Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2003
Посвящается Анне Ивановне Соколовой
Она родилась в Екатеринбурге; училась, работала, вышла на пенсию в Свердловске; девятый десяток своей жизни разменяла снова в Екатеринбурге. Наши пятиэтажные “хрущевки” стоят недалеко друг от друга, но я узнал про нее случайно, а узнав, обрадованно подумал: нет, не случай подготовил нашу встречу. На мой стук (у нее нет звонка) она открыла дверь, не спросив, кто там. Маленькая, совершенно седая, она стояла на пороге квартиры, словно на пороге вечности, и ее уже ничто не страшило. Для лихих людей аккуратная бедность ее жилища оскорбительна своей пустотой. Все ее богатство — память. Посмотрев на меня через стекла очков большими выразительными глазами, она спокойно сказала: “Я скоро умру”, как говорят “я скоро лягу спать”. Потом, чуть оживленнее, добавила: “Голубчик, Владимир Викторович, как хорошо, что вы обо мне вспомнили”. Я ответил: “Как хорошо, что вы меня дождались”.
Она — это Магдалина Евгеньевна Короткова, дочь известного в прошлом исследователя геологии Урала Евгения Никитича Короткова, который, доживи он до 2000 года, отметил бы свое 150-летие. О нем, о ее отце, мы и вели долгие, неторопливые и несуетные беседы, перебирая немногие из сохранившихся его вещей, нанизывая их, как бусинки, на нить разговора: обручальное кольцо в латунной шкатулке, черновик завещания, плотницкий уровень, никелированную чечевицу карманных часов, альбом с фотографиями, номер газеты “Отечественные ведомости”, тоненькую стопку документов, большая часть которых составлена уже после смерти Евгения Никитича.
Он умер 30 марта 1919 г. от разрыва сердца в собственном доме на Сухаревской улице, что возле Цыганской площади. Дни стояли морозные, словно в оправдание поговорки: придет марток — наденешь двое порток. Поэтому дядя Степан, извозчик, снимавший многие годы комнату у Короткова, повез детей покойного на Ивановское кладбище, 15-летнего Валентина, 10-летнюю Градескулу и 8-летнюю Маргариту, закутанными в тулупы. Похороны были скромными, но многолюдными, хотя гражданская война и обесценила жизнь людей и очерствила души, а смерть, став обыденностью, стояла на пороге каждого дома. Обыватель в то смутное время, ложась спать, почти дословно шептал тютчевские слова, с надеждой глядя на икону: день пережит — и слава Богу. Если бы это печальное событие произошло несколькими годами ранее, то Евгению Никитичу воздали бы иные почести. Он был на виду не только в Екатеринбурге и на Урале, но и в столицах — Петрограде и Москве. Его похоронили рядом с могилой первой жены Марии Игнатьевны Чигирь сразу за Иоанно-Предтеченской церковью. В середине 50-х кто-то разрушил оба надгробья — две мраморные пирамидки. Сын Валентин восстановил их. Они стоят недалеко от центральной аллеи возле могилы М.Ф. Ортина — профессора Свердловского горного института и основателя проектного института “Уралмеханобр”.
Последние годы жизни Евгений Никитич был состоятельным человеком. Наследникам — жене Анне Павловне и пятерым детям, Елене и Екатерине от первого брака, сыну и двум дочерям от второго, — он оставил разнообразную недвижимость, ценные бумаги и вклады в банках, сундук с рукописями, минералогическую коллекцию и библиотеку. Но через несколько месяцев после его смерти, когда Екатеринбург стал советским, недвижимость была национализирована, бумаги и деньги обесценились, а из-за рукописей произошел конфликт.
Расскажу обо всем по порядку, начав с жизнеописания Е.Н. Короткова. Два выдающихся события в истории России стали временными границами сознательной жизни этого человека; дважды ему довелось услышать “сладкое слово “Свобода”. Первый раз это произошло на самом восходе жизни, в 11-летнем возрасте, в родном для него городе Кунгуре, когда был объявлен манифест императора Александра II об освобождении крестьян от крепостной зависимости. Манифест имел самое непосредственное отношение к семье Коротковых.. Отец Евгения Никитича Никита Артемьевич был крепостным помещицы Владимирской губернии Е. Крубер, отпущенным вместе с братом на оброк. Второй раз свобода напомнила о себе в марте 1917 г., и тоже императорским манифестом. Но теперь освобождалась вся страна, освобождалась от самодержавной власти.
После 1861 г. Коротковы переселились в Екатеринбург. Глава семьи записался в мещане, купил дом на южной окраине города и открыл часовую мастерскую, поставив себе цель вывести в люди единственного сына. К двадцати годам Евгений окончил Окружное и Уральское горное училища и поступил в Москве в Петровскую земледельческую и лесную академию. К этому времени семья бедствовала и сыну ничем помочь не могла. Уже учась в горном училище, Евгений сам содержал себя, зарабатывая на жизнь уроками. Его мать вынуждена была работать нянькой, поденщицей, печь калачи и продавать их на базаре. В Москве он был предоставлен себе, давал частные уроки, не раз голодал, впадал в отчаяние, терял веру во все и во всех. Такой человек — идеальный кандидат и в разбойники, и в революционеры. Разбойником Евгений не стал, его увлекли социалистические идеи, которые возбуждали в умах, особенно молодых, революционные демократы. В те годы свежи еще были в памяти людей призывы немощного Н.Г. Чернышевского браться за топор, его роман “Что делать?”, гражданская казнь над ним, сломанная над его головой шпага.
Для молодого уральца увлечение идеями о царстве свободы и справедливости закончилось тривиально-драматично. Он был арестован по делу организатора общества “Народная расправа” С.Г. Нечаева; сидел более двух лет в тюрьме, сначала в Москве, потом в Екатеринбурге; был выпущен на свободу под надзор полиции без права продолжать учебу и выезда из города. Отец очень тяжело переживал арест и заключение сына. Как-то в июле 1875 г. Никита Артемьевич собрался навестить сына в тюремном замке. Выйдя из ворот дома, он упал и умер от разрыва сердца.
В Екатеринбургском тюремном замке Е.Н. Коротков познакомился с будущей женой Марией Игнатьевной Чигирь — внучкой английского адмирала Уайт-Локка и дочерью директора Томской гимназии, в прошлом ссыльного за участие в польских событиях. Мария Игнатьевна окончила Бестужевские курсы, была домашней учительницей у Виленского губернатора, “ходила в народ”, за что ее и арестовали. Выйдя из тюрьмы первым, Евгений Никитич стал ходить к ней на свидания в качестве “жениха”, взял ее на поруки. Они обвенчались в тюремной церкви, в тюремном лазарете родилась их первая дочь Елена, там же она была и крещена. Вторая дочь Екатерина, рожденная уже на свободе, оставила небольшие воспоминания о родителях. В них она написала, что, “выйдя из тюрьмы, ни отец, ни мать не могли продолжить образование; мать, бывшая учительница, лишилась права учительства навсегда, и поэтому отец открыл у себя на дворе маленькую мастерскую гвоздей, где работал сам с помощью матери. Кроме того, мать еще шила белье для магазина Перетц. Выйдя из тюрьмы, мы селились в своем доме, который (отец. — В.Ф.) сумел вернуть, так как купившая его женщина не платила за него. Он взял к себе мать и кое-как перебивался с семьей. Наше раннее детство прошло в страшной нужде”.
Клеймо политического преступника тяжело. Во сколько крат увеличивается его тяжесть, если такая же мета лежит на жене? Косые взгляды, разговоры за спиной и пугливое недоверие людей, закрытый доступ на государственную службу и ограниченный, по усмотрению и капризу владельца, на частную. Оба прошли через это. Сохранилась ли у них верность идеалам молодости? У Марии Игнатьевны — да, у Евгения Никитича, — кажется, нет. Их старшая дочь вспоминала: “Выросши в кругу радикально настроенной интеллигенции и ссыльных, группировавшихся вокруг моей матери… я и учиться уехала с мыслью, что там, в Петербурге, я узнаю и пойму “настоящую жизнь”, что там-то мне помогут разобраться в том, что надо делать, чтобы эта жизнь стала лучше, справедливее, радостнее. Матери я лишилась в 13 лет, отец жил не с нами, да и не умел подойти к нам, детям, и столько вопросов волновало меня…”.
Евгений Никитич дожил до дня, когда осуществилась мечта русских революционеров многих поколений. Он увидел “взвихренную Русь” с поднятым топором, который призывал взять в руки кумир его молодости Н.Г. Чернышевский. Мария Игнатьевна не дожила. Она умерла при родах в 1892 г. Что бы сказала она, заглянув в холодную бездну глаз чудовища под названием “Революция”?
Семья Коротковых постепенно стала обретать житейскую уверенность и крепость. Мария Игнатьевна открыла мастерскую, организовав в ней работу на принципах учения Чернышевского. “У нас, детей, — вспоминала дочь Екатерина, — сохранилось впечатление о мастерской, как о большой дружной семье с одним хозяйством, одним столом, одними горестями и радостями”. 11-летней привезли в мастерскую с Билимбаевского рудника Аню Коняеву. Мария Игнатьевна была для нее как мать, Елена и Екатерина как сестры. “Она сжилась с нами как родная”, — писала Екатерина. Через десять лет после смерти Марии Игнатьевны Аня Коняева стала женой Евгения Никитича. Он был старше ее на 22 года. Она его боготворила всю жизнь.
Не получив сам хорошего образования, Е.Н. Коротков сделал все, чтобы дети были образованными. Елена и Екатерина учились в Екатеринбургской женской гимназии; Елена окончила ее с отличием и со званием учительницы французского языка. По словам Екатерины, “будучи нетребовательным к себе, отец не жалел средств на обучение детей, причем для него мало имело значение, свои или чужие дети нуждаются в помощи. Это была не мимолетная единовременная помощь, а если отец брался, то доводил дело до конца, лишь бы обучающийся серьезно работал, но отец обыкновенно об этом никому не рассказывал”.
После гимназии Елена уехала в Петербург, поступила на Высшие женские курсы. Жила в семье друзей матери Караваевых-Порецких. Здесь она познакомилась с Н.К. Крупской и со своим будущим мужем Иваном Ивановичем Горбуновым-Посадовым — редактором-издателем толстовского журнала “Посредник”, близким человеком великого писателя; после первой встречи с Горбуновым Л.Н. Толстой записал в дневнике о нем: “…очень умен и даровит, и чист. Легко полюбить его”. Крупская ввела Елену в круг петербургских революционеров, Горбунов-Посадов — вывел из него. Летом 1897 г. Елену арестовали, ей грозила высылка в астраханское захолустье. К ней в тюрьму стал ходить на свидания в качестве “жениха” Горбунов, как когда-то к ее матери ходил отец. История повторялась. Благодаря хлопотам Л.Н. Толстого и известного адвоката А.Ф. Кони, Елену отправили в ссылку не в Астрахань,
а в Калугу. Выйдя из тюрьмы, она обвенчалась с Иваном Ивановичем. Узнав о замужестве дочери, Евгений Никитич прислал ей вместо родительского благословения открытку с рисунком могилы и крестом. Он был рассержен, он не хотел, чтобы дочь стала парией и прошла через те унижения, которые выпали ему и Марии Игнатьевне. Познакомившись с мужем Елены, он переменил свое мнение и о дочери, и об Иване Ивановиче и “до самой своей смерти был полон к ним любви и уважения”. Елена Евгеньевна не стала революционеркой. Она вместе с мужем занималась издательско-просветительской работой, семьей и детьми. Ее отношения с Н.К. Крупской оставались дружескими, кажется, до самой смерти Надежды Константиновны.
Екатерина училась в Женеве на врача, но стала лишь фельдшером и всю жизнь проработала в Звенигородской больнице и Долгопрудненском тубсанатории. Невысокого роста, она по душевному складу была маленькой копией старшей сестры, беззаветно любила ее, безгранично уважала и благоговела перед ней. Не имея своей семьи, Екатерина Евгеньевна была надежной опорой больным и особенно детям. Ее приемным сыном стал сын известного большевистского деятеля В.А. Антонова-Овсеенко, брошенный отцом. Но не случайно говорят, что яблоко от яблони недалеко падает. Став взрослым и сделав карьеру, приемный сын забыл ту, которая его вырастила.
Гвоздарная мастерская давала мизерный доход. На государственную службу дорога Евгению Никитичу была закрыта, и чтобы содержать семью, он стал вольным штейгером, почти как вольным стрелком. Такой профессиональный статус и основательность знаний, полученных в Уральском горном училище и в академии, позволяли ему часто менять место работы, сообразуясь не только с материальными выгодами, но и с собственными пристрастиями, интересами, увлечениями. Он выполнял разного рода комиссии по оценке месторождений, служил горным смотрителем на никелевом руднике Ревдинского завода, работал на строительстве железной дороги Екатеринбург —Тюмень и иркутского участка Транссибирской магистрали, на паях с А.А. Железновым разрабатывал золотые россыпи в Троицком уезде, заведовал золотосплавочной и аффинажной лабораториями в Екатеринбургских отделениях Волжско-Камского и Сибирского банков, составил план Екатеринбурга, написал и частично опубликовал “Материалы по истории Уральского горного училища”, был одним из учредителей и председателем Общества уральских горных техников, вместе с Г.А. Олесовым открыл кружок по изучению радиоактивных минералов, был действительным и почетным членом УОЛЕ, хранителем музея этого Общества и руководителем минералогической мастерской, в 1906—1910 гг. издавал газету “Уральский край”. Да всего и не перечесть, что было сделано Евгением Никитичем.
Со временем став если не богатым, то достаточно обеспеченным, он мог позволить себе роскошь, доступную не многим, — заниматься тем, к чему лежала его душа, что представляло для него наибольший интерес. Постепенно странничество, поездки и путешествия уступили место кабинетной, аналитической работе, он занялся изучением и систематизацией собранного им огромного фактического материала об уральских месторождениях. “Урал он исходил вдоль и поперек с молотком в руках и записной книжкой в кармане, — вспоминала Елена Евгеньевна. — Исследовал тщательно все музеи и собрания минералов в частных руках. Внимательно следил за литературой, умел добывать нужные сведения от местных жителей, от рабочих, штейгеров, от башкир, киргизов… Все сведения тщательно проверял на местах, вел им тщательную запись в своих огромных дневниках”.
Постепенно Евгений Никитич приобрел известность и авторитет среди ученых геологов и навечно закрепил свое имя в анналах геологической науки, открыв на Урале пять минералов: в 1890 г. — ревдинит, в 1891-м — никелевый монтмориллонит и бейделлит, в 1901-м — алунит и в 1918-м — оловосодержащий электрум.
Не всякому такое удается. Вероятно, самым дорогим для него было первое открытие. Ведь это шаг в неизведанное, совершающийся впервые. Это постижение истины, которое, по мнению мудрецов, делает человека свободным. Значит, Евгений Никитич был пятикратно свободным человеком. Голова может пойти кругом от такого. Недаром Лев Иванович Брусницын всю оставшуюся жизнь после открытия первой золотой россыпи пребывал в восторженно-счастливом состоянии. Е.Н. Коротков был человеком менее эмоциональным, чем Л.И. Брусницын, и поэтому буднично рассказывал об открытии ревдинита на заседании УОЛЕ 5 мая 1890 г.: “В никелевом руднике Ревдинского завода вместе с никелевой рудой, известной миру под названием ревдинскита, встречается и прилагаемый при сем образец камня: этот последний все время был принимаем за каменный мозг, а потому как не имеющий промышленного интереса… отбрасывался. И я, в первый раз взявши его в руки 12 апреля 1890 г., принял за него же (т.е. за каменный мозг. — В.Ф.). Но иной цвет и резкость излома возбудили мое сомнение, и, чтобы увериться, я стал делать пробу паяльной трубкой на глинозем, который не оказался, и камень при этом принял железистый цвет, но магнитом не притянулся. Заинтересовавшись этим, начал делать полный качественный анализ и на самом же первом приеме его был удивлен присутствием в нем никеля, а через несколько минут просто поражен (был. — В.Ф.) громадным его количеством. Сделанные затем анализы показали, что имеющийся у меня (…) камень есть совершенно новый вид, о котором (…) нет никаких сведений, а потому заслуживает подробного изучения, к которому немедленно и приступил”.
О результатах “подробного изучения нового вида” он доложил на очередном заседании УОЛЕ 20 октября. Но прежде чем ему дали слово, хранитель музея Общества Д.И. Лобанов представил собравшимся коллекцию образцов “никелевых” руд и горных пород Ревдинского района, которая была пожертвована Е.Н. Коротковым музею, и “выразил желание, чтобы недавно открытая этим последним новая никелевая руда была названа в честь его “коротковитом”. Евгений Никитич отказался от такой чести и сказал, что этот минерал он уже назвал “ревдинитом”. А жаль, он по праву заслужил этой чести.
Главным делом в своей жизни Евгений Никитич считал не минералогические открытия, а составление “Указателя ископаемых и их месторождений на Урале”. “В свободное время отец просиживал целыми днями, перенося из своих дневников сведения в (…) огромный “Указатель полезных ископаемых Урала”, — вспоминала Елена Евгеньевна. — Я видела рукописи этого “Указателя” в 1914 г., когда всей семьей мы приезжали к отцу. В его комнате стоял квадратный стол приблизительно в метр шириной. Тетради стояли в несколько рядов корешками вверх, прижатые одна к другой. Они были исписаны ровным, мелким почерком отца”.
К началу первой мировой войны практическая актуальность этого труда для развития уральской промышленности стала кричащей. Его необходимо было издавать, издавать немедленно. 24 марта 1915 г. состоялось годичное собрание членов Общества уральских горных техников, которое постановило “использовать материалы Короткова для издания справочника-указателя всех полезных ископаемых на Урале и принять на себя расходы по изданию”. В середине февраля следующего года газета “Зауральский край” уверенно объявила о том, что “в скорейшем времени Коротков издаст капитальный указатель в 3-х томах”. Но, как говорит поговорка, скоро только сказка сказывается. Хотя идею издать “Указатель” поддержали самые заинтересованные и самые влиятельные в то время на Урале люди — военные промышленники, а власти города выделили на издание 8 тыс. рублей, дело не двигалось. 25 июля 1916 г. на заседании общего собрания членов горной секции военно-технического комитета опять заговорили об издании трудов Короткова, все еще лежавших под спудом. “Стыдно сказать, — возмущались собравшиеся, — при наличности с давних пор горного дела здесь (т.е. на Урале. — В.Ф.), при существовании крупных общественно-промышленных организаций, при наличности (…) научных обществ, музеев (…) Урал не имеет ни общедоступного руководства (…) энциклопедического характера, ни руководящей карты полезных ископаемых, а труд в этой области г. Короткова, давно написанный, не находит себе издателя. Теперь в связи с требованием войны появился спрос на ряд новых руд (…), имеющихся, но не разрабатываемых на Урале, а потому издание такого труда ответило бы жгучей потребности роста уральской промышленности, нуждам военного времени, а после войны — необходимому развитию экономических сил края”.
Энергия этого эмоционального заявления диссипатировала, не приведя в движение печатных станков, да и не могла привести. До конца 1916 г. издать даже один выпуск указателя было невозможно технически, а в конце февраля следующего произошла революция, смена власти, ее кризис и хаос, новая смена власти, повлекшая за собой гражданскую войну. До издания ли указателя тут? Да, уральцам в ту пору действительно было не до рукописей Е.Н. Короткова, а вот иностранцы были очень заинтересованы в их приобретении.
Август 1918 г. В Екатеринбурге налаживается прежняя жизнь, хотя чехословацкие войска еще ведут бои с красными в окрестностях города возле Балтыма. Окраины провинциальных российских городков всегда были тихими до сонливости. В лихое время они замирали. Однажды по тихой Сухаревской улице пропылил, треща, диковинный автомобиль и остановился возле коротковской усадьбы. Игравшие во дворе на лужайке девочки подбежали к калитке и выглянули на улицу. Из автомобиля вышли щеголевато одетые военные, разминая ноги и папиросы. Увидев детей, один из них спросил, здесь ли живет Коротков и можно ли его видеть. Старшая Градескула сбегала за матерью, и Анна Павловна провела гостей в кабинет Евгения Никитича. “У отца они пробыли долго, — рассказывала мне Магдалина Евгеньевна, — из кабинета вышли чем-то сильно раздосадованные и уехали не попрощавшись. Потом мама нам с сестрой сказала, что это были чехи, что они приезжали для того, чтобы купить у отца рукописи, но он им решительно отказал”.
Тяжелый и нервный разговор с гостями обессилил недомогавшего в последнее время хозяина. Евгений Никитич откинулся на спинку кресла, положил руки на столешницу, вытянул их в сторону плотных рядов тетрадей, устремив невидящий взгляд в окно на темную, утратившую свежесть зелень, на небо, наливавшееся осенней синевой, по которому лебедями тихо плыли белоснежные облака. Этот день стал для него моментом истины, и он не сплоховал, принял правильное решение. Вероятно, он уже предчувствовал, что дни его сочтены, и, будучи крестьянином, по происхождению, помнил поговорку: умирать собирайся, а жито сей. Всю жизнь он собирал, копил, культивировал знания-зерна о геологии Урала, его полезных ископаемых. Закрома-рукописи были полны ими. Пусть же они будут посеяны на уральской ниве, а будущим урожаем воспользуются его, Евгения Никитича, потомки, но никак не иноземцы. Прожив нелегкую жизнь, он мог бы воскликнуть, как Пушкин: “Черт догадал меня родиться в России с душой и талантом!”, — и продать рукописи. Но он, как Пушкин, подумал: “Ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал” и не продал рукописи* .
После смерти Евгения Никитича его рукописи в несколько десятков тысяч страниц остались лежать в сундуке. В другое время им бы ничего не угрожало. Лежали бы они себе и лежали, дожидались часа издания. Но в стране шла гражданская война, гибли колоссальные материальные и духовные ценности. На Урале уничтожались заводские архивы, документы в которых откладывались сотнями лет, уникальными чертежами и картами оклеивали стены. Рукописям Е.В. Короткова грозила гибель, их необходимо было сберечь.
Сохранить рукописи взялся профессор Уральского горного института Константин Константинович Матвеев. Об этом и о смерти Е.Н. Короткова он сообщил в Петроград, в Академию наук. 13 сентября из бывшей столицы пришел ответ на бланке “непременного секретаря Императорской (зачеркнуто, сверху от руки написано, Российской) Академии Наук”. Милостивому государю Константину Константиновичу сообщалось: “Озабочиваясь сохранением этих ценных материалов, прошу Вас по поручению конференции Российской Академии Наук не отказать взять на себя охрану этого труда и принять меры к тому, чтобы (…) рукописи Короткова были надежно обеспечены от всяких возможностей порчи и расхищения”.
Через полтора месяца тот же корреспондент, отвечая на очередное письмо К.К. Матвеева, писал: “Конференция Академии поручила мне выразить Вам искреннюю признательность ее за содействие в охране рукописей… Чрезвычайно ценно, что рукописи будут в надежном и безопасном помещении”. Пока же они находились у вдовы, которая, будучи малограмотной, просто не знала, как ей ими распорядиться, и на первое предложение ответила осторожным отказом. После смерти мужа она с детьми осталась без средств и рассчитывала получить эти средства, продав рукописи.
Константин Константинович поторопился, написав в Петроград, что рукописи находятся у него. Эта торопливость поставила его в затруднительное положение, и, чтобы выбраться из него, он решил воздействовать на Анну Павловну с помощью родственников. 6 декабря он написал письмо в Звенигород Екатерине Евгеньевне. Она ответила ему в феврале следующего года: “Мнение сестры (Елены Евгеньевны.— В.Ф.) передать еще не могу, т.к. только что началась переписка с Полтавой* , и она даже еще не знает о смерти папы, но думаю, что и она… не сочтет себя вправе решать что-либо, не повидавшись с Анной Павловной, не поговорив… с ней и братом, хотя он еще и ребенок… Заглазно, так издалека, основываясь лишь на переписке и зная их отказ передать рукописи, я не считаю возможным советовать им что-либо. Я твердо надеюсь, что мне удастся приехать в Екатеринбург, и я просила уже прислать мне формальное уведомление о пропуске… Меня очень беспокоит сейчас и материальное положение семьи… Комиссариат Социального Обеспечения им отказал в помощи на том основании, что у них дом, но ведь сейчас “жить квартирантами” невозможно по … декрету… В каком же положении находится семья отца и какое участие принимает и примет в ея судьбе Горный Институт и Академия Наук? Или это стоит в прямой зависимости от передачи этим учреждениям трудов отца?”
В марте тонкая ткань деликатных переговоров была разорвана еще одним претендентом на рукописи.
Большевики, придя к власти, начали энергично создавать свои органы управления народным хозяйством. В конце 1917 г. был образован Высший совет народного хозяйства (ВСНХ), в его составе Горный совет, который возглавил бывший коллега Е.Н. Короткова по Обществу горных техников Ф.Ф. Сыромолотов. Появились многочисленные главки: Главуголь, Главруда, Главзолото, Центральное управление промышленных разведок и другие. С 1919 г. реорганизация органов управления перешла из центра на места. Весной-летом 1920 г. горной промышленностью Урала начал управлять Уральский горный комитет (Уралгорком) и районные рудные управления (Райруды). Екатеринбургский Райруд возглавил Борис Владимирович Дидковский.
Первейшей задачей новой горной администрации стало выяснение состояния минерально-сырьевой базы. В связи с этим Ф.Ф. Сыромолотов, вероятно, подсказал Б.В. Дидковскому поискать неопубликованные рукописи Е.Н. Короткова. Для Бориса Владимировича началась почти детективная история. В ней приняло участие много людей, в том числе ученик Евгения Никитича, впоследствии известный, если не сказать больше, геолог-практик Григорий Георгиевич Китаев. Познакомились они в 1910 г. Короткову порекомендовал Китаева в качестве ученика горный инженер В.И. Горн. “Жил я у Короткова, — вспоминал полстолетия спустя Г.Г. Китаев. — Утром извозчик отвозил нас в музей (УОЛЕ.— В.Ф.), вечером — обратно. У него был домик возле Цыганской площади, своя небольшая лаборатория. Большая комната вся в полках с рукописями. После обеда он шел отдыхать, а меня сажал переписывать его тетради”. Те самые, в которых содержались сведения о полезных ископаемых Урала.
По словам Григория Георгиевича, никакого, собственно, поиска рукописей не было. Вот как он об этом писал: “Я пришел к Борису Владимировичу в Райруду по поводу записок Короткова Евгения Никитича. Этими записками очень интересовался профессор Матвеев, пытаясь отобрать их у его вдовы, но она не решалась продать ему без моего совета. Я сообщил обо всем этому Дидковскому, и мы тотчас отправились с ним к Коротковой, которая продала их нам за 600 тыс. рублей”. Вот так, оказывается, произошло все просто, почти по Гаю Юлию Цезарю: узнал, увидел, купил.
На самом деле все обстояло иначе. Просто за давностью лет Григория Георгиевича подвела его превосходная память. Поиски рукописей заняли у Б.В. Дидковского немало времени и довели его до белого каления. Второго мая 1920 г. он с возмущением написал в Коллегию Уральского отделения научно-технического отдела (УОНТО): “В марте я начал поиски рукописей (…), справлялся у проф. Матвеева и (…) в других местах, все отзывались незнанием, где они. Только проф. Матвеев сказал, что вопрос разрешается в Петрограде. В середине апреля я нашел, где рукописи, и в пятницу 30 апреля попал, наконец, к вдове Короткова, но ящик с рукописями за несколько часов до моего прихода был опечатан проф. Матвеевым, который уговорил вдову (…) запечатать их печатью и приложил еще печать минералогической лаборатории (…) Уральского горного института. 2 мая я говорил с проф. Матвеевым. Он сказал, что это сделано для сохранения прав на издание рукописей за (…) Академией Наук и для сохранения интересов вдовы”. Слова К.К. Матвеева окончательно вывели Б.В. Дидковского из себя. Какая вдова! Какая Академия наук! “Важно не то, — писал он возмущенно, — под чьей фамилией работа будет напечатана, а возможно, скоро использования ея в интересах государства (…). Вопрос, кто будет издателем, редактором, когда, где и сколько экземпляров будет напечатано, будет разрешаться и осуществляться достаточно долго”.
После такого эмоционального взрыва обе конфликтующие стороны успокоились и спустя два дня, 4 мая, заключили союз, скрепив его письменным мандатом. Гарантом договоренностей К.К. Матвеева и Б.В. Дидковского выступила коллегия УОНТО. В мандате говорилось, что обе высокие стороны “уполномачиваются вступить в переговоры со вдовой и наследниками (…) о необходимости передачи рукописей покойного за известное вознаграждение в пользование государства и затем этим же (…) товарищам поручается доставить ящик с рукописями на хранение в УОНТО (…) с составлением на месте особого акта приема….”
Как будто бы все улажено? Не совсем так. Профессор Матвеев все еще упорствовал, на что-то надеясь, вероятно, на чудо. С ним приходилось считаться, поскольку ключи от ящика находились у него, а воспользоваться “именем революции”, чтобы вскрыть ящик, Дидковский на этот раз что-то
не решился. И тогда появился еще один документ, с которым к семье профессора обратился управделами УОНТО Л.А. Лазарев, поскольку Константин Константинович в это время был в командировке в Петрограде. “Не известно ли Вам, — писал Леонид Александрович, — место нахождения взятых проф. Матвеевым ключей от ящика, в котором хранятся рукописные научные труды… ключей три: два плоских от небольших висячих замков американской системы, третий от внутреннего замка (…) Комиссия по рассмотрению рукописей (…) сегодня 25 июня в 4 часа дня предполагает открыть ящик (…) Но ключей нет, не хотелось бы взламывать”.
Взламывать все же пришлось, потому что ключей не нашли, а дожидаться возвращения К.К. Матвеева у Б.В. Дидковского уже не было сил. Магдалина Евгеньевна помнит, как сотрудники УОНТО забирали ящик. Это было похоже на обыск. Вместе с рукописями Евгения Никитича взяли портфель с архивом Марии Игнатьевны, тетрадки, в которых девочки делали уроки, много других бумаг, не имеющих отношения к работам отца по геологии Урала. Позже в доме был произведен настоящий обыск, о котором я расскажу далее.
Итак, наступило 15 июня, “члены комиссии, избранной на организационном заседании Горной секции (…) Коллегии Уральского отделения научно-технического отдела (…) для оценки рукописных (…) трудов по минералогии Урала покойного Е.Н. Короткова, переданных вдовою (…) для их напечатания: тт. Б.В. Дидковский, проф. У. Г. И. Н.Н. Тихонович, проф. У. Г. И. А.Н. Заварицкий, собравшись (…) в помещении, занимаемом УОНТО (угол Клубной и Офицерской №1) (ныне угол Первомайской и Пролетарской) в присутствии его вдовы (…), сына его и племянника его… произвели вскрытие ящика с рукописями (…) при помощи слесаря. Предварительно вскрытие ящика осмотрены были замки, шнур и печати. Затем т. Дидковским печать и шнур были сняты, верхние пробои накладок при висячих замках были отняты слесарем от крышки ящика, средней внутренний замок отворен подобранным ключом и ящик вскрыт”.
Так буднично закончилась эта история, доводившая до нервной истерики некоторых ее участников. Из ящика извлекли около 300 тетрадей. По блеску глаз, торопливости, с которой просматривали, перелистывая тетради, Тихонович и, особенно, Заварицкий, стоявшие рядом “товарищи”, догадывались, какую огромную ценность представляют рукописи Короткова. Будь ящик наполнен доверху драгоценностями, оба профессора вряд ли проявили бы к нему такой же интерес. В истории изучения геологии Урала есть еще только одна работа, равноценная по значимости и объему коротковской. Это История геологического изучения Урала Бориса Михайловича Романова. В ней 4,5 тысячи страниц машинописного текста. Она тоже не издана. Коротковские рукописи хранятся в Государственном архиве Свердловской области, романовская — в фондах Комитета по природным ресурсам по Свердловской области.
Все рукописи Е.Н. Короткова были “обследованы членами комиссии, подобраны по предметам их содержания и распределены на две группы: 1) имеющие прямое отношение и значение для горного дела и 2) не имеющие такого отношения (…) Рукописям первой группы был составлен список (…) с пронумерованием каждой отдельной тетрадки и каждого отдельного листа двойным дробным №. Внесенные в список рукописи были помещены в четыре переносные полки и сложены обратно в ящик. Вместе с ними туда же были сложены и рукописи в холщовых переплетах (мемориалы и оглавления к ним), в клеенке (дневники и оглавления к ним) и в папке (история Екатеринбурга) (…) После этого ящик был закрыт, но не заперт”. Рукописи стали выдавать “для прочтения только специально командированным лицам для надобности производственных работ”.
Корректность, с которой проходило вскрытие ящика, тщательность и внимательность, проявленные при инвентаризации и описании его
содержания, забота о сохранении рукописей, к сожалению, ни в малой степени не распространились на членов семьи Е.Н. Короткова. Однажды, уже после передачи рукописей УОНТО, в дверь Коротковых громко постучали. На пороге стояли три затянутых в матово-блестящую кожу чекиста, среди них друг детства Валентина. Улыбка Валентина оказалась преждевременной. Ее погасил холодный взгляд. Пришли с обыском. Что искали, неизвестно, но искали тщательно. Забрали пишущую машинку и аналитические весы в застекленном корпусе. Когда один из чекистов подхватил машинку и аналитические весы под мышку, Анна Павловна ахнула. Не из жалости по утрате, а из-за того, что необразованный слуга закона таким обращением испортит их навсегда.
За рукописи Анне Павловне действительно обещали заплатить 650 тыс. рублей в виде единовременного пособия. Постановление об этом Уралпромбюро приняло 2 февраля 1921 г. Почему год спустя после передачи рукописей? Неизвестно. Велики ли были в то время эти деньги? Нет. В январе 1920 года пуд муки в Екатеринбурге стоил 1100 рублей, в январе 1921 — 23500, в январе 1922 — 925000, в мае 1922 — 10 миллионов. Коробок спичек за этот же период времени подорожал с 20 до 11000 рублей, фунтовый кусок мыла — со 165 до 275000 рублей. В начале 20-х годов Екатеринбург был самым дорогим городом Советской России.
Из обещанных 650 тысяч Анне Павловне выдали в два приема только 125 тысяч. 2 августа 1924 г. председатель Уральского областного СНХ Ф.И. Локацков писал председателю Уралоблисполкома: “…остальная часть пособия остается не уплаченной до сего времени и предполагается к выдаче вдове (…) в червонном исчислении по соответствующему курсу”. Далее Локацков разъясняет председателю Облика “какие огромные услуги в деле освоении Урала оказал Е.Н. Коротков и какую большую практическую ценность представляют (его. — В.Ф.) рукописи, составляющие ныне государственное достояние. Отдавая уважение заслугам такого трудолюбивого человека, советская власть не может оставить без соответствующей материальной поддержки оставшуюся без всяких средств семью покойного (…), тем более, что Коротков и его жена происходят из народа (…) Наиболее отвечающим заслугам (…) Евгения Никитича Короткова, перед народом и Уралом вознаграждением, было бы, во-первых, назначение вдове (…) персональной пенсии и, во-вторых, детям — сыну Валентину (19 лет) и двум дочерям-подросткам, возможность получить и закончить образование за счет казны”.
Что или, точнее, кто заставил взяться Ф.И. Локацкова за перо и написать в Облик? Анна Павловна. Большая часть ее жизни прошла в нужде, которой она сопротивлялась трудом и терпением. Екатерина Евгеньевна вспоминала, что, “выйдя замуж за отца уже тогда, когда заработок отца был большой, (Анна Павловна.— В.Ф.) все же оставалась прежней трудовой женщиной. Весь дом она и отец вели сами, не имея почти никогда ни прислуги, ни няни”. Возможно, будь она одна, то, махнув рукой, не стала бы добиваться денег за рукописи. Как-нибудь перебилась бы. Но у нее были дети. Их надо было не только кормить и одевать, но и дать им образование, достойное их отца. А за учебу необходимо платить. Это ей было уже не по силам, и она попросила И.И. Горбунова-Посадова и некоторых членов еще не ликвидированного большевиками УОЛЕ, чтобы они походатайствовали перед властями об освобождении хотя бы младшей Магдалины* от платы за учебу в школе. Иван Иванович, и без того помогавший семье тестя, не отказал и в этот раз, написав большое письмо в школьный Совет трудовой школы, в которой училась Магдалина. Перечислив заслуги отца девочки, он резюмировал, что дети Е.Н. Короткова “имеют глубокое право на особое внимание к ним всех культурных деятелей власти СССР, и особенно Урала, и в первую голову на бесплатное обучение в государственных школах”. И, чтобы придать больший вес своему мнению, добавил: “В настоящее время Академия Наук поднимает хлопоты о назначении семье (…) Е.Н. Короткова, ввиду его заслуг (…) народногосударственной пенсии, но пока ее еще нет, положение семьи крайне затруднительное”.
В начале 20-х годов Иван Иванович был еще на виду, его слово и мнение что-то значило, среди партийных работников у него было немало знакомых, поэтому на Урале к ходатайству Горбунова отнеслись со вниманием. 12 августа зам. председателя УОСНХ Ошвинцев сообщил Анне Павловне, “что вопрос о выдаче (…) денег замедляется за неполучением затребованных от надлежащих учреждений сведений о курсе довоенного золотого рубля на советские денежные знаки 1921 года”. Еще через месяц, 15 сентября, Малый Президиум Уральского Облика постановил: “оказать семье Е.Н. Короткова единовременное денежное пособие в размере 300 (!) рублей” и предложил Уральскому отделу народного образования предоставить детям умершего т. Короткова бесплатное обучение в школах II ступени и стипендиальное содержание в вузах. Вот во что был оценен 32-летний труд Евгения Никитича по составлению “Указателя…”.
Через 6 лет Коротковы пережили еще одну драму, им пришлось покинуть свой дом. В 1929 году по соседству построили трамвайный парк, в 1930 — городские власти решили на месте усадьбы строить общежитие. К этому времени в семье самой ценной из наследия Евгения Никитича оставалась только минералогическая коллекция, которая хранилась во флигеле. Валентин Евгеньевич передал ее в конце июля 1930 г. в музей Уральского геологоразведочного управления, и она растворилась среди экспонатов других собраний и коллекций. Может быть, где-то в архиве еще лежит ее описание, а может, и оно уже потеряно. За дом и другие постройки горисполком заплатил им какие-то деньги, которые были поровну распределены между всеми жильцами, а в доме, кроме хозяев, было много квартирантов. Так что Коротковы получили немного денег. Их едва хватило, чтобы купить небольшой дом на 2-й Уктусской улице (ныне улица Сурикова). Здесь они прожили более 30 лет. Валентин Евгеньевич развел на диво плодоносящий в нашей капризной погоде сад, вывел новый сорт вишни. В 64-м пришлось уехать и отсюда. Город не любит вишневые сады. На коротковский дом и сад лег, раздавив их, серый параллелепипед школы.
… Жизнь — дерево, люди — листья, которые ветер времени срывает с ветвей в установленный судьбой час и уносит в неизвестность, оставляя на страницах многотомной истории след о каждом: тень, вздох, намек, букву, слово, обрывок фразы или иной памятный знак. Какой? Например, прикосновение руки.
Во время бесед с Магдалиной Евгеньевной я, по обыкновению, сидел на старом венском стуле, она — напротив на кровати. Рассказывая о чем-то, она дотрагивалась до меня рукой. Этот мягкий и добрый жест был полон доверия и благодарности, щемящей светлой грусти и теплоты, как будто бы по мне скользил луч осеннего солнца. Еще миг — и он исчезнет, его навсегда поглотит холод свинцовых туч. Это прикосновение я буду помнить всегда.