Очерк нравов
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2003
Игорь Петрович Капорейко — родился в 1938 г. в Красноуральске. Окончил Уральский политехнический институт им. С.М. Кирова по специальности “инженер-строитель”. После службы в армии работал в проектном институте в Баку. С 1990 г. работает в производственно-техническом отделе УМП “ЖКО”. Живет в Дегтярске. В нашем журнале публикуется впервые.
К утру туман не рассеялся, а стал еще гуще и холодней. Холодом и сыростью веяло отовсюду: снизу, от воды, от мокрой прибрежной земли, от невидимого за туманом неба. Кажется, на всем белом свете не осталось даже малого клочка сухого и теплого места — только холод и сырость везде и всюду.
Влага обильно насытила воздух, ей трудно в нем держаться, и она оседает на голые ветки чахлых болотных кустов и низкорослых прибрежных березок. Тяжелые холодные капли сначала висят неподвижно, а потом сбегают на кончики веток и падают в воду с каким-то особым звуком. Вода рябит от их падения и отсвечивает тяжелым свинцовым блеском.
Несмотря на сырость и холод, природа живет своей жизнью: где-то далеко тянет свою весеннюю песню одинокий тетерев, высоко в небе, невидимые с земли, прокричали гуси, со свистом пролетела стая чирков, упала на воду, с шумом и плеском поднялась, и звук крыльев замер у далекого берега. В прибрежных кустах возится кто-то невидимый, шуршит прошлогодней травой, ломает сухие мелкие ветки…
Николай сидит на гнилом пеньке, а его подельник лежит, раскинув руки, на полусгнивших бревнах плота. Они страшно устали и продрогли до костей за те несколько часов, что провели по пояс в холодной воде, устанавливая сети. На обоих комбинезоны “химзащиты”, они хорошо защищают от воды, но плохо, даже несмотря на ватную одежду, спасают от холода.
Николай наклоняется к лежащему и вполголоса говорит:
— Вовка, давай пойдем. Слышишь? Нельзя так долго лежать, плохо будет, вставай.
Вовка стонет, громко охает и с трудом садится.
— Тише ты! По воде слышно далеко, а до кордона рукой подать.
— Время-то сколько? Вроде и не отдыхали совсем, — тянет Вовка усталым голосом.
Николай взглянул на циферблат непромокаемых импортных часов:
— Двадцать минут сидим, идти надо.
— Давай еще минут пять передохнем. Сил нет, — шепчет Вовка и опять откидывается на спину.
Николай погладил рукой часы, единственную ценность, которая осталась у него от былой жизни. Сколько раз предлагали их выгодно продать или обменять, но нет, он никогда не сделает этого. Они напоминают о хороших днях, о юге, о солнце и вообще… Даже в самую тяжелую минуту прошлой зимой он сумел их сохранить, хотя сам чуть не помер.
Толкнул рукой подельника, тот недовольно хмыкнул и сел. Говорить не хотелось… Махнул рукой, встал и пошел от берега, подельник, постанывая и прихрамывая, поплелся следом.
Уже достаточно рассвело, и идти по тропе, которую протоптали рыбаки прошлым летом, все же легче, чем продираться через кусты. Пропитанная влагой земля хлюпает под подошвами бахил “химзащиты”, ветки кустарника стучат по прорезиненной ткани… И все бы ничего, но комбинезоны стесняют движения, а отмокшая под резиной ватная одежда чугуном давит на натруженные плечи.
Пройдя низменный, заболоченный участок берега, поднялись на заросший частым ельником пригорок, где, невидимый со стороны водохранилища, притаился их прошлогодний шалаш. От дождя шалаш накрыт куском новой полиэтиленовой пленки, рядом дымит костер и лежат заготовленные заранее дрова.
— Ох, думал, не дойду, — Вовка падает на землю около костра и просящим голосом тянет: — Никола, будь другом, подбрось дровишек. У меня сил нету…
Пересиливая усталость, Николай берет топор и пытается рубить ветки. Топорище скользит, грозя вырваться из непослушных пальцев, тупое лезвие плохо рубит пружинящее дерево, однако вскоре костер, получив подачку, разгорается. Становится лучше, веселее.
Вовка так и не встал, лежит на боку, яркое пламя разгоревшегося костра освещает его небритое и давно немытое лицо. Вот ведь смех: бултыхались в воде столько времени, кожа на руках раскисла, того и гляди, слезет, спасу нет, а умыться воды не хватило.
— Давай, Вовка, снимай скафандр, надо бы спрятать, сам знаешь, всяко может быть…
Вовка со стонами и охами встает, с большим трудом снимает прорезиненный комбинезон и остается в ватных штанах и телогрейке — все влажное. Нет, комбинезон воду не пропускает, просто одежда изнутри отпотевает в холодной воде. Одежда прошлогодняя, где ее хранил Юрка, неизвестно. Может, в сарае на базе. Вроде, когда одевали, было ничего, а сейчас разит тухлой рыбой, и дешевая ткань, пропитанная слизью, намокла и блестит, как дорогая кожа. От одежды идет пар. Рыбаки поворачиваются к костру то одним боком, то другим. Николай отошел от костра и спрятал в потаенном месте комбинезоны. Вернулся и греется.
— Ну, Вовка, сейчас нам ни одна комиссия не страшна. А что? Рыбы нет, лодки нет, сетей нет, и комбинезонов нет. Пусть едут. Опять уедут, как два года назад… Помнишь?
— А ну их… Сейчас бы выпить для согрева, покушать да поспать. — Вовка зевает — И курить хочется, спасу нет. А, Коля?
Николай молчит. Да и что толку говорить, только себя мучить. Юрка, а с ним и курево, и выпивка, и еда, будет через три часа. Так вчера условились. Значит, надо ждать, а пока получше обсушиться. Спать в эту пору во влажной одежде и без “внутреннего согрева” нельзя — верная болезнь, уж это-то им известно, да голодными и без курева не уснуть.
Туман, такой густой и холодный около воды, здесь реже и вроде даже теплее. Через поляну в рассеянном сумраке обозначились верхушки деревьев, почти над шалашом протянул вальдшнеп, его резкое “хор-хор-цвик” еще долго отдается в ушах, в кустах завозились и запищали ранние пичуги.
Совершено неожиданно сквозь треск костра и шум весеннего леса донесся посторонний звук, рыбаки повернули головы в сторону поляны и замерли: в их сторону по лесу ехала машина. Первым засуетился Вовка:
— Юрка это, падла буду, Юрка, я звук его машины знаю. Век воли не видать — Юрка.
Николай посмотрел на часы:
— Не может быть, он должен часа через два с половиной приехать. Так договаривались.
Выехав из леса на поляну, машина остановилась, дальше ехать нельзя: место болотистое. Видно, сидела тут техника, было дело: бревен набросано куба два.
Через поляну к ним быстро идет человек, сейчас и Николаю ясно: это Юрка. Вовка стоит как пень, слюну глотает. К его радости, и выпивка, и еда, и курево сейчас будут, однако показать этого не хочет.
— Что это вы, Юрий Васильевич, так рано? — Вроде Юрка его культурный отдых прервал, любоваться природой помешал.
А Юрка — ноль внимания, он весь из дела и ума сшит. Поставил сумку около костра, оглядел рыбаков:
— Устали небось? Да и проголодались. Или как?
Что это он сегодня вопросы глупые задает? Понятно, не в кафе сидели за столиками. Вовка лезет в сумку:
— Курево-то есть?
— Есть, есть, все есть: и курево, и еда, и для согрева. Берите, берите… Похоже, что-то Юрка не договаривает, да и суетной больно. Обычно покурит, побазарит о том о сем, а сейчас даже не присел, как всегда, будто чирей на одном месте ему мешает. Наконец становится ясно, что и как, вот ведь выдержал паузу — политик.
— Вы, ребята давайте так: принимайте на грудь по двести пятьдесят, закусывайте покрепче… и надо бы сети проверить, очень надо…
Вовка от неожиданности рот открыл и поставил кружку с водкой на землю: зачем такой спех? Сети недавно поставили, небось, еще и рыба не зашла. А вдруг туман рассеется и будет с кордона видно? Ведь дело не к ночи, а ко дню.
— Надо, надо. Тут на базу “караси” пожаловали, из денежного банка фраера. На отдых явились, якобы рыбки половить. Удочки, спальники, лодки резиновые, девочки, бабочки. Водки, дорогого вина и закуски привезли не меряно. Всю ночь гужевались, я уж к себе в сторожку ушел, чтобы не мешать, так и в сторожке покоя не дали. Прибегает их то ли затейник или кто еще, а может, просто шестерка, рыбы, говорит, свежей надо к их отъезду, а отъезжать будут в обед. За ценой, мол, не стоим, да я и сам понимаю: у них в лопатниках денег… — Тут Юрка замолк, понимая, что сказал лишнего. — В общем, и вас не обижу, зачту по высшей мерке. А риск, где его нет? Сети, сети… Да черт с ними, с сетями…
Николай знает: Юрка сети в магазине не покупал, а выменял у Славки на Щучьем озере за пять литров дешевой паленой водки, сам хвастался. А Славка эти сети у браконьеров снял. Такие вот дела, такой круговорот…
Выпили по двести пятьдесят, вроде и водка ничего, или бутылка попалась с настоящей. Колбаса, конечно, самая дешевая — “сиськи, письки, хвост”, но с голодухи идет неплохо, а тут еще Юрка расщедрился и банку огурцов домашнего соления подбросил. Ишь, заботливый какой!
— Кушайте, ребята, подкрепляйтесь!
После еды закурили дешевые крепкие сигареты с многообещающим названием “Прима”, которые Вовка дразнит “примусом”. Захотелось залечь в шалаш и задать “храповицкого”, но Юрка торопит. Ему, конечно, хорошо командовать, небось отдохнул, выспался, а тут сил маловато …
— Ждать будешь?
— Буду, буду. Давайте в темпе вальса. Надо успеть, пока “караси” в азарте. И вам небось кое-что перепадет с барского стола.
Достали из тайника костюмы, решили одеть их сразу, а то сапоги на ногах ненадежные. Вон у Вовки около щиколотки дырка, да и у Николая сапог пробит топором. Начерпаешь воды — худо будет. А костюмы, считай, новые, внутри даже тальк был …
Опять под бахилами хлюпает вода болотистого берега, доспехи стесняют движения. И это на суше, а в воде… В воде вообще ходить тяжело. В воде по закону Архимеда становишься легким, ноги скользят по илу и запинаются о невидимые коряги, вода сжимает прорезину и даже через теплую одежду жжет холодом тело.
Юрка идет следом за ними, не верит, что ли? Ну да черт с ним, пусть идет. Юрка — “жук”, каких мало. Как только стало можно, строительный кооператив создал. Решил дома в городе ремонтировать и богато жить. Сам— то он из снабженцев, ни специальности, ни образования, но ловок в деле “достань, привези”. Фирма его вроде процветала, но тут у городских властей деньги кончились, нечем стало с кооперативом за работу расплачиваться. У других эти долги, когда деньги обесценились, сгорели, а Юрка или знал об этом заранее, или так уж получилось… Он за долги у городских властей сумел базу охотников и рыбаков забрать себе, да еще и “газик” прихватить. На базе он широко начал разворачиваться, думал, жировать будет, баню построил, хотел пивной бар открыть, да вовремя понял: ни к чему это. Народ враз обнищал, ему, народу, не до дорогого отдыха на лоне природы.
Сегодняшние “караси” — дело редкое, на этом не проживешь. Но Юрку голыми руками взять трудно, чтобы держаться на плаву, он и лес валит, и крота добывает, и рыбку ловит, только не сам, а чужими руками. И все работники у него на сезон. Кончился сезон — расчет и живи, как знаешь. Юрку не колышет, жив ты или нет, есть у тебя дом или нет.
Вот взять хотя бы их с Вовкой. Почти весь прошлый год на Юрку горбатились: и рыбу ловили, и крота добывали, и даже лес валили, а выпали глубокие снега — он им расчет и даже с базы прогнал, чтобы своим видом богатых клиентов не отпугивали. Остаток зимы они с Вовкой провели на мусорной свалке в хижине из разного хлама. А зима была суровая, хватили лиха в своем шалаше. Николай заболел и чуть концы не отдал. Ну, сейчас, слава Богу, зима позади, впереди лето — тепло, грибы, ягоды. Хорошо, когда тепло… А обижаться на Юрку бесполезно, для него эти все обиды, что для слона щекотка.
Ну, вот наконец и пенек, и останки плота.
— Давай, хлопцы, ждать вас буду! — это Юрка, а Вовка ему:
— Тише ты! — это Вовка ему.
По мелководью идти легко, но быстро нельзя — шума от плеска много получается. Послышался свист крыльев, и из тумана вынырнула стая чирков, они пролетели, едва не задев рыбаков за головы, обдав волной сырого и холодного воздуха.
— Носит вас, чертей! — Вовка ругается шепотом.
На воде видно хуже, чем на берегу, туман здесь плотней, что ли? Ага, вот и куст ивы, теперь налево — тут будет уже по пояс. Глубже им не надо. Сейчас на глубине рыбу не возьмешь: она идет на икромет, на мелкие места. Сейчас вот должна щука идти, ну а за ней и другая рыба, чтобы щучью икру жрать. У них в воде так, такой закон: одна рыба мечет икру, другая икру жрет, так уж в природе устроено.
Вот и кол первой сети. Сети поставлены так, чтобы за кустами с воды их не было видно. Вовка пыхтит сзади.
— Ну что?
— Тихо ты, что орешь!
А ничего. Нет, смотри, вроде поплавки пляшут, надо перебрать.
От Вовки толку мало. Таскать на горбу сети или волочить мешок с рыбой еще так-сяк, а рыбу выбирать из сетей он не может — пальцы на руках, как клешни у краба, не гнутся. Он и самокрутку сам себе свернуть не может. Сгубила его руки непутевая жизнь да холодная вода в реках, озерах и карьерах, где моют золотой песок. Напарник по рыбалке он никудышный, но что поделаешь, коли товарищ. Нельзя товарища бросать ни в беде, ни в радости, а если толка от него мало, надо терпеть, самому надо стараться.
Две щучки с икрой и одна с молоками. Начало есть. Пока выпутывал добычу, руки замерзли. Щука вообще запутывается в сети сильно, при свете и без навыка поработаешь, а в темноте… Николай все же как-то приспособился, понял, как выпутывать надо, откуда надо начинать, но все равно холодная вода, руки жжет, и пальцы плохо гнутся. Спросил Вовку шепотом, так просто, ни для чего:
— Вовка, почему руки в воде быстро мерзнут? А?
Вовка молчит, соблюдает тишину и правильно делает. Нельзя шуметь, на шум могут явиться с кордона, и тогда всей рыбалке конец. Это не комиссия, которая приехала и уехала, — Пашка на кордоне живет почти постоянно со своими шестерками: Ленькой и Степкой. Если засветишься, в покое не оставит. А как от них обороняться, если у Пашки пистолет и моторная лодка, да и закон на его стороне.
Пока шли до второй сети, Николай грел руки под мышками. Вроде согрелись немного. Вот и кол стоит, а где поплавки? Неужто сеть кто-то снял. Николай щупает около кола: верхняя тетива на месте, но почему-то натянута и дергается сильно. Стал тихонько сеть перебирать. Ба, да тут стайка язей запуталась, верно, пожаловали щучьей икоркой полакомиться, вот их и занесло на мелководье. Вовка сразу понимает, в чем дело, подходит с мешком.
— Коля, давай прямо в мешок выпутывай, а то упустишь.
Язь — рыба верткая, все норовит вырваться из рук, провозились порядочно, но добыча этого стоит, каждый кило по полтора будет. По Вовкиному счету десяток их всего, а Николай и не считал: все, кого возьмут, их будут.
Из третьей сети вынули пять крупных щук, икра и молоки из них так и текут. Азарт не оставляет их, но руки замерзли, а холодная вода через одежду прожигает тело как огнем. Николай греет руки под мышками, но от этого самому становится зябко. Вовка стоит столбом и ждет дальнейших указаний.
— Слышь, Вовка, нерест начался. Авось пофартит на этой неделе. Давай дальше не пойдем. Тут яма есть, надо медленно идти, шестом щупать. Рыбы вроде добыли, может, “карасям” хватит, в Юрке скажем, что все проверили.
Вовка молчит, он со всем согласен. А кто он есть, чтобы перья распускать или в дискуссию пускаться? Бомж он, господин “никто”. Ни квартиры, ни семьи, ни здоровья, ни работы постоянной. У него и паспорта нет, а откуда он, тоже не ясно. Каждый раз он свою биографию по-разному излагает, в зависимости от обстоятельств. Иногда его фантазия так разгуляется, что слушатели диву даются.
Будто кончил он военное летное училище и летал на самых современных самолетах и даже до капитана дослужился, но сгубила его любовь. Вроде у командира была молодая и красивая жена, которая тоже в Вовку втрескалась. И завертела их любовь и закрутила, а кончилось тем, что получилась между Вовкой и законным мужем драка, и Вовка сильно его избил. Потом был суд офицерской чести, Вовку разжаловали и выгнали из армии, хорошо еще, что не посадили. Ну а дальше с горя…
Но дальше собеседники обычно слушают невнимательно, неинтересно им, у самих такие дела “с горя”, зачем известное сто раз пересказывать? Этой Вовкиной биографии хочешь верь, хочешь не верь, но излагает вроде неплохо и словечками летными владеет. Черт его знает, где правда, а где ее нет? Да и неважно это, многие до того, как стали бомжами, кем-то были, дело известное…
Юрка ждет, сидя на пеньке, волнуется. Спросил чересчур громко:
— Ну, как?
— Тише ты. Да есть немного. Может, “карасям” хватит.
Юрка схватил мешок, заглянул в него, прикинул на руку вес и уже тише:
— Да вроде ничего. И язи — вижу. Сколько щук? Десять. И щуки не мелкие. Хорошо. Ну, я поеду, к вечеру буду. Ждите, выпивку и все такое подтяну, может, и с барского стола что-нибудь перепадет. Ну да ладно, там будет видно. — Взвалил мешок на спину и быстро пошел к машине.
Юрка он и есть Юрка, для него тяжесть не тяжесть, если есть выгода, если деньги карячатся. Алчный он до денег…
Когда Юрка уехал, отдохнули так же, как утром: Николай на пеньке, а Вовка на гнилых бревнах. Костер не потух, а новая партия сухих веток и смолистой щепы мгновенно его оживили. Николай собрался с духом и приволок большой чурбак. Теперь этот чурбак будет долго гореть, и костер не потухнет. Кое-как обсушились и согрелись, стало веселее, появился аппетит и желание выпить.
— Слышь, Вовка, давай примем еще по двести да отдыхать будем.
От такого предложения Вовка оживает, встает, раскладывает закуску на газетку, разливает по кружкам спиртное.
— Ну, давай!
Водка отдает чем-то химическим, вроде в той бутылке была не такая. Понятно, что “паленка” из технического спирта сработана, после нее отрыжка бывает противная, будто горелой резиной или еще чем-то вроде этого. Однако капризничать не приходится, хорошая водка им не по карману. Сказал об этом Вовке, а тот и такой рад:
— Сойдет для нашего случая, хуже бывало…
Вовке все сойдет, он в своей жизни что только не пил, и одеколоны разные, и настойки для натирания, где череп с костями нарисован и написано “Яд”. Сколько раз травился, а вот выжил, не помер. Видно, не судьба помирать от суррогатов — знать, иная смерть уготована.. После выпивки он заметно повеселел, и на разговоры его потянуло, это у него всегда так.
— Знаешь, Коля, все ничего, да уставать я стал быстро. Раньше такого не было. Как ты думаешь, почему это?
— Раньше ты был моложе и дури у тебя было больше, а ума меньше…
Оглянулся вокруг: весеннее утро сменялось погожим днем. Туман понемногу рассеивался, солнце пробивало его густую и вязкую кисею. Многочисленные пташки возились в кустах и пели на все голоса. В вышине, невидимый для глаза, блеял небесный “барашек” — бекас. На разливах за дальним лесом прокричали гуси. Жизнь природы шла своим чередом, и ей, природе, не было дела до двух уставших людей, что грелись у костра.
Николай подбросил дров и смотрел, как пламя слизывает тонкие сухие ветки, как трещат от жара сыроватые березовые палки. Со стороны кордона послышался звук лодочного мотора, и Вовка встрепенулся.
— Вовремя мы слиняли. Сейчас вдоль берега поедут нас ловить. Хрен им с маслом поймать. Потом поедут сети свои проверять. Им запрет не запрет, нерест не нерест, первейший браконьер этот Пашка Смолин. А ему чего? Бояться некого, он сам должен браконьеров ловить. И оружие у него есть — пистолет в кобуре на боку болтается, и с начальством у него “вась-вась”, рыбкой он начальство снабжает, а оно на все его фокусы смотрит сквозь пальцы.
От бессонницы у жаркого костра начинают слипаться глаза. Вовка широко зевает и трет глаза грязными руками:
— Давай, Коля, в шалаш, отдохнуть, пока Юрки нет, он ведь, черт полосатый, вовремя явится, как сказал. Это у него всегда так, понял, что рыба пошла в сети, будет теперь нас пасти и погонять…
В шалаше улеглись на толстый слой елового лапника, набросали на себя все, что только можно, лапник не перина, сено бы постелить, да где его взять, сено-то.
— Эх, сейчас бабу бы! — это Вовка.
Доход доходом, а о бабе размечтался. Николаю стало смешно, но говорить на эту тему не хотелось. Через некоторое время они уснули сном уставших людей. Этим сном засыпаешь, словно падаешь в глубокий и глухой омут, в котором нет дна и нет ни звуков, ни видений…
Пашка с Ленькой и Степкой исключительно для проформы проследовали на моторной лодке вдоль берега водохранилища до мыса. Туман рассеялся, однако на берегу они никого не обнаружили. Браконьеры если и были ночью и ловили сетями рыбу, то теперь их след простыл. Они или отдыхают у костров в окрестных лесах и ждут вечерней темноты, или уехали домой отогреться и отоспаться до следующей ночи. В обоих случаях они для Пашки недосягаемы, вот если только сеть оставили, но уж это едва ли. Редко кто из этой публики решается снастями рисковать, проще сети снять и с собой забрать.
Пашка — егерь, у него форменная фуражка, которую он носит лет десять, а на левом боку кобура с пистолетом, эта кобура порой ему мешает, и он привычным движением поправляет ее. Ленька и Степка — его неофициальные помощники. Они с Пашкой из одной деревни и даже с одной улицы, Пашка знает их буквально со дня рождения. Для них он “дядя Паша”, все же разница в семнадцать лет что-то значит. Да и должность его…
Школу они давно бросили, она мешала им заниматься рыбной ловлей и жить волной жизнью. А тут еще отделение совхоза развалилось, работы для малолеток нет, школа механизаторов закрылась, и деваться им в общем-то некуда. Вот и живут они на кордоне к великой радости их непутевых родителей, которые, как говорится, “не просыхают” от хмельного и которым сто раз наплевать на то, где их сыновья и что они делают. Обоим на будущий год идти в армию, а пока никто их не трогает.
Пашка этому рад: где еще найдешь работников, готовых за скудные харчи и крышу над головой хоть днем, хоть ночью мокнуть в холодной воде или мерзнуть на морозе?
— Дядя Паша, давай сеть проверим, — старается перекричать рев мотора Степка. Он до ловли азартный, его хлебом не корми, а дай сети проверять или еще что по этой части. Пашка согласно кивает и направляет лодку к одинокому колу, на котором примостилась большая белая чайка. Чайка подпускает лодку очень близко и с недовольным криком улетает.
Сеть стоит на удачливом месте. Здесь, как говорят моряки, “банка” — отмель вдали от берега, рыба выходит сюда кормиться, и в сетях всегда бывает добыча.
Мотор заглушен, лодка по инерции движется к колу, Степка опускает руку в воду, берется за верхнюю тетиву, лодку разворачивает, однако Пашка, действуя коротким одноперным веслом, выправляет ее так, чтобы она двигалась вдоль сети.
— Дергает кто-то. Ага!
Из воды показался судак. Он запутался в сети, согнулся дугой и расщеперился, выставив колючки.
— Хорош, кило три потянет, — Степка ловко выпутывает эту колючую шестерню из сети, судаку это не нравится, он дергается и колет руки.
— Тише ты, сволочь. Вот так надо. Хорош!
Судак шлепается на дно лодки, бьет хвостом, крутится на месте, потом успокаивается. Без приключений вынули из сети двух хороших язей и десяток крупных окуней.
— Дядя Паша, может, вторую сеть проверим? — это Ленька, вторую сеть проверять ему.
Издали послышался лай собаки, Пашка насторожился и повернул голову в ту сторону, где невидимый за мысом находится кордон.
— Тише вы! Медведка лает, на кордоне кто-то чужой, бросаем это дело.
Поправил кобуру, рывком ремня завел мотор, и лодка резво пошла по воде, огибая мыс. Когда вышли из-за мыса — кордон как на ладони. У забора стоит “газик”, а у причала Медведка лает на человека в камуфляжной форме.
— Яков Николаевич приехал. — Пашка старается говорить громко, но звук мотора заглушает его слова, а про себя подумал: — Опять из-за пацанов начнет мораль читать.
Уже с заглушенным мотором лодка с разгона вылетела на глинистый и пологий берег причала. Ленька выскочил первым и стал услужливо тянуть за цепь. Пашка цыкнул на Медведку, умная собака перестала лаять и ушла в свою конуру.
Подошел Яков Николаевич. Он, как и положено начальнику, сдержан и на вид суров. Подал руку Пашке, зыркнул глазами на Степку с Ленькой.
— Эти все еще здесь? Ты пойми, Павел Николаевич, не имеем мы права их здесь держать. Случись что с ними, не сносить нам головы, по судам нас затаскают, были уже в области такие случаи.
Пашка молчит. Это говорится не первый и не десятый раз. А куда он их денет? С другой стороны, начальник прав. Эх, жизнь! Да и как ему одному? Досокращались! Раньше на кордоне семьями жили, всех членов семьи в штат брали, да и зарплата была не в пример теперешней, смех, а не зарплата, да и ту задерживают. Пашка на это не в обиде, у воды и леса он сам прокормится, да больно много стало проверяющих. Плодит контора чиновников, а надо бы егерей, егерей побольше… Яков Николаевич заглянул в лодку и увидел рыбу.
— Вот видишь, опять. Рыба откуда? Из сетей вынута. Ты хоть для вида удочки бери. Да, вот еще. На тебя телега в контору приехала, пока анонимная, и Николай Петрович положил ее под сукно. Пишут доброхоты, что сети ставишь, рыбой торгуешь. Вчера меня вызывали, велели проверить. Что мне сейчас начальству говорить?
Что на это ответить? Якову Николаевичу хорошо рассуждать, он сразу в начальники попал, видимо, мохнатая рука где-то есть. Ни дня егерем не проработал, не мотал сопли на кулак, не хлебал лаптем щи. Рыбку ему дадут, дичь подстрелят, лосиным мясом снабдят. Машина под задом. Что еще нужно? Ну да ладно. Он всегда поначалу суров, вот хлебнет ушицы с водочкой — подобреет.
— Эй, Ленька, давай уху вари, надо дорогого гостя угостить. Да рыбы, рыбы не жалей, чтобы юшка была наваристой. Картошки клади поменьше — не суп небось. — И, уже обращаясь к начальнику: — Рыба хороша. Вот судак, кило три будет, может, с собой возьмете? Вкуснятина, и костей мало, одно мясо…
Не дожидаясь ответа, Пашка завернул судака в кусок мокрой мешковины и положил в машину, начальник покосился, но ничего не сказал. Пока Степка с Ленькой колдуют вокруг костра, Пашка с гостем сидят на скамейке и курят сигареты с фильтром. Пашка сигареты с фильтром не любит, он ими не накуривается, да еще от них сильно кашляет. Однако начальник угостил, надо терпеть, он терпит и внимательно слушает, что ему говорят.
— Нам стало известно, что Юрка опять рыбой торгует. Сведения верные, из первых рук. Ты уж, Павел Николаевич, смотри тут, нерест начинается, может комиссия нагрянуть твою работу проверять. Что говорить будешь? Где твоя работа егеря? Тут хошь не хошь, надо Юрку с подельниками ущучить. А что тебе надо? Лодка с мотором есть, оружие имеется. Только не спи и не зевай. Тут кругом сплошное браконьерство, а ты сидишь, как ступа, вроде и нет ничего. Начальство недовольно. Говорят, нет от него отдачи.
Пашка опустил голову и тяжело вздохнул.
— Дак как их поймаешь? Сам Юрка не рыбачит, у него все нанятые, народ отчаянный, отпетые головушки, им терять нечего. Оторви да брось, мать их так. Я уж слежу, слежу — нет, не видно. Может, Юрка где в другом месте рыбу добывает, ведь может такое быть.
Лицо начальника стало суровым.
— Не надо мне зубы заговаривать. Он, кроме как здесь, нигде не пасется.
За разговором время пробежало быстро. Подошел Степка и сказал, что уха и жаркое еще минута-другая и будут готовы.
— Где будем кушать, в избе или на воле?
— Вроде сухо пока, давай на воле. — Голос Якова Николаевича подобрел.
Быстро, по-походному собрали еду на столике под навесом. Запах ухи на свежем воздухе щекочет ноздри. Припасенная для начальника водка приятно обжигает горло.
— Вот только хлеб не свеж, — извиняющимся голосом замечает Пашка.— Самому печь приходится, каждый день недосуг, знал бы, что приедете, испек бы ночью.
— Ладно, и так пойдет, — выпивка и вкусная еда подняли настроение начальника. Он, наверное, рано встал, глаза осоловели, начал часто зевать.
— Может, отдохнете в горнице?
— Да, пожалуй….
Через пять минут гость громко храпел на Пашкиной постели. Степка с Ленькой залезли на чердак и уснули на своих лежанках из сена.
Пашке же не спалось. Он сидел на скамейке и гладил Медведку, которая положила ему на колени голову. Что же делать? А ведь могут по шапке дать. Как это он сказал? “Где твоя работа?”. Думает, браконьеров ловить легко. Риск большой. Башку отвернут, да и подпалить могут. Тайга — закон, медведь — прокурор. И утопить могут. За ними не пропадет. А делать надо. Надо. А то выгонят, где сейчас работу найдешь, если ты можешь только что на лодке гонять и рыбу ловить…
Наконец он придумал, как надо поступить. Вот поймает он, пусть не Юрку, Юрка в воду не полезет, ну хотя бы нанятых, или снасти отнимет, и работа видна будет.
— Эх, была не была, в городе жила… — в затишке на скамейке тепло, задремал и очнулся от стука двери.
Это Яков Николаевич проснулся и вышел на крыльцо. Вид у него отдохнувший, бодрый, подошел и сел рядом.
— Ну, значит, так, берись за дело, надо хоть не Юрку, так Юркиных людей взять. Решай тут, на месте, не маленький. А я поеду, мне еще на Щучьем надо побывать, говорят, Славка пить запоем стал и все дела забросил. Надо проверить. Бывай. — Пожал руку, сел в машину и уехал.
Когда “газик” скрылся за деревьями соснового бора, Пашка разбудил “общественность”.
— Вставайте, господа, хватит клопа давить. Надо делом заниматься. У меня план доспелся. Объяснять долго. Вы здесь за хозяев. Все прибрать, а я мотанусь до дома. Эх, жаль, нельзя вас вместо себя послать, везде приходится самому успевать. Ну да ладно, в общем, давайте…
Столкнул лодку на воду и, не заводя мотора, на веслах поплыл к колу, что торчит из воды метрах в двадцати от берега. За веревку вытащил плетенный из ивовых прутьев садок, где при ярком солнечном свете серебром трепыхалась рыба, открыл дверку, высыпал рыбу на дно лодки и опустил садок в воду. Быстро разложил рыбу в два мешка и огляделся по сторонам: все в порядке.
Мотор завелся с первого рывка. Сел на корму поудобней, путь предстоял неблизкий, хоть и не веслами грести, а будешь сидеть неудобно, продует и враз спину схватит, это бывало, имеется опыт.
Вода бежит навстречу, мотор работает ровно, такая поездка была бы приятна, если бы не холодные брызги, но к этому он привычен. На водохранилище рыбаков не видно: запрет. Не рискуют браконьеры днем появляться, другое дело — ночью. Вон за ближней горой дым от костра, не иначе там они отдыхают. А что он может сделать? По первости пытался, да что толку. Они ведь не лыком шиты. Подойдет, бывало, к костру, начнет им говорить, а они, как правило, под хмельком.
— Что надо, гражданин начальник? Не видишь, люди культурно отдыхают. Какая рыба, какие снасти? — А у самих руки раскисли от воды и от одежды рыбой разит на километр, но все или спрятано, или увезено — не придерешься.
А день разгулялся на славу, туман сел на воду, яркое весеннее солнце щедро одаряет все светом и теплом, но если со светом все в порядке, то тепло поглощается водой, и от нее веет холодом. Пашка зоркими глазами оглядывает и ближний, и дальний берег. Вот из-за мыса показался поселок и стал виден отцовский дом, где живет теперь он с семьей: женой и двумя детьми — школьниками. Дом расположен на берегу, вода еще высокая, и часть огорода затоплена. Причалил лодку в огороде и огляделся вокруг. Вроде и таиться бессмысленно, лодку небось видели из окон за три километра, когда она выходила из-за мыса. Соседи, конечно, знают, что он прибыл, и что рыбу привез — тоже, так что таится он больше по привычке, да еще из соображения безопасности. Он давно заметил: когда таишься, зависть не так мучает соседей, как если бы он действовал открыто, а меньше зависти — меньше и кляуз.
Во дворе жена возилась с курами, она удивилась его возвращению.
— Что так рано, обещал через неделю.
— Дела есть… Надень сапоги, поможешь.
Они вышли и спустились к лодке, крадучись и пригибаясь к земле, перетащили мешки с рыбой в сарай.
— Пантелеихе скажешь, как обычно. Поняла?
Жена кивнула головой.
Пантелеиха — соседка, непутевая женщина неопределенных лет. Живет она в гнилой избушке и, как говорят в поселке, “не просыхает ни днем, ни ночью, ни зимой, ни летом”. Однако, понимая, что для нее Пашкина рыба единственный, а может, и последний источник дохода, всегда честно возвращает деньги за рыбу, “отстегнув” свою долю — десять процентов. Вот и завтра она будет задами крадучись ходить к ним в сарай, брать рыбу малыми порциями и продавать на автобусной остановке. Заработанные деньги тут же потратит на сахар и дрожжи для браги, — других забот у нее нет. Пашку это вполне устраивает, деньги нужны на все: детей одеть-обуть, бензин для лодки купить, на еду и на все прочее.
Наскоро пообедав и погрузив в лодку все необходимое, Пашка двинул в обратный путь. Обед, за которым он как обычно принял сто граммов водки, поднял настроение, мотор поет свою песню, слабая рябь воды бежит навстречу, глазам больно от солнечных бликов. Пашка невольно прикрывает глаза и на короткое время впадает в какую-то непонятную дремоту. Все кругом кажется нереальным и далеким, в голову лезут разные мысли, вспоминается прошлое: армия, детство покойные отец и мать, дни и ночи на рыбалке…
Когда лодка обогнула мыс, он увидел своих пацанов и Медведку, что с лаем носилась по берегу, тревогу как рукой сняло, и стало легко на душе. Все встречали его, все его приветствовали, и ему было приятно. Он никогда не читал мудрых книг и уж тем более не изучал философию, иначе бы он понял: что удовольствие доставляет ему власть. Власть хотя бы над небольшим коллективом. Он здесь хозяин, его слово последнее, от него все зависят, ему и только ему все поклоняются.
Вот его лодку подхватили и вытащили на берег, все глядят на него, все ждут его слова, его решения, и он, словно вождь или командующий, твердо говорит:
— В общем, так. Хватит сопли жевать. Сегодня пойдем брать Юркиных людей, — привычным движением поправил кобуру с пистолетом и закончил: — А пока надо мне отдохнуть. Вы тут прохлаждались, а я уробился, сил моих нет. Разбудите часов в десять, да и сами отдохните, ночь будет трудная, спать не придется,
С этими словами он прошел в дом, не раздеваясь, лег на кровать и мгновенно уснул.
Николай проснулся от того, что еловая ветка уперлась ему в бок. Кое-как избавив свои ребра от ее уколов, лежал и смотрел на крышу шалаша, где сквозь редкие сухие ветки и смутную ткань полиэтилена светилось голубое небо. Почему-то стало себя жалко. Сколько лет с тех пор прошло, уже, наверное, пятнадцать, да, пожалуй, уже идет шестнадцатый год, как у него ни дома, ни семьи, а в паспорте прописка по адресу, где он не был все эти годы. Это хорошо, что у государства не было средств на обмен паспортов, а то в миг бы лишился этого паспорта и прописки и стал бы, как Вовка, бомжем, да еще и мог бы попасть в тюрьму — за уклонение от уплаты алиментов. Всего два раза он высылал переводы по своему прежнему адресу: когда сначала сыну, а потом дочери исполнилось по шестнадцать лет. И в обоих случаях на бланке перевода указывал адрес главпочты, а на следующий день его уже не было в этом городе. Сколько сейчас сыну? Двадцать три… а дочери — двадцать. Они уже взрослые люди, и его, поди, уж не помнят. Да, жизнь… Действительно “жизнь” — ни цели, ни смысла, ничего… День прошел — к смерти ближе.
Вовка проснулся и тоже ворочается. Видно, и ему ветка в бок впилась.
— Слышь, Вовка, тебе надо за подстилку морду набить. Я же просил крупных веток не класть, а ты…
Вовка лежит молча и сопит. И зачем он это Вовке говорит, зачем слюну сушит и голосовые связки утруждает? Посмотрел на часы:
— Ого, скоро Юрка явится. Давай-ка вылазить. Надо костер развести да разойтись. Дело под вечер, пора к ночи готовиться.
Солнце садится за увал, и длинные фиолетовые тени ложатся на прошлогоднюю жухлую траву и голые кусты, кругом неприглядно, но под слоем мертвых стеблей прошлогодней травы уже начинают пробиваться тонкие зеленые ростки. Неделя-другая — и вся поляна станет буро-зеленой, а потом бурая масса утонет в зеленом буйстве жизни, так же, как вот сейчас лесная тишина утопает в гомоне и трелях лесных птиц.
Вовка вылез из шалаша, а встать и разогнуться не может:
— Ой, беда, ой, спина болит, мочи нет…
Кое-как доплелся до молодой березки и, держась за ее гибкий ствол, с трудом выпрямился. Виновато посмотрел на Николая:
— Ничего, разойдусь…
Юрка появился по времени точно, как и обещал. Когда рыба идет, он всегда так, чувствует выгоду… Идет через поляну, тащит тяжелую сумку, издали машет рукой. Подошел поближе, аж весь в улыбке расплылся и растаял:
— Ну, братва, что я вам сегодня подвез, век не догадаетесь! “Караси” выпивку и закуску оставили. У них с похмелья и обжорства вчерашнего аппетита совсем не было, один чай лакали, три больших самовара выдули, да в сортир бегали.
Поставил сумку на землю — бутылки тут же отозвались стеклянными голосами.
— Вы только поглядите, какие бутылки! Дорогие, небось и надписи на иностранном языке. На одной я прочитал “Виньяк”… Коньяк, что ли? Пробуйте, угощайтесь. Небось замерзли. А?
Николай заглянул в сумку. Оно, конечно, объедки, но сразу видно: продукты дорогие. Салаты вроде, а вот рулеты и пирожные, смято все, но есть можно, сойдет…
Вовка хватает продукты грязными руками и тащит в рот. Юрка сморщился:
— Ты хоть руки вымой…
Вовка не смущается:
— На воле и так сойдет, не грязь это, а зимний загар. Правда, Коля?
Попробовали напитки. Начали из большой красивой бутылки. Вовка пока разливал, слюной изошел. Выпили — ну и дрянь, что-то кисло-сладкое. Вовку передернуло. Ты смотри ведь как! Одеколон с водой разведет, выпьет — даже не поморщится, а здесь… Ну и артист все же он. Однако в других бутылках были напитки и крепкие, и какие-то душистые. Вовка остался ими очень доволен.
— Ты смотри Коля, запах-то какой! — он нюхает кружку. — Как дорогие духи. Да…
Он бы все выпил, но Николай его остановил:
— Хватит, надо оставить, когда ночью с воды придем.
Он собрал объедки, завернул в бумагу и уложил в рюкзак. Остатки из бутылок слил в одну и все спрятал в шалаше.
— После сытного обеда по закону Архимеда, чтоб здоровье сохранить, надо закурить, — продекламировал Юрка и достал сигареты в красивой коробке.
Закурили длинные сигареты с фильтром. Вовка затянулся, выпустил дым и поморщился:
— Дрянь! И за что люди деньги платят? Я бы в жизнь таких не покупал. Эх, дурят людей, дурят…
Юрка на это даже вроде обиделся:
— Что это ты все критикуешь? Все тебе не так да не сяк. Ну ладно, вы бывайте, а я поеду. Лариска там небось уж заскучала.
Взял пустую сумку и быстро пошел к машине. Утром он, конечно, приедет, водку, курево и еду кое-какую привезет и так вот будет возить порциями. Это у него порядок такой, он знает, с кем дело имеет, с какой публикой. Снабди пищей и спиртным на долгий срок — вмиг слиняет и сеть прихватит.
Вовка лежит на спине, смолит сигарету и смотрит в небо:
— Слышь, Коль, Лариска его ждет. Эх, если бы меня ждала какая-нибудь.! А? Я бы не только на машине, я бы пешком, нет, не пешком, а по-пластунски пополз, но никто нас с тобой не ждет, плохо, а что сделаешь?..
Был и у Николая момент, когда мог с бродячей дорожки уйти, якорь мог бросить. Случилось это года два назад. Совсем тогда изголодал и, чтобы не сдохнуть, пошел. И в третьем от края доме повезло. Оказалось, женщина одинокая живет, мужа год назад похоронила, а дел для мужских рук в сельском дворе всегда в избытке. Целый день он работал, а она выйдет во двор, посмотрит, как он работает, и опять в избу. Так уж получилось тогда, что вечером вымылся он в бане, а ночью оказался в ее постели. Неделю жил, работал и питался, и стала она ему сначала намекать, а потом и открытым текстом:. оставайся, мол.
Будь бы осень, непременно бы остался, а тут весна, впереди лето и воля. Пообещал он об этом подумать, да так вот до сих пор и думает… Несколько раз порывался в эту деревню пойти, но что-то сдерживало, воля, наверное. Воля, она как наркотик, кто к ней привык, не может сидеть на месте, истоскуется и повесится. Зачем зря хорошую женщину баламутить? Может, найдет она другого и будет с ним жить-поживать.
Николай задремал и очнулся от “хорканья и цвиканья” вальдшнепа.
Смеркается, постепенно замолкают лесные птахи, и только на вершине большой сосны, что растет посреди поляны, какая-то пичуга рассыпает свои трели. Подумалось: “Вот пичуга, если разобрать, небось в спичечном коробке все уместится, а звук какой, сила жизни какая!”
Ну, все это лирика. Воспоминания и мечты, на них хлеба не купишь и одеждой не обзаведешься. А приодеться надо, ох как надо. Одежка, что дала ему в дорогу та женщина, была с плеча ее покойного мужа. Не новая, но добрая, однако за два года скитаний она сильно поизносилась, надо бы денежек подзаработать на рыбе и, Бог даст, приодеться, хотя бы в магазине “Спецодежда”.
Принес из тайника комбинезоны и мешки для рыбы. Мешки крепкие и большие, говорят, они при военном деле предназначены для хранения зараженной одежды. Пожалуй, Вовка в мешке поместится, если сядет на дно. Если такой мешок набить рыбой доверху, его и вдвоем не поднять. Ну, да рыбу еще надо поймать, плавает она пока в воде…
Начали одевать комбинезоны. Николай быстро оделся и стоит с мешком в руках, ждет Вовку. Что это он там возится? Негромко, лишний шум ни к чему, стал поторапливать.
— И что ты там вошкаешься? Давай быстрее!
А Вовка все возится, не может никак собраться, прыгает на одной ноге.
— Понимаешь, ноги мерзнут в воде, даже судорогой схватывает, спасу нет. Вот решил обмотать поверх сапог кусками старой шинели, авось потеплее будет.
— Ну, обмотал и обмотал. Бери мешки, да и пошли.
К берегу шли, стараясь не поднимать лишнего шума. Черт его знает, что их ждет. Останавливались и прислушивались. Не обнаружив ничего подозрительного, шли дальше. Наконец вышли к тому месту, где отдыхали утром. Нет никого, вон птички возятся в кустах, никак не угомонятся, где-то крякнула невидимая утка, — все в природе затихает, готовится к ночному отдыху. Николай наклонился к Вовкиному уху и почти шепотом:
— Давай подождем, на воде еще светло.
Сел на пенек. Вовка тоже, как утром, улегся на останки плота. Пусть лежит, сейчас не опасно, все же сухой как-никак, не то что утром после воды.
Невольно мысли разные в голову лезут, и к рыбалке вроде они не относятся. Воспоминания роятся, толкутся, не хотят соблюдать хронологию. Давно прошедшее лезет вперед, отталкивает события ближних лет. А что было? А все было. Было, было, было и сплыло. Прошло, промелькнуло, кануло в реку времени — Лету, как называли ее древние.
Работал на заводе, заработки были хорошие, начальство ценило, закончил вечерний техникум, женился, дали квартиру в новом доме, родились дети. Обычный трудовой путь квалифицированного рабочего времен застоя. Мечта была, давняя мечта, купить машину. Деньги не сберкнижке лежали, но очередь двигалась медленно, и вдруг повезло, хотя это уже как сказать. Может, если бы не повезло, жизнь другая бы выдалась.
Был срочный заказ ВАЗа, и начальство пообещало тому, кто выполнит его в срок, без очереди дать машину. Он очень хотел получить машину и взялся за это. Пять суток не выходил из цеха, спал в раскомандировке по три-четыре часа и все же успел к сроку сдать работу. Машину ему дали.
Решили отметить это за городом, знал бы, никогда бы этого не делал. Поехали компанией на трех машинах. Шашлыки, водка. Выпили тогда крепко. Ему бы, дураку, проспаться там же в машине, ан нет, пьяному море по колено. Поеду — и все. В городе почти около своего дома сбил человека, человек умер. Перед арестом сам, тогда не зная для чего, спрятал в укромном месте, но не в квартире, свой паспорт. На следствии сказал, что потерял. На это не обратили внимания — потерял и потерял, в колонии паспорт не нужен, там номер все заменяет.
Срок дали небольшой, а жена и этот срок ждать не захотела. В момент выскочила за своего давнего дружка. Узнал об этом — волком выть хотелось, свет был не мил. Злость на супругу такая — убил бы, попадись тогда под руку.
Вышел по амнистии досрочно, вынул из тайника свой паспорт и “с горя”. А дальше все по типовой схеме. Людей много, а путь на “дно” один. Это обыденно и неинтересно. Скитания, жизнь по разным углам, да что там говорить… Хватит воспоминаний, надо делом заниматься.
…Прислушался: вроде кругом нет никого. Справа утки плещутся и крякают, над лесом протянул запоздалый вальдшнеп, на вышке у кордона зажегся фонарь, он далеко виден. Они всегда так делают, это обязанность егеря, и Николай об этом знает.
Пора. Толкнул Вовку в плечо, тот поднялся, сел, зевнул, шепотом выматерился. Небось неохота в воду лезть, неохота, а ведь надо, надо…
Пошли по меляку, стараясь меньше шуметь. Вон ивовый куст темнеет, значит, правильно идут. Постояли, прислушиваясь: вроде тихо. Дальше вода по пояс, идти труднее, ноги скользят по дну, все же действует закон Архимеда: легким становишься, плохо это, а что поделаешь.
Вот и кол первой сети. Опять прислушались, нет, тихо кругом. Стали перебирать сеть, вернее, как и утром: сеть перебирает Николай, а Вовка с мешком шарашится по воде. Рыбы много и все одна щука. Николай берет рыбу наощупь, определяет, где голова, ломает “лен”, и рыба становится неподвижной, так выпутывать легче и шума меньше. Мешок постепенно наполняется рыбой. По воде мешок с рыбой движется почти без усилий, он ничего не весит в воде, а как на берегу? Смогут ли они дотащить его до шалаша?
— Вовка, а не много ли мы рыбы в один мешок набили?
— Вроде нет, в том году больше клали.
Слава Богу, две сети вытрясли без происшествий, есть рыбка, есть. Если так дело пойдет, можно будет с Юрки хорошие деньжонки сорвать. Но все же переложили в мешок лишнего и поняли это, когда стали вытаскивать его на берег. Вовка он Вовка и есть, с простым делом справиться не может, тоже летчик-налетчик. Да никакой он не летчик, небось сортиры всегда чистил, а словечки можно и от знакомых наловить или из книг.
Как ни говори, а на берегу теплее, вода холодная не сжимает ткань химзащиты и не мешает кровообращению. Посидели и отдохнули: Николай на большой коряге, а Вовка просто на земле.
— Хорошо, Коля, с обмотками. Ходить тяжелее, поднимает вроде, а зато теплее, ей-ей, теплее, — Вовка говорит шепотом и правильно делает.
Тут бы уже надо Николаю сообразить, но вот что-то не сработало да и только….
Вроде согрелись, хорошо, что луны нет, а звезды — как в тумане. Весной это всегда так, видно, в воздухе влаги много, или другая какая причина есть.
— Давай, пошли проверять следующую сеть.
Что это с рыбой делается? Лезет в сеть, как дурная. В прошлом году такого не было, а тут как с ума сошла. Николай понимал, что это плохо, быстро икромет пройдет. Но азарт даже в холодной воде не отпускает. Хочется все больше и больше. Почему это так? А черт его знает почему. Они увлеклись, перестали прислушиваться к ночным звукам и оглядываться по сторонам, вот и заметили силуэт лодки слишком близко. Николай увидел, сразу толкнул рукой Вовку и показал на лодку. На лодке их, видно, тоже заметили, потому что изменили курс, и теперь лодка, скрипя веслами, шла прямо на них.
— Стой, стой на месте. Стой, стрелять буду! — голос Пашки, весла плещут о воду, лодка мчится прямо на них, луч фары разрезал мглу ночи, ослепил.
Нет, не готовы они к этому были, явно не готовы. Особенно Вовка. Закрутился он на месте, как заяц-подранок, и побежал не к берегу, а вдоль берега. Он, видно, всерьез пули испугался. По воде в костюме особо не побегаешь, а он знатно чесанул, руками гребет, себе помогает.
Николай же пули не испугался, он знает, Пашка хоть и имеет оружие, в убегающего стрелять не будет. Оружие дано ему для защиты, а он не дурак и понимает что к чему. Поэтому Николай без паники, но так быстро, как только позволяли вода и комбинезон, пошел к берегу. На берегу он отошел за кусты и остановился, предполагая, что Пашка на берег не сойдет. На лодке да с оружием для обороны — куда ни шло, а на берегу… А на берегу, и Пашка это понимает, могут его ждать и не с голыми руками. Нет, на берег он не сойдет.
Так оно и получилось. Пашка со своими пацанами завалили мешок с рыбой в лодку, сняли сеть, покружили еще по воде немного и, не найдя других сетей, налегли на весла. Николай вышел на берег и прислушался. Откуда-то издалека донесся неясный гул, то ли самолет, а может, с трассы такой звук. Низко над головой протянула стайка уток и села на воду. В прибрежной траве кто-то возится и пыхтит, может, ежик ищет себе пищу, может, ондатра, в темноте все равно не увидишь. Все стало как-то безразлично — вся эта рыбалка, да и вся канитель. И куда делся былой азарт, его словно и не было. Сейчас одни заботы. Они засветились, и теперь егерь будет все время их пасти, а может, еще и комиссию на них нашлет. Там людей много и все с оружием. В общем и целом, дело дрянь и надо мотать удочки, то есть снимать сети, пока темно, и линять.
Пожалуй, придется пойти к Юрке на базу и все рассказать. Юрка, конечно, покричит, но и сам поймет, что дело дрянь и оставаться на водохранилище со снастями не имеет смысла. В общем, как ни крути, надо собираться. И куда это Вовка запропастился? Уж давно должен был подойти. Сильно струсил, что ли, в штаны навалил и теперь отмывается. А может, он, бездельник, к костру рванул принять на грудь и покушать?
Николай снял комбинезон, перекинул его через плечо и пошел к костру. На его удивление, у костра Вовки не оказалось, а продукты и питье лежали на месте в целости и сохранности. Почесал в затылке. Что же делать? Заблудиться он не мог. Здесь пойди хоть влево, хоть вправо — попадешь на заливы в устьях речек, что впадают в водохранилище. Если пойти к лесу, выйдешь на покосы. Тут и слепой не заблудится, а Вовка все же лесной бродяга и бродяга со стажем. Куда же он делся? Позвать, что ли?
Крикнул негромко:
— Вовка! Вовка!
И, не дождавшись ответа, закричал что есть силы:
— Вовка!
Эхо разнесло звук, в кустах завозились разбуженные пичуги, и опять все затихло. Стало тревожно. Где же он? Куда он провалился? Провалился. И вдруг обожгла мысль, но он прогнал ее. Да не может быть! Утонул. Но как он мог утонуть? Кругом одни меляки, глубина по пояс, а то и меньше. Хотя, хотя, хотя. Как это он про яму забыл?
Стало тревожно. Неужели? Нет, не может быть. А ведь в самом деле Вовка побежал в сторону ямы. Как это он раньше не подумал, как из вида упустил? Ну, хорошо, пусть яма, но яма-то небольшая, так, примерно, десять на десять метров. Неужели умеющий плавать Вовка мог в ней утонуть? Может? Не может? А черт его знает. Чушь какая-то. Эти десять метров любой человек умеющий плавать преодолеет. А зачем преодолевать, сунулся и обратно, вот и все. Невероятно, но надо проверить.
Вспомнил, что в шалаше есть фонарик, батарейка почти села, но все же лучше, чем в полной темноте. Он шел к яме и в глубине души надеялся ничего там не найти. Тогда хоть появится надежда. Фонарик светил слабо, однако идти с ним все же значительно лучше, чем в полной темноте.
На берегу огляделся. Где здесь яма? Вот кривая березка, яма должна быть левее ее. Посветил на воду — вода матово блестит, и больше ничего не видно. Поискал на берегу и нашел большую палку. Надел комбинезон и осторожно, прощупывая дно, пошел в сторону ямы. Ага, вот и яма — палка ушла в глубину и не достала дня.
Луч фонаря скользит по воде, вроде ничего нет, вот только кочки. Какие кочки? Он точно помнит: кочек здесь не было. Что же это за кочки? Толкнул их палкой… Да это же бахилы от химзащиты! А почему они здесь? Ох, да это Вовкины бахилы. Вот беда так беда.
Крючком, что на конце палки, стал торопливо подтаскивать бахилы к себе. Бахилы крутятся, крючок соскальзывает. Хоть и с большим трудом, ему удалось их подтащить.
Никогда не думал, как тяжело в комбинезоне химзащиты тащить утопленника по воде. Ноги скользят по илистому дну, утопленник цепляется за коряги. Наконец вытащил Вовку на берег, достал фонарик и осветил его лицо.
Он слышал, что у утопленников бывают синие, да еще и в пятнах, лица. Может, это так и бывает. Но у Вовки лицо было белым и чистым, глаза плотно закрыты, а губы скривились в какой-то странной усмешке. Не к месту мелькнула мысль: отмыла все же вода Вовкину грязь с лица, а он уверял, что она не отмывается даже с мылом.
Он сидел на берегу рядом с Вовкой и не мог поверить, что Вовки уже нет, что Вовка умер, утонул, захлебнулся водой. Теперь-то ему стало все ясно. Закон Архимеда, закон Архимеда. Как это там учили в школе? Вроде так: “На любое тело, погруженное в жидкость, действует выталкивающая сила, равная весу жидкости, вытесненной этим телом”. Все понятно, все ясно. Природа, когда создавала человека, учла это. Ноги и тазобедренный сустав — там одни кости, жилы и мясо. Все это тонет в воде, а грудная клетка содержит в себе воздух в легких. Вот поэтому человек в воде, как поплавок, встает головой кверху, что и позволяет ему дышать воздухом.
Обмотал Вовка ноги тряпками, да сапоги, да портянки, там везде воздух, вот и стали ноги легкими. Попал он на глубину, его и перевернуло. Он и раньше слышал, бывали такие случаи. Даже сильные и опытные люди спастись не могли. Тут, главное, не растеряться и сбросить этот проклятый комбинезон или порезать бахилы ножом. Но для Вовки, для дохода Вовки это же смертельный трюк, и он не смог его выполнить, не смог лямки снять и из комбинезона выскользнуть.
Николай не помнит, сколько времени он просидел так в неподвижности. Очнулся от резкого звука, будто где-то лопнула струна. И в прошлом году ранней весной он слышал такой же звук, а что это, не знает. Фонарик почти не горит, видно, батарейка совсем “села”.
Что же делать? Как быть? Вот ведь какая беда! Эх, Вовка, Вовка. И сунул черт тебя в эту яму, нашел же ты ее среди меляков!
Ну, ладно, Вовка — жмурик, ему ничем не поможешь, а что ему, Николаю, делать? Как быть в этой ситуации? Тут, как ни думай, а надо “делать ноги”, смываться надо. Если до официального дойдет, заведут уголовное дело, на жмуриков, он слышал, всегда заводят. Начнется следствие, а для суда будет все ясно. “Два бомжа ловили рыбу, напились, не поделили добычу, и один, действуя в пьяном угаре, утопил другого”. Суду не докажешь, что любой хмель в холодной воде выходит за десять минут и никакого “пьяного угара” и в помине не остается. Ну, дураков нет. Кто как, а он пас. Пусть тут Юрка все расхлебывает, а с него хватит…
Встал и пошел к костру, наломал по пути сухих веток, благо уже начало светать и кромешная темень безлунной ночи сменилась серым светом раннего утра. Костер ярко вспыхнул, разливая вокруг себя свет и тепло. Взял из шалаша и одел свою одежду, а ватные брюки и телогрейку повесил рядом с комбинезоном на ветку березы, — не его это, Юркино, пусть забирает.
Хмельное из бутылки выпил залпом, почти не чувствуя вкуса, и съел остатки еды. Никаких мыслей не было, кроме одной: быстрее убраться отсюда, да как можно дальше.
Забросил за спину рюкзак и пошел. От выпитого слегка кружилась голова, стало тепло и даже жарко. Он примерно знал, куда он пойдет. Тут недалеко мужики из Казахстана лес валят, и работник за еду и крышу над головой завсегда нужен, а поспеет черемша, он в другую подастся в бригаду, что заготовляет ее на продажу и солит в бочках. Там свои ребята, примут, не откажут. Ну, а потом… потом лето и тепло будет. В общем, как всегда, как обычно. Будет день, будет пища…
Пока шел, совсем рассвело, бесчисленные лесные пичуги громко оповещали мир о своем существовании. В одном месте увидел зайца, косой ковылял по поляне, на нем была какого-то непонятного цвета шубка, не вылинял он, что ли?
Шел, внимательно прислушиваясь, и еще издали уловил звук мотора Юркиной машины. Спрятался за ствол большой лиственницы, что росла недалеко от дороги. Машина проехала близко и скрылась за поворотом, а когда он опять вышел на дорогу, в нос ударил запах бензиновой гари и горячего машинного масла.
— Торопится Юрка за рыбой, спешит, ну и пусть спешит. Он, конечно, мешок с рыбой найдет, да и Вовку найдет. А может, он ничего искать не будет. Нет их у костра, значит, слиняли. Сам рассказывал, было у него такое и не раз. Сбегали работники и снасти с собой уносили, публика известная…
Когда звук машины затих, вдалеке померещился Вовкин голос: “Коль, а Коль?” Вздрогнул, стало страшновато и неуютно. Торопливо оглянулся — нет никого. Фу, ты, черт, померещится же такое! Махнул рукой и пошел дальше.
И снова за спиной почудился Вовкин голос, словно он просил о чем-то, но слышно плохо, слова не разобрать. Опять обернулся и выматерился. Что это со мной? Вовки нет, Вовка умер, утонул, захлебнулся водой, лежит не берегу мертвый. Нет его, нет. Какой голос, какие слова? Нет ничего и все…
Быстро пошел по дороге, но вдруг помимо своей воли остановился, словно уперся в какую-то преграду, и в этот момент вдруг ясно, словно это было вчера, вспомнилась зимовка на городской мусорной свалке, даже запах горелого мусора почудился….
Жили в шалаше, сколоченном изо всякого хлама, что валялся вокруг, спали прижавшись спинами, грели друг друга. Было холодно, плохо, не хотелось жить. Хотелось умереть, избавиться от этого вечного холода. Говорят, мертвые ничего не чувствуют, ничего — ни тепла, ни холода… А Вовка, безответный Вовка, никогда не ныл, стонал во сне от своих болячек, но вида не подавал. Сам старался сносить все трудности и беды и его подбадривал. Всегда честно делился с ним последним куском хлеба, последним глотком спиртного. Когда он, Николай, заболел, кипятил для него на костре чай из снега, заваривал его зверобоем, что заготовил еще с лета, и поил, как маленького, с ложечки, заботливо укрывал разным тряпьем. Еду добывал. Унижаясь, выпрашивал у водителей мусоровозов лекарство и был несказанно рад, если за грязную и тяжелую работу по зачистке кузовов ему давали дешевые таблетки.
Он приносил их в шалаш и радовался, как ребенок.
— Слышь, Коль, я тебе лекарство добыл. Выздоровеешь. Держись. Не пропадем…
Весной, когда десны стали болеть и кровоточить, готовил отвар из хвои и насильно поил его. Он до сих пор помнит горький и терпкий вкус этого пойла, но оно его и спасло.
Сказал ли он Вовке хоть раз спасибо? Нет. Больше того, он всегда старался его унизить. Вроде того, что у него, Николая, есть и паспорт, и прописка, а у Вовки ни того, ни другого. В общем, “Господин Никто”. Почему он так делал? Раньше не понимал, а сейчас понял: чтобы самоутвердиться, чтобы самому лучше себе казаться. Самоутверждение всегда связано с унижением ближнего. Эх, дела, дела!
Как же он бросил Вовку? Стало стыдно, горько и противно. Вовка бы не бросил, нет, он бы не бросил. Как пить дать бы не бросил, как не бросил тогда на свалке его, больного и беспомощного. А ведь мог бы бросить, мог бы…
Кто же есть он, Николай? Сволочь, скотина неблагодарная или человек? Крещеный, крест на шее носишь, а чем в деле это подтвердил? Как доказал? Тут ведь тоже закон Архимеда получается. Плохие дела — это тяжесть, это топит, а хорошие дела — это воздух, и ты всплываешь и дышишь воздухом. Нельзя, нельзя себя топить, нельзя жить по закону “Человек человеку — волк”, нет, никак нельзя. Кто это хочет нас в скотов обратить, волками сделать, чтобы мы перегрызли друг другу глотки?
Нет, он против, он не согласен. Он не бросит Вовку, даже мертвого не бросит. Он должен отдать ему последний долг и похоронить его. Но где его хоронить? До кладбища далеко, к тому же вспомнилось: Вовка всегда пугался кладбища, много раз он говорил: “Страшно мне, Коля, будет лежать среди могил, боюсь я, да и место может попасться сырое, а в воде лежать плохо…” Раньше смеялся над этими словами, а сейчас они вспоминались как последний его наказ.
Подумалось: надо бы похоронить его там, где они последний раз грелись у костра. Там бугор и сухо небось, просторно там, воздуха много…
Ну, с Вовкой все ясно, и ничего изменить нельзя. А как ему быть, ему самому? Что дальше делать? Куда идти, к какому берегу прибиться?
Все эти годы ты искал свободу, а нашел ли ты ее? Свобода, что это такое? В мечтах все просто и ясно, но это только в мечтах. Быть свободным! Но как это сделать не в мечтах, а в жизни, в этой сложной и неласковой жизни? Ты стремился к свободе, а попадал в рабство. Рабство было разное: рабство компании непутевых людей, рабство мусорной свалки, рабство у Юрок, Колек — всюду было рабство, а свободы не было.
Вспомнилась оставленная женщина, и он принял решение: хватит болтаться по свету и жить в рабстве, надо идти туда и попроситься жить. Постоял еще немного, повернулся и пошел туда, где за редкими деревьями старой лесосеки при утреннем неярком свете блестело зеркало водохранилища.