Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2003
Были сборы недолги…
С назначением майора Бориса Колотушкина командиром батальона радиационно-химической разведки 28-го Уральского полка химической защиты ему добавилось немало новых забот и хлопот: первое время, по его словам, крутиться приходилось, как белке в колесе. Нередко домой возвращался за полночь…
Вот и 12 мая 1986 года Борис Колотушкин, проверив караул, только в половине двенадцатого ночи вернулся домой. Заснул почти сразу, едва голова коснулась подушки. Около трех часов ночи (он по привычке посмотрел на часы) его разбудила жена: “По-моему, к тебе…” — кивнула она в направлении входной двери. Борис Васильевич прислушался: цзык-цзык… солдат подковками по лестнице — поднимается. Раздался звонок. “Товарищ майор, вас вызывает командир полка!” — отчеканил посыльный из штаба. Через несколько минут майор Колотушкин был уже у и.о. командира части, подполковника Бориса Малашкевича.
Как оказалось впоследствии, 26 апреля 1986 года в Чернобыле произошла беспрецедентная авария. И руководство полка получило приказ о командировке своего подразделения для ликвидации ее последствий. Начали снимать технику с хранения, призывать личный состав запаса…
В Чернобыле была создана специальная оперативная группа юго-западного направления Министерства обороны. От Уральского военного округа, в частности, в нее вошли: зам. начальника химических войск — Анатолий Егорычев, старшие офицеры радиационно-химической разведки и боевой подготовки — Владимир Брайко и Александр Захаров, а также старший инспектор отдела химических войск Анатолий Павлов. 8 мая 1986 г. оперативная группа вылетела в Киев, а оттуда — в Чернобыль.
15 мая 1986 г. первый эшелон, в котором были управление 28 Уральского полка химической защиты, склады и отдельная рота радиационно-химической разведки и дозиметрического контроля (командир — Александр Рыбалко) отправился в Чернобыль. 19 мая прибыли на станцию Йолча (Гомельская область) — это была последняя станция перед зоной — дальше поезда уже не ходили.
В 28 километрах от поселка Брагин и в Сувидах стали разбивать палатки и обустраиваться: полк находился в 30-километровой зоне от ЧАЭС, получившей название “зона отчуждения”.
Еще в течение недели сюда приходили эшелоны…
Марш-бросок на радиацию
“Мы разведчики — радиометры у нас всегда с собой”, — сказал Александр Рыбалко.
По приезде сразу замерили уровень радиации: после учебных источников, конечно, уровни были шокирующими — где-то порядка 15-20 мР/ч (миллирентген — в тысячу раз больше привычного нам микрорентгена). Рота стала осуществлять радиационный контроль, проводя замеры уровней радиации на территории Гомельской области, прихватывая частично и Киевскую область.
Ежедневно выезжало 20 экипажей. Экипаж боевой разведывательной дозорной машины (БРДМ-2РХ) состоял из трех человек: командир, химик-разведчик и механик-водитель. Водители (от 30 до 45 лет) были призваны из запаса, а химики-разведчики и командиры машин были срочниками (солдаты срочной службы, 18—20-летние мальчишки). В роте Александра Рыбалко (самой большой роте!), по его словам, две трети были срочники. Однако солдаты срочной службы были не только в роте разведки, но и во вспомогательных подразделениях, например — взводах обеспечения.
По данным Института медицинской радиологии АМН СССР, только в июне 1991 года, в Государственный регистр были включены 34 тысячи солдат срочной службы (последняя цифра, как утверждают занимающиеся этими вопросами специалисты, намеренно занижена — в действительности их было много больше). В день каждый экипаж проверял от 20 до 80 километров маршрута. Уровни радиации очень разнились: если на расстоянии 2—3 километров от лагеря уровни радиации были где-то 10—15 рентген/час, то на расстоянии 40—50 км можно было встретить от 5 до 20 мр/ч! Очень высокие уровни были зафиксированы ближе к Черниговской области — от 20 до 50 мр/ч до полурентгена в час!
“Самую большую дозу мне привез командир машины, младший сержант — 14 рентген — не помню из какого района! — рассказывает Александр Николаевич. — У нас предельная доза облучения вначале была установлена по военному времени — 50 рентген. Затем ее сократили до 30 рентген. Потом — до 10 рентген. Но это уже через 8—10 месяцев после начала работ!”
Рота Александра Рыбалко проводила также и дезактивацию населенных пунктов в Гомельской области. Снимали радиационно-загрязненный слой грунта и вывозили, сильно загрязненные ограждения — заборы, ворота — сносили, возводя вместо них новые. Обрабатывали обочины дорог специальными связующими смесями, которые препятствовали пылеообразованию.
В июне батальон химической защиты Бориса Колотушкина выезжал на реку Припять — ставили фильтры, чтобы загрязненная радионуклидами вода не попала в Днепр. Десять дней в октябре работали на дезактивации пруда-охладителя второго блока ЧАЭС.
“Нам записывали, что за час мы получаем по два рентгена, — рассказывает Борис Васильевич, — и мы решили сами проверить, сколько же мы получаем? В контейнер, с которым рядом работали, положили дозиметр. Приехали через сутки — на дозиметре было 72 рентгена, т.е. не по два, а по три рентгена получали мы за час!”
Кто же контролировал, чтобы облучение ликвидаторов не превышало допустимых уровней и, насколько контроль этот был эффективен?
Воздушную радиационную разведку проводили три вертолета МИ-24РХ в две смены. “С утра и до обеда вертолеты делали первый заход для замера уровней радиации на высоте 150 метров в особой зоне по периметру станции, — вспоминает Владимир Васильевич Брайко. — По заранее указанному маршруту проводился облет турбогенераторов и реакторного отделения 4-го энергоблока”. Над разрушенным энергоблоком — по замерам с вертолетов, было 800 мр/ч и температура — сотни градусов.
Чтобы прекратить доступ воздуха к горящему графиту и потушить пожар, вертолеты МИ-8, зависая над реактором на 4—5 минут, сбрасывали в него пятитонные мешки с доламитной мукой. Экипажи вертолетов были из Киевского, Белорусского и Московского военных округов, до ликвидации аварии на ЧАЭС участвовали в боевых действиях в Афганистане. Это были мужественные, бесстрашные мужчины, которых отличал и высокий профессионализм — при норме 8 посадок в летную смену на неподготовленные площадки они делали по 35—40 посадок!
Затем проводилась наземная разведка: по пяти точкам в населенных пунктах делались замеры. Данные обобщались и передавались в штаб ликвидации ЧС. Составлялись карты по уровням радиации на местности путем отбора проб во всех водоемах. Затем приходила вторая смена вертолетов. Экипажи менялись через 10 суток.
Для обеспечения деятельности гражданских специалистов, которые на следующий день на территории станции должны были проводить работы по гидроизоляции, по тем участкам маршрутов делались замеры с тем, чтобы не допустить переоблучения ликвидаторов.
У 4-го энергоблока ЧАЭС — при проведении пешей разведки — на земле было зафиксировано 5-10 рентген/ч. В самом реакторном цехе 4-го энергоблока, где произошел выброс, уровни радиации достигали более 1000 рентген/час!
В июле-августе 1988 г. в составе оперативной группы начальником химической службы был назначен тогда майор, а ныне — первый зам. начальника Главного Управления по делам ГО и ЧС Свердловской области полковник Михаил Дедюлин.
“В мои обязанности входили: планирование, организация и контроль за выполнением мероприятий радиационной безопасности личного состава, а также работ, связанных с дезактивацией территории”, — рассказывает Михаил Александрович. Тогда тридцатидвухлетний майор Дедюлин отвечал за радиационную безопасность двадцати девяти воинских подразделений — среди них был и наш 28 Уральский полк химической защиты. Главным было — заставить личный состав выполнять мероприятия радиационной безопасности. Это и специальные приказы, контроль, разборы — вплоть до наказания отдельных командиров. Все эти нарушения фиксировались, и данные передавались командирам для принятия соответствующих мер — вплоть до прокурорского надзора — почему солдат получил повышенную дозу? Лето на Украине — это масса соблазнов для служивых. Были случаи, когда солдаты, не устояв перед искушением, ели фрукты (радиоактивные!), ловили и лакомились рыбой (радиоактивной!), а иные из них — умудрялись не пройти проверку в пунктах санобработки!
Не допустить переоблучения ликвидаторов — это было основной задачей и святым делом дозиметристов группы дозконтроля, которые работали параллельно с военными специалистами, но уже — для штатских: отбирали пробы, делали замеры, составляли картограммы, “снимали обстановку”. Затем — высчитывалось время — сколько ликвидаторы смогут работать в определенных условиях и какую дозу они при этом получат.
“Где уровни радиации были наибольшими?” — спросила я руководителя группы дозконтроля в 1990 г. Алексея Отливанова (ныне — начальника отдела лицензирования Уральского межрегионального территориального округа Госатомнадзора России). “На оси Е — там, где прошел основной выброс радиоактивной грязи после взрыва (даже в 1990 г. здесь по замерам было 1,5 тыс. бэр/час). И на крыше — там первое время вообще нечем было померить! Обычно шли прикидки — съемки с вертолета (т.наз. гамма-съемка). Дозы были очень приличные — техника не выдерживала. Те роботы, которых привозили, работали порядка 40 минут и выходили из строя, поскольку электронные устройства очень чувствительны к электромагнитным воздействиям. Я не говорю уже про помещение под реактором — туда вообще на 10—20 секунд можно было войти!”
К ноябрю 1986 г. Борис Колотушкин набрал 24 рентгена (предельно допустимая норма — 25 рентген), ему на смену приехал Евгений Кулиш, ныне ведущий специалист отдела радиационной безопасности ГО и ЧС по Свердловской области. Евгений Владимирович с ноября 1986 г. по июнь 1987 г. занимался дезактивацией населенных пунктов в Белоруссии и на Украине, обочин дорог “Чернобыль — Припять”, в г. Припять… “Чернобыль — это был тот случай, когда твоя работа по спасению и помощь в спасении одних была обязательна для выживания всех!” — считает Евгений Владимирович. Думаю, что большинство ликвидаторов-чернобыльцев поддержали бы его. Ликвидаторы именно здесь, в Чернобыле, особенно остро прочувствовали: “Если не я, то кто?”.
Они первыми были на наиболее радиационно-опасных участках. На очистке крыши третьего энергоблока ЧАЭС, в частности. Были среди них Павел Коломеицин и Сергей Водков — им обоим было тогда по 27 лет, хотя по положению, которое, как говорят, вышло только летом и которое никто так и не видел, призывать должны были с 30 лет. И Олег Лялин, хотя был в полку врачом. Всего минуту (а Олег Лялин был на крыше дважды, т.е. две минуты) работал каждый из них на крыше! И этого было достаточно для того, чтобы молодые, здоровые, физически крепкие мужчины стали инвалидами — этого не пожелаешь и врагу!
Шариков Анатолий работал в Чернобыле с 15 апреля 1987 г. по 15 марта 1990 г. мастером по захоронению радиоактивных отходов. Закончил радиофак УПИ. До Чернобыля трудился на спецкомбинате “Радон” (Екатеринбург) старшим инженером. На ликвидацию аварии приехал добровольно — чтобы подзаработать денег. И поэтому дозиметр с собой часто не брал, чтобы не выслали из зоны. Было ему тогда 40 лет. Дома, в Свердловске, остались жена и дети.
Когда я спросила его: “Есть ли у Вас инвалидность?” — Анатолий Федорович отрицательно покачал головой, хотя почти три года был совсем не на курорте. “На могильниках те места, которые я интуитивно обходил, чувствуя высокий уровень радиации, измерения дозиметристов после — лишь их подтверждали. Я ощущал эту радиацию пятым, шестым чувством!..” — скажет он.
Помнить будем — не забудем! (?)
Что вспоминают о Чернобыле? Пустые, брошенные деревни, заросшие бурьяном выше человеческого роста, где не было не только людей, но даже кошек и собак: кошки в лес ушли, а собаки, как правило, прибивались к воинским частям.
Зашел как-то Александр Рыбалко в одной из деревень Гомельской области, где осуществляла дозиметрический контроль рота, в один из домов. “Дом новый — только что построен. Снаружи он готов, а внутренняя отделка еще не закончена: стены заштукатурены, но без обоев, — рассказывает Александр Николаевич. — “Вижу — хозяин написал большими буквами на стене краской — “мой родны кут, как ты мне милы, забыть тябе — не мае силы!” (родной мой угол, как ты мне мил, забыть тебя — нет силы!). Перед глазами у Бориса Колотушкина и сегодня — скелеты рыб и птиц из пруда-охладителя ЧАЭС, дезактивацией которого его батальон занимался. А Михаил Дедюлин вспоминает почему-то табуны диких лошадей и… множество кроликов, расплодившихся в невероятных количествах на буйных, радиоактивных травах Чернобыля…
Но никогда не говорят чернобыльцы-ликвидаторы о том, как получали ордена “За службу Родине”. Тогда их называли “героями” и “спасителями”, а сегодня, отнимая у них одну за другой заслуженные ими льготы (когда их давали, кто же тогда знал, что они еще так долго будут жить!), “социальными паразитами”, предлагают “снять с практически здоровых людей ярлык радиационных жертв и вернуть их к нормальной трудовой жизни”. Приравнять чернобыльскую ситуацию к любому другому стихийному бедствию, как наводнение или пожар. С выплатой денег пострадавшим один раз.
Виктор Маньковский, Владимир Брайко, Александр Рыбалко, Сергей Водков и многие другие чернобыльцы просят напомнить, что в Чернобыле они потеряли не квартиру, машину или другую материальную ценность, как при пожаре, наводнении или другом стихийном бедствии, которые можно возместить разовой денежной компенсацией. Ликвидаторы безвозвратно утратили здоровье, которое год от года становится все хуже. И при сегодняшней, все возрастающей дороговизне жизни (в частности — платной медицине) хотя бы как-то компенсировать его потерю без льгот, установленных им на законном основании, нет никакой возможности.
Тем, кто забыл, что такое Чернобыль, Владимир Брайко предлагает вместе с ним подняться сегодня на саркофаг над разрушенным реактором — быть может, память все же вернется…