Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2003
Елена Тиновская. Красавица и птица. Стихотворения. — СПб.: “Пушкинский фонд”, 2002. — 48 с.
От нас уехала Елена Тиновская. В Германию, жить, навсегда. Уехал замечательный поэт, чья географическая близость скрашивала провинциальное существование нескольких стихотворцев в нашем городе. Ее присутствие, смею надеяться, мешало писать лениво тем, кто близко с Леной общался. Эти заметки о вышедшей недавно в Санкт-Петербурге книге — дань поэту, после отъезда которого кислородное голодание у нас усилится, а значит, плохих стихов будет больше, хороших — меньше.
Кто-то говорил, что бывает ум без искренности, бывает искренность без ума. Стихотворения Елены Тиновской (а их быстрое и катастрофичное взросление — зрелище, доложу вам, сколь поучительное, столь и великолепное — мне довелось наблюдать) — умны и искренни одновременно. Хорошо: в них нет, как говорится, перебора с пафосом, хотя они последовательно гуманны и даже, я бы сказал, “сословны”. Поэзия вообще, слава богу, вне сословий и каст, но герой, коего в школе именуют лирическим, — если он есть, в социальность вписан, как ни крути. Иначе он не герой, а только поза мыслителя, роденовский изгиб потной спины, правый локоть на левом колене. А у героини Тиновской — гордое, взрослое, умное уничижение, женская трудная судьба, разводы, мытарства (и все это доказано и показано деталями). Теперь вот еще неведомая Германия должна появиться. А пока —
На ржавой сетке прыгает высоко
В резиновых зеленых сапогах
Дочь дагестанца из Владивостока…
…Она летит дорогою Пророка,
Она обула пестрый сапожок,
Под нею сопки Дальнего Востока.
Прыжок, прыжок, еще один прыжок…
Замечательна эта деталь — цвет сапог пятилетней беженки Мадины, одной из многочисленных муз Тиновской. Дочь дагестанца из Владивостока… Знаете, это же черт побери. Поэзия, прости Господи, и есть детский прыжок по дороге пророка, в нашем случае мультинациональной — и по рождению, и по мужьям. (Смотрите в “Красавице и птице” великолепный маленький цикл о свекровях.) Такого пророка действительно нет и не может быть в своем отечестве — хотя бы за некоей размытостью последнего.
Мало какой еще современный стихотворец читает то же, что и тот самый “маленький человек”. Или хотя бы видит, что у того в руках. И что он вообще читает, наш Самсон Вырин, Мандельштама, что ли? Разжалованный “гегемон” сидит на корточках, курит бог знает что и слушает “Облака”, радиопередачу о заключенных. Да и поэт теперь не юноша бледный, а пролетарий отнюдь не умственного труда, который “праздник жизни, молодости годы” провел прямо по-некрасовски:
Работа — дом, работа — снова дом,
Опять же дом, и сызнова работа.
“Я многого достиг своим трудом…”
Не то чтобы серьезного чего-то,
Но… Надо жить на свете, господа,
По принципам некрасовской хозяйки:
“Вот, дети у меня не попрошайки,
И в крынке молоко, а не вода…”
А хрестоматийный серафим (“Скупой для нас — был щедрым для него”) если и приходит, то нечасто, предпочитая в качестве обиталища “тома чужих стихов и словарей”.
Поэзия в таком мире — еще одна головная боль, а куда ее денешь? В программном стихотворении “Я продавщица роз, взгляни сюда, Гафиз…” героиня Тиновской — “серый соловей” “средь пластиковых ведер”, которому некогда воспевать красоты — надо торговать. Розами, рыбой, овощами, джинсами. Вкалывать, делать выручку, крутиться, зарабатывать. На морозе, на ветру, на заводе, в палатке, в киоске. Кондуктором в автобусе. Припевая (прямо по Полонскому) спасительную песню, заводской романс, оставленный на черный день: “Я на улице Металлургии // В беспонтовой семье родилась, // С восемнадцати, как и другие, // На ближайший завод нанялась…”
Как хотите, а это и есть та самая некрасовско-блоковско-слуцкая гражданская лирика, которой в просвещенном лагере принято стесняться. А Тиновская небрезгливо вступается, а значит, любит тех, за кого печется. Одно из самых убедительных достижений первой книги Тиновской — впечатляющая вереница героев, несколько десятков реальных людей, от няньки в первом стихотворении до последнего, “безголосого дуэта” жены и мужа, выпивающих после покоса… И она их, повторю, любит. О, это ли не гуманизм русской литературы, воспетый, заигранный и стыдливо забытый нашей прозой, зато подхваченный в недавнее время лирикой, прежде всего ушедшим Борисом Рыжим. (Последнему, кстати, посвящено несколько стихотворений книги.) Вот уж действительно “целинные места”. А угрожающее стать классическим стихотворение “На зоне УЩ триста три-дробь-четыре…”? Это современный, инвертированный вариант “Пророка”.
Скрипите, пружинки, железная койка.
“Люби меня, Зинка!”
“Люби меня, Онька! Люби меня, лада,
До смертного срока! Чего ты?”
“Не надо! Не высижу столько…”
Недолгая запретная любовь залетевшей в камеру аониды и заключенной — ключ ко всей Тиновской. Здесь излюбленный конфликт поэта — свободы и несвободы, горнего и дольнего, из которого и рождается поэзия, — явлен максимально трагично.
Если бывает лирика эмигранта до отъезда, то это лирика первой книги Тиновской. Да и кто мы все на этой печальной земле, как не будущие эмигранты? Отъезд, то есть смерть для данного пространства, чреватая застреванием в нем навсегда, — метасюжет ее стихотворений. Муза Тиновской есть Ариадна, ретроспективно выстраивающая маршрут, агент турфирмы, услугами которой мы все пользуемся. Я говорю о памяти. Распутывать клубки воспоминаний — занятие кочевников и поэтов. Что помнит герой, еще не забредший в Лабиринт? Скорее всего, то место, которое он покинул. Тиновская уже вспоминает.
Для поэта, публиковавшегося в разных престижных местах, утверждения в профессионализме не нужны, да и вообще что это такое — стабильность результата? Скорее уж нестабильность. Однако скажу: Тиновская владеет стихом на зависть грациозно и позволяет ему владеть собой, когда надо. Кроме чувства меры или объема ей присуще, словно в танцах, редкое чувство фигуры, не исключающее, разумеется, глубины.
Чего хотеть? Беспечности. Немного
Мне выпало незамутненных дней.
Убитая колесами дорога
Плутает меж совхозных зеленей.
Я здесь чужая, но тишайший север,
Его низковисящий небосвод,
Поля люцерны, лиловатый клевер,
Ленивый, пестрый, беспородный скот
Мне бросить жаль, как если б я в овраге
Здесь выросла, как куст, — или в лесу,
Где паутинный круг блестит от влаги,
Дрожит и капли держит на весу.
По-моему, это совершенные стихи. Их исповедальность — нормальное “па” лирики, которой претит публичность. Но, знаете, некоторая публичность все же не повредит, и я желаю Елене настоящей славы — они друг друга вполне заслуживают.
Я бы приложил к стихам Елены Тиновской картинку (не дай бог издавать стихи с картинками!), просто приложил бы: в общем, что-то вроде общечеховского пейзажа — окраина, пыльная дорога, заброшенный сад на холме… С поправкой на урбанизм — рыжим автобусом в лучах заходящего солнца, например.
Олег ДОЗМОРОВ