. М.; Л., 1962. С.365.
3 Берков П.Н. Несколько справок для биографии А.П. Сумарокова//XVIII век. Сб. 5. М.; Л., 1962. С.365
4 ГАТул. обл. Ф. 39 Оп. 2. Д. 2190. Л. 62; С-ов А. Записки отжившего человека. С. 706.
5 Краткое повествование о происхождении художеств // Библиотека ученая, экономическая, нравоучительная, историческая и увеселительная в пользу и удовольствие всякого звания читателей. 1793. Ч. 6. С.16. 1794. Ч. 7. С. 13,15.
6 Жизнь П.П. Сумарокова//Стихотворения Панкратия Сумарокова. СПб. 1832. С. IX; Берков П.Н. Несколько справок для биографии… С. 375.
7 Жизнь П.П. Сумарокова. С. IX.
8 С-ов А. Записки отжившего человека // Вестник Европы. 1871. Кн. 8. С. 712.
9 Жизнь П.П. Сумарокова… с. X.
10 С-в А. Записки отжившего человека. C. 712.
11 Жизнь П.П. Сумарокова…с. XII-XXI
12 Письма императрицы Екатерины. № 23 // Русский архив. 1872. XI. Стб. 2086.
13 Дневник А.В. Храповицкого. 1782—1793, СПб., 1874. С.26.
14 Елизаветин Г. Деньги. М., 1965. С.79—80.
15 Записки Михаила Гарновского. 1786—1790 // Русская старина. 1876. Т.XV. С. 9—10, 479—480.
16 Письма Н.М. Карамзина к И.И. Дмитриеву. С прим. и указат., составленными Я. Гротом и П. Пекарским. СПб., 1866. С. 049.
17 Описание Тобольского наместничества / Сост. А.Д. Колесников. Новосибирск. 1982. С. 35.
18 Сулоцкий А.И. Тобольская архиерейская школа — предшественница Тобольской семинарии // Тоб. Губ. ведомости. 1872. 2 сент.
19 Громыко М.М. Западная Сибирь в XVIII в. Русское население и земледельческое освоение. Новосибирск, 1965. С. 79.
20 Татаринцев А. Радищев в Сибири. М. 1977. С. 146.
21 Там же. С. 141.
22 Там же. С. 131, 133, 134.
23 Цит. по: Карцов В.Г. Декабрист Батеньков. Новосибирск, 1965. С. 13.
24 Краткое показание о бывших как в Тобольске, так и во всех сибирских городах и острогах с начала взятия Сибирского государства… Тобольск, 1792. С. 2 6.
25 Коровин В., Галкин Г. Студеное Черное море // Наука и жизнь. 1983, № 1. С. 85.
26 Институт Русской Литературы (ИРЛИ). Ф. 265. Оп. 2. № 154. Л. 2,5.
27 Неустроев А.Н. Исторические разыскания о русских повременных изданиях и сборниках. 1703—1802. СПб., 1875. С. 428.
28 Дмитриев-Мамонов А. Начало печати в Сибири. СПб., 1900. С. 44.
29 Иртыш. 1791. Янв. С. 52—53.
30 Коцебу А. Достопамятный год моей жизни. Воспоминания. В 2 ч. Ч.1. СПб., 1879. С. 134—135.
31 Там же.
32 Там же.
33 С.-Петербургские ведомости. 1800, 15 мая; Русская старина. 1887. Т. .56, октябрь. С. 210.
34 Коцебу А. Указ. соч. С. 136.
35 С-в А. Записки отжившего человека // Вестник Европы, 1871. Кн. 8. С. 716.
36 ИРЛИ (“Пушкинский дом”). Отд. рук. Ф. 265. Оп. 2 № 2770. Л. 1—2.
37 Павлов В. Автограф Панкратия Сумарокова //Уральский следопыт, 1983, № 3. С. 28—30.
38 Заборов П.Р. Вольтер в России конца XVIII — начала XIX века // От классицизма к романтизму. Л. 1970. С. 87. прим. 121; Он же. Русская литература и Вольтер. XVIII — первая треть XIX века. Л. 1978. С. 90.
39 Сибирские просторы. Лит.-худ. сборник Тюменского литобъединения. Тюмень. 1963, № 1. С. 186.