Роман (окончание)
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2004
17.
Тут следовало учитывать весьма важное обстоятельство: многие сетевые жители произвольно выбирали себе пол, меняли места проживания, профессии, не говоря уже о внешности. Поэтому Макарова вычисляла “правильных” мужиков — которые не скрывались за витиеватыми псевдонимами, описывали реальную жизнь (достаточно понаблюдать несколько дней, чтобы понять: придуманные персонажи, как правило, однобоки, ибо придуманы из-за какой-нибудь одной, всепожирающей страсти). Хотя и здесь никаких гарантий не существовало.
Но Макарова, очищая очередную дольку чеснока или закуривая новую сигарету, анализировала расклады: вот они договариваются о встрече в “ИГО” или культпоходе в музей кино, вот они отражаются после этих встреч в чужих дневниках, ага, значит, человека можно хватать, присваивать и любить. Если захочет, конечно.
Февраль вышел противным, слякотным. Снег сошёл почти, облез, точно старая меховая шапка, обнажив прошлогоднюю грязь и мусор годичной давности. Порывистый ветер, сонные люди, мятые и немытые, словно бы вылезшие из-под растаявших сугробов, в низком небе — низкие птицы. Стоило Макаровой выйти на улицу, начинало казаться, что от земли идёт пар — вся зараза и бактерии, застывшие по зиме, укрытые бинтами сросшегося с землёй снега, оттаивают и поднимаются вверх — мимо рта и носоглотки, — образуя облака и переменную облачность, пропитывая ни в чём не повинных горожан, бледных детей подземелья.
Зато дома — тишь и гладь, муж лежит, не шелохнется, батареи топят, словно в крещенские морозы, — на всю катушку, по телевизору — фигурное катание, в “Живом Журнале” — бурная, многоголосая, разноцветная толпа — словно конфетти или фруктовые леденцы, истошно рекламируемые по первой программе “Общественного телевидения”.
18.
Макарова ведёт охоту осторожно, не привлекая внимания, шаг за шагом выискивая — ну, в кого бы влюбиться.
Пока что, предварительно, она остановилась на drozd’e (www.livejournal.com/users/drozd), музыканте оркестра Мариинского театра, недавно переехавшем в другой город. Привлекал и её главный местный аристократ vikont (www.livejournal.com/users/vikont), писавший редко, туманно, но краси-во-о-о-о-о…
И наконец, rasteehead (www.livejournal.com/users/rasteehead), бесстрашно отправившийся наконец лечить зубы. rasteehead ей нравился, конечно, но, если честно, он был излишне свободен в обращении с дамами, то есть откровенно радовался жизни и не стеснялся слыть бабником. Однако все эти расклады Макарова затевала только для того, чтобы скрыть давно известное ей обстоятельство: если и был кто-то в голове Макаровой вне конкуренции, так это — foma, главный и наиболее таинственный заговорщик.
Дневник его она исползала вдоль и поперёк, изучила календарь и “more details”, содержащие самые немыслимые статистические данные о сетевой активности fom’ы.
Например, количество комментов и постов, любимое время писания и запощивания, наиболее интересные ему юзеры и френды (вычисляется по количеству посещений и посланных комментариев), да мало ли ещё что.
Не зря многими считалось, что “Живой Журнал” существовал в режиме самодоноса, самооговора, распластанный между исповедями и недоразумениями, типа “только что я съел апельсин с тремя десятками косточек”.
19.
Макарова всё время не могла уяснить статус персонажей, обитающих в “Живом Журнале”: то ли люди, то ли куклы. Как же к ним относиться и верить ли им на слово? Вообще, возможно ли доверие в таких заочных отношениях?
Ночью Макарова решила бросить курить. С утра в “ЖЖ” почти никого не было. Главный местный интеллектуал kirill (www.livejournal.com/users/kirill) рассуждал о свойствах нового романа Сорокина, poganka (www.livejournal.com/users/poganka) c yogiki (www.livejornal.com/users/yogiki) спорили о новой, только что появившейся пластинке Земфиры. На всякий случай Макарова залезла на страничку fom’ы, но тот не писал уже третий, что ли, день. Макарова уточнила время последнего поста — ночь с первого на второе февраля, возле двух часов. Понятно…
Хотя, что понятно, Макарова для себя не уточнила. Собралась на свежий воздух: там курить меньше хочется. Решила поехать в оптовый магазин — гигантский ангар, стоящий на окраине. Время от времени Макарова совершала набеги на это непонятное пространство, где вещи уже окончательно не стеснялись быть товарами, во всей убогости и красе демонстрируя торгашескую сущность.
В ангаре гремела тупая музыка, редкие посетители блуждали в лабиринте специфически пахнущих приправами и консервированными продуктами полок. Над всем висел тусклый, пыльный свет и тоска, из-за которой товары хотелось скупать без осмысленного отбора.
Макарова взяла тележку, задумчиво толкая её, разглядывала ряды маринованных огурцов и стеллажи с бульонными кубиками. Здесь просыпался в ней странный азарт преследователя. Почему же именно из этого ангара мир особенно остро воспринимался одним огромным надувательством?
Мимо отдела, торгующего бесконечными коньяками и фальшивыми винами, Макарова прошла в закуток с нижним бельём, купила шампунь и шариковый дезодорант. Музыка, липким дождём изливавшаяся с потолка, била в самое темечко. Едко пахло рассыпанным стиральным порошком, фруктовым мылом. Коробочки с зубной пастой лежали под толстым-толстым слоем пыли.
Тележка наполнялась медленно, но неизбежно.
20.
Скорее всего, приступы покупательской лихорадки маскировали её неприкаянность, непритязательность. Краем глаза Макарова следила за редкими покупателями, особо западая на семейные пары, закупавшие связки одинаковых товаров сосредоточенно, в умилительной деловитости.
Напоследок Макарова зашла во флигель со сладостями, где и наткнулась на одиноко бродившую между стеллажей соседку, актрису, как её там. Мария Игоревна держала самую маленькую из всех возможных корзину, на дне её лежал пакетик с лавровыми листьями.
Вот и актриса, немного сутулая, усталая, обернувшись, увидела её, заулыбалась (морщинки вразлёт, толстый-толстый слой грима), бросились друг к дружке, словно родные. Словно ни дня без строчки, хотя до этого и не общались почти. Макарова избегала. Не брезговала, просто некогда.
А тут — откуда силы взялись! Ещё на раз обошли продуктовый городок, Мария Игоревна (Макарова всё время пыталась вспомнить имя соседки, стеснялась, потела, но вспомнить не могла, поэтому разговор время от времени провисал: Макарова искала удобные формы замены имени) купила всякую мелочь — банку томатной пасты на борщ, упаковку сардин и кусок хозяйственного мыла.
Домой поехали вместе. Макарова предложила сесть на маршрутку, но актриса сделала стойку, отказалась, предложила пройтись. Макарова внутренне поморщилась: февраль никак не располагал к длительным и задушевным прогулкам. Но не отказала. Всё равно деваться вроде бы и некуда.
Да и курить почти не хотелось.
21.
Они пошли по широкой оживлённой улице, мимо магазинов и общественного транспорта. Машины спешили, обгоняли друг дружку, словно за поворотом спряталась весна и нужно первыми попасть в область абсолютного тепла.
Люди тоже куда-то спешили, бежали как угорелые, так странно… Возле трамвайных путей стоял школьник с ладошками, полными щебня, и кидал камни в проходящие трамваи. Целился, хмурился, если камни пролетали мимо, подпрыгивал от радости, когда щебенка ударялась о гранёные стенки вагонов. Актриса рванулась было воспитывать удальца, но Макарова остановила её, взяла за руку и они пошли дальше — к перекрёстку возле пединститута, где стоит памятник Горькому и под гигантской растяжкой (“Единственный концерт Земфиры в Чердачинке”) тусуются студенты с мороженым, им не холодно.
Макарова идёт с тяжело нагруженными сумками, пыхтит, почти не разговаривает. Солирует Мария Игоревна. Макарова понимает: одинокая женщина намолчалась в своём незавидном одиночестве, нужно выговорится. Внимательно слушает, вникает. Или — не очень внимательно, одним глазом мысленно просматривая “ленты друзей” в живых дневниках fom’ы или какого-нибудь zalmoxis’a: каждую минуту в виртуальном мире происходят разные микрособытия, за всеми и не поспеешь.
Макарова видит: одинокая женщина нашла повод поговорить о сокровенном, о том, что её действительно волнует, вот и притихла, словно мышка, затаилась, психоаналитическая помощь на марше.
22.
Мария Игоревна трепещет на февральском ветру, точно последний лист на дереве — сухой, но такой благородный.
Она рассказывает о матери, умершей много лет назад. Когда мать умерла, её обрядили в самое нарядное платье, надели самые модные туфли — белые лакированные лодочки на шпильке. Мария Игоревна тогда только начинала служить в театре, казалось, что спектаклей, премьер, нарядов будет великое множество, поэтому она без сожаления отдала мёртвой матери любимую пару. Тем более что они жали в носках.
А недавно, месяц, что ли, назад, мать стала являться ей во снах, с жалобами да претензиями. Не нравилось ей, что Мария Игоревна закрылась от мира, живёт замкнуто, как в банке. Рассказывала, как ей хорошо на том свете, как благостно там и гармонично — вечный покой и вечное уединение, пришедшее на смену жалящему одиночеству, мучившему покойную всю её трудную жизнь.
Однако главное, что мучило маму, — тесные, неудобные туфли.
— Ты бы, Машенька, придумала бы мне какую-нибудь другую обувку, — просила покойница едва ли не каждый ночь, являясь где-нибудь под утро. — Сил ведь никаких нет ходить в этих модельных лодочках…
И, просыпаясь, дочь понимала, что поступила неправильно, окаралась, переиграть судьбу невозможно.
Вот и рассказывала Макаровой про мистическую напасть отсутствующим, глухим голосом. Не искала помощи или сочувствия, просто делилась наболевшим, более не в силах сдерживаться.
23.
Мария Игоревна говорила, что решила пойти на кладбище, найти родственников вновь преставившегося человека, попросить положить ему в гроб пару удобных тапочек — с меховой оборочкой по краям, — чтобы ноги в них никогда не мёрзли.
Макарова молча кивала, мол, правильно, конечно. Только хлопотно, конечно. Вдруг чужие люди не согласятся: чужие же люди… какой им резон…
— А их собственное горе? — наивно спрашивала актриса, имевшая огромный опыт жизни на сцене и практически никакого опыта существования в удручающей повседневности.
Макарова пожала плечами. Мария Игоревна расценила её жест как несогласие. Словно бы уговаривать следовало саму Макарову.
— А я могу и денег дать. У меня же есть немного… Самая малость… На чёрный день отложила… — И актриса зашуршала складками пальто, словно хотела предъявить равнодушному миру всю имеющуюся у неё наличность.
Макарова смотрела по сторонам. Она любила центр Чердачинска и всегда мечтала здесь жить. Очень удобно и почти чисто, всё рядом. Хотя шумно, пожалуй…
Домой пришла уставшая, не снимая обуви, прошла на кухню, вытащила заначенную сигарету, с наслаждением закурила, втянула дым всеми лёгкими.
Открыла форточку. Муж кротко посапывал, и висела над ними особенно густая, слежалая тишина.
Автоматически включила компьютер, села за стол, нащупывая пальцами ног любимые тапочки. Задумалась.
Только сейчас Макарова поняла, что её так сильно тревожило: очень уж соседка показалось на неё похожей. Единственное различие — разница в возрасте. Никто не гарантирует, что придёт время и Макарова будет жить точно так же: тихо, скучно, в борьбе с одиночеством, которое постоянно давит на грудь, словно радиация или невидимое атмосферное давление.
Вот и сейчас, совсем близко, за стеной, Мария Игоревна варит борщ, ждёт Макарову в гости, а из всех вещей — на кухне, в комнате, в коридоре — тихо сочится смерть. Из радиоточки, вместе с последними новостями, из складок шторы, из горшков с геранью… Из раковины в кухне и из незакрытой (рассохшейся) двери на балкон, из щелей в линолеуме и из платяного шкафа, где постельное бельё лежит как мумии в Киево-Печерской лавре, всегда готовое принять форму измученного жизнью тела.
24.
Компьютер загружал ленту новых сообщений как “домашнюю страницу”. Egmg продолжала бороться с буквами и присущей всем юзерам излишней литературщиной — публиковала в своём “Живом журнале” серии картинок (кресты, рыбы или мосты), беглым комментарием разбирала их значение, Макарова для разнообразия заходила к ней иногда; faina пыталась выйти из затяжной депрессии и примкнула к перуанским повстанцам (донесения она теперь писала из хижины в джунглях); красавица yolka (www.livejornal.com/users/yolka) цитировала новую песенку Земфиры, а народ слал ей комменты ну просто десятками…
Макарова рассмеялась, прочитав в дневнике богатой сумасбродки furrr, что (отвлекшись от своего главного увлечения дорогими парфюмами, она учинила целое расследование) пользователь zalmoxis и похороненный им намедни юзер tormoz — одно и то же лицо. Ну, кто бы мог подумать!
Больше никого в этот час в “Живом журнале” не оказалось, и Макарова со вздохом выключила компьютер. И правильно сделала — увидела истошно мигающий в уголке огонёк автоответчика, ого-го, сколько сообщений накопилось.
Впрочем, все они оказались от секретарши Царя. Тревожным голосом та просила найти её по совершенно неотложному делу. Говорить, из-за чего сыр-бор, секретарша отказывалась, вот Макарова и приободрилась: вот ещё одно маленькое дельце нашлось. А там — и май подоспеет.
Зачем Макаровой нужен май, непонятно: на работу она не ходит, отпуска не ждёт. Просто в мае всё распускается, цветёт и пахнет. В мае можно жить легко и свободно. Как же хорошо дождаться мая, понять, что ты ещё жив, ну, и продолжать, как ни в чём не бывало, жить дальше.
25.
Разумеется, тут же бросилась к телефону, набрала номер приёмной. Секретарша долго не подходила, ожидание казалось тягостным: Макарова уже привыкла к Царю, к их постоянным встречам, долгим и никчёмным разговорам. К деньгам, наконец, Макарова привыкла тоже. Конечно, у неё в списке клиентов были и другие любители психоанализа, однако все они появлялись от случая к случаю — во время простуды или же потребность поговорить возникала у них во время сильного похмелья. Поэтому особенно Макарова на них и не тратилась.
Незаметнее и быстрее всего человек подсаживается именно на стабильность — отношений, состояний, порождающих комфорт и уверенность. Царь, всегда готовый к душевным излияниям, и проходил по накладным внутренней макаровской бухгалтерии, как пациент выгодный, полезный.
Секретарша всё-таки ответила, робко, осторожно, слышно её было плохо, словно говорила она из бункера, находящегося глубоко под землей. Услышав Макарову, она приободрилась, начала тараторить, взахлёб рассказывать о том, что произошло. От напряжения у Макаровой пересохло во рту.
Несколько дней назад Царь повесился в собственном гараже, висел там, пока его не нашли, синенького, не вытащили из петли. Далее следовали неаппетитные подробности, которые смаковали следователи и милиционеры, занимавшиеся изъятием документов. Бизнес Царя горел, разваливался, секретарша сетовала, что нужно искать новое место, а она уже привыкла к этому и ничего не хотела в жизни менять.
Во время сеансов Царь неоднократно рассказывал о ней, красивой, но не слишком умной девахе, у которой ноги растут понятно откуда, а вот в голове — песок и ветер.
26.
— Вы представляете, я как узнала об этом, так у меня ноги и подкосились, села на кресло, ничего понять не могу, а слёзы текут…
Подавленная Макарова молчала.
— Алло, алло, вы меня слышите? — спохватилась секретарша. — Ничего же не слышно.
— Да, — Макарова кое-как выдавила из себя камень гулкого, трудного слова.
Этого секретарше оказалось достаточно, она заверещала дальше.
— Это вышло так неожиданно… Я до сих пор ума не приложу… Почему именно сейчас, когда дела фирмы вроде бы стали налаживаться, пошли в гору, отчего же он так?
Называть шефа по имени секретарша не могла, говорила “он”.
— Такой внимательный и аккуратный, такой обходительный… Обещал мне прибавку со второго квартала… Да кто ж мне теперь её даст… Алло, алло, Макарова, вы меня слышите?
Макарова шумно втянула воздух, обозначила присутствие. Отвечать секретарше не хотелось. Не моглось.
Послушав какое-то время разглагольствования деморализованной девушки о превратностях судьбы, Макарова решила попрощаться, и тут секретарша вспомнила.
— Ой, так что же я вас так искала-то, почему звонила… — Тут она сделала многозначительную паузу. — Он же оставил предсмертную записку, в которой упоминает и вас. Он там оставил вам какие-то тетради, я глянула, ничего не поняла, видимо, личные дневники… Целую пачку… Вы бы, что ли, прогулялись до нашего офиса, знаете ведь, где мы сидим? И забрали их, они как раз у меня. Если они вам теперь нужны, конечно… Хотя, если с другой стороны посмотреть — как же можно нарушить его последнюю волю, раз просил передать, значит, нужно передать, ведь правда?
— Правда. — Сказала Макарова, попрощалась и кинула телефонную трубку так, будто в ней завелись бациллы сибирской язвы или какой иной заразы.
Глава вторая. Вода с сиропом
1.
Мария Игоревна готовила борщ, резала ватные овощи, вспотела. Гигантская кастрюля поглощала продукты с ненасытностью адской воронки, в обмен распространяя пряные ароматы. Она всегда готовила так, будто у неё семеро по лавкам и куча голодных ртов. Раньше так и было, а теперь Мария Игоревна готовила с избытком по инерции. Чтобы одиночество обмануть. Но каждый раз выходила одна и та же история — потом всю неделю она доедала быстро состарившуюся еду, не слишком вникая в её застоявшийся вкус.
Перекурив, актриса решила умыться и в ванной комнате в зеркале увидела своё лицо, глаза больной собаки, растрёпанные волосы… Ещё она увидела, что из левого глаза выпала ресница, прижалась к носу, Мария Игоревна грустно усмехнулась: некому сказать: а из какого глаза у тебя, родимая, ресница упала? А загадай-ка, милая, желание…
Тут в дверь позвонили, Макарова нарисовалась, возбуждённая вся, порывисто прошла в квартиру, села на табурет, между делом кинув:
— А у вас ресница выпала. Отгадайте, из какого глаза?
Мария Игоревна чуть не расплакалась, внутри всё закипело, расплавилось от нежности к этому, в сущности, постороннему человеку, но она быстро собралась, взяла в руки эмоции (сцена приучила!), снова начала колдовать над кастрюлей.
2.
Пока Мария Игоревна изображала жуткую занятость, Макарова рассказывала ей про жизнь и смерть Царя. Сбивчиво, со многими отступлениями, она и не думала, что будет так сложно объяснить соседке, “в чём суть борьбы”. История расползалась, выглядела кособокой и пресной: обстоятельства цеплялись друг за дружку — пришлось выложить и про “Живой журнал”, и про психоанализ, и даже отчего-то про мужа, недвижно лежащего в соседней квартире.
Мария Игоревна слушала молча, сосредоточенно, пытаясь не встречаться с Макаровой взглядом — или из-за неловкости надуманной (человек перед тобой исповедуется по своей же воле!), или из-за того, чтобы не прервать нить рассказа, не вспугнуть его логику.
Макарова торопилась изложить все обстоятельства, обжигалась, хлебая борщ: она ещё успевала смотаться в офис за тайными конспектами покойного. Мария Игоревна тоже, отчего-то, разволновалась, несколько раз вставала, открывала и закрывала форточку (за окном загнивал февраль), едва не обожглась о плиту, дернула рукой, уронила ложку.
Она не сразу поняла причину своего трепета, не сразу сформулировала свою надобу: Царь поможет успокоить духов её покойной матушки, ведь его же ещё не похоронили, правда? Значит, можно договориться положить с ним в гроб пару женских туфель.
— Или тапочки? Как ты считаешь?
Макарова, склонившись над тарелкой, только кивнула. Борщ расширял её тело изнутри, хотелось немедленно сорваться и бежать на улицу. Поблагодарив за еду, Макарова зашла в ванную комнату, обратила внимание: возле зеркала соседка приклеила листочек с картинкой: симпатичный пёсик ласково скалился в объектив.
Под картинкой фломастером, крупными печатными буквами было выведено только одно слово: “Ждать”.
От повышенной влажности бумажка пожелтела, начала бугриться, видимо, висела здесь уже давным-давно.
3.
Мария Игоревна тоже торопилась, и её ждали сегодня срочные дела. Вот уже несколько дней она дежурила в почтовом отделении, сидела там, сколько могла.
Поскольку история с розыском Игоря временно (временно!) зашла в тупик, Мария Игоревна решила начать расследование с другого берега — попытаться найти женщину, которой Игорь адресовал пылкие послания.
Видимо, решила она, Игорь путает какую-то цифру, его письма должны класть в один из соседских ящиков, там их настоящее место, или, может быть, он просто “тройку” рисует похожей на “восьмёрку”, а “единичка” выходит у него как “четвёрка”.
Уже в первый день дежурства — на кособоком стульчике возле немытой витрины (вид на улицу, угрюмая коробка КБ напротив, проезжая часть, киоски) — она наметила все возможные комбинации цифр и начала наблюдение за потенциальными хозяевами ящиков. С перерывом на обед, разумеется. Время от времени выходя на крыльцо покурить, расправить косточки.
Хмурая работница (Нина-монашка — почему-то решила актриса) в окошечке долго не могла смириться с постоянным присутствием в помещении посетительницы. Несмотря на то, что Мария Игоревна вела себя смирно, читала бесплатные газеты, накиданные на прилавок, смотрела в окно (делала вид, что загорает, хотя хорошо знала, что стекло не пропускает ультрафиолетовые лучи), полировала ногти, работница чувствовала крайнее раздражение. Контора почты была маленькой, тесной, и сосуществование в нём двух тел не могло не замечаться.
Тем более что Мария Игоревна вела себя вызывающе высокомерно: держала осанку и даже не пыталась установить контакт: всё время сосредоточенно молчала, никак не объясняя своё затянувшееся присутствие.
4.
Но она демонстративно (так уж выходило: театр невозможно вытравить из поведения творческого работника) оживлялась, если на почту заходили люди. Буквально впивалась в них глазами, словно настраивалась на их волну, пыталась подслушать заветные мысли, вела заочный диалог.
Чаще всего это оказывались старички, терпеливо, день за днём, ожидавшие пенсии, студент, ждавший денежного перевода от родителей из Ханты-Мансийска. Все они целенаправленно шли к окошку, мимо, шкаф с абонентскими ящиками их не волновал совершенно.
Собственно за почтой заходили редко. И тогда сердце Марии Игоревны начинало ухать и сладко петь. В районе желудка образовывалась сладкая пустота, из которой в голову медленно поднимался пар ожидания.
Она старалась наблюдать за людьми исподтишка, никак не выказывая интереса, разыгрывала роль скучающей на пруду барышни, а сама хищно буравила спины посетителей. Но все они, как нарочно, не совпадали с заветными ящичками, забирая почту из самых что ни на есть “рядовых” ячеек.
И тогда истома ожидания обваливалась, как подтаявший снег, куда-то в ноги, нервное напряжение сменялось апатией, она выходила покурить, ставя ещё одну галочку в незримой ведомости разочарований.
5.
За несколько дней Мария Игоревна поняла, что основной “пассажиропоток” идёт утром, когда люди перед работой забегают за свежими газетами и перед самым закрытием, когда возвращаются домой.
Высидеть здесь весь день она не смогла. Да этого, вероятно, и не нужно было. Поэтому она торопилась к открытию, занимала место на облезлом стульчике, потом шла по магазинам или прогуляться, возвращалась уже после обеда, когда начинало темнеть и сумерки делали помещение почты ещё меньше.
Сначала Мария Игоревна совершенно не представляла, кого ждёт, но постепенно, за дни ожидания, у неё в голове сформировался образ женщины, властной и деловой, стремительной в движениях, с длинными чёрными волосами до плеч, в эффектной шубе с широкими краями, высокой, ухоженной, статной. Только в такую красотку и мог влюбиться её рохля Игорь.
Кстати, писем от него уже давно не приходило — по три раза на дню Мария Игоревна заглядывала в свою ячейку, но, кроме газет, в неё ни-че-го не складывали. Отсутствие писем обостряло органы чувств, нагнетало обстановку, словно бы Мария Игоревна играла сама с собой в такую игру:
— Ну, вот, сегодня всё должно разрешиться. Сегодня загадка будет разгадана.
6.
Распрощавшись с Макаровой, пригласив её на спектакль, Мария Игоревна поспешила на свой традиционный пункт наблюдения.
Она уже выцепляла взглядом, узнавала постоянных посетителей — пожилую супружескую пару, выписывавшую кипу газет, которые появлялись обычно ранним утром, школьную библиотекаршу, всегда улыбающуюся, если почты оказывалось много. А когда приходили иллюстрированные журналы, библиотекарша тут же начинала их просматривать, что-то искать.
К кому-то у Марии Игоревны вспыхивала симпатия, кого-то она решила недолюбливать — как скандальную жену офицера, ожидавшую журнал мод и этим обстоятельством отчаянно гордившуюся. Не нравилась Марии Игоревне и одна старуха, несколько раз задававшая бессмысленные, жалкие вопросы. Каждый день. В одно и то же время.
Мария Игоревна любовалась высоким стройным автолюбителем, который приходил на почту уже перед закрытием, эффектно останавливая свою “девятку” возле самых дверей почтового “полустанка”. Мысленно она раскланивалась с ними со всеми, вела светские беседы, с некоторыми успела подружиться, особенно неприятных посетителей послала подальше, короче, устраивалась в этом замкнутом пространстве как могла, плыла в глубь его, словно бы это такая современная пьеса с множеством эпизодически действующих лиц.
7.
Первым человеком, с которым она осмелилась поговорить, была симпатичная блондинка с чёрными густыми бровями. В тёмно-жёлтой куртке с капюшоном она походила на цыплёнка. Мария Игоревна сразу обратила внимание, что девушка ведёт себя крайне неуверенно: не сразу нашла ящик (один из заветных, между прочим!), долго ковырялась ключом в замке. Мария Игоревна предложила помощь, девочка (совсем ещё ребёнок, оказалось) смутилась.
— Меня попросили забирать почту, пока будут в отъезде, а я всё забываю, в академии каждый день лекции до позднего вечера, рефераты, дипломники…
— Так вы учитесь? — не поняла Мария Игоревна.
— Нет, преподаю. Финансовый менеджмент, — ответил цыплёнок и покраснел, сказав будто бы нечто неприличное.
— Вот оно что…
Но в ящике писем не оказалось. Только пачка пахучих газет, скучные счета… Но девушка не торопилась уйти, и они ещё немного поболтали. Ни о чём. Просто Мария Игоревна определила себе Танечку (девушку звали Таней) в союзники: работница в окошке несла столько потенциальной агрессии, что Мария Игоревна решила отгородиться от неё, хотя бы на время, другим человеком. Выстроила соответствующую мизансцену, разговаривала намеренно громко, будто бы Танечке объясняя причину своего здесь присутствия. На самом деле ей надоело тупое непонимание Нины-монашки, и она решила внести ясность.
Вот и наплела в три короба про потерявшуюся невестку, которую увели в секту сатанисты и которая должна прийти за денежным переводом.
— Тут-то мы её и схватим.
Мария Игоревна не зря считалась хорошей актрисой: вышло убедительно. Кажется, даже Нина-монашка прониклась сочувствием к истории, однажды подслушанной в театральном буфете.
8.
Когда Танечка ушла, Нина-монашка разразилась целой речью, в которой она совершенно справедливо уличала Марию Игоревну во лжи: потому что сейчас в коробочке с бланками почтовых переводов нет ни одного, предназначающегося лицу женского пола, да ещё и до востребования. Так что не фиг тут лапшу на уши вешать, ходят тут всякие, глаза мозолят, уже просто плешь ей проела. Делать, что ли, нечего, ни котёнка, ни кутёнка.
Мария Игоревна церемонно отвернулась, сосредоточившись на высоком. Рассказывать Нине-монашке сокровенное она не стала. Как до этого совершенно сознательно промолчала с Макаровой. Да она и не смогла бы рассказать-то. Слишком всё это… личное?
Сегодня она решила уйти пораньше: нужно же успеть дойти до обувного магазина, тапочки посмотреть. Впрочем, что класть Царю в гроб, она ещё не решила.
Вот и мусолила в голове несколько вариантов: любимые туфли, удобные да растоптанные, потом пару, оставшуюся от роли Гертруды в “Гамлете”, можно сказать, самые дорогие театральные, что-то ещё. Впрочем, нога у мамы, сколько она помнила, была меньше и тоньше её, с высоким, словно у балерины, взъёмом. Так что, скорее всего, ей все эти варианты не подойдут, придётся покупать.
А денег, разумеется, нет, поэтому проще всего остановиться на уютных домашних тапочках. В конце концов, ещё неизвестно, какая там, в Раю, жизнь. Мамочка и на этом свете была домоседкой, а уж на том — и подавно. Вечная труженица! Такая судьба, как у неё, не позволяет расслабиться и после смерти, наверняка ведь всем старается помочь, угодить, вечно в хлопотах…
Так что тёплые (для её-то ревматических ног) тапочки с незамысловатым узором — самое то. А туфли Гертруды Мария Игоревна решила оставить для себя. Имеет право.
9.
Только надо будет зайти к Макаровой, узнать — когда похороны да договорилась ли она с родственниками.
День закончился, догорел, темнота за окном стала практически непроницаемой. Уличное освещение в Чердачинске страдало отсталостью: тусклое, практически отсутствующее, оно совершенно не освещало дороги, но лишь намекало на своё собственное присутствие. Иногда Мария Игоревна фантазировала, что попала в Петербург эпохи Достоевского с трепетными фонарями и дворами-колодцами.
Промозглая мгла скрывала однотипные многоэтажки и загаженные дворы, затеняла лица встречных прохожих, наделяя окружающую среду таинственной многозначительностью.
Мария Игоревна стала собираться, ещё раз, “на всякий случай”, заглянула в свою ячейку, хотя точно знала: там давно ничего не лежит, и закрывала дверцу, и её вдруг как ударило — она сопоставила время отсутствия писем от Игоря и смерть Царя.
Всё встало на свои места. Отстроилось. Даже дух перехватило. Ну, понятно, из-за чего парень повесился: весточки-то он так и не дождался, а подойти к избраннице так и не решился.
На глаза навернулись слёзы жалости — к Царю, к женщине, которая так никогда и не узнает, какое счастье потеряла, к самой себе, недолюбившей и до времени потерявшей мужа.
10.
Нина-монашка уже вовсю шуровала лентяйкой, размазывая чёрную воду по затоптанному линолеуму.
Мария Игоревна втянула голову в шею и вышла на холод. Февральские ветра словно бы дуреют от ослабленных долгой зимой, простудами и авитаминозом горожан, высасывают из них последние соки, нагло крепчают, по-хулигански пытаются сорвать с людей шапки, распахнуть полы пальто и шуб, пробраться до костей.
Вечерний город пульсировал, как огромная, растёкшаяся клякса, как явленная однажды чёрная дыра.
Хаотично шарахались пьяные, какие-то грязные дети (почему вдруг Мария Игоревна решила, что они грязные, ведь ничего же не видно?) просили милостыню. Машины из последних сил выжидали зелёного сигнала светофора, готовые ринуться на освоение темноты, как в свой последний бой.
Островки агрессивной рекламы довершали состояние всеобщего похмелья: более всего были заметны ярко освящённые вывески с призывами покупать дорогую одежду или срочно сменить марку сигарет. Только их, собственно говоря, и можно было разглядеть. Ну, и ещё остатки снега, потрескавшегося, облезлого, грязного.
Мария Игоревна добежала до обувного магазина, ворвалась в тепло и свет, словно измученный многодневным переходом путник, стучащийся в ворота монастыря.
Домой она вернулась совсем без сил, даже обувь снимать не стала, прошла в комнату, автоматически включила телевизор и села на диван. Давали фигурное катание, и Мария Игоревна засмотрелась на счастливо кружащие пары: каждая из них рассказывала историю своей любви.
И даже если арбитры выставляли обидные оценки, всё равно любовь эта никуда не исчезала, напротив, только крепчала и скалилась красивым ртом с ровными и здоровыми зубами.
11.
А потом пришла одухотворённая Макарова, вся в печали, вытащила из сумки груду исписанных тетрадей. Разумеется, понять в них ничего было нельзя. И вовсе даже не потому, что Царь прятался и шифровался, почерк у него оказался совершенно неприличный. Как у участкового педиатра, сплошные каракули. Макарова чуть не плакала от огорчения. Потом притихла, села рядом, тоже уставилась в телевизор.
— Жалко, что не цветной. — сказала она. — По чёрно-белому даже музыка звучит как-то глуше, тише…
Мария Игоревна предложила добавить громкости, но пышнотелая соседка отказалась. Зато попросила налить ей тарелку борща. Актриса обрадовалась, засобиралась на кухню и только сейчас переобулась, кинула сапоги в прихожую, бу-у-ум.
Пока еда разогревалась, Макарова успела сбегать проведать мужа, заодно и переоделась, поспела вовремя, Мария Игоревна даже не заметила её отсутствия.
Так они и сидели перед телевизором, медленно разговаривая. Мария Игоревна вспомнила, что завтра у неё спектакль, а она замоталась, даже и не подготовилась как следует, не повторила текст. Макарова поняла это как намёк, засобиралась.
— Ничего-ничего, ты мне не мешаешь, — сказала Мария Игоревна, уже давно привыкшая к своему прокуренному одиночеству. — Знаешь что, приходи завтра на меня посмотреть. Завтра — лучшая моя роль…
На самом деле она так не считала, случались в её биографии спектакли посильнее да поинтереснее, завтрашний так вообще был обычным, рядовым. Но ей захотелось придать ему особый статус. Для того, чтобы утешить Макарову, наверное.
И уже в дверях, почти напоследок, всучив ей тапочки, пахнущие обувным магазином, она взялась расспрашивать Макарову про жизнь Царя. Часто ли встречались? Ходил ли он, например, в бассейн? Ну, то есть были ли в его жизни регулярные мероприятия или обряды?
С ходу Макарова ничего сообразить не могла, обещала на досуге подумать, приплела зачем-то своего парализованного мужа, к которому раз в неделю приходит эффектная врачиха — длинная, сухопарая, с роскошными волосами до плеч.
На том и расстались.
12.
Ночь Мария Игоревна провела без сна. Сначала даже ложиться не хотелось, так и сидела перед телевизором, вспоминала покойную маму, потом механически, сомнамбула, перешла в спальню, легла под одеяло, задумалась.
Вспомнила, что не поужинала, но вставать не хотелось, так и лежала, уставившись в потолок. Мысли и воспоминания гудели и теснились в голове, словно разбуженный улей — с одной стороны, множество людей, событий, какие-то эмоции, а с другой — ничего конкретного, обрывки, звуки, пятна…
Когда человек взрослеет, в нём практически не остаётся живых и непосредственных чувств, лёгких, возвышенных, ломких. Инерция, память о пережитом, опыт создают слишком долгую тормозную дорожку для эмоций, которые густеют, становятся непроходимо плотными, превращаются в страсти. Любая страсть — это чувство, потерявшее новизну и гибкость, это машина, везущая саму себя и разрушающая равновесие, а значит, и человека.
Страсти — прямые свидетельства дряхления ума, погрязшего в шлаке отработанных смыслов; это — диагноз о прекращении роста тела; это — знак гниения души.
Постоянными бдениями в почтовом отделении Мария Игоревна довела свой организм до исступления, она теперь даже курить забывала, и страшно казалось выходить на улицу: любой прохожий мог оказаться Игорем или его неразделенной любовью.
А ей так и казалось, что неуверенная походка или рассеянность — первые признаки неудачного эпистолярного романа, и стоит раскрутить прохожего на откровенность, как вскроется целебная её сердцу тайна…
Или это всё-таки Царь?
13.
Она и спектакль-то сыграла автоматически, не выходя из транса (тем более что роль тому только мирволила), нырнула за кулисы и тут же забыла про театр, потому что из-за него пришлось пропустить целый день наблюдений за посетителями почтового отделения, а вдруг сегодня она бы встретила женщину… или получила бы письмо…
Хотя, с другой стороны, чего греха таить, ничего бы она не получила, никого бы всё равно не встретила, ну, что за игры, ведь не девочка уже, далеко не девочка. А всё туда же…
Она забыла про спектакль, но люди вокруг не забыли. Оказывается, сегодня был юбилейный, сотый показ, театральные пришли поздравлять её, принесли шампанского, закуски, набились в гримёрку целым взводом — артисты, реквизиторы, одевальщицы, даже завлит Галуст пришёл, принёс большую багровую розу с начинающими увядать, печальными лепестками.
Вот и Макарова пришла, появилась бледной тенью, не ожидала увидеть такое количество народа, как бедная родственница, протиснулась в дверь, замерла, словно бы в ожидании, когда её заметят и позовут. Ну, как не заметить!
Мария Игоревна расслабилась, отвлеклась, забылась. Театральные — они ж как дети в песочнице, шумные, дерзкие, агрессивные, все кричат, перебивают друг друга, каждый хочет оказаться центром внимания. Как это обычно на театральных сборищах случается, тут же образуются какие-то посторонние, никому не знакомые люди, шумящие и размахивающие руками, занимающие пространства больше всех.
Мария Игоревна царственно молчит, позволяет высказаться любому, выпускает сигаретный дым в потолок, улыбается, словно верит всем этим проявлениям внимания, которые через полчаса схлынут, как прилив, оставив после себя сухой песок и камни.
14.
В театре — всегда вечер: электрическое освещение и искусственные страсти. Спектакли в театре — не самое интересное, не для того он, театр, живёт. Гораздо существеннее оказывается всё то, что скрыто от зрителей.
Макарова наконец оказалась замечена и приближена. В театр она пришла после похорон, под шафе, застенчиво улыбалась и много курила. Очень уж ей хотелось поделиться пережитым. Тапочки в гроб, ага, положила.
— Ох, какой хороший спектакль… — жарко зашептала она актрисе в ухо так, чтобы никто не слышал. И было непонятно, лукавит она или ей и в самом деле понравилось. И тут же, без перехода: — Я всё выяснила. Каждую неделю к Царю приходила массажистка. Кажется, у них завязалось нечто вроде интрижки…
Макарова многозначительно замолчала, хотя для чего Марии Игоревне такие странные данные, она понятия не имела.
— Кроме того, пару раз в месяц Царь навещал карточный клуб, где играл в преферанс. Но это, так сказать, не по женской части: членами клуба могли стать только состоятельные мужчины.
Мария Игоревна слушала, кивала, блаженно улыбаясь сослуживцам. У тех уже давно образовался свой круг, иные интересы, разговоры. Особенно активничал Галуст, распушивший хвост перед Гелей Соколовой-Ясновой и молоденькой актрисой Рамилей, весьма симпатичной.
Завлит рассказывал, что в программке к последнему выпущенному спектаклю перепутал фамилии исполнителей — назвал Диму Шахова совершенно другой фамилией постороннего театру человека — спортивного журналиста Артёма Шевченко, весьма известного в Чердачинске и его окрестностях. Видимо, составляя программку, думал о посторонних материях, вот и ошибся. И теперь, несколько деланно, опасался праведного Шаховского гнева.
— Кроме того, Царь достаточно регулярно наведывался в “ОГИ”, кафешку “для новых умных”, где книги продаются круглосуточно и собираются самые отъявленные жежисты, — продолжала усердствовать Макарова, совершенно не знающая как же следует вести себя в незнакомой компании.
— Кто-кто? — Не поняла Мария Игоревна.
Макарова поняла, что проговорилась. На её счастье, в гримёрку свежий, словно морской ветер, ворвался актёр Димочка Шахов. Рамиля вскинула на Шахова испуганные глаза (сейчас начнётся!), а Галуст покраснел ярче обычного.
15.
Шахов был пьян, вот и скандала, казалось, не избежать. Геля развернула мощный торс в сторону Шахова, будто бы защищая Галуста, Рамиля притихла в углу. Однако настрой Шахова был весьма добродушным. Сначала он приложился к ручке Марии Игоревны, затем схватил беспризорный стакан с вином и только потом увидел пунцовую физиономию завлита. Массовка напряжённо следила за развитием набухающего сюжета. Но Шахов расплылся в улыбке и полез к завлиту чокаться. Совершенно не агрессивно. Заинтересованно как-то.
— Ты мне нужен парень, — сказал он Галусту. — У меня для тебя идея.
Рамиля нервно хихикнула.
— Что такое? — Галуст старался казаться спокойным.
— Тебе не попадалась документальные пьесы? — зачем-то подмигивая завлиту, спросил Шахов.
— Попадались, конечно. Столичные критики их здорово пропихивают… Но это же совершенно не наша эстетика. А зачем тебе?
— Так… Услышал от ребят, — говорил Шахов поставленным голосом, словно на сцене: любыми способами театральные любят подчёркивать свою значимость. — Говорят, дико модное направление, — добавил он со значением.
— Да… — У Галуста появилась возможность проявить компетентность. — Пьесы, построенные на реальном материале… Их действительно сильно продвигают сейчас в наш русский… российский… театр. Письма с фронта, рассказы проводниц в поездах… Но нам они чужды. Эстетически. Хотя бы по способу существования. Мы же консервативный театр…
16.
Мария Игоревна, тоже вполголоса, принялась объяснять Макаровой, что театральные постоянно рассказывают о своих идеях, планах, которым никогда не суждено сбыться. Потому что театральные любят говорить, а не работать. Добрая половина труппы постоянно пасётся у Галуста в кабинете, спрашивает новые пьесы, жаждет интересной работы, но всё это заканчивается задушевными разговорами, пьянками, похмельем. Геля вон (сигаретой Мария Игоревна указала на подругу) второе десятилетие носится с идеей мемуарного сборника про умерших артистов. А воз и ныне там. Странное дело, но актёры совершенно не способны на серьёзные инициативы, мы же только исполнители чужой воли, чужих слов, понимаешь?!
Макарова понимала. Несмотря на никчёмность, весь этот громкий, разношёрстный люд нравился Макаровой. Она всем легко и охотно верила. И Геле, рассказавшей ей о будущей книге, и совсем захмелевшему Шахову, страдающему без большой и современной пьесы, Рамиле, мечтавшей снять документальный фильм о Марии Игоревне на местном телевидение.
— Я уже придумала пролог: фильм начинается за кулисами, там, где у нас свалены декорации. Там, в тёмном уголке, среди реквизита к драмам Шиллера и Шекспира, до сих пор торчит огромный бюст Ленина, покрашенный серебристой краской. Получится символ соединения театра и жизни, старого и нового времени…
— Правда, красиво. — Макарова курила одну сигарету за другой и быстро пьянела.
— Между прочим, Рамиля рассказывает мне об этом прологе второй Сезон, — “подколол” её Галуст.
— Вот и мне тоже, — вмешался в разговор Шахов. — Крайне нужна современная пьеса. Я хочу выступить как режиссёр, да.
— Ну, — Галуст покраснел ещё больше, — если это не только пьяный трёп, заходи ко мне завтра, у меня есть кое-что для тебя. Сам написал.
— Сам? — восхитилась Макарова.
— Он у нас на все руки мастер, — гордо сказала Геля, будто это она пьесу написала. — Знаешь, как его за это девушки любят.
— Неправда! — сказал Шахов, плюхнувшись в кресло. — В этом театре все девушки любят только меня!
— Ага, я видела как на “Властелина колец” ты ходил с одной, — решила обидеться Рамиля. — А на “Гарри Поттера” уже с другой…
— А тебе-то что за дело? — Шахов был намеренно груб. Вино впечатало его в кресло, сделало тяжёлым, трудным.
Вместо ответа Рамиля выбежала и хлопнула дверью.
— Кстати, девушка, — обратил Шахов взоры на Макарову, — у вас приятный голос и хорошая дикция. Вы не хотите поучаствовать в озвучивании сериалов для “Канала Принцессы?” У меня там есть кое-какие связи…
Макарова смутилась, пробормотала что-то о своей любви читать вслух, но вряд ли её услышали: поставив галочку, он уже возился с банкой шпрот, выуживая сочащиеся маслом кусочки, громко чавкая.
Из-за обилия выпивки и закуски в комнате повис тяжёлый запах завтрашнего похмелья. Мария Игоревна давно уже не сходилась в театре вот так, накоротке, отвыкла, значит, от этих обильных и бессмысленных возлияний.
17.
— Ну, вот, обидел девушку, — сказала Мария Игоревна. — Зачем?
— А меня все, все тоже обижают…
— А ты заходи, заходи за пьесой-то. — Галуст наконец решился выяснить отношения. Сжал кулаки и пошёл на Шахова. — Может, и я тебя чем обидел?
— Чем? — пьяно таращился на него Шахов, теряя остатки обаяния.
— Ну, не знаю… — растерялся завлит, собравшись с силами, выпалил: — А ты последнюю программку видел?
Все курили, отчего в тесной гримёрке с тремя зеркальными стойками, стоял непроходимый смог. Глаза слезились, люди с трудом видели друг друга, а открыть окно не догадывались. Да и опасно: пьяные все, а в театре окна — у самого пола начинаются, один шаг, и ты — в полёте.
— А, ты об этом, — Шахов рассмеялся. — Видел, конечно. Как ты там меня обозвал? Шевченкой?
— Бить будешь? — Геля Соколова-Яснова решила: добром разговор не кончится, старшие товарищи обязательно должны вмешаться, разрядить атмосферу.
— Зачем? Мне понравилось. И вообще, раз пошла такая пьянка, я решил взять сценический псевдоним — Артём Шевченко. Так что, Галуст, пожалуйста, и впредь пиши меня так. И надо ещё подпись под фотографией в фойе поменять. Я, ребята, теперь новую жизнь начинаю…
— Давай-давай… — подытожила Мария Игоревна, уставшая от общения с коллегами. — А мы пока будем собираться. Правда, девочки?
Соколова-Яснова шумно полезла в ридикюль за ключами, но достала носовой платок, шумно высморкалась, словно поставила в застолье жирую точку.
Когда “девочки” собрались, в театре уже никого не оказалось, только дежурное освещение и вахтёрша на выходе. Шли по гулким, закруглённым коридорам (никакой романтики!) без окон. Для новичка эти пространства кажутся запутанными, хотя на самом деле театральная архитектура устроена просто и рационально.
Возвращались домой вдвоём с Макаровой, молча шли через пустой и тёмный горсад, долго ждали трамвая, февральский ветер рвался в подъезды и за шиворот.
В трамвае Макарова села, а актриса угрюмо встала рядом, осколок древней скалы, вглядывающийся в своё отражение, которое накладывалось на пробегающий за окном город, где жилые дома, полные сытых и ленивых людей, и пустые магазины, в которых выключен свет, и товары спят, покоятся до радостного утра.
— Значит, Царь? — невпопад спросила Мария Игоревна, но Макарова её не услышала: трамвай заворачивал на очередном на повороте и колёса его скрипели так, что ничего невозможно было услышать.
Даже название следующей остановки. Когда проезжали мост через городскую реку, актриса огляделась. Уставшая кондуктора клевала носом, других людей в вагоне не оказалось. Макарова думала о чём-то самоуглублённо, и ресницы её подрагивали.
Мария Игоревна поняла, что Макарова больше ей не интересна и она не хочет с ней общаться: одиночество отучило её от частого и обильного общения; театр — не в счёт: в театре не общаются, там только произносят монологи, не учитывая, нужно это кому-нибудь или нет.
18.
Ночью Мария Игоревна опять видела маму. Та явилась к ней в образе балерины, танцующей на пуантах. Музыки Мария Игоревна не запомнила или не слышала вовсе. Мама плыла по сцене в белой, невесомой пачке, задирала ноги, красиво ставила позы рук и сорвала бешеные овации.
Значит, обошлось, значит, прощена. Значит, тапочки пришлись впору. Мария Игоревна бодро вскочила и попыталась сделать нечто, отдалённо напоминающее утреннюю гимнастику. Обычно в день после спектакля она позволяла себе понежиться в кровати подольше, но сегодняшний день не давал ей права на лень. Ослепительно слепило солнце, небо сияло весенним, голубым цветом, даже собаки, лаявшие за окном, не раздражали.
Мария Игоревна включила телевизор и принялась танцевать под случайную музыку, раз-два-три, раз-два-три. Когда-то она очень хорошо танцевала вальс: был в её судьбе спектакль из жизни Пушкина. Играла, разумеется, Наталью Николаевну: обнажённые плечи, рассеянный взгляд…
Всеми своими знаниями (“культурным багажом”), навыками и умениями актриса была обязана театру, спектаклям, в которых приходилось играть. Несколько французских фраз, идеально годящихся для светской беседы — из комедии Уайльда про высший свет; знания истории церковного раскола — из инсценировки одного исторического романа; умение вальсировать пришло из роли Натальи Николаевны. И т.д. и т.п.
С помощью таких подпорок, плюс немного профессионального мастерства, очень легко выглядеть умным, высокообразованным человеком. Чем многие актёры (не только провинциальные) и пользуются.
Музыка на телеэкране сменилась говорящей головой президента России. Путин напутствовал олимпийцев, и просил их привезти как можно больше золотых медалей.
19.
Мария Игоревна, запыхавшаяся, возбуждённая несколькими танцевальными па, застыла перед телевизором: он!
Почему она представляла себе невидимого Игоря затюканным инженером? По описаниям Макаровой, он же совершенно похож на Путина, такой же тихий, скромный, втихомолку мужественной, с моряцкой походкой. Точный, сдержанный, аккуратный. Потому-то он так и не решился подойти к своей избраннице, что застёгнут на все пуговицы. Вот она, разгадка.
Путин, улыбавшийся с экрана телевизора, казался Марии Игоревны всечеловеком — любой способен был увидеть в нём родственника или соседа, любой мог наделить его своим собственным содержанием. Вот Мария Игоревна и наделила. Тем более что на её памяти это был первый президент, которого легко можно было представить ласкающим бабенку, даже, возможно, и самыми изысканными способами. Мария Игоревна поплыла, кинулась представлять, на некоторое время забылась.
Когда отпустило, когда реальность снова встала в невидимые пазы, актриса вспомнила про реального, настоящего Царя, жалко болтавшегося в петле посредине пустого гаража, и влага затопила её теперь уже сверху — сердце, глаза. Как же жалко этого маленького, робкого человечка, отныне лежащего в тёмном ящике вместе с новыми мамочкиными тапочками.
Мария Игоревна исполнилась к покойнику торжественной благодарности. Но что она могла сделать в ответ? Пойти в церковь, поставить свечку за помин души? Дурным театром отдаёт, память — она же внутри, в сердце и не нуждается ни в каких внешних атрибутах и проявлениях, это Мария Игоревна давно поняла.
Так и собиралась, задумчивая и великолепная, на почту, где полтора дня не появлялась, соскучилась, поди, даже некая нехватка образовалась — тоже где-то внутри, в районе поджелудочной железы.
20.
Прогулка по солнечному городу доставила Марии Игоревне массу приятных минут. Кажется, она даже что-то пыталась петь, мурлыкала под нос песенку из нового альбома Земфиры, услышанную накануне.
Первая радость её ждала сразу же на входе: после болезни на рабочее место вернулась её поклонница, безымянная мышка-старушка в синем халате. Душа Марии Игоревны возликовала. Встав возле окошечка, она завела велеречивые беседы о здоровье, о погоде, о том, о сём, словно бы одноклассницу какую встретила. Или актрису из театра, в котором начинала трудовую деятельность.
От такого обилия внимания важной персоны старушка даже растерялась. Да и выглядела она, честно говоря, неважно, вот Мария Игоревна и решила поспешать.
Она уже давно решила, что расскажет старухе всю правду. Однако, как ни пыталась, Мария Игоревна никак не могла начать говорить о письмах, а солнце заливало помещение, слепило так, будто бы хотело навести здесь полный порядок, очистить от бактерий потолок и стены, наконец, очистить от непонимания любые человеческие отношения.
Мария Игоревна решила погодить, привыкнуть к мышке, проверить её на “вшивость”. Вот и стояла рядом со стойкой, как ключи в связке, перебирала темы для разговора.
Вторая, тревожная, радость ждала её в абонентском ящике, куда она залезла за газетами, без особой надежды на новые письма. Ан нет, лежало, лежало письмишко — сверху, она сразу же его заметила и замерла, и ухнуло что-то внутри, целый горный камнепад.
— Посмертное,— только и прошептала она, и руки затряслись. Так стояла и смотрела на него, боясь вскрыть, мало ли что.
Так странно: человека нет уже, лежит недвижимый под землёй, а письма его всё ещё совершают перемещения в пространстве, словно дети или незавершённые дела.
21.
А тут ещё женщина вошла, стала ящик открывать (один из тех, из заповедных), высокая, статная. Мария Игоревна едва не заплакала, подошла к ней, протянула нераспечатанное письмо, мол, вам это и я к нему никакого отношения иметь не могу.
Красотка сначала-то письмо схватила, головой махнула, спасибо, мол, а потом на адрес глянула и растерялась, не мой, говорит, адрес-то. А Мария Игоревна на неё руками машет, вам, вам, письмецо в конверте, и плачет, и слёзы текут, выбежала на крыльцо, слезы утерла, достала сигарету, стала смотреть на солнце, пока глаза не высохли, пока в глазах совсем темно не стало.
И тут её окликнули, едва равновесие не потеряла. Шахов вылезал остановившегося автомобиля, бежал к ней. Вот, ехал мимо, увидел, решил поговорить. Ага. Заходил он сегодня к Галусту, взял его пьесу — монологи женщин, записанные втихомолку у его мамы, гинеколога, такая получилась захватывающая вещица — про судьбы человеческие, даже странно, ай да Галуст, ай да зассанец застенчивый!
— Так я же, Мария Игоревна, сразу про вас и подумал — там есть несколько сильных ролей, одна из них ну прямо на вас и написана, попробуете? Давайте сделаем спектакль, взорвём эту хибару до основания, а?
Мария Игоревна кивнула: не до тебя мне сейчас, мой мальчик, да и не сбудутся планы твои, болтовня обычная, но я на всё согласная, только отвяжись поскорее. Шахов, не будь дурак, понял: заслуженная артистка России явно не в себе, быстро отвязался, крикнув на прощание:
— Да, и соседке своей передайте, я насчёт её тоже договорился, будем вместе мексиканские сериалы озвучивать… Сильно уж мне она понравилась, как её звать-то хоть?
— Макарова.
— Ну, так дайте ей, что ли, мой телефон. Если, конечно, предложение это её заинтересует…
И дальше побежал по делам.
22.
Мария Игоревна ещё некоторое время постояла на крыльце, пока не замёрзла, вернулась на почту, где сонно и тихо, красотка ушла, старушка в синем халате возится с бланками, сортирует, раскладывает их по кучкам. Увидела Марию Игоревну, оживилась.
— Вы письмо-то своё заберите, не взяла она его… Не знаю, какого вы известия ждёте… Мы тут решили, что вы просто открывать его боитесь. Так давайте, что ли, я тогда открою? А эта-то… барышня… открывать его не стала. Не моё, говорит, это дело, пусть она сама… И на вас показала.
Мария Игоревна забрала конверт, села. Сердце отчаянно стучало, точно счётчик в такси, вертела его в руках, понюхала даже, всё никак не решаясь.
— Спасибо… Пойду я… Дома открою…
Ноги подкашивались, но переборола себя, устояла в очередной раз, не привыкать, да и помощи ждать неоткуда. Побрела домой.
Положила письмо на кухонный стол, покрытый клеенкой с весёлыми квадратиками, закурила, открыла форточку.
Помыв пепельницу, взяла конверт, снова понюхала, нет, никаких предчувствий, нашла в столе ножницы, аккуратно подрезала конверт, достала листочек и, словно с цепи сорвавшись, жадно начала читать, скакала по строчкам, перепрыгивала через абзацы, торопясь к финалу, словно это что-то решало, глотала информацию непереваренными кусками, уф-ф-ф-ф, напугал ты меня, парень.
23.
Жив, или письмо запоздало? Тогда получается, что не Царь? Или заранее письма приготовил, разослал? Никаких отчаянных воплей послание не зафиксировало, напротив, содержание его оказалось спокойным, уравновешенным. Снова никакой ясности, кроме нескольких несущественных подробностей.
Пишет, что болел, перенёс грипп на ногах, получил осложнение; пишет, что выходной у него в понедельник. Мария Игоревна улыбается: в точности как у неё, истинно творческий работник, получается — во всех театрах и библиотеке, куда она записана, нерабочий день — понедельник. Снова подумала: уж не наш ли, но отогнала эту мысль как никчёмную. Без проблесков надежды. Разумеется, нужно терпеть и ждать, но не чуда.
Игорь писал, что во время болезни, когда совсем свалился, пытался сочинять стихи, но путного из этого ничего не вышло, виршей он не присылает, так как стесняется её критического склада ума.
И ещё он писал, что во время последней встречи (когда они столкнулись совершенно случайно в торговом центре) он снял с её мехового воротника её волос, но не выбросил, а только сделал вид. И теперь у него имеется целая реликвия — настоящий волос любимой женщины в целлофановом пакетике.
Если выходной день — понедельник, следовательно, Игорь регулярно ходит на службу, следовательно, не инвалид безногий (сказано же — “перенёс на ногах”), как она однажды подумала в порыве отчаянья. Ведь, по одной из версий, Игорем мог оказаться парализованный муж Макаровой, она и о нём думала неоднократно. Ходит же к нему патронажная сестра. Раз в неделю. Раз в неделю.
А он — такой, как все, значит. Вот и славно, вот и хорошо.
24.
Поди, и семья у него имеется? Потому и мелется, открыться боится? Ответственейший человек! Путин!
Мария Игоревна взглянула на часы: четверть седьмого. Успеваю! До закрытия почтового отделения есть ещё время, вот и метнулась обратно к синему халатику, бежала, словно за последним вагоном уходящего в неизвестность состава, успела!
Пока бежала по тёмной, неосвещённой улице, решала: рассказать, не рассказать, махнула рукой, понадеялась на авось: вот приду, увижу и всё станет ясно, так само собой и решится. Сразу полегчало на душе, нырнула в подворотню, чтобы сократить путь, мимо мусорных баков, мимо молодёжи, кучкующейся вокруг гитариста, вбежала на крылечко, хлопнула дверью.
Увидела синий халатик, обрадовалась: одна, никто мешать не станет, можно поговорить. Стала что-то плести про племянника или внука, путалась, потом плюнула, протянула письмо, говорит, что сегодня получила, а обратного адреса нет, как быть? Информация очень важная, человеку же помочь необходимо (мол, не моя в том заинтересованность, не для себя стараюсь), не поможете ли?
Есть только примета одна — живёт автор письма на перекрёстке, смотрит на трамвайные пути (“крест-накрест”), плачет и ждёт помощи, а она всё не идёт, потому что адрес отправителя неизвестен. А ещё версия имеется — что первые два письма (Мария Игоревна едва не проговорилась, чуть не сказала “сам принёс”) в её абонентский ящик своим ходом пришли, видите, на них и штемпеля-то никакого нет.
Разумеется, старушка, божий человек, никакого подвоха не заметила, полезла в регистрационные книги. Долго ковырялась в них, потом вздохнула: обычные письма они не регистрируют, только общее количество пришедших за день в ведомости проставляется, вот если бы было оно заказным, да ещё с уведомлением — тогда иной коленкор, тут же нашли бы пропажу, а без дополнительных сборов — ну какой с него спрос?!
25.
Норушка посмотрела на часы: пора закрываться, а беспокойная посетительница не уходит, переживает, мучается, да только помочь ничем ей нельзя. А всё равно жалко.
— Дайте конвертик-то, — только и сказала. — Может, и я пойму чего…
— Да чего уж тут, — переборщила с эмоциями посетительница: актриса, сразу видно.
— А вот смотрите, — синий халатик даже вскочил со стула, — на этот раз здесь штемпель имеется, да ещё такой отчётливый, как же вы его сразу-то не заметили?
— И как это я его сразу не заметила? — отказывалась верить в удачу Мария Игоревна. — Ну-ка, дайте-ка мне…
Ещё мгновение назад она одними только глазами взывала к старушке о помощи, а теперь тут же потеряла к ней какой бы то ни было интерес, забыла о её существовании. Надела очки-лупы, стала крутить-вертеть конвертик, от напряжения высунув кончик языка — совсем как внучка-школьница, когда домашнее задание по арифметике не получается.
— Ну, да, штамп, четырнадцатое отделение… А где это? — снова вспомнила она о мышке-норушке.
— На Российской, — авторитетно высказалась старушка и с шумом закрыла в сейфе коробку с конвертами и мелочь из кассы.
— Российская большая, — задумчиво глядя в витрину, провозгласила актриса.
— Между прочим, — преподнесла ей на прощание сюрприз норушка, — муженёк мой покойный на скорой помощи отработал сорок восемь лет.
Мария Игоревна совершенно не понимала, при чём здесь муж-шофёр. Работница почтового ведомства объяснила:
— Чердачинск он знал как свои пять пальцев. И часто загадки загадывал всякие. Как лучше проехать в Кочкаево, какой дорогой быстрее добраться до Першино… Так вот он говорил мне, что трамвайные пути лежат в нашем городе крест-накрест только в одном месте — на перекрёстке Российской и проспекта Победы. Потому что во всех прочих пересечениях они или параллельны, или только с трёх сторон имеются… Какой хороший он у меня был человек. Пил только…
26.
Мария Игоревна ликовала. Едва не бросилась целовать бабульку, так растрогалась, что снова, второй, нет, третий, третий раз за день слёзы выступили. Вот это прорыв, настоящий и бесповоротный! Ведь Макарова ездила к Царю в офис куда-то на Красную, в центр, а жил Царь и вовсе где-то за городом. Значит, жив! Жив! И Мария Игоревна знает, где его искать, где найти можно будет! Уж с её-то терпением и методичностью в победе упорства над здравым смыслом можно не сомневаться.
А только так, от полного отчаянья, и можно выиграть. Только так, из глубины воззвах, победить.
Глава третья. Серебряное копытце
1.
Загрузив “Живой журнал”, Макарова не верила глазам: юзер Tchar не исчез, более того, исправно вывешивал постинги в ленте. Настроение его было прекрасным, ждал весну, болел за российских олимпийцев и помирать не собирался.
Макарова закусила губу: виртуальная реальность обманула её. Ведь столько раз она давала себе зарок — не верить всем этим теням и отражениям, но, легкомысленная душа, снова и снова покупалась на знаки искренности. Разве искренность может быть бессмысленным знаком?!
По всему оказывалось, что может. Впрочем, девушка совестливая, Макарова понимала — во всём виновата лишь она сама: ну, подумаешь, ошиблась, обозналась, с кем не случается…
Она переключилась на дневник foma, тот продолжал плести сети политического заговора, но сейчас Макарову это волновало меньше всего. Оставим интриги политикам, у простых людей кровь бурлит от предчувствия любви. “У меня конкретное предложение — нужно что-то делать”, — говорила одна её дородная пациентка.
Вот и Макаровой надоело сидеть в “отстойнике”. В “накопителе”, ожидая самолёта “с серебристым крылом”, который унесёт её в заоблачные выси. История с Царем, увы, закончилась, нужно придумывать развлечения дальше. Да и поиск новых клиентов для психоанализа — проблема существенная: финансы поют романсы, нужно лечить мужа (у него, кажется, наметилась положительная динамика), существовать самой. Интернет оплачивать, опять же таки. А новый мужчина — это не только праздник, но и новые возможности, новые круги общения, и вообще, “не взлетим, так поплаваем…”.
Короче, она, наконец, решилась влезть в сетевую жизнь и для начала написать письмо пользователю, спрятавшемуся за именем Tchar.
2.
Сказано — сделано. Написала. Пустяковую записочку, в ответ на один из проходных постингов. Правда, люди, “живых журналов” не имеющие, автоматически проходят в почте под грифом “анонимов”, поэтому подписалась. Настоящую фамилию ставить в последний момент почему-то испугалась, подписалась “Феей хлебных крошек”.
Тут же получила ответ, захлопала в ладоши, подбежала к спящему мужу, поправила одеяло, побежала писать ответ. Отстучала положенные для знакомства две-три строчки, обыгрывающие её новое имя, отправила. Обратная телеграмма-молния пришла немедленно. Уже с личным адресом — чтобы отныне “Фея хлебных крошек” писала не в журнал, где её сообщения может прочитать любой скучающий, но домой или в офис, не важно. Важно, что общение их мгновенно перешло в иную, весьма интимную плоскость.
И тогда Макарову понесло. Едва справляясь с приступом сильного сердцебиения, она накатала длиннющее письмо, полное намёков и предыханий. Макарова сообщала незримому корреспонденту, что хорошо осведомлена о его роли в теневой стороне жизни “ЖЖ”, что её восхищает его организаторские способности, словом, всё то, что приятно услышать любому амбициозному мужчине.
Ну, и так, между делом, вскользь, пару слов о себе. Работаю в творческой сфере (поди проверь), озвучиваю сериалы на “канале Принцессы”, ты можешь услышать мой голос прямо сейчас, стоит только включить телевизор. Если очень интересно, поди, угадай, за кем из мексиканских страдалиц я скрываюсь.
3.
Меня очень заинтриговала ваша осведомлённость — писал Tchar (признаваясь в конце письма, что его человеческое имя, вообще-то Игорь), а также ваш неординарный ум и прочие несомненные достоинства.
Игорь признавался, что тут же включил телевизор, нашёл канал сериалов, где один женский голос лучше другого, поэтому он немного в растерянности…
Макарова захлопала в ладоши и тоже побежала включать телевизор. На экране две крашеные блондинки выясняли отношения — кто же из них, на самом деле является матерью незаконнорожденного сына дона Альберто.
Модуляции голосов обеих соискательниц счастья Макаровой не понравились. И, как ни старалась, она не могла соотнести себя ни с одной из ухоженных, загорелых тёток, загримированных под скромных девиц. Первая явно претендовала на роль положительной героини, вторая — играла очевидную злодейку, но ни та, ни другая не нашли в сердце Макаровой отклика.
На шум телевизионных голосов проснулся, заворочался муж: экран поставили как раз напротив его кровати, чтобы хотя бы немного развлечь бедолагу, уже давно не жившего собственной жизнью. Пристыженная Макарова коршуном кинулась к мужу, принялась массировать его худые ноги, менять ему позу. Пролежней, слава богу, не было. Муж смотрел на неё голодными глазами, лучше бы и не смотрел вовсе: Макаровой стало не по себе.
А что делать, оправдывала Макарова свои намерения, я же молодая, я же не худая и к тому же женщина, которая поёт! Я ему не изменяю, храню верность, виртуальная интрижка — не в счёт, да разве можно серьёзно относиться ко всем этим заочным романам, когда совершенно не ясно, кто с тобой разговаривает на том берегу.
4.
И снова — к компьютеру, туки-туки-тук, туки-туки-тук.
…возле моего процессора стоит лимонное дерево с большими листьями, одно из них упало прямо на клавиши, твой адрес я нацарапала на нём серебренным ножичком для разрезания бумаги…
…а я не люблю Нового года и никогда не наряжаю ёлку, стараюсь пораньше лечь спать, потому что всё равно, жизнь — это сон…
…у своей новой подруги в китайском саду, среди камней, я вдруг увидела иероглиф, означающий “ждать”, который рифмовался с пролетающим мимо садика журавлиным клином. И я задвинула бамбуковые занавеси, стала пить саке…
…в наследство мне досталось старенькое пианино. Представляешь (очень скоро они перешли на “ты”), я споткнулся о его присутствие году на третьем-четвёртом жизни в этой квартире. Постоянно стирал с него пыль, заваливал книгами, проливал на него кофе, но ни разу не догадался открыть, услышать, как оно звучит…
…ну, разве это важно, что я замужем? Только от человеческой природы зависит, свободны мы или нет. Супружество тут ни при чём. Тем более, я сплю без обручального кольца …Ибо пока не снимаешь кольцо, нельзя уснуть (кольцо не мешает, но оно не приспособлено для сна, оно не впускает в сон)…
…а никакой свободы нет и быть не может, это всё лирика, бессмысленная и беспощадная…
…единственное, что мы можем выбирать — полноту собственных заблуждений…
…собственных заблуждений…
… женщина раздвигает ноги, чтобы показать, что там у неё ничего нет: пусто…
…не старайся казаться более циничной, чем ты есть…
…сегодня в метро я видела собаку, играющую на аккордеоне…
…сейчас, в самолёте, меня обслуживает изысканный, отутюженный стюард. Однако, когда он подавал мне сухое вино, я увидел на его запястьях следы суицидальных попыток…
…главное, чтобы на пользу. Включила канал “Принчипессы” (так мы между собой его называем) и не узнала своего голоса… Бог ты мой, как это странно — когда твой голос настигает тебя внезапно, где-нибудь в магазине, звучащим из подсобки. А ещё я люблю театр, странный мир, в котором всегда вечер…
…здесь, в кафе возле фонтана Стравинского, под зонтиками зажигают газовые горелки, но всё равно холодно. Зато подарили зачем-то красивый спичечный коробок…
…ага, дали на сдачу. Это неважно, что я замужем — мой муж слишком удачливый бизнесмен, для того, чтобы сидеть дома и обращать внимание на женины капризы. С утра до вечера работа и тренажёрный зал, отпуск на Карибах, знаешь, как мне всё это надоело…
…надо только выучиться ждать, надо быть спокойным и упрямым, чтоб порой от жизни получать радости скупые телеграммы…
…что ты хочешь этим сказать?…
…да я просто напился на радостях, не обращай внимания, завтра протрезвею, будет стыдно, а ведь уже не сотрёшь, письма-то, зачем же я тебе пишу, Принчипесса моя?
5.
Интернетовская реальность отменяет пространства и изменяет свойства времени: очень уж его ускоряя. Мы легко можем ждать бумажного письма неделю, две, но корреспондент, не отвечающий на твоё электронное послание после выходных, кажется провалившимся в бескрайнюю бездну, чем не дополнительный повод для беспокойства? День здесь, в сети, равен трём, месяц году, год — целой эпохе. Нынешний человек совсем отучается ждать, жизнь в режиме реального времени, кажется, так это теперь называется.
Двое интенсивно переписываются, ну, неделю, ну, положим, десять дней (вот и Олимпиада закончилась, все живыми вернулись домой), и вот им начинает казаться, что диалог их длится целую вечность, что они всё уже обсудили, обо всём договорились, обнаружили поразительную общность взглядов на всякие глобальные мелочи (“представляешь, а я сплю в пижаме…”). Вот теперь им кажется странным, что когда-то были времена, когда ещё не существовало этого обязательного, подробного, ежедневного обмена посланиями — “…вот я и проснулась…”, “…вот я выкурила первую сигарету…”
Отныне они думают, что досконально знают, но кого? Друг друга? Или образы, которые выстраиваются, выращиваются ими почти уже сами по себе, автономно от прообразов?
6.
А в “Живом журнале” — новый скандал: новобрачная ritaM провела расследование, касающееся личности своего фигуристого жениха, пользователя paslen, и выяснила (уж каким путём, нам неведомо), что на самом деле, paslen никогда не занимался фигурным катанием. Спорт оказался полным блефом, и в пресловутом paslen не меньше центнера живого весу.
Сначала paslen, как у мужчин обычно водится, всё отрицал. Но, припёртый к стенке, раскололся и даже вывесил адрес сайта чердачинского оперного театра, где пел партии меццо-сопрано. Короче, paslen совершенно неожиданно превратился в оперную приму бальзаковского возраста, имеющую мужа-балетомана, троих детей, спаниэлину Клаву, страсть к парикам, одышку и варикозное расширение вен.
Бывшая распорядительница брачной церемонии — восточная оккультистка ratri так разъярилась, что объявила бойкот обоим молодожёнам, fabulous выдал соответствующий комментарий — несколько строф из незаконченной главы “Евгения Онегина”, а сама горемыка любопытствующая ritaM закрыла свой журнал. Или, по сетевому говоря, самоубилась.
Есть в директории настроек “Живого журнала” и такая функция — юзер, разочаровавшийся в компьютерной игрушке, может уничтожить (стереть) свой дневник. Правда, после этого он будет висеть в сети ещё в течение месяца.
Поэтому самоубийства и последующие воскрешения в “ЖЖ” случались весьма регулярно. На то он и есть — “живой”, как положено быть жизни…
7.
…я заболел, рисуя миндальное дерево в цвету…
…так ты художник? Надеюсь, ничего серьёзного?…
…это не я, это слова Ван Гога из его письма к брату Тео…
…да, они тоже писали друг другу письма, записочки, по несколько раз в день, потом эта культура оказалась утраченной и понадобился интернет, чтобы вернуть слову его значение…
…а мне всегда казалось, что я — человек устной культуры, я даже многотомные романы всегда старалась прочитывать вслух, от корки до корки…
…попробовала бы ты так совладать с Прустом… все его персонажи постоянно пишут друг другу записки, находятся в постоянных почтовых отношениях… для этого достаточно кликнуть горничную, она отнесёт…
…а любовь — иностранный язык, и в воздухе — запах газа…
…да-да, твоя правота очевидна: нового человека следует учить, как иностранный язык, его грамматику и синтаксис, звучание его согласных, гласных…
…включи телевизор, там показывают твой сериал, я так и не могу понять (а ты не рассказываешь: боишься, что вычислю твою фамилию? Зачем?), кого из них ты озвучиваешь — дону Люсию или жену архитектора Мендисабаля…
…я хочу, чтобы телефонный звонок застал меня ночью, врасплох…
…а я не люблю театра: это развлечение для бедных, с тощим кошельком интеллекта…
…слышала бы тебя моя лучшая подруга: она всю жизнь отдала этому великому служению…
…послушай, Фея хлебных крошек, и что же твоя лучшая подруга получила взамен? Много счастья?…
…ты несправедлив — и по отношению к ней, и по отношению к театру. Я же сказала — она просто служит. Ей этого достаточно…
…ой ли?…
…тебе тоже не следует пытаться казаться хуже, чем ты есть, последний романтик. Разве я не права?…
8.
…в одном театре работать, как всю жизнь прожить на станции под названием Муслимково…
…Не вари козлёнка в йогурте матери его; не перепутай крышку, чтоб не накрыть крышкой от пепси банку с колой…
…как странно грязнятся до непоправимого состояния мыльницы и футляры для зубных щёток — самые чистые вещи в мире…
…три раза в месяц я хожу на заседание историко-археологического общества. Ты знаешь, что к югу от Чердачинска, в степи, раскопали целую систему древних городов, им больше четырёх тысяч лет, и если Рождество Христово принять за точку центра, то оказывается, что мы, наше время, зеркально совпадает со временем существования Аркаима. В последний раз нам показывали глиняный горшок. Он до сих пор пахнет козьим молоком. Представляешь, запаху этому ровно четыре тысячи лет…
…нет, ты всё-таки неисправимый романтик… Вы все в “ЖЖ” такие?…
…мне кажется, ты начиталась шпионских книжек про всемирные заговоры, уверяю тебя, никакой агентурной сети мы не имеем и никакого переворота не готовим…
…пусть будет так, как ты говоришь, так, как тебе удобно говорить, разумеется, я тебе верю… сегодня в моём китайском садике — осень, я начертила на песке несколько иероглифов — память, покой, бесконечность… но дождь стёр их…
…воспоминания, как вина, — со временем только крепчают…
…я заболела, рисуя миндальное дерево в цвету…
…рана, тот порез на руке, мне заменяет зеркало (дни, когда я не смотрюсь в зеркало, отличаются от тех, когда смотрюсь)…
…надеюсь, ничего серьёзного, Игорь?…
…ты молчишь уже несколько дней, надеюсь, ничего личного, Фея?…
9.
А фея бегала на собеседование: как же, пригласили на канал “Принчипессы”, сериалы озвучивать, нужно попробовать.
Неоднократно тихим, добрым словом помянула покойного пациента — привыкла рассекать по Чердачинску на его роскошном автомобиле — когда внутренний комфорт пассажира меняет вид города до такой степени, что начинает казаться, будто и в Чердачинске, оказывается, жить можно.
Макарова не любила местное метро. Когда его строили, много кладбищ в центре потревожили, дети потом ещё долго всякими костями играли, черепа фосфором мазали. “Вечерний Чердачинск” постоянно печатал дикие истории и репортажи, случавшиеся на строительстве метрополитена. Каждый раз, погружаясь под землю, Макарова думала о том, что находится за этими гладкими, облицованными мрамором станами: слои почвы, следы деятельности, так называемый “культурный слой”, навсегда испоганивший облик земли. Ну, и про людей тоже думала, что там, за стеной жили, спали, пока их не распотрошили.
Вот ей и казалось, что все эти безмолвные тени вопиют и стучатся бесплотными кулаками в стены тоннелей. Макарова часто представляла, что будет, если весь асфальт в городе снять, заставив землю дышать, как раньше — “полной грудью”. Впрочем, дальше этого её фантазия не простиралась: мешали люди, много людей.
Здесь, под землей, запертые в ограниченном пространстве, пассажиры невольно учитывали друг друга, притягиваясь к чужим, незнакомым телам невидимыми лесками. Очень, между прочим, эротично, хотя и выматывает. Будто ищешь в потемках кого-то и не можешь никак отыскать.
На улицу Пушкина она ехала подземкой, долго искала в узких, полутёмных коридорах нужный кабинет, старалась понравиться секретарше. Её выслушали, спросили номер телефона, сказали: “Ждите”.
Обратно ехала выпотрошенная, на метро уже сил не хватило. Села в пустой трамвай, почему-то переживала, если вагон долго стоял на светофорах и остановках. Странное дело, когда ты находишься внутри салона, именно передвижение трамвая в пространстве воспринимается как норма, недвижимость непереносима. Начинаешь нервничать, отбивать пальцами прилипшую мелодию, чувствовать, как затекают ноги.
Пришла домой обескровленная, сразу к мужу — массаж, перевязки, покормить, опять же, надо. Оголодал. Похудел сильно. Муж старался широко открывать рот, смотрел ей прямо в глаза, удивлённо так, словно в первый раз видел. Словно спрашивал — не надоел ли ещё… долго ли со мной мучиться будешь…
Макарова улыбнулась в ответ (по телу пробежали волнистые молнии нежности).
— Всё у нас с тобой хорошо, дурилка картонная…
10.
Утром загрузила компьютер, скачала целую груду электронных писем (модем пищал как резаный) — Игорь сходил с ума, не зная, как понимать затянувшееся молчание, “муж приехал?”.
А что, это хороший ход, сказать, что муж взломал сервер, нашёл их любовное токование. И ещё одна мысль пришла в светлую её голову, ещё когда в метро ехала: прежде чем с Игорем этим знакомиться, предварительно на него посмотреть надо. Незаметно. Чтобы не знал. Мало ли кто. Не в смысле — знакомого встретить, этого Макарова как раз и не боялась, но вдруг — не в моём духе, и что тогда?
Надо бы в “ИГО” сходить, где все они, время от времени тусуются. Или, скажем, на заседание археологического общества. Как он там писал, Аркаим? Родина Заратустры? Весьма интересная тема, между прочим. В хозяйстве пригодится.
Только выведать незаметно про то, где да что… Или просто: встречу назначить, сказать, что не смогла, задержалась, что муж…
Нет, этот вариант отпадает: он же тоже виртуал со стажем, может вместо себя кого-нибудь другого выписать. Макарова читала в одном журнале, что такие случаи попадались. И не раз.
Интересно только, как про них журналисты узнают, выдумывают, скорее всего.
А она проскользнёт в его жизнь незаметно, на цыпочках, словно балерина. Тем более что и она — не сказать чтобы красавица, вдруг не подойдёт?
Макарова испугалась, побежала к холодильнику за соевым соусом и чесноком.
— Всё у нас с тобой выйдет как в кино, дурилка картонная… — сказала Макарова вслух и снова размечталась.
Но тут, как нарочно, зашевелился, заегозил муж, Макарова взяла в ванной судно и поспешила исполнить супружеский долг.
11.
…многие наши проблемы возникают из-за того, что мы теперь очень поздно взрослеем. Мы уже созрели для любви, но родители нам разрешают только дружить; мы вырастаем из детских штанишек, но не из своих книжек с картинками и фильмов, на героев которых так хотели походить. Отсюда весь этот запоздалый романизм, мешающий жить, сбивающий нам ориентиры…
…а почему ты взял себе такой гордый ник? Ты правда думаешь, что ты — Царь? Знала я одного такого, правда, он умер, был, да весь вышел, говорят, повесился, говорил, что эта мистическая дата — второе февраля — пропуск в рай…
…вы были любовниками?…
…Игорь, я не хочу обсуждать с тобой свою личную жизнь…пока не хочу… пока не готова…
…Извини, Фея, я даже не знаю, как тебя зовут…
…почему ты не спрашиваешь, как я сама себя зову? Почему тебе хочется узнать, только то, как зовут меня чужие люди?…
…ну, и как ты сама себя зовёшь?…
…разве непонятно: Фея хлебных крошек, в этом я честна перед тобой. Впрочем, как и во всём остальном тоже…
…человек существует непроявленным облаком, пока не приходят другие люди, высвобождая в нём то или это. Подруга. Друг. Политик, которого ты не любишь, или певец, которого презираешь…
…ты — Царь, живи один…
…именно поэтому я так самонадеянно и взял себе в сети такое имя…
…а у меня имени просто нет, я не знаю, как меня зовут, родители дали какое-то… но оно мне не подходит… а какое мне подходит, я не знаю… мне только кажется, что оно должно быть белым как молоко и чтобы в нём была буква “о”. Но не “Оля”. “Дерево”, скорее, или “Облако”. Или “Дождь”…
…а твой Царь, кажется, ошибся: полная симметрия наступила не второго февраля, а двадцатого второго две тысячи второго… Поторопился, значит…
…победа всегда остаётся за теми, кто остаётся жить, за теми, кто идёт дальше… он, ослеплённый логикой и красотой даты, не обратил внимания, что следующая дата — куда круче и принципиальнее…
…да, это только мы, дожившие до неё, это знаем, а он остался там, в той дате… ты сильно переживаешь? Значит, вы всё-таки были любовниками, да?!
12.
Макарова не переживала, некогда. Муж неожиданно начал проявлять признаки выздоровления: стал больше двигаться, пытался говорить. Макарова азартно занялась его восстановлением, постоянно массировала парализованное тело, втирала мази, делала йодистую сетку, заставляла его выполнять простейшие гимнастические упражнения.
Муж словно бы превратился в её ребёнка, и признаки прогресса, возвращения к нормальной жизни, она воспринимала с восторгом кормилицы, на глазах которой идёт становление новой жизни.
Потом — “Канал Принцессы”: через неделю Макаровой позвонили и сказали, что пробы она прошла, можно приступать к работе. Телекомпания закупила пакет латиноамериканских любовных историй, озвучание которых шло едва ли не круглосуточно.
Приходилось рано вставать и ехать в старом, скрипучем троллейбусе на улицу Пушкина вместе с невыспавшимся рабочим людом — серым, стёртым. Помятым. Макарова отгораживалась от прочих пассажиров громкой музыкой из мужниного плеера: казалось, что стоит только надеть наушники и троллейбус начинает мчаться стремительно и красиво — совсем как балерина на сцене театра.
А дни теперь летели ещё быстрее, чем балерина, один набегал на другой, не оставляя времени для раздумий. Многие привычные дела, на которые раньше уходили едва ли не сутки, Макарова делала быстро и механически, не отдавая себе отчёта о происходящем. И такое состояние ей, привыкшей к размеренности и лени, нравилось — потому что не походило на то, как она существовала раньше.
Иногда, вечерами, она, правда, впадала в обычную для неё задумчивость, долго смотрела в окно на подозрительно большую луну, превращавшую пространство спального района в балетный задник.
Возможно, просто всё сильнее и сильнее чувствовала приближение весны и неотвратимость перемен?
13.
Ей нравилась новая работа, её новая роль, нравилась прокуренная студия с тусклым светом, стеклянные перегородки, за которыми мерцали самоигральные пульты с множеством кнопок, компьютеры, всё это обилие аппаратуры, вытягивающее из актёров тепло и последние силы.
Да, она же теперь проходила по бухгалтерской ведомости как “актриса”, у неё теперь был свой собственный режиссёр (“у каждого человека обязательно должен быть режиссёр”, — вспомнила она слова Марии Игоревны), свой редактор и настоящие коллеги. Пока она ещё путала их по именам, не со всеми познакомилась, но новые люди, тем более объединённые единой задачей — это всегда так интересно.
До этого у Макаровой отсутствовал опыт “коллективных игр”, раньше она всегда существовала в режиме “одиночного плаванья”, а это несколько расхолаживает. Приходилось снова, как в школе, как в университете, подлаживаться под других людей, признавать местные авторитеты и учиться, учиться, учиться. Например, правильно дышать, выговаривая длинные монологи, от которых перехватывает дыхание. Или — правильно делать ударения, или — пытаться попасть в настроение своего персонажа.
14.
Надо сказать, что дебютом её на “Канале Принцессы” стала возрастная роль — старухи-гадалки, небольшая, эпизодическая в достаточно скромном сериале “Кровавая любовь”. Эта самая сеньора Петренка была ответственна за поиски потерянного в младенчестве ребёнка — сына состоятельных родителей, который теперь возник из небытия и влюбился в свою собственную сестру, которую похитил, чтобы потребовать выкуп у классовых врагов, да так втрескался в неё, что убил её мужа.
Благочестивая сеньора Петренка возникала каждый раз, когда сюжет заходил в тупик и требовал появления “deus ex machina”, “бога из машины”, разрешавшего все хитросплетения и выводившего историю на иной уровень запутанности.
Гадалка закатывала глаза и говорила, что беспокоиться не стоит: девочка ваша жива, ей ничего не грозит, она в полной безопасности. Потом сеньора Петренка смачно целовала распятье и гордо удалялась.
Чем сериал закончится, чем сердце успокоится, никто не знал. Озвучание гнали как на перекладных, серию за серией. Режиссер Темиров (нечёсаная бетховенская шевелюра, массивный, как старинное пресс-папье, лоб, мясистый нос, чувственные губы) приносил сценарные распечатки (кипы листов) за пару дней до записи, раздавал актёрам для ознакомления. Макарова штудировала их вечерами, вместо того, чтобы сидеть в интернете и следить за развитием событий в “Живом журнале”, другие, более опытные её коллеги порой читали с листа, демонстрируя мнимую виртуозность. А Макаровой нравилось погружаться в сырой материал этой неправдоподобной истории, готовиться к сеансам записи, проживать “предложенные обстоятельства” едва ли не всерьёз.
Она стала замечать, что реальность снова стала многослойной: в ней словно бы появился ещё один, дополнительный коридор, в котором постоянно развивался сюжет “Кровавой любви”. И она наблюдала его одним глазом, время от времени подлавливая себя на том, что думает о персонажах сериала, как о живых людях.
15.
Иногда озвучание затягивалось далеко за полночь. И тогда Темиров или Дима Шахов отвозил её домой на автомобиле. Работали много, там же ели и пили, в свободное время заводили романы или интриговали. В студии, короче, царила нормальная творческая обстановка и Макарова с удовольствием варилась во всём этом.
Даже завели кухарку — злобную горбунью Анну Львовну, которая, видимо, специально готовила отчаянно пахучие блюда. Запах их пропитывал все помещения телеканала, смешивался с запахами табака и пота и висел грозовой тучей в коридорах. Личной жизни у практически лысой Анны Львовны никогда не было, поэтому всю свою энергию и рвение она посвящала работе. Неаккуратная Анна Львовна в засаленном переднике была постоянным объектом насмешек всего коллектива из-за своей любви к сериалам; злые языки говорили, что раньше она работала кондуктором в пригородной электричке, а кухарить пошла для того, чтобы вперёд соседок по подъезду узнавать подробности из чужой, заграничной, жизни.
Для начала Макаровой, как “молодому специалисту”, поручили небольшую роль. Однако со временем её сеньора Петренка вышла на первый план и оказалась подлинной матерью несчастного мальчика, влюбившегося в свою родную сестру. Таким образом, миф об их родстве и греховности связи был рассеян, дети уже начинали готовиться к свадьбе, когда из многосерийного забвенья возник законный супруг некогда похищенной девушки — злодей и развратник с мелкими чертами лица, дядюшка Ингвар.
Нечистый на мысли и на руку дядюшка Ингвар (его и озвучивал Дима Шахов) имел несколько рабочих кабинетов, за каждым из которых были закреплены свои наложницы. Он заводил своих любовниц везде, где только можно было, не гнушаясь ни шантажом, ни подкупом, ни приторной лестью. Каждой девушке он обещал жениться, но потом, когда несчастные создания пытались заявлять о своих правах, подстраивал неприятные истории (дядюшка Ингвар ехидно называл их “авантюрами”) — автомобильные катастрофы, например. Или просто подсовывал им своих заместителей, чтобы войти в “нужное время” и застать изменников “с поличным”. Даже странно, как тонкая и ранимая девушка, главная героиня сериала, смогла когда-то попасть в его липкие лапы. Видимо, по молодости, да по недомыслию… “Любовь не бросишь в грязный снег апрельский”, — вздыхала по этому поводу Макарова.
16.
Потому что роль сеньоры Петренки возрастала от эпизода к эпизоду — именно она и становилась главной силой сопротивления похотливым и бессовестным замашкам дядюшки Ингвара, только она одна и могла вывести зарвавшегося подлеца на чистую воду.
Каждый день кипы листочков, которые Темиров выдавал Макаровой, росли, утолщались. Макаровой нравилось играть роль “первой скрипки”, хотя увеличение объёма говорения давалось ей с трудом. Часами она простаивала у микрофона, нервно затягиваясь в перерывах между репликами. Негласно устроенное соревнование требовало от актёров максимальной синхронности, “попадания в рот” персонажей. Темиров страшно ругался, кричал и рвал на себе волосы, если синхронность заметно нарушалась.
Впрочем, полного слияния перевода и игры мексиканских актёров достичь было невозможно, и он хорошо понимал это. Но, с другой стороны, Темиров знал, что если с самого начала не задать точные и чёткие критерии работы, текучка способна разрушить любое, даже маломальское качество озвучания.
Первые свои реплики Макарова переписывала по несколько раз, благо их было немного. Она даже брала домой видеокассеты с сырым материалом и тренировалась перед видеомагнитофоном. Но чуть позже количество откликнулось качеством, попадание пришло “на автомате”, и неврастеник Темиров хвалил её на летучках перед началом записи всё чаще и чаще.
Раз в неделю приходила гендиректорша канала — эффектная блондинка Надежда Рудольфовна Кротова, высокая и вальяжная, сама “принимала работу”, и тогда серии шли в эфир. Или не шли, если ей что-то не нравилось. Тогда забракованные эпизоды переписывались заново, Темиров скрежетал зубами, а актёрам приходилось оставаться на ещё одну смену.
К приезду начальницы все готовились, приводили себя в порядок, а Анна Львовна стряпала особый “ланч”, без привычного густого запаха и специй.
17.
Макарова так и не сошлась ни с кем из коллег накоротке, сначала робела, затем погрузилась в огромное количество текста, не успевала отдохнуть, разрывалась между заботой о муже и новой работой. Стала не высыпаться, а в таком состоянии — ну какое может быть общение?
Возле неё всё время крутился, оказывал знаки внимания Дима Шахов — на правах старого знакомого, который и привёл её на студию, он делал какие-то замечания или же попросту развлекался бессодержательным трёпом.
Однажды Макарова спросила его, почему он не позвал на озвучание Марию Игоревну, ведь соседка загибается без работы в одиночестве, но Дима махнул рукой.
— Да звал я её, звал. Самой первой. Гордая она, отказалась. Сказала, что не с руки ей растрачивать ремесло в коммерческой подделке.
— А разве в театре у неё много работы? — удивилась Макарова. — Для чего ей тогда себя беречь?
— Да непонятно, для чего. Она же там не работает, но служит. Прекрасному. — Шахов многозначительно поднял палец. — У каждого из нас свои заморочки, свои тараканы в голове.
— Это точно. — Макарова вспомнила, что недавно снова видела на кухне таракана. Наводить порядок дома ей теперь было некогда, а вокруг больного всегда грязно — крошки, мусор…
— Такая вот гамсахурдия получается…
“Надо бы предложить Темирову, — подумала она, — какой-нибудь иной режим работы. Или попросить отгулы, чтобы привести в порядок квартиру и свою жизнь”.
И тут поняла, что даже не знает, как зовут режиссёра, с которым она работает вот уже полтора месяца. Все говорят: Темиров, Темиров, даже не задумываясь о том, что у него есть имя.
— Слушай, а как нашего режиссёра зовут? — спросила она Шахова. — Я же так до сих пор и не знаю.
Но Дима уже надел массивные наушники и вопроса не расслышал. Решил, что Макарова продолжает расспросы про Марию Игоревну.
— Если всё выгорит, получит она работу. Я как раз затеял одно дело — экспериментальную пьесу нашего завлита поставить. Главреж Лёвушка сказал, что, если ему понравится, спектакль возьмут в репертуар. Правда, пока на малую сцену, но это тоже ничего. Правда ведь?
Макарова молча кивнула и пошла перекурить в зимний сад — место отдыха сотрудников телестудии. Здесь всегда было тихо, росли лимонные деревья и экзотические цветы; дорожки, посыпанные гравием, скрадывали звуки шагов.
Макарова любила сидеть в углу, смотреть на камни, расставленные посредине сада, и мысленно составлять из них иероглифы, проводя невидимые нити от одного камня к другому.
18.
Игорь, естественно, почувствовал перемену участи — угасание интереса Макаровой к переписке, к собственной персоне, к трудам и дням “Живого журнала”.
Первый признак здесь — письма стали реже и короче. Макарова и не скрывала, что пишет их на бегу, не очень-то и вдумываясь в содержание, уже не стараясь поразить заочного собеседника неожиданной мыслью или афоризмом, затаённой цитатой. Она уже не пыталась ему понравиться, вот что казалось ему особенно существенным.
Во-вторых, она перестала задавать вопросы, пассивно развивая темы предыдущих посланий. В-третьих, она почему-то старалась не называть Игоря по имени. То ли по рассеянности, то ли в этом для неё не было теперь никакой нужды.
А ведь это — главные признаки увядания увлечённости, — писал он ей, ставил по три восклицательных знака в строке, снова предлагал встретиться, но Макарова очередной раз отказывалась или из-под палки соглашалась, но в последний момент переносила свидание под предлогом серьёзной загруженности.
— Ты понимаешь, — писал ей Игорь, — что человек делает только то, что хочет делать. Если ты не хочешь со мной встречаться, у тебя всегда найдётся тысяча отговорок. Потому что мы взрослые люди, нам много лет, и всё это время мы легко (или не легко), но обходились друг без друга. Это значит, что все ниши в нашем повседневном расписании уже заняты, понимаешь, Фея?! Это значит, что мы нигде и никак не пересекаемся — у нас нет общего прошлого, общих дел, общих воспоминаний, общих знакомых (за исключением горсточки виртуальных персонажей в “Живом журнале”), и мы никогда не встретимся, потому что у нас всё время будут какие-нибудь причины и дела. Потому что для того, чтобы встретиться, нам нужно создавать какие-то новые ниши — мне специально для тебя, тебе — эксклюзивно для меня.
Но Макарова рассеянно не замечала его отчаянных попыток перевести знакомство в реальную плоскость (она же решила предварительно разглядеть его и уже потом решить — встречаться или нет, и от мысли этой не отказалась, да только осуществить её теперь не было никакой возможности).
Или же рассеянно предлагала включить телевизор и посмотреть очередную серию “Кровавой любви”, где она поставила личный рекорд синхронности. Ей уже не нужно было врать Игорю или скрываться, она призналась, что озвучивает сеньору Петренку, всё равно никаких титров не показывают. Да если бы и показывали — мало ли у неё в Чердачинске однофамильцев, поди найди.
А звонить на телеканал она ему категорически запретила: пустое это.
19.
Она действительно время от времени собиралась зайти в “ИГО” или на заседание археологического общества, но Темиров вызывал её на переозвучание, и все планы рушились. Макарова хватала машину, неслась в студию, замирала перед микрофоном, пялилась на монитор, где грубо состаренная актриса, игравшая сеньору Петренку (тоже ведь далеко не дряхлая женщина) давала очередной бой любвеобильному дядюшке Ингвару.
Но Игорю-то это не объяснишь. Вот она и ссылалась очередной раз на занятость, переносила встречи, отделывалась какими-то невнятными фразочками и обещаниями, доводила его до виртуального бешенства.
— Ты понимаешь, — писал ей Игорь, — что есть запретные вопросы (например, “зачем”) и некорректные аргументы. Если человек ссылается на занятость или на свой темперамент, я сразу же вижу в этом какое-то воровство. Потому что мы все заняты, у нас всех дела. И мы загружены в одинаковой степени — неотложными социальными обязательствами. Они у всех одинаковой степени важности — у тебя, у меня. Даже если зарплаты у нас разные. Другим таким нечестным аргументом я считаю ссылки на темперамент, потому что все мы обладаем тем или иным темпераментом, понимаешь, Фея хрустальных стаканчиков для крюшона?! Мы все — деловые люди, обладающие темпераментом, именно поэтому давай будем пытаться вести себя честно и выводить эти спекулятивные моменты за скобки, а?!
Они уже ссорились, как старые, закоренелые любовники. У них уже появилась общая история и сигнальные знаки-фразы, хотя они так и не удосужились встретиться хотя бы один раз и поговорить глаза в глаза.
Хотя Игорь и пытался форсировать знакомство, он не мог не думать, что, скорее всего, первая их встреча окажется и последней. Подобная мысль приходила и к Макаровой. Именно поэтому она относилась к заявлениям Царя столь легкомысленно — как к пустым, риторическим фигурам.
20.
Его письма становились всё длиннее и раздражительнее, а у Макаровой не находилось ни времени, ни сил, чтобы адекватно реагировать на все его колкости и подначки.
Загруженная заботами о муже и озвучанием, Макарова совершенно выпустила из виду реальность “ЖЖ”. Однажды, в выходные, заглянула в него и удивилась, увидев много новых имён и лиц. Конспирологическая лихорадка, которая и послужила первопричиной её интереса к “ЖЖ”, снова набирала обороты. “ЖЖ” жужжал, как разбуженный улей, намёки на тотальный заговор (правда, не понятно с какой целью) торчали едва ли не из каждого дневника. foma активно вербовал новых сторонников — даже в среде аполитичных эстетов, кучковавшихся вокруг профессорши семиотики egmg , литературоведческой профессорши maryl и мистически настроенных zobuh и ratri.
Не отставали даже самые милые живожурнальные барышни, превратившие “ЖЖ” в ярмарку невест. И кокетливая poganka, и симпатичная jul, и даже прожжённая деловарка bozi (раньше Макарова воспринимала их всех соперницами в борьбе за женское счастье) как с ума посходили — все говорили об одном и том же: грядущем грандиозном сборище юзеров “ЖЖ” на Аркаиме.
Разумеется, тут не обошлось без сильного влияния юзера tchar, который прожужжал все уши про эту археологическую сенсацию не только Макаровой, но и прочим подписчикам своего дневника. Впрочем, справедливости ради нужно сказать, что Игорь был не единственным пользователем, увлечённым гипотетической родиной Заратустры. Энергичный эмигрант из Швеции rjohanson (www.livejournal.com/users/rjohanson), гомофоб zurfreude и даже любитель “Евгения Онегина” fabulous участвовали в работе археологической экспедиции или писали об Аркаиме до долгу службы — кто-то в газетах, кто-то в журналах.
21.
Аркаимомания достигла такого накала, что самый богатый юзер ЖЖ — sheb, заправлявший в местной звукозаписывающей фирме, решил устроить в древнем городе нечто вроде музыкального фестиваля. И под этим предлогом собрать на туристической базе, недалеко от раскопок, всех желающих юзеров из “ЖЖ”. Обещал оплатить дорогу, обеспечить проживание, питание и зело культурную программу.
Sheb’a поддержали влиятельные люди corsika, anthonius, media и даже всегда и всем противоречащий интеллектуал с дурным характером kirill. Но они развернули филантропический проект sheb’a в свою, политизированную сторону. У нас ведь всё рано или поздно заканчивается политикой. Особенно, в непосредственной близости от губернаторских выборов.
Значение фестиваля будет заранее раздуто в СМИ (благо, журналистов пасётся в “ЖЖ” превеликое множество, и дело своё здесь знают хорошо), превратится в важное общественно-политическое мероприятие. Власти, а также претенденты на власть не смогут игнорировать такой существенный информационный повод. И как миленькие полетят в степь, отметиться, засветиться перед телекамерами. Наверняка приедет и действующий губернатор Кошёлкин и все его многоопытные замы, отвечающие за предвыборную кампанию.
Тут-то мы их и возьмём — сквозило торжество в каждой строчке дневников, чьи авторы принимали в заговоре самое непосредственное участие.
22.
Вот и Игорь решил через фестиваль “отмыть” свои собственные интересы — увезти туда Макарову, чтобы в таком историческом и романтическом месте завязать знакомство.
Тем более что не все юзеры знают друг друга в лицо, более того, личные встречи им противопоказаны по закону жанра. Макарову легко можно будет выдать хоть за raravis (www.livejournal.com/users/raravis), хоть за sap’a (пол которого, раз он робот, определить невозможно). Или за немого emdim’a. Да хотя бы и за легкомысленного akova — кто сказал, что дневник этого Дон Жуана не может вести женщина?! Тем более что все эти персонажи (как и большинство из пишущих в “Живой журнал”) — затворники и никогда не появляются “на людях”, не ходят в “ИГО”.
Нужно только заранее добыть список приглашённых, а это особого труда не составит — потому что в сети всё известно всем (она для того и создана), и воспользоваться чьим-нибудь не шибко заметным ником. Или подгадать, чтобы носитель того или иного имени был в это время в отпуске, в отъезде, в дальних странах и не смог бы обнаружить подлог, читая в “ЖЖ” отчёты о дружеской встрече.
А можно поступить ещё проще и подарить Макаровой имя (и биографию) кого-нибудь из убившихся пользователей, кто уже давно потерял интерес к заочному общению и не следит за жизнью своих бывших френдов.
Скажем, воспользоваться всё той же ritaM, которая после неудачной свадьбы с paslen не кажет в “ЖЖ” носа (даже в комментах!) вот уже несколько месяцев подряд.
Идея простая, как и всё гениальное, и Макарова тут же оценила красоту и изящество замысла. Тем не менее у неё всё ещё были сомнения. Она не писала Игорю всей правды, но на самом деле она сильно комплексовала перед участниками этого сетевого проекта. Ей казалось, что она не умеет так красиво, так связано, как они (люди другого сорта), излагать свои мысли, что они умнее и проницательнее её, что вечность, проведённая в сети, автоматически наделяет их неким особым, специфическим опытом.
Выглядеть среди “своих” белой вороной ну кому интересно?
23.
Игорь уговаривал её как мог.
— Ну, хорошо, если ты не хочешь быть участником живожурнальной тусовки, — писал он ей из самолёта, — ты же можешь приехать туда в качестве участника культурной программы, как актриса, чей голос все уже давно выучили наизусть. Представляешь, как будет интересно, если ты вывезешь на Аркаим всю вашу шоблу-воблу?! Люди всегда интересуются телевидением и всем тем, что происходит за кулисами, так что вы пойдёте в культурной программе фестиваля едва ли не первым номером!
Давил на тщеславие, значит. Но провести Макарову было трудно: она собаку съела на человеческих хитростях и психологических нюансах.
Поэтому делала вид, что не поднимает подвоха, и, будто бы вполне резонно, объясняла ему, что вряд ли кого-нибудь из пользователей сети можно заинтересовать старорежимными подделками под искусство: телесериалы смотрят не молодые и продвинутые журналисты, но пенсионеры и домохозяйки.
— Или ты хочешь, чтобы нас подняли там на смех? Тоже мне, подводная лодка в степях Украины, кому мы будем там нужны?!
— Ты мне нужна, а я смогу всё устроить так, как надо.
Но Макарова уже убежала на очередную запись, письмо Игоря повисало где-то в недрах умозрительного пространства до вечера следующего дня, когда голодная и измотанная озвучанием Макарова придёт домой и залезет в свой почтовый ящик.
24.
Главная трудность борьбы сеньоры Петренки с дядюшкой Игнваром заключалась в том, что тот вёл себя лицемерно и добропорядочно. Только узкий круг приближённых лиц знал о его любовных похождениях и финансовых махинациях.
В начале сериала появлялся некий матёрый журналист с разоблачениями, но через несколько серий он исчезал. Потом появлялся тайный сын сеньоры Петренки и убивал дядюшку Ингвара для того, чтобы похитить его прекрасную жену. После того, когда убитый дядюшка Ингвар якобы отправлялся к праотцам, из него начинали лепить едва ли не святого — буквально все говорили о его выдающихся качествах. И только одна сеньора Петренка знала зловещую правду, но как истинная католичка (“о мёртвых — либо хорошо, либо ничего”) держала свои знания при себе.
Когда развитие сюжета, побуксовав пару месяцев вокруг похорон дядюшки Ингвара и освобождения его бывшей жены, начинало двигаться к счастливой развязке и мнимые брат и сестра уже третью серию подряд собирались первый раз соединиться в страстном поцелуе, дядюшка Ингвар воскресал самым невероятным образом — как то зло, которое не может быть окончательно уничтожено, потому что имеет тысячу лиц.
Дядюшка Ингвар заявлялся в самый торжественный миг для того, чтобы сорвать помолвку и заставить жену вернуться в ненавистный дом к нелюбимому, презираемому человеку. Он сулил ей золотые горы, поездки к океану и золотое колечко с бриллиантом размером с перепелиное яйцо. Бывшая жена и нынешняя невеста бывшего брата была непреклонна, как скала.
И тут в дело вмешивались пожилые родители, которые требовали, чтобы злодеи перестали попирать закон и традиции. То есть, по сути, становились на сторону негодяя с мелкими чертами лица и ещё более мелкими (да просто низменными!) духовными запросами.
И тут должна была вмешаться сеньора Петренка и объявить всему миру об истинной сущности коррумпированного сластолюбца. Но она почему-то медлила раскрыться, девушку уводили под белы рученьки. Её бывший брат и нынешний жених, бывший сын пожилых родителей и нынешний наследник скромной гадалки Петренки, бился в истерике, мечтая отомстить обидчику.
Но почему же так медлила сеньора Петренка? Почему не принимала окончательного решения? Почему не выходила, отбросив все условности, на тропу войны? Об этом не знал даже многомудрый Темиров, озвучивавший вот уже второй десяток подобных историй. Не знала этого и Макарова.
Анна Львовна, смотревшая эти трагические сцены вместе с актёрами, разрыдалась, сорвала с себя фартук и выкрикнула, что уходит от них навсегда. Потому что за время действия “Кровавой любви” она уже достаточно поседела и не хочет мучить себя в дальнейшем.
Часть третья
Финал
Глава седьмая. Белошвейка
1.
Старуха Маркова была права, когда кричала на юркого Вальку Вогау:
— Этот мальчишка ещё принесёт к вам в театр СПИД…
СПИД, не СПИД, но гепатит “б” неутомимый похотливец подхватил. Полетело несколько спектаклей: Вогау плотно занимали в репертуаре без замен: конкурентов похотливец не терпел…
Мария Игоревна, как водится, узнала об этом самая последняя. Теперь у неё осталась только одна роль в постановке, которая не пользовалась особой популярностью и потому шла раз в месяц. Она играла её в очередь с другой актрисой, поэтому теперь можно было вообще не появляться в театре.
Мария Игоревна жалела, что до сей поры не завела кошку или собаку, потому что отныне разговаривать ей было совершенно не с кем. Она чувствовала, как утрачивает навыки сценической речи: на последнем представлении “Марии Стюарт” сорвалась на крик, напрочь забыв про законы акустики; и обстоятельство это выбило её из колеи ещё больше.
Время от времени она подходила к книжным полкам, где хранились сборники пьес, гладила корешки, перебирала названия, вот это она могла бы сыграть, да поздно; вот эта роль словно специально на неё написана, “да видно нельзя никак”.
Театр вступил в пору затяжного кризиса. Посещаемость упала в два раза. Худрук Лёвушка уже не вспоминал о высокой миссии сохранения классических традиций, его заботило только наполнение кассы, потому что нужно платить людям зарплату, а нечем.
Классику задвинули в самый дальний ящик. Галуст разыскивал тексты коммерческих комедий, в которых артисты играть не любили: ни уму, ни сердцу. Подняли цены на билеты, но и это не спасло экономического положения труппы, отныне легко расходились только билеты на балкон, который никогда не открывали, рассаживая зрителей на пустующие места в партере.
Прошло несколько премьер (в том числе и новая работа самого Лёвушки), беспрецедентный случай: полный зал не смогли собрать даже на первые показы, из-за чего все занятые в постановке ходили злыми.
Всё это мгновенно отражалось на качестве работы: спектакли шли вяло и неэнергично.
2.
Кризис в любом театре — страшная болезнь, настигающая незаметно, точно ночь в пути, растерять форму и войти в него проще простого, а вот для того, чтобы выбраться из полосы неудач, требуются многолетние, серьёзные усилия — чтобы зрители снова поверили актёрам своего городского театра и вернулись в зал, нужно перепробовать самые разные завлекалочки — от громких названий до приглашения скандальных режиссёров. Но прорыва так просто не случается, все живут памятью о прошлых успехах, аншлагах, положительной прессе и восторженном приёме на фестивале в Таганроге.
Кризис поселяется в гримёрках и полутёмных коридорах, которые вдруг становятся пустыми и холодными. Люди стараются не смотреть друг другу в глаза, а в курилке, по кругу, обсуждаются одни и те же последние сплетни — кого позовут, кого назначат, куда опять не поедут, потому что денег нет.
В театре нельзя спасаться в одиночку: когда корабль идёт ко дну, тонут сразу все отсеки. Упадок особенно сильно бьёт по тем, у кого нет дополнительных источников заработка и самореализации, у кого (Лёвушкина главная похвала для своих актёров) “нет ничего, кроме театра”. В такие времена нельзя особенно зависеть от положения дел в творческом коллективе: общая опустошённость способна довести до депрессии самого жизнерадостного человека.
Хорошо ещё, что, занятая поисками автора любовных посланий, Мария Игоревна проскочила этот момент, попросту не заметила, что над театром сгустились тучи, что теперь “художественному руководству” ну совершенно не до неё.
3.
Милая моя, драгоценная, извини, что долго не писал тебе, просто я тут немного расхворался, проклятый грипп, хотел перенести на ногах, потому что дел, как всегда, невпроворот, да и негоже валяться дома, я от этого только дурею, пухну и способен заболеть ещё сильнее.
Но организм мой, подорванный такой жизнью, не выдержал, вот я и свалился с сильной температурой, и ты знаешь, когда у меня был жар, мне казалось, что ты рядом, что ты ухаживаешь за мной, даёшь таблетки или заботливо подтыкаешь одеяло, кладёшь на лоб холодную повязку. Я почти физически ощущал твоё божественное присутствие, и тогда мне становилось легче, но я не хотел поправляться, потому что тогда ты бы окончательно исчезла из моих видений. Потом, когда начал выздоравливать, я принялся сочинять стихи — они просто полились из меня, строки, строки, строки… Выслать я тебе их не могу, так как боюсь твоей ехидной оценки — ты же у нас слова в простоте не скажешь…
Но теперь всё позади. В понедельник у меня выходной, а со вторника я уже вышел на работу, люди и всякие повседневные обязанности, помогают мне забываться. Однако, когда вечером я возвращаюсь в свою пустую, заброшенную берлогу, ложусь в простуженную кровать, мне снова становится не по себе. Я думаю о том, что было бы, если бы я, наконец, набрался смелости, подошёл бы к тебе и попытался объясниться. Знаешь, меня сильно отпугивает большое обручальное кольцо у тебя на руке, я не хотел бы создавать тебе никаких проблем, живи спокойно, как тебе живётся-можется, а я уж перетопчусь как-нибудь.
У меня же теперь появилась новая реликвия — помнишь, когда мы столкнулись с тобой случайно в “Никитинских рядах” я снял с твоей шубки длинный волос? Так вот я не выбросил его, а положил в карман. Теперь он лежит у меня в специальной шкатулке, и я любуюсь им, смотрю на свет, целую его, а когда особенно невмоготу, выхожу на балкон.
У меня очень красивые окрестности — небольшой парк, берег реки, мост через реку, по нему всегда плотным потоком идут машины, гуляют какие-то люди… Я писал тебе, что живу на шумном перекрёстке, поэтому шум улицы никогда, даже ночью, не даёт мне скучать. Я смотрю из окна на трамвайные рельсы, рассекающие улицу крест-накрест, и говорю себе, что любить тебя — тяжёлый, но прекрасный крест, что поделать, если судьба посылает мне такое странное и невыразимое испытание.
Что же мне делать, дорогая? Как быть? Почему ты молчишь и не отвечаешь на мои послания? Они тебе не по нраву? Но я же ни на что не претендую, письма мои совершенно тебя ни к чему не обязывают, так ведь? Живи как живётся, бери пример с меня, что ли… Хотя какой я тебе пример…
Себе-то противен, потому как слаб и не могу выкинуть всю эту дурь из своей больной головы…
4.
Редко она бывала в этой части города: кроме театра и дороги домой, долгие годы Мария Игоревна ничего же практически не знала, жизнью города не интересовалась, в некоторые районы так никогда и не попала — рабочие окраины были для неё так же далеко, как Австралия или Гвинея-Бисау.
Впрочем, окраиной улица Российская не была — тянулась от вокзала, пересекала центральный проспект, потом терялась в посёлке возле заводской проходной, ну, да, не самый близкий путь.
Мария Игоревна вышла из трамвая, глянула на часы — полдень, огляделась вокруг: по краям дороги суетились, перебегали улицу, так и не дождавшись своего сигнала светофора, скучные люди, перекрёсток жил скучной жизнью — лотки с вялыми овощами, табачный ларёк, магазин для ветеранов. Мария Игоревна поморщилась, словно бы от неприятного запаха. У газетного киоска небольшая очередь за телевизионной программой — единственной популярной в Чердачинске газетой. Возле бабок, торгующих семечками, чирикают воробьи.
Даже дома здесь старые, неопрятные — сталинские, четырёхэтажные, довоенного времени, с псевдоколоннами и ветхими арками, разрушающиеся, осыпающиеся — рядовой “жилой фонд”, как пишут в бюрократических документах.
5.
И всё-так это было непростое, прямо скажем, странное место.
Дома здесь кучковались только возле дороги, далее обжитая часть резко обрывалась. Потому что с одной стороны перекрёстка — мост через реку, с другой, перпендикулярно проспекту, — другой мост, только железнодорожный, рядом — полоса отчуждения, необжитая, мёртвая, обморок застоявшегося в собственном соку пространства.
Мария Игоревна поежилась: вот они, мои зрители. Ну-ну. Им же ничего, кроме телепрограммы, не нужно! Семечек, что ли, купить. В кулечке, сложенном из старой, почерневшей от ужасов жизни, газеты.
Сколько же в этом городе ещё таких, неожиданно плотных мест, случайно вскипающих между пустырей, заставленных случайными домами, кучкующихся возле запущенных магазинов? Здесь живут непонятные люди, замотивированные непонятными сущностями — и что им, в самом деле, какая-то там Гекуба?!
За рекой громоздились совсем уже серые, слепые многоэтажки. Крутые берега были неровными, Марии Игоревне хотелось их забетонировать, выстроить правильную геометрию — совсем как в Ленинграде, когда она там… Впрочем, зачем о грустном?!
Общее состояние заброшенности подчёркивали рекламные билдорды, в невероятном количестве натыканные по краям дорог. Яркие, глянцевые картинки обещали райское наслаждение и сказочную жизнь, а под ними бежали по своим делам совсем уже не сказочные люди.
По железнодорожному мосту застучал на стыках рельс скорый поезд “Новосибирск–Адлер”, в его окнах, отражавших низкое небо, старенькие дома и воздушные пропасти между домами, были видны скучающие пассажиры.
6.
И что?! И как?! Куда пойти, куда податься? С какого края начать? Мария Игоревна вглядывалась в четыре тупиковых улицы, прислушивалась к внутреннему голосу, вдруг интуиция подскажет, на правильный путь выведет.
Но голос молчал, интуиция спала, приходилось надеяться только на терпение и на свои немолодые уже теперь ноги. Мария Игоревна пошла по улице Российской на север, в сторону заводской проходной, там, где дорога сужалась, обрастая уже даже не домами, но складами, нелицеприятными бараками, регулярными дырами в пространстве.
Чем дальше от перекрёстка, тем щербатее и раздолбаннее казался асфальт. В детстве Мария Игоревна любила играть в игру на опережение: ты должен обогнать других людей, идущих по тротуару, и первой перепрыгнуть через трещину в асфальте. Если бы Мария Игоревна выросла в истоках улицы Российской, она бы могла стать в этой игре настоящим чемпионом. Однако теперь Мария Игоревна никуда не торопилась, шла степенно, размеренно, хотя трещины, одна за другой, так и лезли под ноги.
Отчего-то обрадовалась, увидев в одном из дворов почтовое отделение, потому что здесь она вроде бы привычная и знает, как действовать, но когда открыла дверь на тугой пружине, растерялась: география помещений, запахи и вся обстановка была здесь чужой, не такой, как дома. Да и что прикажете спрашивать: не ходит ли к вам такой-сякой Игорь, похожий на президента Путина, не покупает ли он у вас конверты для анонимных писем, надписывая которые, вздыхает о несчастной любви к строгой женщине, возможно, его начальнице или жене друга.
Ну, и как на неё посмотрят здешние работницы? И ведь будут правы, потому что чужие странности в этом рабочем городке никому не нужны, здесь живут понятно и просто, без ваших умственных грыж и закидонов.
Мария Игоревна вздохнула, прилив энтузиазма уже схлынул, так же молча она вышла на улицу, автоматически прошла ещё какое-то время в сторону проходной, а потом раздумчиво повернула обратно. Ибо пространство здесь непонятным образом сгущалось и тревожило незнакомого человека своей глухой защищённостью от посторонних.
7.
Продуктовый магазин, библиотека, большая белая больница, в которой Марии Игоревне однажды вырезали вросший в ногу ноготь, маленький родильный дом кремового цвета с арками, школа автолюбителей, “салон ритуальных услуг” с чёрным крестом на вывеске. Улица текла параллельно железнодорожным путям, по улице бегали трамваи, хищно поблескивали на солнце трамвайные рельсы, возле больничного корпуса трамвай разворачивался и уходил обратно “в город”.
Возле родильного дома она увидела остатки гипсовой скульптуры сталинских времён: видимо, когда-то счастливая мать обнимала младенца. Теперь от ребёнка и следа не осталось. Руки роженице тоже обломали, отчего скульптура, вся в подтеках, трещинах и царапинах, стала похожа на обломок древнегреческого торса — посеревшего от времени, состарившегося вместе с этой улицей и этой страной.
Мария Игоревна сделала усилие, чтобы не забраться в очередной вагон, бросить поиски к чертям собачьим, вернуться скорее в уютную квартирку, пропахшую ожиданием и безнадёжностью, забыть, как страшный сон, Игоря, его дурацкие письма, чужую невостребованность…
Ведь я же не такая, как все они, отчего-то льстила себе надеждой Мария Игоревна, ничем, по сути, от всего остального народонаселения и не отличаясь. Искусство давало ей призрачное ощущение собственного превосходства над другими горожанами. Хотя, если хорошенько задуматься, в чём это превосходство заключается, объяснить нельзя.
Да, в театре она пару раз испытывала совершенно иной “способ существования” — безграничный творческий полёт. Но где гарантии, что нечто подобное не испытывает какой-нибудь монтёр после глубокого похмелья, ловко вкручивающий на лестничной клетке новые лампочки?!
8.
Вернувшись на перекрёсток, Мария Игоревна перешла улицу и попала во двор одиноко стоящего на берегу дома. “Графские развалины”, определила она его про себя, хотя в народе у него уже имелось имя собственное: раньше в нём находилась резиденция Гусарова, первого директора крупнейшего чердачинского завода, отчего дом так и прозвали “гусаровским”. Хотя никакой мемориальной доски на его жёлтых стенах не висело.
И было тут спокойно и уютно: рядом грохотала оживлённая улица, а здесь, как в деревне, щебетали птицы. В чистеньком, ухоженном скверике торчали остатки гипсовых ваз, стояли новые гаражи, женщина вскапывала грядку в палисаднике под своими окнами, вокруг неё крутилась весёлая псина, спаниель с печальными, заплаканными глазами.
Собака (“домашняя” — на глаз определила Мария Игоревна и не испугалась) тут же привязалась к ней, стала путаться под ногами, хозяйка, одетая по-домашнему, отвлеклась от сельскохозяйственных работ, позвала её к себе: “Клава! Клава!”
Актриса решила, что это — хороший повод познакомиться с женщиной, спокойной и интеллигентной, подходящей для всяких отвлечённых разговоров, подошла, поздоровалась, увидела в её глазах недоверие и заинтересованность.
— Если вы фирму ищете, то они у нас на первом этаже офис арендуют, — так домохозяйка решила помочь Марии Игоревне и не сдержалась: — Весь подъезд прокурили…
— Нет, что вы, я не офис ищу… Мне от них ничего не надо, — испугалась неожиданного напора Мария Игоревна, — я сама по себе…
— Да?
— Вы знаете, женщина…
— Нина Васильевна, — строго представилась домохозяйка, явно настроенная поболтать, чем обрадовала актрису.
— Вы знаете, Нина Васильевна, я ищу одного человека…
Мария Игоревна сделала паузу. Как можно рассказать чужому человеку тайну, с которой живёшь вот уже долгое время?
Мимо шумел очередной, невидимый за домом, поезд. Мария Игоревна решилась: в конечном счёте, она видит эту Нину Васильевну в первый и в последний раз (если, разумеется, та не завзятая театралка), почему бы и нет?
— С некоторых пор я стала получать письма от мужчины. Точнее, не я, они не были адресованы непосредственно мне, но так вышло, что стала получать их именно я, несмотря на то, что они предназначены другому человеку… женщине…
Мария Игоревна запуталась. Со стороны история эта выглядела в самом деле нелепо, а сама она, скорее всего, просто как сумасшедшая. Актриса махнула рукой, оборвала рассказ: бесполезно. Сухо закончила (надежда ещё теплилась в ней).
— Его зовут Игорь, Игорь… Ему около сорока, не самой заметной внешности… Я бы очень хотела его найти…
Нина Васильевна задумалась. Постояли, помолчали. Спаниель продолжал накручивать круги вокруг ног, суетилась, высунув язык.
— В нашем доме, кажется, никакого Игоря нет, — после некоторого размышления сказала Нина Васильевна. — Если только эти… кто-то из офиса, но там только пьют с утра до ночи да гадят… Курят и оставляют дверь открытой, а я же совершенно не переношу табачного дыма, а они весь подъезд прокурили, выйти невозможно. И знаете что: табачный дым проникает сквозь деревянные перекрытия, у нас вся квартира уже пропахла. Никакой управы на них нет…
— Конечно-конечно, — поторопилась согласиться Мария Игоревна. — Вот и я сяду тут у вас на лавочке, покурю. Так что извините, если что.
9.
Она уже докурила и побрела в парк, раскинувшийся сразу за “гусаровским домом”, когда её догнала Нина Васильевна с добрым, открытым лицом. Хозяйку весело опережала непуганая Клава.
— Женщина, женщина, я же вспомнила, у нас дворника Игорем зовут. Такой аккуратный, очень прилежный человек. И знаете, — тут Нина Васильевна немного смутилась, — мне кажется, он очень похож на Путина…
Мария Игоревна заговорщески подмигнула Клаве.
— Правда?
— Но застать его можно только ранним утром, когда он наш двор метёт…
— Спасибо вам большое…
Марии Игоревне более не хотелось ни с кем разговаривать. Хватит уже. Тем более что дворник — явно не её креатура. Нынче дворники стихов не пишут, они водку пьют.
В парке никого не было. Мария Игоревна постояла на берегу реки, посмотрела на низкие облака, ленивую реку, вздохнула: до трамвайной остановки нужно собраться с мыслями, продумать план дальнейших действий.
Есть у неё одна невероятная идея, впрочем, кто знает, Ватсон, кто знает…
10.
А отправилась она, сделав три пересадки (в метро, под землю, идти не хотелось), в горсправку. Дважды пересекла реку, вернувшись в самый центр, где до театра рукой подать, где люди, шум и невозможно дышать от автомобильных выхлопов.
Трамвай весело скрипел на поворотах, торопился, словно бы сулил удачу, и Мария Игоревна прониклась радостным предчувствием. В горсправке ей повезло — скукоженная работница за прилавком отчаянно скучала, слушая “Русское радио”, и когда актриса появилась в дверях, всю свою нерастраченную энергию она направила на неё.
Впрочем, разговора не получилось. Когда Мария Игоревна сказала, что ищет некоего Игоря, предположительно проживающего возле перекрёстка улиц Российской и проспекта Победы, скукоженная работница махнула рукой: много вас тут таких ходит. Но терпеливо объяснила, что её поисковая программа (“видите, компьютер”) по таким параметрам не работает.
— Вы только представьте себе, сколько тёзок вашего Игоря живёт в предполагаемом квадрате. Мне бы хотя бы имя и отчество или фамилию. А вообще-то хорошо бы ещё уточнить дату и место рождения. Иначе никак…
Всем видом работница показывала, что рада угодить, но не получается.
Мария Игоревна даже не расстроилась, она знала, что все её сегодняшние экспедиции окончатся безрезультатно. Усталость навалилась на неё холодным, шершавым боком, а так — ничего страшного, бывало и хуже.
Чтобы добить себя окончательно, актриса поплелась в театр. Узнать хотя бы расписание репетиций “Вишнёвого сада”: Левушка только что вернулся с театрального конгресса в Женеве и, как рассказывала Геля, просто переполнялся творческими планами.
Кроме того, нужно повидать Шахова, он что-то плёл намедни про идею документальной постановки, написанной Галустом. В то, что из затеи что-нибудь выйдет, Мария Игоревна не верила: сколько раз так уже было — соберутся, поговорят, выпустят пар и вновь разбегутся “до радостного утра”.
Но домой, в прокуренную пустоту, возвращаться не хотелось, а больше идти ей было некуда.
11.
— Милочка моя, я появляюсь в театре так редко, что кажется, между моими выходами на сцену происходит смена времён года, — горько иронизировала Мария Игоревна, расписываясь за ключ от своей гримоуборной.
Старушки на вахте вели светские беседы. В коридоре второго этажа, рядом с актёрской курилкой, возле выхода на сцену, Марию Игоревну встретил запах марихуаны: в театре сегодня выступали гастролёры, очередная модная рок-группа, с помощью которой начальство пыталось заработать деньги.
Обычно в такие дни гримёрки отбирались для пришельцев, актёры сидели по домам, подтягиваясь на работу только вечером: концерт послушать. Комната, в которой Мария Игоревна готовилась к спектаклям, на этот раз оказалась свободной, пустой. Но через некоторое время в двери показалась подруга Геля, как всегда, бодрая и подозрительно оптимистически настроенная.
— Ты слышала новость: завтра выездной? — зашуршала складками плаща Соколова-Яснова. — Эти гастролёры будут занимать сцену ещё два дня, поэтому директор устроил нам небольшой выезд в область.
— Главное, чтобы на пользу, — примерительно отозвалась Мария Игоревна, ведь выезды её обычно не касались: по области катали комедии, а не “искусство”, сложные постановочные работы, в которых занимали её большое дарование. — На пользу…
— Нет, подруга, ты не поняла. Мы едем с нашей “Машей Стюарт” аж в степь, представляешь?
— Так у нас завтра спектакль?
— А ты не знала? Местечко называется Аркаим, древний город, такой же круглый, как и наш театр. Скоро там будет устроен некий фестиваль, построили сцену. Завтра мы едем открывать её. Ты работаешь вместо Лукиной…
— Странно. — Мария Игоревна задумалась. — Ведь мы же играем в очередь. Теперь она должна…
— Не барское это дело — по степи рассекать, — Геля даже засмеялась непониманию коллеги.
— Ну, что ж, возможно, это даже к лучшему.
Тем более что Мария Игоревна совершенно не представляла, чем занять завтрашний день. А к спектаклю можно будет подготовиться в автобусе. Хотя, конечно, долгая дорога — не самый лучший способ настройки на классическую трагедию.
— Да, кстати, Димочка Шахов предлагает провести там, в степи, первую репетицию своего нового проекта. Прямо под открытым небом, представляешь… — Геля светилась от радости. — Он и меня решил занять, правда, здорово?!
12.
Ещё когда репетировали “Марию Стюарт”, Мария Игоревна поняла, что нерифмованный, пятистопный ямб, которым перевели эту трагедию, весьма прилипчив. Легко и просто впасть в его убаюкивающую инерцию, начать думать, чётко чередуя ударные и безударные слоги: в голове словно бы светлая дорожка выстраивается, вот по ней и идёшь, едешь, мысли скользят как на салазках…
Когда репетировали “Марию Стюарт”, весь театр принялся говорить белым стихом, от работников цехов до одевальщиц, выспренный высокий стиль прилипал, как простуда, носился по коридорам и гримёркам, подобно воздушно-капельной эпидемии…
Потом спектакль вошёл в репертуар, стал рядовым, повальное увлечение пятистопным ямбом схлынуло, однако время от времени Мария Игоревна любила развлечься таким вот образом — прочертив в сознании ритмическую колею. Очень помогает, особенно если нужно долго ждать.
И сейчас, в театральном автобусе, она смотрела в окно, на тихое утро, и в такт сердцебиению, предвкушавшему встречу с незнакомой местностью (это ж сколько времени она сидела практически взаперти?!), Мария Игоревна думала, подобно своей героине, медленно и печально.
Поначалу актёры шумели, шутили, возились с сухим пайком, но постепенно затихли, заснули. Дорога предстояла долгая, нужно экономить силы и эмоции. Мария Игоревна забралась с ногами на кресло, тоже пыталась заснуть, но сон не шёл, она и знала, что вот так, сидя, уснуть невозможно, так что больше и не пыталась.
Но за окном — тоже ничего хорошего: пустые деревни, дождь, слякоть. Если на Аркаиме будет такая же переменная облачность, спектакль придётся отменить, выходит, зря ехали, тащились в эту степь, интересно, а для кого там нужно будет играть, что за зрители, неужели для археологической экспедиции профессора Здановича?
Мария Игоревна посмотрела вперёд. Геля Соколова-Яснова жевала бутерброд, кто-то слушал музыку в наушниках. По передним стёклам бегали дворники, размазывая воду: кра-со-та!
13.
К ней пробрался Дима Шахов, неуместно энергичный, деловой, плюхнулся на сиденье рядом, нарушил гармонию. Пришлось принять официальный вид.
— Я машину не стал брать, — начал объяснять Шахов, — тем более что бензин снова подорожал…
И он обиженно замолчал. Мария Игоревна продолжала смотреть по сторонам, зачем-то улыбаться.
— А мы начали репетировать, знаете?
Мария Игоревна кивнула. Шахов удовлетворённо кивнул ей в ответ. Геля перестала жевать бутерброд, стала прислушиваться к их разговору: теперь же Шахов — для неё — большой начальник, так что надо быть в курсе.
Снова помолчали.
— Я что подумал, Мария Игоревна… Если вы будете готовы… если такое возможно, вы бы могли присоединиться к нам… мы хотели бы провести в этом благословенном месте первую репетицию.
Мария Игоревна выразительно посмотрела на соседа. Он понял её по-своему.
— Разумеется, после спектакля, если будут силы, и вообще…
— Вы думаете, у нас получится? — После мхатовской паузы Мария Игоревна позволила себе перейти на прозу.
— Конечно, я просто в этом уверен. — Тут Шахов поменял тон на заговорщический. — Кстати, есть сильная заинтересованность в этом спектакле у одного престижного московского фестиваля. Сейчас же документальная драма — очень модно… Так что я, можно сказать, практически обо всём договорился…
— Дима, Дима, куда ж вы торопитесь. Вы же ещё даже не начали репетировать…
— Ах, Мария Игоревна, — Шахов картинно поднял брови, — разве мы все только и делаем, что делим шкуры неубитых медведей?
Марии Игоревне захотелось то ли расплакаться, то ли рассмеяться, но увидев Гелю, которая изо всех сил тянулась к ним, готовая беспардонно вмешаться в разговор, снова отвернулась к окну.
— После, Митя, после поговорим.
14.
Делегацию деятелей культуры встречал сам профессор Зданович. Все высыпали из автобуса на жёсткую степную землю.
Погода смилостивилась над актёрами, выглянуло солнце, ветра почти не было. Аркаим — круглое полуразрытое городище — не производил сильного впечатления: когда ремонтники меняют трубы парового отопления, улица Красного Урала, на которой жила Мария Игоревна, превращалась в похожую археологическую экспедицию. Ну, камни, торчащие из песка, ну, сам песок…
Голая степь, никакой растительности, трудно понять, весна теперь или уже лето, словно бы здесь нет привычного чередования дней и ночей, словно бы здесь, под бесконечным небом, вынули время и заменили его пространством.
Рабочие спешно сколачивали подобие сцены. Их накормили в походной столовой, под грубо сколоченным навесом, пообещали аншлаг — люди должны подтянуться из близлежащих деревень, плюс студенты и археологи, ну, разве не красиво (профессор Зданович активно жестикулировал) разыграть трагедию о любви и власти в исторических декорациях…
Недалеко от раскопа стояли домики для гостей. Когда-нибудь здесь будет музейный и гостиничный комплекс (продолжал мечтать профессор Зданович), тысячи паломников придут причаститься к родине Заратустры… А пока господам артистам следует занимать свои комнаты и готовиться к представлению.
Здесь было так много открытого, голодного до человеков простора, что Мария Игоревна всерьёз испугалась за здоровье, теперь она серьёзно боялась простудиться, поэтому молчала и сторонилась коллег, а получив комнату, не раздеваясь, залезла под одеяло.
Ей не понравилось в Аркаиме. Она ни за что не поехала бы сюда по своей воле, но она же — актриса, то есть существо зависимое, и не может подводить коллег: обычная отмазка театрального народа, оправдывающего своё участие в непопулярных проектах.
Потому что на самом деле все рады вырваться из города, сменить привычный распорядок на нечто нестандартное, лишний раз почувствовать собственную значимость и необходимость.
15.
Она быстро уснула и увидела тополь в окне, облитый мёдом лунного света, тихо шелестящий серебрянными листьями, качающий седыми прядями…
А проснулась Мария Игоревна от холода, совершенно разбитой: всё складывалось против успешной работы. Но не впервой, Мария Игоревна попыталась собраться, выглянула из домика, увидела, что коллеги пьют под навесом чай, пошла к ним.
— Нужно начинать одеваться, — сказала ей одевальщица Наташа, сочувственно.
Мария Игоревна вздохнула. Наташа поняла её по-своему.
— Ничего, ничего, скоро всё закончится, скоро будем дома…
Актриса вспомнила пустую квартиру, капающий кран на кухне: мда, в гостях хорошо, а дома…
По небу ползли редкие облака, вечерело, возле раскопа остановилось несколько автобусов с крестьянами. Техники готовили сцену, налаживали софиты, против всех местных правил, наводили суету, как единственное проявление жизни в этом богом забытом мире.
Разумеется, поначалу спектакль буксовал (Вальку Вогау, игравшего главного негодяя, срочно заменили молодым дарованием, активно путавшимся в тексте), долго раскачивался — пока актёры привыкали к новым условиям, отсутствию привычной акустики: произнесённые “в зал” слова не возвращались обычным эхом, но таяли в тишине, терялись в неизвестности.
Текст спектакля (порядок событий и сцен) непрерывен только для зрителя. Актёры обычно не следят за происходящим, приходят к своей реплике, всё остальное время сидят в гримёрке или в буфете, и если у тебя нет замены, дубля, ты никогда не увидишь, в каком же спектакле принимаешь участие.
Этим спектакль похож на сон, только спящий человек не может увидеть себя со стороны. Кроме этого, как и во сне, самое главное в спектакле — не слова, не сюжет, а именно то, что объяснить нельзя: бескрылое излучение, которое либо случается, либо нет.
16.
А в степи, понятное дело, ни гримоуборных, ни буфета, все сгрудились за картонной загородкой, слушают работу коллег, постепенно пропитываясь реальностью происходящего.
И тут примерно во второй части первого акта, уже ближе к антракту, что-то происходит: в спектакле закипает особая, автономная жизнь, актёры более не существуют по отдельности, но, связанные одной цепью причин и следствий, подхватывают друг друга, не давая тому самому бескрылому излучению (а оно вдруг появляется откуда-то, набирает силу и мощь) осесть на землю.
Все входят даже не в раж, в транс, далее не разделяясь на актёров и персонажей, сливаются в единое, многоголовое тело, которое тянет щупальца через импровизированную рампу к замершим в напряжении совместного творения людям.
Даже во время антракта (который здесь — пустая условность, зрители не расходятся, тут же курят на своих местах, тихо, вполголоса переговариваются, театральная условность не исчезает, но лишь зависает на время над их головами) нервное напряжение не проходит, все смотрят друг на друга исподтишка, молчат, копят энергию для решающего сражения.
И оно случается во втором акте, когда всё выплескивается, ничем не сдерживаемое — сначала на партнёров, потом на колхозников и археологов: архаика белого стиха, перехлёст искусственно сооружённой коллизии о любви и власти, о долге и смерти, отныне воспринимаемой как самая дорогая правда…
Редкий спектакль проходил на таком подъёме. И даже дарование, заменившее Вальку Вогау, наконец нашло-таки правильную интонацию, подключилось к общему источнику питания, зарядившись невидимым, но мощным излучением, так эффектно обрываемым в финале.
17.
Кто бы мог подумать, что умная и немного отстранённая “Мария Стюарт” пройдёт вот так — на одном дыхании, промелькнёт, точно скорый поезд “Новосибирск — Адлер”, и растает в темноте, сверкнув на прощание искрами из-под колёс.
Перевозбуждение оказалось столь велико, что Мария Игоревна, выйдя на поклоны, чувствовала себя опустошённой, выжатой, оставленной без сил, словно бы кровь в её венах подменили дождевой водой.
Не снимая костюма, она пошла вдаль, подальше от освещённого пятачка, где люди, стряхнувшие наваждение, начали возвращаться к действительности. Ну, да, чудо театра, великая сила искусства, всё это было, было, но потом рассеялось, растаяло, растворилось в чернильной пустоте.
Мария Игоревна шла куда-то по ровной поверхности, ничего не видя и не слыша, переживая собственную опустошённость, когда постепенно к ней стал возвращаться слух, а затем и зрение.
Она ощущает токи, идущие от земли вверх, она чувствует тёплые потоки, струящиеся откуда-то сверху, тело её теряет границы, и она сливается с этим безграничным простором, который дышит и живёт в темноте.
Она слышит цикады, горькие запахи невидимых трав (откуда?!), с каждым шагом становится всё светлее и светлее, и вот она идёт по степи, будто бы самым светлым днём, и солнце припекает ей макушку.
Она видит вокруг геометрически идеальное пространство, восторг, хилой мышкой прятавшийся в одном из закоулков сознания, прорывается наружу, она вспыхивает точно спичка — смотрит на руки, на тело и видит, что они покрыты язычками пламени, которое ни за что не причинит ей ущерба, потому что она — бестелесна.
Тем более что свет вокруг становится всё ярче и насыщеннее, отчего огонь, охвативший её, кажется только тенью огня. И тут её настигают такие же бесплотные тени, как и она сама — красивые люди в непонятных одеяниях, не касаясь ногами земли, быстро обгоняют её, скрываются вдали…
Она отрывается от земли и летит вслед за ними, но никак не может их догнать, да этого, скорее всего, и не нужно, просто она знает о них, они знают о ней, этого достаточно…
Но, чу, падает невидимый занавес, спектакль, разыгранный только для неё одной, резко обрывается, свет исчезает, звуки тоже.
Мария Игоревна останавливается, оборачивается: вокруг темень, тишина, никого. Вот номер: заблудиться в степи. Она представляет себе первую полосу “Чердачинского рабочего” с гигантским заголовком: “Актрису, приехавшую в Аркаим на гастроли, загрызли волки…”
18.
Остаток весны Мария Игоревна проболела. Да и, если судить по погоде, никакого мая в Чердачинске на этот раз не было. Всё время шёл холодный дождь, небо давило на виски, сырость разъедала остатки разума. Отопление отключили, отчего квартиры напоминали фамильные склепы, где замурованные заживо маялись от невозможности изменить что бы то ни было.
Природа выполняла заложенную в ней программу (деревья и кусты расцвели незаметно, будто бы нехотя), не оглядываясь на погодные условия. Холодные капли падали с листьев, подсвеченные уличными фонарями, таинственно шелестели.
Казалось, что в Чердачинск очередной раз пришли вечные сумерки. В такие моменты чердачинские жители выживали как умели, потому что сдаваться на милость дурному характеру местной природы нельзя: себе дороже, растеряешь последние остатки здравого смысла.
Так что болезнь Марии Игоревны (возможность не вылезать из-под пухового одеяло, обильное питье и значительные порции снотворного) пришлась кстати: она почти не заметила природных катаклизмов, сводивших с ума горожан, долго плыла в горячем бреду, среди бестелесных ангелов из аркаимской степи, то обгоняя их, то отставая и совсем теряя их из виду.
Потом медленно шла на поправку, но силы, как это обычно водится при излечении, не прибавлялись. Однажды она очнулась, измученная и обескровленная, будто и не болела вовсе, а путешествовала без денег по бескрайним просторам Российской Федерации на попутках да заплёванных поездах, с жуткими сквозняками в сухом остатке.
Болезнь её не изменила, не добавила новых мыслей или воли начать всё сначала. “Надо только выучиться ждать, надо быть спокойным и упрямым”, — твердила Мария Игоревна про себя, слушая прямую трансляцию концерта Чайковского на телеканале “Культура”.
Один раз её навестила подруга Геля, принесла мешок сырых семечек, которые они тут же пожарили, сидели на кухне в сумерках и чаду, грызли их и почти не разговаривали: так как не о чем.
Прощаясь, Геля сказала, что Левушка приступил к репетициям “Вишнёвого сада”, и поскольку Мария Игоревна долго не появляется в театре, на роль Шарлотты взяли дублёра: ну, не простаивать же творческому процессу!
Мария Игоревна даже не поинтересовалась, кого взяли ей “в помощь”: работа в театре перестала приносить ей хоть какое-то удовлетворение. Кроме того, она так ослабла, что не могла много думать об отвлечённых и посторонних вещах. В голове было пусто и светло, как на сцене, перед самым началом спектакля, когда все службы готовы к пуску зрителей в зал, но выдерживается пауза, чтобы последние мгновения тишины привели в порядок ауру будущего спектакля.
19.
Семечек хватило на несколько дней. Выздоравливала Мария Игоревна возле телевизора: страна готовилась к чемпионату мира по футболу. По всем каналам постоянно шли интервью со спортсменами и тренерами, делались ставки. Даже президент Путин отвлёкся от дел государственной важности и выступил с наказом: “Победить!” Бог ты мой, как же он походил на таинственного автора писем!
Хотя Мария Игоревна не считала себя специалистом в спортивной статистике, не была завзятой болельщицей, она точно знала: ничего у нашей сборной не выйдет. Даже в одну восьмую.
В этой стране если что-то может пойти наперекосяк, по самому неприятному сценарию, то так оно обязательно и выйдет — хуже, чем ожидалось.
Мария Игоревна сплевывала шелуху в целлофановый пакет и чувствовала, что худеет, что силы покидают её, что незачем жить дальше. И если бы не воспоминания о прекрасном озарении, снизошедшем на неё в Аркаиме, она давно бы уже “кончилась”, сдулась, как воздушный шарик, из которого выпустили воздух.
Она ещё не знала смысла, произошедшего в ней там, в степи, не понимала, что же на самом деле произошло, но в ней росло и крепло чувство: это не зря, и скоро должно произойти важное событие, которое повернёт её существование в несколько ином направлении.
Впрочем, сколько уже было в её судьбе таких несбывшихся предчувствий, обманывавших её на короткое время, стиравшихся памятью за ненадобностью. Но каждый раз Мария Игоревна, словно неопытная девочка, ловилась на подобные сладостные фантомы и химеры, ибо это помогало концентрироваться и переживать тяжёлые времена.
Впрочем, какие из её многочисленных времён можно называть “лёгкими”, мы не знаем. Обычная такая фигура речи, в которой нет ни смысла, ни реального опыта…
20.
Долго ли, коротко ли, но голова перестала болеть и кружиться, а затем в нормальное состояние пришли всё остальные части измученного недугом тела.
Разумеется, Мария Игоревна могла болтаться в постели “больше, чем много”, и нежить себя отсутствием обязательной программы, расслабляться сколько душе угодно, но. Разве кто-нибудь сделает за неё, одинокую женщину в возрасте, работу, свалившуюся, можно сказать, с неба?!
Она вышла вынести мусор, приятно удивилась проклюнувшему сквозь заношенные, мокрые портянки облаков солнцу, даже задержалась возле подъезда со старушками, которые рассказали, что у соседки Макаровой — новая работа: сериалы озвучивать, а арфистка Полежаева вышла замуж за лысого художника и теперь они уехали в свадебное путешествие в Вену.
Стояла, подставив макушку тёплым лучам, морщилась от удовольствия, чувствуя прилив сил, медленно собирающихся на самом дне её внутреннего колодца. Потом открыла форточки настежь, принялась отмывать заросшие за зиму пылью окна, разгорячилась, разогрелась, будто бы не болела, будто бы нет никакого возраста, а климакс придумали враги спокойной и уверенной жизни.
Мария Игоревна поймала себя на том, что не замечает некоторые мысли, с некоторых пор ставшие совсем стёртыми, бесцветными. Например, про театр, где её более ничто (никто) не ждёт, или про несчастного Игоря, продолжающего долбиться в закрытую дверь не по адресу.
Ещё совсем молодой актрисой Мария Игоревна играла в одном спектакле про мужественных и красивых людей. Там друг ради спасения друга жизнь свою, не задумываясь, отдавал. Казалось, что ситуация тупиковая, выхода не существует, силы закончились, но красивые и мужественные люди находили и выход, и силы. На премьере актёры плакали от распиравшего их пафоса и гордости за своих персонажей.
Вот она и вспомнила теперь эти слёзы, встрепенулась, мол, давно за газетами не ходила, как там на нашей почте дела, ну и тут же побежала переодеваться.
И тут же стало легко и свободно. Словно бы получила приказ, озвученный невидимым режиссёром откуда-то свыше: “Маша, давай, теперь твой выход!”
21.
Побежала во всю прыть, хотя ещё не восстановилась как следует после болезни, ветер чуть сильнее дунет — так и унесёт куда-нибудь на окраину. Но, не торопясь, по стеночке, время от времени останавливаясь (да, за время нездоровья Мария Игоревна не выкурила ни одной сигареты!), переводя дыхание, доколыхалась до почты, одними глазами поздоровалась с мышкой-норушкой (“ничего ей не делается, всё в одной поре”), сразу к ящику.
— А что-то давно вы к нам не заходили, — проявила инициативу мышка.
— Знаете, как в анекдоте говорится, — Мария Игоревна терпеть не могла растягивать гласные, но когда лезли вот так, под руку, приходилось кочевряжиться, — на самом деле я не лягушка, я — орёл, просто я болею…
Газеты лежали накопившейся пачкой и пахли остро, Мария Игоревна быстро переложила их на столик, разметала в поисках письма, нашла счета за электричество и за телефон, несколько ненужных рекламных проспектов, ага, вот и конверт, тоненький, только что не прозрачный, худющий, как детдомовский ребёнок в застиранной, линялой рубашечке. Сердце сладко ёкнуло и оборвалось — почерк не тот: от подруги весточка, старой актрисы из Брянска, не то, не то, не то.
Собрала газеты в кучу, выровняла под острым присмотром синего халатика, неотрывно следившего за всеми её быстро сменяющимися эмоциями.
— Ничего, ничего, завтра придёт, — поспешила успокоить норушка: ей ли не знать содержимое абонентского ящика 21-58-31.
Мария Игоревна оказалась совершенно не готова к такому повороту событий. Она даже не задумывалась ни разу, что малохольный Игорь решится и подойдёт к своей замужней красавице, откроется, получит пропуск в рай (или ад), или, что ему просто надоест когда-нибудь писать эти бесполезные, безответные письма. Отчего это Мария Игоревна никогда не сомневалась, что история эта может рассосаться так же неожиданно, как и началась?!
Никто же не знает, до каких гигантских размеров разрослась эта ситуация в одной отдельной взятой душе случайного и постороннего человека, и есть ли кому-то на целом свете до этого влияния дело?!
22.
Расстроившись, она бросила газетную пачку на тумбочку и поковыляла заниматься обыденными делами, а о том, что пришло очередное письмо от Игоря, узнала только вечером, когда, расплескав силы на уборку и готовку, села перед телевизором и стала рассматривать заголовки.
Барселона празднует 150-летний юбилей архитектора Гауди. Бен Ладен жив и затевает новые злодеяния. Быков и Буданов оправданы. На Аркаиме проведут большой фестиваль культуры и искусства. Утверждён новый герб Чердачинска — двугорбый верблюд. По указанию мэра, за этот год должны быть построены 80 фонтанов. Мария Игоревна мысленно улыбнулась: только фонтанов нам и не хватало.
Потом читала письмо от подруги, припасённое на “сладенькое”, ничего особенного, обычные бабьи новости. Точнее, “старости”: а что нового может случиться в их возрасте с актрисой провинциального театра?! Роль дадут? Подруга писала об интригах, ну, этим нас не удивишь, все театры похожи друг на друга, как счастливые семьи, в которых не бывает счастья.
Письмо от Игоря оказалось заложенным между страниц “Чердачинского рабочего”, впихнули в спешке вместе с газетами, вот оно и попало туда, за сгиб. На этот раз Мария Игоревна не удивилась, внутренне она была уверена, что история эта ещё далека от завершения и продолжение обязательно последует.
Глава восьмая. Немое кино
1.
Макарова узнала, что скоро умрёт. Игорь прислал ей ссылку на сайт, где можно рассчитать дату своей смерти. Очередное поветрие в “Живом журнале” — рассказывать про страхи и ходить на эту гробовую страничку. Шутки шутками, но Макарова тоже заинтересовалась, набрала адрес, ввела все свои данные…
Вышло как в анекдоте про кукушку. Скажем, самому Игорю машина выдала 31 октября 2042 года, среду. Там ведь всё, вплоть до секунды показывается… Макарова сначала глазам не поверила, думала — ошиблась, ещё раз данные ввела. Но адская машинка снова выдала тот же результат. Если верить произведённым расчётам, жить ей оставалось не более двух недель. Приплыли.
Понятно, что всё это глупости и дурные шутки, однако видя, как юзеры торжественно записывают в своих дневниках весьма отдалённые даты — кто сорок лет, а кто и больше, она начинала паниковать. Даже слёзы наворачивались от такой виртуальной несправедливости.
Но что особенно неприятно — нет никакой возможности, чтобы понять логику появления цифр, почему — у кого-то в загашнике ещё целая вечность, а другим нужно срочно белые одежды запасать?!
Обернулась взглянуть на мужа, пытаясь заручиться его помощью и поддержкой, но тот тупо разрабатывал мячиком кисти негнущихся рук, вот уже шестой, что ли, час подряд, и весь, целиком, ушёл в этот процесс.
Тогда она снова пошла на гробовую страничку, ввела мужнины цифирки. То ли уличить хитроумный механизм хотела в чём-то или же себя проверить собственную женскую интуицию… Но увидела, что муж её переживёт, хоть и незначительно, но тем не менее на свете этом задержится ещё какое-то время, и разревелась, как школьница на выпускном балу, оставшаяся без кавалера.
2.
“Живой журнал” жил своей жизнью, подсчитывая возможности пришествия к власти во Франции фашиствующего кандидата, обсуждал гибель генерала Лебедя и готовился к первому — съезду? слёту? конгрессу? — пользователей “ЖЖ” в степных просторах возле Аркаима.
Игорь утешал Макарову как мог, уговаривал её присоединиться к честной компании, искал поводов для встречи. Макарова сменила гнев на милость, стала больше уделять внимания их общению (то есть, переписке), тем более что на “Канале Принцессы” накалялась неприятная ситуация.
Надежда Рудольфовна, гордая и заносчивая директриса, зарубила дубляж нескольких последних серий. Видите ли, он показался ей “вялым и ненатуральным, искусственным”. Латиноамериканское мыло резко выходило из моды, даже показы “Санта-Барбары” на “РТР” свернули без вменяемых объяснений.
“Центр” насаждал моду на всё “русское”, наше. Вот все деньги отныне и шли на поддержание “отечественного производителя”. А для родных теленовелл никакие дублёры не нужны. Команда, собранная Темировым под определённые типажи и жанры, грозила оказаться не у дел.
Но это, так сказать, глобально, в стратегическом плане. Но и по мелочи история с “каналом принчепессы” тоже не особенно радовала. В один из дней, когда запыхавшаяся Макарова приехала на студию за очередной порцией сценария, Темиров, пряча глаза, объяснил ей, что случается непоправимое: сеньора Петренка исчезает из первоисточника. Неправдоподобно скоропостижно. Вероятно, актриса, игравшая эту роль, попросила добавки к жалованью, получила новую роль в Голливуде или же вышла замуж за швейцарского банкира.
Поэтому роль её мгновенно свели к минимуму, бросили под колёса грузовика, развозившего татарский соус, а потом ещё несколько десятков серий токовали над куклой, подключённой к аппарату искусственного дыхания и изображавшей несчастную прорицательницу.
Темиров разводил руками — он сам не мог себе представить, что события в сериале оборвутся так резко.
— Ну, а мне каково? — только и смогла выговорить Макарова.
3.
Темиров взял её за руку, повёл в зимний сад, в вежливую тишину, в полумрак. Сели на лавочку, точно влюблённые, Макарова достала сигарету.
— Я не знаю, почему она меня гнобит, — начал он эпически. Макарова сразу поняла, что Темиров говорит про свою начальницу. — Может, чувствует что?!
Макарова пожала плечами. Как участвовать в таком разговоре, как реагировать на ненужные признания постороннего человека, она не знала.
— Ты понимаешь, какая штука… Я же очень сильно люблю её… Да не смотри ты на меня так, я знаю, что трудно представить человека, влюблённого в Кротову. Но тем не менее… Вот и выискался один такой извращенец…
Макарова заинтересованно посмотрела на начальника: чужие чувства — всегда интересно. Особенно если они какие-нибудь драматические. Завораживает.
— Самое ужасное, что я не могу ей ничего сказать. Такой пошлости, как служебный роман, она не вынесет. Ты посмотри на неё, какая она стремительная и… — Темиров запнулся, стараясь подобрать более точное слово, — холодная.
Макарова докурила: знак к прекращению откровений, которые не могут длиться дольше: чужие же, в сущности, случайные люди, вышли в зимний сад перекурить. Вот и перекурили, не более того.
4.
Но Темиров не торопился вставать со скамеечки, тянул время. Понятно, для чего: повисла тягостная пауза, слово оставалось за Макаровой, ей рассказали, и она обязана выступить, выказать отношение к происходящему. Проявить, как полагается, добрые человеческие чувства.
Но на Макарову словно бы ступор нашёл, в голове железобетонными блоками ворочались мёртвые словесные конструкции из сценария, что-то типа “не плачь, Дон Альберто, будет и на твоей улице праздник…” И Макарова отчётливо понимала их пошлость, клишированность, затёртость.
— Как поёт “Pet shop boys” на своём последнем диске, “любовь — это катастрофа”. — Практически она уже произнесла эту ничего не значащую фразу, но вовремя одумалась, не стала выдувать порожнее. — Послушайте, Темиров, а ведь я так до сих пор не знаю, как вас зовут. Все говорят: Темиров, Темиров, а по имени вас тут никто почему-то не называет.
— Не знаю. — Темиров задумался, отвлёкся. — Вероятно, так у нас тут принято. Так, значит, и сложилось…
— Понятно, — поспешила согласиться Макарова, точно выспрашивала у собеседника нечто неприличное.
— Игорь. Игорь Петрович. Именно так. Так. — Темиров снова погрузился в задумчивость.
Потом хлопнул ладонями по скамейке, бодро вскочил и пошёл, даже не оглядываясь на Макарову. Точно её и не было рядом.
Макарова посидела ещё какое-то время “для приличия”, подождала, пока Игорь Петрович скроется в аппаратной. Со стороны, могло показаться, что она усиленно переваривает новую информацию. Однако что может изменить в её отношении ко всему происходящему знание какого-то там имени?!
5.
Вечером озвучив последнюю серию с участием сеньоры Петренки, Макарова побрела домой. Трамваи уже не ходили, да и хотелось пройтись. Мелко, незаметно почти, накрапывал первый весенний дождик, над улицами висела сырость, создавая оптические эффекты, скрадывая углы и редких людей.
Макарова шла через сквер, потом свернула к площади, залитой неоновым светом — здесь словно бы происходила особая, автономная жизнь. Некоторое оживление, неестественное для этого города, для этого времени суток: работали круглосуточные магазины, из которых выходили припозднившиеся покупатели, прощались пьяные компании, дежурили таксисты. В киоске возле памятника Ильичу продавали сосиски в сладком тесте.
Макаровой захотелось проскочить это лобное место в один миг, так её раздражала чужая активность, проявления чужих эмоций, все эти жизни, легко обходившиеся без её участия.
Что же такое произошло, если она, молодая и сильная, оказалась лишена собственного существования? Следила за тенями теней, оставлявших следы в Интернете, потом подсела на озвучание невероятных историй, происходящих в телевизоре, которые глупы, которым никто не верит. Да и, решила Макарова в порядке самокритики, никто и не смотрит. На что уходит, на что тратится жизнь, трепетная и неповторимая? Почему же так хреново?
Она шла, глядя под ноги, и думала о том моменте, когда всё пошло наперекосяк. Дело же не в том, что сериал закончился, существовала она и раньше, до работы на канале. Может быть, она мучается из-за мужа, висящего на ней недвижимым грузом, не пускающего в рай беззаботной жизни? Ну, хорошо, не было бы его, чем тогда она занималась, на что тратила своё драгоценное время?
А никто не виноват в том, что случается с нами, мы сами возводим клетки, в которых душно и неуютно, таскаем по земле и ворчим, что потеряли маневренность и ориентацию в пространстве.
Дождь усилился, небо опустилось ниже, запуталось в проводах, в верхушках голых деревьев. Макарова встала под навес возле аптеки, кажется, раньше тут была остановка, немного подождала, потом поймала машину, в которой было тепло и сонно и водитель не утомлял разговорами, только курил и крутил ручку настройки радиоприёмника, но всю дорогу, пока ехали, так ничего путного и не поймал. Скакал себе по разным радиостанциям, но каждая песенка была хуже предыдущей.
6.
В квартиру шагнула, как в чёрный, глубокий омут, с родными запахами и звуками — кран на кухне, муж во сне, форточка открыта, и из неё сквозит промозглой свежестью. Надо бы закрыть: ногам холодно.
Первым делом — к мужу, как он там, бедолага, посапывает, в ус не дует, выздоравливает, лицо наливается красками, это хорошо. Положительная, говорят, динамика, почти повод для счастья, семейного, простого. Померила давление — сначала ему, потом себе, вроде в норме. Повышенная влажность не в счёт.
Решила перестелить мужу простыни, разбудила красавчика, тот разулыбался, как настоящий: снилось что-то хорошее. А ещё, видимо, забывал он во сне про своё уродство.
Какой Аркаим, ну, как его бросить? С кем оставить? Нелепые планы… Игорь в последнее время пишет в дневнике мало, отвлечённо, словно бы занят серьёзным делом “на стороне” или потерял всякий интерес к “Живому журналу”.
Перепеленав мужа, Макарова проверила почтовый ящик (пусто), залезла к Игорю в дневник — может быть, там узнать что-нибудь “новенькое”. tchar рассыпал лирические афоризмы, типа: “у мужчины столько жизней, сколько было у него женщин. Точнее, отношений с женщинами, потому что разовые “засыпы” не считаются. Хотя кому как…”
Задумалась.
7.
И не сразу заметила комментарии к одной из последних записей о том, что сегодня (как раз сегодня) оргкомитет новоявленного фестиваля собирается в кафе “ИГО” для обсуждения технических вопросов.
На следующий день Макарова ещё раз перечитала коммент: де, приглашаются все желающие.
Тут Макарова даже усмехнулась: ну-ну. Как же они станут при посторонних свои тайные дела обсуждать?! Какой такой тайный шифр изберут? Или не будут: встреча в “ИГО” затевается для отвода глаз, а потом, на тайной квартире, соберутся столпы виртуального сообщества и поделят территорию, невзирая на лица.
— Ну-ну. — Макарова усмехнулась ещё раз: её-то этими популистскими заявлениями не проведёшь!
И снова занялась повседневными делами. Но чуть позже поймала мысль за тонкий, мышиный хвостик, выяснив, что параллельно уборке квартиры она собирается к выходу на улицу.
— Понятно-понятно, — сказала Макарова громко и расхохоталась.
Вообще-то день выдался длинный, бестолковый, хлопотливый, продлевать его на людях было не самым лучшим способом убийства свободного времени. В такие вечера лучше всего сидеть перед телевизором, завернувшись в тёплый плед, пить что-нибудь горячее или есть что-нибудь сильно сладкое.
Но Макарова наелась этого липкого, карамельного одиночества выше крыши самого высокого в городе небоскрёба. Её потянуло к людям. Кроме того, нужно же наконец понять, как выглядит Игорь. То, что он будет сегодня вечером в “ИГО”, она не сомневалась. И то, что узнает его сразу же, с лёту: сердце выдаст, подскажет…
8.
Другая на её месте уже давно бы приступила к самым решительным действиям, охомутала парня и доила бы его, во всех смыслах, как сидорову козу. Но Макарова считала себя женщиной положительной, семейной (думать о другом человеке перед недвижным мужем было особенно неудобно: он же не виноват, что так вышло…), хотя, разумеется, достаточно современной и открытой миру.
Видимо, она ещё не совсем понимала, для чего ей нужен Игорь. То есть с этим самым “для чего” — никаких секретов и тайн, тут всё более или менее ясно, а вот какое он место способен занять в её тесно спелёнатой заботами жизни… Да и нужно ли всё это — суета, новые ощущения, нестабильность… Сколько лет обходилась, втянулась, обрела покой, и этот полный штиль оказывался главным достижением последнего времени потому что других просто не существовало.
С другой стороны, Макарова — молодая девушка, не худая, полная сил и энергии (тут она смотрит на себя в зеркало, задумчиво расчёсывает волосы, “запасной вариант”, “запасной вариант”, постоянно твердит она про себя одну и ту же фразу), время уходит, а так хочется мужского внимания. Она и так тратит все силы на то, чтобы поднять супруга на ноги, короче, сплошная диалектика и душевные метания, которые ни к чему не приводят, только расхолаживают, всё сильнее и сильнее засасывая в болото никчёмных переживаний, зачастую заменяющих нам необходимость сделать выбор.
И, кажется, Макарова наконец решается его сделать.
9.
Они забились в тёмный угол, составили вместе столы, сгрудились, как баскетболисты во время тайм-аута.
Макарова долго не подходила, конфузилась, кружила по полутёмному залу, заказала большой бокал пива и карпаччо, размазанное по большой, белой тарелке. Пока ждала заказ, сходила посмотреть книжки, купила новый роман Бориса Акунина, наконец пристроилась “в непосредственной близости” возле юзеров таким образом, чтобы все были как на ладони, а она — в тени, пустое совершенно место.
Для видимости открыла новую книжку — большие буквы на серой бумаге, отхлебнула пива, задержала дыхание, оценивая его вкус и игру пузырьков на нёбе, пододвинула пепельницу.
Многоголовая толпа, за которой партизанила Макарова, только на первый взгляд представляла некое единство. Но стоило вглядеться в кучкующихся повнимательнее, как становилось очевидным: это — одиночки, не способные к длительному объединению, каждый сам по себе, со своими достоинствами, комплексами и тараканами. Жителей “Живого журнала” она именно так и представляла — разные люди, узнать которых в толпе не представляется никакой возможности. Who is who, поди догадайся, разберись, вот если бы все они нацепили на грудь бейджики с никами — другое дело, а сейчас и понять сложно, даже кто из них ведёт дневники под мужскими именами, а кто — под женскими.
10.
Заправлял здесь (проявлял максимум общительности и активности) веселый небритый толстяк с косичкой, похожий на Стаса Намина. Вокруг него и крутились все разговоры. В сторонке, на краю скамьи, сидели две красивые девушки, девочки даже, совсем ещё школьницы, одна из них — та, что с косичками, была Макаровой явно знакома — скорее всего, по фотографии в одном из дневников. Но кто это, как ни старалась, вспомнить Макарова не могла.
Напротив школьниц (как их определила Макарова) сидел мрачного вида молодой человек, рыжий и усатый, отчего угрюмость его выглядела наигранной, неправильной какой-то. Другой серьезный парень в кожаной куртке и с красивой, объёмной чёлкой всё время поглядывал в окошечко своего мобильного телефона, узнавал, сколько теперь времени или кто звонит. Но не разговаривал, а только вглядывался в свой аппаратик, как если он — главная ниточка, связывающая его с большой землёй.
Сидела за столом и совершенно взрослая, крашеная красотка, уже весьма пьяная, худая и скользкая, как селёдка; она Макаровой сразу не понравилась: постоянно наводила какую-то ненужную суету, всё время вскакивала и лезла обниматься с угрюмым усачом, просила, чтобы кто-нибудь сфотографировал её у него на коленях.
Двоих парней Макарова ещё как следует не разглядела, потому что они находись к ней спиной и оттого интриговали её ещё больше. Компания медленно накачивалась пивом, впрочем, кто-то из юзеров пил и более крепкие напитки. Время от времени к ним подходили новые незнакомцы, которых все присутствующие радостно приветствовали или же, напротив, молча игнорировали, пока вновь пришедший не называл в качестве пароля свою тайную партийную кличку.
11.
К вечеру “ИГО” оказалось забитым до отказа, над переполненными столиками висели табачные облака, только к Макаровой никто не подсаживался, опасаясь её слишком чопорного вида. А может быть, от неё за версту тянуло одиночеством, люди же это чувствуют, вот и боятся заразиться.
Официанты бегали, разнося еду, звенела посуда, из динамиков шумел какой-то невообразимый, модный, наверное, джаз, нарочитая несыгранность которого напоминала оркестр, играющий на деревенской свадьбе, мальчики знакомились с девочками, кадрились, заигрывали, как будто так и надо. Честно говоря, Макарова, полжизни просидевшая в своей берлоге, отвыкла от такого явного, простодушного проявления чувств. Всё это казалось ей нарочитым, намеренным, по-театральному выспренным.
Возможно, это новое поколение такое, свободное и раскованное, ни коммунизма, ни социализма не знающее. Одним глазом Макарова косила на компанию заговорщиков. Те словно бы старались ни в чём не отстать от молодёжи, шумели и веселились, точно дети на большой перемене.
Слышать, о чём говорится за секретным столом, Макарова не могла: шум мешал, музыка, люди, да и потом, активно прислушиваться было не с руки: ещё подумают чего лишнего. А что, собственно говоря, про неё можно подумать? Сидит одинокая клуша, увешанная серебрянными украшениями, балуется пивом и книжкой в яркой обложке, диагноз, можно сказать, налицо.
12.
Ну, да, несколько раз прозвучало “Аркаим”, но в каком смысле, Макарова так и не поняла.
Чтобы скучающей физиономией не мозолить посетителям кафе глаза, Макарова постоянно прикладывалась к книжке, где самые невероятные события разворачивались едва ли не с первой страницы. Приключения увлекли её, она углубилась в чтение, потом заказала себе ещё одну порцию пива с сухариками, тарелочку с оливками и средиземноморский салат. Пока всё это приготовят — пройдёт целая вечность: особой расторопностью обслуживающий персонал “ИГО” не отличался. А Макаровой — польза: можно ещё честно, с осознанием собственной правоты, занимать это ценное вечером место.
Между тем народу за угловым столом прибавилось. Последними пришли, взявшись за руки, настоящие романтические влюблённые, которые затесались к пирующим тихой сапой, не обращая ни на кого особого внимания. Макарова снова принялась читать Акунина, проглотила несколько страниц, принесли оливки, пиво, даже пепельницу сменили…
Когда в дверях показался невысокий, коренастый мужчина в красивых очках, начинающий лысеть, но ещё не потерявший былой привлекательности, одетый стильно, но не броско, Макарова, случайно оторвав глаза от романа, поняла: это — он.
Игорь, Царь, tchar, друг невидимый, незримый, про которого она знала так много, почти всё знала, хотя никогда и не видела вживую. Но сердце ёкнуло, подсказало, заметавшись где-то там, в таинственной своей глубине. Макарова во все глаза смотрела на пришедшего, который близоруко щурился даже в очках (так, отмечала она, залысины, седые волосы, густые брови, сросшиеся на переносице, ямочка на подбородке), потирал руки, в предвкушении встречи с друзьями.
Как она и угадала, он уверенно пошёл к распоясавшейся к углу компании жж-жителей, и встретили его с почётом и уважением, которое до той поры не оказывали ни одному из пришедших. Макаровой это понравилось, не скрывая любопытства, она разглядывала Игоря (неужели же это всё-таки он?!), как он деловито садится (место за переполненным столом обнаружилось мгновенно), здоровается со всеми присутствующими, улыбается немного застенчиво, но уверенно и как-то твёрдо. Хотя в чём заключается эта твёрдость, Макарова объяснить не смогла бы даже под угрозой расстрела.
13.
И тут её окликнули, громко, по имени, на весь зал, Макарову едва не парализовало — от смущения и страха быть разоблачённой. Как если огненные буквы с декларацией о её тайных намерениях прошелестели над головами завсегдатаев и прилепились на её высоком лбу. Макаровой показалось даже, что на мгновение в кафешке зависла пауза и все повортили на неё удивлённые взгляды. Столько внимания сразу!
Ей показалось, что потолок сейчас обрушится или земляной пол уйдёт из-под ног. Макарова вжалась в стул, не в состоянии сделать минимального движения пальцами, вдруг почувствовала свои ноги, а следом и всё тело, его очертания — живые, трепетные…
Она даже не могла повернуться к окликнувшему, сидела словно заворожённая; мысли, как испуганные тараканы, когда ночью включаешь на кухне свет, кинулись врассыпную, пепел на кончике сигареты нарастал, как при ускоренной съёмке, а она не могла его скинуть, обрыв плёнки…
Вместо того, чтобы вычислить, кто бы это мог быть, потому что голос такой знакомый…
Димка Шахов! Вот кто это был.
— Ну, ты и гад, — только и смогла выдохнуть вместе с табачным дымом Макарова, когда улыбающийся Шахов подошёл ближе.
Отчего-то ей стало важным взять инициативу на себя: словно не было никакого обвала, словно бы ничего не случилось: ну, подумаешь, сидит Макарова в кафе, что уж ей, выйти и развлечься нельзя?!
— А что ты сразу ругаться? — Настроение у Шахова было развесёлое, игривое даже. — Будто на стрёме стоишь…
И он рассмеялся. Макарова решила сменить тему.
— А ты сюда какими судьбами?
— А мы тут с ребятами собираемся о судьбах планеты погуторить.
— Поня-я-я-ятно, — протянула гласные Макарова и тут же задумалась. — Так у тебя тоже “Живой журнал” имеется?
— В Греции всё есть, — уклончиво ответил Шахов и помахал кому-то за угловым столом.
Макарова проводила его жест пристальным взглядом.
— Ну, что ж, иди, коль пришёл. К ребятам-то. Ждут ведь поди…
— Ничего, подождут ещё немного. А я с тобой пока посижу, вон у тебя места сколько.
14.
— Подожди, — не поняла Макарова, — так, значит, у тебя, горемычного, тоже свой “Живой журнал” имеется?
Шахов молча кивнул.
— И какой же ты используешь ник?
— “Хоккей”, когда-то я входил в юношескую сборную России по хоккею.
— Правда?
— Обрати внимание на форму носа. — Шахов развернулся в профиль, отдалённо похожий на силуэт с древнеримской монеты. — Память об игре с магнитогорским “Металлургом”, видишь?
Макарова сделала вид, что, да, героическое прошлое Шахова не осталось незамеченным.
Теперь настало время удивляться Шахову.
— А ты откуда про “Живой журнал” знаешь?
Макарова загадочно улыбнулась.
— Нет, правда, я не понял. — Шахов задумался, догадка осветила его древнеримское лицо, и он засиял. — А-а-а-а, так ты тоже из наших? Ты тоже в Аркаим собираешься?
Макарова пожала плечами: о чём, мол, говорить?!
— Нет, правда, из наших, да? — продолжал допытываться актёр Чердачинского академического, но Макарова решила не признаваться, сколько будет позволять ситуация. — И какое у тебя погоняло?
— Не скажу. — Макарова решила пококетничать, Шахов понял её по-своему.
— “Не скажу”? Кажется, помню такой ник, но не читал. Не читал… Как-то мимо прошло… Что же ты раньше не кололась? Такая скрытная… Но я сразу же, ещё тогда в театре, помнишь, подумал, что ты не простая штучка, шкатулка с секретом…
Макарова смутилась. Или сделала вид, что ей неловко. Шахов продолжал анализировать дальше.
— Слушай, а почему ты тогда тут одна сидишь? Почему не присоединишься к всем нашим?
Макарова сконфузилась ещё больше. Шахов глядел на неё, словно бы видел впервые: и на лице его отражались титанические движения мысли.
Словно бы там, с изнанки лба, у него крутятся тяжёлые шестерёнки, смазанные машинным маслом, приводят в движение процессы зарождения новых мыслей, эмоций, которые затем облекались в слова или движения лицевых мышц.
15.
Макарова не торопилась с ответом. Торжественно достала сигарету из почти уже пустой пачки (Дмитрий тут же подсуетился с зажигалкой), вдохнула большую порцию дыма, улыбнулась.
— Ну, понимаешь, я бы не хотела раскрытия своего инкогнито… — как можно тише сказала она, и дым начал выползать из её рта вперемешку со словами, опережая слова.
— Понимаю, понимаю, — осклабился Шахов: мимика его была какой-то крупной, излишне нарочитой.
Чтобы из зрительного зала видно было, догадалась Макарова.
— Но у тебя этот номер не пройдет. — Дима схватил её за руку, словно бы выдергивая из-за стола, и демонстративно повысил голос. — Пойдём, пойдём, я открою тебе новый мир, полный страданий и страстей…
Макарова начала упираться, мгновенно ей стало жарко: кровь ударила в голову, она дёрнулась, свободной рукой схватившись за край стола. Оставшийся беспризорным, столбик пепла рассыпался мимо пепельницы.
На громко произнесённую фразу стали оглядываться. А Шахову того только и нужно: почувствовав себя в привычной стихии чужого внимания, он приосанился, взгляд его как бы остекленел, стал чужим, невидящим. Макарова сразу же поняла, что добром дело не кончится: надо уходить огородами. Медленно закипала злость — на собственную мягкотелость и на этого гадкого паяца, испортившего ей этот скромный праздник.
Высвободив руку, она нервно кинула роман Акунина в сумочку, побросала туда сигареты, зажигалку… Чёрт, нужно же заплатить за еду. Ничего, Шахов заплатит. Достала из кармана скомканные купюры, протянула их, изобразив отвращение. — Я пошла, расплатись, здесь должно хватить. — Придала голосу намеренно высокомерные интонации.
Дима увидел перемену, испугался. Или сделал вид, что ему странно. Театр одного актёра. Изобразил крайнее недоумение, попытался посадить Макарову в прежнее положение.
— Да ты что, повелась-то сразу? Я же не хотел, ты чего, ну, прям бестужевские курсы…
— Если бы я хотела познакомиться с кем-нибудь из наших, — прошипела она ядовито, постепенно успокаиваясь, — я бы сделала это без твоей помощи. Если я не сижу с толпой, значит, это не входит в мои планы. Понятно?
И она тоже картинно повысила голос. Шахов стушевался: по театру он хорошо знал, что такое рассерженная актриса, поэтому сник, сел, изобразил скромность.
16.
— Ну, что, брат Шахов, комикуешь? — окликнули его со стороны, и Дима надулся.
— Я не Шахов, я — Перцев, — ответил он в сторону с вызовом.
— И слава богу, главное, чтобы на пользу.
К ним подошёл парень из живжурнальной компании, тот самый, которого Макарова сразу же в Игори записала.
Теперь она смогла рассмотреть его поближе. Залысины превратились в клочья совсем уже редких волос, глаза какого-то выцветшего цвета притягивали и отталкивали одновременно — было в них что-то приятное: или умственное напряжение, или лукавая заинтересованность в собеседнике, Макарова пока что ещё не разобралась.
Но её сразила эта двойственность: с одной стороны, такой, казалось бы, малозаметный в толпе человек, не слишком привлекательной наружности, ничем особенно таким не блещет — вроде бы и взгляд-то остановить не на чем. Но с другой, вглядевшись в такое лицо немного пристальней, замечаешь его странную власть над тобой.
Возможно, потому, что перед тобой — скорпион по гороскопу — Макарова читала в одном журнале, что главная сила скорпионов сосредоточена именно во взгляде. Вот и Шахов стушевался, ушёл на второй план, согласился на второстепенные, не свойственные для его актёрского тщеславия, роли: мгновенно признал нового хозяина положения.
“Игорь” шёл к Диме, разговаривал с ним, но глазами буквально сверлил сидящую за столом Макарову, ей, бедняжке, даже как-то неловко сделалось: ну, нельзя же, в самом деле, так беззастенчиво рассматривать незнакомую женщину.
Именно что незнакомую, потому что, когда “Игорь” подошёл совсем близко, Макарова твёрдо решила, что ошиблась.
17.
Первые слова незнакомца, обращённые непосредственно к ней, были сухи и незначимы.
— Привет.
— Привет.
— Что, Димка достаёт?
Макарова ухмыльнулась (знала, что ей идёт такой, немного вульгарный, тип поведения).
— Попробовал бы он…
Тут встрепенулся Шахов, в роли которого уже давно не было слов.
— Я бы попросил… — Шахов встал на невидимые котурны. Попытался встать.
Незнакомец засмеялся: слишком уж кривляние Димы Шахова было актёрским, рассчитанным, показным. Объяснимым, наконец.
А может быть, решил таким образом скрыть смущение, подумала Макарова, переждать неловкую паузу.
Ещё Макарова поймала себя на желании понравиться незнакомцу, ну, а что тут такого необычного, тут же одёрнула она себя мысленно, он — мужчина, я — женщина, обычные гендерные войны, добавила она про себя шлакоблок из собственного психоаналитического лексикона.
— А вы что читаете? — потянулся незнакомец к книжке и тут же отпрянул, словно током ударило (холодок разочарования в голосе). — А-а-а, Акунин… Здорово, наверное?
Это — экзамен, решила Макарова, не нашлась с ответом, пожала плечами, мол, не разобралась ещё. Или (другой вариант): глупости всё это, но вы же, типа, тоже откуда-то знаете цену этой вещи, значит, тоже читали…
Они, надо сказать, больше без слов говорили. Или, точнее, поверх слов: как-то сразу так установилось. И это делало их заединщиками, заговорщиками: потому что слова, то, что на поверхности и доступно всем, как правило, оказывается не самым важным. Не самым существенным.
Говорить можно, чтобы отвлечь докучливого собеседника от сути, всё равно тот, кому надо, поймёт тебя и без слов.
Возможно, именно поэтому разговор и не клеился: слишком уж много смыслов стояло за каждым непроизнесённым словом.
18.
Разве не поразительно, что мы почти всегда заранее знаем, как вести себя с доселе незнакомым человеком?!
Вот только-только к вам подводят, чтобы познакомиться, женщину или мужчину, и мозг, словно самонастраивающийся механизм, за долю секунды выбирает тон и даже оттенки будущего разговора, словно бы интуиция уже разгадала только что представленного и знает, что для него может быть хорошо, а что — плохо. Сбои здесь чрезвычайно редки и потому особенно заметны. Чаще всего наши органы чувств реагируют на новых людей единственно правильным способом.
Более того, мы изначально (ещё до того, как сформулируем или поймём это) знаем, как станем относиться к этому новому знакомству, чем оно “грозит” нашему внутреннему хозяйству, чем оно способно нас обогатить или же, напротив, обескровить.
Естественно, что подзатянувшееся молчание (в которое, как в тяжёлую, массивную раму, вплетались звуки кухни, едкий табачный дым, медленные взмахи ресниц: Макарова так плавно махала ими, словно хотела взлететь) прервал Дима Шахов. Искусство мхатовской паузы было ему недоступно — в Чердачинском Академическом сценическим временем дорожили: общественный транспорт переставал ходить в отдалённые районы рано, и о зрителе следовало заботиться серьёзным образом. Иначе в следующий раз этот самый зритель просто не придёт.
— Между прочим, я читал кое-что, — сказал он весьма многозначительно. И было непонятно, относится ли его заявление к творчеству Бориса Акунина или же вообще к мировой литературе в целом. — И знаете, мне понравилось…
Отчего актёры, пытаясь играть, всегда кажутся глупее, чем они есть на самом деле? Потому что полнота переживания невозможна и игра всегда есть некая схематизация и упрощение?
На телевидении Макарова нормально общалась с Шаховым, он оказался хорошим партнёром при озвучании, кроме того, она не забыла, что именно он позвал её на эту работу. Но сейчас (да ещё при посторонних) хоть святых выноси.
— И слава богу, — облегчённо выдохнула Макарова. — Главное, чтобы на пользу…
— Как, как вы сказали? — неожиданно вздрогнул “Игорь” и пояснил: — Кажется, где-то я уже слышал эту фразу.
Макарова удивлённо вздёрнула брови: вообще-то эту фразу она считала своей коронкой.
19.
— А она любит так выражовываться, — снова по-простому, по-актёрски, вставил свои пять копеек Дмитрий.
— Чудо — это то, что случается не с нами, так? — Незнакомец подмигнул Макаровой.
— Послушай, что ты хочешь этим сказать? — встрепенулся Шахов.
— А ты почему не с нами? — “Игорь” не сводил с Макаровой смеющихся, добрых глаз.
И, кажется, она успела к ним привыкнуть, как теперь говорит подрастающее поколение, “подсесть”. Шахов решил набить себе цену.
— Между прочим, отвечать вопросом на вопрос не очень-то уж и вежливо…
— Между прочим, — незло, в тон Диме ответил “Игорь”, — ты — единственный, кто знает и меня, и эту очаровательную даму. И очень невежливо, — тут он даже позволил себе назидательно повысить голос, — не представить нас друг другу.
— А давайте, что ли, — тоже глядя незнакомцу прямо в глаза, сказала Макарова, — обойдёмся без посредников.
— Тем более, что они берут сильно большой процент, — засмеялся “Игорь”.
— Ну, я так не играю, — обиделся Шахов. — Может быть, я и виноват. Уж простите меня. — И комично прижал руки к груди. — Но мной двигали только самые лучшие побуждения.
— А мы и не сомневались. — Макарова картинно (картонно) наклонила голову.
Они словно бы разыгрывали финал комедии с переодеваниями, когда всё уже выяснилось, все разбиваются по парам и даже какой-нибудь второстепенный, дюже характерный Бригелла берёт под руку неожиданно подвернувшееся ему длинноногое счастье. Спектакль на всех парах бежит с горы, актёры торопятся выстроить последнюю мизансцену и отдаться прибою зрительской любви.
— Ну, раз вы во мне не нуждаетесь, я пошёл, — решил шантажировать их Шахов.
Но Макарова ответила, не глядя (вышло даже немного грубо) в его сторону (это дежурная шутка у них на телеканале существовала такая, Шахов её знал, конечно же, но вышло всё равно как-то зло).
— Вечером созвонимся.
И тут же переключила внимание на “Игоря”, словно актёр растворился в клубах сценического дыма. Впрочем, кажется, всё именно так и произошло, потому что Дима Шахов исчез. Подняла вопросительные глаза на лысеющего мачо с ямочкой на подбородке и намечающимся пузом.
Тот протянул руку для знакомства.
— Игорь.
— Ма… Марина…
20.
Впрочем, и без всяких слов и представлений стало понятно, кто есть кто. Ещё какое-то время у Макаровой оставались некоторые сомнения, но Игорь не сдержался, намеренно выдал себя, своё смятение, обозвав Марину “феей хлебных крошек и пузырьков минеральной воды…”.
Ну, совсем как в той, заочной, переписке, случившейся у них на самом излёте зимы.
Сначала они пили общение друг с другом, словно шампанское, тут же пьянея и расширяясь, их точно прорвало, слова пузырились, лопались и щекотали эпидермис нежными прикосновениями. Оказалось, что у них много общего — в том числе и прошлого: в ход шли цитаты из писем, обрывки недодуманных тогда мыслей, Игорь с лёту цитировал полузабытый уже сериал “Опасная кровь”, который, как выяснилось, иной раз он даже записывал на видеомагнитофон.
А теперь, немного смущаясь, объяснял Марине, что голос её настолько связан в его сознании с образом актрисы, игравшей сеньору Петренку, что ему сложно привыкнуть к его новой одежде — макаровской внешностью. Игорь объяснял, что долгое время голос этот был для него единственной ниточкой, дорогой, мостом к подлинной Марине, его загадочной, заочной Фее, поэтому он наполнился для него таким количеством самых разных смыслов, что…
Что нужно время, чтобы привыкнуть к тому, что он, например, звучит не с телеэкрана, но вот так, запросто, из коралловых, алых губ (Макарова кокетливо спрятала глаза и покраснела).
Марина и сама, честно говоря, представляла себе кого-то совершенно иного. Это очень интересное чувство: когда она увидела Игоря и осознала, что он — это он, прежние её грёзы растаяли, словно табачный дым, испарились, будто бы их никогда и не существовало. Потом, чуть позже, она пыталась вспомнить, что же она себе представляла, когда думала о нём, и не могла восстановить картину собственного заэкранья.
21.
Всё верно: фантазия почти всегда опережает медленно переворачивающуюся с бока на бок реальность. Ещё не встретив человека, мы торопимся составить о нём собственное впечатление. Поэтому самые лучшие встречи и знакомства — неожиданные, когда тебя застают врасплох и органы чувств вынужденно проявляют активность и бдительность. Во все иные случаи они спят или, точнее, дремлют и видят сны о том, что могло бы быть, если бы…
Мы выдуваем образы никогда не виденных людей из наших снов, фантазий, душевных склонностей и опыта всей предыдущей жизни. Заочные собеседники просто обязаны оказаться не тем, кем мы их себе представили — такими они и возникнут: не хуже и не лучше надуманных, но — принципиально иными.
Игорь знал это по многочисленным встречам с пользователями “Живого журнала”, которые время от времени удивляли даже его до глубины души: буквально ни один из его хорошо знакомых, изо дня в день читаемых и чтимых френдов, регулярно пишущих в дневники о мелочах, пустяках, но и порой о самом важном, в том числе, переживаниях и страхах, не совпал со своим сетевым образом. Который, выясняется, выстраивается по иным и пока ещё не совсем понятным законам восприятия.
22.
Потом, вечность спустя, опьянение общением иссякло, и они будто бы устыдились самих себя, собственной активности, вздутых внезапностью эмоций. И, дабы поскорее миновать этот кризис, решили выйти на воздух.
Марина ещё какое-то время ждала, пока ей принесут сдачу, Игорь распрощался с компанией заговорщиков, которая к тому времени уже окончательно превратилась в разогретый застольем пластилин, и прошёл посмотреть книги.
У Макаровой появилось время перевести дух. Она медленно собирала вещи — сигареты, книгу, зажигалку, носовой платок, аккуратно складывала всё это в сумку, медитировала над каждым предметом, словно бы оттягивая выход из кафе, встречу с новым-старым знакомым.
Игорь оказался совершенно не таким, каким она его себе представляла. Это факт. Но столь же очевидным было то, что иной Игорь в реальности вышел ещё интереснее и привлекательнее “Игоря” заочного. Тот, придуманный персонаж, разумеется, был ярче, безукоризненнее, но вот что важно, в нём практически не теплилось никакой жизни. Голая схема, набор набросков и незавершённых эскизов.
И ещё. В эпистолярной заинтересованности Игоря не чувствовалось конкретности, почвы: да, предлагал встретиться, да, мгновенно отвечал на письма и записки в любое время суток. Но что во всём этом было от игры, от охотничьего азарта, а что — от природной надобы?
Теперь же Макарова, опытный знаток человеческих душ (оставшись без средств к существованию, Марина начала подумывать о возобновлении своей психоаналитической практики), наяву видела его увлечённость, его зависимость — уже не от голоса, не от образа, но от настоящего человека во плоти. Между прочим, не самой стройной и, между прочим, весьма далёкой от тупых стереотипов женской привлекательности, агрессивно навязываемых обществу бессовестными медиа.
Это её просто покорило: он же видел её, конкретную, земную, и хотел (да-да, это она тоже определённо почувствовала) её как раз такой, немазаной-сухой. А не Фею колбасных обрезков из враз устаревших писем.
Было, было, отчего голове пойти кругом.
23.
И они пошли по городу, в котором деревья начинали цвести и пахнуть: разве может быть в году более прекрасный период, словно бы специально предназначенный для.
Ещё на лестнице, Макарова решила: расскажу всё как есть, буду собой. Приведу домой, покажу квартиру, компьютер, переполненный его письмами (чтобы уже точно удостоверился, что писал именно мне), мужа тоже покажу, а куда от него денешься…
Только сейчас вспомнила про мужа (“при живом-то муже…”), поежилась…
Но в таких случаях обычно отмахиваются незначительными, ничего не говорящими фразами, типа “жизнь берёт своё” или же “надо продолжать жить…” и т.д. и т.п. Вот и Макарова буркнула под нос себе в этом духе и зацокала каблуками по деревянным ступенькам.
Игорь ждал её под липой, улыбался — она даже в темноте увидела улыбку, на душе стало легко и празднично, спокойно-спокойно, как в детстве, если оно у Марины когда-нибудь было.
Остальное можно и не описывать: встретились два одиночества, кем-то, зачем-то предназначенные друг другу. Поздняя, но вполне заслуженная награда за долгие зимние вечера и холодные весенние ночи, когда отопление выключили, тепло запаздывает и даже под одеялом можно согреться, только если рядом лежит очень родной и близкий человек, и ничего иного вроде бы как уже и не нужно.
И если чудо — это то, что случается с другими, когда-нибудь должна же наконец подойти очередь и самого последнего человека, стоящего в очереди за чудесами!
24.
Они шли по засыпающему городу, воздух плыл вместе с ними — тёплый, парной, убаюкивающий. И каждый шаг, каждое сказанное слово, пусть случайное, сближало их всё теснее и теснее, потому что важны же не слова и не подтексты, а то, что над, а то, что под, а то, что между сказанного….
Всё это связывало их незримым роем родственных чувств. Будто бы они давно знакомы (а разве не так?!) и обречены друг на друга. Переписка оттянула на себя “фактическую сторону” их жизней, поэтому можно было не размениваться по мелочам, не объяснять прошлого, своих предпочтений и антипатий. И можно просто болтать, не задумываясь о “пользе дела”, которое осуществится, как по мановению волшебной палочки, само.
Игорь что-то рассказывал, Макарова слушала, потом покупали в киоске сигареты и не могли расстаться, поэтому пошли вверх по Комсомольскому проспекту прямо до её дома.
И сладко было не считать шаги, а кокетливо крутить головой по сторонам, зная, что всё равно сейчас, в эту минуту, никого на этой планете не существуют, но только они, Марина и Игорь.
— Однажды со мной приключилась такая странная история. Несколько дней подряд я получал по электронной почте один и тот же спам — рекламный мусор, призывавший меня заглянуть на новый сайт…
Игорь всё время возвращался к сетевой реальности, словно освобождаясь от морока её заочности и умозрительности.
— И я никогда таких писем не читаю, убиваю их сразу же. А тут меня пробило… Или слали мне эти письма очень настойчиво, сейчас не помню… Короче, суть в том, что на том сервере предлагали вступить в переписку с умершими людьми… разговаривать с мёртвыми, да…
Макарова поёжилась: в темноте рассказ Игоря звучал зловеще. Захотелось взять его под руку, трепетно прижаться. Что она тут же и сделала.
— Ты знаешь, у меня есть, ну, точнее, были, то есть были и есть умершие близкие… Я решил сыграть в эту игру. Нет, не проверить возможности этого сайта, что уж его проверять-то… просто мне было интересно, как они выкрутятся. И я заполнил все их требования, ввёл какие нужно данные, имя, даты рождения и смерти, место захоронения… Я отправил письма… ну, не скажу пока кому… я очень скучал, мне очень недоставало этого человека, вот я и написал… На самом деле, только когда я отправил это письмо, я понял, что во мне живы все чувства к тому, кого уже нет сейчас с нами, понимаешь? Я всё это пережил заново, ощутил так сильно, так явно…
Чувства переполнили Игоря, он замолчал. Макарова знала, что когда-то Игорь пережил личную драму — потерял любимую женщину: пару раз, в письмах ещё, он намекал или проговаривался о том, что когда-то с ним произошло.
— И мне хватило бы этого сильного и безутешного чувства по отсутствующему человеку… Но через некоторое время пришёл ответ…
— И всё это оказалось сплошным кидаловом? — циничным тоном Макарова решила сменить тональность разговора.
— Нет. В письме оказались такие подробности, которые могли знать только я и она, представляешь…
— Но, может быть, кто-то разыгрывал тебя?
— Тогда это была бы слишком злая и жестокая шутка. Не думаю, что кому-то нужно было так сильно доставать мои чувства…
— Но что же это тогда было?
— Не знаю. Я очень сильно испугался. Сердце моё забилось в предчувствии значительных перемен… Я сел к компьютеру и настучал новое письмо.
— Ну и никакого ответа?
— Ошибаешься. Она ответила почти мгновенно. Она писала, как хорошо ей там и как она скучает по мне, как сильно хочет увидеться…
— Какой ужас…
— Очень быстро я перестал бояться этих писем, которые раз от разу становились всё длиннее и подробнее. Многие детали в них указывали на то, что пишет их действительно моя умершая возлюбленная… И мной тогда двигало только одно чувство: как можно дольше длить этот контакт и не прерывать его. Я боялся потерять её ещё раз, я писал ей бесконечные письма, отправлял их и тут же брался за новые. Я не ел, не спал, не ходил на службу, не встречался с людьми… Так продолжалось несколько дней, пока я окончательно не выбился из сил. Несмотря на это, я не переставал писать ей эти письма… но постепенно я написал уже обо всём, о чём только можно было, мысли мои бегали по кругу, и ничего нового сказать ей я уже не мог… Тем не менее я перемалывал эту жвачку, писал о своей тоске и одиночестве, пока последние слова мои не иссякли. А когда они закончились, я уснул.
— И проснулся совершенно здоровым? — подсуетилась Марина.
— Что-то типа. — Игорь вдруг смутился. — Я очнулся и понял, что… Как бы это объяснить… Я по-прежнему безумно любил эту женщину, но её не было со мной рядом, понимаешь? Вот что важно: любить можно только того, кто находится рядом с тобой, кто реально греет тебя, кого ты, по настоящему, можешь сделать счастливым. А всё остальное… Оно непродуктивно и действует совершенно опустошающе… В общем, я уничтожил этот ящик и стёр этот страшный адрес. И больше никогда…
— Никогда не разговаривайте по интернету с мёртвыми, — подала голос Макарова. — Оставьте себя для живых. Кстати, мы пришли, Игорь, видишь, вот тут я живу. Ну, что, зайдём?
Глава девятая. Действующие лица и исполнители
1.
Усевшись в трамвай, Мария Игоревна загадала: если кондуктор выдаст ей сейчас счастливый билет, всё будет хорошо. Что конкретно должно получиться или там наладиться, актриса для себя не сформулировала, пожелание повисало в сознании, как готовая сорваться вниз капля. Просто “будет хорошо”, и всё тут.
В трамвае было пыльно. Кондуктор ходила по салону, разговаривала сама с собой, отчего-то возмущалась Чердачинскими порядками.
— Ну, что же это у нас за город-то такой, в самом деле…
— Всё очень просто, — вызвался прояснить картину вертлявый пассажир в застиранном плаще и поношенной шляпе. — Я сейчас объясню, в чём тут дело.
И объяснил: чем меньше городу лет — тем хуже в нём условия жизни. Потому что самые лучшие и лакомые места и земли, с хорошим климатом и природными условиями, люди заселили много тысяч лет назад. Ну, или там веков каких-нибудь. Все великие города основаны в удобных местах — скрыты от холодных ветров горами или пристроены к закрытым бухтам…
Советские же города строились совершенно по иному принципу — чем дальше положишь, тем ближе возьмёшь, учитывались стратегические, а не бытовые факторы. Именно поэтому Чердачинск, до революции прозябавший в безвестности, стал расти как на дрожжах в годы индустриализации, распух, как от водянки, во время войны… Бройлер эпохи развитого стабилизма, с крупным крупом промышленного производства и тоненькими, синюшными ножками культурного и бытового строительства. Так что, по сути, это ещё и не город пока что, а так — пыль на ветру.
Мария Игоревна запомнила это выражение.
2.
Билет ей оторвали, выдали, разумеется, несчастливый, ей когда везло-то в лотерею там или в облигации внутренних займов?! Или вообще в жизни?!
Сначала, правда, ей показалось, что очень даже счастливый: расхождение между двумя суммами вышло ничтожнейшее, в единичку. То есть натуральный счастливый билет был совсем рядом — предыдущим или последующим.
Мария Игоревна закусила губу от неудовольствия: как же так… А счастье было так возможно… Немного посидела, накапливая спортивную злость: кондукторша, словно сонная муха, бродила по салону, спрашивая, всех ли обилетила, но никто не рвался приобрести у неё маленькие клочки бумаги, Мария Игоревна ещё успевала…
Трамвай бежал по пустой улице, по берегу реки, разрывавшей город на крупные ломти, посыпанные грубой солью. Импульс встать, подойти к сонной женщине и купить, ещё один билетик. Вот актриса уже нащупывает в кармане куртки мелочь, не так уж и много её осталось, до зарплаты ещё далеко, до пенсии ещё дальше (задерживают), это обстоятельство останавливает порыв. Потому что денег действительно едва-едва хватает на самое необходимое. И так на дешевые сигареты перешла, зубную пасту заменила порошком, питается сплошными макаронами да кашами: экономия в доме стоит жесточайшая, беспощадная и трескучая, как крещенские морозы.
3.
Всё-таки она решилась, встала, подошла к кондукторше, разбудила, вывела её из плавного оцепенения, протянула в ладони горсть мелочи, чем удивила, преобразив до неузнаваемости. На литом лице кондукторши проступило отчаянное непонимание, попытка ухватить суть ситуации, не наколоться, мало ли что: знаете, за день так напрыгаешься, что не сразу и врубишься, что тебе тут предлагают.
— Мне билет, билет, дайте. — Марии Игоревне нравилось выглядеть загадочной, непонятной, эзотеричной.
Ей в жизни не хватало театра. Вот она и пыталась компенсировать нехватку. Как умела.
Впрочем, и в театре порой ей тоже не хватало театра. Даже в дни самой плотной загруженности, даже в годы наибольшей востребованности: она всегда неистово бдела над новыми ролями, аккуратно посещала репетиции, самозабвенно работала спектакли, но театр, чувство театра ускользало, рассеивалось, так и не успев как следует материализоваться, манило невысказанным. Невыраженным. Оставляя голодной.
Ей казалось, что ещё чуть-чуть, и она придёт туда, где всего этого — чувств, ощущений, полноты участия в чужой жизни — будет много-много, с избытком. Но полнота переживания так и не наступала, оставляя сквозняки недовольства и зазоры, в которые просачивалась едкая, колючая недостаточность. Словно бы забыли закрыть дверь, и никакой герметичности, никакой густоты, облако нездешнего бытия сдувается, так и не успев набрать тугой насыщенности.
— Так вроде как я вас уже обилетила… — продолжала не понимать кондукторша.
— Ну, да, вот он. — Мария Игоревна пряно улыбнулась. — Но мне нужен ещё один.
— Зачем? — не удержалась кондукторша влезть в тайны чужого существования.
— Надо, — твёрдо ответила Мария Игоревна. Как отрезала.
Дальнейший разговор оказывался бессмысленным. Кондукторша пожала плечами, тщательно пересчитала мелочь, оторвала от рулона очередной клочок.
Мария Игоревна села на место, принялась считать. Цифры снова не совпадали: счастливый билет, вероятно, был “с другой стороны” от того, что она купила раньше, и достался кому-то из соседей по вагону, людей чужих, безмолвных (тупо уставившихся в окна) и равнодушных.
4.
— Первая моя пьеса была про бинокль. Человек наблюдает в бинокль за жизнями других людей, соседей, случайных прохожих. За некоторыми квартирами он наблюдает подолгу, систематически, словно хочет выведать какую-то важную тайну. Или, как это происходит в фильмах Хичкока, стать свидетелем преступления, чтобы потом, с помощью роковой блондинки, раскрыть его.
Это раскрасневшийся Галуст пришёл в малый репзал и рассказывает, пока все занятые в постановке Димочки Шахова соберутся на первую репетицию. Сальная чёлка прикрывает лоб с вечными прыщами, заляпанные жирными прикосновениями очки — даже со стороны видно: а каково ему изнутри смотреть в них? Непонятно.
— День за днём, год за годом он вглядывается в дома, что напротив, отлавливает отдельных персонажей на улице, скользит внимательным взглядом по крышам, вдруг, там, среди чердаков и телевизионных антенн, откроется нечто необычное, но ничего такого не происходит. Жизнь людей оказывается скучной и неинтересной. Всё понятно и объяснимо, банально, заурядно, тривиально. Да и роковой блондинки, любовницы и единомышленницы, тоже нет.
Мария Игоревна знает, что “проект” обречён. Ей просто некуда деваться. С Гелей Соколовой-Ясновой, старающейся поудобнее усесться в неудобном кресле, тоже всё более или менее понятно: вот она уже достала блокнотик, с которым ходит буквально на все репетиции, дабы не пропустить ни одного указания режиссёра, кем бы он ни был (верит автоматически). Но что же делают здесь остальные “занятые”?
Мария Игоревна огляделась: в основном молодняк, “заслуженная” она тут одна: знак высокого доверия и уважения, принятого ей оказывать, или?!
— Но я не дописал этой пьесы, потому что у такой истории нет разрешения, она не может ничем закончиться, понимаете?! — Галуст переходит на высокие регистры. — Ничем. Жизнь не проходит, но прошла. Жизнь пошла и невыразительна. Хотя когда Дима Шахов обратился ко мне с предложением сделать текст для его документальной постановки, я подумал, что…
И тут Галуст задумался. Окончания его фразы ещё пока что не существовало в природе.
5.
Выручил стремительно ворвавшийся в репзал Шахов. С криком: “Репетировать! Репетировать!” — он уселся во главе длинного стола и осмотрел присутствующих, радостно, но и одновременно требовательно. Сразу стало ясно, кто в доме хозяин.
— История про бинокль, придуманная Галустом, и в самом деле не имела продолжения, — подхватил разговор господин режиссёр, закидывая ногу на ногу, творчески откидываясь на командном стуле, — сразу понятно, что она выстроена слишком искусственно…
Галуст покраснел и отвернулся к окну в углу комнаты.
— И искусно… — поправил себя Шахов, вдохновенно поглаживая шевелюру: да-да, в театре все обязаны говорить друг другу комплименты, ничего не значащие слова похвалы и одобрения, без коих между тем не делается ни одно дело, без коих, между прочим, актёры высыхают, как растения, которые забыли полить.
И Шахов выдержал выразительную паузу, дав Галусту прийти в себя.
— А вот идея с беременными женщинами, посетительницами гинекологического кабинета, мне показалась более удачной. Потому что женщина даёт нам жизнь, значит, продолжение всегда следует. Даже если оно и вынесено за границы спектакля или сцены. Галуст, честь ему и хвала, записал несколько монологов женщин, пришедших на приём. Среди них — одна беременная, другая — страдающая от бесплодия, третья — подцепила какую-то заразу от своего любовника, а четвёртая с желанием сделать аборт. И прервать, так сказать, только-только завязавшуюся жизнь.
Мария Игоревна задумалась: кого же поручат ей — для роженицы она старовата, аборт в её возрасте выглядит как нонсенс. Лечиться от бесплодия в её годы тоже нелепо.
Смех сквозь слёзы, честное слово. Да думала ли она, актриса старой школы и строгих правил, Дездемона и Нина Заречная, что придут такие времена, когда ей предложат сыграть роль сифилитички, непокорённой роковым недугом?!
6.
Впрочем, эмоции она привыкла держать при себе, сдержалась ещё и потому, что не знала, как на свои же собственные мысли отреагировать. Шахов, вероятно, уловил некоторое актёрское волнение и начал говорить о распределении ролей — по желанию каждая может выбрать себе монолог, наиболее точно и полно выражающий “вашу женскую сущность”.
— И, пожалуйста, помните, что все эти монологи рассказаны реальными женщинами, живущими в Чердачинске. Это наши с вами современницы, матери и подруги. Вполне возможно, что кто-то из них захочет прийти на премьеру, так ведь, Галуст?
Галуст, похожий на одногорбого верблюжонка, радостно закивал.
— А теперь, Мария Игоревна, займёмся вами. Вам поручена важная и, можно сказать, самая главная роль в этом спектакле… — Уже по тому, каким тоном Шахов говорил эти слова (да ещё и этот взгляд, холодный и пустой, невидящий какой-то), становилось ясно, что роль предстоит маленькая, второстепенная. И, скорее всего, характерная.
Комическая старуха, кормящая всех рецептами отвара из липовых цветов, или полубезумная графиня в чепчике, приехавшая умирать на историческую родину. Плавали, знаем.
— Какую же ты мне задачу поставишь, Митя?
— Вы будете играть хозяйку гинекологического кресла, многоопытного врача, матрону причинности, встречающую всех этих страждующих, несчастных или заблудших девок. — И он энергично выделил это последнее словечко.
— То есть, по сути, маму Галуста?
— Что-то типа.
Мама Галуста была монументальна как Анна Ахматова, и невозмутима, как памятник Анне Ахматовой.
— Понятно, — неожиданно перестала язвить Мария Игоревна, мысленно нащупывая у себя на носу невидимую горбинку, от которой можно будет “плясать”, создавая этот образ. — Что ж, и на том, как говорится, спасибо.
7.
А Геля-то, Геля Соколова-Яснова устала наконец мусолить рабочий блокнот, бросила на Шахова выразительный и даже немного дерзкий взгляд. Мол, со всеми пан режиссёр переговорил, и она всё это время была кротка и терпелива, но она же тоже актриса и, между прочим, женщина, она тоже заслуживает порции внимания или объяснений.
По всему было ясно: она заранее успела ознакомиться с замыслом Галуста и предполагала, что роль врачихи достанется именно ей. Но Шахов уготовил ей скромную роль технички, убирающей после посетительниц рабочее место и ворчащей на окружающую действительность. Шахов всячески приободрял дородную Гелю, что, мол, и Фаина Ильинична Раневская всю жизнь просуществовала на эпизодах и ничего, оставила о себе след в истории театрального искусства. Геля воодушевлённо кивала: могло бы быть и хуже, могли и роль армянского радио предложить: от авангардной молодёжи чего только ждать не приходится! Впрочем, Геля согласилась бы и на роль радиоточки, тумбочки или сестры-хозяйки, находящейся на излечении в Карловых Варах, лишь бы только работать. Лишь бы только быть занятой в этом бесконечно любимом театре. Несмотря на одышку, высокое давление, частые головные боли и прочие прелести неюного организма.
Наконец решили пойти покурить, вроде как для первого раза достаточно. Стремительный Шахов (скрещенные на груди руки, ни дать, ни взять, вылитый Товстоногов) взял последнее слово.
— То, что вы справитесь с честью, я не сомневаюсь. Вся сложность теперь заключается в том, чтобы найти и поставить на сцене настоящее гинекологическое кресло.
8.
А потом начались репетиции, работа начала обрастать плотью подробностей, и Мария Игоревна не без удивления заметила, что режиссирует Шахов вполне толково, профессионально: знает не только то, что ему нужно, но и умеет добиться этого от актрис, только внешне покладистых и покорных. Но когда распределение уже готово, все они превращаются в форменных фурий — совсем как робкие до свадьбы невесты, которым в законном браке более не нужно притворяться.
Тут же суетился Галуст, брызжа слюной и беспричинно краснея, на ходу переписывал монологи, корректировал их, делая более энергичными и действенными, так что можно сказать: спектакль рождался буквально на глазах. Репетировали они при закрытых дверях, в свободное от основных занятий время (то есть вечером), что придавало этим встречам привкус таинственности и романтизма. По театру поползли слухи об оргиях, устраиваемых в малом репзале, пьянках-гулянках, хотя поводов к этому не было.
Однажды к ним на репетицию заглянула завтруппой, не поленилась остаться после проведённого спектакля, посмотрела, подышала атмосферкой, а потом и сам Лёвушка нагрянул для “предварительного просмотра”, заранее предупредив участников постановки, что “если ему не понравится, закрыть мы это не имеем права, пусть люди если хотят, то собираются и работают, но вот возьмём ли мы всё это художественное хулиганство в репертуар…” Тут следовала многозначительная пауза.
Тем не менее “театральная общественность”, водившаяся в Чердачинске в избытке, отнеслась к эксперименту кучки актёров академической драмы с повышенным вниманием: все скучали без серьёзных прорывов и достижений, поэтому изначально настраивали себя на “событие”.
Вся эта невидимая миру массовка создавала массу возни, слухов и сплетен, авторитетных мнений, готовых заступиться за ещё не рождённое детище перед властным художественным руководителем (априори подразумевалось, что судьба у спектакля выйдет сложной). Ситуацией ловко манипулировал Шахов, появлявшийся в разных умственно изощрённых или влиятельных компаниях города с рассказами о взращиваемом им шедевре: что-что, а менеджер из него вышел бы неплохой.
Но Лёвушке понравились эти сырые этюды, а может быть, он решил одобрить их из политиканских соображений: например, чтобы не сильно занятые в репертуаре люди наконец получили кусок работы (всё-таки пар выпустят) или дабы не прослыть душителем нового и передового искусства, поэтому он постановку одобрил и даже разрешил пользоваться старыми костюмами “из подбора”. Чем несказанно удивил и общественность, и актёров, и, кажется, самого себя. Шаховские подопечные с удвоённой силой ринулись в бой, покорять новые высоты сценического искусства.
9.
Мария Игоревна следила за ходом дела “вполглаза”: роль её оказалась небольшой, “технической”: приходилось заполнять паузы между приходами и уходами посетительниц, препираться с техничкой, отчаянно тянувшей одеяло на себя (партнёршей Геля всегда была никудышной не только в жизни, но и на сцене), нервно курить, переживая за судьбы грядущих поколений.
К тому же Мария Игоревна увлеклась статистикой: отныне она вдоль и поперёк штудировала телефонный справочник. Сначала пытаясь отыскать телефон Игоря (или же его пассии) интуитивно. Но сердце молчало, внутренний голос тоже, пара ошибочных звонков охладили надежды на иррациональные начала. А потом и с помощью сложной системы вычислений. Но проще было вычислить закономерности выигрыша в рулетку.
Мария Игоревна водила пальцем по ровным столбикам фамилий, вздрагивая каждый раз, когда адрес абонента приходился на уже знакомый ей перекрёсток с “графскими развалинами” на берегу, и радуясь, если первый инициал такого человека начинался на “И” (ведь Игорь обязан был жить один и иметь телефон). Впрочем, попадались и Иваны, и Игнаты и даже Иоганны и Ипполиты. Не говоря уже об Исааках и Ираклиях. Тогда Мария Игоревна вежливо, но сухо извинялась, набирая номер следующего претендента: предварительно, она составляла “список на день”. Работа эта отнимала у неё практически всё свободное от репетиций время. Ну, и силы, разумеется, тоже.
Напротив каждой выписанной фамилии Мария Игоревна проставляла знаки, чаще всего минусы, потому что некоторые телефонные номера не отвечали и к ним приходилось возвращаться вечером или утром или на следующий день, а некоторые с самого начала не оставляли никакой надежды на продолжение.
Исчерпав все логические возможности, Мария Игоревна начала новый этап поисков, всё своё нетерпение поставив на эксперименты, трудно поддающиеся объяснению, вера её в то, что искомый человек обязательно найдётся, стала приобретать мистические черты.
10.
Она увлеклась составление списков, следила за их аккуратностью, чтобы фамилии — одна под одной, чтобы адреса не вылезали за рамки невидимых линий. Она даже сначала думала расчертить страничку, сделать таблицу, но поленилась: дополнительные “трудности” вдохновляли Марию Игоревну не меньше, чем отсутствующий пока результат. То, что ей пока не везет в поисках, казалось явлением временным, случайным.
Мария Игоревна оседала тёплую волну вдохновения и надежды, которая несла её в глубь телефонного справочника, ко всем этим незнакомым людям, спрятавшимся за фамилиями и адресами. Выписывая их, Мария Игоревна загадывала, какой же может случиться фамилия Игоря, какое у неё может быть окончание. Она расстраивалась, когда справочник обрушивал на неё гирлянды однофамильцев: Марии Игоревне подобное положение вещей казалось неправильным, несправедливым. Ибо всякий должен носить своё, индивидуальное имя, отличающее его от других.
— Когда ты знакомишься с новым человеком, ты спрашиваешь его: “как тебя зовут”, хотя правильнее было бы спросить, “как ты сам зовёшь себя?”. Но люди ленивы и нелюбопытны, — бормотала она себе под нос, вооружившись выписками, где фамилии старались не повторяться (она даже немного “халтурила” для того, чтобы они не повторялись).
У неё самой были сомнения в том, правильно ли её назвали, она даже вздрагивала, когда знакомые окликали её по имени. Видимо, родители допустили ошибку, не там искали соответствий, не то нашли.
Марии Игоревне казалось, что в имени её обязательно должна присутствовать буква “о”, точнее звук, белый и круглый — как в словах “молоко” или “облако”. Может быть, “дерево”.
Однако ни одно из знакомых имён не казалось ей родным, Оля, Поля или Оксана, нет, не так, не это… Не то…
11.
Она сознательно растягивала эту заботу, хотя могла пройти весь алфавит едва ли не за неделю: некоторые буквы вообще содержали по паре десятков, не более того, фамилий. Имён на “И” среди них оказывалось ещё меньше.
Со временем у неё образовалась группа “любимчиков”, к которым она испытывала особенно нежные чувства. В неё вошёл, например, один “И” на букву “В”, встреченный в самом начале телефонного поиска. С тремя шестёрками на конце. Каждый вечер Мария Игоревна звонила этому таинственному человеку, но телефон его не отвечал, видимо, командировка, может быть, отпуск, или же какие-то иные заботы. Но Мария Игоревна верила, что когда-нибудь точно дозвонится, и даже знала когда — если дело сдвинется с мёртвой точки на иных фронтах поиска и весёлая волна удачи раскроет тайну не одного, даже не двух номеров.
Надо только попасть в это счастливое состояние, оседлать удачу, тогда всё решится и образумится само собой.
Накопились любимчики и на других страницах справочника, целая компания отсутствующих “передовиков производства”, как она их про себя называла. Уже через неделю ежевечернее обзванивание их превратилось у Марии Игоревны в целый ритуал с выкуриванием сигарет в паузах между звонками и всякими смешными словечками и прибаутками, сопровождавшими ту или иную фамилию.
Если же кто-то из списка выпадал, Мария Игоревна огорчалась, словно бы теряла горячо любимого человека, который по тем или иным обстоятельствам выпадал из её жизни или внезапно становился ей не интересен.
12.
Репетиции шли полным ходом, девчушки разобрали монологи, выучили слова, можно и на сцену переходить. Однако пока малый зал занимали “официальными” спектаклями, и чтобы не простаивать, репетировали где придётся.
Молодые актрисы принимали слова, записанные за их современницами, близко к сердцу, поэтому особого перевоплощения и не требовалось, играли самих себя. Между прочим, уникальный с точки зрения чердачинского театра драмы случай: обычно здесь ставились пьесы классические или коммерческие, то есть максимально отдалённые от реалий повседневной жизни. А тут такой эксперимент, требующий иного “способа существования”, хоть переучивайся проживать роли по-новому, по-современному.
Поэтому практически все участницы постановки ушли от первоначальных вариантов пьесы, предложенной Галустом, каждой актрисе хотелось внести в работу что-то сугубо личное, интимное. Особенно старалась Рамиля, на несколько раз переписавшая исходный материал.
Мария Игоревна в новациях не участвовала, она работала, как умела: с самого начала работы в театре её учили чётко и точно следовать букве закона — авторскому тексту. Вот она и шла от слов и за словами — след в след, даже и не думая импровизировать.
Но поиски и находки “девочек” ей, да, нравились. Разумеется, это был другой, не до конца понятный ей театр, где жизнь и искусство смешивались едва ли не в равных пропорциях, однако жизнь приучила Марию Игоревну к терпимости. Даже если что ты не принимаешь или не в состоянии постичь, просто отойди в сторону, займись тем, что ты знаешь и умеешь.
Так она и играла, выходило, что по контрасту с другими участниками “проекта”.
13.
Рамиля действительно переработала свой монолог самым радикальным образом. Из отстранённого перечисления событий и фактов он стал горячим и рваным, не оставляя никого равнодушным. Стоило Рамиле начать говорить первые слова роли, и все замирали, поворачивали головы к ней, слушали. Слушали…
Начинала она намеренно инфантильно, манерно тянула гласные, незаметно меняясь по ходу развития сцены. Героиня Рамили считала себя роковой женщиной, хотя в финале оказывалась жалким и замороченным утёнком.
Но начало выходило у неё феерическим. Рамиля раскрывала широко глаза, хлопала накладными ресницами, потрясала руками…
— Дело в том, что я на самом деле являюсь роковой женщиной, потому что я ещё до рождения убила трёх людей плюс одну кошку. — Тут Рамиля делала паузу и разглаживала на себе платье. — Начать с того, что сначала нас было двое, в утробе матери. И мы были близнецы, но брат родился мёртвым, потому что я сама не пустила его на волю. Я задушила его пуповиной. Когда у мамы начались схватки, мы вызвали врача, скорая помощь ехала так быстро, что сбила человека с кошкой на руках, которые тут же скончались, не приходя в сознание — и человек, и его кошка (вполне возможно, что он нёс её на руках, потому что кошка в тот момент была беременная). Ну, а первой моей жертвой стал папа — у которого в ночь моего зачатия случился инсульт, послуживший причиной его преждевременной кончины…
После этого Рамиля начинала плакать, потом брала себя в руки и рассказывала историю о моряках из пухлого романа “Порт-Артур”, которых она полюбила всей душой и всем своим детским сердцем. Ибо именно “Порт-Артур”, а не “Три мушкетёра” или “Унесённые ветром” оказались настольной книгой её детства, самым непосредственным образом повлияв на формирование образа идеального мужчины.
В старших классах средней школы роковая инфернальница увлеклась легендами о рыцарях Круглого стола и короле Артуре, разыскивающем чащу святого Грааля. Теперь она уже точно не сомневалась, что её принца и по совместительству первого мужчину будут обязательно звать Артуром.
Так оно вышло, правда, случилось всё не так привлекательно и романтично, как в книжках. Артур оказался симпатичным, но замкнутым человеком, торговавшим… впрочем, не так уж и важно, чем он там торговал, сумеречный гений с ямочкой на подбородке, имя, одного имени оказалось достаточно, чтобы героиня Рамили влюбилась в самого первого встреченного в жизни Артура. А тот, не будь дурак, заделал ей ребёночка и смылся в сторону исторической родины.
— Но не Израиля, как вы могли бы подумать… — тут Рамиля лукаво махала пальцем в сторону гипотетических зрителей, — а в Германию, родину “Фауста” Гёте.
Тогда героиня Рамили решила от отчаянья выброситься с балкона, но так и не смогла этого сделать.
— Потому что я понимала, что земля не будет мягкой, понимаете? Я упаду, и буду такой некрасивой, и волосы разметаются по асфальту, и на лице изобразиться гримаса, и я не смогу уже контролировать ситуацию, а ведь это всегда самое главное — всё-всё-всё держать под контролем…
Далее вступала Мария Игоревна, и они пикировались по поводу разных способов предохранения от нежелательной беременности. Нужно сказать, что этот скетч вышел у Галуста особенно смешным и абсурдным.
14.
Последние буквы алфавита Мария Игоревна прошла быстрее, чем рассчитывала. Книжка закончилась внезапно. Конечно, можно было, для очистки совести, взяться за второй том, там, где конторы да магазины, но Мария Игоревна не могла пока что придумать методики поиска Игоря по телефонам учреждений. Она же до сих пор не знала, где он работает!
От всего толстого тома осталась горсть фамилий с номерами, которые так и не ответили. Актриса набирала их несколько раз в день, утром и вечером, по порядку и вразнобой, но ничего не помогало.
Постепенно этих телефонных номеров осталось всего три, выбывание каждого из них давался Марии Игоревне болезненно, очень уж не хотелось расставаться с иллюзией приближения к искомой точке. Ободряло лишь то, что её таинственный любимчик, прошедший с ней практически сквозь весь алфавит, так и не раскрывался, не подходил к телефону, не брал трубку. Значит, надежда отыскать Игоря через телефонный справочник всё ещё существовала.
Мария Игоревна отчего-то была уверена, что именно этот номер поможет набрести ей на след неуловимого корреспондента, вот и крутила диск своего телефонного аппарата едва ли не через каждые пять минут. Но длинные гудки казались неисправимыми.
Правда, однажды этот телефонный номер оказался занятым. Случилось это в вечер перехода актёров на малую сцену. Левушка дал добро, и в работу над спектаклем впряглись цеха — постановка требовала минимальных декораций. Сам Шахов занимался розысками гинекологического кресла, без которого все прочие ухищрения коллег казались бессмысленными.
Услышав в трубке короткие гудки (признаки жизни!), Мария Игоревна разволновалась так, будто бы ей уже ответили. Ритм этих гудков совпадал с ритмом её учащённого пульса, руки затряслись, и она чуть было не выронила трубку.
Постаралась успокоиться и перезвонила ещё раз, чтобы быть уверенной в том, что она не ошиблась номером.
15.
И снова услышала симфонию коротких гудков, каждый из них имел свою тональность, свой сокровенный смысл. Отсчитав 33 гудка, Мария Игоревна положила трубку и снова набрала всё тот же заветный номер.
Занято. Занято. Занято.
— Он опять поспал немножко и опять взглянул в окошко, увидал большой вокзал, удивился и сказал… — Когда-то Мария Игоревна играла в детском спектакле по стихам советских классиков, так и остались у неё в памяти обрывки разных текстов, время от времени к месту и не очень всплывающие откуда-то из тёмных глубин.
Она ходила вокруг телефонного аппарата, точно кошка вокруг валерьянки, баюкала его, как ребёнка, обволакивала своим вниманием, меняла милость на гнев, уходила, рассерженная, на кухню, курила в открытую форточку, и дым смешивался с запахом свежей травы, но номер так и не освобождался, короткие гудки, как столбики на обочине скоростного шоссе, по-прежнему не кончались, продолжая нести вахту: ту-ту-ту-ту-ту.
Занято. Занято. Занято.
Гнев сменили усталость и испуг: даже самый одинокий и самый болтливый человек не может висеть на телефоне более пяти-шести часов. Если бы у Игоря были дети, они могли бы сидеть в интернете, но не до поздней же ночи… не до раннего же утра?!
Занято. Занято. Занято.
Значит, возможно, что-то случилось, что-то произошло. Вдруг Игорю стало плохо (Мария Игоревна пошла пить сердечные капли), вдруг сердце прихватило… может быть, нужно вызвать скорую помощь? А если он просто трубку неправильно положил и не заметил, хороша же она будет, в такую темень гонять людей туда и обратно.
Адрес! Как же она раньше-то не догадалась сходить туда сама?! Воодушевлённая этой идеей, Мария Игоревна снова набрала номер, будто бы удачная догадка должна была повлиять на короткие гудки и прекратить их. Но гудки продолжали капать, как вода из неисправного крана, кап-кап-кап, прямо по темечку.
Занято. Занято. Занято.
16.
Решение сходить по адресу из телефонного справочника успокоило и приободрило. Короткие гудки утратили зловещий смысл, наступила эйфория, будто бы Мария Игоревна выпила рюмку хорошего коньяка.
Вот и усталость отступила сразу же, силы появились: хоть сейчас вызывай такси и езжай. Денег нет. Ночь на дворе, точнее, раннее-раннее утро, когда предметы вновь начинают обретать очертания. Отложим на завтра. После сна как штык, какой там адресок?!
Уже давно Мария Игоревна не ложилась спать такая умиротворённая. Последний, “контрольный” раз набрала номер с тремя шестёрками, убедилась, что там по-прежнему занято, и уснула практически счастливым человеком.
Проснувшись, она даже не стала завтракать, умылась, выпила стакан кипячёной воды (чтобы можно было курить натощак, и желудок при этом не ныл бы) и помчалась на другой конец города.
Сначала она не могла попасть в закодированный подъезд угрюмого многоэтажного дома, потом, когда вошла с кем-то из соседей Игоря, оказалось, что не работает лифт, и она долго поднималась на самый верх, пару раз останавливаясь для того, чтобы отдышаться.
Рядом с лестницей находились выходы на общие балконы. На один из них Мария Игоревна вышла, чтобы привести нервы в порядок, отдышаться, и замерла от открывшейся красоты.
Перед ней раскинулся, насколько хватило глазу, Чердачинск. Дома утопали в зелени, крыши старых домов оказались самых замысловатых оттенков, с боков центр подпирали новые районы с типовыми домами, где-то там, в стороне, Мария Игоревна попыталась разыскать свой дом. Но его не было видно. Всё это окружало яркое небо, похожее не море, казалось, что Чердачинск –настоящий приморский город и где-то там, за многоэтажками, торчат виселицы подъёмных кранов.
Разумеется, ей никто не открыл. Она долго прислушивалась к отсутствию жизни за дверью, обитой поддельной кожей, пыталась разглядеть в глазок хоть какие-то подробности, выходила на балкон покурить, вернулась, и снова тишина. И запах от мусоропровода, усиливающийся с каждой минутой.
17.
Она провела там, под дверью, около часа, пришла домой совершенно измождённая: жара, пыль, шум вымотали её, состарили, а ведь день только начинался, и ещё нужно было идти на репетицию — до премьеры, которую, казалось, ждал весь город, оставалось меньше недели.
Творческий состав лихорадили противоречивые чувства: с одной стороны, все думали, что их ждёт небывалый успех, но, с другой стороны, опасались провала. Обычный предпремьерный мандраж, которым как ОРЗ заражаются буквально все работники театра, даже и не занятые в постановке.
За этот спектакль переживали особенно: всё-таки эксперимент, всё-таки никто, никогда в академической драме не участвовал в похожих работах, да и зритель в Чердачинске особый, консервативный, непонятно, как воспримет он опус на злобу дня, с фамилиями персонажей из выпусков новостей и с упоминанием событий, случившихся едва ли не вчера.
А кроме того, ещё неизвестно, как чердачинцами будет воспринято непривычное отсутствие границы между искусством и действительностью.
Исподволь лихорадка эта действовала и на Марию Игоревну. Нечто похожее случалось с ней под Новый год: праздника этого актриса не любила и старалась не замечать. Но всеобщая ажитация, покупочная вакханалия, озабоченность и занятость коллег, зарабатывающих деньги на детских утренниках, проникали куда-то внутрь, разбухали в груди трудной, чёрной массой, требующей к себе внимания. Для Марии Игоревны не было дня тяжелее и твёрже первого января, когда “предпремьерные” ожидания смываются и наступает всеобщее расслабление.
Точно так же она не выносила и премьеры, междусобойчики, которые устраиваются в гримёрках, все эти потные излияния, признания в вечной любви и беспримерной гениальности: в них нельзя верить, но всё равно веришь…
Нервная лихорадка, как зуд, тревожит тело, не даёт покоя, всё валится из рук, а мысли скачут, как блохи в цирке, — через маленькое колечко, обёрнутое мятой фольгой.
18.
Кажется, что внутри тебя кто-то включил маленькую газовую конфорку, самый медленный, изнуряющий огонь, и поставил на неё кастрюлю с водой, которая потихоньку нагревается, покрывается пузырьками, испаряется, наполняя тело духотой.
Мария Игоревна не находила себе места, так всё совпало, сошлось: спектакль, неудачные поиски неизвестного автора писем, есть от чего прийти в отчаянье. Сладкое вещество ожидания истончалось, как крем от морщин, Мария Игоревна выдавливала из тюбика остатки, но облегчения не наступало. Она крутила головой, словно школьница, мимо шли занятые своими мыслями люди, любой из них мог оказаться Игорем или его любовным адресатом.
По расплавленной от жары дороге ехали, обгоняя друг друга, автомобили, и в них тоже ведь сидели водители и пассажиры. На улицах толпились дома, Мария Игоревна явно видела все перекрытия и стены, разделяющие их на квартиры. Во всех этих скворечниках сидели незнакомые ей жильцы, их гости, родственники, да мало ли ещё кто. За любой стеной могла таиться разгадка тайны, мучившей актрису вот уже несколько месяцев. А может быть, и какие-то новые, более серьёзные, тайны.
В погоне за ускользающими призраками она не заметила, как закончилась зима, пролетела невзрачная, колченогая уральская весна, наступило тесное лето. Она так и не приблизилась к Игорю, так и не смогла его вычислить, и это подспудно тяготило Марию Игоревну, давило на виски, заставляло её чувствовать себя виноватой. Будто бы она пообещала кому-то выполнить важную работу, но даже не смогла осилить её правила.
Газ медленно подогревал внутреннюю воду, Мария Игоревна маялась, не находила места. Даже курить не хотелось: она не могла сосредоточиться, тело мешало, как неродное, чужое, и не было от этого уюта никакого спасения.
Она пыталась придумать неотложные дела, но мысли разбегались и прятались, единственная возможность, которую она не утратила — повторять текст завтрашнего спектакля, от начала до конца, и снова, и снова — первый эпизод, второй, третий. Маленькая, служебная роль наблюдательницы чужих жизней.
19.
Выгребла из кармана последнюю медь, чтобы подать нищему, обычно так не поступала, не жадная, но бережливая (надеяться не на кого), а тут раздухарилась, решила задобрить всех богов сразу. И ведь, между прочим, отпустило на несколько минут, помогло забыться, настроиться на “нормальный лад”, который во время нервной лихорадки испаряется, будто бы его никогда и не было вовсе.
Город оплывал в мглистом вареве: зной смешивался с парами бензина, с выбросами заводов, висел над улицами вышедшим из моды шиньоном, и только неуступчивость деревьев, шумевших свежестью, совсем как на морском берегу, вырабатывающих кислород, чтобы можно было жить, дышать, им самим, деревьям то есть, позволяла городу сохранить температуру, пригодную для существования.
Вода, плавно закипавшая внутри Марии Игоревны, уже давно стала превращаться в пар, невидимая кастрюля опустела едва ли не наполовину, выкипела. Раньше, не достигнув состояния кипятка, вода нервного напряжения жила в организме актрисы как бы автономно, Мария Игоревна легко справлялась с волнением, отвлекалась на пустяки, на посторонние предметы и абстрактные мысли. Но теперь, когда пар отправился гулять по всему телу, стал смешиваться с кровью и лимфой, проник в закоулки всех органов, нервное напряжение стало невыносимым. И только низ живота, возле изнеженного межножья, оставался холодным и безучастным, отстранённым — как отец на похоронах своей младшей дочери, любимицы, поражённый горем, но не умеющий его выказать.
Живот ныл от волнения, покрываясь невидимым серым цветом, будто бы его обернули бинтами, намоченными грязной водой из лужи. Мария Игоревна поймала себя на мысли о том, что такое состояние ей на самом деле нравится, что она уже давно не испытывала подобного и поэтому холит и лелеет эту отчаянную изморозь, исподволь подтверждающую, что она, женщина и актриса, ещё жива и может переживать, как настоящая.
20.
Однако долго пребывать в таком состоянии не может даже более молодой и стойкий организм. Мария Игоревна остро чувствовала, что силы покидают её, испаряются вместе с невидимой водой (а конфорка продолжала коптить, нагнетать усталость), что она более не в состоянии противостоять давлению города — всем этим бьющим в лицо запахам, шумам, агрессивному асфальту, нагретым стенам домов, до дурноты переполненным троллейбусам, тем не менее обгонявшим её.
Мария Игоревна заметила, что тело её стало проницаемым и почти бесплотным, границы между ней и окружением словно и не существовало вовсе, вот она и плыла навстречу своему дому, как облако или радиоволна. Внутренний жар тела смешивался с трудно переносимым в городе зноем. В голове вдруг стало пусто и спокойно, тихо, как в школе ночью, слабый звон наполнил её своды, и тогда она снова увидела знакомых по Аркаиму призраков.
Они неслись по улице, не касаясь ногами земли, приподнявшись совсем ненамного над тротуаром, так, что если не приглядываться, можно и не заметить, что они летят, а не идут. Призраки словно бы опаздывали, так зрители торопятся в театр после третьего звонка, бегут, обгоняя праздно гуляющих горожан.
Вот и эти мчались изо всех сил, не забывая оглядываться на прохожих, оглядывались, рассматривая сосредоточенные лица, и складки их невесомых одеяний, развевавшихся, как на старинной фреске, неслышно шуршали.
Пахнуло чабрецом, степной отчуждённостью, свежий ветер Аркаима прошелестел возле лица так, что показалось: сейчас хлынет дождь. Ветер, ветер, ты могуч, ты гоняешь стаи туч… Мария Игоревна остановилась, замерла в испуге, боясь упустить малейшую деталь, потому что понимала: призраки (из каких времён, из какой пьесы взялись?) появились здесь специально для неё, и догадка прострелила череп: они помогают ей искать Игоря.
21.
Между тем призраки, скорость передвижения которых была велика, постепенно удалялись вперёд по Комсомольскому проспекту, пока окончательно не растворились в перспективе.
Она точно знала, что они были, она видела их, только она, и никто больше. Это помогало жить дальше, ибо теперь она не одинока. Некие силы следят за ней, она нужна им. Вот, оказывается, перед кем Мария Игоревна испытывала чувство смутной вины, вот чьё доверие никак не могла оправдать. Отныне всё становилось на свои места.
Подражая незримым вестникам, пришедшим к ней неизвестно откуда, Мария Игоревна ускорила шаг. Пошла рысцой, обгоняя зевак, точно так же оглядываясь на них, загадывая: тот или не тот, та или не та, ведь буквально любой из шедших по проспекту мог оказаться автором (или адресатом) писем.
Её мотало по улицам Чердачинска до глубокой ночи, когда жара спала, уступив место парному молоку (млеку) июньской ночи и люди разошлись по домам, включили в свет или стали смотреть телевизионные передачи. Мария Игоревна искала человека, хотя бы отдалённо напоминавшего президента Путина, потому что помнила, как однажды её осенило: Игорь очень похож на него. Так ли это, она не задумывалась, верила интуиции, полагалась на случай.
Потом пришла домой, со стёртыми от напряжения ступнями, скинула летние туфли и завалилась спать, потому что сил уже не осталось. Потому что завтра — премьера и силы понадобятся снова. Уснула мгновенно, словно бы умерла, “скоропостижно скончалась”, как в таких случаях пишут в некрологах.
22.
— Ну, с богом. — Шахов был так взволнован, что не мог сосредоточиться, подходил то к одной актрисе, то к другой, заглядывал в глаза, всё время повторяя одну и ту же фразу, пока она не потеряла смысл, не превратилась в пустое сотрясание воздуха.
За чёрными кулисами толпилась прорва народу, ожидание начала было столь сильным, что, казалось, способно материализоваться, ну, например, в виде грозовой тучи, и излиться откуда-то сверху в зрительный зал. Где народу набилось раза в два больше, чем нужно: театральная общественность тянулась и тянулась со своими стульями, а кто-то уже сидел в проходе, подстелив газету.
Из-за этого в зале было душно: спёртый воздух, запахи человеческих тел доносились даже за занавес. Здесь более всех суетилась Геля, намазавшая виски вьетнамским бальзамом “Звёздочка”, запах этот ел Марии Игоревне глаза, она отошла в сторону, прислонилась к холодному косяку, попыталась сосредоточиться.
Не вышло: нервная дрожь, которую не перебил даже глубокий сон, била изнутри, как родник с заранее газированной минералкой. Вода волнения выкипела ещё вчера, пустая кастрюля жарилась на безжалостном газу, отравляя организм едким дымом с привкусом вьетнамского бальзама.
Но начали вовремя, по третьему звонку, погасили в зале свет, и Мария Игоревна, которая появлялась, по ходу пьесы, на сцене первой, заняла исходную позицию за рабочим столом.
— Занавес, — прошипел Шахов, и спектакль начался.
23.
Все работали слаженно, как по нотам, мизансцены сменяли друг дружку, зал дышал и реагировал, как единое, многоголовое чудовище.
Когда занавес разошёлся, “открылась бездна, звёзд полна”, десятки людей, их глаза, множество глаз, заинтересованно рассматривающих декорации. Мария Игоревна выдержала паузу: первая фраза далась ей с большим трудом. С усилием.
Она сделала вид, что так положено по замыслу, но на самом деле, просто задохнулась от волнения и от той безбрежности, которой полон зрительный зал, если смотреть на него со сцены.
Потом появилась Геля в фиолетовом халате с оцинкованным ведром, покатился диалог, стало легче. Геля купалась в зрительском внимании, подавая каждую реплику, словно конфету любимому деточке. Её всё время тянуло выйти вперёд, на авансцену, чтобы люди следили только за ней. Чтобы взгляды текли, как сгущённое молоко, а она бережно унесла бы его с собой после спектакля, даже и не расплескав ни капельки.
Мария Игоревна всё время чувствовала дурноту, её то знобило, то становилось невыносимо душно. Она умела справляться с собой на сцене, самочувствие не отражалось на результате, хотя… Почему её врачиха не может быть такой дёрганой? Вдруг это образ такой, за руку же не схватишь…
Волнение переполняло её, одна мысль постоянно стучала в виски, не давая сосредоточиться на роли.
— Я знаю, что ты здесь, — говорила она мысленно, — ты пришёл сегодня в театр, смотришь спектакль. И только так я могу тебе помочь.
Разглядеть Игоря в зале было невозможно: софиты били по глазами, из-за чего партер казался чёрной ямой с клыками кончиков кресел. Мария Игоревна специально делала паузы, чтобы попытаться, ряд за рядом, рассмотреть зрителей. Потому что когда она говорила, то смотреть нужно было на других актрис.
Делать два дела одновременно Мария Игоревна не умела. Вот и приходилось выкручиваться.
24.
В последнем письме, полученном за несколько дней до премьеры, совсем коротеньком, Игорь, измученный молчанием своей богини, то ли от отчаянья, то ли набравшись наконец смелости, назначил свидание.
Так, не письмо, записка, её и цитировать-то даже не имеет смысла, мол, приходи, любимая, на Алое Поле к восемнадцати часам, потому что жизнь без тебя потеряла всякий смысл и нужно объясниться. Всё обсуждаемо, давай, мол, выработаем приемлемую для всех позицию.
Мария Игоревна несколько раз перечитала, “жизнь без тебя потеряла всякий смысл”, взглянула на часы, начала собираться на встречу.
“Всё обсуждаемо”, слова безумца, не имеющего прав, в собственную защиту. О чём дискутировать, какие позиции обсуждать, если женщина давно устроена, обходится без него и даже думать не думает, ведать не ведает о переживаниях полузнакомого мужчины.
Или знакомого? Они же на “ты”. Или, возможно, он присвоил её по праву сильной любви? Чувства дают такие права, спишут, в конечном счёте, всё.
Мария Игоревна вздохнула.
— Бедный мальчик. — Она уже давно относилась к Игорю, как к родному и близкому человеку, жалела его, словно непутёвого сына.
Ну, и начала готовиться, точно это он ей встречу назначил. Пересмотрела гардероб, выбрала что получше, не слишком торжественное, но и не рядовое какое-нибудь платье, туфли, долго крутилась перед зеркалом, размазывая по лицу остатки косметики.
25.
Торопилась, неслась на всех парусах, волновалась, хотела машину взять, да вовремя спохватилась, что деньги почти на исходе. Но ей не жалко было денег, ничего, перебьётся, не впервой, главное — на свидание не опоздать, хотя женщинам можно, но ведь он же не ей письма писал (кольнула досада, даже, скорее всего, ревность), “меня там не стояло”, поэтому следует поторопиться.
И она взяла бы машину, если действительно опаздывала бы, но времени у Марии Игоревны всегда с избытком, вагон и маленькая тележка, нагруженная сверху, поэтому вышла она раньше нужного, с запасом в полчаса, выгрузилась из квартиры, торжественная, как новогодняя ёлка, трепещите, ангелы ада, Мария Игоревна на заключительную стадию охоты вышла.
Ага, ждали её. Алое поле — самый ухоженный городской сквер, растянувшийся между Главным проспектом и Дворцом пионеров, давно переименованным в Дом молодежи, считался любимым местом прогулок и тусовок. Капитализм понавтыкал по всей его территории кафешек и прочих питейных заведений, толпы гуляющих, сосредоточенные друг на дружке парочки под тихими деревьями, бабушки с внуками на скамеечках.
Пока Мария Игоревна торопилась, спускалась в метро, ехала и молила электричку, чтобы та шла как можно быстрее, у неё вроде бы было серьёзное дело: ей хотелось успеть, прийти вовремя. Но когда она вышла из подземного перехода, возле памятника Орлёнку (“В какой руке Орлёнок держит гранату?” — “Так у него же руки связаны!”), то сразу же растерялась: и как она его тут, в густой толпе, выглядит? Как определит?
Надежда, известный факт, умирает последней.
26.
Ярко одетая молодёжь, табунившаяся вокруг Орлёнка на гранитном парапете, активно потребляла пиво. Красивые девочки, весёлые мальчики с непонятными разговорами о виртуальных мирах. Пиво и компьютеры, больше их ничего не интересуют. Они, поди, и в театр-то не ходят, зачем им, юная жизнь и без искусства разнообразна, полна соблазнов. В театр ходят невостребованные мужчины и разочарованные женщины, которые, потерпев поражение в битве с реальностью, после второго развода заводят собак или до одури копаются на дачных участках-лоскутках.
Всё это у них ещё будет, у молодых, они пока об этом не знают, не думают, вот и веселятся. Тем более, что вечер, настоянный на горьких запахах городских трав, сам бросает разгорячённые тела навстречу друг другу. Мария Игоревна остро оценила нелепость своего старомодного, выспреннего наряда, недорогой косметики.
А что делать, если ты именно такая, большая, взрослая, неуклюжая и только сцена даёт возможность раскрепоститься, стать иной, нужной, желанной. И как после этого не любить эту суматошную работу, людей, помогающих тебе преобразиться, какими нелепыми бы они ни были. Мария Игоревна поежилась.
— Надо только выучиться ждать, — запела она под нос, — надо быть спокойным и упрямым, чтоб порой от жизни получать скупые телеграммы…
И себе же улыбнулась.
— Тоже мне, Анна Герман.
Молодёжь мельтешила перед глазами, но Мария Игоревна пыталась выискать в этой толпе замотанного неурядицами человека, с воспалёнными от недосыпания глазами, может быть, даже и с небольшим животом, но в меру, в меру…
Она дефилировала между живописными группами, слушала, о чём говорят люди, будто бы искала кого-то (главное на сцене — правильно “задачу” поставить), ну, например, встревоженная долгим отсутствием мама. А она ведь и правда искала. Пока только непонятно кого.
27.
Потом, вместе с первыми сумерками, спустилась в прохладный парк, словно бы вошла в нагретую за день воду незримого водоёма. Рядом с гранитными ступенями, за спиной Орлёнка, Мария Игоревна увидела группу зрелых разгорячённых мужчин. Они отчаянно спорили и вид при этом имели совершенно заговорщеский.
Были среди них и мужчины в костюмах, начищенных ботинках, словно бы только вышедшие из своих дорогих автомобилей. И Игорь, её Игорь, вполне мог оказаться среди таких людей, респектабельных и гордых. Мария Игоревна незаметно, как бы между прочим приблизилась.
И правда заговор. Мужики говорили о выборах нового губернатора и о бомбе, с которой нужно на эти выборы выйти, о театральном фестивале, который скоро будет проводиться в Аркаиме и под прикрытием которого следовало бы устроить всем этим козлам самый большой в мире плюх. Потому что дальше терпеть весь этот беспредел нет никакой мочи.
Мария Игоревна подобралась ещё ближе. Слух у неё всегда был отменным, она умела слышать малейшие колебания настроений в зрительном зале, мгновенно отражающихся на шорохах и шепотах, всегда слышала коллег, ценивших её за такой необходимый профессионализм.
В разговоре заговорщиков всё время мелькало название археологического заповедника. “Аркаим” это здорово, это про неё: она же путешествовала туда недавно, может и рассказать про посетившие её там видения, чем не тема для разговора?! Как и все театральные, она не могла пройти мимо того, что знала, нужно же обязательно вставить свои пять копеек, пока за неё это не сделали другие.
Впрочем, сейчас перед ней стояла прямо противоположная задача: быть незамеченной как можно дольше, а если раскроют, “пойти на опережение”, вспомнить про Аркаим, заморочить мозги и между делом рассмотреть всю “преступную группировку” на предмет своего нечаянного интереса.
28.
Она пробиралась по липовой аллее едва заметными шагами, до поры, заговорщики не обращали на неё внимания. Становилось темнее и тише, молодёжь разбредалась по домам и ночным клубам, теперь же все в ночных заведениях зависают.
Мужички между тем активизировались, и хотя говорить пытались только вполголоса, руками махали, как глухонемые на дискотеке. Мария Игоревна не верила ушам: подпольщики детально разрабатывали план свержения существующей власти. Впрочем, от местной политики актриса была крайне далека, про столичные новости узнавала только по телевизору, а воображение, как и полагается, творческому человеку, имела самое раздутое, фонтанирующее, поэтому, вполне возможно, преувеличила слегка стройность заговора.
Однако придворные интриги она хорошо знала — ещё в Курске или Брянске играла она в спектакле про тайны мадридского двора, участвовала в постановке про царские перевороты, а однажды выходила в эпизоде как фрейлина Вырубова, помыть Распутину ноги, ну и заодно причаститься к большой политике. Поэтому, что к чему, сообразила почти сразу.
Конечно, её отвлекал этот несерьёзный антураж — летний вечер в молодёжном парке, да и Чердачинск в качестве арены для мировых катаклизмов выглядел весьма странно. Тем не менее всюду жизнь, всюду столкновения интересов (Мария Игоревна облизала пересохшие губы, сильно захотелось курить), всюду единство и борьба противоположностей.
Между прочим, заговорщики ей явно нравились. Возможно, потому что среди них она надеялась найти Игоря или из-за того, что они производили впечатление людей воспитанных, культурных — не матерились, не плевались, курили аккуратно, друг к другу относились уважительно. Правда, имена у них были похожи на клички, так скорее морских свинок называют — Паслен, Корсика, Фома, Сап, Шеб — или на воровской малине ругаются. Но это не очень смутило Марию Игоревну — конспирация превыше всего, мало ли что… Враг — не дремлет.
Любопытство распирало актрису, она даже забыла об истинной цели своего вечернего вояжа, подкралась уже совсем близко, люди как люди, с виду и не подумаешь, что вот так, буднично и незаметно, решаются судьбы мира. Необходимость проявить инициативу заставила её шумно вздохнуть, сделать пару громких шагов и, в конечном счёте, быть запеленгованной именно тогда, когда ей это нужно стало.
— Добрый вечер, господа, у вас не найдётся зажигалки? Очень курить хочется. — Мария Игоревна перешла в наступление.
29.
Господа замолчали, возникла пауза, которая длилась дольше, чем положено. Все стояли, выпучив глаза на непрошеную гостью, а Мария Игоревна пользовалась моментом, купаясь во внимании, она медленно обводила всех взглядом, пытаясь выяснить, кто из присутствующих Игорь.
Игорю необязательно быть записным красавцем, главное — душа, большая и нежная, а вот как в потёмках её разглядеть можно? Темнота — друг не только молодёжи, но и женщин бальзаковского возраста (между прочим, к ним себя относила и Мария Игоревна), она умело скрывает возраст, драпирует недостатки, добавляет таинственной привлекательности, в темноте главное не внешность, но голос. Мария Игоревна хорошо знала это и любила мизансцены с тусклым светом, когда зрительское воображение дорисовывает то, что происходит в полутьме. Вот и сейчас она вложила в невинный вопрос столько скрытой чувственности, что мужички просто обязаны клюнуть. Или, по крайней мере, не прогнать её сразу.
Волнения не было, Мария Игоревна чувствовала себя королевой — словно бы весь мир вокруг — театр, и люди в нём актёры одного большого спектакля. Покопавшись в сумочке, она достала сигарету и замерла с кокетливо отставленным локтем. Кто-то подсуетился, вспыхнул огонёк, Мария Игоревна смачно затянулась.
— Ты кто? — неожиданно произнёс самый маленький, плюгавенький мужичонка, на которого актриса и внимания никакого не обратила: Игорь не мог быть таким.
Мария Игоревна выдержала паузу. Кровь хлынула к голове, будто её ткнули чем-то острым, грубости, амикошонства она на дух не переносила и не ожидала столкнуться с этим в компании изысканных джентльменов. Встреча на Эльбе с самого начала взяла не тот сценарий.
— Не переношу грубости и амикошонства, — обиженно сказала Мария Игоревна, чувствуя себя профессиональной разведчицей (в одном из провинциальных театров она играла в инсценировке “Семнадцати мгновений весны”). — И никак не ожидала столкнуться с этим в компании изысканных джентльменов, отдыхающих на свежем воздухе.
— Видите ли, — начал парень, определённый Марией Игоревной как “главный”, — вы подошли столь неожиданно, что наш не совсем воспитанный друг так растерялся, что начал вам тыкать. Это его не красит. Он обязательно исправится, правда, Левпир?
— Простите, мадам, с языка сорвалось, — начал оправдываться Левпир.
— Ничего-ничего. — Мария Игоревна торжествовала: первая победа одержана легко и изящно, она смогла поселить в них чувство вины. Так просто они от неё не отделаются. — Просто, проходя мимо, я вдруг услышала, что вы говорите про Аркаим, и это привлекло моё внимание. Дело в том, что недавно я побывала в этом замечательном месте и там со мной произошла одна странная история, о которой я бы хотела рассказать вам немедленно…
Заговорщики молча переглянулись. Ситуацию вывел из равновесия всё тот же противный коротышка, прозванный Левпиром.
— Эта сука всё врёт: мы уже минут десять как не упоминали этого топонима, потому что обсудили всё связанное с фестивалем и двинули обсуждалово дальше. Я, между прочим, уже давно её заприметил, она шпионит за нами полчаса, не меньше, говори, сука, кто тебя подослал?!
30.
— Эту барышню заметил не только ты, Лёва, но зачем же так сразу же ругаться, можно ведь и напугать ненароком, — сказал главный. Остальные продолжали молчать, молчать и пятиться, словно бы хотели раствориться в летней темноте, будто бы их тут и не стояло.
— Ох, как интересно, — Мария Игоревна снова решила проявить инициативу. Лучше бы она этого не делала. — Тоже мне, мировое правительство… Да знаете, в скольких заговорах мне пришлось участвовать?! Да, я всё слышала, но в моём лице вы найдёте верного друга, единомышленника, соратника по борьбе, я готова выполнять любые ваши поручения. Потому что вы мне глубоко симпатичны. Кроме этого, — Мария Игоревна кивнула на коротышку, — потного, с косичкой…
— И что же вы слышали? — спросил главный, между тем как все остальные заговорщики, стараясь не привлекать внимания, удалялись всё дальше и дальше.
Внимание отвлекает, помогая группе рассосаться, догадалась Мария Игоревна. И ей стало весело и жарко оттого, что она всё понимает, как настоящая заговорщица.
— Всё, — громко ответила она.
— Ну, тогда нам придётся вас убить.
И они оба засмеялись этой невинной шутке.
31.
Она и не заметила, как они остались вдвоём. Главный был очень любезен, он сказал, что лицо Марии Игоревны ему знакомо, только сложно вспомнить обстоятельства, при которых они виделись. Может быть, в областной администрации?
— Ведь именно там обитает масса строгих, но очаровательных красоток… — решился Главный на комплимент, а Мария Игоревна подумала, что парень ей попался воспитанный и культурный, раз где-то видел, значит, ходит время от времени в театр.
И ещё она подумала, что, возможно, та, без которой нет жизни автору любовных посланий, вполне может работать где-нибудь во власти.
Тогда становится понятным её звериное равнодушие: боязнь огласки, скандала, ведь если связь эта вскроется, очень многим высокопоставленным чиновникам станет не по себе. Так уж она сейчас решила.
А главный (из-за слепой, летней темноты Мария Игоревна так и не разглядела как он выглядит, и слышала только его голос — спокойный, уверенный, властный) вёл её по аллейке в глубь парка, и было совершенно не страшно идти с ним в кромешную мглу, уж не знаю почему, не страшно, и всё тут.
Между тем Главный пытался вытянуть, откуда Мария Игоревна “произошла”, из предвыборного штаба конкурентов или, там, на власть работает, на силовые структуры (это актрисе польстило) или частным образом?
Она не стала рассказывать о себе правды, наплела чепухи, навела туману. Про театр не было сказано ни слова. Главный сам заговорил о предстоящей премьере, которая грозит стать главным событием завершившегося сезона — показывал свою воспитанность и осведомлённость, то есть всячески пытался произвести на спутницу хорошее впечатление.
32.
А потом и вовсе (очень кстати) предложил подвезти до дому, потому что метро уже закрылось, а все троллейбусы и трамваи, пустые и нервно дребезжащие перед предстоящей спячкой, косяком шли в депо.
Хотя Марии Игоревне хватило ума понять, что Главный (интересно, а как же его зовут?) просто хочет узнать, где она живёт, чтобы потом, в случае чего… встретиться?!
Он подвёл её к мерседесу, где его ждал шофёр, ручной, как пёс. Он и открыл даме дверь авто.
— А я сразу поняла, что именно вы и есть в этой компании самый главный, — сказала актриса, подбирая подол платья.
— Ну, не зря же меня Царём величают.
— Правда?
— Так уж сложилось. — Царь задумался, замолчал. Они ехали по пустынным улицам и слушали классическую музыку, едва доносившуюся из динамика. Кажется, Бетховен, хотя Мария Игоревна точно определить композитора не могла.
А ещё внутри машины установился приятный микроклимат, ни холодно, ни жарко, ровно так, как надо. И город из окна такого комфортабельного автомобиля выглядел ухоженным и уютным, будто это не Чердачинск вовсе, а Баден-Баден какой-нибудь.
— Кажется, Бетховен? — спросила она, потому что нужно же было о чём-то говорить.
— Альтовый концерт. Рихтер и Гутман, — скромно отозвался Царь и снова стал смотреть в окно.
— Обожаю Рихтера.
— Я тоже.
Так молча они и доехали, хотя Марии Игоревне показалось, что Царь несколько удивился её домашнему адресу, точнее, месту, в котором она обитает, но не подал виду, а возможно, она это всё придумала, поддавшись сегодняшней шпиономании. Ей захотелось, чтобы Царя с этим местом что-то связывало, чтобы он приехал сюда не просто так, а словно бы вернулся после длительного перерыва — как к себе домой.
Прощание их нельзя было назвать тёплым, сухое, формальное рукопожатие и демонстративный кивок шофёру ехать дальше (за город?), будто бы никакой Марии Игоревны никогда в этом роскошном салоне и не существовало.
— Ну, что ж, ладно хоть и так, — сказала себе Мария Игоревна, поднимаясь в лифте. — Мог бы вообще на дороге бросить.
33.
После этой встречи она больше не видела Царя и его “придворных”. Последствий тоже никаких не случилось. Было, правда, несколько непонятных телефонных звонков, но реагировать на них — дело уже и вовсе безумное, тем более премьера на носу.
Но ещё некоторое время Марии Игоревне всюду мерещились заговоры, многозначительные подмигивания, умолчания, даже среди детей, играющих в песочнице. Потом она видела ангелов, и всё как рукой сняло.
Но сейчас, когда она играет этот спектакль, не самую главную роль, плавное волнение вновь охватывает её и возносит на вершину горы, здесь мало кислорода и трудно дышать. Мария Игоревна с трудом произносит свои реплики, уступая место подруге Геле, которая мгновенно устраивает себе из любого пустяка едва ли не бенефис.
И тут она увидела их, незримых и невесомых. Они зашли в дверь и стали обходить ряд за рядом, вглядываясь в лица зрителей. Мария Игоревна задохнулась судорогой нетерпения. Она уже знала это своё состояние, прибавляющее ей по несколько седых волос за раз.
Как это объяснить? Напряжение копится во всём теле, потом доходит до критической точки и начинает подниматься выше, в голову. А в черепе тесно, как в утреннем троллейбусе, развернуться негде, все кипит, шумит и пенится отвратительными пузырями алого и фиолетового цвета. Хочется вырваться из этого тела, снять голову, как шлем, потому что невыносимо носить всё это в себе.
Когда волнение достигает предела, следует вспышка, молния, или же просто лампочка перегорела, и волна отступает, уступая место прохладному и разреженному безразличию. Но в момент, когда — молния, в головной коре перемыкает, и можно начинать искать новую седину.
34.
Вот и сейчас её сначала будто бы на мгновение выключили, перед этим ослепив, а потом снова включили, но уже в ином режиме. Будь что будет, решает Мария Игоревна и начинает свой монолог, которого нет и не могло быть в пьесе, написанной Галустом.
Она начинает с самого начала, со странного сна, приснившегося накануне — про собак, которые накинулись на неё возле самого дома, и о первом письме, полученном на следующий день. И о том, как она устраивала дежурства на почте, но из этого ничего не получилось. И о том, как ездила на улицу Российскую и встретила там Нину Васильевну — единственного человека, чужого и случайного, которому хотя бы отчасти намекнула о том, что с ней происходит. Потом начала рассказывать, как передала Макаровой тапочки для того, чтобы их положили в гроб с покойником, то бишь, как его звали… но тут сбилась, однако, сглотнув комок колючей, словно тернии, слюны, продолжила. О том, как попала в Аркаим, какое чудное видение её там настигло и как после этого она долго болела…
Она говорила, её несло, словно на санях по заснеженной улице незнакомого города, в котором уже ночь и только окошки в одноэтажных домах светятся теплом и миром — за каждым из них длится, развивается свой спектакль, своя жизнь. Она говорила, выкрикивала в зрительный зал связки звуков, и они проваливались в пустоту, как в чёрный снег. И в каждом её слове рождалась и умирала надежда, в каждом жесте выплёскивалось благородство одиночества и неприкаянности.
Краем глаза она следила за бесплотными вестниками, которые обошли уже весь зрительный зал и, невидимые, сгрудились возле одного бокового места, где сидел незнакомый человек, из-за света софитов, Мария Игоревна никак не могла разглядеть, кто это, мужчина или женщина.
И она ходила по сцене от кулисы к кулисе и видела, как за сценой замерли и стоят с открытыми ртами театральные, поражённые силой и мощью этой немолодой уже женщины, и как бледный Шахов подпирает лбом перекрытие возле помрежа, и как Геля растерянно моргает своими редкими ресницами, потому что Геля всегда шпарит строго по тексту и не умеет отвлекаться от текста.
А потом слова вдруг кончились так же неожиданно, как возникли, закружилась голова, и трепетная слабость начала переливаться из живота в руки и в ноги, а на лбу выступил пот.
“Теперь меня уволят за самоуправство…” — устало подумала Мария Игоревна.
И мысли тут же унеслись в её двухкомнатную квартиру, где она жила и ждала, где в ванной комнате прикреплён самодельный плакат. Уже лето, а она до сих пор не отмыла с окон зимнюю грязь. Так что ей будет чем заняться.
35.
Но она напрасно волновалась, никто (кроме Шахова и Галуста) ничего не понял, все решили, что так и нужно: экспериментальная драма, интеллектуальный театр, сложный и смелый режиссёрский ход. Возможно, даже коллеги и за кулисами решили, что это — та самая “зона импровизации”, о которой Шахов говорил на репетициях много и настойчиво.
Исповедь Марии Игоревны вышла незамеченной, будто её и не было вовсе. Спектакль покатил дальше. Леденцы слов рассыпались по сцене, залитой искусственным светом, подтаяли и потекли к рампе. А там, дальше, обрыв, темнота, и в ней плавают размазанные, незнакомые лица.