Поэма
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2003
Сергей Назарович Нохрин (1958—2001) — родился в Тюмени. Окончил факультет журналистики Уральского госуниверситета им. А.М. Горького и Высшие режиссерские курсы ВГИКа. Работал в редакциях екатеринбургских газет и журналов, на радио и телевидении, снимал документальное кино. Издал сборник стихов “Чепчиро”. Недавно его стихи вошли в сборник “Приют неизвестных поэтов”, изданный в Москве.
Рукопожатья близких рук,
слабея, гаснут друг за другом.
Без остановок, круг за кругом
вращается гончарный круг.
Глядит, прищурившись, творец
на красной глины превращенье.
Он сам не знает смысл вращенья,
его начало и конец.
желтая больница
серая тюрьма
розовые лица
белая зима
стройная березка
быстроногий конь
крытая повозка
трепетный огонь
***
Мир с утра набекрень.
Дверь входная мизинцем прикрыта.
Отмыкается глаз.
На плите недовольствует чай.
Занимается день.
Испаряется рыжая выдра,
оставляя на час
запах случки в районе плеча.
Плоть сыта позарез,
ставит пальчиком жирную точку.
Растревоженный дух
покидает обглоданный рай.
Блещет ствольный нарез,
и душа по нему в одиночку
устремляется в круг,
заглянуть там пытаясь за край.
Где цветы и оркестр?
Дудки, милые, — рылом не вышел!
В черных недрах груди
скорпион огрызнулся и сдох.
Демонстрирует вестерн:
рыжий март, разбежавшись по крыше,
вниз сосулькой летит,
вызывая спасительный вдох.
***
Светлый утренний град
отворяет тугие ворота.
Обнимает гостей,
проверяет купюры на свет.
Город искренне рад,
словно ротор в момент оборота.
Задержись, ротозей!
Заложись на счастливый билет!
Вот — базар, вот — вокзал,
а в ларьке эфемерная “Патра”.
Заиграл, потянул
сигаретный веселый дымок.
Проступает Урал
за пологим порталом театра,
что собою стянул
слева — Запад, а справа — Восток.
Харитоновский дом.
Тут червонцы в подвалах зарыты.
Вот товарищ Андрей
на Сибирский направился тракт.
“Мутный глаз” за углом…
Хороша была все-таки выдра!
Хоть ты режь, хоть ты бей,
хороша, черт возьми! Это факт.
***
Заповедный янтарь.
Льется в кружки заветная влага.
Пряный вкус на усах.
Мочевина на сером снегу.
Слева держит стопарь
записной ветеран ИвдельЛАГа,
справа — вилкой в зубах
ковыряет профессор УрГУ:
— …старина, Кант был прав,
что касается императива.
Спор с ним будет вести
разве только последний кретин…
—… выдаем новый сплав.
В сорок пятом пришла директива:
быть с вещами к шести.
Не сказали, но ясно — Берлин.
Многослойный пирог:
не братанье, так пьяная драка.
Шелуху и труху
“Мутный глаз” приютил и сберег.
Здесь пускает дымок
в потолок ветеран ИвдельЛАГа,
и профессор УрГУ
сопли тихо пускает в платок.
***
Лов идет на живца —
на проспекте резвятся наяды,
дав свободу ногам,
как предтече сокровищ своих.
И скользят — цап-царап —
по колготкам голодные взгляды,
к удивлению дам
оставляя затяжки на них.
Дирижирует март.
У котов распушились хвостищи.
Кожаны нараспах,
в брюках твердо поставлен вопрос.
Распечатан карман,
и за тысячей тянется тыща,
в узловатых руках
обращаясь бутонами роз.
Сумасшедший трамвай
разухабисто с горки несется.
Ошалев на бегу,
дребезжит, громыхает, звенит…
Выдыхая слова,
резолюцию ставит на солнце
в левом верхнем углу:
“Мной одобрено. Срочно — в зенит!”
***
Заводские дымы
маркируют прозрачное небо
разноцветным тавром.
Безразмерно велик перекур:
от зимы до зимы,
если проще — от хлеба до хлеба.
Дальше — наоборот.
Перекур. Рокировка фигур.
Ежедневно с утра
кто-то снова сжимает пружину.
И с восьми до шести…
с перекурами… тысячу лет.
Расскажи, Митрофан,
как тебя затянуло в машину?
Хорошо ли хрустит
в шестернях серый крепкий хребет?
Он хрустит хорошо —
это Родина слышит и знает.
Этот хруст ей знаком,
и она этим хрустом сыта.
…Стружки синий флажок,
ветошь, “примка”, гудок, проходная.
А потом — в гастроном:
“двести”, килечки… и — от винта!
***
Воробьи в серебре
пьют из луж расторопно. Петровской
треуголкой места
отмечает пришедшая власть.
К Вознесенской горе
ковыляет тверезый Юровский
и стоит у креста,
пятикратно звездою звездясь:
“Николай, что мне врать,
это лишь во Христе люди — братья.
Но распяли Его.
Был Приказ. Революция. Долг…”
Ни кола, ни двора…
Кто когда-нибудь снимет проклятье
со гнезда моего!
Ведь пора же? Пора! Я бы смог…
Я бы снял, если б Бог,
убедившись в моем покаянии,
завершив свой урок,
поглядел бы внимательней вниз.
Я б, как нищий без ног,
наконец получив подаянье,
проявляя восторг,
свой костыль пополам перегрыз.
сладкие свирели
пестрые стада
голубые ели
синяя вода
звонкая тарелка
узенький мосток
миленькая белка
маленький свисток
***
Флер от фар. Время “че”.
У “Астории” мерсы и форды
встали черной стеной.
Оттянуться от праведных дел,
как в порядке вещей,
прибывают огромные морды,
подменяя собой,
очевидно, отсутствие тел.
Запеченный тунец,
осьминоги в икре, антрекоты
по столам растеклись.
На подносах бутылки парят…
Ты прости мне, отец,
но с восьми до шести заработал
ты за всю свою жизнь
здесь на рюмку и скромный салат.
Ты простишь это мне?
Ладно, хватит, пожалуй, не буду…
Речено же Петром:
“Жить цивильно — российская цель”.
И цивильно вполне
чье-то рыло к огромному блюду
с золотым осетром
пригибает червонная цепь.
***
“Пятьдесят” повторю.
Через стол — крупный немец и немка:
— Дружба! Фройндшафт! Зиг хайль!
О, майн гот, мой нагрудный карман…
Бесконечно курю,
заодно наблюдаю за тем, как
водка злую печаль
погружает в горячий туман.
Ватерлоо на столах.
“Декларация… чартер… ванадий…
три куска… по рукам…” —
разговоры неспешно текут.
В золотых зеркалах
возникают роскошные бляди
и к холеным щекам
крепко, насмерть присосками льнут.
Будь, допустим, я блядь,
или вроде того, я бы тоже…
Я б, наверное, смог.
За известные бабки б прирос
к плоти добреньких дядь.
Стоя, сидя, на корточках, лежа,
тешил бы между ног
крысы дохлой облизанный хвост.
***
Все! На волю! Вперед!
Где же ваши смычки, лаутары?
Мой парадный кафтан,
скрипка, право на отдых и труд?
Переходят пруд вброд,
обнажив ятаганы, татары,
и, рыча: “О, шайтан!”,
мимо цирка куда-то бегут.
На крыльце ФСБ
у костра целый табор. В стаканы
наливают “Цитрон”,
на газетах нехитрая снедь.
Паваротти, “Любэ”,
хор уральский народный, цыганы…
Дальше очень темно,
невозможно совсем разглядеть,
кто еще на ночлег
разместился, помимо медведя.
Косолапого звук
под цыганочку кругом ведет…
— Шеф, мы едем в Бишкек!
Бабки есть. Почему не поедем?
Ты мне больше не друг,
отвали. Подожду вертолет.
***
Зыбко брезжит успех.
На деревьях висят коммунисты.
Демократы в пенсне
оживили собой фонари.
Все повесили всех.
Торжество человеческой мысли
проссияло к весне.
Бьют часы. Значит, полночь. Смотри:
марш бравурно гремит.
Катит дружно мышиная рота
“индезит-автомат”.
На плите — разложившийся кот.
Беспокойно внутри,
но спонтанно назревшая рвота
отступает назад,
встретив плотно задраенный рот.
Отлегло… Вот билет.
— Почему предъявить документы?
Ну и что? Я хотел…
Не слепой… Отражаю… — менты.
Документы? Их нет.
И зачем при себе документы
мимолетным виденьям
и гениям… как там ее… красоты?
***
Рядовой ППС,
по годам ты приходишься сыном,
но, затеяв каприз,
ты разбил мне весь русский язык.
И нешуточный вес
на руках, заведенных за спину,
устремляется вниз,
вверх толкая колючий кадык.
Ты сейчас бьешь себя
за свою беспробудную скуку,
за прыщи, онанизм,
общежитие, птичий оклад…
Выбрав в слуги тебя,
власть вложила в готовую руку
часовой механизм —
не дубинку. А впрочем, я рад,
что подводит итог
рандеву серый камерный угол.
Кончен школьный роман.
Где-то слева в ребре ноет бес.
Все, довольно, сынок!
А вообще ты приличная сука,
Туталиев Роман,
мусорок, рядовой ППС.
белая папаха
черный пистолет
алая рубаха
бурый винегрет
пойманная рыбка
чистая слеза
горькая улыбка
грустные глаза
***
Исторический сквер,
собиратель веселых историй,
на скамье приютил
тело бренное. Холод. Рассвет
отвратительно сер.
Ветер ноет, что нет априори
никаких перспектив,
хлеба, зрелищ, вина, сигарет.
В бесконечных домах
как бы спят бесконечные люди,
бесконечно устав
от обычных своих как бы дел.
Через час или два
их будильники как бы разбудят,
пропуск как бы им дав
как бы в новый цветущий удел.
Побредут, побегут
кто как может, желает, намерен
переплыть, перейти,
переждать, перепить, переесть.
Дни за днями идут.
Каждый ждет, каждый как бы уверен,
что за всем впереди
как бы что-то хорошее есть.
***
Я не вижу лица
своего. И на этом спасибо.
…Только нет, не сейчас…
…Предстает из сиреневой мглы
белобрысый пацан.
В красной сетке — огромная рыба.
Это льготный сеанс,
это как на игле без иглы.
Безразмерность секунд
разрождается сдавленным хрипом:
— Кто-то бредит из нас:
или ты, паренек, или я.
Ладно, так. Как зовут?
Кто такой? Где украдена рыба?
— Кто я? Я — глинопас.
Величают меня Илия.
— Глинопас Илия?
Ну-ка, друг, проясни-ка картину:
например, свинопас
представляется мне без труда.
Глинопас Илия…
Ты пасешь, получается, глину?
Илия-глинопас
чуть подумал и вымолвил: “Да”.
— А зачем, не секрет?
— Не секрет. Буду строить, выходит.
— Строить? Что? Для кого?
— Все для всех. Разве это секрет?
— Что, у нас глины нет?
— Нет, той нет. Та, что есть, не подходит.
— Строим же, ничего.
Глинопас твердо вымолвил: “Нет”.
Значит, все-таки, нет…
Нет ни целого, ни половины.
Вместо памятных вех
воздух, тени, туман, миражи.
И стоят столько лет
из замесов крутых красной глины
устремленные вверх
стены крепкие жилистой лжи.
Ветер времени прет,
превращая строенья в руины.
Оглашен приговор.
Брошен громкий восторженный клич.
И ликует народ,
и трещат семижильные спины.
И на новый раствор
мастерок садит старый кирпич.
— Подожди, значит, мы…
зря стараемся? Это ты слишком!
Не свихнулся ли я?
Сколько денег, расчетов, труда…
Тут не мы — тут умы…
Ты вообще понимаешь, парнишка?
Глинопас Илия
мне ответил решительно: “Да”.
Значит, все-таки, да.
Значит, все-таки светлое завтра
не застанет рассвет,
как нам сказки о том говорят.
Ставки сделаны, господа!
Спит и видит хозяин театра,
как заказанный цвет
примет завтра покорно заря.
Значит, все псу под хвост?
Весь колхоз, блин-душа, елы-палы…
Ну, тогда, может, я
доживу до начала тех лет?
Или ты доживешь…
Ты скажи, доживем до начала?
Глинопас Илия,
помолчав, тихо вымолвил: “Нет”.
***
Он пасет новый лад,
но туда незнакома дорога.
Что там мне? Илие
путь покуда неведом туда.
Где-то есть светлый сад,
светлый сад молодого пророка.
И ведет в этот сад
глинопас за собою стада.
Он шагает пешком,
соразмерив дорогу и силы.
Не хорош и не плох,
он — другой, незнакомый пророк.
И картуз козырьком
не на лоб, не на русый затылок,
а пожалуй, что вбок,
да, конечно, вот именно — вбок.
Посему будет так.
Зарождается лик на иконе.
Грунт еще не просох,
но движение есть. И пророк
разжимает кулак.
Там в гнезде мягкой детской ладони
дышит будущий Бог —
глины маленький белый комок.
***
Мой срывается крик
в гланд больных воспаленные глыбы.
Звуку путь перекрыт.
Он зажат, замурован, затерт.
…Растворяется лик
Илии… У оставленной рыбы
коронарно раскрыт
немотой заколдованный рот.
Без приборов и карт,
то быстрее шагая, то тише,
каждый день, каждый час
одинокий мальчишка идет.
Просыпается март.
И все дальше, все глубже, все выше
держит путь глинопас
по дрожащей поверхности вод.
золотая кромка
свежая гроза
легкая котомка
чистая роса
малая былинка
ласковый огонь
ягодка-малинка
теплая ладонь
Март—апрель 1997 г.