Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2004
Дарья Симонова — родилась в 1972 г. в Свердловске. Окончив первый курс факультета журналистики Уральского университета, перевелась на заочное отделение и уехала в Санкт-Петербург. Работала журналистом, корректором, наборщиком, продавцом, уборщицей, почтальоном. Окончила университет. Публиковалась в журналах “Урал”, “Новый мир”, “Крещатик”, альманахах “Вавилон” и “Малаховка”, сборнике малой прозы “Очень короткие тексты”. Автор книги повестей и рассказов “Половецкие пляски” (2002).
…Уникальный случай! На этом рубеже все за редким исключением ведут себя одинаково — ведь нужно документально признать себя смертным… а это вовсе не то же самое, что просто знать о неизбежности! У цивилизованных завещание — обыденный канцелярский ритуал, нам же и не снилось посмотреть на него с практической стороны. С возрастом немногие сохраняют здравый ум… а ведь, в сущности, речь идет о сделке. Ты оставляешь в наследство свое имущество — тебя поминают хорошим словом… может быть. Чаще, конечно, принимают как должное. Но если ты не оставляешь ничего, пускаешь на самотек юридические формальности, а еще того хуже — брезгуешь ими… и квартирка уплывает в лапы государства, — готовься вертеться юлой в гробу от посылаемых тебе проклятий. Ты это понимаешь? Ну, разумеется, понимаешь, только сие не значит, что в нужный момент поведешь себя разумно. Да и что есть разумность? Может, иной раз и имеет смысл посмеяться в раю… был такой старый фильм про богатого дядюшку, который перед смертью пошутил с чванливой родней, завещал им потрудиться посудомойками ради жирного кусочка, поработаешь — получишь. Они поскрипели, но послушались, а после им — шиш. Оказалось, дядька давно промотал состояние, вот так-то. Старые добрые фильмы… пожалуй, я соскучился по книжной пуританской морали. Или как ее еще назвать, все эти сентенции про преступления, которые стоят за каждым большим состоянием, и тому подобное… Тут все просто, мне не сладить с такой простотой, и я не знаю, что тебе сказать. Лично мне никто ничего не завещал, — как я могу советовать! Но случай интересный. Хотя и в нем проблескивает логика чистой благодетели — осчастливить дальнего, читай: любого, раз уж нет ближних. Иные к старости решают оставить все “тому, кто им глаза закроет”… — вот это объяснимо. Главной становится не вся жизнь, что теперь в руках сомнительного компаньона, а рывок на финише. “Последние дни”… Тут мы за ценой не постоим, даже если дни окажутся куда короче, чем хотелось бы… но мало кому не отказывает чувство реальности, кажется, что вот именно меня из-за денег не убивают! Но тут убийство сосредоточенно не в действии, а в желании, и кто-то, вредный, ему воспротивится и всех нас переживет, а кто-то, послушный, угаснет быстро, и в том тоже характер человеческий… А представь, она напишет на тебя завещание, а сама вскоре умрет, злоупотребит таблетками, например, — небрежность, забывчивость, рассеянность, а если глубже — маленькая месть напоследок, на память, все эти подозрения, допросы, неловкость… мне кажется, умирающему обидно быть абсолютно добродетельным, ведь ему с того ничего, он уходит в бездну, во мрак, а его подталкивают, или пилят, или просительно ждут, или дуются, и смысл того один: позаботься, окаянный, о живых. А кто же, черт возьми, будет заботиться о мертвых?! Ведь им страшнее! Я думаю, что умирать — это крайне невыгодно, что бы ни зудели нам философы о сияниях, таинствах, следующих воплощениях…
Кирилл уже не стал уточнять, что последнее — дело уст вовсе не философов, он был благодарен Илларионычу уже за то, что тот в это пустое летнее воскресенье оказался в городе, когда все прочие где-то “за” или совсем далеко, внизу жил переулок с его ленивыми вскриками, медленными автомобилями, запертым магазином, укромным закутком между домами, облюбованным для малой нужды… Кирилл победоносно свешивал голову с пятнадцатого этажа восточной стороны, где ядовитое светило только с утра выжигает полосы на воздушной и мебельной пыли, а к вечеру струйки сквозняков начинают еле шевелить горячую неподвижность атмосферы. Но сегодня жара не портила праздности, быть может, это и явилось решающим условием для выхода в свет и откровений со словоблудием. Вчера с Кириллом приключился анекдот: к нему позвонили в дверь, он отпер, узнал соседку снизу, она предупредила, что разговор не быстрый, если он не против, они уселись на кухне, она уверенно и улыбчиво, он — вяло предвкушая очередной коммунальный энтузиазм или мелкие бытовые неприятности. Возраст гостьи топтался около шестидесяти, масти она была торжественной, бордово-каштановой, видно, краска хорошо легла на седину, за этот цвет Кирилл давно ее и приметил, и еще за глаза… за что же еще, как не за красивые глаза! Она попросила называть ее “Лора”, ради бога, без отчеств, ей так нравится, когда внуки зовут своих бабушек по именам. Кира понимающе-сочувственно кивнул: какая ж старость без причуд, нет проблем, назову, как скажете. Голос у нее был четкий, чуть с присвистом, наверное, из-за неудобных коронок на зубах, а то вовсе вставной челюсти. Думалось, — а ведь хорошо, что она не ухоженная блондинка, все эти крашеные и напудренные, они как сморщенные куклы, как нарумяненные мумии… (лет в двенадцать Кира впервые увидел пожилых немок с их розовыми шортами и педантичным перманентом, вот и корни неприязни). Однако масть оказалась не единственным достоинством старушки Лоры. Она пришла, чтобы осчастливить. Как Господь, как лотерея, как полый пельмень ни почему, ее метод случайных чисел был подкорректирован всего лишь недомоганием, она не могла рыскать по миру и выбирала из близживущих… В первый момент Кира испугался, — а что, если у нее такой пусть неопасный и альтруистичный, но приступ, что, если надо вызвать врача, здоровые люди не предлагают кому попало свой единственный дом, вот ведь что! Даже если у них нет наследников. Нет наследников — разве бывает такое? Они всегда есть, если всколыхнуть хорошенько связи, если взглянуть поверх распри и нелюбви; да бог с ним, сногсшибательная Лора, обратитесь к нуждающимся и неимущим, но я, Кирилл, одинокий лоботряс мужескаго полу без иждивенцев и увечий, я здесь при чем?! Лора с ироничным интересом разглядывала его замешательство, у Киры даже мелькнула версия, что дама развлекается: будоражит людей, обещает завещать им свои скромные апартаменты из спонтанной симпатии, а после смотрит на реакцию, что вперед — торжество, алчность, сочувствие, изумление или сразу сдадут в желтый дом? Забава отменная — помять натуру человеческую в ладошке… Ну да ладно, слово за слово, Лора была права тогда:
“Мы с вами можем иметь дело, только если примем решение друг другу доверять. Я уже его приняла, теперь дело за вами, Кирилл. Я заставила себя к вам присматриваться и даже навела справки, хотя сужу о человеке по первому животному ощущению и никогда не ошибаюсь. Я думаю, вы не используете обретенное с моей помощью во вред кому бы то ни было и не промотаете его. Надеюсь, после сорока у вас будет взлет, тогда вы оцените по-настоящему мою прихоть, а пока что вы раструбите всем и вся о старой сумасбродке, но мне не обидно, вы человек не злой, и друзья у вас не злые, и девушки… потом появятся дети… но нескоро еще, у вас еще будет время, как в том старом анекдоте, — рвать и разбрасывать бумагу, чтоб по городу не разгуливали слоны. Знаете этот анекдот… ну, я думаю, вы поняли, о чем я”.
Лора любила риторически завершать парадоксальные суждения, легко входя в роль божьего одуванчика, которому положено нести всякий вздор. Потом так же легко выходила и ждала похвалы своему обаянию. В нем ей не откажешь, иначе как Кира выслушивал бы, не поморщившись, эти речи в духе мелкооптовых гадалок. “Я думаю, вы поняли, о чем я…”! Нет, он как раз многого не понял. Каким образом она наводила справки, почему он не злой, его друзья не злые, и даже девушки! Вот тут он и сам не рискнул бы утверждать… Вопросы Лора умела игнорировать — еще один балл в ее пользу — или отметать. “Почему у вас нет наследников, Лора?” — приступил Кира к безжалостным пунктам. Как приступил, так и отступил. Никаких меланхолических отступлений, эта Лора, похоже, знает, что делает… “Это я с вами обсуждать не буду. Имею право?” — жесткий наклон головы раскачал ажурную янтарную сережку в правом ухе. “Но я хочу быть уверен, что после вашей кончины не набежит куча родни караулить меня в подворотнях и тамбурах…” — язвить тоже было без толку, если Лоре было не смешно, то любую скабрезность, мат и прочее некомильфо она пропускала мимо ушей, разве что бровь поднимет, — это Кира уже усвоил потом. Прикинуться валенком — о том тем более Кирилл пожалел; угораздило же его деланно-удивленно вякнуть, дескать, разве возможно такое — оставлять имущество неродному и не знакомому без юридически основательных на то причин. “Конечно, вам прекрасно известно, что завещание можно писать хоть на имя архангела Гавриила, даром что его не существует!” И мышкой трусливой мгновенно пробежала по мыслительному экрану корысть: а ну как передумает Лора, раз я с ней нечестно играю; и была искорка обывательски погашена в зародыше, вместо того чтобы с нею разобраться на “внутреннем собрании”, уж больно стыдно стало ловить себя на загребущих ручонках, когда генеральной-то линией натура гордо провозглашала человека почувствовать! Смутившись, Кирилл ухватился за благодатную тему “Несуществующего”: “А в бога, стало быть, не верите?” — “В Бога? Конечно, верю, но не в сопутствующих… Я долго работала преподавателем истории религии, по-старому — “научный атеизм”. И, представьте, всегда была щепетильной христианкой. Считала, что существовал один наш Иисус, а все эти многорукие твари востока или извивы израилевых родословных — все это несколько чрезмерно… и даже неприлично, если тут вообще уместно говорить о приличиях. Хотя я наполовину еврейка, между прочим…” — Лора, причмокивая, смаковала завалявшуюся карамельку “Москвичка”, углубляя солнышко морщин у верхней губы, прочие угощения она отринула, даже чай, и теперь распространяла вокруг себя волны уютного домашнего удовольствия, не осталось и следа той моментальной сухости, с которой она помянула архангела. Все белокрылые ее откровенно раздражали, эти небесные почтальоны или “библейские рюшечки”, как она их называла. В любой истории ее интересовал только скелет, и никаких оберток; потом они спорили с Кирой насчет ее рационального минимализма, Кирилл силился объяснить, что, описывая иные объекты-субъекты, одними подлежащими со сказуемыми не обойтись, хотя и он не за лирические отступления. “Вам не понять пока, молодой человек, если бы я говорила меньше слов, я бы прожила совсем другую жизнь…” — “Вы сожалеете?” — “Какая разница! Хотя, наверное, нет. Мне думается, даже неверный выбор может делать нас счастливыми. Это как раз мой случай. Но у меня неутешительные итоги…” — “Итоги — это скорее про смерть, чем про жизнь”, — подбодрил Кира. Ей понравилось.
О чем бы ни упоминали в том первом разговоре, у Киры неотвязно мерцала догадка: вот и наградили меня за любовь к невостребованным. Хромые кошки, девочка в инвалидной коляске с рыжими косами и родинкой у коленки, там, где кончался халат, кипа фотографий, в том числе и торжественные виньетки выпускных классов, все годов сороковых—пятидесятых, что сгреб он себе на непонятную память, когда умерла соседка, еще когда Кирилл жил с родителями, и новая метла принялась по-новому мести, — родственнички попросту снесли сентиментальный хлам на помойку. Но не таков был четырнадцатилетний Кира, чтобы дать Лете слизнуть зачерствевшие снимки с запредельно далекими, никогда не вернувшимися, навсегда молодыми. Киру завораживали типажи той эпохи — с непременным имперским энтузиазмом, растворявшим индивидуальность, расширявшим скулы, плечи и бедра, словно идея могла однажды повлиять на гены; чушь, конечно, они такими не были, но непременно такими запечатлелись… Девочка в коляске полюбилась Кире в областной больнице, они даже переписывались потом, и он ездил к ней в ближнюю глушь, но как-то разобиделся на высокомерие; он ведь тогда понятия не имел про защитную реакцию, про муки неполноценности, он не делал скидок и — во что не верилось прагматикам — не жалел. И девочка, и увечные коты, и обретения с помойки — все это было по любви, а не из жалости, душа не мягкая, а со склонностями или, может, еще не без тщеславия. Впрочем, для перверсии Кирилл был слишком переменчив. Лора — та ведь не хромала, вышла в тираж — только и всего. А Кира имел слабость к темным миндалевидным глазам, к небольшим, нетолстым, плавным женщинам, знающим чуток романские языки; куда деваться — казались ему эротичными грассирующие округлые звуки, все эти “корасон” и “эсперанса”, и лучше бы им принадлежать только женскому полу, потому что мужчинам они придают опереточную фальшь.
И совпадение в руку: Лора возьми да прочитай латинскую молитву! Она знала по кусочку из каждого языка той группы и чудно подражала бранящимся итальянкам, впрочем, то был ее самый избитый трюк, ибо она вообще хорошо копировала акцент, артикуляцию и мимику… Кирилл знал про ее таланты, когда ее еще совсем не знал, артистизм прозрачен, беглых встреч у лифта предостаточно. Пару раз даже думал, что вот, жалко, что старая, а то бы пуркуа па… старая не смысле отвращения к телу, а в смысле — из другой оперы совсем, других нравов; припомнилось в тему, что у некоего народа — уж не у евреев ли? — женщины, становясь бабушками, прекращают жить с мужчиной, вот оно как… Но где ему заподозрить, что Лора не бабушка вовсе, что она придет и выкинет трюк с завещанием, а ему расхлебывай.
На следующий день отправился к Илларионычу, известному болтуну и другу, правда, уже во вторую очередь, другу, а в первую — болтуну; но было уже не до разборчивости, хотелось посмотреть, как на случившееся взглянет любой со свежей головой, пусть даже и пустой. Илларионыч разразился спичем, и это логичным образом успокоило, ведь значит, все обычно, ничего из ряда вон. “Она тебе нравится… так, ничего себе, да?! Надо брать! Не каждый день счастливые совпадения. А что тебя, собственно, смущает… наплюй на ложную стыдливость, вариант первый сорт… жаль, что она замкнулась на завещании, ее бы к дарственной подтолкнуть… а так придется ждать, пока она дуба даст… ну ты ж понимаешь…” Кирилл понимал — метод Илларионыча! Пошевелить вопрос со всех возможных углов и точек зрения, начиная с приторно-философского, кончая отборной обывательщиной… Главное — заставить мозги шевелиться в разных направлениях, что для окончательного вердикта необходимо. Некоторые мозги так тяжело шевелятся, что их не мешает и шокировать, но тут чем возьмешь? Илларионыч бы рад воздействовать по полной, но не пошло, не его тема, он привык, что человек стучится и зовет, когда ему плохо, а здесь вроде как все как нельзя лучше. Подозрительно, конечно, для лучшего из миров, но и не больше.
Оба ошибались — потому что логика ни к чему; одаряют не от излишков, даже незнакомцев. Иными словами, и Илларионыч, чтоб его, и Кирилл грешным делом, априори подозревали в Лоре состоятельную идиотку. А если нет, тогда она идиотка законченная. Потому что принято думать: посторонним отдают либо ношеное, либо избыточное. Никакого состояния за ней не обнаружилось, и недвижимого в частности, кроме той халупки, где она и проживала. Усвоить бы это раньше! Жуть берет от того, что всему свое время и вперед не забежишь… Кира пару раз тщательно подводил к тому, что не достоин дорогого подарка, она же медленно ухмылялась, заворачивая один краешек рта в запятую. Он тушевался, уже и сам не зная, его правда это такая благородная или поза. Кто б ему, дурню, объяснил, что завещание — какой, к лешему, подарок, это способ остаться на маленькой ненастной Земле. Не развеивать же прикажете свой пепел в ветреный день над любимым собором Св. Марка…
Шел от Илларионыча уже поздно, лифт не работал, поднимался пешком. Щелкнула дверь… а у него как-то выветрилось про договор с Лорой об ответном визите: во-первых, казалось, что можно и завтра, во-вторых, что необязательно, — раз утро вечера мудренее, так, может быть, она и забыла про вчерашнее, а напоминать о себе, выказывать заинтересованность — вовсе конфуз… Но Лора не обижалась. “Так и знала, что со своими “тремя рублями” еще и настоишься… как в анекдоте”, — а сама довольная, прямо-таки излучает похвалу, словно Кира не подвел ее в хрупком изгибе сценария. Делать нечего, зашел к ней на огонек, даже обрадовался, что есть программа на поздний вечер. У Лоры уютно хрумкали часы с маятником, умеренно старинные. “Ведь и они мне достанутся”, — флегматично искушал Киру лукавый, но быстро уступал место житейскому любопытству. Все-таки, в новый дом попадая, поначалу оглядишься, а уж потом прочие игры. Однокомнатная “малолитражка”, точно такую Кира снимал этажом выше. И понапихано всего! Картины, вазы, статуэтки, календари настенные со времен царя Гороха, серванты, Сервантес, “Вокруг света”, портреты родителей в овалах, а может, и не родителей, плетеные панно, пучки сушеных трав под серым потолком, две иконки на кухонном подоконнике, шторки-подштанники на пол-окна, список православных праздников, вырезанный из газеты и пришпиленный булавкой, на зеркале банановая наклейка, стопки журналов на нижних полках, скрипучий пол, ржавые подтеки в раковине, левый верхний ящик стола наверняка набит квитанциями и руководствами к действию (типа как прострочить на швейной машинке или не сломать пылесос), но нужной бумажки никогда не найти. Нетипично только, что хозяйка этого пенсионерского пейзажа до сих пор не спит. И книги… странно, что они — и “Махабхарата” в ярко-голубом супере, и поносного цвета таинственная “Теория групп” — принадлежат одному человеку, по корешкам читалось как раз не одиночество; может, темнит Лора, Кире все хотелось уличить ее в семейных тайнах, во внебрачном ребенке, отданном на воспитание и теперь… да что угодно, он так и рубанул без вокруг да около, выкладывайте, мол, Лора, все подчистую, войдите в мое положение, ваша благородная инициатива как-никак наказуема. Лора нахмурилась: “Все, что вам знать необходимо, я, кажется, сказала, разве нет? Разве вам не жалко, что квартира после меня канет? Это был бы самый позорный мой итог, и я предлагаю вам помочь мне его избежать. Вам это кажется подозрительным? Почему?” Она явно расстроилась, откуда-то из-за шторы вытащила тяжелую пепельницу, закурила, повернулась в профиль, уставившись в окно на шоссе. И машинальный жест смахнул тяжелые оттенки возраста, как чешую; то же самое она делала и сорок, и тридцать, и десять лет назад, а несомненное постоянство вредных привычек либо разрушает на корню, либо молодит. Кира смутился до отчаяния. Чего он к тетке привязался, в самом деле; бросился заглаживать вину:
“Лора, о чем вы, мне ничто не кажется подозрительным, я изъясняюсь по-идиотски… не подозрительным, а неправдоподобным. Просто… почему вдруг мне верите! Как бы сформулировать… меня тяготит заинтересованность в вашей смерти…” Лора весело фыркнула: “О, какие эвфемизмы! Со мной можете не миндальничать. Я думаю, вы в состоянии справиться с этим бременем…” Кира поднял глаза: “Не курите эту гадость, возьмите лучше мои…” — “Нет, уж, благодарствуйте, к гадостям привыкла…” Потихоньку разговор вошел в легкую колею, у Лоры, к счастью, быстро сменялись настроения. С тех пор Кира заходил к ней каждый день, они договорились о том, что это ему приличествует спускаться на этаж, а не Лоре по-стариковски кряхтеть наверх.
Она, как это принято определять, совершенно за собой не следила. Ела сладкое, острое, соленое, ее не волновали давление и закупорки сосудов, тем более фигура, тем более — общие рекомендации для последнего возраста. Она поздно ложилась, вставала, когда нужно, она еще изредка читала лекции и “доводила до ума” своих дипломников. “Почему вы не завещаете квартиру любимому студенту?” — не отставал Кира при случае. “Другие времена, молодой человек, — спокойно отвечала Лора. — Студент не поголовно нищий, и потом… я боюсь, это нарушит весь наш учебный процесс, вселит смятение… а я еще надеюсь очаровать их своими байками, кто же, кроме меня… Где бы я была без азарта тщеславия! Круглые сутки валялась бы в кровати, честное слово. Но гордыня сильнее лени, даосской мудрости мне уже не набраться, куда бы я ни плелась — все это во имя моей крошечной, но уникальной миссии. Думаю, это не великий грех — верить в божественное целеполагание, что меня создали именно для того, чем я и промышляю, и впихни в мою колею кого другого — она ему не “по ноге” придется, как золушкин башмачок… Вот так”. Сказала, потускнела; расстроило ее тесное кредо, и Кира перевел стрелки на себя, на то, что его самоопределение куда как сомнительнее, и он отнюдь не уверен в том, что не нарушает высшие предписания. “Ты ведь музыкант, если я не ошибаюсь, мне ж слышно отсюда, снизу…” Вот и чудно, что не пришлось объясняться. “Сыграешь мне что-нибудь?” Он горячо пообещал, хотя понятия не имел, что ей сыграть, но подозревал, что без разницы; угадывалась в Лоре некая эйкуменическая всеядность касаемо изящных и неизящных искусств. “Могу прямо сейчас!” — “Сейчас не нужно, уже поздно, да и неохота мне к тебе подниматься… А кто ты еще, кроме того, как музыкант? Чем деньги зарабатываешь?” — “Покупаю и продаю. Чиню телевизоры. Даю уроки игры на флейте… как говорит один мой приятель, я много умею, но мне чужого не надо”. — “А что за приятель?” Лора интересовалась неожиданным, объясняя тем, что у нее любопытство профессионально стекает в сноски. Ее лакомый кусочек книги-комментарии, потому и в разговоре она красную нить пропускает мимо ушей. Да и слава богу, подумал Кира, главное, что не лезет в душу и в кошелек; еще ведь неизвестно, что глубже. Он настораживался, когда совали нос в его источники существования: не потому, что хотел скрыть, а потому, что так и тянет ревизоршам отрезать про не твое собачье дело. А у Лоры проканало, она про что угодно спрашивала на всякий случай, а не ответят — ну и ладно! “Так что приятель?” — “Илларионыч, — ухмыльнулся Кирилл. — Чудик один. Между прочим, я ему про вас разболтал уже, — вдруг неожиданно для себя Кира язык развязал. — Так он посоветовал беречь вас как зеницу ока, а то отпишете свой уголок и лыжи сбросите, а мне каково будет?! Всю жизнь подозревать самого себя, а не подсыпал ли вам машинально мышьячка в суп… Да шучу, шучу, я всегда так с женщинами неловко, а они не знают, что и думать…” Лора как будто знала, что ей думать. “Так начинайте меня беречь срочно, я всю жизнь о том мечтала: меня берегут, а я ножки свесила!”
Она с Кирой то на “ты”, то на “вы”. Напоследок пообещала: “Не беспокойтесь, молодой человек, вы еще отработаете свой куш, помучаетесь со мной, вздорной старухой”. И встала в дверях, смотрела, как он поднимается к себе. Киру ужалило: как все просто — она боится умереть одна! Но с какой стати, у нее вид такой крепенький, сочный, со зрелой дрябловатостью, которая еще все-таки женская, а не немощная. Да она еще ого-го, эта маленькая Лора… или всего лишь хорошо сохранилась, а на деле ей далеко за семьдесят?.. Чушь. Она знает, что нравится ему; какая пошлая хрестоматийная история — уж тут столько ее любимых ссылок можно было бы понатыкать про мезальянсы! Голубое, в крупных цветах, синтетическое платье с рынка, — только теперь заметил, такие покупают только неизбалованные девушки с первой зарплаты…
Кирилл подумал, раз уж она сова, может, ее выгуливать вечером? Лора согласилась с ликующим достоинством. “Давно мечтала, а не с кем. Ну что я стану болтаться вечером одна!” И то правда. На прогулках она держала Кирилла за руку, обняв его пальцы прохладной крепкой ладонью. Ладонь вскоре становилась горячей и влажной, Кирилл обожал эту перемену, и скучал по ней, и с усмешкой представлял, как войдет к ней однажды и попросит просто подержать его за руку несколько минут, и этакая прихоть ее не огорошит. Теплыми вечерами город располагает к откровениям, куда было бы деваться Лоре, если бы у ней нашлось, что прятать. “А вы, молодой человек, все про скелеты в шкафу, — бормотала она. — Экий неугомонный. Хотите все сразу? А вдруг мне хочется оставить вам пару тайников, чтоб не скучно было жить у меня?” — “Вы интриганка, как я посмотрю… А что, если я вынесу подчистую весь ваш уют с тайничками, оставлю голые стены и ваши хитроумные замыслы пойдут прахом?” — “Не пойдут. С вашим-то любопытством!” — перебивала Лора, и ведь дружила с истиной, чудачка. Откуда ей было знать, что Кирилл — то, что нужно даме с причудами…
“И что с завещанием? — гнул к земле Илларионыч. — Она-таки написала его на тебя?” Да вроде как уже и замылились формальности, остались поводом. Илларионыч не унимался: “Вот-вот, сдается мне, что она все задумала от скуки, развлечется и в кусты, и не видать тебе хаты как своих ушей… оно и верно: к чему тебе дармовщинка, в любви не повезет… а то женись на ней, раз говоришь — ладошка эротичная, будет ход конем! Прикинь, тогда, наверное, пропишешься к ней, и жилплощадь и так твоя… нет, ты не отпирайся, про корысть ты все равно думаешь, эта Лора своим заманчивым предложением тебе запятую в мозгу поставила, между вами теперь все чисто быть не может…” Завидовал Илларионыч. Или капля правды в его доле шутки, и Кира на крючке у своей нужды, о которой и не помнил сто лет, снимал себе и снимал углы, никого не трогал, а ковырнули его невзначай в этом вопросе — и он, прячась от совестливых верхов эго, кует железо, пока оно нежданно горячо?
А оно тем временем как будто стало остывать. Две недельки от силы “погуляли”, — и нахмурилась Лора. Отбрехивалась то давлением, то радикулитом, отвечала из-за закрытой двери, что Кириллу совсем не понравилось. На несколько дней он про нее забыл — не на Лоре, в конце концов, свет клином сошелся. И вспомнил, как сон в руку, девочку-инвалида. Ноль в ноль такой же поворот, внезапная холодность, капризы, лицо каменное и брезгливое, словно Кира нечаянно в туалете за собой не смыл. Ну, теперь уже не мальчик старый барабанщик, подобных мизансцен без ответа не оставишь. Бесцеремонно постучался в поздноту: “Лора, мне кажется, что пора за сигаретами. Я вас на лестнице подожду. Только живей, тут темно и страшно”. — “Откуда вы узнали, что я без сигарет?” — голос вроде улыбчивый. “Просверлил дырку в полу. Одевайтесь!” Она вышла. Лицо бледное, словно и не лицо, а слепой экземпляр через третью копирку. Но держится бодро. Даже надушилась, смотри-ка ты… Конечно, словно и не было заминки в отношениях. Была ли заминка и что за отношения такие, — это вопросы второстепенные… Кирилла вдруг рикошетом по темечку счастливое облако приласкало. “Рад вас видеть. И слышать!” Самоубийца Лора: кто ж в ее возрасте, недомогая, плетется в полночь за табаком! Попросила бы принести в клювике, сама бы дома осталась, что ли… А Кира и рад расшевелить порох в пороховницах, — вот оно, непредумышленное, классика жанра; кто докажет, что без умысла? Он, видите ли, рад отвлечь от мрачных мыслей. И он просто рад. Видеть и слышать, исправленному не верить. Где уж тут успеть “отработать свой куш”!
“Лора, что это значило, то, что вы сказали однажды, не отпирайтесь: “я прожила бы другую жизнь, если бы говорила меньше слов”? Она нахохлилась. Эта ночь, первая за долгий июль, обозначила прохладу, а смена сезона, как известно из шлягеров, наипервейший повод к расставаниям. “Я не ценила брак. Искренность. Благодарность. Когда ко мне человек с душой… — она стала отрывистой, начиная каждую потерю с большой буквы. — Я любила почти что только свои мысли. И излагать их, разумеется… вещать. Я и замужем побывала полгода; слава всевышнему, тот человек благоденствует, хоть и остался мне совершенным незнакомцем. Я всегда была влюбчивая, и мне отвечали взаимностью, и превращались в мой питательный фон. Но однажды я встретила, — смешно теперь пересказывать, — свою Главную Любовь. И я для него ничто! Я не верю, разумеется, строю глаза, стенаю, не понимаю, что за винтик в этом мире разболтался, надо бы его подкрутить… Ноль эмоций. И мы однажды выходим из университета, почти одновременно, и он идет по одной стороне улицы, а я по другой. Идем. И тут меня осеняет: вот какой я кульбит ни выкини, у меня нет шансов. Неисправимо. И это было даже не столь сильное потрясение, просто я поверила в Высшие силы, которые вольны соединять… и не соединять! И я успокоилась. Рана загрубела, уже не так ныла. Только я попросила друзей никогда ничего про него не рассказывать. Мне и сейчас было бы больно узнать, что он вообще на ком-то был женат. Глупости, правда?” — “Почему глупости… Но интересным способом вы добрались до Высших сил, однако. Обычно кому повезет несказанно — тот и поверит, а у вас получилось “от противного”… Лора пожала плечами, не очень-то прислушиваясь к Кириллу. “Вот, ты хотел узнать, о чем я жалею. Жалею, что я никогда не была с ним. Остальное, если “повертеть в руках” не очень придирчиво, — все мне нравится. Жизнь удалась”, — коротким смешком закончила Лора, так что после были возможны только занавес с антрактом. Вернулись молча.
Одевалась она никудышно, но духи держала достойные. Ученики дарили.
На следующий день Кира почему-то хандрил, а Лора, напротив, просветлела. Сама заявилась, лучезарная. Похоже, жизнь у нее и впрямь удалась. “Никогда не знаешь, где найдешь ответ, молодой человек, — запыхавшись, Лора схватилась за сигарету. — Читала мемуары одной княгини-эмигрантки. Она уехала в Берлин, там и осталась, и описывает… и я натыкаюсь на такую странную деталь: у них там во время Второй мировой тоже была карточная система, когда уже рейх треснул, стало ясно, что Гитлер капут, в общем, не суть… а свободно можно было купить только два наименования шляпки и мидии. Странное сочетание, правда? Кому нужны в войну, в разруху шляпки и мидии?! И я задумалась про тебя…” — “А я при чем?” — обомлел Кира. — “…Древний как мир закон потребления: доступное не манит! Я понимаю, ты скажешь, что у меня путаница в причинах и следствиях, но речь-то не о мидиях этих, просто диагональная ассоциация: ты опасаешься подвоха, потому что я тебе предлагаю НЕЧТО за просто так! А я-то, дура, голову ломаю, почему косо на меня смотришь… Так вот, я пришла к тебе с беспомощными доводами рассудка, все равно ты решишь, как тебе нутро подскажет. Но должна же я хотя бы попытаться объяснить!”
Бодрая Лора пришла, чтобы оправдаться. Во-первых, она платит за удовольствие (ее, немолодую, развлекает молодой, чего желать еще!). Во-вторых, ни слова о родне, чтобы у Киры не возникло лишних терзаний, потому что — вот те крест — никаких обделенных падчериц не существует, о том придется поверить на слово. В-третьих… это уже из сферы нерационального, но все-таки штрих, — важно, что в этом маленьком своем доме Лора бывала счастлива и не одинока, пусть и несчастлива и одинока временами, но то погоды не делает. Или Кириллу не хочется тут остаться? Тяготит обстановка? Старческий душок? В конце концов, можно все выбросить…
В своем ли уме дорогая Лора? К чему этот альтруистический бред — может, к обострению? Ничего не известно о ее здоровье, к тому же оно способно надломиться в любой момент, психика коварна. “Вы находка для альфонса, все, что скажу вам на это… — растерялся Кирилл. — Вроде разумная женщина, что редкость… — он чуть не добавил: “в вашем возрасте”, но Лора и без того уловила, она ждала нетерпеливо, что он скажет дальше. — Так вот… хочу раз и навсегда… не знаю, как помягче предложить… в общем… давайте, я буду вас… вам… просто давать немного денег, это же нормально… что вы смотрите на меня, как на чудо Святого Антония?!” — “Да потому что ты говоришь со мной, как с младенцем, — весело взбунтовалась Лора. — Мнешься чего-то… Я прекрасно понимаю, к чему ты клонишь, эти песни мне уже напели… шустрые “добрые люди”. Называется, дай бог памяти, “договор пожизненного содержания”. Эка невидаль! Его подсовывают всем без исключения одиноким старым клюшкам и выигрывают, черт бы их побрал. Не перебивай, я знаю, что ты-то с бумажками не в дружбе, никакой депеши мне не подсунешь, я просто говорю о принципе… Мне не нужен этот принцип, только и всего. Я пока не совсем еще развалина, я зарабатываю, плюс у меня пенсия, мне хватает по самую макушку, я — одна! В таком случае зачем лишняя зависимость, сам подумай. Хотя спасибо за предложение… и вот теперь мы поставим все точки над всеми “i”. А потом Лора положила перед Кириллом какой-то лист и запасные ключи от своей квартиры и нудно принялась объяснять, где в случае чего искать какие-то документы, в какой-такой книжке… в ее любимой книжке юности, ей почему-то казалось, что Киру позабавят поиски, напоследок хоть посмеется над теткиной причудой… или нет, она положит их в фотографии! Ведь Кирилл неминуемо в них залезет, а кроме него, никому в голову не придет… но только пусть он запомнит… ну да это не проблема, у него-то память не девичья… и вот с этими бумажками, обязательно со всеми вместе! — Кириллу должно будет прийти к нотариусу, ну и с паспортом, разумеется…
Он и забыл, что играючи однажды она выведала промеж беседы его анкетные координаты, и ведь запомнила, и воспроизвела безошибочно, и печатью заручилась… так вот чем занималась Лора в те “пустые” радикулитные дни!
“А теперь вот вам в отместку моя корысть: не посмотрите ли мой телевизор?” Насколько Кирилл помнил, телевизор Лора не смотрела, но он послушно спустился к ней, подозревая подвох. Подвоха, однако, не было, агрегат был старый, возни с ним невпроворот. По окончании праведных трудов Кира оглядел знакомую комнату. “Ну и где ваши фотографии, Лора?” Она, презрев иронию, тут же распахнула дверцу шкафа. “Вот”, — ткнула пальцем в пухлый бумажный пакет. “Давайте, что ли, посмотрим”, — предложил Кирилл любимое развлечение. “Нет-нет, сейчас не будем. У тебя будет время в них порыться, а я не люблю, — слишком поспешно возразила Лора. — Давайте-ка я вас попотчую чем-нибудь лучше”. — “Чем же? Как в прошлый раз — моим же тортом, который месяц не осилите? А почему фотографии не любите?” — осторожно полюбопытствовал Кира, подозревая, что ответа не получит. “Не знаю… я, наверное, не сентиментальна. Все это прошлое, молодость, этого уже нет и не будет. Фотографии — это грустно…” — “Но тогда зачем хранить?! допытывался… — И не надо про сентиментальность! А как же быть с тем мужчиной, про которого вам… жалеете, что не с ним?” — “Мужчина?… Вон ты про что, молодой человек. Ну и? При чем тут сантименты? Я же сказала, что сожалею, но сожаление никоим образом не портит мне жизнь. Я просыпаюсь, светит солнце, чувствую — день прекрасен, и никакие мужчины мне нипочем. Годами его не вспоминаю. Так же я могу сожалеть, что никогда не была в Риме или в Нью-Йорке, но разве это может омрачить существование?! Нет, молодой человек, ваша логика здесь ущербна. А фотографии… их принято хранить. Рука не поднимается снести на помойку. Все равно что… людей выбрасывать”.
Странное дело: теперь эти “люди” попадут в руки абсолютного незнакомца. Словно в приют. Опять у Киры “приданое” — чужие лица. “А как же я без ваших обожаемых комментариев? Надеюсь, там нет глупостей вроде выпускных рож во главе с черчиллеобразной учительницей английского? Несчастные останутся для меня абстракцией…” Кирилл немного поныл на сей счет, Лора его опасливо не поддержала. Впервые не поддержала, бормоча: “как знать, как знать…” — и что-то еще про неисповедимые пути. Ей оставалось совсем немного. Она перескакивала с темы на тему, с книги на книгу, и это уже начиналась экскурсия по ее двадцатиметровым владениям, то есть почти агония. То прочитайте… это чепуха… вот здесь вы найдете… Кирилл ничего не запоминал, ему и в голову не приходило, что он уже не переспросит. Илларионыч — тот рассуждал здраво, завещания у нас в разделе “кино для всех”, чтобы интересней, кто ж его пишет взаправду; взаправду вздрагивают и не пишут. А у Киры эйфория — нашел родную душу, ну почему нельзя ее любить?! Может, можно? Илларионыч говорит, что — да, но он еще в нагрузку всякие неприятности обозначил; да что с него взять… Интересно, как бы Лора среагировала, если бы Кирилл предложил ей жить вместе? Фантазии сразу принялись мурашки гонять по коже, вспомнилось про “неприличные религии”. Наверное, сожительство она бы тем более сочла неприличием. Однако к ханжам ее никак не причислить. С ней было бы забавно, из нее не выдавишь “куда идешь?”, “где был?”, она принимает действительность во всем ее непостоянстве… хотя расшалившееся воображение непременно остановит ограничитель и будет прав: что толку от прекрасного невозможного! Рыжая девочка-русалка с дистрофичными недействующими коленками ударилась оземь и обратилась умирающим совершенством по имени Лора; тогда было слишком рано, теперь слишком поздно, в промежутке своевременные “незлые” девушки, вполне здоровые и цветущие, но разве они врезаются в биографию так, как эти две?
Смятение сделало Киру назойливым. “Вы ведете себя, как тимуровец”, — язвила Лора в ответ на гостинцы и досужий интерес к увядающему здоровью. “Вам оно не надо, мое здоровье, не притворяйтесь”, — досадливо цепляла на нос очки и утыкалась безнадежно в телепрограмму. “С каких это пор вы к этому потеплели?” — “Суют мне в ящик, вот и потеплела… читать программу вовсе не то же самое, что пялиться в телевизор, вам так не кажется, молодой человек?” Кирилл готовил ей царский омлет (все, что завалялось в холодильнике, порезать на мелкие кусочки и щедро залить яйцами), это блюдо Лоре даже понравилось, только она не могла понять, зачем так много. “Пардон, компанейская привычка: яичницы и жареной картошки катастрофически на всех не хватает”, — объяснял Кира. “Удивительно, только сейчас осознала, что целый век не жила в компании…” — “За чем же дело стало, компаниями я вас обеспечу!” Кира окончательно освоился. Плохой признак, чему никто не хочет верить. Он даже признался: “Лора, нет ни одного человека на Земле, которого я использую без замешательств. Кроме вас… Это любовь?” — “Вам лучше знать. Условие необходимое, но недостаточное, на мой взгляд. Хотя обоюдное. Если я вас целый день не вижу, я начинаю скучать. Какое интересное и бессмысленное состояние! — она безмятежно затянулась. — Вот еще о чем я жалею — ни разу не прокатилась верхом на лошади”.
Долго-долго Кирилл терял время, думая, что ошибается. День, два… как капли из туго запертого крана, еще одна малюсенькая — и все, наступит тишина. Откуда ему было знать! Он думал. Думал, что неправильно замалчивать. Или неловкие объяснения испортят легкую жизнь? Скорей всего… Не можешь сказать — крикни в колодец? Иди пиши письма?! Экая мелодрама. Но Лоре должно понравиться. Конечно, глаза в глаза честнее. Она не даст договорить. Одно дело — разводить демагогию о том, что любой женщине было бы приятно… другое дело — уверенность в отказе. Да она поднимет Киру на смех с его благой вестью! Скажет, какая любовь, молодой человек, вам моей жилплощади мало?! Илларионыч дело говорит: Кирилл минус Лора равняется квартира, шаг вправо, шаг влево от простой формулы — поиски добра от добра, ответ неверный; примерно то же самое, что в арифметике делить на ноль. Нельзя — и все тут. Ничего не выйдет. Известно, что все сюжеты на Земле готовенькие лежат в папочке у судьбы, изобретать — забота неблагодарная. Вот если бы “молодой человек” охмурял старую леди из-за хаты — это пожалуйста. Но ежели перевернуть фабулу вверх ногами и хата — не цель, а завязка действия, тогда по ходу пьесы остается замышлять… что? Убийство, конечно. А Кирилл хочет предложить нечто противоположное, хотя по тем же законам того же жанра считается, что эти самые противоположности трутся бок о бок…
Запутавшись и помрачнев, Кира задумал вовсе отказаться от фарта. Пускай Лора облагодетельствует бездомную семью, калеку, детдомовца, отщепенца, убогую… — кого угодно, кто достоин благ, падающих с неба! А Кира поищет другого прикупа. Благородный бред прервал Илларионыч, почуял, старик, недоброе, позвонил. “…Ну ты перегрелся! У тебя почти как в песне: “…а я люблю женатого”. Угораздило же… Ну скажи ты тетеньке все, как есть! А вот если ты от завещаемого откажешься, то обидишь человека, между прочим. Ты об этом подумал, лорд, мать твою, Байрон, нашелся… Надо же… бедных решил подогреть! Сначала пусть останется тебе квартира, тогда ты в ней хоть хоспис организуй, хоть лепрозорий, хоть серпентарий. Человек тебе решил довериться, а ты его хочешь послать подальше… ты о ее душе подумай… Пробьет твой час, остепенишься, женишься на провинциалке с киндером, вот и замолишь грешки…” Илларионыч басил в трубку, заполонив собой эфир, изничтожив на корню филантропические порывы. “Что это еще за женитьбы на провинциалках…” — вяло отбивался Кира. “А как иначе? Так просто ближнему не поможешь. Благотворительность из любви к искусству — чушь! Нужен мотив. Влечение. Тонкая выгода. Какая-нибудь детская травма или… взрослая травма, или скитания юности, или всякий первый опыт вроде мамы, которая нас рано от груди отучила… Богоугодными делами мы разглаживаем раны подсознания. Так что не пытайся подсобить всему миру, толк выйдет только с тем, к кому питаешь тайную склонность. Ищи мотив!”
Кира покорно прилег на трубку: теперь Илларионыча не остановишь, только если сам спохватится, слушают его или сачкуют, — тогда остановится, может быть. Посему никакого резона возражать. Потом придется понуро вспомнить и признать, что и на солнце пятна, и Илларионыча порой прошибает пророческая искра, но где же углядеть ее за пустопорожними фейерверками. Следующий день Кирилл решил было начать с Лоры, забежал к ней, но она лежала не в настроении или нездоровилось, Кирилл с облегчением отложил главную речь жизни. Попрощался на недельку, решил устроить себе маленький отпуск, друзья звали на пленэр. “Может, плюнем на шумы в сердце и махнем в неизвестность? Сам терпеть не могу дачи, но, видать, надо принести жертву синоптическим идолам, а то погода испортится. Вообще поскорей бы испортилась, а то на пот все изойдем…” Но не в коня корм пошел, Лора не обрадовалась болтовне. Не обрадовалась, но и не отпиралась в духе “куда я, старая-больная, поеду”. Она умудрилась отказаться с деловитым достоинством, так, как будто ее уже пригласили. Тем лучше! Кирилл беспечно откланялся, заверил, что непременно натырит созревших плодов, хотя там, куда он ехал, росли одни сосны да пионы. Но ему почему-то казалось, что Лора равнодушна к цветам.
Приятного отдыха и до встречи. “Нарыла вам кучу “мягких” детективов. Пошарьтесь, может, возьмете какой в дорогу…” Киру даже слегка задела прохладца. А когда он вернулся, Лоры уже не было. Стучал, звонил, колотил ногами. Подумаешь, задержался, — прошла не одна неделя, а две! Зато ему на ум пришло столько нужных слов, что он даже нацарапал краткие тезисы, решил серьезно подойти к задаче. К Лоре то есть.
Кирилл иной раз декларировал, разгуливая с ней вместе по переулкам, что в летней смерти есть нечто чудовищно противоестественное. Летом, дескать, умирать не смейте! “А когда прикажете?! В межсезонье? Чтобы люди за тобой чавкали по слякоти, по темечко в грязи? Да вы первый меня невзлюбите!” Так и не договорились. Впрочем, Лора избавила его и от слякоти, и от метели, и от жары. Случилось без Кирилла. Сработал один из поганых сюжетов, он называется “Отлучился”. Или “оставил одну”. Чтобы потом до язвы скручивало сомнение: вот если бы я тогда не уехал… А кого, разумного, и не скручивает ничего, он догадливый, понимает, что сам песчинка, жертва сценария. Кира же находился посередине между разумным и неразумным. И густой тривиальный ужас полз по коже, когда нащупывалась рукой бумажка с дачной шпаргалкой. Он с ней все-все объяснил бы Лоре. А теперь что?
Звонил от безнадеги. Неизвестность оттачивала очевидность: Лора никогда никуда не девалась, у нее нет садов, родни, денег, податься некуда. Да никуда и не стремилась. Чуть ли не на девятый день ступора решил открыть дверь ключом. Ведь у него были ключи! Открыл и услышал возню. Длинноносая женщина упаковывала в тряпье ковер. Странно: у Лоры не было ковров, разве что где-то в укромном месте стоял свернутый. “Буратино” уставилась огорченно и вопросительно. Кирилл расшаркался в извинениях, в ответ получил пулеметную очередь: “Так и знайте — ничего не получите! Так и знайте. И не ходите сюда больше. Замок все равно поменяем. И не надо нам тут. Вы посторонний!” По тембру и мимансу это походило на агонию перед капитуляцией, но Кира, конечно, решил не связываться. Попятился, хотя и дома невмоготу. Вдруг вспомнил про фотографии. Вот их он обязан вырвать у носатой из-под носа, чем бы это ни грозило! Онемевшим мизинчиком пошевелило столь почитаемое Лорой любопытство. Полегчало моментально. Ночью он спустился, вошел, включил свет. Бумажный пакет покоился на своем месте. Не так уж был мал, как показалось на беглый взгляд. В первом приближении замелькали ожидаемые рожи одноклассников и однокурсников, но… Лора, чудо из чудес! Она подписала все снимки карандашиком на обороте. Все-все. Подарила Кирюше на сладкое комментарии.
Читал, мусолил… занятие оказалось не быстрым, в отличие от ночи. Телефон выдернул его бессовестно из зазеркальных историй; хотел было отрубить, но сжалился, трубку снял, утро вроде уже приличное, полдевятого незаметно натикало. Звонила Лорина подруга. Коротко посетовала, как тяжело ей было Киру застать дома, далее излагала ясно и разборчиво. Когда явиться, что с собой взять; Кира не успевал и заикнуться — она уже отвечала. Она нотариус. А Лора с сердечными проблемами, с серьезными сердечными проблемами, еще удивительно, что столько протянула. Подруга-нотариус обещала, что исполнит ее волю. Вот она и исполняет. Для этого Кирилл должен к ней явиться … в право наследства вступают… стало тускло и зябко, будто выдернули из-под теплого одеяла зимой спозаранок. Подруга-нотариус… про нее Лора молчала… собственно, с чего бы ей говорить, Кира вообще не знал, что у Лоры за друзья, среди них мог найтись и нотариус. Тут осенило зловеще: носатое чудовище! Она-то кто? “Она практически никто, — спокойно разъяснила юридическая подруга. — Она седьмая вода на киселе, стервятница. А что ж вы хотите, чтобы она вас хлебом-солью встречала?” — “А я даже не седьмая вода…” — напомнил Кира, резко устав от четких берегов, куда не желало втиснуться сонное сознание. “Это не имеет теперь значения. Юридически вы единственный наследник…”
Кирилл вернулся к фотографиям. Лица понятия не имели о наследниках. Пачка иссякала на малоформатных и невнятных. Одна выскользнула, упала “рубашкой” вверх. Кирилл прочитал то, что было выведено Лориной рукой: “Тот самый”. Просто “тот самый”. Наверное, любовь ее “главная”. Теплота ремарки, адресованной только одному Кириллу, одному на земле, накрыла с головой, успокоила, кто еще раскусил бы, о ком речь. Кира перевернул снимок. Мать честная! Единственный, пожалуй, где сходство очевидно, где как одним полотенцем вытерты… Его отец.
…Спасибо, что Илларионыч хоть ботинки снял. Ходил, обнюхивал. “А я ведь говорил тебе — мотив, мотив должен быть… Что, однокомнатная? А я думал — побольше. Да ведь и это неплохо. Знаешь, сколько комнат ни заимей, а наш человек всегда будет песни горланить на кухне, рыдать в ванной, читать в сортире. Так ведь?”