Журнальный вариант киносценария
Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2004
Рамат Ганеев — потомственный гравер по камню. В литературе новичок.
— А мыши кто?
— Мыши — это воробьи земли, Усламбек. Спи.
Из башкирской сказки
Часть первая
Царица идет анфиладой комнат. За ней фрейлины, слуги, пажи, карлики, генералы, собачки. “Восемь колонн по шестнадцать аршин, к ним пилястры по восемь аршин, шестнадцать — клееные, наборные, к ним пояски резные из цельного камня…” — читает на ходу секретарь. Царица идет вверх по лестницам — мраморным, плиточным, железным, дощатым — и выходит на балкон.
У ног царицы, как пропасть, лежит парадная зала, вся в строительных лесах. Зеленые колонны уперлись в каменный пол. Они так огромны, что едва не достают до балкона царицы.
Внизу горят пирамиды костров. У колес и ручных лебедок замерли десятки, может быть, сотни людей. Они стоят неподвижно и смотрят вверх.
Там, под недостроенным куполом, в сплетении канатов, висит малахитовая капитель. На капители стоит человек. В его руке факел. Этот человек — Отец Данилы.
— Готовьсь! — слышен голос Отца. И этот голос покрывает сразу все пространство залы.
Взмах факела. И сразу все — и люди, и механизмы — приходит в движение. Стонут тросы, вращаются подъемные колеса. Капитель плывет под куполом и плавно, почти без шума, опускается на вершину колонны, прямо напротив царицы. Отец цепляется крючком за канат и скатывается вниз.
“… Капители цельнорезные, восемь, каждая по одиннадцать с четвертью пудов…” — продолжает бубнить секретарь.
Перед лицом царицы гладкая, полированная поверхность малахита. Прихотливый, неповторяющийся узор. Царица протягивает руку, чтобы коснуться камня… Кажется, что-то мелькнуло. Тень? Определенно есть какое-то изменение в черных росчерках малахита.
В смущении смотрит царица на застывшую каменную тину. Цветок. Вот что напоминает этот рисунок — мертвый цветок. Пальцем в перстнях она дотрагивается до лепестка. И сразу смешивается рисунок. По глади малахита пробегает узорная рябь. Царица одергивает руку. Узор скрепляется в ящерицу, и ящерица скользит по капители вниз и, уже живая, скатывается к подножию колонны.
Царица вскрикивает. Силы оставляют ее. Она падает без чувств на руки секретарю.
Зима. По снежному руслу Невы движется почтовый обоз — карета и несколько телег в сопровождении конвоя драгун. На одной из телег, под горою овчинных шуб, спит Данила. Ему одиннадцать лет. Рядом идет его Отец. Над ними летит привязанный за лапку белый голубь. А за телегой бежит жеребенок.
На выезде из Питера их останавливают проверить подорожную.
— Имперская почтовая служба. Следуем на Урал, — говорит начальник конвоя.
— А это кто? — спрашивает проверяющий, указывая на Данилу и на Отца. Происходит это уже в Москве.
— Человека графа Турчанинова везем, — говорит начальник конвоя, — десять лет робил человек для матушки-императрицы. Слышь, ты кем робил-то?
— Камнерезы мы, — отвечает Отец.
Леса, да поля, да редкие деревушки.
Карету во главе обоза занимает штатский майор Отто фон Брам. Это маленький костлявый человек с необычайно бледным лицом и таким же бесцветным голосом. Одет он в черное.
Однажды Данила слышит, как драгуны судачат, что в карете майора целый ящик старинных книг. А в них картины, а на картинах сплошь покойники в гробу да иноземные кресты.
Через несколько дней. Постоялый двор. Данила с Отцом уже укладываются спать, как вдруг дверь их комнаты открывается и на пороге возникает майор. В руке у него кожаный футляр для чертежей.
— Я видел твой рапота во дворец, — говорит майор. — Я хочу, ты делает мне фигур.
Он раскрывает футляр и разворачивает чертеж. Чертеж изображает ангела, плачущего над чашей. Это эскиз надгробья.
И снова едет обоз. Едет так долго, что успевает стаять снег. Данила теперь сидит в отдельной коляске, которую катит подросший за зиму жеребенок. Мальчик одет петербургским щеголем — на голове его каракулевая шапка, на ногах яловые сапожки.
Дорога тянется по однообразным равнинам, мимо редких лесов и одиноких деревень. Целыми днями нет ни прохожих, ни встречных. И кажется, что путешествию не будет конца.
Но вот на горизонте встает гряда покатых гор. Тогда Отец поворачивает к Даниле свое веселое лицо:
— Эй, просыпайся, Данила. Вот он, Урал. Забыл, поди.
Через пихтовый лес беззвучный, как рыжий огонь, мчится тигр. За ним врассыпную, с криком и гиканьем, скачет отряд башкир. Погоня уходит наверх, в расселину, туда, где жидкие тучи лепятся к подножию утесов.
Утесы стоят, как стена. На них растут ели, которые выше звезд. В каждый утес вход высотой с колокольню. А там, внутри, за серой гранитной аркой входа — сквозные дворцы со стенами из разноцветной ртути. И люди, толпы людей, на тачках, подводах, на конных вагонетках везут сверкающие глыбы в завод.
Данила видит, как в заводе, в розовом и сизом дыму, льются железо и медь.
— Заночуем в лесу и к утру будем дома, — говорит Отец.
Ночь. Лес. Уханье сов. Между черных стволов плывет огонек. Это зажженная плошка, которую несет деревенский мальчик.
Мальчик выходит на поляну, где расположился обоз. Спят распряженные лошади. Вповалку спит конвой. Тлеет костер. Мальчик останавливается возле клетки с голубем.
— Это твой голубь? — он трогает Данилу за плечо. — Хочешь, дам за него хризопраз?
Данила просыпается.
— Ты кто?
— Спрос, — отвечает мальчик.
— Что за имя такое?
Они шепотом торгуются о цене голубя и наконец договариваются.
Мальчики идут через лес.
— Золото — оно камень блескучий, — говорит Спрос, — его ночью берут, на огонь. А днем его вовсе не отличишь.
Он учит Данилу собирать золотые самородки, что остались от “старых людей”. “Старые люди” когда-то жили на этих горах. Они вовсе не знали цену золоту, а били самородками зверя.
— Они, видишь, маленькие, да увесистые. Присадишь таким, так большого зверя собьет, — говорит Спрос. Вдруг он видит, как что-то сверкнуло на черной тропе. Самородок. И другой. И еще один.
Они собирают самородки, как маслята в лукошко. В азарте своей удачи они не замечают, что тропы уже нет. И чем богаче их добыча, тем круче уходит вниз косогор. Уже хватаясь за траву, чтобы удержаться на склоне, они спускаются в расщелину. Данила срывается и, увлекая за собой Спроса, как с ледяной горы, катится вниз, в темноту, которой, кажется, нет дна.
Данила и Спрос в пещере, просторной и таинственной, как собор. Где-то под полом бурлит вода. Тусклое мерцание исходит от стен пещеры. Так мерцает старая медь.
В глубине пещеры открывается проход. И оттуда, в упряжке из двух осетров, выплывает ладья. А на ладье стоит… высокая женщина.
Ладья останавливается в нескольких шагах от мальчиков. Женщина сходит на берег. Она зябнет. Не обращая внимания на мальчиков, она садится на корточки и вытягивает руки над кристаллом горного хрусталя. Кристалл тут же наливается красным, раскрывается, как цветок. Женщина греет руки. Вдруг монисто из самоцветов, что у нее на запястье, лопается и рассыпается, и один из самоцветов катится прямо к ногам Данилы. Данила наклоняется, чтобы его поднять.
— Ну как, признали вы, кто я?
— Как не признать, — отвечает Спрос, — Хозяйка ты Медной горы.
— А коли признали, кто из вас двоих возьмется сполнить мое поручение?
— Чур не я, — говорит Спрос. — Слыхивали про твои поручения. Опосля кому охота в забое на цепи сидеть!
— Ладно, — говорит Хозяйка и поворачивается к Даниле. — А ты что? Тоже спужался? —Лицо у Хозяйки белое, как мрамор, глаза, как изумруды, а на дне изумрудов — золотые искры. Сидит она, греет руки над каменным цветком и с улыбкой спрашивает Данилу: — Али сделаешь, как я прикажу?
— Сделаю, — тихо отвечает Данила.
— Тогда завтра, как встретишь барина Турчанинова, скажи, да не забудь слов-то: “Хозяйка, мол, Медной горы заказывала тебе, душному козлу, чтобы ты с Красногорского рудника убирался. Не ломал мне моей железной шапки. А если небрежешь моим приказом, так я все Гумешки под землю спущу”. Понял ты меня?
— Понял.
— Не забудь, как я говорила. Велела, мол, тебе, душному козлу, убираться. Иначе осажу гору в Гумешках. В яме будете жить.
Сказав это, она хлопает в ладоши. В следующее мгновение камень, на котором стоят они со Спросом, повернулся и полетел ввысь.
Когда Данила приходит в себя, то видит, что лежит у догорающего костра. Рядом спит Отец. Спит конвой. Только самоцвет от мониста Хозяйки так и остался зажатым у Данилы в кулаке. Мальчик продел в него бечевку, которая сохранилась от голубя, и повесил на грудь.
Через поля и пашни скачет на кровных конях ватага всадников. Впереди всех самый лихой и самый отважный. Это — барин Турчанинов, владыка Урала. Рядом с ним, в мужском седле, Дунька, полюбовница барина. Позади — приказчики.
Они влетают на рудный двор. Там их давно поджидает прибывший конвой. Но барину словно и нет до них дела. Он скачет к копрам, прямо с коня прыгает в летку, и та несет его вниз, в забой.
В штреке потоки пенящейся воды. Стонут и лопаются деревянные стойки, сыплются камни. Барин бежит по штреку. Мимо раненых и раздавленных, через обломки обрушенных сводов барин с полюбовницей и Ераской (шахтным надзирателем) добираются до самого края проходки. Там они находят то, за чем пришли, — гигантскую друзу изумруда в три локтя высотой, вросшую в монолит скалы.
Оселками они яростно рубят породу, пытаясь извлечь изумруд. Вдруг какой-то гул разносится в недрах. Широкая трещина прорезает стену забоя. И свод всей тяжестью, всей толщей смыкается с полом.
В последнее мгновение Ераско успевает вытащить барина из-под завала.
“…Итого недоимку: два мильона семьсот тысяч сорок три рублей…” — пишет царица в письме. Штатский майор Отто фон Брам зачитывает его в кабинете шахтной управы. Далее в письме говорится, что в случае неуплаты графом Турчаниновым вышеобозначенного долга…
Барин нервничает: “Хватит, недосуг. Шахту у меня завалило. Откопаю, расплачусь сполна”. Не дослушав майора, он выбегает на двор, где по-прежнему, не распрягши лошадей, околачивается конвой.
Там барина встречает Дунька: “Ежели покажу хорошего человека, говори, какая награда мне выйдет?” И показывает на Отца.
Барин узнает Отца: “Ты ли?!!” И Данила с удивлением видит, что барин и Отец, почти как равные, шутят и даже пытаются мериться силой. Он слышит, как барин успевает шепнуть Отцу: “Видел царицу? Дура. А вот ты вовремя. Будешь старшим надо всеми опосля меня. Я тут задумал строить одну штуку…” Замечает Данилу: “Твой?”
От тока крови, звенящей в голове, Данила не понимает, о чем спрашивает его барин. Он видит только смелое приветливое лицо, улыбающийся рот.
“Хозяйка Медной горы велела тебе, душному козлу…” — говорит Данила. Это даже не речь, а лепетание. Но у него хватает сил долепетать до конца, слово в слово, все, что велела ему Хозяйка.
Сразу становится тихо.
Отец бросается барину в ноги, просит прощенья за сына.
“Запороть, — кричит Дунька. — В пожарную его”.
“Не надо пороть, — говорит барин Отцу, — коли так вышло, заплати за меня недоимок казне. Добудь из забоя изумрудную друзу. Ераско тебе покажет”.
Отца уводят. Барин уезжает вместе с конвоем. Данила остается один на площади. Он сидит на своей качалке и, не отрываясь, смотрит на дверь, за которой исчез Отец.
Проходит время. Данила сидит, почти не меняя позы.
Бьют бубны, звенят балалайки. Идет ужин в доме у барина. Это и не дом даже, а просто огромный дощатый сарай.
— Я удивляюсь, почему граф Турчанинов живет такой скромный жилище? — спрашивает у барина майор. Барин в подпитии. Он сидит во главе стола вместе с Дунькой.
— Есть у меня дом, — отвечает барин, — только он не по мыслям моим. Другой себе строю. Хошь, покажу?
Не дожидаясь ответа, он встает из-за стола и выходит на улицу. А вслед за ним майор, и Дунька, и драгуны, и вся баринова свита.
Все вместе они поднимаются на холм. Под ними, как перевернутый небесный свод, в клочьях тумана лежит карьер. Дно его теряется в вечерней мгле. Видны только далекие костры, маленькие и бесчисленные, как звезды.
— Там, — говорит барин. — В кладовых Хозяйки Медной горы хранятся живые камни. Рядом с ними все наши земные сокровища — все эти рубины, алмазы и мрамор — только отес, пригодный для детских поделок, пыль. Я построю свой дом из того материала, что возьму у Хозяйки.
Все это барин говорит майору с такой решительной силой, что тот даже не замечает, как ухнул за горой гром.
Гром ухнул, и трещина пробежала по зданию рудной управы. С кровли разом, гикая, поднялась стая птиц. И Данила увидел, что конек его дрожит.
— Теперь понятно, отчего матушка-императрица не получать налог, — говорит наконец майор.
— Матушки ли бояться тому, кто с Хозяйкой задумал тягаться! — смеется в ответ барин. — Получит казна недоимок. Получит сполна. Вот подымут из шахты одну вещицу — ею и расплачусь.
— Когда подымут? — спрашивает майор.
— А вот сегодня и подымут.
— Подождем.
Барину сообщают, что приехал мальчик с вестями из поместья.
— Барышня велела сказать, что уходит. В слободе теперь будет жить, — говорит вестник.
И тут земля под Данилой дрогнула. Вершина террикона на задах рудной управы вдруг становится красной. Выпрямляется и сразу начинает оседать башня копра.
Барин и все, кто были с ним, скачут через лес, через поле, через парк барской усадьбы.
Из ворот рудной управы как оглашенный выскакивает Ераско. В руках у него изумрудная друза, завернутая в рогожу. За ремнем — пистоль. Не спрашивая и не разбирая, он швыряет друзу на телегу Данилы, вскакивает сам и что есть силы хлещет конька.
В нарастающем гуле земли Данила не слышит взрыва. Все, что он видит, — это летящие камни, тучи песка и то, что за этими тучами нет уже ни террикона, ни копра, ни здания рудной управы.
Конек, ополоумев, несется прочь. А позади него рушится и опадает земля и пылает пожар.
В склянке, в мутноватом растворе, плавает розовый глист. Рядом, на полках, стоят сотни таких же точно склянок. В них какие-то мохнатые пузыри, ящерицы с двумя головами, черви, птичьи лапки. В комнате мальчик, сын Турчанинова, Гаврила, по-домашнему — Ганя. Он занят тем, что ловит пинцетом жука в небольшой коробке.
— Где матушка, Ганя? — слышит он за спиной. В комнате барин и майор.
— Мне-то почем знать? Я ей не сторож, — отвечает Ганя. Барин выходит.
Майор приближается к мальчику, с сочувствием следит за его борьбой с жуком. Потом тоже берет пинцет, и они продолжают ловить жука вдвоем.
Дороги уже нет. По просевшей земле конек скачет там, где, вероятно, четверть часа назад была деревня. Возле обвалившихся построек рыдают бабы. Дети ловят разбежавшийся скот.
Неподвижный, Данила слушает, как Ераско что-то сбивчиво объясняет ему про гибель Отца.
Вдруг ломается колесо, и телега опрокидывается. Ераско хватает свою друзу и исчезает во тьме.
— Ты молилась или камлала? — спрашивает барин.
— И молилась, и камлала, — отвечает тунгуска, одетая в крестьянское платье. Это Таисья Кильчаковна, жена барина. Они стоят возле ворот, ведущих в поместье.
— И что?
— И еще сон видела.
— Говори. Не томи. Худо нам будет?
— Ты хороший. Я куплю дом в слободе. Тебе будет место, где отдохнуть. Она одолела тебя, но это ничего.
Она уходит, унося маленький узелок.
Барин остается стоять.
— Няньку, — шепчет он, — няньку мою.
Майор с интересом разглядывает кунсткамеру Гани. Они беседуют с неподдельным дружелюбием, под конец спрашивает:
— И в чем же вы это хранить? Что это за жидкость?
— Соляной раствор, — отвечает Ганя.
— Соляной раствор… Это интересно… Соляной раствор… Соль.
В комнату входит драгун, один из конвоя майора. Он с ног до головы в пыли. Видно, как он встревожен. Майор делает ему знак молчать и выводит из комнаты.
Ведут карлицу, горбатую, крючконосую, со слезящимися глазами, отвратительную. Барин бросается к ней:
— Нянька!
Он просит ее не то спеть, не то рассказать ему сказку:
— Ну это, где гусишка там и, кажись, еще лиса. Помнишь ее?
Когда майор, в сопровождении конвоя, входит в залу, он застает такую картину: гости образовали круг, а в центре круга вращается и скачет старуха. В жутком темпе она выкрикивает сказку о простодушном гусенке и хитрой лисе.
Рядом с ней барин. Он хохочет и, кажется, абсолютно счастлив.
Сказка кончается.
— Спасибо, старая, потешила, — барин обнимает няньку, сует ей кольца, деньги.
Через залу к нему идет майор, рядом с ним драгуны, у драгун наготове ружья.
Барин разворачивается, расталкивая гостей, бежит, взлетает на подоконник и спрыгивает в сад.
Стоит над обрывом и яростно кричит:
— Я граф Турчанинов — хозяин этого края. Медной горы Хозяйка мне не указ. Что ж ты за сила. Выглянь — покажись!
Данила пробирается через кустарник. Его модный костюмчик разодран в клочья. Идти, лишь бы не думать, просто идти, просто двигаться, лишь бы не думать, идти, идти.
Светает.
Майор и драгуны, запыхавшись, огибают дом и находят барина. Тот стоит над обрывом и смотрит, как полыхает огнем горизонт. Он спокойно выслушивает весть об аварии и дает себя арестовать.
Уже закованный в железо, спрашивает майора, кому теперь принадлежит этот дом и этот край?
— Казне, — отвечает майор, — однако матушка-императрица ставить главный управляющий. Сей управляющий — майор Отто фон Брам.
— Ты, что ли?
— Я.
Конвой с пленным барином покидают поместье.
Майор наблюдает его из окна Ганиной комнаты. На кровати рыдает Ганя.
— Я пришел спросить вопрос. Я ищу человек, чтобы был мне помощник… Я хочу посылать его учиться в Европа… — начинает майор. Рыдания Гани почему-то сразу стихают… — Эта ваша коллекция. Вы сказать, это — соль.
Он разворачивает карту.
— Вы знаете показать, где здесь имеется соленый озера?
Утро. Данила лежит в траве. Напротив него постройки какого-то хутора. Бегают куры, летают стрекозы. Нигде нет следов катастрофы сегодняшней ночи.
Внезапно тишину нарушает свист, и что-то белое взлетает над головой Данилы и повисает в воздухе. Данила всматривается и узнает своего голубя.
— Неча пялиться, — раздается голос. — Было ваше добро, стало наше.
Спрос сидит в проеме хуторского амбара. Видны только его голые ноги и часть лица.
— Хошь, угощу растягайчиком?
— Хочу.
— С окунем.
— Давай.
— Нельзя. Дедушко сильно горячится. Ученик у него оплошал.
И точно, во дворе слышатся вопли, брань. Затем на улицу летят валенки, за ними выскакивает зареванный мальчишка, за ним Прокопьич с поленом, следом почему-то коза, груженная мешками с яблоками. Мальчишка ловит козу и начинает обстреливать яблоками Прокопьича. В суматохе Прокопьич молотит поленом козу. Та, разъярившись, загоняет его во двор. Мальчишка убегает, захватив свои валенки.
— Дедушко, — кричит Спрос, — тут вам контора еще одного прислала. Малахитному делу обучаться. Али впустить?
Прокопьич отвечает из дома, что, дескать, коли не боится, то пусть войдет.
— Что зря гаметь, коли контора прислала, — добавляет старик.
— Слыхал? — шепчет Спрос Даниле. — Айда, отведаешь растягайчик.
Данила входит в избу. Стол, лавки, печь. За печью груды камней в кадушках. Пол, покрытый малухой (малахитовой пылью). У окна верстак. На нем станочки, пилки, туески с клеем.
Данила машинально берет с верстака малахитовую досточку.
— Ты это что? Кто тебя просил поделку в руки брать? — слышит он грозный окрик. Прокопьич стоит в дверях. Под глазом зреет синяк, как видно, от яблока.
— Простите.
— Один ученичок порет, другой допарывает. А ну, выбрось это!
— Куда?
— Куда-куда. В окошко.
— Зачем? Простите, — Данила выбрасывает малахитовую дощечку в окно, — только ведь всех-то делов — пустить досточку поуже, по полю кромку отбить, только бы сверху плетешок малый оставить. Вообще-то мне все едино. Ваша воля.
Данила замолкает. Прокопьич возмущен:
— Что? Кто ты такой? Мастер? У рук не бывало, а судишь? Что ты понимать можешь?..
— Вы бы, дедушко, квасу попили, — говорит какая-то девочка голосом Спроса. Она входит и ставит на стол миску с растягаями и кувшин кваса. Улыбается Даниле, и тот понимает, что девочка и есть Спрос.
— Не хочу я кваса, — огрызается Прокопьич. — Катерина, ты это… Ты курам поди насыпь.
— Уж насыпала, — отвечает Спрос.
— А вот проверю, — решает Прокопьич и выходит из комнаты.
— Ешь, — говорит Спрос, — что смотришь, не нагляделся? Катя я.
Данила садится к столу и берет растягай. Он долго и жадно ест.
Возвращается Прокопьич:
— Ну-ко ты, мастер явленный, покажи, как по-твоему делать? — в руке у Прокопьича малахитовая досточка, та, что выбросил Данила. — Садись-ка к станку.
Крутится шкиф, вращается колесо. Шильце проводит насечку, где будет кромка. Бегает пилка; сыплется малахитная пудра. Данила шлифует край, обмакивает в воду, смотрит. Снова шлифует, снова обмакивает. За окном сеет мелкий дождь. Потом появляется солнце. Сыплется пудра, бегает пилка…
— Что ж мне было, в девичьем платье по лесам ночью шастать, — слышит он за спиной голос Кати.
Он не отвечает. Он занят поделкой.
— Ну, сполнил, что обещал Хозяйке?
— Сполнил.
— Ух ты! Теперь жди, наградит она тебя.
— Уже наградила.
— Что за награда?
Данила молчит.
— Что за награда-то?
— Через нее отца своего погубил. Змеюка каменная.
Лицо у Данилы мокрое от слез, но руки работают, как чужие: шлифуют, обмакивают, срезают кромку, шлифуют.
А потом рисунок малахита расплывается и возникает змей. Голова его упирается в снега, а хвост теряется в степях юга. Шкура его — как бесконечный дом. В каждой комнате этого дома люди. И среди них Отец. Он не грустен, но и не весел, а такой, каким бывает, когда работает или задумал что-то. Позвать его — он не отзовется. Нужно крикнуть очень громко. Кричать. Кричать. Очень громко!
От этого своего крика Данила просыпается. Теперь ему лет четырнадцать. Заснул на лавке. Он видит перед собой напуганных Катю и Прокопьича.
Днем он обтачивает каменные бляшки.
А ночью снова видит сны.
Теперь ему уже шестнадцать. Он слышит, как купец, скупая малахитовые ручки для вилок, пытается угадать, где работа Прокопьича, а где его.
Падает. Это тоже сон. Он падает, но в какой-то момент становится непонятно, что это — падение или полет. А потом сердце его наполняется счастьем, а мир — красками, и Данила уже знает, что летит. Рядом с ним появляется Хозяйка. И она говорит ему что-то вроде: “Вот видишь, как хорошо. Чего ж ты боялся, глупенький?” И тянет его к себе. Но он сопротивляется, пытается оттолкнуться. Грохот. Катятся камни.
Действительно катятся. Это он опрокинул станок. Сморило во время работы.
Ему девятнадцать. Это долговязый нескладный юноша, у него узкие девичьи руки и тихая речь
— Опять приснилось чего? — спрашивает Прокопьич. — Или заболел? Ты смотри, совсем позеленел от этого малахита. Здоровьем скудаться стал.
Данила встает.
— Пойду я разомнусь немного, дедушко.
Он проходит через дом, через крытый двор, где каждая вещь говорит о тепле, о порядке и об уюте, и поднимается на крышу сарая. Здесь голубятня. Отсюда видны лес и дорога. По дороге едет бричка.
Бричка останавливается. Катя соскакивает с подножки, но не уходит, а продолжает бойко судачить о чем-то с парнем, сидящим на козлах. Ей хорошо видно Данилу, но это ее не смущает. Парень на козлах рассказывает что-то смешное, Катя хохочет.
Когда она снова бросает взгляд на крышу, Данилы там уже нет.
Катя догоняет его на дорожке, ведущей через огород в лес.
— Эй, Данила, ты чего унылый? Каблуки стоптал, на починку не хватает?
Данила не находится что ответить.
— По грибы собрался. А не то голубя хотел пускать. Али мне поблазнилось? — На бричке приехала?
— А хоть и на бричке. Мне кто запретит? Я девушка на выданье. Ладно, бог с тобой. Слышь, что расскажу.
Сегодня на рынке, где Катя продавала поделки Прокопьича и Данилы, появился майор. Он битый час простоял у ее прилавка. Все рассмотрел. Все расспросил. А под конец купил змейку — зарукавье и обещал наведаться, поскольку хочет сделать какой-то большой заказ.
— И все дивился. Давно уж, говорит, в наших краях мастера перевелись. А эти-то двое откуда выискались?
— А где им взяться, мастерам, — отвечает Данила, — камня и вовсе нет. Соль одна. Вот закончится матерьял в сарайчике, тоже подамся соль промышлять.
Теперь они идут гребнем холма. Внизу, в долине, видны пустые, мертвые храмины заводов, иссохшие рощи, исковерканная земля. И повсюду серые, как лед, соляные озера. И толпы людей с лицами, замотанными тряпками, на тачках, телегах, на конных вагонетках свозят эти ледяные глыбы в ямы.
— Ой, Данила, что-то неладно с тобой. Куда мы идем?
— На Змеиную.
— Зачем?
— Повидать хочу кое-кого.
— Кого же это?
Данила молчит.
— Опять Хозяйку удумал искать?
Данила не отвечает.
— Не отпускает она тебя.
— Совсем загрызла, стерва костяная. Каждую ночь приходит. Отца утянула и мне житья не дает.
— А как опять не найдешь? Сколько уж раз ходили. Думаю, вовсе нет уж той пещеры, где мы Полоза видели. Обвалила она ее.
Некоторое время они идут молча. Дорога идет окраиной слободы.
— С тобой пойду, — решает наконец Катя. — Только ведь стемнеет скоро. Где мы плошку-то раздобудем?
Бесшумно уходит вверх свечная люстра. С диванов снимают чехлы. В бывшем Турчаниновском доме готовятся к встрече гостя.
С улицы доносится лай собак.
Одноглазый человек, похожий на разбойника, лупит тростью дворового тузика. С телег снимают клетки с огромными псами.
С подножки только что прибывшей кареты спрыгивает Ганя. Он легок, строен, улыбчив и модно одет.
Майор встречает его на ступенях дома.
Данила и Катя входят в кабак. Там идет гулянка. Между столами ходит побирушка, жалкий и полусумасшедший. Непонятно почему, Данила следит за ним как зачарованный.
Между тем Катя беседует с Дунькой, которая здесь хозяйка. Дунька дает Кате плошку и возвращает сережки. Говорит, что не в состоянии их купить. Дохода нет, а из ухажеров остался один Ераско.
— Ераско? — зовет она попрошайку. — Дай на сережки!
Он, когда пьяный, смеется Дунька, все врет про какой-то самоцвет. Будто бы однажды распилит его и тогда уж загуляет с Дунькой.
— В Сам-Питербурх обещался везти! Ераско!
В этот момент Ераско оказывается лицом к лицу с Данилой.
Черты Ераско искажаются злобой. Он щерит коричневые зубы.
— Нет самоцвета, — шепчет Ераско, глядя в глаза Даниле. — Не обижай Ераско. У Ераско пистоль.
Позвякивают приборы. Вдоль стола скользят бессловесные слуги. Майор и Ганя ужинают. За спиной Гани стоит одноглазый. Это его денщик, Гуго. Он немой.
Ганя сообщает майору, что подобрал ему невесту в Германии.
— Я рассказал ей о вас, о ваших намерениях. Мне показалось, она в вас влюбилась.
— Прекрасно. Она высокий?
— Нет, Гретхен миниатюрная, как вы хотели.
— Это хорошо. Я не люблю жена выше муж.
— Еще вы хотите узнать, большая ли у нее грудь, не так ли?
— …
— Вообразите себе два чайника…
Под ногами папоротник, сучья. Лес стоит серый, как будто мертвый. Когда-то давно Данила и Катя собирали здесь самородки. Вот это место. Вот тот косогор. Как и тогда, цепляясь за стебли травы, они лезут в расщелину. Данила скользит, срывается, летит вниз — и ничего. Он падает в мох. Над ним звездное небо, а за спиной — монолит скалы.
К нему спускается Катя и видит: лицо у него такое, будто он совсем отчаялся жить.
И вдруг какие-то всполохи, как будто огонь пробежал по сухой листве. Из сизой тьмы выныривает маленькая ящерица. Она застывает на камне прямо перед Данилой и Катей.
Несколько мгновений она остается неподвижной. Потом неожиданно срывается с места, бежит и, рассыпая золотые искры, скрывается за поворотом скалы.
Данила и Катя идут за ней, но ящерицы уже нет. Есть только искры, они висят в воздухе. И вдалеке, шагах в пятидесяти от них, среди стволов идет кто-то. Возможно, даже не идет, а тихо плывет над самой травой и исчезает в разломе скалы. Данила и Катя идут следом. Тропа ведет вверх и заканчивается пещерой. Они входят.
Тишина. По стенам развешаны связки растений, грибов. В проходе какие-то корни. Прыгают белки.
А в глубине, под самым потолком, висит женщина. Она трясет решето, полное черных ягод, и сеет искры.
Глаза Данилы загораются радостным огнем, как будто увидели что-то долгожданное.
— Обознались вы маленько, — раздается голос.
И тут Данила понимает, что искры сеет не решето с ягодами, а жаровня. И что женщина не висит, а сидит перед ним, перебирая кедровые шишки. И это не Хозяйка, а живая тунгуска:
— Котья да мыши скребутся по крыше. А в дом не войдут, — говорит Таисья Кильчаковна. — Заперлася Хозяйка. Так что идите себе домой.
Она сидит и выколупывает орехи из шишек. А Данила стоит перед ней и мнется, не решаясь спросить.
— Что ж не уходишь? — смеется Таисья Кильчаковна. — Плачет сойка. Одну только ягодку съела. Мало ей.
И снова чудится Даниле на миг, что в руках у Таисьи Кильчаковны не решето, а жаровня.
— Повидал ты, знать, сыночек милый, живые камни, — говорит Таисья Кильчаковна, — а кто их поглядит, тому белый свет не мил станет. Изведется он совсем. Либо попадет к Хозяйке в горные мастера.
— Какие еще мастера?
— Такие, какие по живому камню работают. В горе они живут, и никто их не видит.
— Кто ж они такие? Откуда берутся?
— А из здешних мастеров. Из тех, кто от других на отличку. Коли сробишь поделку, что другим мастерам не под силу, авось и примет тебя Хозяйка.
— Куда мне…
— Может, и так.
— Да и не хочу я. Вот еще, в горе жить! Подручным у девки каменной! Не хочу.
— Твоя воля. Тогда продай самоцвет, что у тебя под рубахой.
Данила инстинктивно прикрывает ладонью камень, который остался у него от хозяйкиного мониста. Но бесполезно — камень разгорелся и светит между пальцами, как свеча.
— Продал бы. Да покупателя нет.
Снова смеется Таисья Кильчаковна:
— Как же это покупателя нет, коли он уже в дороге!
По дороге, верхами, мчатся факельщики. Сзади — карета, запряженная четверней. Чтобы пропустить ее, Даниле и Кате приходится сойти на обочину.
Данилу трясет озноб. Они идут молча.
Возле дома стоит обогнавшая их карета.
— Я видел твоя рапота и делать заказ… — говорит майор.
Он стоит посреди комнаты. Рядом суетится счастливый Прокопьич.
— … Вот этот фигур, — продолжает майор и достает из футляра чертеж. Тот самый, на котором пухлый ангел притворно плачет над гробом.
Данилу все так же колотит дрожь.
— Пойду дров принесу, — говорит он и мимо поленницы выходит на двор. Там Катя о чем-то смеется с Ганей. Взяв две чурки, Данила возвращается в дом. Садится к печи. Руки его дрожат.
— Я иметь очень хороший камень… — говорит майор.
Пламя с гулом пожирает дрова. Данила шерудит кочергой в белых углях. Он слушает не майора, а Ганю, стоящего во дворе. Ганя что-то рассказывает. Катя хохочет. “…Здесь будет надпись “От безутешной Гретхен”… — говорит майор. Конец кочерги раскалился докрасна. Дрожь. Катя больше не смеется. Что-то сказала. Что?.. Не понять. “…Надпись по-немецки…” — говорит майор. Дрожь.
— Я не могу этого сделать, — наконец произносит Данила.
— Отчего же?
Данила видит над собой непонимающее лицо майора, испуганное — Прокопьича.
— Рука болит, — отвечает он и берется ладонью за багровый конец кочерги…
Шипит, обгорая, кожа. С неестественной скоростью бегут облака. Но дрожь проходит.
По насыпи вдоль соляных озер бежит человек. В руках у него волчонок. Насыпь выводит к плотине. Человек с волчонком врезается в толпу рабочих. Лица их замотаны тряпками, как у прокаженных. Они грузят соль на возы. Лошади, тянущие телеги, слепы.
Человек с волчонком уже почти пересек плотину. И вдруг — вопли ужаса в толпе и чей-то истошный крик: “Волки!” Люди бросаются врассыпную. Хрипят и бьются в оглоблях лошади. По центру плотины образовывается проход. И по нему, оскользаясь на глине, бежит человек с волчонком в руках. А сзади — трое идущих быстрым наметом серых.
И сразу, с обоих концов плотины, влетают загонщики. В руках у них сети и петли. Человек с волчонком едва успевает увернуться от коней. А трое серых уже через мгновение мечутся в охотничьей снасти.
В черной глубине озера висит белая лошадь, потонувшая вместе с телегой. Из соляного дна тянется чья-то рука, сжимающая узду. Все тихо и спокойно. И похоже на детскую коллекцию Гани.
Назавтра Данила предлагает Кате стать его женой.
— Не иначе, сильно тебя Хозяйка напужала, — смеется Катя, но соглашается.
Данила отдает ей самоцвет, который носил на груди. Кроме того, они уговариваются созвать “выборы невесты” — праздник, который на Урале обозначает помолвку.
Ночь. Качая венки на шестах, идет процессия: впереди Катя со слободскими девушками, сзади замужние бабы, старухи, дети, все званые и незваные. Поют “Провожальную”.
Распевая куплеты, с другой стороны села идут парни. Они тянут телегу, украшенную сосновыми лапами. На телеге пляшет хмельной жених. Это Данила.
Две процессии, не перемешиваясь, выходят на луг. Горят костры.
— Эй, девушки, много ль золота намыли? — кричат парни.
— Золота сколько хошь, — вразнобой отвечают им, — какого тебе, истого, вшистого или пушистого?
— Давай пушистого!
К Даниле выталкивают “первую невесту”, всю в саже и перьях.
Бьют в бубен, и гости бегут по кругу, все убыстряясь.
— Хороша, да больно черна, — хохочет Данила. — Ночью, поди, и не заметишь! Давай-ка вшистую!
Бьет бубен. Круг бежит, и в темноте уже не разобрать лица. К Даниле идет девчушка на ходулях, в парике из мочала. Данила что-то кричит ей, валясь на телегу от смеха.
— Истую! Истую! — требуют дружки.
— Истую! — кричит Данила, горстями швыряя конфеты в круг.
И тут он слышит прямо возле себя скрип, и даже не скрип, а стон зубовный. Он оборачивается и видит Ераско.
— Говорил же, уедь отсюдова, — не то хрипит, не то шепчет Ераско. — Не доводил бы до греха.
Сразу слетают с Данилы и хмель, и кураж.
— Ты чего привязался ко мне? — спрашивает он тоже почему-то шепотом. — Убить грозишься…
— Ераско еще никого не убивал. И Отца твоего не убивал, ты не думай. Его, слышь-ко, знаешь кто убил?
Безумие в лице Ераско, колтун в волосах, щербатый рот, но глаза ясные, как у дитяти.
— Кто? — едва слышно выговаривает Данила.
— Она, — говорит Ераско и показывает пальцем туда, где в свете костров к ним приближается третья “невеста” — Истая.
Тело ее обмотано ветошью — желтый живот, зеленая спина. Зеленые варежки шиты зеленым стеклярусом. Зеленым обмазана кожа. Сзади привязан хвост.
Бьет бубен. Но круг уже смешался и не бежит. И смотрит, как Истая перебежками, словно ящерица, идет к Даниле. А он, как заколдованный, стоит на телеге и смотрит.
Истая, вихляясь, останавливается перед ним:
— Что, женишок, оробел? Влюбился, что ли?
Данила молчит.
— Женись на мне, Данилушка, — кривляется Истая, пытаясь залезть на телегу, — приданое у меня ох богатое!
— Вот еще, на ящерке жениться… — наконец превозмогши себя, отвечает Данила. — Фу ты, погань какая!
И со злобой, новой, самому ему неизвестной, он сталкивает Истую с телеги.
— Пошла вон, злыдня каменная! — кричит он голосом незнакомым. И бросает в нее сосновые лапы, гостинцы, что ни попадя, пока не скручивают его подоспевшие дружки.
После, когда гости уже танцуют и потчуются у столов, Катя спрашивает:
— Что это с тобой было?
— Сам не знаю. Голову разломило, — отвечает Данила, — света не вижу.
На рассвете, как был, в жениховском наряде, Данила стоит у барского дома. Ждет он долго. Наконец к дому подают карету майора, и появляется он сам.
Данила подбегает к нему:
— Рука-то у меня прошла. Совсем не болит.
Майор останавливается:
— Покажи.
Данила протягивает руку кверху ладонью. Некоторое время майор изучает ее.
— Хорошо.
Камень так велик, что привозят его на подводе, запряженной четверкой. Чтобы втиснуть его в рабочий сарай, приходится вырезать новый проем в стене.
Плошки, лампадки, лучины над ведрами, над корытами с водой освещают дощатые стены. На двери шильцами приколот чертеж. На полу стоит камень — огромная глыба, как куб воды, снизу густо-зеленая, а чем выше — тем затейливей разлив светлых струй.
Данила стоит, держа в руке мечик. Он делает засечку. Тут же стирает ее. Делает другую. Снова стирает.
Входит Катя. Зовет его ужинать. Он отказывается. Ему не хочется идти в дом. Он заночует здесь, в сарае.
— И еще, — просит он, — раздобудь мне мелу ведро.
Вьюга белит дома, лютует в сугробах.
Через лес, по пояс в снегу, пробирается Ераско. В самой чащобе, в дупле старой ели, он находит то, за чем пришел — изумрудную друзу. Он разговаривает с ней, как с живой, обещает принести новою рогожку в подарок. Наконец перепрятывает в другое дупло.
Возле разбитой барской управы на краю ямы устроен загон для собачьих боев. Сегодня здесь тесно и душно. Лавки для публики переполнены. Все ждут начала, но никак не начнут — нет Ераско.
Наконец он появляется. Гуго набрасывает на него овчинную доху. Ераско входит в загон.
Спускают бойцов — английского рыжего гладкого пса против волка. Забота Ераско — разъярить их для схватки. Как прыгающий ком овчины, он мечется по загону, уворачиваясь от клыков.
Вот псы готовы. Их растаскивают цепями, чтобы сделать ставки. С лавок бросают монеты. Ераско собирает их, на ходу пересчитывая.
— Рубль с полтиной, — выкрикивает он, перекрывая голосом лай.
— Ставка — рубль с полтиной, — объявляет Ганя. Он здесь председатель.
Игроки бросаются к клеткам, в которых сидят писцы, делают ставки. Последнюю ставку берут у Ераско.
Начинается бой.
Утром Прокопьич стучится в сарай Данилы. Данила не откликается. Старик входит. Он видит все так же нетронутую глыбу камня. Зато беленые стены сарая черны от рисунков углем.
— Чего вам, дедушко? — раздается голос. Данила лежит, свернувшись на тюфяке, в углу. За зиму лицо его обросло бородой. И сам он осунулся и повзрослел.
— Хотел спросить, нет ли обоя. Рукоятки для ложек сделать, — неуверенно врет Прокопьич.
— Обоя сколько хошь.
— Где?
— Здесь, дедушко. В голове моей я уже, почитай, сработал этот фигур окаянный. Камня жаль. Лучше уж было отдать вам на рукоятки.
Молчание.
— Я пойду, пожалуй.
— Идите, дедушко.
Старик не уходит.
— А со свадьбой-то как? Катю пошто позоришь? Того и гляди, пересмеивать станут.
— Пускай погодит маленько. Закончу фигур — тогда и поженимся.
Молчание. Прокопьич стоит у двери и не двигается. Потом опускается на табурет.
— Что с вами, дедушко? Вы здоровы?
— Здоров, — Прокопьич встает, — здоров.
Открывает дверь и выходит.
Могилу ему роют на слободском кладбище. Зверея от пота, два копальщика долбят ломами мерзлую землю. Земля отвечает гулом. Возле могилы стоит неизвестно как уцелевший за зиму цветок дурмана.
Отпевают рядом, в часовне. Народу немного — одни старухи. Данила и Катя сидят у гроба, сокрушенные горем. Батюшка читает молитвы за упокой. С улицы доносятся ритмичные, как бой часов, удары ломом.
От каждого удара вздрагивает чашка цветка. Наконец копальщики заканчивают работу и входят в часовню.
Через некоторое время оттуда, все так же читая молитвы, выходит батюшка. За ним Данила, Катя и копальщики, несущие гроб. Позади — воющие старухи.
Гроб опускают на край могилы, и тут Данила замечает цветок.
Батюшка уже не читает молитв. Только старухи причитают да копальщики пересчитывают монеты. А Данила стоит и вглядывается в цветок, щуря глаз, кусая губу.
“Подойди, простися, простися с дедушкой”, — слышит Данила старушечий шепот. И делает шаг, но не к дедушке, а к могиле, и срывает цветок.
— Это дедушко мне помощь шлет, — говорит он на вопрошающий взгляд Кати.
Потом наклоняется над гробом и целует Прокопьича в лоб.
В ночном лесу рухнул ком снега. Это филин, завидев зайца, сорвался с еловой ветки.
Горит свет в окне. Пылает огонь в печурке. Камень обит, расчерчен, размечен, буравчиком насверлены глубины.
Заяц, ополоумев, петляет в кустах. Сыплется иней.
Бегает пилка. Сыплется малуха.
Филин косо парит меж стволов. Не уйти зайцу.
К притолоке прибит цветок. Низ камня уже отделан, точь-в-точь куст дурмана.
Заяц проваливается в овраге, исчезает, возникает снова. Бежит скачками.
Ломкая, прихотливая линия. Лист, стебелек, снова лист.
Филин снижается, растопырив когти. Глаза — как две желтые луны.
Горит свет в окне. Пылает огонь в печурке.
Взмах мощных крыльев, и — вниз, камнем, наобум — и заяц схвачен.
Майор, Ганя с Гуго и несколькими людьми из свиты стоят у Данилы в сарайчике. В руках у майора чертеж — одутловатый ангел в трех геометрических проекциях. Перед майором чаша — зеленый дикий цветок-дурман, полированный, каменный, словно покрытый тонкой ледяной коркой. Точеные стебли, резные листья. Черным по зеленому разбегаются жилы.
За спиной майора стоит Ераско. Он смотрит на чашу, не отрываясь. Взгляд у него затравленный, очумелый.
Катя притулилась у двери. Все, что ей видно, — это спины людей и возвышающаяся над ними чаша.
Наконец майор нарушает молчание:
— Это не тот фигур. Как вы думать? — обращается он к Гане.
— Что мне думать? Вам под ним лежать, вы и думайте.
— Это не тот фигур, — заключает майор и обводит взглядом присутствующих, — этот фигур намного лучше.
Кате на мгновение открывается лицо Данилы, не улыбающееся, но вместе с тем полное счастья лицо. А майор продолжает:
— Молодец. Я люблю гладкий рапота, чистый. Хорошо подходит для смерть. Мой невеста будет рада лежать со мной под этим фигур. Но…
Он хочет “доделочку”. Какой-то пустяк. Скажем, выемку внизу камня, куда войдет коробочка с его и Гретхен обручальными кольцами.
— Доставь мне завтра этот фигур, — говорит майор Даниле уже из кареты, — получишь хороший награда.
Карета трогается, майор уезжает. А вслед за ним и Ганя, и Гуго, и свита.
Данила пускается в пляс.
Он даже не пляшет, а просто, скинув валенки, босиком скачет по снегу. Один, в ночи, под луной, он вопит, подхватывает на руки прибежавшую Катю. Но не удерживает, скользит, и они вдвоем валятся в сугроб.
— Чего это ты так осмелел? — смеется Катя, уклоняясь от поцелуя.
— Так ведь свадьба скоро.
Снег тает на лицах. Золотом светятся окна дома. Еще немного решимости — и произойдет то, чего раньше с ним не бывало.
Но вдруг взгляд у Данилы становится чужой, нездешний. “Доделочка”, — вспоминает он. Поднимается из сугроба.
— Доделка.
Заяц вырывается из когтей. Филину снова надо набирать высоту, преследовать, падать, обдирая крылья о сучья.
— Я сейчас, — шепчет Данила, — я быстро.
Он входит в сарай. Взмах. Данила инстинктивно отворачивается. Железная колотушка, та, которой бьют по зубилу, пролетает мимо его лица. Кто-то бросается на него, валит наземь, вцепляется зубами в плечо.
Они бьются остервенело, раня и ломая друг друга, но при этом ни произнося ни слова.
Все же Данила намного сильнее. Ему удается одолеть своего противника и зажать в углу оглоблей. Только тогда он узнает Ераско.
— Что ты пристал ко мне?!!
В ответ Ераско начинает плакать. Он несет какую-то околесицу про то, что “только потрогал цветочек, а он и отломился”, что “берег его, холил, покупал новую рогожку”, а Данила выследил его, подсмотрел и “вырезал себе точно такой же…”.
— Да сдался ты мне, за тобой следить!
— Убери оглоблю, — говорит Ераско неожиданно властно. — Дай лампу.
Данила подчиняется.
Ераско приближается к чаше. Долго разглядывает. Наконец трогает пальцем.
— Все говорят, Ераско глупый, — говорит Ераско и улыбается до самых корешков гнилых зубов, — и Ераско правда глупый. Дурень Ераско и простота! — Он хохочет, и что-то оскорбительное в его смехе. — Вот ведь как обознался! У него же цветочек живой. Живой! А этот-то — мертвый!
— Как живой? Покажи!
— Нет ничего, — Ераско пугается. — Ераско пошутил. Отпусти домой Ераско!
Он бросается к двери. Данила пытается задержать его. Но Ераско уворачивается, швыряет лампу и исчезает во мраке.
Из мрака возникает коридор. Длинный, сводчатый, уходящий вверх крутым изгибом, словно внутренность гигантского змея. Стены коридора сложены из ледяных кирпичей. В каждом кирпиче по мертвому голубю. И белый голубь Данилы летит через этот коридор. А с потолка валятся острые камни и глыбы льда.
Но, уцелев под этим камнепадом, голубь достигает конца коридора. Там тихо. Падает снег. В подземной зале стоит живой цветок зеленого камня. Он похож на тот, что сделал Данила, но только куда прекрасней. И он ядовит, потому что голубь падает мертвый.
Данила просыпается. Возле него стакан и пустая бутыль. К притолоке по-прежнему прибит засохший цветок дурмана. На сквозняке слегка колышутся лепестки. На полу стоит огромная неподвижная чаша.
Данила поднимает колотушку, оброненную Ераско. А потом без злобы, где обухом, а где надо — острием, крушит свой цветок на каменный лом.
На пожарной его бьют кнутами…
Затем выволакивают, заковывают в кандалы, бросают на телегу…
Везут через гнилые болота и чахлый лес…
В то место, где даже эти болота и этот лес кажутся раем, в район бывших золотых ям…
Здесь его передают на руки начальнику ям…
Начальник ям отводит его в подземный барак… Ему предлагают какую-то баланду, которую он не в силах есть…
Ведут куда-то… Приводят… Расковывают кандалы, надевают на шею длинную цепь… Снова ведут… На краю ямы устанавливают ворот. Данилу обвязывают веревкой, дают коптилку и оселок. Говорят: “Подрубай породу только с одного края. Что нарубишь — складывай себе под ноги. Если не дурак, за год заполнишь яму и выйдешь наружу. Раз в неделю будем спускать тебе бадью воды и короб хлеба…”
…Ворот плавно вращается. Данила медленно плывет вниз, в темноту, откуда и днем видны звезды.
Псов растаскивают. Ераско собирает мелочь. Кричит:
— Два с полушкой!
— Сегодняшняя ставка: два рубли с полушкой! — объявляет Ганя.
Возле клетки с кассиром образуется давка. Ераско с трудом удается пробиться к окошку. Но его ставку не принимают:
— Приказ: те, кто в дохе, смотреть могут, а играть — извините. У нас игроки — чистая публика.
Ераско пытается скандалить, но поздно — на арене начинается схватка.
Размахнуться. Пробить оселком грязно-серую стену. Обрушить под ноги, утрамбовать. Размахнуться. Пробить… В яме тесно. Тускло чадит коптилка. Размахнуться. Пробить. И вдруг красные пятна проступают на грунт.
Данила видит: маленькая ящерка, пробитая его оселком, корчится на стене.
И голос, знакомый Даниле по снам, говорит:
— Прими свое железо, охломон.
Опешив, Данила хватается за оселок, но рукоятка ломается в его руках. Гром потрясает толщу горы. Стена перед глазами Данилы начинает сыпаться, как крупа. Ящерицы уже нет. А на том месте, где она была, стоит ровная занавесь падающего песка.
Песок низвергается куда-то вниз, в бездну. Словно живая, дрожит и набухает гора. Вдруг она раскалывается, и черная трещина выбрасывает прямо под ноги Данилы — Её.
Хозяйка лежит без чувств. Из плеча ее торчит оселок с обломанной рукояткой. Из раны сочится кровь. Боясь дышать, Данила наклоняется над Хозяйкой. Он видит, как разглаживаются панцирные чешуйки у нее на лбу, округляются впадины щек. Теперь перед ним лицо. Просто женское лицо. Самое прекрасное, какое только бывает на свете.
Внезапно судорога боли искажает ее черты. Она открывает глаза.
— Ты пошто прибил меня, гаденыш? — говорит она глухо. И здоровой рукой как хрясь его по щеке.
Тут камень под ними — или это показалось Даниле? — шевельнулся. А потом еще раз. И вдруг затрясся, будто в падучей.
— Прости меня, Бога ради, — просит Данила, вжимаясь в этот пляшущий пол. А Хозяйка уже сидит перед ним. И ярость горит в ее желтом взоре.
— А ну счас же, немедля, выйми эту штуку из моего плеча.
Данила едва успевает взяться за обломок рукоятки, как снова — удар.
— Больно мне, — говорит Хозяйка, а пол под ними так и ходит ходуном. — Снова тащи.
Данила послушно берется за рукоять.
— Тащи, чего вылупился?
— Боязно мне тебя.
— Мочи нет терпеть… Тащи, не трону, — хрипит Хозяйка, оскалясь, и оскал этот расползается до самых ушей. Лицо заостряется. И не говорит она больше, а только рычит и воет, как зверь.
— Прикажи, чтобы камень не трясся, — просит Данила.
В ту же минуту камень замирает, точно приклеенный. Данила встает и, примерившись, медленно-медленно, словно тянет по вазе кромку, извлекает из плеча драконихи свой оселок.
И сразу как будто бы взрывается воздух. В ране закипает кровавая пена.
— Воды подай! — слышит Данила голос горы, эхом идущий сразу отовсюду.
— Нет у меня, — лепечет Данила, — воды.
— Нету? — ревет Хозяйка, обжигая лицо ему огнем. — Ах ты, убойца!
Когтистой лапой она отшвыривает Данилу. Ударяет хвостом о пол и камень, на котором они сидят, срывается вниз и летит. Падает все, как ведро в колодец, где нет ни света, ни дна.
Часть вторая
Солнце стоит высоко. Между белых снежных полей и лесистых гор затеряна слобода. Серебристый дым растет из труб и подымается до самого небосвода.
В слободе, конечно, всегда народ. Судачат старухи у забора. Молодняк окружил коробейников. Возле кабака стоит почтовый возок. Едут телеги, возы. Пробегает Ераско. Ковыляет какая-то тетка, волоча за собой санки. В санках рыболовная снасть. Одетая в рванину, перемотанная платками, тетка похожа на нищенку. Она не глядит вокруг, не отвечает на приветствия.
За нею бегут мальчишки:
— Мертвякова невеста! Мертвякова невеста!
Не оборачиваясь, тетка перелезает через сугроб.
— Дай салазок прокатиться, — кричат мальчишки, с разгона валясь на теткины сани.
Сани переворачиваются, и вся куча мала, сминая тетку, кубарем катится вниз, к реке. Там мальчишки с хохотом разбегаются. А тетка так и остается сидеть на склоне, очищая лицо от снега.
Потом она встает и бредет собирать свою разбросанную снасть. И только тогда мы узнаем в ней Катю.
Ераско колотится в дверь кабака:
— Дунька, отворяй, дура баба… Гость пришел!
Он икает. Наконец дверь открывается. На пороге стоит нарумяненная Дунька. За ее спиной маячит моложавый детина. Почтальон.
— Ты, Ераско, иди, — говорит Дунька, — я, кажись, замуж выходу. В самый Тобольск уезжаю.
У Ераско перехватывает дыхание.
— А Ераско? — одними губами, давя икоту, произносит он.
Почтальон, улыбаясь, что-то шепчет на ухо Дуньке. Дунька уходит.
Ераско пробирается через лес, по грудь увязая в снегу. Он страшно взволнован. То что-то бормочет, то выкрикивает, речь его бессвязна.
В чащобе он находит сухую, лысую от стрости сосну. Здесь его схрон. Цепляясь за сучья, Ераско карабкается наверх. Там ствол раздваивается, образуя подобие дупла.
Ераско засовывает туда руку.
— Ой, батюшки! Пропал камушек, ой пропал! Уворовали хитники! — причитает Ераско. — Уворовали хитники!
Он тихо смеется, извлекая из дупла изумруд. Зеленый кристалл покрыт инеем.
Ераско растирает его шапкой.
Ганя входит на крытый двор. Это те самые двор и дом, где Катя жила когда-то с дедушкой и Данилой. Теперь здесь на всем приметы запустенья и нищеты. Пустой амбар, провалившийся курятник. Огород, поросший чертополохом.
Ганя поднимается в сени и тихо приоткрывает дверь в дом.
Катя сидит у печи. Огонь полыхает так ярко, что Катины косы, лицо и рубашка на ней — все кажется одинаково золотым.
Она встает. Она очень красива. Стягивает сырую рубашку и подвешивает над огнем. Затем вынимает гребень, встряхивает головой… И вдруг замечает Ганю. Он стоит, словно пришибленный, только глаза горят, как в лихорадке. Катя хватается за совок, в который сгребают золу.
Ганя вздрагивает, но не от страха, а будто бы от озноба. Потом говорит:
— Нету его в живых. Твой Данила два года, как помер.
— Никто его мертвым не видал. А для меня он и подавно живой.
Ганя молчит.
Катя поворачивается, проходит через комнату и скрывается в темноте. А когда она возвращается, завернутая в одеяло, то видит рассыпанное по полу пшено.
— Прости, оплошал. Напиться хотел, — говорит Ганя, заметая пшено в оставленный Катей совок, — с малолетства глаза косые. Немецкие доктора — и те не выпрямили. — Он бросает сметенное пшено в печь и продолжает: — Но коли пойдешь за меня, то робить не надо. И что ни день — пированье.
Катя стоит, кутаясь в одеяло, как в кокон.
— Жди сватов.
Он уходит.
Темно-вишневая кирпичная башня без окон. Это фабрика по выжарке соли.
Казенный возок останавливается возле чугунных ворот. Почтальон входит в здание.
Он поднимается по лестнице, спиралью идущей вдоль наружной стены. Видит гору соли, которую грузят в бочки, а затем перегружают в телеги. Соль белой струей течет с потолка.
Почтальон поднимается выше. Теперь он прижимается к стене, сторонясь от жара. Жар исходит от гигантской сковороды. Под ней разложен костер.
А еще выше — Почтальон уже закрывает глаза рукой от соли и пара — ослы тянут ворот подъемника, и железные короба поднимают сырые серые глыбы.
И уже на самой верхотуре, под кровлей, держась за балку, стоит мужик и орет истошным голосом:
— Щас прыгну!
— Щас прыгну! — доносится в контору.
У окна, смотрящего внутрь башни, толпятся приказные.
Почтальон входит, спрашивает майора фон Баумгартнера. Его ведут в кабинет.
Майор сидит за столом, что-то пишет. Он заметно постарел. Почтальон в нерешительности мнется у двери.
— Оставил почту и пошел, — говорит майор, не отрываясь от писанины.
— Велено передать на словах, — Почтальон делает паузу. — Бывший граф Турчанинов отпущен из острога на поселение.
— Плевать.
Почтальон уходит. Майор вскрывает пакет. Из пачки конвертов с казенными гербами он выуживает один, без герба, маленький, перевязанный ленточкой. С ним в руках он переходит в потайную комнату, запирает дверь. Затем открывает секретер, достает графин, рюмку и портрет Грехтен в затейливой рамочке.
Вскрывает конверт.
“Любезный мой друг…” — звучит голос Грехтен.
Она сидит за столом, у окна. Бумажные амуры парят над геранью. Пухлые губы Грехтен мусолят нитку. В острых коготках зажата игла. Грехтен вышивает портрет майора.
“…Эхом сердечной боли отозвались в моем сердце ваши слова. Вот уж пять лет, как свет нашей сердечной дружбы оживляет тернистую тропу моего одиночества, а вы — о жестокая судьба! — так не сумели украсть у своих многотрудных забот пару счастливых недель для той…”
Майор сглатывает слезу, запивает ликером, продолжает читать.
После ритуальных нежностей практичная Грехтен переходит к прозе:
“Правду сказать, торговля теперь никакая. И все из-за алхимика, что втерся в доверие к нашему герцогу. Этот шарлатан так преуспел за последний год, что из золото теперь делают рукомойники. А из серебряных дукатов рыбаки мастерят грузила к снастям. Так что деньги теперь не в ходу, а что цениться — так это мальчики-мулаты, пряности и Edelsten Smaragd, иначе говоря, — изумруды”.
Портрет закончен. Грехтен укладывает его на подушку, сама ложится рядом.
“Но не слишком ли долго мой нежный лепет отвлекал тебя от высоких забот? До свидания, мой герой, meinen Heldeh! Vergessen Sie и счастливого Рождества…”
Грехтен целует вышитого майора в губы и задувает свечу.
Майор откладывает письмо.
— Рукомойники из золота… Мальчики-мулаты… — шепчут губы, — алхимики… рыбаки… — он лезет под стол, вытаскивает на середину комнаты сундучок, нажимает пружину. Пиликая мазурку, открывается крышка. Сундучок полон серебра.
— Грузила к снастям… Грузила… пропала жизнь…
— Щас прыгну! — однообразно истошно орет мужик за окном.
В ярости майор хватает со стены ружье:
— Еще один слово — и я стрелять!
Майор стоит во окне. Рот перекошен от злобы. Приклад уперт в плечо.
Мужик замолкает.
— Дура! — майор отшвыривает ружье. Выстрел эхом прокатывается по башне.
Мужик от неожиданности вздрагивает, отпускает балку и срывается вниз, в сугроб раскаленной, дымящейся соли.
Метель. На городище торгуют, дерутся, казнят, бражничают.
— Идет Дарья Дарена, принимай подарены! — кричат мальчишки, бесясь между торговых рядов, и сыплют семечки. А им отдариваются кто чем, кто — грушей, кто — калачом.
Повсюду ряженые. Даже господа посолиднее — и те украсились венками из соломы.
Так празднуют Дареную Дарью, день, похожий и на русскую масленицу, и на святочные колядки.
На центральной площади кутерьма. Гудит труба, дубасит гонг. Ераско с Дунькой, оба в китайских халатах, едут верхом на верблюдах. Они швыряют в народ монеты. Оба — пьяней вина. Целая толпа зевек и попрошаек гуртуется вокруг.
Катя печет картошку в золе. Картофелина небольшая, но бугристая, и почти без глазков.
Катя садится на пол у печки. Ей видится: вот она разгребает угли, кладет картофелину…
Открывает глаза.
И снова она видит, как делает лунку в золе, кладет картофелину…
В доме горит лучина. На стенах черные тени.
Кладет картофелину. Слышно, как позванивают угольки…
Это не угольки. Звенит за окном. Верно, тройка.
Катя разгребает золу, кладет картофелину. Картофелина большая, бугристая, белая на разломе. Если макнуть ее в соль, то она пахнет печью и дымом…
Катя вскрикивает и просыпается.
Комната затянута дымом. На розово-серой золе лежит черный угольный обгорелыш. Воя от досады, Катя хватает его. Обжигаясь, разламывает напополам. Внутри еще осталось немного съедобного крошева. Катя впивается в него зубами.
Вдруг какой-то шорох в сенях. Как будто кто-то стоит и дышит за дверью.
Катя замирает. Губы ее перемазаны углем.
Шаги удаляются. Потом становится тихо.
Катя подходит, открывает дверь.
Никого.
На ощупь, через темные сени, она проходит и толкает дверь во двор.
— Дарья-дарена, давай подарены, дурьи подаренки, перья да валенки, — поют дети. Они стоят посреди Катиного двора, разукрашенные, размалеванные, в шубах навыворот. Между ними — Ганя, тоже с наклеенным носом и в еловом венке.
— Я те — ломово, ты мне — соломово, я те — чашевку расписную, ты мне — курочку заводскую, я те — квасу ковш отменный, ты мне — сокровищ клад бесценный…
Катя стоит на крыльце. Дети несут к ее ногам подарки — кули, корзины, хлеба.
Подходит, пританцовывая, Ганя, в руке его туесок.
— Я те — платье из парчи, ты мне — огарочек свечи.
— Нету, — говорит Катя, — нечем отдариваться.
— Есть, — отвечает Ганя, открывает туесок и надевает Кате на палец изумруд, оправленный в кольцо, словно капля морской воды в золотой наперсток.
— Такой отдарочек, что до веку не забудешь, — слышит Катя шепот, — только нам не к спеху его получать.
И, не давая Кате ответить, Ганя оборачивается к детям и кричит:
— А теперь, кому леденец, айда за мной!
И, окруженный гурьбой детей, он бежит со двора.
В окне луна и рваная муть облаков. Далеко внизу, на озере, — костры. Гуляет молодежь.
В комнате, все так же нераспакованные, свалены корзины, кули.
На столе, рядом с надкусанной булкой, лежит кольцо. Оно ярче луны и живее огня костров. Оно словно глаз, источающий свет. На дом, на вещи в доме, на Катино спящее лицо.
И в свете этом рождается гул. Далекий, нездешний, будто сходит лавина или в подземном колодце летит обломок скалы.
Летит. Не падает, а летит. Еще во тьме, но уже не во тьму. И Данила, всем телом распластавшийся на этом камне, несущемся вниз, понимает, что вокруг него уже нет твердых стен, колодец кончился.
Его на мгновение ослепляет свет. А потом он видит, что плоть земли стала прозрачной. И он летит вдоль колчедановских круч, проросших малахитом. Под яшмовым небом, меняющим цвет.
Хризопрасовые пики. Озера золота.
Реки, растущие вверх. Это потоками, как по кровеносным жилам, текут серебро и руда.
Все это дышит, бурлит, живет на глазах у ошалевшего Данилы…
Вдруг слышит он:
— Ну как тебе мои погреба? Не окосел еще смотреть?
Он оглядывается. Хозяйка сидит перед ним, румяная, веселая, и платье на ней другое.
— Экая у тебя сейчас рожа! Дивишься, что не прибил меня? Я ведь — ящерка. Позабыл? Отброшу хвост — другой вырастет.
Хохочет. Они летят теперь вдоль гор, дымных, кипящих.
— Стерва каменная, — говорит Данила, — змея.
— Пошто лаешься?
— А ты скажи, пошто меня била?
— Шутила.
— А то, что отца моего погубила. Тоже шутила, тварь ползучая?
— Неча было в шахту лезть!
— И ведь как, подлая, сделала! Меня послала!
— Упреждала я, не трожьте рудник на Красногорке?!
— Чтоб я, значит, во всю свою жизнь мучился, что это Я — САМ — ЕГО!
— Упреждала аль нет?!
Свистит ветер. Гром сотрясает недра земли. Но они, почти не слыша друг друга, продолжают орать.
— А цветочек мой кто сломал? Я его тыщу лет растила, лелеяла!
— По глупости своей — отца родного! Каждую ночь не спал…
— Он, как сынок, мне был!
— …думал: за что меня так…
— …а папаша твой его кайлом…
— Весь край просолила, скупердовина. Люди селами мрут! Убил бы тебя, кабы мог!
— А вот и врешь! — вдруг отвечает Хозяйка. И лицо ее снова становится озорным, веселым: — Слыхала я, расколошматил. Думал, вырежешь — будет, как живая. А получилась дохлятина. Вот ты и осерчал.
— Што?!!
— А ништо. Охолонись маленько, — говорит Хозяйка. И тут же камень, на котором они сидят, прямо с лету врезается в гладь реки.
Даниле кажется, он никогда не выплывет. Просто не хватает воздуха, чтобы выбраться из этого холода и этой глубины.
Но он выплывает и, не успев отдышаться, сразу вцепляется руками в какой— то плавучий островок. Вскарабкивается на него и видит, что Хозяйка уже здесь. Платье на ней совсем сухое. Она сидит и не смотрит на него, молчит. И он тоже молчит. Подземная река несет их.
Урал. Вот что напоминает этот подземный рай. Скалы, река и лес. Только небо над ними — изумрудный свод. Потому и кажется зеркало реки тоже изумрудом, только текучим. И зеленью окрашены медные скалы.
А лес…
Не веря глазам, Данила оглядывается на Хозяйку. Хозяйка отвечает ему кивком: гляди, мол.
Данила видит, на скале сидит человек. Одет, как мастеровой. И режет веточку из камня, древесину — из коричневых прожилок, а листья — из рыжих. Вырезал — и отпустил. Ветка разогнулась, легонько шлепнула о ствол. Листья дрогнули, затрепетали и смешались со своими собратьями. Словно всегда здесь были.
Данила смотрит на это, и вид у него жалкий, потерянный.
— Ты чего загрустнел? — говорит Хозяйка. — Болеешь, что ли?
— Домой хочу.
— Куда домой? Обратно в яму?
Река огибает мыс. И опять они видят, как трое, нет, больше людей вырубают из скал живые деревья. Невиданные деревья с цветными плодами.
— Да хоть и в яму.
На берегу разложен костер. Несколько человек хлебают из общего котелка и тихо переговариваются, не слышно, о чем. А за ними, на скале, чертеж не то растения, не то птицы.
— А мальчонкой ты посмелее был, — говорит Хозяйка, — хорошо тогда барина душным козлом обозвал. Молодец. Потому задолжала я тебе маленько.
Теперь река их несет на дикий, еще не обустроенный берег.
— Видишь, там две горы, — показывает Хозяйка. — Одна — родонитовая, другая — змейковая. Замыслила я там сад, а рук не хватает. Сполнить некому. Вот и думаю, ты не возьмешься ли?
— Надсмехаешься?
— Только уговор у меня: коли возьмешься — обратно наверх не просись. Не пущу.
— Да я цветочка простенького сполнить не смог! Порча одна камню! Куда мне, безрукому, — сад!
— Сам решай, — говорит Хозяйка и отворачивается туда, где, приближаясь, растут, две скалы — розовая и зеленая. И ни травинки на них нет. Голый камень.
— Родонит… — шепчет Данила — отродясь его не было. Слышь-ко, эй! — кричит он Хозяйке, а та и не смотрит на него. — Отродясь его не было в наших краях, родонита! Севернее он, по Северке, значит, его добывали!
— Надоел ты мне.
— Погодь! А как не совладаю я с ним? Дай человечка, чтобы помог спервоначалу!
— Приехали, — говорит Хозяйка, и тут же островок, на котором они плывут, касается берега. — Коли сойдешь на берег, обратно уже не верну. Не хочу, чтобы наверху мои секреты узнали.
— А дашь человечка?
— Глаза-то разуй.
Данила смотрит — из родонитовой глыбы вырезан древесный ствол, а за ним, в расселине, вроде стоит кто-то. Точно, стоит и режет ветку.
Данила сам не заметил, как ступил на каменистый берег.
Он оглядывается на Хозяйку, но Хозяйки уже нет. Только ящерки рассыпались по камням.
Катя просыпается, садится на кровати. Ее знобит. Она слышит плеск реки, звук шагов, удары колотушки, словно все это рядом, в доме.
Зеленым светом заливает комнату изумруд, а восходящее солнце розовым — окно.
Между зеленой и розовой горами бежит тропа. Мелко стучит колотушка. Резчик стоит на уступе родонитовой глыбы. Он снимает породу. Слабо и точно бьет деревянный молоток по резцу. Слабо и точно.
Мастер стоит к Даниле спиной. Данила смотрит, как твердый камень под его резцом крошится, будто глина. Наконец он спрашивает:
— Что за инструмент у тебя такой?
Мастер оборачивается:
— Обыкновенное долото.
И, не узнав Данилу, продолжает:
— Только что кончик алмазный. А ты, я зорю, новый здесь. Сам-то по какому ремеслу?
Данила молчит, пережидая, пока угомонится его сердце и вернется голос. Потом отвечает:
— По каменному.
— Так подымайся сюда, — говорит Отец.
Он помогает Даниле вскарабкаться наверх.
— Ты смотри, до чего твоя рука на мою похожа… Точь-в-точь… И пальцы, и ногти… — удивляется он, держа ладонь Данилы в своей — сразу видать — камнерез.
Он вкладывает Даниле в руку долото.
— Попытай. Родонит — он камень вроде смирный, но с норовом. Потому и струмент точу на особинку.
Данила вяло ковыряет породу.
— Хочу спросить, — говорит Отец, — да вот не знаю как… Разное слышал… Там, наверху, сейчас — что?
— Зима.
— Я не о том. Что… за обычай? Скажем, ежели мальчонка, лет одиннадцати, круглый сирота, объявится… уделит ему кто кусок?
Данила отворачивается, пряча мокрые глаза. А Отец продолжает:
— …И угол найдет ли он?… Сынок у меня там. Данилкой звать. Не встречал?
— Вырос твой Данилка, — говорит Данила, голос его звучит глухо, — выучился. Жениться уже хотел. Да не женился. Вырезал вазу, разбил ее. Потом попал в яму…
— Ты чего, парень, замолчал? Ты говори, говори, ну что?
Данила поднимает лицо. Еще немного — и Отец бы сам догадался, отчего плачет этот бородатый человек.
Услышав лай, Катя прячется в ельнике.
Проваливаясь в снег, изгибая спины, по лесу мчится свора. За ним Гуго, верхом. На руке его надета Ераскина рукавица. Он скачет в чащу по следу своих псов, не замечая Катю.
Барский дом. Зала. Опущенные шторы.
За столом Ганя и майор. На столе изумрудная друза, прикрытая все той же рогожкой, и груды золотых монет. Ганя пересчитывает их и сбрасывает в большой открытый сундук.
Лицо майора перекошено какой-то дурацкой ухмылкой. Он натянут, как пружина.
Наконец деньги пересчитаны. Ганя захлопывает сундук.
— Ну что, загуляем? Я плачу.
Майор встает.
— Сам пить.
А потом, уже держа в руках друзу, добавляет:
— И этот сундук вы не брать. Золото — брать. А сундучок — мой.
От быстрой ходьбы гудят старые кости. Таисья Кильчаковна на снегоступах идет, не сворачивая по ельнику, косогору.
Вороны нехотя сторонятся. На пне, согнувшись, лежит растерзанный труп Ераско. В мертвой руке — вырванный клок собачьей шерсти.
Маясь ожиданием, Катя входит в сарай, где работал Данила. Чертеж на стене, паутина, остов разбитой вазы в углу — здесь ничего не изменилось.
Катя поднимает с пола обломок камня, изображающий лепесток. Прикладывает к стеблю. Обломок встает на место, словно притянутый магнитом.
Волчица падает и опять бросается на толстые жерди загона. Снова падает и, стервенея, всем телом впечатывается так, что жерди скрипят и стонут.
— Обман да мошенство, — говорит Таисья Кильчаковна. Голос ее звучит тихо, монотонно. Она стоит возле загона, где беснуется волчица. — А то еще зверье мучаешь, в клетке держишь. Сороку давеча подстрелил. Чем сорока-то тебя утеснила?…
Ганя, к которому она обращается, не скрывает своего раздражения. Он собирается куда-то ехать — выводит коня, уходит, возвращается с арапником…
Без лая, без воя, волчица штурмует стену загона.
— А хуже того, Хозяйку ты осердил, — талдычит Таисья Кильчаковна. — Каменный цветок ееный у себя держишь. Не ведаю я, как ты его добыл. Хитник ты, али прилип он к тебе…
Ганя уже садится в седло.
— …только возвернуть его надо. Злится Хозяйка.
— Вы бы, матушка… — говорит Ганя нетерпеливо. А конь под ним пятится и встает на дыбы при виде волчицы. — Вы бы, коли колдовать умеете, лучше бы мышей у меня повывели. А то на конюшне целой подпруги не найдешь! А еще лучше… — он хлещет плеткой, усмиряя коня, — сотворите такое чудо. Сгиньте с глаз. Чтобы я отроду вас не видал!
И сразу, с места, он пускает коня галопом и исчезает в снежной пыли.
Таисья Кильчаковна недолго стоит, потом начинает спускаться в сторону пруда.
С треском, похожим на выстрел, лопнули жерди загона. И волчица вырвалась. Она догнала Таисью Кильчаковну и побежала рядом, как преданная дворняга.
А прямо над ними, отчетливо видный на фоне низких серых туч, летел голубь.
На приступке кареты.
— …погибнуть в огне — податная тетрадь, — диктует он писарю. — Бухгалтерия — весь. Канцелярия — весь…
Катя пробирается через толпу. Она кого-то ищет.
— …постоянный болезнь колена, а также описанный выше несчастья… мерзкий климат… и просить отставка, — майор делает паузу. Берет лист. Ставит подпись, печать. — Отправить матушке императрице.
— Почтой прикажете?
— Курьером, болван.
— Свободен! О, мир либен, свободен! — майор отталкивает курьера и с письмом в руке бежит через комнаты. Растолкав лакеев, теток, писцов, он выходит на лестницу.
— Все! Ваньки, Васьки! Немедля запрягать! Багаж в коляску! — орет майор, перегибаясь через перила.
Держа сундучок в руках, майор, уже одетый в шубу, сбегает вниз.
Сумерки. От коней, запряженных в коляску, валит пар. Жидкая толпа оробевшей челяди мерзнет возле крыльца.
— Остерегались бы, барин, ехать. Ночь на дворе, — говорят майору.
Майор запрыгивает на подножку:
— Отстать. Я не понимать русский.
Задергивает полог.
То появляясь, то исчезая во мраке леса, бегут, едва касаясь лапами снега, три волка, ведомых волчицей.
Дорога уходит в гору. И чем круче склон, тем длиннее прыжки похожих на тени тел. И ближе задник кареты на санном ходу и силуэты коней.
Осадив на полном скаку, лошади пятятся, встают на дыбы.
Со звуком выстрела лопается оглобля.
Возница воет и пластает ножом поводья.
Майор, вжавшись в диван коляски, видит, как метнулся в прыжке волк.
Выстрел. Волк кубарем катится в снег. Источая все тот же однообразный вой, возница отшвыривает пистолет. Он уже верхом на коне. Второй конь, обезумев, волоча на себе волков, скачет и валится куда-то во тьму.
Возница галопом срывается с места. Он исчезает, замирает его голос. Вдруг наступает такая тишина, что слышно, как скрипят сосны и шипит масло в горелке на облучке.
Майор перекладывает сундучок себе на колени и осторожно одергивает полог.
Темень. Лес. Тишина, как в пещере. Майор отворачивается, задергивает полог. Его знобит. Он кутается в шубу. Озноб не проходит.
Заледенелыми пальцами он нажимает секретную пружину. Крышка сундука распахивается с мелодичным треньканьем.
Изумрудная друза, завернутая в парчу. Табак. Связка писем. Наконец находится фляжка.
Он пьет маленькими глотками, осторожно вливая содержимое в сложенный горстью язык…
Вдруг взгляд его замирает. Он видит, как кожаный верх его коляски расползается надвое, издавая звук, похожий на треск электрического разряда. В прореху на мгновение проваливается небо.
Майор еще успевает метнуться, опрокинуть сундук на снег и сам вываливается следом. И даже вскочить на ноги и пробежать несколько шагов.
Он не чувствует удара. Просто земля рванулась из-под его ног, стволы сосен взмыли куда-то вверх. Падая, майор разворачивается всем телом. Последнее, что он видит, — это распластанная в прыжке волчица, медные бляхи ее ошейника, который, словно зубчатый капкан, смыкается на его лице…
…Звук, похожий на шипенье змеи, отвлекает волчицу. Возле коляски перевернут сундук. Рассыпаны письма, табак… Чуть поодаль, в черной проталине, лежит камень. Жар его так велик, что вокруг, закипая, тает снег.
А потом, осветив сосны до самых вершин, камень вспыхивает белым. Прогалина вокруг камня прорастает травой. А сам камень начинает оседать, погружаться, как погружаются в топь или в зыбучий песок.
И чем глубже засасывает его земля, тем выше распространяется свет. Он поднимается тонким лучом до тех пор, пока не натыкается на невидимые кривые зеркала. И тогда полярное сияние разливается во всю черноту неба.
Но это недолго. Зеркала гаснут. Луч исчезает. И во всем мире остаются только ночь, лес и вой волчицы.
В пещере темно. Катю относит к берегу. Цепляясь за корни, она ступает на каменистый пол. Она не может видеть своего лица. И не знает, что купание в подземной реке изменило ее. Она хороша, как будто ей снова — девятнадцать.
Тусклый отблеск исходит от стен пещеры. Катя озирается и видит, что источник света рядом, сразу за поворотом скалы. Она делает несколько шагов. Ей знакомо это место. Ребенком она была здесь. Катя огибает скалу…
Хозяйка сидит на корточках и греет руки над кристаллом, полыхающим красным огнем.
— А теперь, девушка, отдавай то, чего принесла.
И протягивает руку к Катиному кольцу.
— Шиш тебе, — отвечает Катя, — за так не отдам.
Что-то громыхнуло в горе.
— Прикажу — так отдашь, — произносит Хозяйка, глядя на Катю хмуро: — Ишь, ерепежистая! Ладно, ступай за мной.
И подхватив свой кристалл, как фонарь, она поворачивается и идет. Катя за ней.
По гребню утеса, в долине, между горячих, бьющих из почвы ключей, каменоломней они идут, и Кате, чтобы поспеть за Хозяйкой, нет времени оглядеться. И увидеть, как бегут облака по каменному небу…
— Пришли, — говорит Хозяйка.
Вокруг них — просевшие своды, камни, обвалившиеся стойки. Это заброшенный штрек.
Катя сидит рядом с Хозяйкой на островке. Обе молчат. Поток несет их.
Порхают стрекозы. Золотые в черных полосах самородки буравят воздух — пчелы. Воздух, как хрусталь. Мимо плывут берега — лесной, серебряный, синий…
— Все, — говорит Хозяйка, — намыли глаза. Счас соль пойдет, да торф, да всякая гадость…
И точно, цветные берега кончаются. Стремнина, кипя, мчит в пещеру. Теперь они плывут в серой мгле.
— …ни руд там разных, ни самоцветов. Впусте все. Знатко, не родит боле земля. Хворает или померла? Как думаешь?
Молчание.
Катин голос:
— Почем мне знать…
— А кому знать? У меня-то, чай, в доходе запасец есть, — сердится Хозяйка. — Ладно. Со мной пойдешь. Покажу тебе что-то.
Обрушенные своды, стойки, цепи. Это заброшенная штольня.
Они идут по штольне, Катя едва поспевает за Хозяйкой. Чем дальше, тем круче едет тропа. И явственнее слышно, как что-то рокочет в горе, будто рычит упреждающе пес великан.
Стена в конце забоя отливает медью.
— Свои, Рыжий, — громко кричит Хозяйка, и рокот в горе смолкает. Стена, блеснув исполинскою чешуей, изгибается, образует проход…
Хозяйка входит, Катя за ней. Пыль вокруг, полумрак. Небольшая площадка, окруженная скалой. Посредине площадки озерцо. Из него торчит серый, весь покрытый землей и лишаями, каменный столб.
— Вишь, засох цветочек, — говорит Хозяйка шепотом, как при больном.
Катя поднимает голову и видит, что столб этот — ствол. А выше, насколько хватает глаз в этой мгле, огромный, как дерево, весь в полотнах паутины, в узлищах чужих корней, стоит дурман цветок.
— А оттого засох, что колупнули его, — так же тихо продолжает Хозяйка, — и отколупычек-то, кажись, плевый, на колечко всего одно, — глаза у Хозяйки загораются огнем, — и то, ежели бы от сердца твоего отнять шматочек…
— Уж отняла.
— …нешто б не засохло оно? — не слушая Катю, продолжает Хозяйка. — А ежели цветочек тот земле-родилице заместо сердца, а? Побежит по ней кровь? А кровь ее — руда, да нефти разные, да золото, да самоцветы. Домекаешь?
— Ну.
— Что, ну?!
— Домекаю, что кольцо тебе надобно. А отпустишь моего Данилу?
— Дура ты! — в голос кричит Хозяйка. Рябью дернулось озерцо. — Напрочь, что ли, отутовела! Говорят ей, родит земля — горы ваши добром набью, точно царицыны сундуки!
— Чихала я на ее сундуки! Мне рожать надо! Я баба живая, а не девка каменная!
Бухнул гром. Трещинами покрылась скала.
Пунцовым стало лицо Хозяйки.
— Ах ты, стерва какая, — говорит. — Вот только давеча подумала: отпущу, так и быть, Данилку. Пущай она забирает свое сокровище. А теперь на-ко, выкуси!
— Точно втюрилась, змея-разлучница!
И, воскликнув это, Катя впивается ногтями Хозяйке в косы.
Ей удается повалить ее на пол. Богиня брыкается, Катя заламывает ей руки, садится на грудь.
— Пусти. Задушишь, — хрипит Хозяйка. Вдруг хватка ее слабеет. И Катя, замечает, что взгляд ее устремлен вверх.
Там, между сухими стеблями цветка, то возникая, то исчезая в сизой мгле, спускается что-то белое. Пух? Снег?
— Смотри-шка ты, летит птаха… — шепчет Хозяйка. Теперь уже ясно виден белый голубь, мелькающий в промежутках ветвей. — Вот учудил Данилка…
— Позови его, — просит Катя, — пущай сам скажет. Как он решит, так и будет, а перечить я не стану. И колечко твое так и верну, — слезы на ее глазах. — Позовешь?
— Ты слезь с меня сначала. А тож расселась, деревенщина…
Слепой солнечный ливень валит с небес. На дол, на холм, на ветвистый тополь, под которым пережидают непогоду несколько мастеровых. Среди них Отец и Данила.
— Данила! — раздается крик.
Оскальзываясь на траве, по пригорку взбирается человек.
— Данила, слышь-ко, Хозяйка тебя кличет.
Данила обворачивается к Отцу:
— Вот те на. Ну тогда я пойду, батя, — говорит Данила, — ты здесь побудешь?
— Я здесь.
— Я скоро.
Поднырнув под летящие с тополя капли, Данила бежит вниз по склону.
Отец смотрит ему вслед.
Цоп-цоп-цоп. Голубь клюет камушки с ладони Хозяйки. Он весь мраморный, только лапки яшмовые и агатовый клюв.
— Кабы я захотела, — говорит Хозяйка, — так кольцо бы и с силой отняла.
— А я б его проглотила — отвечает Катя. Она сидит, прислонясь к стене.
— А я б тебя в уголь сожгла.
Вдруг голубь поднимается с ладони Хозяйки и, описав круг, садится рядом с Катей на выступ скалы.
Кате смешно.
— Сожгла бы и в нутренях моих покопалась бы, камень ища!
— Тьфу пакость какая, — плюется Хозяйка. Катя хохочет.
Голубь снова взлетает, кружит. На какое-то мгновение он исчезает из виду. И тут Хозяйка и Катя замечают, что в тени цветка, по другую сторону озерца, горит огонек. Возле выхода из расщелины тихо стоит Данила с лампой в руках. Неизвестно, когда он пришел. Голубь опускается ему на плечо.
Катя почувствовала, что не может ни крикнуть, ни даже пошевелиться.
— Видела твою птаху. Ладно сработано, нечем похаять. Жаль только, не поет.
Шепот Данилы в ответ. Что сказал, от тока нахлынувшей в голову крови, Кате не разобрать.
— Что ты там про себя бормочешь? — переспрашивает Хозяйка.
— Говорю, голубь это, а не соловей.
— Так вырежь мне соловья! Сможешь?
— Попытаю.
— Будет петь?
— Думаю, будет.
— Ну иди себе…
Данила поворачивается, чтобы идти.
— Хотя стой, позабыла…
Данила останавливается.
— Гостья ж тут у меня, — продолжает Хозяйка, — корит меня по-всякому, разлучницей и протча. Говорит, слышь-ко, будто жениться ты на ней обещался. Так ли? Прямо говори, не вихляйся.
Прошуршал ответ. Вроде бы: “Так”.
— Молодец… А как в гору ко мне напросился — не забыл? Сам ведь напросился! И установ мой слыхал! Слыхал, говорила тебе: наверх уж не пущу. Не хочу, чтобы там мои секреты узнали! А ты на берег сошел! Сошел али нет?
Данила не отвечает. Катя ловит его взгляд: короткий, виноватый. Потом слышит:
— Сошел.
— И как же тепереча? — спрашивает Хозяйка. Кате чудится, что голос ее дрожит. — Будет наигрыш вести. Говори в остатний раз. Вот тут мы сидим обои и ждем. Приданое наше видал, выбирай. В горе будешь жить, соловьев вырезать?.. Или наверх с ними пойдешь и все мое забудешь?
Хозяйка замолкает. Становится так тихо, что еще немного — и станет слышно, как пробирается в тенетах паук.
— Соловьев вырезать… — выговаривает наконец Данила.
Хозяйка вскрикивает.
— …кукушку еще хотел, — продолжает Данила. — И орла…
— Может, погодишь с орлом, — говорит Катя, замирая сердцем. — Не пожили, не помиловались, деток не взрастили… А после вернешься. Не улетит, чай, орел…
И тут впервые Данила взглянул на нее долго и ясно.
— Улетит.
Катя послушала, как эхо несколько раз повторило это “улетит”. Потом подождала, не добавит ли Данила еще что-нибудь. Он не добавил.
— Что ж, — сказала она, снимая с шеи бечевку с кольцом, — коли так… Прости, Малахитница, на худом слове.
— Что каменной сделается, — улыбнулась Хозяйка.
— Прощай.
И тут дрогнул цветок. Дождем посыпалась с него земля. Кольцо, брошенное Катей, взлетело, сверкнуло звездой и, описав полукруг, было схвачено цепкою лапой. На глазах, обращаясь в ящерицу, Хозяйка зубами вырвала из оправы изумруд.
— Постой, — прокричал Данила. — Прости и меня, Хозяйка! Сделал я голубя — и будет с меня. Не смогу про нее забыть! Каждую минутку помню! Отпусти!
—Твоя воля! — прохрипела драконша. Слезы брызнули у нее из глаз. Словно досадуя на себя, она ударила хвостом, подпрыгнула, метнулась на ствол и, уменьшаясь на ходу, скользнула наверх, все выше… между мертвых листьев и засохших ветвей… над брызгами… высоко над головами Кати и Данилы, бегущих по озерку, чтобы обняться… к самой вершине.
Свет вспыхнул. Недра горы сделались прозрачными. Набухшие жилы земли сдвинулись и открыли проход. И голубь, сделанный Данилой, сорвался с его плеча и полетел. И Данила, и Катя вдруг почувствовали, что летят вслед за ним, через омытые влагой пространства. И услышали крик, но не свой. Потому что не они это летели за голубем, а их первенец, заходясь криком, рождался на свет.
Первое, что он увидел в жизни, были руки и лицо повитухи.
Нянька старого Турчанинова приняла его и понесла через комнату. И тогда ему открылся мир, в котором предстояло жить — печь, стол со стаканом, кровать, скамья… Потом распахнулась дверь. Вбежал кто-то с глупым от счастья лицом. Повитуха прикрикнула на него:
— Уйди, Данила, дай обмыть мальчонку!
Бадья стояла на лавке у небольшого окна. В глаза ему бросились небо, река и поросшие лесом скалы. На скалах стояли люди. Они возбужденно размахивали руками и что-то громко кричали.
— Ванька, Серегу зови! Серега!
— Лошадь подавай! Да вожжи отпусти, черт! Что ты как без ума!
— Серега! Федюнька! Сюда!
С гор, на ходу срывая колпаки солеваров, катились люди.
У подножия скалы лежала вывороченная из земли огромная черно-зеленая глыба.
— Ох, и малахитина! Лет, поди, двадцать этакой не видали!
Солнце нагрело двор. Котенок играет березовой корой у поленницы.
Возле забора, в тени, стоит неизвестно как здесь проросший цветок дурмана.
Данила сидит на крыльце. С реки доносятся голоса. В окне, за его спиной, повитуха обмывает младенца. Данила следит, как ветерок, разыгравшись, перекладывает листья цветка. И как меняется, не повторяясь, узор стеблей.
Повитуха поднимает младенца, стучит в стекло, но Данила не слышит.
Он смотрит, как ветер тасует листья. Иногда все, бывает, стихнет на миг — и цветок замирает, дрожа. А потом начинается, без устали, снова.
Конец
Свердловская область, село Гумешки
Миллениум