Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2003
Данил Гурьянов родился в 1977 г. Окончил юрфак МГУ им. Н.П. Огарева. Публиковалося в журналах “Современная драматургия”, “Странник” (г. Саранск). Лауреат литературной молодежной премии Республики Мордовия им. А.Н. Терентьева, республиканского конкурса “Рождественская звезда”, всероссийского конкурса драматургов “Долг. Честь. Достоинство”, международного конкурса драматургов “Евразия”, всероссийской литературно-театральной премии “Хрустальная роза Виктора Розова” в номинации “Драматургия”. Участник Первого и Второго форумов молодых писателей России (Москва, Липки), драматургических семинаров (Чебоксары, Таруса, Санкт-Петербург). Живет в Саранске.
1.
— Я не люблю такое глазное дно, — сказала Алевтина Арнольдовна, осмотрев мою пациентку.
Я тихо ответил:
— Зато очагов нет.
Она не осталась в долгу:
— Ну и что? У меня был больной, у которого минус десять, а очагов все равно не наблюдалось.
Я уже не могу отличить, когда меня унижают, а когда нет. Мне кажется, что это делают всегда. Даже если нет повода унизить лично меня, унижают моих пациентов или что угодно, лишь бы это имело отношение ко мне. Все двадцать шесть лет своей жизни я терплю чьи-то насмешки. Отец, мать, мачеха, сводная сестра, одноклассники и однокурсники, девушка, которую я любил — мои враги. Из-за этого. Они уже остались в моем прошлом, но я все равно не прощу их. Не хочу. Они сделали мир вокруг меня злым, а всех людей похожими друг на друга. Однажды у меня был счастливый период, когда я нашел в жизни безграничную радость — занятия бальными танцами. Но я повредил коленный сустав, и на этом все кончилось, не успев как следует начаться. Меня вытолкнули из мира стремительной красоты, и я возненавидел тех, кто остался.
Дальше нужно было заниматься тем, что не любишь, и общаться с теми, кого еле терпишь. Я хронически чувствовал себя несчастным, но жизнь постепенно продвигалась и вывела в какой-то новый период. Это мое сегодня.
Я работаю окулистом в поликлинике при глазной больнице. Прием идет сразу в двух кабинетах. В коридоре всегда очередь из людей с жалкими выражениями лиц. Ни о какой любви к работе или пациентам нет речи. У меня, по крайней мере. Как не раз говорила моя медсестра, недавно ушедшая на пенсию: “За тридцать лет я стала здесь полуавтоматом”. Раньше я боялся, что когда-нибудь тоже так скажу, а теперь не боюсь. Мне все равно. Все идет, как идет. В принципе, ничего хорошего не происходит, но мне удобно. Бывало и хуже.
Алевтина Арнольдовна задала мне вопрос о сетчатке и сама на него стала отвечать, а я тайком посмотрел на часы. До конца рабочего дня уже не пятьдесят минут, а сорок. Потом будет еще меньше, и еще…
Старая тяжелая дверь хлопнула сзади, закрыв для меня больничный мир до завтрашнего утра. Мой путь домой занимает двадцать минут пешком. Я иду через парк, оживленную улицу, дворы. Город, в котором живу, — типичная провинция. Ничего интересного. Просто населенный пункт. Земля скуки.
Но сейчас весна. И вокруг много молодых влюбленных, которые не скрывают свою нежность. Я им завидую. У меня такого не было. Моя любовь была неразделенной, об меня вытирали ноги. Я рад, что все закончилось. Я больше не страдаю, как раньше, даже близко нет. Но, оставшись без любви, я чувствую вокруг пустоту, меня мало что может заинтересовать. Наверно, сходное ощущение у стариков, когда они понимают, что все главное прошло, хотя жизнь еще не кончилась и чему-то нужно радоваться — птичкам, травке. И глобальное постигается не через вал, как в молодости, а через песчинки, пески… Впрочем, может, ничего и не постигается. Все просто живут. Как полуавтоматы. Как я. Двигаются по своим делам. Каждый со своей скоростью. Гонщики привыкли мчаться, черепахи — ползти. Разницы нет. Потому что нет удивления себе. Все, как обычно.
Я давно жду новой любви. Мне нужна буря с Клеопатрой. Я хочу кардинальных перемен. Но при мысли о том, что нынешние удобства можно потерять, мне становится не по себе. Я чувствую себя беспомощным перед океаном жизни.
Солнце на погибающем снегу подогревало тему любви, а бродячая поп-музыка бесстыдно эксплуатировала ее. На спрос всегда есть предложение.
Открыв дверь в квартиру, я услышал голос жены и какого-то мужчины.
Элеонора работает на местном телеканале, читает новости. Мы вместе ходили в детский сад, были не разлей вода. Но потом наши пути разошлись, и встретились мы только на закате студенческой жизни. Элеонора относится к тому же типу, что и моя неудачная любовь, — холодная красавица. Тем не менее оказалось, что с ней мне легко — благодаря общему детству у нас сохранились взаимная теплота и доверие. Как я узнал, Элеонорой тоже пренебрегли. Причем мужчина был схожей внешности со мной, только я флегматик, а тот бешеного темперамента. Мы боялись одиночества и хотели вырваться от родителей, поэтому поженились. Немаловажно, что вместе мы являем красивую пару, а наши имена созвучны. Нам нравится, когда это оценивают. Наш имидж — блондинка в красном и брюнет в черном. На улице мы затмеваем всех.
Зарплаты у нас маленькие, но мать Элеоноры работает главным бухгалтером в отделении пенсионного фонда и помогает нам каждый месяц (тем более что до сих пор испытывает перед дочерью чувство вины за семейные проблемы в прошлом). Мы живем спокойно. Раз или два в неделю ходим в ресторан. Там скучно, но ничего другого не остается. Я умею недурно готовить, постоянно смотрю телевизор — сериалы, игры, фильмы о дикой природе или что попадется. Элеоноре нравится читать — особенно “эльку” и “космо”, она часто бережно перебирает свой шкаф и совершенно обожает стирать в “индезите”. Загрузив белье и включив программу, она может минут двадцать сидеть около машины и глядеть, как тряпки вращаются за иллюминатором. Когда начинается первый слив, она зовет меня, и мы вдвоем смотрим, насколько грязная вода идет из шланга в ванную.
Иногда мы раздражаем друг друга, можем подуться. Но хронических форм это, к счастью, не приобретает. Мы заключили брак по дружеской привязанности, и жизнь показывает, что такие союзы самые прочные. Нам не свойственна ревность, разве что летом, на юге, можем поиграть в нее для оздоровления семейных отношений. Наш секс приятен. Но удивлять друг друга не получается. Впрочем, Элеонора к этому не стремится, а мне идеально подошла бы активная женщина. Или… Впрочем, не знаю. Как сложилось, так и сложилось.
Элеонора выглянула из гостиной. Она улыбалась, глаза блестели, и это насторожило меня, — как правило, ее безупречной красоты лицо или бесстрастно, или сосредоточено, или хмуро.
— Пляши! — игриво приказала она мне.
— А что такое? — напряженно спросил я, снимая куртку и внимательно глядя на жену.
— Пляши! — требовательно повторила Элеонора. — Тебе сюрприз!
Мне стало любопытно и неуютно.
— Кто у нас?
— Пляши!
— Этот старикашка спляшет, размечталась!
В коридор вышел Вадим, друг моего детства, — видный, с особым магнетизмом победитель жизни. Он всегда был благородным и рисковым, его родители любили друг друга, а их дом напоминал полную чашу. В общем, совершенно чужой мир. Не знаю почему, но мы сдружились, хотя его благополучие мешало мне относиться к нему ровно. Несколько лет назад Вадим уехал в Москву и обосновался там.
Сейчас, увидев его, я, конечно, обрадовался, но как-то ненадолго. Во-первых, Вадим есть Вадим, а не сюрприз. Во-вторых, почему я должен плясать перед его появлением?
Но внешне все было весело, живо, радушно. Как выяснилось, Вадим приехал помочь родителям с продажей квартиры и покупкой дома. Идиллия. В Москве он работал коммерческим директором у модельерши, имя которой мне ничего не сказало. Элеонора поспешила добавить, что в прошлом году Вадим ездил в Париж на Неделю Высокой моды. Наверно, именно это так воодушевило ее до моего прихода. Она всегда была тщеславной, считала себя элитой, презирала свой город и когда-то мечтала жить в одной из столиц мира. Но уехать не хватило смелости.
Элеонора предложила отправиться в ночной клуб. Мне было все равно. Вадим не возражал. Эффектной троицей мы разрезали серые улицы, Элеонора шла между нами. Она вообще любила, чтобы вокруг нее мужчин (отборных) было побольше, а женщин (любых) поменьше. В стенах заведения к ней вернулась вальяжность, она попросила дорогие дамские сигареты (хотя не любила курить) и в ожидании ужина стала лениво объяснять, что лобстеры и лангусты — это одно и то же, только разного пола (мы никогда их не пробовали, но она где-то читала об этом).
Через час мы пресытились и захмелели. Элеонора больше всех. Она сидела с таким видом, будто чего-то ждала. Я, как обычно, пригласил ее на танец. Она без воодушевления поднялась. Мы молча потоптались под медленную музыку. Затем освещение резко поменялось, и началась дискотека. На площадку выскочили дико молодые девчонки и принялись энергично двигаться. Мы тоже подергались одну песенку, точно зная каждое движение друг друга, после чего вернулись к столику. Вадим с присущей ему импозантностью сделал нам комплимент, Элеонора рассмеялась и, взяв сумочку, ушла в дамскую комнату. Я стал вести разговор, спрашивать, тяжело ли жить в Москве провинциалу, какие там люди, но Вадим не заинтересовался этой темой, отвечая без энтузиазма и глядя своим умудренным взглядом через людей, словно агент на задании. “Как Люба?” — спросил о его жене, которую видел только на фото.
— Люба сдохла, — безразлично ответил Вадим в прежней манере.
— Как… сдохла? — растерялся я.
Вадим отхлебнул сока.
— Нету Любы. У нее своя жизнь. У меня своя, — и заулыбался приближающейся Элеоноре.
Но на полпути к столику нашу девушку застал хит Миноуг, ее походка органично перешла в танец, и она так и осталась там, двигаясь юрко, изящно и улыбаясь в нашем направлении. Она была на высоких каблуках в брюках-клеш и блузке, красных, словно сбрызнутых черным. Ее украшения то и дело взрывались снопами лучей, а взгляд предлагал интригу. Она стала имитировать пение, и показалось, что дивный голосок может принадлежать только ей и все вокруг — массовка единственной звезды.
— Красно солнышко, — улыбнулся Вадим и вдруг посмотрел на меня, словно что-то решая.
2.
На следующее утро, проснувшись неожиданно рано, я пошел на кухню попить, увидел за окном восход и затосковал. Захотелось жить несколько веков назад, быть грубым и свободным викингом.
Очнулось радио. Я сделал потише, открыл холодильник, прикидывая, что приготовить.
Проснулась Элеонора. Хмуро сказала мне “доброе утро” и закрылась в ванной. Вчера мы вернулись поздно, усталые и в другом микроклимате, быстро легли спать. Сегодня выяснилось, что у Элеоноры “началась стадия”, как говорит ее мать. Стадия — это период скрытых переживаний, сопровождаемый повышенной раздраженностью и полной неспособностью радоваться. Причиной стадии может быть как глобальное изменение, так и незначительное, оказавшееся последней каплей. Я на это не обращаю внимания, так как у самого то же самое. Только в моей семье это называли заскоком.
Молча позавтракав, мы разошлись.
По пути на работу я грустил, потом вспомнил, что сегодня должна выйти моя новая медсестра, и мысли занялись этим.
Я не знал, кто это будет, и возлагал надежды…
Когда я надевал белый халат, дверь скрипнула. Обернувшись, увидел замглавврача.
— Эдуард Васильевич, познакомьтесь, — справляясь с одышкой, шумно заговорила она, — с сегодняшнего дня ваша медсестра Наталья Лопатина. Прошу любить и жаловать.
Начальница выжидающе улыбалась мне, но рядом с ней никого не было, и я почувствовал себя сбитым с толку.
Неожиданно из-за ее объемной фигуры выдвинулась ОНА, ПЕРВОЕ ЧУДО НАШЕГО ГОРОДА — маленькая, парадоксальной внешности женщинка, полная притянутого достоинства и выпирающего напряжения. Глазки близорукие, очки в дешевой оправе для старух, нос-кнопка, на бледном лице прыщики и веснушки, рыжие волосы распущены по плечам, как у шестиклассницы на дискотеке. Она была не старше меня, но производила впечатление пенсионерки благодаря ощущению запущенного жизненного процесса и какой-то выключенности из действительности, как у некоторых пожилых людей, которые всю жизнь промучились и вдруг поняли, что скоро умирать, а ничего хорошего не было, нет и не будет. На ней был желтенький плащ и черная шляпка с вуалью — все старое.
Девица невнятно поздоровалась, глядя широко раскрытыми непонятными глазами на мой письменный стол и избегая смотреть на меня, будто я только что из душа.
Мы остались одни. Но это было невыносимо, и, пробормотав “осваивайтесь”, я поспешил удалиться.
Во дворике разгружали подъехавшую к больничной столовой машину. Не заметили, как уронили кочан капусты, он покатился ко мне. Обозленный, я поставил на него ногу, как на мяч, достал сигареты Элеоноры, прикурил. Оглянулся. Никого не было. Расслабился, выпуская дым и глядя в облака.
— Спасибо, — с ядом произнес окружающему миру, имея в виду новоявленную.
Эту красавицу нельзя было не заметить на улицах города. Дубль первый. Зима. Старая искусственная шуба на размер больше, спина прямая, взгляд в никуда, походка робота. Я стоял на остановке, незаметно наблюдал за ней. Прошла, как заведенная игрушка, — по прямой, на одной скорости, без единого лишнего движения, скрылась. Миниатюра называлась “Как я убежала из дурдома”. Дубль два. Лето. В одиночестве сидит на лавке около какого-то подъезда. Затрапезный сарафан открыл руки цвета сваренных галушек. Ладошки положила на коленки. Осанка, будто у офицера за обедом. Взгляд чучела. “Как я принимала солнечную ванну”. Дубль три. Осень. Кинотеатр. Мы с Элеонорой поднимаемся на свои места. Сидит, красотка. В громоздкой широкополой шляпе с выцветшим бантом на полях, в очках с треснувшей линзой. Прилипла взглядом к невидимой точке на белом экране. Ее место оказалось прямо перед моим. Просидела в шляпе до конца. Когда все уходили, не шелохнулась. “Как я влюбилась в Шварценеггера”. В общем, отталкивающий человек. Неприятный мне до дрожи.
Я представил, как она сейчас сидит у меня в кабинете, и от беспомощности, отвращения закачал головой. Еще на что-то рассчитывал! Я хмыкнул.
Зачем эту… в мой мир? Издевательство… Проникла на мою территорию. Уродливое вкрапление…
Я надавил на кочан до хруста, а потом присел на корточки и упрямо затушил о его светло-зеленый бок сигарету.
3.
Рабочие дни шли косяками.
Лопатина мешала мне своим присутствием, я старался не смотреть на нее и как можно меньше разговаривать с ней. Я люблю приходить на работу первым, в тихий кабинет, но она украла у меня это удовольствие. На сколько бы раньше я ни пришел, она уже там: поливает мои цветы или кормит моих рыбок в трехлитровой банке. Мысленно я начинал беспощадно ругать ее. Меня раздражало каждое ее проявление. Тот факт, что некрасивое и нелепое имеет право на существование, особенно рядом со мной, убивал меня. Лопатина чувствовала зло, которым я исходил, и боялась меня. При этом старалась сохранить достоинство в своих движениях, осанке. И потому напоминала клоуна. Мне хотелось сильно и исподтишка толкнуть ее, застать врасплох. Меня достала эта ее непроницаемая физиономия с жалкой претензией на исключительность. Меня трясло, когда я видел на ней шляпу “с натюрмортом”. В понедельник на полях была бархатная роза, во вторник — ромашки. Когда в среду экспозиция опять поменялась, на гроздь пластмассового винограда, я не выдержал и спросил: “А что будет завтра? Банан?” Она стала красной, как свекла, и ничего не ответила. На следующий день пришла вообще без головного убора, хотя похолодало. А я понял: над ней интересно потешаться. Даже надо потешаться, потому что я не уважаю ее, не люблю и чувствую безнаказанность. Дурочка, холопка. Пришла? Будешь развлекать.
Как-то мне захотелось подловить ее. Я пришел в больницу на час раньше, но в здание не вошел — остановился в саду около своего окна. Я не знал, что рассчитываю увидеть, ведом был скорее интуицией, но хотелось чего-то такого, чтобы над ней можно было посмеяться. Она появилась минут через пять.
Сняла свой плащик, надела на белое платьишко белый халат… и подошла к моему месту. Я приблизился к стеклу почти вплотную. Она встала на колени, прижалась щекой к поверхности стола, замерла… Потом, как вода, ушла вниз. Под столом, на корточках, маленькая, она была как в коробочке, положила руки на мой стул, уткнулась в них лбом.
И снова тишина, неподвижность…
Открылась заколка, и рыжие волосы расползлись по бокам, повисли, касаясь пола.
В саду пели птицы…
Я начал дрожать.
Ничего не происходило…
Лопатина поднялась. Лица не видно. Нашла заколку. Сцепила волосы. Взяла пластмассовую лейку, пошла в сторону окна…
Я быстро развернулся и убежал. Остановился около мусорных баков.
Она без ума от меня, как иначе объяснить увиденное? Или решила сглазить, колдовала…
Я пошел к поликлиническому отделению.
Может, действительно колдовала? Иначе почему не дрожала, не гладила себя?
Напряженный, я вошел в кабинет. Лопатина невозмутимо поздоровалась со мной. Я осторожно сел за свой стол. Она с отсутствующим выражением лица крутила в точилке карандаш.
“Вот сучка!..” — неспокойно разглядывал я ее.
Приближался мой день рождения. Обострилось ощущение быстротечности времени и собственной никчемности. К нам почти каждый вечер приходил Вадим. Безупречный. Я тихо ненавидел его. Он любил развалиться в моем кресле и смотреть на кривлянья моей жены, как на стриптиз. Я чувствовал себя сутенером.
Элеонора находила предлоги, чтобы не спать со мной. В ее глазах были все оттенки любви, но этот прекрасный взгляд проходил сквозь меня. Было унизительно и завидно наблюдать ее эйфорию. Дело осталось за малым — чтобы ураган снес их крыши, а я остался без квартиры, без тещи-главбуха и с рогами. Зато Элеонора будет вальсировать в Москве.
— Предлагаю на твой день рождения пойти в “Натали”. Тем более что Вадима мы туда еще не водили, — сообщила Элеонора за два дня до субботы.
Чтобы уколоть ее как следует, я сказал, что хочу отметить праздник дома, собрав коллег.
— Что?! — Элеонора обернулась ко мне с помадой в руке. — Тебе деревенской свадьбы захотелось? Два дня готовить, а потом столько же мыть? Мне этого мещанства дома хватило! Я за тебя вышла не для того, чтобы даже в таких мелочах расходиться…
Ее серьезное возмущение в сочетании с наполовину накрашенной верхней губой производило комичное впечатление.
— Как это не передумаешь? А меня ты спросил? Не нужна мне здесь ваша шушера!
Я легко выдерживал ее взгляд и думал: “Шлюха. Такая же, как и Лопатина”. Я представил, как нужно обращаться со шлюхами…
— Ты слышишь меня? Что уставился, как придурок?!
Элеонора сгребла косметику и ушла в другую комнату. Это означало капитуляцию.
Конечно, мне не хотелось вести Арнольдовну и компанию к себе домой, однако желание пойти против Элеоноры было слишком велико. Сотрудницы восприняли мое приглашение с удивлением, но прийти согласились, — их распирало любопытство посмотреть, как я живу “со своей телезвездой”. Лопатина, как всегда, молчала, и я надеялся, что она не явится.
Утром Элеонора подарила мне плохую туалетную воду, была мила. Расцвела, когда пришел Вадим.
— Поздравляю, брат, — он крепко пожал мне руку.
Я остолбенел. Он угадал то, о чем я мечтал всю жизнь. Мне захотелось поделиться с ним всем, что имею.
У нас было легкое настроение, мы накрыли стол. Наконец пришли сотрудницы — пять баб. Лопатина среди них. Извращенка. Разве упустит шанс потереться втихаря о мои домашние вещи? Пусть рискнет… Больная…
Она сняла свой плащик — и… На зеленое трикотажное платьице, в котором, наверно, ее мама на демонстрации первомайские ходила, были нашиты оранжевые звезды всяких размеров…
Бабы стали говорить громче, стараясь отвлечь внимание от прикрепленной к ним дурочки.
Я окончательно понял, что это психически ненормальный человек. Я был готов провалиться сквозь землю от стыда перед Элеонорой и Вадимом. Я словно слышал голос жены: “И ты с ЭТИМ работаешь?” Мне показалось, что Вадим исполнился снисхождением ко мне, будто увидел мою любовницу, а не медсестру и ему все стало обо мне ясно.
Между тем меня сумбурно поздравили от коллектива, молчала только Лопатина. Торжественно извлекли из сумки подарок — большого деревянного козла.
Не мешкая, все расселись за стол. Я — во главе, Элеонора с Вадимом справа, а Лопатина, благодаря перетасовкам Арнольдовны, рядом со мной слева. За Элеонорой ухаживал Вадим, я был вынужден ухаживать за Лопатиной. “Чтоб ты подавилась”, — думал я каждый раз, когда накладывал еду ей в тарелку и чувствовал исходящее от ее неподвижности напряжение.
Бабы захмелели. Внимание сошлось на Вадиме. Он отвечал на вопросы о себе. Элеонора комментировала и сияла от гордости. Мне хотелось встать и дать ей звонкую пощечину.
Лопатина ела, как мышка. Вино только пригубила. Ни разу не улыбнулась.
Я выпил прилично, до приятного шума в голове. Все вокруг стало крупнее и самобытнее. Особенно скалящиеся от смеха физиономии. Хотелось чего-то из ряда вон выходящего…
Лопатина выскользнула из-за стола, удалилась. Улучила момент, тварь… Сейчас начнет трясти волосами, шептать заклинания…
С беспечной улыбкой я тоже вышел из гостиной. Она завернула в спальню. Маньячка… На несколько секунд я остановился. Нет, надо с ней разобраться, сказал себе и решительно пошел следом.
Когда я закрывал за собой дверь, она резко обернулась, слушая телефонную трубку.
Смотрела на меня снизу вверх, как альпинист на шатающийся камень.
Были слышны длинные гудки.
Мой взгляд рушил все сложившееся в наших отношениях.
Она не выдержала.
— Чё? — спросила неуклюже, дрогнувшим голосом.
Я тут же толкнул ее одной рукой на кровать. Она упала, как картонка. Трубка отлетела в подушки, донесся молодой женский голос:
— Алло!.. Говорите!.. Алло!.. Молчишь, да? Опять? Не надоело? Скучно живется? Повеселиться захотелось, урод? Ну, давай повеселимся! Только ты пожалеешь об этом, понял? Ты не знаешь, с кем связался! Я тебя из-под земли достану, падла!
Лопатина лежала, не двигаясь, с закрытыми глазами, как в коме. От нее пахло мылом из моего детства “Зеленое яблоко”. Она оказалась девушкой. Я топил свой страх в агрессии.
— Алло! — в трубке раздался голос другой женщины. — Пожалуйста, перестаньте!.. Перестаньте над нами издеваться!.. Я вас очень прошу! Вы же человек! Что мы сделали вам плохого?.. Вам знакомо, когда нервы на взводе? Вы знаете, что это такое? Вот и пожалейте нас… Пожалуйста, не звоните больше… Прошу вас… Пожалуйста… Не надо…
Я почувствовал приближение удара в голову.
— Мама, все хорошо. Это звоню я. Скоро приду, — вдруг раздался с подточенным напряжением голос Лопатиной.
Еле справляясь с собой, я ударил ладонью по рычагам телефона.
Пошли короткие гудки.
Отбой…
Не глядя на Лопатину, молча, но с уверенным видом я убрался из комнаты.
До этого у меня были только две женщины. Красавицы, которых я привык слушаться. Теперь мне понравилось наоборот.
Захотелось выпить водки из горла. По-крутому. Я пошел на кухню. Дурочки что-то кричали в гостиной, веселились. Нашел открытую бутылку, закинул…
Жидкость скрутила меня, бросила на пол с вытаращенными глазами… Прибежал народ, все галдели, смеялись. Потом я закрылся в туалете и сам не заметил, как провалился куда-то в темноту…
4.
Было утро, и в дверь позвонили.
Элеонора что-то пробормотала и накрыла голову подушкой. Зевая и с трудом соображая, я поплелся открывать. Глянул в глазок, сопя.
На лестничной площадке стоял подтянутый милиционер и вертел головой по сторонам.
Я не успел удивиться, как вдруг меня прострелила догадка. События вчерашнего вечера казались нереальными, но… Лопатина заявила на меня. Она преподнесла это как насилие! Прожженная аферистка!.. Меня сейчас арестуют! Кинут на нары. Будут судить. Неужели я…
Милиционер почесал нос и позвонил еще раз.
Я отпрянул от двери, мне показалось, что даже температура тела поднялась. Бросился в спальню и разбудил Элеонору.
— Скажи, что я ушел на пробежку, а потом… уеду на дачу. Прямо со стадиона уеду, поняла?!
— С ума сошел? — с грустью посмотрела она на меня, и ее веки смежились. Но канарейка — наш звонок — опять закричала, и Элеонора, внезапно начав ругаться, резко поднялась.
Когда раздался голос милиционера, мне стало нехорошо. Я залез в шкаф. Выступил холодный пот. Рукав песцового полушубка лип к моему лбу.
Дверь хлопнула, голоса смолкли.
— Эду! — позвала Элеонора, вернувшись в спальню. Хмыкнула, постояла немного, вышла. — Эд! — Ей нравилось кликать меня на западный манер. А мне нравилось слышать, хотя иногда чувствовал себя домашним животным.
Я пошел к ней.
Она была в гостиной.
— Что происходит? — посмотрела на меня с любопытством и настороженностью.
— Он ушел? Зачем приходил?
— “Волшебницу” ограбили. Спрашивал, вдруг мы слышали ночью шум. А ты чего ждал?
Я тихо, прерывисто выпустил воздух из легких, пошел на кухню попить. Оказывается, мучила жажда.
Вспомнил, что ночью полз по коридору. Как уходили гости — не видел. А когда ушел Вадим?..
На кухню вошла Элеонора. Остановилась, пристально глядя мне в глаза. Я вылил недопитую воду в раковину, косо поглядывая на нее.
“Ты с ним трахалась?” — хотел спросить, но не решился.
Все воскресенье мы провалялись в разных комнатах. Элеонора обиделась, и у нее началась “стадия”. Она не любила о чем-то допытываться и, когда ей не объясняли непонятное, воспринимала это как личное оскорбление.
Я включил телевизор, но не смотрел его. Анализировал вчерашнее, всю свою жизнь и плакал.
5.
Лопатина меня обескуражила.
В понедельник я шел на работу, волнуясь, не зная, чего ждать от нее.
Но она вела себя так, будто ничего не произошло. Я пристально наблюдал за ней, но она ничем не выдала изменения в наших отношениях.
Мне стало страшно.
Это маленькое скрытное существо вынашивало план мести. Ее наверняка унижали всю жизнь, и она отыграется на мне. Что за мысли бродят в этой черепной коробке, даже невозможно представить. Просто находиться с ней в одном кабинете — жутко. Хорошо, что был непрестанный поток пациентов, а за стеной, как всегда, громко звучал голос Арнольдовны. Это отвлекало меня.
Надо было самому завести с ней разговор о происшедшем, но я не решился. Никто бы не решился. Даже Вадим. Впрочем… Нет, этот из шкуры вылезет, лишь бы убедить всех, что его не выбить из седла.
В поганом настроении прошло несколько дней. Потом вдруг Элеонора заявила, что завтра не придет ночевать. “А может, приду, — сказала, насладившись чем-то в моих глазах. — Часа в три-четыре. Мы будем снимать ночью. Для моего первого спецрепортажа”.
— Какого спецрепортажа?
— Ну, о проститутках… Разве я не говорила?
“Наконец-то нашла свою тему”, — подумал я.
— Это будет московский уровень! Съемка скрытой камерой! Разоблачения!.. Вау!
“Московский уровень, да?”
— Будь осторожна. А я позову Вадима, чтобы не скучать. Попьем пива.
— Позови. Но, по-моему, он говорил, что завтра будет занят.
“Да кто бы сомневался? Просто я хотел услышать это от тебя”.
По пути на работу мне лезли в голову картины любовных ласк Вадима и Элеоноры. Это было красиво, но причиняло мне страдание.
Будучи на больничной территории, я пробрался к окну своего кабинета. Опоздал. Лопатина была уже внутри, кормила рыбок. Трясла она сегодня волосами под моим столом или нет? Как она ко мне относится?
Когда начался прием и она вышла к таблице, я увидел, что у нее из-под халата выглядывает то самое платье — со звездами. Меня это испугало. Она что-то задумала. Начала приводить свой замысел в исполнение.
Наступают со всех сторон…
Приближайтесь, приближайтесь… Я вас покидаю. Лопатину надо нейтрализовать, задобрить. Элеоноре и Вадиму — помешать.
Весь рабочий день я был занят своими мыслями, находил перерывы, чтобы выйти во дворик — строить планы мне лучше удается под шелест листвы.
Наконец можно было идти домой.
Но я не торопился. Лопатина, подойдя к вешалке, снимала халат, я сверлил ее спину взглядом. Она чувствовала это, пуговицы расстегивала неловко, нервно. В кабинете было тихо.
— Наташа, — я впервые произнес ее имя. Прозвучало резко, отрывисто. — У меня любовь к тебе.
Она дернулась и громко вобрала воздух, как от удара. Белый халат, взметнувшись, слетел с локтя и опустился на пол. Она быстро сплела руки на груди, будто сдерживала дрожь. Размашистые оранжевые звезды хороводами окрутили ее замершую фигурку.
Я смотрел на это, открыв рот.
Она будто дом, набитый комплексами под самую крышу. А внутри гуляют 220 вольт. Из окон, как сорняк, лезет огромная уродливая сентиментальность. Все безумно в своей заброшенности, безнадежно. Осталось только молнии врезаться сверху.
— Будь со мной целую ночь. Завтра. У меня на даче, — от волнения я поднялся из-за стола. Как докладчик.
Она наконец решилась обернуться. Осторожно и нетерпеливо. В глазах — словно крик какой-то…
Опять отвернулась. Присела на мгновение, девочка-припевочка, чтобы поднять халат. Повесила его. Движения плавные, только размытого следа после себя не оставляют… Она взялась за ручку двери.
— Ты будешь со мной завтра или нет?! — закричал я, с силой бросив ручку для письма на стол. Та сломалась, выстрелила стержнем и пружинкой в разные стороны.
— Буду, — еле слышно ответила она, нащупала своим взглядом мой, остановилась на нем.
Я с усилием порвал эту линию, отвернулся.
— Завтра в четыре часа около магазина “Горячий хлеб”. Я подъеду на такси, — произнес с внезапной усталостью, без эмоций. Боковым зрением видел, что она продолжает смотреть на меня, словно прощупывает.
Мы не двигались. Повисло ожидание…
— До свидания, — отрывисто произнесла она и немедленно скрылась за дверью.
Я немного постоял, затем опустился на стул, отрешенно закинул голову назад. По потолку ползла маленькая желтая улитка. Я не успел даже удивиться, как она отлепилась и молниеносно врезалась мне промеж глаз.
— Тьфу ты, черт! — выкрикнул я, вскочив, как ужаленный.
После работы я отправился к Вадиму. Открыла его мать, мы давно не виделись, поэтому долго обменивались любезностями. Наконец она нас оставила, и я спросил у Вадима пять тысяч в долг.
— Долларов?
— Рублей.
— А! Без проблем. Что-то случилось?
— Да. Но пока не могу сказать.
Я постарался выглядеть так, будто подавлен, но пытаюсь это скрыть. Обещал вернуть деньги через пару недель, хотя даже не задумывался над этим.
Следующий день был субботой. Незаметно взяв ключи от дачи, которую теща практически подарила нам, я ушел, не предупредив плескавшуюся в ванной Элеонору. Из таксофона позвонил домой Вадиму, предполагая, что его в это время нет. К счастью, так и оказалось. Я попросил передать ему, чтобы он ждал меня в девять вечера, так как возникли серьезные осложнения. Его мать всполошилась, но я нервно ушел от ответов и бросил трубку. От удовлетворения не мог скрыть улыбку.
После этого отправился в универсам и купил два мешка дорогой еды и выпивки. Взял такси. На рынке выбрал пятнадцать огромных желтых хризантем. Пока шел к машине, все ели меня глазами. Поехали к условленному месту. Я сидел на переднем сиденье, с водителем не разговаривал, чувствовал себя вольготно.
Мне нравились собственные власть, щедрость, хороший вкус. Раньше я никогда не ухаживал за женщиной без оглядки на деньги. И поэтому теперь мне была безразлична дальнейшая судьба букета и набитых пакетов. Я уже купил ощущения — СЕБЕ и СЕЙЧАС. Остальное — вторично.
Мы подкатили к “Горячему хлебу”. Рядом находилась остановка, стоял народец. Лопатиной не было.
Прятавшиеся во мне опасения оживились. Она непредсказуема. Необъяснима. Она сейчас появится, и произойдет все, что угодно. Или не появится. Но что-то произойдет потом. Обязательно. Она тревожит. Как всякий, кто пристально наблюдает за тобой, замерев.
Мне представилось, как сейчас подъедет серый милицейский “уазик”, появится Лопатина и укажет в мою сторону. Меня выволокут из желтой “Волги”, увезут.
Я отрывисто прочистил горло и заметил неподвижно стоявшую поодаль “леди-ин-блэк”. Все черное — плащ, очки, платок на голове, шляпа, зонт. Впрочем, дождя нет…
Лопатина!..
Только она может раскрыть зонт в ясную погоду.
“Леди” неспешно подняла руку, сняла черные очки (да, это она), положила их в карман, вытащила оттуда свои окуляры с диоптриями, приставила к глазам, убедилась, что подъехал я, убрала их, опять спрятала глаза за темными линзами, снова замерла. Только напряжения в этой фигурке стало больше.
“Здравствуй, мой знакомый робот”, — подумал я, испытывая беспокойство и желание.
Минуту я не знал, что делать, потом взял цветы и направился к ней. Она сдержанно приняла букет, и с напряженными лицами мы пошли к такси. Я взял зонт и, держа его над своей головой, открыл перед ней дверцу.
Сзади остановился автобус. Но люди словно не заметили его. Смотрели на нас.
Мы уехали.
6.
— Твои волосы, как у теленка, — короткие, мягкие, блестящие… Трогательная макушка!.. Красота… Подумать только, человечество развивалось тысячелетия, чтобы возник ты… Ты… Чтобы я тебя касалась… Твое тело — целый мир. Неповторимый… А если на нем изъяны, то у меня к ним особая нежность. Как у матери к страдающим детям…
Ты появился в моей жизни шесть лет назад. Ты стоял на остановке, а я шла мимо, чтобы подняться на высотку и прыгнуть вниз. Но увидела тебя… Шла дальше и больше ничего не замечала, будто ослепла после вспышки. Оказалось, что в мире есть совершенство… И я приняла этот мир. За то, что в нем торжествует справедливость, если рождаются такие, как ты…
Куда бы я ни шла, везде искала тебя, чтобы улицы, жизнь окрасились на те пару минут, что ты будешь в поле моего зрения. Ты поселился во мне. Твоя красота лишала меня надежды. Но я хранила свое чувство, несмотря ни на что…
А теперь ты рядом!.. Ты понимаешь, как это невероятно? Ты представляешь, как полюбил меня этот мир? Ты даже не догадываешься о том, что значишь в моей жизни… Ты даешь мне столько счастья… Твои желания — моя радость. Твои ошибки — моя мудрость. Твоя душа — загадочная вселенная… Планеты, которые открываю в ней, я называю по-своему и верю, что права… В моих глазах ты не такой, каким видишь себя или каким видят тебя другие. И сила моей правды или заблуждения такова, что и ты, и остальные увидят тебя самым лучшим. Как это вижу я.
Никто не разубедит меня. Даже ты. Может произойти все, что угодно. Но знай: момент истины сейчас. И даже если расстанемся, помни: пока мое сердце бьется — люблю. Я люблю навсегда. Тебя…
7.
— Вернулся, сволочь?
Элеонора впервые так обозвала меня.
— Объясни, где ты пропадал. Говори. Что молчишь?
Было воскресное утро. Я снимал ботинки, стараясь не смотреть на жену.
— Сначала исчез… Что хочешь, то и думай. Потом мне звонит Вадим и говорит об этом… странном сообщении. О деньгах!.. Я всю ночь просидела около телефона. Отменила съемки. Ты понимаешь, я отменила съемки!!.. Вадим тоже не отлучался из дома. Хотя у него были свои планы на вечер…
Я с удовольствием слушал эту информацию, но на лице сохранял выражение убитости. Нужно было произвести впечатление человека, мужественно хранящего трагическую тайну.
— Во что ты влип? Тебя… шантажируют?!
Наконец пришло время подать голос:
— Сейчас я ничего не могу сказать. Может быть, потом, когда сочту нужным… Знай главное: теперь все в порядке. Нам ничто не угрожает! — Я смотрел на нее тепло и грустно. На мгновение она купилась. Я пошел в ванную.
Однако вскоре расспросы возобновились. Был вызван Вадим. Я почувствовал себя непутевым подростком, которого пытаются разгадать заботливые родители.
Но я точно следовал выбранной тактике поведения, и “мама с папой” ничего не добились. Не могли же они применить силу. Уходя, Вадим успокаивающим тоном что-то тихо советовал Элеоноре. Она соглашалась. Атмосфера была такой, будто в доме поселилось скрытое несчастье.
В понедельник я не пошел на работу. Знакомая терапевт выписала липовый больничный. Мне не хотелось видеть Лопатину. Я не знал, как вести себя с ней. Не знал, как она поведет себя со мной.
В ту ночь я доказывал самому себе, что невероятен в сексе. И Лопатина доказывала то же самое, но мне. Волны переживаний занесли нас туда, где не разберешь горизонта…
Я старался, чтобы мы меньше говорили. Не хотелось раскрывать свой внутренний мир. Да и знать правду о ней я тоже опасался. Но избежать женских откровений, наверно, не удавалось еще никому.
Как относиться к исповеди Лопатиной, я не знал. Но одно очевидно: ничего серьезного здесь быть не может.
Элеонора стала нежнее ко мне. Днем я готовил что-нибудь необычное и, когда она приходила с работы, устраивал ей романтический вечер. Наши ночи приятно удивляли. Желания кружили в синхронном плавании и вырывались в произвольную программу. “Нет, это просто медовый месяц какой-то!” — бормотала Элеонора, засыпая.
В воскресенье мы отправились в ресторан. Вдвоем, не вспоминая о Вадиме. Элеонора за последние дни расцвела. И мужчины, и женщины задерживали присмиревшие взгляды на ней. Она улыбалась только мне. Во мне поднималась гордость за себя.
Неделю смогла отравить лишь пара телефонных звонков. Я скрыл их. Сначала, когда смотрел Элеонору в прямом эфире, позвонила девушка с волшебно-красивым голосом, которым только Вивьен Ли озвучивать. Говорила с волнением, какой-то болью, я не мог узнать, кому принадлежат знакомые нотки… Оказалось, Лопатиной. Я потерял дар речи. Никогда не замечал…
Она распространялась долго и не по существу, ключевых момента было два: ей плохо, и она не может.
— Какие претензии ко мне? — холодно спросил я. Занимаешься своими делами, никого не трогаешь, пребываешь в хорошем настроении, а тебе звонят и погружают в чужой негатив.
— Ты открыл меня. Как ящик Пандоры. Выпустил джинна из бутылки.
— Ну и что?
— Джинн не может летать без дела. Он хочет исполнять желания…
— Отлично. Я хочу, чтобы он стер из твоей памяти мой номер телефона, — трубка полетела на аппарат.
Но мысли не отпускали. Мне же с ней работать…
В другой раз позвонил Вадим. Предлагал обмыть покупку дома. Я соврал, что мы с Элеонорой идем к ее родителям. Вадим не расстроился или не подал виду. Сказал, что мы еще наверстаем упущенное, так как он решил подождать с возвращением в Москву. Дескать, появилось много новых дел.
Окажись рядом джинн, я загадал бы посадить Вадима в лужу. Большому кораблю — большое плавание.
8.
Мой больничный закончился. С неспокойной душой я отправился на работу.
Кабинет был открыт, но Лопатиной там не было.
Неожиданно она выглянула из-под своего стола.
— Я нашла ее! — сказала она, остановившись светящимся взглядом на мне.
— Кого?
— Улитку, — она подошла и показала маленькую желтую раковину на ладони. — Спряталась… Уползает каждую ночь. Чего ей надо? Не понимает, что может пропасть. — Лопатина вернулась к столу и бросила улитку в воду с рыбками. — Нужно завести правило: каждый раз, когда уходим домой, закрывать банку на крышку.
— Мне первому эта улитка попалась, — я с энтузиазмом воспринял нейтральную тему, стал бодро надевать халат. — Однажды на голову с потолка свалилась. Я хотел выкинуть, вдруг, думаю, заколдованная, а потом пожалел ее, оставил. Может, она к нам из другого кабинета приползла?
— Нет, это… моя улитка. Я ее из дома принесла. Давно уже. — Лопатина мимолетно взглянула на меня — на губах виноватая улыбка, в глазах легкое торжество.
— А… — произнес я и сел за свой стол. Размял руки.
Лопатина стала поливать цветы.
Спокойная до нервозности атмосфера…
Я снова почувствовал себя неуютно. Тем более что непредсказуемая дислоцируется сзади, и я не вижу ее.
— Как же она без воды обходится? — спросил я, чтобы нарушить молчание и не перейти к другой теме разговора. — Что ей движет?..
— Не знаю, — спокойно ответила Лопатина. — Там своя тайна судьбы.
Разговор заглох. Я начал прием. Лопатина была в прекрасном настроении. Стоя у таблицы и указывая на буквы, смотрела на меня, улыбалась. Я отводил взгляд. Но когда рабочий день подходил к концу, настроение у нее резко изменилось. Появились напряжение, нервозность, она поглядывала на меня с выжиданием.
— Мне хотелось бы знать, — внезапно произнесла она, когда мы остались одни. — Что будет дальше в наших отношениях?
Я почувствовал раздражение. Это называется так: “Здравствуйте, мы начинаем”.
— Мне кажется, случившееся… укрепит нашу дружбу, — я нервно, ободряюще улыбнулся. И чтобы смягчить, добавил: — Я хочу, чтобы мы дружили всю жизнь.
Она сосредоточено, с трагизмом смотрела в пол. В голове, видимо, сталкивались мысли, происходили крушения.
— Что надо сделать? — внезапно произнесла она.
— Для чего? — насторожился я.
— Чтобы… мы были вместе.
— Ну… Наташа, ты… слишком серьезно все восприняла… Нельзя так смотреть на жизнь… Нужно легче. Легче!..
— Я сделаю все. — Она подняла на меня полный решимости взгляд. Напомнила революционерку из кино. Мне стало смешно, но я не показал виду.
— Не надо бросаться такими словами, — сказал умудренно.
— Скажи, что нужно сделать, — четко повторила она.
Прямо героиня какая-то. Упивается своей ролью. Захотелось выбить почву у нее из-под ног…
— Переспи с моим лучшим другом.
Лопатина посмотрела на меня, будто птичка, которую поймали, а она даже не поняла как.
— Я буду подглядывать за вами. Хочу со стороны видеть, как ты занимаешься любовью. Если понравится, никуда от тебя не денусь. — Я внимательно следил за ней. — Ты ведь чувствуешь, что у меня особое отношение к тебе? Чувствуешь? Так не разочаровывай меня… А наоборот — пробуждай…
За ней было забавно наблюдать. Задумалась так, будто от ее решения зависела судьба человечества. Я совсем забыл, что она не понимает шуток. Когда мы приехали на дачу, я рассказал ей анекдот. Она серьезно выслушала его и кивнула головой: “Смешно”.
— Я согласна, — внезапно произнесла она, причем таким тоном, будто признавалась мне в любви. Простодушно, бесхитростно смотрела в мои глаза. Как ребенок. Будто ей дали новый мир и теперь она познавала его.
— Ты разыгрываешь меня? — спросил я обескураженно.
— Зачем?
— Ну, может быть, ведешь игру? — поинтересовался осторожно.
— Какую?
Я смотрел на нее и пытался понять.
Вроде бы чувствительная и вместе с тем простая, как кирпич.
— Принеси мне бинокль, — сказал я. — Завтра, с утра. Найдешь?
У меня был свой, но хотелось унизить ее еще…
— Найду.
На следующий день мы почти не разговаривали, избегали смотреть друг на друга. Потом я сказал ей, чтобы она пришла ко мне домой в три. Там ее встретит Вадим. Она должна быть с ним в спальной, не зашторивая окно. Ей следует вести себя, как продажной.
Лопатина молча отдала мне бинокль. Мы разошлись.
Дома я стал ждать Вадима, с которым накануне договорился о встрече. Но неожиданно явилась Элеонора. Я растерялся. Сегодня она обещала вернуться после трех. К ее приходу я и подстраивал этот анекдот. И вдруг все начало рушиться, чтобы я остался в дураках…
Но что-то помогло мне. Оказалось, Элеонора зашла только на несколько минут по пути в больницу. Вчера положили на обследование ее мать, — шалило сердце. Нужно было принимать “Нитронг”. Элеонора купила. Пока она была в ванной, я вытащил таблетки у нее из сумки, положил на трюмо, прикрыв газетой. Крикнул, что доставал прочитать инструкцию. Лекарство следует пить строго по часам, значит, Элеонора, придя в больницу, немедленно поспешит обратно. И вернется как раз к полному раскладу… Впрочем, такое совпадение не гарантировано, и если все получится, то… я просто буду считать себя кардиналом Ришелье!
Элеонора, нервная, невнимательная, ушла. Сумку не проверила. Я вздохнул с облегчением. Убрал газету, — теперь лекарство пусть лежит на виду.
На кухне водка и быстрая закуска ждали Вадима. Он вскоре появился. Деловой, удачливый, веселый. От выпивки стал отказываться. Но я гениально сыграл депрессивное состояние, и у друга детства что-то перемкнуло, шевельнулось сострадание, он махнул рукой и опрокинул рюмку себе вовнутрь.
— Ну, давай говори! Что с тобой происходит? — в очередной раз потребовал он информации, цепляя вилкой сало.
— Влюбился, кажется, — сказал я нерешительно, задумчиво остановив взгляд на плинтусе.
Вадим заинтересовался. Жевал активнее, смотрел живо. Весело комментировал, коротко спрашивал. Я уныло плел одно и то же…
— Да, та маленькая медсестра, на дне рождения сидела рядом со мной…
Мы выпили еще. Я пьянел от своей роли.
— Понимаешь, в чем дело… Она шлюха, с легионом переспала, — почему же меня к себе не подпускает?!.. Я ведь занимал у тебя исключительно для нее — цепочку купил, водил в рестораны, она все деньги вытянула и помахала ручкой. А я всю ночь на шестнадцатиэтажке стоял, думал — прыгать или нет. Просто завалить ее не разрешаю себе, не могу так…
Вадим по-прежнему кивал, хмыкал, но смотрел на меня по-новому. Все равно что на чужую псину, которую он привык трепать по холке, а она вдруг поставила лапы ему на плечи и показала клыки в улыбке. Это была особая власть, и она дурманила меня…
— Вчера я не выдержал, сказал ей, что выполню любое желание, все что прикажет… И она сказала. — Я замолчал. Стал есть кусок мяса.
— Что? — Вадим перестал жевать.
Я поднял взгляд. Пора лишить его удовольствия зеваки.
— Она сейчас придет сюда. И даст мне. Но сначала тебе. Она хочет, чтобы мы все вместе… Но обязательно с тобой. Это ее условие. Она от тебя в отпаде. Еще с моего дня рождения. Ты забиваешь меня в ее мыслях.
Вадим выругался. Ни на кого-то, а в целом. Выплеснул удивление. Сидел отстраненный. Я торжествовал.
— А с чего вы на меня рассчитываете? — с пьяным высокомерием вдруг спросил он.
— Ты что, никогда не спал так? — воскликнул я весело, удивленно и доброжелательно. — Да… Называется, в Москве живешь. Я и то подключаюсь здесь время от времени.
Выдержав паузу, продолжил:
— Скажи, ты хочешь получить удовольствие, помочь другу и обрадовать девушку?
— Почему нет? — ответил он медленно, вскинув бровь и без улыбки.
— На тебя всегда можно положиться, — я опять разлил водку.
Он зло выпил ее, посмотрел на меня, как боксер на противника. Улыбнулся.
— Только ты не очень… — начал я. — То есть… Пусть я буду лучшим, понимаешь? Мне нужно, чтобы она выбрала меня. Ведь я люблю ее. Договорились, брат?
Он вдруг засмеялся, закинув голову, потом остановил веселый взгляд на мне. Я смотрел на него, бесхитростно улыбаясь. Это был апогей нашего соперничества, вражды, ненависти и звенящего оцепенения двух кобелей перед дракой. Но о том, что высшая точка уже под нами, знал только я. Вадим думал, что схватка впереди и из нее он выйдет, конечно, победителем. На самом деле впереди был капкан, и я заворачивал.
Но интуиция что-то подсказала ему. Он поставил локоть на стол, и мы стали бороться на руках. Через несколько секунд он ловко победил. Приподнялся и с улыбкой шлепнул меня по щеке, будто комара там убил. Показал, кто щенок.
“Сука”, — подумал я, вспыхнув. Но во что бы то ни стало сохранял приветливое выражение лица.
— Пойду куплю еще, — сказал я, выходя из-за стола. — Если она придет раньше, не теряйте времени… Я присоединюсь.
Прежде чем скрыться, я подмигнул ему.
Он проводил меня тяжелым взглядом.
На улице было пасмурно, немноголюдно. Лопатиной не наблюдалось. Меня охватили апатия, гадливость. Стало все равно. Что будет, то и будет. Отправился бродить по городу. Бинокль постукивал о мое бедро. Зачем я его прихватил? Подглядывать за ними я и не собирался. Главное, чтобы Лопатина думала, будто я слежу. Так интереснее.
Впрочем, действительно любопытно, что сейчас происходит у меня в спальне. Я остановился, задумчиво глядя назад. Пошел обратно.
Поднялся на нужный этаж в соседнем доме, выбрал дверь. Позвонил. Попытка не пытка.
Отворила старушка, по глазам которой было понятно — ей ничего не надо и она мало что понимает.
— У меня квартира напротив… Я забыл ключи… А там что-то происходит, мне нужно посмотреть из вашего окна… — вежливо и сбивчиво пытался втолковать ей.
Она безразлично пропустила меня и побрела, видимо, на кухню. Оттуда выглянула другая старуха. Я кивнул ей, она насуплено кивнула мне и исчезла. Я вошел в одну из комнат. Казалось, что до окон нашего дома рукой подать. Я достал бинокль, раздвинул занавески.
Наша спальня просматривалась плохо. Расстояние делало ее трогательной. Но там ничего не происходило… Вдруг я уловил движение. Спина Вадима… Лопатиной не было видно, но стало ясно, что она там… Сердце забилось учащенно… Я вспомнил нашу ночь с Лопатиной на даче… Ее фигурка на простыне — маленькая скрипка… Талия плавно переходила в бедра, и хотелось процеловать эти изгибы насквозь…
В коридоре появился какой-то шум…
Я согнулся, уткнувшись лбом в подоконник…
Пришло время выйти…
Было неожиданно много людей, они негромко переговаривались. Бабы вытирали слезы, мужики заносили гроб.
Я оцепенел от ужаса. Оглушили детские воспоминания… Самоубийство матери… Отвернувшись, я переждал и наконец стал резко пробираться к выходу. Я понял, что это знак. Умерла мать Элеоноры. Из-за меня. Я вырвался из квартиры, побежал по лестнице вниз. Какая-то женщина уступила дорогу, с состраданием посмотрев мне в глаза.
На улице гулял ветер, потемнело от туч. Я был потный и мгновенно замерз. Засунув руки в карманы, глядя под ноги, быстро зашагал к безлюдным проулкам, сотрясаемый дрожью.
Было все равно, где оказаться, лишь бы подальше от людей, своего дома и своей жизни. Я петлял по улочкам старого района, среди допотопных двухэтажек, мертвого спокойствия. Страх блуждал по мне, как дурной скиталец.
Элеонора не успела принести лекарство. Зашла домой, увидела…
А с чего я решил, что с Вадимом была Лопатина? Она как раз и не пришла… Я остановился. Вадим насиловал мою жену, а я смотрел на это… Я сел на корточки посреди безлюдного тротуара, закрыл лицо руками. Пошел дождь.
Промокнув до нитки, я спрятался в ближайшем подъезде. Теплилась надежда, что все преувеличиваю. Но она была так мала, что не грела.
Я глядел сквозь пыльное стекло на темное небо и не заметил, как стал бормотать:
— Господи, пусть с ними все будет в порядке, с Элей и ее мамой! Господи, пожалуйста! Я грешник, меня нужно наказывать, я знаю, но если ты поможешь даже мне, я поверю в тебя! Я изменюсь, буду любить всех…
Дождь постепенно иссяк, как и мои переживания. Я побрел домой. Вечер превратился в ночь.
Я почти пришел. Наши окна были темные. Все правильно. Элеонора сейчас не может быть дома. Она там… с матерью. Звонит мне время от времени.
Никуда не убежишь…
Я поднялся на свой этаж, открыл дверь, вошел. Включил свет в коридоре. Огляделся. Изменений не заметно. Только грязь у порога.
Послышались шаги. Из гостиной вышла Элеонора. В мятой сорочке, с заплаканным лицом. Смотрела на меня с благодарностью. Подошла, обняла.
— Я лежала и думала, если он сейчас не придет, сойду с ума. И ты почувствовал… — пробормотала она севшим от слез голосом. Отстранилась, поймала мой взгляд: — Ты был у любовницы? У тебя ведь, конечно, есть любовница…
— Да ты что, с ума сошла? — измученно улыбнулся я, глядя на нее с тревогой. — Никогда не изменял и не изменю тебе, успокойся. — Я ощутил легкий прилив гордости. У меня появилась нормальная мужская тайна.
— А где ты пропадал?
— Напился и… отключился. Лежал в подъезде. Сам не могу в это поверить… Я… Удивительно, что не убили. И не раздели.
— Почему ты пьешь?
— Я не пью.
— Угу… Угу, ты не пьешь. А… ты пил с ним?
— С кем?
— С этим… Вадимом.
— Да, мы пили вдвоем, потом я ушел в магазин.
— Ты не знаешь, что здесь произошло?
— Что?
Элеонора шмыгнула носом, с горечью отвернулась, сложив руки на груди.
— Ты забыл положить мамины таблетки мне в сумку.
— Да? Я…
— Ничего страшного, все к лучшему…
— Как Антонина Петро…
— Нормально.
Я выдохнул, с облегчением посмотрел на себя в зеркало. Как на сообщника.
— А почему ты плакала? Что здесь случилось?
— Ну, я рассказываю… Таблетки остались здесь, пришлось возвращаться. Я открываю дверь, слышу звуки… Я подумала, это ты с любовницей… У меня голову обручем сковало… Захожу в спальню… Там… Вадим… Ты представляешь?.. С этой маленькой дрянью, твоей медсестрой. На нашей кровати… Меня чуть не вырвало… — Она снова отвернулась, замолчала.
— И что дальше?
— Я… заперлась в ванной… Он стал что-то говорить мне, я включила воду на весь напор… Тогда он попытался выбить дверь, но я так кричала… Я кричала ему такие вещи… Я… — она положила руку себе на голову, медленно перемешала волосы, со страданием глядя в никуда, остановилась задумчиво. Молчала.
Наконец решилась что-то сказать, но, посмотрев на меня, закрыла рот и с дурацкой улыбкой закивала головой, мол, жизнь такая штука. На глазах снова заблестели слезы, и она быстро ушла.
Есть территория, куда мужа не пускают. Я уставился в пол, на сердце ворочались жернова.
Я до сих пор стоял мокрый и в обуви.
— Ну, а что было потом? — крикнул, разуваясь и снова глядя на свое отражение.
— Ничего, — донеслось в ответ. — Наступила тишина, я вышла. Никого не было. Я взяла лекарство, надела очки, побежала к маме. Хотела умереть.
Как приятно слушать. Хотела умереть из-за чужого мужика.
Я зашел в гостиную.
Элеонора, оказывается, постелила на диване и сейчас лежала, накрывшись одеялом, глядя в стену.
Посмотрела на меня, объяснила:
— Я не буду там спать. Мне противно. У меня мир перевернулся…
Я ободряюще улыбнулся ей.
— Сейчас приму душ и приду к тебе.
— Постарайся побыстрей…
В коридоре я осмотрел косяк ванной двери, стал раздеваться.
— Слушай, а ты помнишь, как на твой день рождения кто-то испортил покрывало кровью? Мы еще гадали, что там могло случиться, — крикнула Элеонора со своего места и, услышав мой ответ, продолжила: — Теперь я все поняла. Это были они… Эти животные…
— Может быть, — согласился я.
9.
Снова утро.
Яичница, кофе. У Элеоноры — опять “стадия”. Мне все безразлично.
Иду на работу — наслаждаюсь бодростью просыпающегося городка. Плевать на перепады настроения жены, плевать на Лопатину и Вадима, даже думать не хочу, что там дальше. Плевать на чувство стыда за вчерашнее — развесил пьяные нюни, бегал под дождем, страдал, как полудурок.
Мимо проносятся машины, эпизодические люди торопятся, — жизнь закипает!.. Побеждает, благодаря движению. Ничего не страшно…
В кабинет пришел первый, чего не было давно. Сел за стол, вытянул ноги, руки закинул за голову. Жду, когда войдет Лопатина…
Появилась наконец.
Посмотрела на меня с пронзительным ожиданием, быстро отвела взгляд, как от своей гноящейся раны. Стала нервно надевать халат.
Мы молчали.
Я неотрывно и с подчеркнутым безразличием наблюдал за ней.
Она села за стол, сняла крышку с банки-аквариума, начала крошить корм.
Пристально глядя на водный мирок, тихо произнесла:
— Я выполнила условие.
В ее профиле с чуть приоткрытым ртом было что-то от беззащитной рыбешки…
Она вдруг обернулась, вперив в меня взгляд, как у Медузы Горгоны.
На мгновение я окаменел, но чтобы как-то справиться с властью, в которой оказался, зло бросил:
— Ты же шлюха!..
Она зажмурилась, скривилась, будто порыв ветра ударил ей в лицо песком, отвернулась. Стала тяжело дышать ртом, слезящиеся глаза смотрели в пол.
Теперь мне было проще.
— Я до последней секунды не верил, что ты на это пойдешь. Думал, разыгрываешь меня, дразнишь. Я же проверял тебя, неужели не понятно? Ты либо… дура…
— Я и дура, и шлюха! — внезапно обернулась она со стальной улыбкой и сверлящим взглядом. Быстро утерла маленькой ладошкой слезы из-под очков. — Раньше думала, что у меня хотя бы внутри есть что-то хорошее, а теперь знаю — нет! — шмыгнула носом, отвернулась, замерла.
Было ясно, что она просит жалости к себе. Я не люблю, когда специально плачут, пытаются так воздействовать на меня, но… все равно вдруг стало жалко ее. Она неудачница на всю жизнь. Ничего ей не светит. Никому не будет нужна. Ну, разве что слесарь-алкоголик влюбится. А она, в принципе, неплохой человек…
— Не надо все усложнять, не надо… — произнес я, преодолевая неудобство ситуации. — У нас с тобой не получилось… Ну и что? Ты встретишь другого мужчину, который будет намного лучше меня, и вы будете счастливы вместе. Ты особенная, и ты… победишь в этой жизни. Я в тебя верю, знай это. У тебя будет прекрасная жизнь. Но без меня. Понимаешь? Без меня!
Судя по осанке, она немного смягчилась. Еле слышно вздохнула.
— Я мечтала и о карьере, и об успехе, — тихо заговорила. Я попытался представить ее главврачом. Не получилось. — Но… любовь, семья для меня важнее. Я чувствую себя как твою часть…
Я нервно вздохнул, с раздражением вернулся к пройденному:
— Не надо думать обо мне! Я вообще увольняюсь отсюда.
— Как? — она испуганно обернулась.
— Да, — мягко подтвердил я, чуть качнув головой. — Через пару месяцев.
Лопатина растерянно улыбалась мне.
— Нет, этого не может быть…
— Может, — жестко оборвал я. Не хватало еще, чтобы она закричала, как в одном фильме: “О боже, это выше моих сил!” — и хлопнулась в обморок. — Я буду работать в другой поликлинике.
— Почему? — спросила она у меня, как у шизофреника, который пытался убедить в такой нелепости, что даже развеселил ее.
— Есть причины. Разве я должен докладывать? — холодно и строго произнес я.
— Но… мы будем встречаться?
— Нет!.. Нет!.. Не будем!!.. — прошипел я, истребляя ее взглядом.
Она стала часто моргать. Посмотрела на стол, потом опять на меня. Моргает и моргает. Нервный тик. Надеюсь, эпилепсии у нее нет.
— Оставь меня в покое, — успокаиваясь, попросил я ее просто, как друга. — Найди себе кого-нибудь подходящего. Ты сможешь. Главное, помни, что мужчина любит глазами. Следи за собой. Одевайся иначе…
— Как иначе? — немедленно спросила она настороженно.
— Современно… Красиво…
— Стандартно? — уточнила она с какой-то язвительной цепкостью.
— Ну… — я задумался, что ей сказать.
— Значит, красиво… — пробормотала она и тут же вскинула голову. — А страус — это красиво?
— Страус — это страус.
— А я — это я!
Мне не понравилась ее убежденность. Чтобы не чувствовать себя слабее, я продолжил:
— Красиво — это когда нравится всем. Возьмем твое знаменитое платье со звездами. Кому оно нравится, кроме тебя?
— Знаменитое… — повторила она грустно. Снова на лице появилась улыбка. У нее это значит, что сейчас будет плакать.
— Как это можно надеть? Ты что, звездочета собиралась в детском саду играть? Где ты его взяла вообще?
— Сама сшила.
— Я так и думал. Твое платье среди тысячи узнаешь.
— Между прочим, хороший комплимент, — сказала она, глядя на меня с полуживой иронией.
— Из этого платья можно было бы что-нибудь сделать, — я пропустил ее фразу мимо ушей. — Например, расположить звезды одной опоясывающей линией, на талии. Красиво и со вкусом.
Она посмотрела на меня с какой-то новой заинтересованностью. Плавно отвела взгляд, чуть улыбаясь. Задумалась. Потом стала качать головой, словно не веря во что-то. Задрожал подбородок. Сильно зажмурила глаза, но слезы находили щелки, чтобы вырваться.
Я почувствовал, что сейчас взбешусь из-за этой дуры!
— Через пять минут начинаем прием, — поднявшись, сообщил я. — Приведите себя в порядок!
Я хотел сказать еще много чего, но только бессильно потряс головой от возмущения и выскочил из кабинета, хлопнув дверью. Пошел было в одну сторону, но передумал, остановился. В коридоре сидели несколько больных, они все внимательно следили за мной. Я ринулся на улицу.
10.
Наш брак с Элеонорой наконец-то расторгли.
Мы долго смеялись, купили шампанского.
Позвонила теща, инициатор нашего развода, поздравила, тоже посмеялась. Элеонора выпила лишнего, пролила свой фужер мне на голову, когда мы лежали в постели. Долго ухохатывалась, потом, отвернувшись, плакала, поскуливая и закрыв лицо руками.
Я задумался о том, что, в принципе, она далекий от меня человек.
Приподнялся, чтобы выключить бра, посмотрел на нее спящую.
Какой у нее все-таки острый нос…
Интересно, было у нее что-то с Вадимом? Спрашивать не хотелось, да она бы и не ответила. Устроила бы истерику, а после нее молчаливый бойкот. Лучше не представлять.
Вадим больше не появлялся. Как выяснилось, он вернулся в Москву. Король-лев убежал, поджав хвост. Скатертью дорога. В нашем доме на него теперь табу.
Впрочем, как и на Лопатину. Поначалу Элеонора проявляла к ее личности нервный интерес и злое любопытство, но я не поставлял им пищи, и эти звери ушли куда-то вглубь.
Работать на старом месте мне осталось недолго. Предстояло трудоустройство в сельскую поликлинику. Дело в том, что Элеоноре захотелось жить в элитной многоэтажке, которую строили недалеко от нас. О доме и его будущих жильцах зарождались легенды. На покупку квартиры не хватало, и теща предложила следующее: мы фиктивно разводимся, я начинаю работать в селе, откуда теща родом и где у меня нет жилья, и очень скоро мне его выделяют (половина администрации — тещина родня). Таким образом, у нас две квартиры, мы их продаем и покупаем новую. Кроме того, теще обещали приберечь для меня место в министерстве здравоохранения, так что жизнь впереди открывалась такая, с которой нечего грустить.
Лопатина вообразила себя сильной женщиной. Стала холодна и высокомерна со мной.
Цирк…
11.
Была середина мая, и выпал снег.
Влажные хлопья миллиардами десантировались на город. Послушные злому ветру, они врезались в лица, зонтики, лобовые стекла, скапливались на каждой ветке, пряча яркую зелень листвы. Это была не зима и не лето… Не осень и не весна… Впрочем, почему не весна? Весна. Просто ТАКАЯ весна. Редкая. Для кого-то — единственная за всю жизнь.
Наступил вечер. Буран утих. На улице стало темно, холодно и непривычно.
А дома — уютно. Мы с Элеонорой смотрели телевизор и грызли семечки. Передача “Скрытой камерой” заряжала хорошим настроением.
Застрекотала бешеная канарейка — наш дверной звонок. Мы никого не ждали и никого не хотели видеть, поэтому напряглись.
— Открой, — сказала мне Элеонора, нервно отряхивая шелуху со своего красного спортивного джемпера.
— Это наверняка к тебе, — я упрямо глядел на экран. — Твоя барахольщица из Турции вернулась.
Канарейка стала орать с такой интенсивностью, будто призывала спасти ее от насилия.
Элеонора уничтожила меня взглядом и резко вышла из комнаты. Я сделал телевизор потише.
Но какой-то сбивчивый диалог женщин разобрать не смог, только почувствовал опасность и насторожился. Элеонора крикнула меня.
Я вышел.
Лопатина… Бледная, глаза злые, одурманенные, рот открыт, рыжие волосы торчат во все стороны, будто таскали за них. Стоит в халатике и тапочках, дрожит.
Элеонора тонет в своей беспомощности, смотрит на меня, словно задает все вопросы мира.
— Собирай вещи и пошли! — грубо приказала мне Лопатина, буравя взглядом рецидивистки.
— Что?.. — еле слышно пробормотал я.
— Повторяю: быстро собирай свои вещи! Ты уходишь со мной! Будешь жить у меня! Понял?!
От нее несло водкой.
— Прекращай игрульки, — сказал я ей строго. — Иди домой.
Она вцепилась лапками в дверной косяк, как обезумевшая белка.
— Я никуда не уйду!
— А по какому праву, — начала Элеонора тоном, в котором смешались фальшивое извинение и скрытая агрессия, — вы вообще… ТУТ?!
Лопатина быстро перевела взгляд на нее.
— По праву нашей с Эдуардом любви друг к другу.
Я остолбенел.
Элеонора с глупой улыбкой посмотрела на меня, затем опять на Лопатину. Постепенно рассмеялась и с обманчивым дружелюбием, снисходительно стала объяснять ей:
— Вы очень симпатичная женщина, у вас есть поклонники, даже из Москвы приезжают, но… Не теряйте время на моего мужа, хорошо? Вы не в его вкусе, поверьте. Я даже не могу на вас обижаться и ревновать, это просто смешно… Неприлично смешно.
Я отвел взгляд в сторону, слегка кивая в знак согласия.
— Если бы то, что вы говорите, было правдой, снег летом пошел бы!
— Нет, не снег, — поспешно поправил я жену, — а… что-нибудь…
— Интересно, а вам он тоже любит целовать пальцы ног? — оборвала нас Лопатина. У нее дрожал подбородок, в глазах смешались боль и торжество, как у фанатички, бросившей в огонь что-то ценное.
Элеонора мгновенно покраснела. Оглушенно смотрела на Лопатину.
— Он начинает с мизинца, — коварным шепотом продолжала эта ведьма. — Называет его гномиком и…
— Убирайся отсюда! — не выдержал я. — Убирайся!!
— Тихо!! — истерично закричала Элеонора. Я опешил. Она смотрела мне в глаза — по-новому, будто искала там десять отличий от меня прежнего. — Я не отпущу эту девочку… Мы будем разбираться… — Она обернулась к Лопатиной. — Вон туда идите, на кухню… Можете не снимать… свои тапочки.
— Э-ля! — сказал я многозначительно, но ответной реакции не было. Женщины прошли мимо меня, сконцентрированные, как спортсменки перед соревнованием.
Лопатина с видимым облегчением опустилась за стол, положив на него локти, старалась ни на кого не смотреть, выжидала. Элеонора хотела присесть напротив, но передумала. Отошла к холодильнику, прислонилась, скрестив руки на груди; буравила взглядом затылок визитерши.
Я остановился у кухонной двери, нетерпеливо раскачиваясь с ноги на ногу и поглядывая на женщин с раздражением.
Тишину нарушал только звук бесполезно работающего телевизора за стеной.
Лопатина вдруг протянула руку к тарелке с нарезанными овощами, взяла кружок огурца и отправила себе в рот. Затем съела петрушку, снова огурец. Все нервно и жадно. Я наблюдал за этим с брезгливостью.
— Вы… голодная? — с ледяной вежливостью спросила Элеонора.
Лопатина перестала жевать.
— Да, — сказала наконец, мелко кивая.
— Хм!.. — Элеонора подошла к плите и зажгла огонь. В сковороде быстро началось шипение. Она стала помешивать содержимое ложкой. — Значит, вы…
— Да, — отрывисто подтвердила Лопатина, зябко засунув ладони между колен.
— Угу… А давно?
— Как я пришла на работу.
Я смотрел на баб и не верил в происходящее…
— Интересно, а зачем вы понадобились ему? — Элеонора с деланным спокойствием накладывала в тарелку тушеную горбушу. Руки у нее чуть дрожали. — Новизна ощущений?
— Нет. Дело в том, что только со мной он сможет разрешить конфликт своей жизни. — Лопатина подняла на меня взгляд мудрой пьяной цыганки, и я немедленно отвернулся.
Элеонора фыркнула.
— Какой еще конфликт?
— Ну вот, — задумчиво прозвучал ответ. — О чем с вами говорить?..
Элеонора остановилась с тарелкой в руке. Оттуда поднимался пар. Казалось, что содержимое сейчас будет перевернуто Лопатиной на голову…
— Насыщайтесь, — Элеонора поставила еду перед гостьей.
Лопатина стала есть, как голодный котенок. Чувствуется, она забыла обо всем другом.
Мне стало смешно. Элеонора была в недоумении. Она попыталась задавать какие-то вопросы, но ответов не получала.
Мне показалось, что на глазах Лопатиной блеснули слезы.
— Спасибо, — поблагодарила она, все съев. — Бесподобно.
Она встала. Элеонора нервно посторонилась. Лопатина подошла к мойке, включила воду.
— Не надо мыть, — резко вмешалась Элеонора, — я сама это сделаю.
— Нет, позвольте! — твердо настояла Лопатина и через несколько секунд поставила чистую тарелку на полку. — Давайте я вам всю посуду вымою.
Элеонора немедленно и грубо завинтила краны.
— Сядьте… на свое место и отвечайте на мои вопросы, — приказала она.
— Вымой пол, — приказал Лопатиной я.
— Что? — не поняла Элеонора.
— Где ведро и тряпка? — спросила Лопатина.
— В ванной, — невозмутимо ответил я.
Лопатина вышла из кухни.
— Идите сюда! Куда вы пошли? — крикнула Элеонора ей вслед и обернулась ко мне: — Что это такое?!
— Я хочу показать тебе, это психически ненормальный человек. Ей не надо верить, не надо задавать вопросы, — она больная!
Из ванной доносился шум воды, наполняющей ведро.
— Она что, действительно будет мыть пол?
— Конечно.
— И ты это допустишь?!
Появилась Лопатина, поставила ведро, закатала рукава халата, достала из воды тряпку.
— Прекратите! — выкрикнула Элеонора. — Прекратите, я сказала!
Лопатина бросила тяжелую тряпку на линолеум, согнулась. Элеонора кинулась к ней, но я удержал ее, схватив за руку.
— Отпусти!!
— Пусть моет.
— Убери лапы!!
Я усадил Элеонору на стул. Она постепенно сникла.
— Мне все понятно, вы хотите свести меня с ума, — пробормотала, отвернувшись. — Вы хотите сжить меня со света. Уничтожить…
Лопатина мыла пол с азартом, добросовестно; добралась до нас.
— Подними ноги, — сказал я Элеоноре.
Она подчинилась.
Лопатина поводила на этом месте тряпкой.
— Можешь опустить.
— Вот это да… — усмехнулась Элеонора. — Никто не поверит. Никто…
Лопатина закончила с мытьем и вернулась.
— Что еще сделать? — спросила она у меня буднично.
— Убей ее, — кивнул я в сторону Элеоноры.
Лопатина схватила со стола нож.
Элеонора завизжала.
Я перехватил замахнувшуюся руку, сжал запястье.
Элеонора забилась в угол рядом с холодильником, стала рыдать, закрываясь руками.
Отняв нож, я потащил Лопатину к выходу. Ее глаза, казалось, остекленели, а на лице застыла маска ужаса, будто она заглянула в горнило ада.
— Доигралась… — прошипел я и вытолкнул ее, безвольную, на лестничную площадку. Закрыл дверь на два замка. Хотел посмотреть в глазок, но в этот момент Элеонора неуклюже бросилась в спальню. Она захлопнула дверь так, что упал обналичник сверху, а потом, скрестившись, свалились и боковые, посыпалась штукатурка. Далее, судя по тяжелому скрежету, она стала придвигать к двери кровать.
Я попытался войти, но наткнулся на сопротивление. Ей удавалось держать дверь, к тому же она кричала, как ненормальная, обзывая меня убийцей.
— Ты с ума сошла?! С ума сошла, да?! — пришлось кричать в ответ. — Я показал тебе, что она больная, вот и все!.. Неужели ты думаешь…
— Я не могу!! Господи!! Я не знаю, как мне жить!! Я…
— Психичка!! — пнув дверь ногой, я ушел в гостиную.
Меня встретили весело аплодирующие люди на телеэкране.
— Вяткины, не переживайте, я с вами! — самоуверенно сказала Вера, наша соседка снизу. Крупная тридцатилетняя баба, она продавала джинсы на рынке и считала свой вкус изысканным. Когда-то, без гроша в кармане, приехала из деревни поступать в торговое училище, а теперь была хозяйкой палатки, купила квартиру и сделала там евроремонт лучше, чем у нас. Но жила одна, и это напрягало ее, хотя старалась не показывать. Мы общались с ней, потому что она привозила нам вещи из шоп-туров без наценки.
Она поднялась через несколько минут после того, как ушла Лопатина.
— Вяткин, что случилось? Вы тут кричите, а мне там слушай и переживай за вас!
Я ушел от ответа.
— На, это тебе кожаные штаны, — она протянула мне пакет. — Так, а где Вяткина? Почему меня не встречает?
Она постучала кулаком в дверь спальни.
— Царевна Несмеяна, открывай, это я! Вяткин, ты эту порнографию поставь на место, мужик! Устроили побоище… Открывай, говорю! Я тебе плащ привезла, с капюшоном. Под леопарда.
В комнате что-то задвигалось, вскоре Вера туда протиснулась.
Я примерил штаны и остался очень доволен. Присобачил обналичники. Решил убраться на кухне, испечь пирог. Включил музыкальную радиостанцию. Старался не думать о Лопатиной. Бесполезно.
Прошел час. Девицы, после моего неоднократного приглашения пить чай, появились наконец. Элеонора была подчеркнуто невозмутима, игнорировала меня.
— Вяткин, ты меня шокировал, как никто другой. Вот что с тобой делать, скажи, а? — Вера пребывала в хорошем настроении. — Дайте-ка мне вашего бальзама в чаек, соскучилась по нему…
Элеонора мой пирог даже пробовать не стала, задумчиво откусывала карамель, осторожно запивая кипятком.
Вера чувствовала себя приглашенным варягом. Сказав нам пару успокаивающих фраз, она начала развивать мысль.
— Я твоей Вяткиной уже говорила: сейчас неважно, кто виноват! Разбираться будете после! Сейчас нужно сплотиться, потому что вам угрожает опасность! Хорошо, что сегодня все обошлось, а завтра? Ненормальная влюбленная женщина — это коррида. Либо ты ее, либо она тебя. Ты можешь дать гарантию, что завтра, когда Вяткина выйдет из подъезда, твоя сестра милосердия не выплеснет ей в лицо серную кислоту?
— Господи, да что ты говоришь?! — закричала Элеонора, бросив карамельку на стол.
— Спокойно! — распорядилась Вера, твердо глядя на нее. — Спокойно!.. — Она обернулась ко мне. — Спрашиваю, ты можешь гарантировать?
— Не могу, — ответил я, потому что перечить ей тяжело.
— Пожалуйста, — удовлетворенная, Вера сделала глоток чая.
Элеонора, немного помолчав, нервно произнесла:
— Все, нужно обращаться в милицию…
— Угу, обращайся, — скептически произнесла Вера. — Допустим, припугнут они эту ничтожность. Думаешь, на нее подействует? Еще больше озлобится.
— А что же делать?!..
— Нейтрализовать ее.
— Как?! Плащ, может, подарить? Или сходить, полы тоже помыть?!
— Нет. Пусть твой благоверный ей занимается.
Элеонора покосилась в мою сторону и, столкнувшись с моим взглядом, тут же отвела свой, как от гадости.
— Вас когда разведут? — вдруг спросила Вера.
— Уже развели. Пока тебя не было, — холодно ответила бывшая супруга.
— Замечательно. Теперь Вяткин должен сделать нашей шмакодявке предложение. Пусть идут в ЗАГС и подают заявление, чтобы она поверила.
После недоуменной паузы Элеонора прыснула от смеха, как дурочка.
— Не понимаешь?.. Шмакодявка немного поманерничает, потом согласится. Летать от счастья начнет. Ты для нее уже не будешь соперницей, значит, и вредить тебе не станет.
— Ну! А дальше что?.. — недоверчиво потребовала с ядовитой улыбкой Элеонора.
— Она расслабится… и тут мы ее прихлопнем.
“Как бы тебя не прихлопнули, паучиха”, — подумал я, глядя на советчицу.
— Какое для женщины самое большое унижение?
— Ой, унижения здесь не пройдут, — отмахнулась Элеонора. — Она сама сплошное унижение. Она… линолеум. Ниже некуда.
Вера с горечью улыбнулась чему-то.
— Когда на свадьбу не приходит жених — это подрубает… Сильная порода выживет, крепче станет. А эта гнилушка пойдет на дно. Никогда вам больше не помешает…
Я громко и неожиданно чихнул.
12.
— Мне нужно сказать тебе несколько пунктов, — твердо произнесла Лопатина, когда увидела меня на следующее утро. Она была жалкой и непреклонной одновременно. — Мне стыдно. Я прошу прощения у тебя и твоей жены. Это первое. — Она держала свой взгляд на банке с рыбками, которые почему-то плавали нервно. — Второе: я всегда презирала женщин, которые бегают за мужчинами. Я ненавидела… женщин, которые разрушают чужие семьи. И… моя позиция не изменилась. То есть я… теперь… презираю и ненавижу… себя в том числе. — Она быстро посмотрела на меня с каким-то торжеством забитой жертвы. — И третье. Все случившееся за последнее время — это урок мне. Я не имела и не имею на вас права. Я обещаю не вмешиваться в вашу семейную и личную жизнь. А если не сдержу слова, то, надеюсь, провидение накажет меня.
Я закусил губу, не зная, что ответить.
Мы начали прием.
Я думал о словах Лопатиной.
Я всецело поверил ей. Мне было грустно. То, о чем мы почти всю ночь говорили с Верой, сейчас казалось нелепым. Все ушло.
Но Я ХОЧУ снова слышать нежный шепот Лопатиной. Я ХОЧУ иметь рядом человека, который любит меня…
Я ХОЧУ ПРОДЛИТЬ ЧУВСТВО ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ.
— Наташа, — обратился я, когда рабочий день заканчивался. — Прочитай, пожалуйста.
Я протягивал ей свидетельство о расторжении брака.
Она посмотрела на меня, будто сквозь туман, и взяла документ. Пробежала взглядом строчки. Глянула на меня испуганно.
— Я давно сказал тебе о своей любви, — негромко начал я, беспокойно изучая свои идеальные ногти. — И я тебя не обманул. Все это время я разводился с Элеонорой и мечтал… о нашем с тобой будущем. Я… вел себя… неправильно. Но… ты думаешь, легко… мне? — я наконец решился посмотреть ей в глаза. Она глядела на меня с ужасом.
Я смутился, встал, подошел к зеркалу. С моим лицом все было в порядке. Я опять обернулся к ней. Она растерянно смотрела в пол в своей прежней манере.
Возвращалась моя власть…
Мои губы дрогнули — не пустили улыбку.
— Мы будем жить вместе. Ты родишь мне детей. Они вырастут. Мы опять останемся наедине. И умрем вместе — будем глубокими стариками, впадем в маразм и однажды забудем выключить газ перед сном. Наши дети будут говорить: “Они даже ушли вместе”…
День за окном был пасмурный, но красивый. Дождь смыл суету, повеяло вечностью. В такую погоду хотелось гулять по аллеям или отдыхать дома.
Я отвернулся от Лопатиной, смотрел в окно. Она подошла ко мне сзади. Прислонилась лбом к моей спине, положила руки мне на лопатки. Будто доползла наконец к храму…
Я чувствовал, как через ее лоб и ладони в меня входит ТО, ЧЕГО МНЕ НЕ ХВАТАЛО ВСЮ ЖИЗНЬ…
Мы стояли, как одно изваяние. Я боялся пошевелиться и дышал вместе с ней.
Лопатина резко оставила меня, схватила сумку и выбежала из кабинета.
Я врал ей. А она вместо обмана видела правду. Эта лжеправда заняла какое-то место в пространстве. Она существовала. И я увидел ее глазами Лопатиной. Абсолютная красота… Потому что она есть такая, какой не может быть.
13.
— Если я узнаю, что ты спишь с ней, распорю тебе брюхо, клянусь.
Элеонора, видимо, сошла с ума. То и дело грозила мне, засыпала только с ножом под подушкой.
Мои попытки поговорить с ней заканчивались ее истериками, которых я опасался. Ложась спать, гадал — суждено ли мне будет проснуться? И не мог понять — думаю об этом всерьез или играю такими мыслями? Иногда мне представлялось, что она воплотила угрозу. Становилось приятно — потому что меня будут жалеть, а Элеонору посадят. Тем не менее умирать не хотелось.
Обстановку в нашем доме разряжала Вера. Мы ждали ее, и она приходила к нам каждый вечер. Вместо гнетущего молчания недругов возникали азартные дискуссии сообщников.
Я рассказывал о том, как прошел день с Лопатиной, и мы обсуждали дальнейший план действий.
Лопатина сдалась не сразу. Рефлексировала. Говорила и говорила о своей скрытой боли, требовала объяснить каждый мой некрасивый поступок, давала понять, что нуждается в моей жалости, нежности и защите. Я отвечал, врал, играл, получал от этого удовольствие или уставал.
Наконец ее тактическое сопротивление иссякло. Мы подали заявление.
Лопатина лучилась счастьем и абсолютной беззащитностью. Видимо, жизнь никогда не приближала ее к тому, о чем она мечтала, и теперь девушка не знала, как правильно реагировать. Даже было жаль обманывать…
Но Вера сказала: “Мы благое дело творим. Она же несчастный человек, у нее никогда и ничего не будет. Пусть хотя бы месяц поживет в иллюзии. Она эти деньки будет вспоминать всю жизнь! Какое мы имеем право отнимать их?! Я, когда в зоопарк подрулила посмотреть на нее, — (у нас с Лопатиной было там свидание, и Вера об этом знала), — удивилась: улыбается, смеется, на человека похожа. И физиономия не такая страшная. А не будь всего этого, ходила бы сейчас как мумия… Разве не так?”
Так. Именно, как мумия. Я же ее знаю.
МОЯ мумия… Я оживил ее.
Когда мы расстанемся, я буду вспоминать ее с доброй грустью. Как собаку, которую усыпил. У меня не осталось раздражения к ней. Я стал добрее.
Я не стеснялся бродить с Лопатиной по городу. Я понимал, как невыигрышно смотрюсь рядом с ней. Но в диссонансе рождалась новая красота…
Лопатиной нравились неудачные комедии, дешевая поп-музыка и однотипные любовные романы. Раньше это вызвало бы у меня насмешку, а теперь казалось трогательным. Я учил ее. Рассказывал, какие фильмы мы смотрим с Элеонорой. Какие книги я иногда читаю. Пообещал сводить ее на концерт классической музыки. Правда, в нашем городе нет оркестра, и гастролеры тоже почти не бывают.
Я сказал ей, что найду деньги, и мы поедем посмотреть Париж. На какое-то мгновение сам поверил этому и воодушевился.
Мы общались на работе и после. Бродили по одним и тем же улицам, сидели в одних и тех же кафетериях. Лопатина как-то вспомнила наше свидание за городом… Я сыграл под дурака, сделал вид, что не понял. На самом деле меня тянуло к ней, как парашютиста к земле. Но появился страх разбиться.
Мне требовалось время, чтобы разобраться в себе. Но времени не было, и разбираться не хотелось.
Просто не судьба. Но ничего страшного. Вместо Лопатиной придут новые женщины. Они будут сменяться, как ступеньки под моими ногами. Я буду подниматься к своей цели. Теперь я вижу ее. Я стану министром здравоохранения — для начала. Из меня выйдет блестящий политик. Избиратели полюбят меня, они придумают все сами. Возможно, я окажусь на вершине…
Но до этого еще далеко.
Лопатина пригласила меня познакомиться с матерью и сестрой. Я спросил: “Зачем? Тебе важно их мнение?” Она подумала и призналась: “Оно ничего не изменит”. Я продолжил свою линию: “У нас с тобой все по-особенному. И с твоей родней я познакомлюсь в день свадьбы, не раньше. Как и ты с моей. После будет другая жизнь. А сейчас только наша. Ты — это только ты. Без людей и без времени. Потом это уйдет. Дай насладиться…”
Не знаю, что она подумала, но согласилась. Знакомиться с ее народцем мне было совершенно ни к чему.
По поводу свадьбы я сказал, что не будет никакого мещанства. Я не стану заезжать к ней домой и совершать обряды. Она со своими близкими подъедет на такси к Дворцу бракосочетания. Туда же подъеду и я с отцом и сестрой. Мы распишемся и поедем в ресторан. Даже зал снимать не будем, отметим небольшой компанией без песен и плясок. Потом всех оставим и вдвоем отправимся на дачу.
Лопатина восприняла такой вариант с облегчением.
Когда речь зашла о свадебном платье, она уверенно сказала: “Я сошью его сама. Оно должно быть только мое”. Я не стал спорить, так как знал, что все равно рядом с ней не появлюсь.
Наступила “свадебная” суббота. Я проспал полдня, потому что накануне долго смотрел телевизор. Спросонья возникло любопытство, что там сейчас с Лопатиной. Ощущение было, как в школьные годы. Когда остаешься дома, а все пишут контрольную.
Часа в два пришла Элеонора. Ледяная. Перекипевшая. В красном кожаном костюме. “Смотри! — бросила мне в постель кассету. — Я пошла к маме”.
Хотелось есть. Думал устроиться с едой у экрана, но отказался. Смотреть буду нервничая, пища не усвоится. Не терпелось все увидеть. Я вставил кассету в магнитофон, сел на корточки перед экраном.
Появилась Элеонора с микрофоном. Косила взглядом куда-то в сторону. Наконец заулыбалась мне и затараторила:
— Если хотите узнать тенденции моды в нашем городе, приходите сюда, к Дворцу бракосочетания. Самые красивые одежды здесь. И самые счастливые пары — тоже. С вами Элеонора Эдуар. Пойдемте посмотрим!
Я увлекся репортажем. Много людей в хорошем настроении, быстрые, легкие интервью. Радостная атмосфера. Внезапно — три окаменевшие женщины. По центру — Лопатина в белом. На высоких каблуках, в трико и маечке. Шляпа, как у пасечника, только сетка до земли — поддуваемая ветром…
Мне стало стыдно за нее до стука в висках… Готов был провалиться сквозь землю, как будто нахожусь рядом с ней.
— Ого! Такой фасон я еще не встречала. Давайте познакомимся с этой очаровательной невестой…
Крупный план Лопатиной сквозь белую завесу. У нее гладкая прическа. Она с макияжем и без очков. Тревожный космос ее взгляда выдает, — это инопланетянка.
— …тельная модель. Карден, честное слово! А где жених?
Элеонора сунула микрофон в лицо Лопатиной.
Без реакции.
— Он не испугается? — Элеонора снова все оживила, засмеялась. — Шучу. Вы прекрасны — как Жанна Агузарова. Но у жениха тоже будет оригинальный костюм? Он придет в килте? Сейчас это модно… Надеюсь, у него красивые ноги? Впрочем, — Элеонора обернулась в камеру, — откроем небольшой секрет. Отсутствующий жених — мой бывший муж. И посмотреть на него стоит. Но не удастся. Он сейчас спит у меня дома. — Она проговорила это с внезапным волнением, покраснела под слоем косметики, как помидор. Грубо протянула руку к объективу, чтобы снова перевести его на Лопатину. “Ты ее снимай!” — зашипела на оператора.
Лопатина была, как остановившееся мгновение.
— Наташа, не будет свадьбы. Муж сказал, что ты любишь позориться, вот мы и решили тебе угодить. Он сам все это придумал. Твой Эдушек. Так ты его называешь?
Женщины Лопатиной оживились, показывая беспомощность и непонимание.
Съемка прервалась.
Возобновилась.
Элеонора чем-то угрожала, — снова оборвалось.
Опять крупный план Лопатиной. Она крутит головой, выискивая взглядом меня.
— Да, да, ваша дочка — сучка! Семью мою разрушить хотела!..
— Дайте пять рублей, — четко произнесла Лопатина.
Она уже была спокойна, как будто приняла решение. До локтей подняла сетку спереди. Взяла мелочь у изможденной женщины, которая сыпала вопросами. Предупредила: “Я скоро вернусь”.
Пошла, купила себе мороженое, скрылась за углом.
“Все”, — с дрожью в голосе сказала Элеонора.
Было стыдно.
Я понял, что ненавижу Элеонору.
И что Элеонора ненавидит меня.
Вера не приходила. Уехала на выходные в деревню.
Я сказал Элеоноре, чтобы она не пускала этот репортаж. Она ответила, что пустит, но без Лопатиной.
Больше мы ни о чем не говорили.
В понедельник утром я шел на работу, как на казнь. Думал, что лучше бы Элеонора зарезала меня, как обещала. Тогда бы Лопатина плакала, любила меня и не помнила ничего плохого.
Но Лопатина не пришла на работу. Она кому-то позвонила и сказала, что больше здесь не появится.
“Слава богу!” — вдруг подумал я. Расслабился. Почувствовал себя свободнее. Окинул взглядом свой кабинет. Как зверь, сохранивший свою территорию, свою клетку. В углу висел халат Лопатиной. Куда его?
Я решил покормить рыбок и обнаружил, что прошлый раз забыли закрыть банку. Пригляделся. Улитки внутри не оказалось. Нас не было два дня. Куда она могла уползти за это время? Нигде не видно… В кабинет заходили. Ее могли раздавить. Может, я ее раздавил. Этого мне еще не хватало…
Я прошелся по кабинету на цыпочках, внимательно глядя на пол. Под дверью щель. Возможно, она уползла в коридор. Там ее точно раздавили. Я открыл дверь. Какая-то молодежь ждала своей очереди в кабинет контактных линз. Мне хотелось спросить у них… Они все внимательно посмотрели на меня. Я закрыл дверь.
Я стал разглядывать потолок. Изучил все стены, окно, цветы, стулья… Залез под свой стол.
Этой идиотки нигде не было.
Эпилог
Светомузыка.
Манекенщицы вышагивают по подиуму. Зрители аплодируют, все в восторге.
Слониха топает мимо меня к своей кровати и шумно укладывается.
Моросит дождь. Промозгло. Ирка везет большой термос с кофе.
Из-под земли вырастает Алевтина Арнольдовна и ее вариант в молодости.
“Вы теперь торгуете?” — у Арнольдовны загораются глаза.
Она и ее дочь критикуют мой товар.
Я окликаю Ирку, чтобы она налила мне кофе.
Арнольдовна говорит, что все сотрудники меня жалеют…
Я говорю, что зря:
Элеонора меня не выгоняла, я ушел сам. Полюбил другую женщину. Мы счастливы. Скоро у нас появятся близнецы. Я хорошо зарабатываю на джинсах. Поликлинику вспоминаю с презрением. Лучше стоять здесь и чувствовать себя человеком, чем сидеть там и получать не зарплату, а пощечину от государства.
Арнольдовна соглашается.
Она с воодушевлением рассказывает мне новую информацию о Лопатиной:
Ее отец был тираном. Издевался над женой и двумя дочерьми. Лопатину бил головой об пол. Пришло время — умер в мучениях от болезни. Начала озоровать младшая сестра. Родную мать запирала в ванной, Лопатину хлестала ремнем. Лопатина убегала из дома. Сестру отправили в психдиспансер. Там ей поставили диагноз “истероид-психопат” и вернули домой. Она еще больше распустилась. Цеплялась к Лопатиной без повода. Разбила ее аквариум. Могла вылить на нее, спящую, ведро воды и вытолкать на улицу, на снег.
Арнольдовна замолкает, ей интересно, что я скажу.
Я молчу.
Слушая мой рассказ, слониха ворочается, потому что у нее в животе ворочаются будущие Вяткины и тоже слушают.
Арнольдовна продолжает информировать:
После увольнения Лопатина уехала в Москву — к человеку, который вращается в мире моды, а сам из нашего города и даже мой друг. В Париж Лопатина попала благодаря ему. Он добился, чтобы ее отправили туда на учебу. Она закрепилась там — стала работать в команде кутюрье.
“Значит, это правда?!” — мне трудно.
“Так в “Молодом ленинце” уже давно писали. Ты что, не читал?”
“Читал. Но это было первого апреля”.
“Ну и что? Я с их соседкой подружилась. Там матери и сестре уже вызов пришел. И денежные переводы сыплются, как из рога изобилия. Были последними людьми, а теперь весь двор к ним относится почтительно”.
Я смотрю на улыбающуюся Арнольдовну и понимаю, кого она мне давно напоминает. Мою классную руководительницу — Немезиду.
Мать и дочь берутся за руки и уходят в хорошем настроении.
Слониха просит почесать ей спину, переворачивается, как мешок, набок.
Стаканчик кофе стоит, но пара уже нет.
Я хватаю отца Лопатиной за грудки и ударяю головой о стену. Я делаю это весь день.
“Мне жалко шмакодявку, — говорит слониха. — Выбрала для себя порочное общество, дурочка. Сопьется, скурится, станет наркоманкой, проституткой. Если уже не стала”.
Кровать скрипит под ней, она кидает журнал о здоровье на пол и проваливается в сон.
Я выплываю в высший свет. Стильная, манящая Лопатина выглядывает из-за кулис и машет зрителям. Она смеется. “Вешалки” обступили ее, радуются успеху. К ней идут гости, обнимают, целуют ее, дарят цветы.
Передо мной новая Лопатина. Теперь любовь ко мне она будет продавать другим — в каждом взгляде, росчерке и помысле.
Я хочу, чтобы она была прежней — в уродливой шляпе и с кучей комплексов. Я хочу, чтобы она всегда жила рядом.
Планета Земля с глупым и медленным упорством движется по прежнему маршруту… У кого-то наступает утро, у кого-то — ночь.
Я поворачиваюсь лицом к стене, сворачиваюсь в позу зародыша и засыпаю.