Записки путешественника
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2004
Олег Захаров — родился в 1966 г. в Свердловске. После службы в армии работал поваром, плотником, экспедитором. Постоянный автор журнала “Урал”.
В поисках “культурной” столицы
Записки путешественника
Случалось ли вам, как случилось мне одним августовским утром покидать здание регистрационной палаты с непривычно для себя большой суммой денег, которую в такой момент воспринимаешь как выходное пособие за неудавшуюся семейную жизнь? Когда только что остался без крыши над головой, а семьи не стало еще раньше, но зато бездна перспектив впереди. Когда тебе, изрядно потрепанному, судьба дает шанс начать новую жизнь, и в первую очередь в плане географии. И тогда вдруг всплывают в памяти кинозарисовки о Петергофе из черно-белого телевизора твоего детства, и неслучившаяся школьная экскурсия в Ленинград, и засаленный альбом по искусству с полустертыми буквами “Эрмитаж”, и, конечно, всем знакомая фраза из классической комедии: “А это действительно Ленинград?” Плюс желание все поменять в своей жизни, нестерпимо зудящее в мужчине средних лет. И ты говоришь себе: “Почему бы и нет?” И очень скоро наблюдаешь себя в очереди к кассе загоревшимся взять билет в один конец до Санкт-Петербурга.
Уже в купе, немного придавленный значительностью момента, ты мысленно даешь интервью своему второму я.
— Итак, почему вы уезжаете из Екатеринбурга? — спрашивает он.
Интервью не исповедь, и тебе хочется объясниться красиво.
— Потому, — говоришь ты, — что на момент моего отъезда и задолго до этого в городе не было ни одной рок-радиостанции.
— А почему именно Санкт-Петербург? — не унимается второе “я”.
Ты пожимаешь плечами, и тоже мысленно.
— Потому что в России раз — и обчелся городов, где можно выйти из дому, немного пройтись, может, свернуть пару раз за угол, затем зайти в подъезд и оказаться нос к носу с подлинниками Рембрандта и других основных поставщиков отечественной полиграфии.
Выйдя с Московского вокзала в Петербурге, я медленно двинулся навстречу своей новой жизни, выглядывавшей из арки фрагментом площади Восстания. Санкт-Петербург, пустынный в полшестого утра, свежевымоченный августовским дождем, брутальный и надменный, холодно глядел на меня, и я ему откровенно не нравился. Настолько, что мне тут же пришлось ехать в Пушкин, так как свободные гостиничные номера в Питере стоили две с половиной тысячи долларов в сутки. Но и Пушкин оказался мне не по карману, так что приют для себя я нашел в своеобразной помеси казармы и общежития, расположенной в Шушарах.
И, именно оттуда наведываясь в Санкт-Петербург по делам, я то там, то сям стал наталкиваться на реальных персонажей, живо интересовавшихся, зачем я здесь. Если милиционеру, задержавшему меня в метро, я ответил достаточно уклончиво, дескать, не ваше дело, любезный, то с всамделишными представителями петербургской богемы я был более откровенен. “Каждый русский писатель должен какую-то часть своей жизни провести в Петербурге”, — говорил я. Разговаривали мы в издательстве “Амфора” на Фонтанке. — Это наша литературная Мекка. Гоголь… Пушкин… Достоевский…” Моим пафосным словам лишь недоверчиво кивали.
Помимо того, что я авансом раздавал похвалы городу, которого не знал, поиск жилья заставлял меня узнавать Петербург изнутри, то, что было скрыто за его колоритными фасадами. После посещения десятка мест по всему городу я уже свободно ориентировался в терминологии продавцов петербургской недвижимости.
Так я узнал, что “пеналом” именуется длинная узкая комната, по сути коридор, оканчивающийся окном. В таком “пенале” можно вполне сносно передвигаться, если не ставить внутри мебель. Бывает, что в таких “пеналах” одно окно разделено между двумя комнатушками, по половинке на каждую. Я узнал, что на практике представляет собой “ванна на кухне” и “душ в туалете”. Зрелище не для слабонервных. Всем этим славится так называемый “старый фонд”, из которого преимущественно и состоит архитектура Петербурга. Но словно из чувства стиля, в домах несколько моложе меня тоже не все слава Богу. Общее место для них — отсутствие горячей воды как таковой. Кухни и ванны в таких домах изуродованы монструазными газовыми колонками.
Я видел дома-колодцы, из окон которых не видно ничего, кроме соседних окон. Я искал квартиры, вход в которые где-то в черной трубе дымной узкой арки, и щурился в просторных, вечно темных комнатах в перестроенных конюшнях, с маленькими окошечками где-то в дальнем углу.
И я бы не стал воскрешать в своем сознании этот петербургский коммунально-бытовой театр абсурда, доводя его до планетарных масштабов, если бы во время моих вылазок в жилой Петербург от кого-нибудь поблизости не исходила одна и та же мысль, что “Питер — столица коммуналок”. Отправляясь же сюда, я думал, что Питер — культурная столица России, и, почуяв подлог, я начал весьма заинтересованно изучать их обитателей. Я видел , что их сознание изъедено и этим бытовым абсурдом, и многолетними бытовыми баталиями, и жизнью без иллюзий; во многом это напоминает “зону”, где каждый не ждет от соседа ничего хорошего и прежде всего стремится “поставить себя”.
Когда-то, в детстве, в Свердловске, сидя в лоджии нашей просторной и светлой квартиры, я читал о подобной коммунальной жизни у Зощенко, как о преданьях старины глубокой. И вот прошло еще лет двадцать, уже и Зощенко стал забываться, когда именно для меня время повернулось вспять и я вдруг с ужасом обнаружил себя в декорациях зощенковских рассказов. Как объяснить питерцам, что по екатеринбургским меркам их жилье и жильем-то назвать нельзя. Мой изумленный вид оскорблял обитателей тамошних коммуналок. А я, в свою очередь, наряду с выведенной наружу электропроводкой на обшарпанных стенах отмечал отсутствие всякой припудренности в манерах жильцов. Предельная четкость во взглядах людей, подошедших к самому краю.
И уже где-то на Петроградке, в старорежимном, некогда красивом доме, находясь в прежде прекрасной квартире, а ныне причудливо, словно ребенком, нарезанной на множество комнатушек, я постиг истоки этой петербургской коммунальной ненависти, именно петербургской, ибо в том же Екатеринбурге, где коммуналки тоже имеются, люди все-таки стесняются грызть друг другу горло за место у кухонного окна.
Истоки эти ведут к октябрьскому перевороту, когда революционные матросы и иже с ними, навскрывав за день животов “белогвардейской гидре”, к вечеру тащились в их захваченные квартиры — обустраивать себе новый быт. Как ни крути, но первыми жильцами петербургских коммуналок, какими мы их знаем теперь, были люди, которым довелось убивать других людей. Потом, так или иначе, революционных матросов не стало, но те устои сохранились и по сию пору.
При этом город (чаще всего именно его коммуналки) пополняется мигрантами со всей России. Но если в Москву, город больших финансовых возможностей, тянутся люди честолюбивые и энергичные, а запредельные цены на московскую недвижимость только отсеивают миграционный поток, то Петербург в этом вопросе более либерален, и люди сюда стекаются из небольших сереньких городков и в первую очередь за красивой, разудалой жизнью, какой они ее себе представляют.
Нынешний Санкт-Петербург — это город-общежитие с соответствующим общежитию миропониманием и манерой поведения. И, рассматривая составляющие духовной жизни города, называющего себя культурной столицей, предположу, что городская морально-этическая молекула, отягощенная таким, отрицательно заряженным, электроном в виде многочисленных задубевших душ обитателей коммуналок, уже позволяет усомниться в соответствии этому званию.
В своих поисках культурной столицы я специально больше внимания обращал на обычных горожан как на растительную почву, годную как для вызревания значимых имен от культуры на постоянной основе, так и на единую животворно мыслящую массу, способную рождать идеи. Ибо если город претендует на звание культурной столицы лишь по факту прописки нескольких индивидуумов, то чего будет стоить такой статус после, например, прокатившейся эпидемии сибирской язвы или пяти-шести выстрелов в подъезде.
Пока же я раз за разом покидал петербургские трущобы с тяжелым чувством и на ходу подмечал, что ветхость старого фонда навязывает стиль обшарпанности и неряшливости всему остальному, в том числе и тому, что таковым могло бы и не быть. Например, петербургским магазинам, которые по внутренней отделке зачастую удивительно напоминают сельские продмаги семидесятых годов прошлого века. Еще петербургская неряшливость, возведенная в городской ранг, весьма напоминает жилище интеллигента, презревшего быт. Пожалуй, именно городская неряшливость стала той точкой соприкосновенья всех других составляющих нынешнего Питера: “скобарей”, наводнивших город из близлежащих областей, казенной петербургской интеллигенции и полуинтеллигенции и городских алкоголиков.
При этом повсеместное запустение и неряшливость охраняет суровое высокомерие жителей Северной Пальмиры. Этому высокомерию я отвечал в своем дневнике, возвращаясь под вечер в свой номер. “Нынешним петербуржцам кажется, что любое их движение в сторону культуры или куда-то еще уже по факту прописки должно приобретать столичный лоск. Покоясь на лаврах достижений, датированных преимущественно девятнадцатым веком, они лишены творческого зуда и достаточной мотивации на новые духовные подвиги. Можно с полной уверенностью сказать, что они давно успокоились и культурно и нравственно регрессируют со скоростью трупного разложения”.
Регрессируют в “совок” — вот та лохань, от которой не смогли или не захотели оторваться петрбуржцы. Гуляя по городу и погружаясь в него, видишь, что новые, капиталистические времена пришли в этот город едва ли не в прошлом месяце, и дело тут не только в бережно хранимых названиях улиц советского периода. Хотя, конечно, когда, собираясь продать “ждановский стол”, вам предлагают встретиться у памятника Кирову, в этом что-то есть. Недаром Санкт-Петербург является транслятором аж двух ностальгических радиостанций — “Канал “Мелодия” и “Ретро—РН”. Ну и, конечно, в нынешнем Питере сохранился незабвенный сервис по-советски. Продавец в любом магазине — от овощного до бутика — нахамит тебе с прежней советской непосредственностью, будто давно надоевшему соседу по коммуналке. И, попадясь на зазывное слово “супермаркет”, ты обнаруживаешь себя в ностальгически обшарпанных помещениях с уже позабытыми постными физиономиями за прилавком.
Местные журналы на столиках в парикмахерских, точнее, всего лишь вырванные из них листы предлагают на своих страницах игнорировать как моветон новомодные рестораны, а продолжать встречаться с друзьями в кафешках, хорошо знакомых еще с советских времен. Не пользоваться услугами бутиков, а одеваться в творения местных модельеров, а если зайдет разговор об одежде, “растерянно оглядывать себя”.
В той же парикмахерской вы оставите сумму в два-три раза большую, чем в Екатеринбурге, но не факт, что вас за эти деньги подстригут хотя бы прилично. Ибо стараться на своем рабочем месте, как можно заподозрить, в Питере тоже считается моветоном.
И хотя в Санкт-Петербурге молятся на доллар не меньше, чем в Москве, активно заниматься бизнесом здесь тоже не в чести. “Для бизнеса нужна энергия”, — вздыхает здешний горожанин. Нажить себе всеми правдами и неправдами приличный капиталец и вести потом беззаботную жизнь рантье — очень петербургские разговоры.
Что же современный петербуржец любит? К чему более всего лежит его сердце? А любит он отдыхать, и путешествовать, и, отдыхая, путешествовать. Уик-энд в Петербурге священен, и вдвойне священен в летнее время. Петербуржец, всю неделю мечтавший продать квартиру, в уик-энд начнет прятаться от потенциального покупателя, будто международный аферист от сотрудников Интерпола.
В любой сезон здесь благосклонно рассматривается близлежащая Финляндия, благодаря ее замечательным аквапаркам, а зимой особым спросом пользуются “горящие” путевки в любую точку мира за полцены. Швецию петербуржцы особо посещают в период рождественских распродаж.
Но поскольку бытописание города Санкт-Петербурга не является моей целью, сейчас самое время поговорить о другом.
Жизнь иного города постигаешь невероятно быстро, буквально с вокзала. Калька представлений об оставленном городе накладывается на карту нового для тебя места, и ты почти наглядно различаешь разницу в контурах. И методом сравнений вдруг открываешь правду об обоих городах сразу. Кто бы мог подумать, что, приехав в Санкт-Петербург с целью обрести землю обетованную для усталой души русского писателя, я вместо этого буквально с первого дня обнаружил себя патриотом своего, в большей части промышленного, города.
Когда по приезду мы с Петербургом ранним утром пялились друг на друга, последний своим тренированным оком безошибочно распознал “контрабанду” у меня за пазухой, о которой я и сам мало догадывался. Этой “контрабандой” была моя гордость за город, откуда я родом. И гордость эта не имеет ничего общего с квасным патриотизмом местечкового разлива. Ведь в отличие от обеих столиц, Москвы и Петербурга, по сути искусственных образований, Свердловск, а ныне Екатеринбург, своим статусом “третьей столицы” обязан только самому себе. Уральцы сделали себя сами, и в первую очередь благодаря уникальным человеческим ресурсам, а не регулярным денежным вливаниям со всех концов империи, как в двух первых случаях.
Уральский климат не позволяет собирать два урожая в год, и торговые суда не проходят через Екатеринбург, однако и без этих божьих поблажек с нашими достижениями вынуждены считаться повсюду. Нашим основным капиталом стала наша уральская ментальность. Во многом здесь свою благотворную роль сыграло отсутствие славной венценосной родословной у города. Нам, екатеринбуржцам, не приходится жить словно в музее, когда едва ли не единственной духовной задачей становится реставрация благородной рухляди и стряхивание пыли с экспонатов. И слава Богу, потому что ближе всего к музею стоит хорошо сохранившееся кладбище.
Екатеринбург-то, к счастью, не довлеет над своими горожанами. Город тождественен нам, потому что мы и есть город. Свободные от давления изживших себя традиций, мы в наших духовных порывах более всего подчинены здравому смыслу. И если в России что-то и есть от Америки в период ее основания как державы, то оно точно расположено на Среднем Урале. Именно в духовном потенциале уральцев наша сила, в его созидающей животворной мощи, подпитывающейся духом земли, а не традициями дворцовых интриг. Мы успешны в промышленности и в бизнесе и при этом способны без тени снисходительной усмешки заниматься творчеством. Возможно, наши правильные взгляды на жизнь были сохранены благодаря укромности наших мест вдали от заграницы и столичной коррупции. Но как бы там ни было, цену всему этому, к чему привык с детства, узнаешь только на чужой стороне, например, в месте, разрекламированном как “культурная столица”.
И все же, говорил я себе, жребий брошен, и продолжал постигать город, с которым все больше входил в духовную оппозицию.
Дальнейшее мое знакомство с Питером продолжалось по утрам, в гостиничном номере, когда я уже несколько настороженным оком глядел в старенький телевизор. Питерское телевидение, по сравнению с екатеринбургским, не выдерживает никакой критики. Если каждое утро в Екатеринбурге сразу несколько местных каналов дерутся за право именно первым пожелать вам доброго утра и позитивно настроить на новый день, то в Питере на одном-единственном канале вы увидите компанию из двух-трех малосимпатичных персонажей, которые не попали бы ни на один из наших каналов уже по одному фейс-контролю. И вся эта компания на фоне убранства а-ля “Утренняя почта” начала 80-х будет уныло разыгрывать какую-нибудь викторину с никудышным компакт-диском в качестве приза .
Впрочем, иногда устраиваются интерактивные опросы населения. Например, такие: “Были ли вы в ситуации, когда вас все ненавидели?” Возможно, я не вполне точно запомнил результаты опроса, поэтому допускаю незначительную погрешность в цифрах, но приблизительно они выглядели так: “да” — 12 процентов, “нет” — 35, “я сам всех ненавижу” — 53.
Вот примерно с такой информацией, она же пища для размышлений, я и отправлялся дальше подыскивать себе жилье в этом городе. Только с такой, ибо местное телевидение по большому счету не освещает жизнь города. Во всяком случае, по сравнению с суперосведомленностью екатеринбуржцев о жизни своего города, про петербургское телевидение можно сказать, что оно информирует о жизни города примерно так же, как о жизни московской — программа “Время”.
К тому же, толкаясь на узких улочках, походя пытаешься устроить и свою личную жизнь, так как, поменяв город, продолжаешь оставаться мужчиной. Девушки, читающие в метро “Портрет Дориана Грея” в подлиннике и Гомера в переводе, внушают тебе оптимизм. Ложный, как вскоре выяснилось. Если на твое гордое заявление перед очередным милым белокурым созданием, что ты — писатель, в Екатеринбурге, как правило, нарвешься на глубокую озадаченность, то в Питере твои слова будут означать твой самый провальный ход на пути к знакомству. Врите потом сколько угодно, что вы пошутили и на самом деле вкалываете автомехаником, все равно на вас уже поставлен жирный крест. Несколько неожиданно для “культурной столицы”?
Впрочем, культура в Питере, может быть, в виду повсеместного и нескончаемого обилия ее архитектурной составляющей, это именно то, от чего петербуржцы рады прежде всего избавиться. В городе дворцов и фонтанов у современного петербуржца небогатый нравственно-этический выбор: либо принять в свое сердце это одряхлевшее благородство вокруг, либо с первобытной волей к жизни всячески протестовать против него. Выбирают в основном последнее, особенно здешняя молодежь. В Екатеринбурге для подобного эстетического протеста почвы нет, что весьма благопристойно сказывается на нашей этике. Любителям плевать на все и вся у нас негде развернуться, потому что плюнуть в заводском цехе — это не одно и то же, что плюнуть на Дворцовой площади. Чистое и возвышенное по контрасту возбуждает в цинике циника. И, говоря фигурально, однажды плюнув на Дворцовой площади, уже никогда не станешь тем, кем был прежде.
Вероятно, разгильдяйски циничное поведение, на которое натыкаешься сплошь и рядом, жителей одного из красивейших городов мира объясняется геростратовскими мотивами. Проживая жизнь среди творений человеческого гения и сознавая свое бессилие соответствовать ему как на творческом, так и духовном уровне, обыватель, защищая свою психику, подчас бросается в другую крайность — уничтожение. Можно взять верх над художником, рассуждает циник , если уничтожить его творение.
Культура, в первую очередь, убивается проявлениями хамства, но дело осложняется тем, что питерского хама невозможно причислить к необразованной деревенщине, особенно приезжему. Факт прописки играет ему на руку. Дескать, я видел подлинники Рубенса намного раньше, чем в ваше сельпо завезли набор открыток с его картинами. И, зная об этом, он выдает свое “просвещенное” петербургское хамство за некий новый эволюционный виток современной культуры, проглотившей, перемоловшей и оставившей далеко позади себя золотой век старой петербургской культуры.
Культура в Петербурге, конечно же, еще не уничтожена, но она уже больше не кадит фимиама из изящных амфор. Она разорвана на клочки и растаскана по рукам и зрительно представилась мне почему-то защитной пленкой, какую нередко увидишь на фасадах реставрируемых зданий в центре города. Словно укрываясь от дождя, кто-то смастерил из нее шапочку, кто-то, прорезав дыру, соорудил балахон, кто-то обернул ею ботинки.
“Каждый человек имеет то, что заслуживает”, — наставляет питерская дама своего соседа по коммуналке, не желая предоставлять ему хоть сколько-нибудь малое место на общей кухне. “Как вам не стыдно! Неужели вы не видите, что я опаздываю?” — блещет манерами питерский хам перед беременной женщиной, желая купить без очереди жетончик в метро.
Культура для большинства питерцев обернулась демагогией, причем на далеко не бескорыстных началах. Да, здесь вам всегда укажут, как пройти, и, возможно, пропустят первым, если вы женщина, но подлинную цену питерским манерам вы узнаете, когда окажется, что вам будет что делить с человеком, будь это на коммунальной кухне или вакантная должность. Поэтому мне с недавних пор более по душе открытые, простые люди, коих в Екатеринбурге, слава Богу, предостаточно.
— Но позвольте, — запротестует какой-нибудь эстет, — здесь же не читают Кафку.
В Питере его читают не больше, чем в Екатеринбурге. Но, не читая Кафку в Питере, там на всякий случай запомнят эту фамилию, чтобы при случае блеснуть в разговоре.
А как же девушка в метро с английским изданием Оскара Уайльда?
Зачастую в Петербурге для отдельных людей культура выполняет те же функции, что и дезодорант и зубная щетка. Она доставляет некий внутренний комфорт, но на вас или ком-нибудь другом, кто окажется рядом, это никак не скажется. Если вы только не согласны признавать значимость личности, вкусно пахнущей и с хорошо почищенными зубами.
— Нашли преступление! — возможно, удивитесь вы. — А что вы скажете о настоящей преступности? Из-за одного ее уровня Екатеринбург заслуживает, чтобы его покинули навсегда.
Уральская преступность преимущественно варварского характера. Не пейте с кем попало, не шляйтесь по ночному городу — и проживете до ста лет. В Питере же, хотя и на улицах людно до двенадцати ночи и машины стоят не за забором автостоянки, а прямо у подъезда, не стоит обманываться на сей счет. Питер в своем преступном кредо город не разбойников, но мошенников. В особой чести здесь аферы с недвижимостью, каждая двадцатая сделка рассматривается в суде. Агент по недвижимости показывает мне на Петроградке комнату, в которой с интервалом в месяц умерли отец и его взрослый сын, причем последний незадолго до смерти оформил дарственную на комнату совсем постороннему человеку.
Таких внезапно умерших обладателей жилья на жаргоне агентов по недвижимости называют “кроликами”. Подставы в среде бизнесменов здесь тоже в большом почете. От мошенников в Питере просто некуда деться. Чтобы зайти, например, на Апраксин рынок, вам придется буквально продираться через несколько плотных рядов малоприятных типов, практически насильно сующих вам в руки билеты какой-то липовой лотереи. Со стороны это напоминает американский футбол.
Будьте уверены, в этом бюрократическом коррупционном городе руки мошенников доберутся до вас, какой бы вы ни вели здоровый образ жизни и ни сидели, запершись на все замки.
Наконец обзаведясь комнатой в доме, ожидающем капремонта с 1963 года, я стал настоящим питерцем. Мои окна выходили на расселенный и уже полуразрушенный, но отнюдь не пустовавший дом. Чья-то добрая и, надеюсь, бескорыстная душа оставила в одном подъезде свет и воду, чтобы могли разместиться несколько десятков семей выходцев с Кавказа.
Но, продолжу, несмотря на регистрацию в Санкт-Петербурге, я, скорее, ощущал себя екатеринбуржцем в изгнании. Мне не хватало нашего телевидения и так некогда раздражавшего меня вороха бесплатных газет, атаковавших мой почтовый ящик по выходным. В Питере в своем почтовом ящике из рекламы вы можете обнаружить лишь какой-нибудь жалкий черно-белый листок с адресом, например, мастерской по ремонту швейных машинок.
Впрочем, в Петербурге бесплатные газеты все же имеются, их раздают по утрам в метро или просто оставляют набитую ими доверху тележку. Я их не брал из-за низкого полиграфического качества и, как мне казалось, уральского патриотизма. Также не приобрел я привычку покупать у метро дешевые тоненькие газеты с анекдотами и фотографиями голых девушек — все, что требуется, чтобы скрасить поездку.
Отдав в Питере за день необходимую дань социальной стороне своей жизни, я, бывало, ближе к ночи уходил из дома в поисках своего Петербурга. И однажды глубокой ночью совершенно неожиданно наткнулся на дом-музей Достоевского. Неприметная дверь на углу многоквартирного дома. За дверью тихо. Дома ли он сейчас? Может, взять и постучаться, извинившись за столь поздний визит?
Оглянувшись, замечаю, что я не один его дожидаюсь. Напротив дома, через дорогу, стоит городская сумасшедшая, старуха-нищенка. В руке опоясанный ремнями потертый портфель. Стоит как часовой, ожидает, сомкнув распухшие губы, часа открытия. Волшебник вы, Федор Михайлович, чародей!
Если в Петербурге в ком и признаешь подлинность, так это в городских нищих. В екатеринбургских бомжах вы безошибочно распознаете опустившихся уральских мужичков, едва ли не таких же, что пасутся возле каждого пивного ларька. Петербургские же нищие ведут свое древо не из земли, а из произведений Достоевского. Это почти мифические существа, и мало что в них изменилось за последние лет сто пятьдесят.
Порой в Петербурге приезжий не из столь замысловатых мест ощущает на себе действие неведомых преград и препон. И не только в попытках познакомиться на улице. И ситуация для нашего героя проясняется лишь тогда, когда он убедится, что Питер по своему менталитету западноевропейский город с присущей ему, если угодно, кастовостью. Если точно вычислить тип коренного екатеринбуржца, ваше знание поможет вам в нашем городе найти общий язык как с простым слесарем, так и с директором завода. В Питере же существуют, как минимум, два совершенно разных типа коренного населения. И знание лишь одного из этих типов не только не поможет, а, скорее, навредит вам при общении с представителями другого типа.
Наиболее многочисленный тип коренного населения представляет собой питерский пролетариат, прямые потомки вышеупомянутых мятежных матросов и революционного гегемона. Худшая его часть в нынешнее время характеризуется маниакальной тягой к пошлости, демонстративным отрицанием всех этических норм и желанием, выбравшись за пределы добра и зла, пребывать в нирване с целью хорошо, как им кажется, повеселиться. И, кстати, пролетариатом они могут называться лишь по происхождению, нежели по роду занятий. Такие способны на спор или просто ради хохмы изнасиловать нищенку-старуху или наблевать в сумочку знакомой девушки. Зрительный образ такого типа коренного населения города Питера у меня прочно ассоциируется с тем персонажем, которого изображает на сцене Шнур из группы “Ленинград”. Подобных индивидуумов легко вычислить даже с закрытыми глазами по неподражаемому говорку обитателей петербургского социального дна.
Но несмотря на все беды, свалившиеся на этот многострадальный город, многие из которых схожи по последствиям с искусственной селекцией, в Питере еще живут выходцы из так называемых “старых петербургских семей”. Полные антиподы первой, выше описанной мною группы, они отличаются размеренностью и скромностью в манерах. И как ни странно, большим трудолюбием. Если вы увидите руководителя предприятия, который дольше всех торчит на работе и готов подставить свое плечо, когда надо поработать физически, можете не сомневаться в его происхождении. По какому-то неуловимому признаку их безошибочно вычисляют заблудившиеся иностранные туристы, спрашивая дорогу по-английски. Их дети, такие же тихие и скромные, нынче заканчивают частные школы и колледжи, стажируясь в свободное время, к примеру, в адвокатских конторах. Многие уезжают за границу, к сожалению, навсегда.
И если вы встретите кого-то из них, то никто не скажет первым, что он — коренной питерец. И уж тем более не услышите от них что-то вроде: “Понаехали тут!” Только однажды на “Радио-роке” ди-джей, скорее задумчиво, чем грустно, заметил: “Интересно, сколько в Питере осталось коренных жителей, хотя бы в третьем поколении?” И, помимо владения разговорным английским, на своем родном языке выходцы из “старых петербургских семей” говорят без всякого специфического говорка. Поразительно, но он к ним не прилипает. Зрительным примером этой группы может служить внешность актера Игоря Дмитриева, а в менее пафосном варианте — сатирика Семена Альтова.
Разумеется, есть в Петербурге и другие сословия и касты, включая горстку потомственных дворян, но для человека приезжего они не столь явственно различимы.
Различима невероятная тяга питерцев к татуировкам. Рискну предположить, что не Магадан и не Владивосток, а именно Питер на сегодняшний день самый татуированный город России. Аж в глазах пестрит! В Екатеринбурге рассказ об увиденной в метро девушке с манерами учительницы начальных классов и цветными татуировками на руках и ногах, размером сантиметров по пятнадцать-двадцать каждая, и это только то, что не скрывает миленькое васильковое платьице, кому-то может показаться галлюцинацией. В Питере же подобное в порядке вещей. Что-то заставляет жителей Северной Пальмиры проживать жизнь в стиле экстрим, и абсолютно питерское шоу “ Деньги не пахнут” — лишнее подтверждение моим наблюдениям.
К сожалению, пошлость всегда сопутствовала этому городу. Чего стоят одни только весьма древние шутки петербургских скульпторов, возродивших памятники титулованным особам по всему городу. И образцом тут несомненно является памятник Екатерине, возвышающейся над скульптурной группой ее знатных соотечественников. Все они мужчины, и поза и жест каждого легко истолковать, будто те указывают на размер своего мужского достоинства. Или другой пример, когда свернутая в трубочку бумага, очевидно, важный документ, в опущенной руке государственного сановника превращается в нечто иное, если смотреть на статую сбоку.
Полагаю, что это весьма вольное озорство прижилось в Питере, потому что сам город во многом одно большое озорство одиозного монарха. Не жилось ему в Москве, построил себе персональную столицу. И пошлость, въевшаяся в городской ландшафт, кажется мне той неприкрытой фигой по отношению к первопрестольной, которую показал когда-то сам Петр.
Во времена, когда Петербург стал Ленинградом, количество пошлости в этом городе уже не вызывало улыбки. Вот что написал о своем родном городе Бродский: “В национальном сознании этот город — безусловно Ленинград; с увеличением пошлости его содержимого он становится Ленинградом все больше и больше”.
Чувства Бродского разделяют и участники группы “Ленинград”. Задумав стать гимном всему быдляцкому, они таки не ошиблись в выборе подходящего названия для своей группы. Для меня совершенно закономерно, что рождением этого музыкального “чуда” мы обязаны не Москве, не Екатеринбургу и даже не Магадану, а именно городу на Неве.
И мне приятно сознавать, что в нашем городе создателям подобной музыки, отыщись такие, никогда и в голову не пришло бы назвать группу “Свердловск” по весьма объективным причинам. Дело в том, что Свердловск на нашем подсознательном уровне ассоциируется у нас с чем-то чистым, достойным уважения, но никак не с разухабисто вальяжной тональностью музыки “Ленинграда”.
И хотя нынешний Питер упрямо пытается ассоциировать себя со словом “культура”, у меня лично это слово ассоциировалось с запахом сырой штукатурки.
И все же я продолжал искать, уже от безнадеги, так как без этого моя затея с переездом теряла всякий смысл. Где-то внутри себя, зажмурившись от предвкушения, я поджидал того момента, когда степень моей оседлости в Петербурге достигнет того качества, что меня начнут приглашать в семьи.
В иные дни, размышлял я, перекусывая по дороге на работу в “таверне”, горожанин на внешней стороне своей жизни вынужден носить доспехи, пошитые из шкур дикобраза. Нет, на тротуаре человека не постигнешь, убеждал я себя в своей комнате, пряча лицо от холода за завезенной банданой. По неведомым для меня причинам батареи в доме стояли практически холодными, и с этой банданой на лице я имел вид отпетого негодяя, собирающегося накануне Рождества грабить поезд. На близость предстоящего Рождества указывала красная шапочка Санта-Клауса у меня на голове. Очевидно, так радовался новогодним праздникам, что впервые купил такую шапочку и с удовольствием разгуливал в ней по дому.
Впрочем, сам я угадываю некую связь между моей внезапной тягой носить дома праздничные головные уборы и собачьим холодом, что стоял в нашей квартире.
В канун Нового, 2003 года к жителям города обратился губернатор с просьбой экономить в быту расход электроэнергии, так как электропроводка сейчас не справляется с высокой нагрузкой и дома подолгу остаются без света. Уже как записной питерец я знал подоплеку этой городской проблемы. Дело в том, что зимнее отопление в большинстве домов поставлено из рук вон плохо, но, на счастье, счетчики потребляемой энергии в домах “старого фонда”, как правило, находятся внутри квартир и при нехитрой манипуляции могут вообще перестать мотать счет. И, стало быть, если установить побольше обогревателей, то дармовое тепло придет в питерские квартиры хотя бы на то время, пока в доме не пропадет свет.
И губернатор как в воду глядел: днем тридцать первого числа свет в доме пропадал раз пять и в семь вечера пропал окончательно. Впервые за свою жизнь я провел новогоднюю ночь в потемках, когда от холода зуб на зуб не попадает. Уже ради одного этого стоило съездить в Петербург.
Впрочем, если я когда-то взялся изучать город на Неве по фильму “Ирония судьбы”, то я должен был заметить, что городу этому и его жителям свойственна некая неустроенность, личная и бытовая, которая острей выпирает в новогодние праздники. Люди, писавшие сценарий фильма, несомненно, знали сам город и людей, живущих в нем. Та одиозная питерская пара, сыгранная актерами Юрием Яковлевым и Барбарой Брыльской, которую так непосредственно разбил “москвич” Андрей Мягков, весьма точно отражает типажи и способ общения петербуржцев, тогда еще ленинградцев, объединившихся в пару. Он — ярко выраженный нарцисс и эгоцентрик, она — сухая, неинтересная женщина, не способная подарить мужчине ни человеческого тепла, ни домашнего уюта. При этом они настолько суровы и требовательны друг к другу, словно являются напарниками по диверсионной операции в тылу врага. Оба с каким-то внутренним изломом, впрочем, тщательно в себе лелеемом.
И в который раз, вволю отсмеявшись перед экраном телевизора, романтически настроенные мужчины могут подумать, что за личным счастьем нужно ехать в Ленинград. Не нужно, даже если теперь этот город зовется Санкт-Петербургом! Ни в коем случае! Питерские жильцы, если говорить обобщающе, являют собой худший пример, когда зерна образования и культуры взошли на весьма неблагодарной почве для этого.
Начать с того, что женщины-наседки существуют в этом городе на правах редчайшего исключения. Оказавшись в гостях, вы заметите, что перед вами, как правило, предстанет мать семейства передовых взглядов, деловито забрасывающая в микроволновку полуфабрикаты из супермаркета. Заботиться о муже, заботиться по-настоящему, жить его делами и интересами, как это принято в большинстве русских городов, в Питере считается атавизмом.
Свести ее положение до положения ласковой и заботливой жены— значит оскорбить в ней личность, которая на поверку оказывается самой заурядной. Что тщательно маскируется претензией на столичную жизнь. Любимые разговоры петербуржцев — это о тарифах на сотовую связь. Расскажите, к какой компании подключен ваш сотовый со всеми исходящими отсюда минусами и плюсами, и в любой петербургской компании станете своим человеком. При этом за более чем скромным ужином на кухне вам все время будут рассказывать о “сыре, который нужно достать из холодильника”, но который, будьте уверены, так и не подадут.
Новые времена выпестовали весьма многочисленную прослойку дамочек, как бы я назвал, свободных профессий, и это еще одна отрыжка петербургской культурной жизни. Не имея тяги ни к чему, кроме болтовни, они периодически пробуют себя в профессиях, не требующих особой квалификации. Везде терпят фиаско и оседают в агентствах по недвижимости. Там они себя тоже сильно не утруждают, объясняя всем вокруг свое торчание дома тем, что нынче “не сезон”. Но самая вожделенная мечта этих неприкаянных дамочек работать психологом. Честное предупреждение питерских социологов, что уже готовое количество дипломированных психологов намного превышает социальный заказ города на эту профессию, их не останавливает.
Нет на этих женщин особого спроса и среди мужчин. Как правило, они сожительствуют с “гастарбайтерами”, осевшими в Питере, поражая их незамысловатые натуры столичной изысканностью манер или тем, что под этим соусом подается.
Но новые времена подарили Петербургу и вовсе новый вариант любовной пары, когда женщина намного старше мужчины. В Питере это сплошь и рядом, и кажется, я знаю этому объяснение. Как я уже замечал, Питер — город во многом кастовый, но он также и банально корыстолюбив, и молодой человек со скромным или средним достатком просто не в состоянии найти себе красивую подругу своего возраста: песня со словами “нет денег — нет любви” родилась не где-нибудь, а все на тех же берегах Невы.
В Питере на рынке брака свои жесткие законы. Слово “любовь” здесь стараются заменить каким-нибудь не столь громким синонимом. Вот и приходится молодым парням сходиться с уже видавшими виды матерями-одиночками, которые по большому счету никому не нужны.
Увы, петербургский семейный очаг тоже не приблизил меня в моих поисках “культурной столицы” к предмету моего поиска. И, стало быть, пришло время возвращаться.
В культурном плане Петербургу уже давно нечего предложить ни России, ни всему остальному миру. Нынешний Питер напоминает мне старый-престарый орех с толстой скорлупой и высохшим, давно несъедобным ядрышком. За высокомерной петербургской замкнутостью прячутся пустота и творческое бессилие. Этот город, излив себя в произведениях Достоевского, Гоголя, Пушкина, поэтов Серебряного века, творчески себя полностью исчерпал. Простим старому боксеру, что больше он не способен крушить противников на ринге, как в былые годы. Его время прошло. Сегодня Санкт-Петербург уже не “культурная столица ” , а музей и кладбище некогда культурной столицы. Великий русский поэт Иосиф Бродский, опоздавший родиться в Петербурге, по меньшей мере, на полвека, разумеется, любит город своего детства, но, похоже, беспородная Америка вдохновляла его больше, если не творчество, то уж на саму жизнь наверняка. Да и петербургская творческая элита классом пониже, чем Бродский, тоже потихоньку покидает город, уезжая в иные палестины, преимущественно в Москву.
Сегодня Питер богат всего парой-тройкой некогда громких фамилий, которые, подозреваю, предпочитают отсиживаться в Питере “первыми парнями на деревне”, чем окончательно затеряться в “большом городе”. Когда к 300-летию Петербурга записывалась песня “Дружище Питер” коллективными усилиями местных знаменитостей, то выяснилось , что их не хватает даже для исполнения одной песни. Настолько все плохо, что пришлось задействовать вокальные данные участников программы “Городок” и комика Юрия Гальцева. И все равно “звездный” состав пришлось разбавить несколькими персонажами, мало известными даже внутри Питера. Невеселое и весьма символическое зрелище!
А посему место “культурной столицы” России остается занятым не по факту, а лишь номинально и отойдет первому же претенденту, решившему всерьез завоевать свои права. Вполне вероятно, что новой “культурной столицей” станет Екатеринбург, делающий все более успешные шаги в этом направлении. Уже однажды было, когда центр отечественной рок-музыки из обеих столиц переместился в Екатеринбург. Интеллект и широта взглядов финансового и промышленного центра вкупе со здравомыслием и чистотой русской глубинки позволяют надеяться что именно из уральской земли взойдут жизнеспособные колосья современной русской культуры и, возможно, национальной идеи.
В современной истории есть ободряющие примеры такого рода. Шотландский город Глазго, некогда промышленный центр, не так давно был назван “культурным центром Европы”.
С дрожью нетерпенья я возвращался в Екатеринбург, будто заговорщик, спешащий принять участие в перевороте. Вместе со мной из Питера уезжали в свои родные края люди, и не все из них были туристами. Каждый со своей несбывшейся мечтой, но уже с вновь обретенной родиной в сердце. “Что вы теперь думаете о Петербурге?” — напомнил о себе малый, донимавший меня в день отъезда. Что тут скажешь? Опять заводить несусветную бодягу об утраченной “культурной столице”? Да и главное ли это? Отправляющийся на Урал поезд склонил к ответу афористическому, и я сказал так:
— Петербург — это город, из которого ушла любовь. Влюбленному в жизнь здесь стыло и неутно.