Короткий рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2001
Короткий рассказ
Константин Аникин
Концерт
Константин Николаевич Аникин — родился в 1973 г. в Свердловске. Учился в УПИ и УрГУ. Сейчас — студент второго курса Екатеринбургского государственного театрального института (отделение “Драматургия”). Работает инструктором у-шу.
Живет в Екатеринбурге.
Глядя исподлобья, Степанов читал: “Сегодня в честь 650-летия города Пятихолминска состоится концерт известного в прошлом музыканта, певца и композитора Пола Маккартни…” Афиша на стенде ДК имени Гагарина была реальной, он стоял так близко, что мог коснуться пальцами бумаги, но, очевидно, противоречила здравому смыслу. Разве может быть?.. Нет. Совершенно точно — нет.
Из темных внутренностей ДК выступил Гагарин и остановился на крыльце. Он стоял по-военному прямо, попирая подошвами шнурки. Гагарин улыбнулся подслеповато, но мило, закрывая ладонями глаза, не привыкшие к свету солнца. Звезды вакуума светят не так ярко. Одной рукой он продолжает прикрывать глаза, а другой широко машет в воздухе и кричит: “Поехали! Поехали!” Здание содрогается, под фундаментом вспыхивает божественный огонь, и ДК с ревом взлетает, устремляясь вверх, отстреливая на соответствующих высотах большие, крашенные белым колонны. В вечерних новостях объявят о первом выводе Дома культуры на околоземную орбиту. Пускай космонавты и астронавты любых стран посещают наш ДК. Они будут оставлять скафандры в гардеробе и бесплатно вволю играть на стареньком бильярде битыми шарами, брать книги в библиотеке, знаменитую русскую классику. А в буфете…
Он оборвал видение и несколько минут разглядывал, успокаиваясь, трещины в асфальте между носками своих ботинок. Степанов пытался понять, почему его так взволновала, почти наизнанку вывернула глупая афиша. Фантастическая афиша. Невозможная афиша. Потом он резко, не думая о сохранности одежды, сунул руки в карманы пиджака, проглотил слюну и снова посмотрел на афишу. “Сегодня в честь 650-летия города Пятихолминска… — разноцветные гуашевые буквы неровными рядами пересекали лист второсортного ватмана — …состоится концерт известного в прошлом музыканта, певца и композитора Пола Маккартни (Великобритания). Начало в 18.00. Вход свободный”. Внизу афиши, на оставшемся от надписи месте, клубный художник изобразил оранжевую гитару с двумя толстыми зелеными струнами.
Темный вестибюль пыталась осветить лишь одна лампочка, торчавшая на высоте второго этажа. Вахтерша в черном халате сидела в кресле в углу и была почти невидима. Степанов пару минут осторожно передвигался в темноте, вытянув вперед руки, пока не обнаружил ее. Он увидел, что старуха жует кусок хлеба. Она мелко двигала губами, и крошки сыпались ей на грудь и колени. Степанов спросил, сознавая наивность своей надежды:
— Простите, а кто сегодня выступает?
Старуха молчала, доедая хлеб, и, только дожевав, ответила:
— Англичанин выступает. Зовут Полом. Или потолком. — Старуха игриво хихикнула. — Фамилию не помню. Афишу вон читай, если интересно!
Она достала из кармана еще один кусок хлеба, откусила почти треть, по-собачьи дернув челюстью, и стала жевать, нагло глядя мимо Степанова. Он не обратил внимания на такое отсутствие уважения. Старуха казалась неодушевленным элементом ДК, чем-то вроде автоответчика. Сейчас он был уверен, что старуху невозможно отделить от кресла, а кресло — от пола. Это монолит. Он пробормотал что-то и быстро вышел, почти сразу найдя дверь. Концерт начнется через четыре часа.
На пути домой он вспомнил, что обеденный перерыв давно закончился. Необходимость вернуться на работу показалась ему нелепой. Это даже смешно! Дальнейшее развитие отношений с начальством его не заботило. Черт с ними! Плевать!
Дома Степанов сразу начал готовиться к концерту. Он достал из шкафа завернутый в целлофан боевой костюм, в котором он два-три десятка лет назад выглядел как рок-н-ролльный бог местного значения. Туфли на “манной каше” тогда носили все. Нет, его туфли были другими. Цвета египетских апельсинов, с “чуждым советской молодежи” каблуком. Узкие черные брюки. Название ткани он позорно не помнил. Размер ноги у него не изменился, но вот брюки… Придется отказаться от глубоких вдохов.
Синий широкоплечий пиджак в мелкую золотую сетку. Потрясающий пиджак. Отдельно лежал галстук, поражавший когда-то всех масштабом (не длиной и шириной, а именно масштабом) и роскошеством. Пространство галстука опоясывала великая китайская стена. Имелись также гибкие драконы, выдыхающие пламя; тигры в зарослях бамбука и карпы, борющиеся с золотыми волнами Хуанхэ. Степанов аккуратно разложил галстук под настольной лампой и включил ее — галстук будет светиться в темноте.
Он вышел из дома без десяти шесть. Почему-то не возникло даже мысли о том, что можно, как в молодости, гордо вышагивать посередине улицы. Он передвигался дворами, прижимался к стенам домов и перебегал открытые пространства быстрым, семенящим шагом — брюки не позволяли шагать широко. Он прятался от любого прохожего. Не думал, почему он ведет себя именно так. Его вели инстинкты.
Добравшись до сквера, окружавшего ДК с трех сторон, он остановился, прижался спиной к стволу дерева. Тишина. Не слышно шума рвущейся на концерт толпы, звона бьющегося стекла и милицейских сирен. Никаких признаков большого мероприятия и народного ликования.
Он подобрался к зданию сбоку, почти бесшумно топая проклятыми каблуками. Осторожно высунув голову из-за угла и оглядев пространство одним глазом, Степанов не увидел никого. Площадь перед культурным дворцом была пуста.
— Дурацкий идиот! — громко сказал Степанов после секундных умозаключений. Уверенно выйдя на середину площади, он разглядел вдалеке несколько силуэтов, потом гневно обратил лицо к ДК, обители насмешливых кретинов, и увидел индуса. Индус сидел на ступенях, скрестив босые ноги. В его чужеземном одеянии преобладали синий и оранжевый. Индус тренькал на ситаре, иногда потряхивая от удовольствия длинными курчавыми волосами, и улыбался блаженно, почти как Гагарин.
Засмотревшись на иностранца, Степанов не сразу заметил, что на крыльце присутствуют еще два человека. Они сидели на корточках в тени через три колонны от индуса. Один из них энергично жестикулировал, подзывая Степанова подойти поближе.
“…Чен сидел у окна с гитарой, блестел леннонскими очками и беспорядочно терзал воздух аккордами. Ринго, по грудь скрытый барабанами, вертел в руках палочки и, наклонясь вперед, старался перекричать гитару Чена: “Ты пойми, Стэп, без вокалиста нельзя. Горланить мы все умеем, но это, чувак, совсем не то. Ты только послушай…”
— Ты только посмотри, — сказал пятидесятилетний мужчина, за последние тридцать лет превратившийся из Ринго в Салина Вадима Евгеньевича. Он поднялся, поморщившись от хруста в коленях, и протянул Степанову руку:
— Здорово, Стэп, чувак, здорово!
Чен остался сидеть на корточках и молча скалился, изображая вялую азиатскую радость.
Скоро они сидели в центре зрительного зала, на двенадцатом ряду фанерных стульев. На сцене человечек в черном халате устанавливал микрофон и поправлял мигалки допотопной цветомузыки. Кроме них в зале был еще индус, который занял ситаром и цветастым балахоном половину последнего ряда. Степанов злился. Его раздражал полированный желтый профиль Чена справа и бесило возбужденное бормотание Салина слева. Разряженный йог сзади тоже действовал на нервы. “Из какой он касты?” — подумал Степанов. Он хотел перевести всю злость на индуса, потому что два его старых приятеля сидели рядом.
Пара старых козлов, напяливших на дряблые тела одежды молодости. Ему было стыдно, что он так похож на них, стыдно своей веры в концерт. “Вот сейчас из-за кулис выйдет большой хор мальчиков и девочек, — думал он. — Появится их учитель музыки в красном берете и громко объявит: “Начинаем благотворительный концерт для клоунов-пенсионеров, индусов и спившихся стиляг…”
Из-за кулис вышел Маккартни. В одной руке он нес стул, в другой — гитару. Он тихо поставил стул у микрофона, сел и улыбнулся в зал. Потом старина Пол занялся настройкой инструмента, не обращая больше внимания на своих четырех зрителей. Стэп никак не мог завершить ответную улыбку. “Все здесь улыбаются. Пускай ДК будет имени Улыбки Гагарина. Как детский сад”. Чен замер, похожий на очкастого корейского божка. Ринго тихо отбивал ритм ладонями по коленям и благоговейно шептал какую-то чушь. Индус перестал существовать, отодвинулся вместе с последним рядом на окраины Дели. Чувак в халате продолжал возиться с никому не нужной аппаратурой.
На сцену выбежали два молодых человека, коротко стриженных и одетых в фиолетовые костюмы. Они быстро выгнали техника и недоверчиво уставились на Маккартни. Посовещавшись, фиолетовые парни принесли небольшую трибуну с плохо закрашенным гербом Советского Союза. Они встали, подпирая трибуну боками, как атланты-переростки, и сразу из-за кулис появился хозяин, господин мэр города Пятихолминска. Господин мэр, в прошлом одноклассник и идейный соратник троих в двенадцатом ряду. Он даже пытался играть в их группе, но уже не помнил об этом. Они забыли его ничуть не меньше. Время и должность легко подавили их взаимные воспоминания.
Мэр втиснул брюхо в узкую трибуну, достал из пиджака сложенную вчетверо бумагу, развернул ее и начал:
— Уважаемый мсье Маккартни, — в школе мэр изучал французский, — дорогие граждане Пятихолминска! — Он оглядел зал, тяжело ворочая белками, и нельзя было понять, заметил он столь малое присутствие зрителей или нет.
Мэр снова открыл рот и заговорил, постепенно, ряд за рядом, заполняя зал бумажными словами, никогда ничего не значившими ни для него самого, ни для одной из его многочисленных аудиторий. Почти не глядя в бумажку, он расставлял в привычном порядке имена существительные, имена прилагательные и союзы, изредка разбавляя их наречиями, причастиями и другим хламом, делая особый акцент на именах собственных.
Тихое приличие зрителей ему очень нравилось. На излете обобщающего жеста рукой мэр увидел рядом пожилого мужчину на стуле и услышал позади своего голоса мотив, который тот наигрывал на гитаре.
— За текущий год, — продолжил мэр и вдруг запел: — Преступность в го-ро-де снизилась в два ра-за. — Мэр горланил на мотив бесшабашной “Ob-la-di, ob-la-da”. — Это очень хо-ро-шо!
Выступление превратилось в дрянной опереточный фарс. Мэр выпевал из себя годовой отчет на мелодии “Белого альбома” и “Клуба одиноких сердец сержанта Пеппера”. Он даже пытался танцевать, но трибуна не позволяла должным образом вилять бедрами. Фиолетовые парни снова посовещались, подхватили мэра, не вынимая его из трибуны, и понесли за кулисы. В горизонтальном положении мэр продолжал петь:
— Несмотря на нехватку сре-е-дств! Пам-пам-пара-рам! Очередной про-рыв!
В переводе на английский это означало: “All we need is love. // Love is all we need”.
На сцене и в зале не осталось посторонних. И тогда Маккартни пододвинул ближе микрофон и запел. Тихую песню о вчерашнем дне. А может, о красивой стюардессе. Или о своем храбром сердце, совсем уже не тихую и не битловскую. “Love, love me do…” Бог оказался грустным мужчиной на пороге шестидесяти. И если ты застрял во вчерашнем дне, во что тебе еще верить? “She love you e-e-e!”
Как много было любви. Как хорошо звучала музыка на сломанных ключицах и воспалившихся селезенках. “It`s bean a Hard Day`s Night…” Это была ранняя старость после неудачной жизни. Lady Madonna, она меня бросила. Она не понимала песен о любви на чужом языке. “Нельзя быть таким, как ты, слышишь! Нормальной женщине нужен мужчина, а не задумчивый урод с гитарой!” Она ушла и незаметно забылась.
С годами все близкие люди сосредоточились в старых плакатах на стене. По ящикам письменного стола рассована коллекция неиспользованных возможностей. Смешно надеяться в пятьдесят лет… Но разве вы не слышали о старых инструментах, которые всегда валяются в оркестровой яме? Эй, кто там in the sky with diamonds?!
Барабан на коленях Ринго, и он бьет кулаками по пыльной мембране. Стэп и Чен наяривают на обломках электрогитар, рискуя повторить судьбу мамаши танцора диско. Маккартни смеется. “I`m back in USSR!” Играет ансамбль клуба одиноких сердец имени Гагарина! Действительно, что еще нужно? All we need is love. Пам-пам-пара-рам! Все вместе! Боже, как легко стать популярнее Иисуса Христа.
После концерта они провожали Маккартни на заброшенный с последней войны аэродром Пятихолминска. Как почетный эскорт, они ехали за “роллс-ройсом” на велосипедах. Никто на улицах не обращал на них внимания. Люди на тротуарах не слышали их гордых приветственных криков. Встречные машины проезжали их кортеж насквозь.
На травяную взлетную полосу сел небольшой белый самолет. Маккартни вышел из машины и подошел к ним. Они стояли, тяжело дыша и отряхивая пыль с ярких костюмов. Пол начал говорить им что-то, и они, вслушиваясь в английские слова, поняли, что он зовет их с собой. Они могут сейчас сесть с ним в маленький самолет и улететь. Старина Пол, должно быть, расчувствовался. Он повторил свое приглашение, потом повернулся к ним спиной и пошел к самолету.
Три престарелых чувака смотрели на человека, идущего к трапу. Именно сейчас, когда нужно принимать решение, им почудилось, что над самолетом висит тяжелая громада ДК. Здание готово упасть, но пока еще держится в воздухе. Гагарин на крыльце скалит зубы, машет рукой и шевелит губами:
— Идите. Чего встали? Идите! Идите, идите!
Рядом с ним вахтерша в черном халате. Кусок хлеба в ее руке напоминает гранату. Старуха делает вид, что таращится мимо них, куда-то вдаль. Чуваки смотрят. Они колеблются. Они остаются стоять на месте. На своем старом, прежнем месте.
Поднявшись по трапу, Маккартни обернулся. Они машут ему руками. Пол машет в ответ. Входной люк закрывается, и самолет улетает.
В город они возвращались пешком. Всем троим казалось, что они решили правильно. Разве может где-то существовать другое место?.. Окровавленные рубашки, проданные с аукциона, хорошо излечивают от идеализма. Они плелись друг за другом по проселочной дороге. На них снова оседала пыль, которую они совсем было отряхнули.
Минут через сорок они дошли до реки и не смогли вспомнить ее названия. Они облокотились на перила и отдыхали, глядя на воду с обрывками тины. Чен тихо насвистывал. Степанов думал о том, что они еще успеют посмотреть салют. Салин закрыл глаза и сказал:
— Послушайте, как мы здесь оказались? Разве можно так напиваться? Я понимаю, конечно, что сегодня день города, мы любим наш город, очень любим, мы все здесь живем…
Он услышал, как кто-то перебирает струны, и замолчал. Они все услышали. Они посмотрели вниз, на плот, выплывающий из-под моста. На плоту сидел индус, одетый в синее и оранжевое. Скрестив ноги, он играл на ситаре и уплывал туда, где садилось солнце, в чертоги Агни. Они следили за ним, пока плот не растворился в отраженном блеске воды.
— А ведь ты нам врешь, Ринго, — сказал Стэп, продолжая глядеть на воду.
— Да, Ринго, — поддакнул Чен. — Разве мы живем в этом городе?
— Я шутил, парни! — рассмеялся Ринго, проследив их взгляды. — Вы знаете, где мы все живем.
Он кивнул на реку, потому что из глубины уже поднималось что-то большое и желтое.
Наталья Багрецова
Инспекторская проверка
Наталья Багрецова – родилась в 1924 г. в Эстонии, после эвакуации навсегда осталась на Урале. Преподавала в сельских школах Челябинской и Курганской областей. Участник Челябинского литобъединения им. М. Львова. В 1996 г. выпустила книгу повестей и рассказов “Мерседес и курица”.
Задолго до рассвета загораются огни в окнах деревни Михайловка и как по команде устремляются в небо столбы дыма изо всех труб. В половине седьмого зажигает лампу и учительница Софья Сергеевна.
Старый сельсоветский дом — его все еще называют “кулацким” — давно требует капитального ремонта. Из-под пола и даже от стен сильно дует. Софья Сергеевна сует ноги в валенки, надевает халат, поверх него еще шаль. Болезненно морщится: опять болит голова, болит с самого утра, значит, опять не отдохнула.
Да и мудрено отдохнуть: уже целое полугодие она ложится спать не раньше часу. А иногда и позже. Да вчера еще понервничала с Митей Кунгурцевым. Опоздал, пришел грязный, домашнего задания не выполнил. Оставила после уроков, а он нагло схватил свой ватник и выскочил на улицу. Не бежать же за ним. Крикнула ему вслед:
— Завтра без матери не пущу!
Он, наверное, и не слыхал, а ребятишки все слышали. Придется сегодня повоевать. Это заранее угнетает. Но слов на ветер бросать нельзя.
Пришла вчера расстроенная домой, а там уж Валя Зотова ждет. Длинная, тощая, ноги косолапые. Радостно улыбается, обнажая десны и крупные желтые зубы.
— Софья Сергеевна, здравствуйте! А я таблицу на шесть выучила!
Через силу ответила ей приветливо. С отвращением похлебала теплого супу, чувствуя на губах остывший говяжий жир. Экономя дрова, топили только раз в день, и к вечеру плита уже остывала. Валя сидела смирно, полуоткрыв рот и часто шмыгая носом. Однако зеленая капля то и дело показывалась из ее ноздри. Что поделаешь — дебильная. За шесть лет она научилась читать и писала красивым крупным почерком. Но только списывала, а под диктовку писать не могла. По арифметике — вообще ничего не понимала. Числилась во втором классе и не мешала бы Софье Сергеевне ничем, да на переменках мальчики постарше стали заталкивать ее в угол, мять и хихикать. А она стоит среди них, большая и жалкая. Вот и перевела ее Софья Сергеевна в “вечернюю школу”.
Надо бы ей медико-педагогическую комиссию пройти, и ее освободили бы от школы. Так ведь ехать надо в Курган, только до железной дороги семьдесят километров! А мать Вали — женщина малограмотная, боязливая, дальше мельницы не бывала. Да и расход — рублей, поди-ка, сотни полторы проездишь, а где их взять? В колхозе денег не дают, пусть уж ходит в школу, девка смирная, старательная, может, чему и выучится…
Отпустить бы ее, не заниматься сегодня… Нельзя: вчера отпустила. Ну, отвечай свою таблицу… Так, хорошо. Теперь вразбивку… Слабо, слабо, придется повторить. Ну, давай решим задачку…
Вовка ревет, спать захотел, ни у матери, ни у бабушки не сидит… Задачка не решается… Ну, больше, больше на десять метров, так что надо делать? Решила за нее. Ну, ушла, слава богу… Сын уснул. Впереди — тетради, планы уроков, не заполненный за неделю журнал… Мать молча сидит у печки, сложив руки на коленях, в черных провалившихся глазах тоска — за день некогда словом перемолвиться.
Ну, все, все. Прочь тяжелые мысли! Беремся за тетради. Первому классу — прописи. Это быстро: всего три тетрадки. Второй класс. Классная и домашняя работы. Зоя неправильно соединяет букву “я”, напишем ей образец, строчки три, пусть поупражняется… У Коли…
Резкий стук в дверь. Пожав плечами, учительница выходит в сени.
— Кто там?
— Соня… открой, — слышен мужской голос.
— Какая я вам Соня?! Кто это?
— Открой, Сонечка. Неуж не откроешь? — пьяно бормочет тот же голос.
— Убирайтесь вон! — задыхается возмущением Софья Сергеевна, не зная, как побольнее ударить того, там, за дверью. Умела бы материться — отматерила бы. — Вы пьяны! Проспитесь!
Вернувшись в комнату, она пытается продолжать работу, но мысли не слушаются ее.
— Какой-то дурак, — успокаивает она сама себя. — Я даже не поняла кто. Да мало ли здесь пьяниц… Но почему — “Соня”? Или если я одна, без мужа, с ребенком – значит, каждого пущу?..
А муж, муж, не к ночи будь помянут. Ссоры, потом суд. Люди осуждали, что она ему не пишет, не ездит на свидания. Выпросилась она в другой район, в Михайловку. Одна улица, тридцать два дома. Ни клуба, ни библиотеки. Кино привозят раз в месяц, показывают в школе, по две картины сразу. Публика идет со своими скамейками и табуретками. После каждого показа или кирпич из печки вывернут, или дверь сломают… Кто знает, было ли бы лучше в тех деревнях?
Раз в месяц — поездка в район. Приходится пережить немало унизительных минут. Бригадир Володя Пыхов — малограмотный, но хозяйственный мужичок, дело у него ладится. Поэтому к учительнице, которая не умеет ни запрягать, ни распрягать, не знает, когда напоить лошадь, он в глубине души относится пренебрежительно. Написав каракульками расписку, что получил три рубля, он вручает ей узду со словами:
— Берите Саврасуху и езжайте.
А как ее “взять”? И которая — Саврасуха? Издевается, явно. Приходится просить кого-нибудь, женщин или девчат, чтобы ей запрягли лошадь, поймать не один насмешливый взгляд. Наконец, вцепившись в вожжи и несмело понукая лошадь, учительница отбывает. Мысли уже о другом: успею ли в банк? Где ночевать, если не успею?
А в районе… Ох, не бывать бы лучше в этом районе! Заведующая всегда какая-то кислая, чем-то заранее недовольная. Прежде чем подписать чек, каких только сведений не потребует:
— Каков у вас контингент? Семнадцать? Кто прибыл? Откуда? А он посещает? Как с прохождением программ? Почему отставание?.. Помните: все, что указано в программе, вы обязаны пройти… Вы подали список глухонемых, тугоухих и с другими дефектами? Дебильная? Везите в Курган на комиссию… Сироты, патронируемые есть?..
И так без конца. Отвечаешь терпеливо, а сама поглядываешь на часы. Двенадцать, в банке до часу… А у заведующей еще не все вопросы. Заполнен ли паспорт школы? Ведется ли алфавитная книга? Не забудьте получить бланки личных дел.
Наконец чек в руках. Летишь в банк. Иногда бывает, что тут же сдашь чек и со спокойным сердцем ждешь очереди. Но чаще видишь печальную картину: унылая толпа своего брата учителя томится в неизвестности. Наличия нет. Обо всем подумаешь в эти тоскливые минуты. Куда девать лошадь? Хватит ли ей корма? Подымается ветер, как бы метель не сделалась.
Но вдруг хлопает дверь, и на пороге появляется веселый молодой человек с брезентовой сумкой в руках. Общее радостное шевеление: почта!
А то бывает, что на совещание всех оставят. Сначала заведующая, а затем инспектор по часу говорят о выявленных недостатках. В одной школе учитель работает без планов, в другой не ведутся уроки ручного труда и физкультуры, низкие знания… Уфф! Глядишь — и тебя не забудут, скажут, что у такой-то учительницы во втором классе два ученика и оба не успевают. 100% неуспеваемости! Двух учеников не смогла научить! Выводы напрашиваются сами.
Только и радости от этих поездок, что деньги получишь, конфеток купишь да других учителей повидаешь, расспросишь, что они проходят, успокоишь себя, что и у других плохо понимают деление и не умеют ставить вопросы к задачам. И опять месяц работы в одиночку, не так уж далеко, а как будто на краю света.
Итак, утро. Голова болит, досада на себя, горечь за свою неудавшуюся личную жизнь. Все тут, все при ней. Зеркало не радует, худая, бледная, глаза провалились. Шестимесячная завивка выдохлась, как ее ни мочи, ни взбивай. Губы сто лет не красила, страшилище!
Планы так и не написала вчера. Только задачки да упражнения подобрала, общую линию наметила, стратегическую. Так, тетради тут, учебники — вот они. Все? Ну, поехали.
До школы два шага. Навстречу летит запыхавшаяся Зоя Пыхова.
— Софья Сергеевна, там к вам тетенька приехала!
Хорошая девочка у Володи. Смешная такая. Про тетеньку какую-то. А поздороваться забыла. Ай-ай-ай.
— Она в школе сидит! И всех спрашивает. Меня просила к восьми прибавить четыре, а я знаю, что двенадцать, а сказать боюсь…
Учительница постепенно начинает понимать. Тетенька? Всех спрашивает? Неужели инспекторская проверка? Еще не хватало! И как успела так рано приехать?.. Нервно смотрит на часы: нет, не опаздывает.
Ну что ж, момент выбран самый удачный. Планов нет, журнал не заполнен… Голова как чужая… Терзайте человека, ославьте на весь район, протрубите везде, что у меня дети не успевают, а Валя Зотова не посещает школу, снимите меня с работы в назидание другим. Пусть, пусть…
С отчаянной и даже злой решимостью она поднимается на крыльцо школы. Как на эшафот.
Да, некая чужая женщина в школе присутствует. И рассматривает “Календарь погоды” на стене единственной школьной комнаты. Софья Сергеевна вспоминает, что вроде видела ее в районе, кажется, она директор какой-то школы. Худая, волосы на затылке уложены какой-то котлеткой. Синий свитер, ни кудерька, ни воротничка, ни брошки какой-нибудь пустяковой, которые указывали бы, что это все-таки женщина. Наверное, старая дева. Раньше такие уходили в монастырь, а теперь уходят с головой в работу. Горе, если они становятся инспекторами! Они замечают всякие мелочи, придираются к каждому пустяку и утешаются тем, что честно выполняют свой долг.
Софья Сергеевна здоровается. Суховато. Та в той же тональности представляется:
— Я — директор докучаевской семилетки Колычева Александра Михайловна. Мне поручено проверить работу вашей школы.
— Очень приятно, — с преувеличенной вежливостью отвечает учительница, — а меня зовут Софья Сергеевна… Пермякова. Проверяйте, пожалуйста.
Чуть не сказала “на здоровье”. Светский разговор получился.
Колычева садится на заднюю парту. Уроки начинаются.
По расписанию — математика, но в классе еще темно, а единственная керосиновая лампа освещает лишь стол учителя. Секунда колебания. Ну, пропадать, так пропадать. Пусть пишет, что расписание не соблюдается, что легкие уроки я ставлю первыми. Зато не будем детишкам глаза портить.
И она говорит весело:
— Сейчас, ребята, темно, с доски не видно, поэтому мы сначала проведем пение, а математику и чтение потом.
Ребятишки рады. Поют “Жили у бабуси два веселых гуся”, потом “Во поле березонька стояла”. Пиши, Колычева, что мы и в первом, и в третьем классе поем одни и те же песни. Софья Сергеевна мужественно поет с ними и дирижирует ручкой. Голова разламывается от боли.
Дети просят спеть “Елочку”. Елка уже прошла, но что за беда. Поют с подъемом. Они готовы до посинения петь, но – хватит. Надо новую песню разучивать. Все проведем по методике. Сначала беседа. Скоро, ребята, День Защитника Отечества. Кто скажет, когда мы его отмечаем? Правильно, Гриша, молодец… Дети приводят названия родов войск: танкисты, пулеметчики, летчики, пограничники… Вот то, что надо. Пограничники охраняют наши границы от врагов… Что? Правильно, Толя, у них собаки есть. Они берегут наши границы, чтобы никакой враг не пробрался, чтобы люди могли спокойно работать, а дети — играть и учиться. Сегодня мы выучим песню про пограничника… Софья Сергеевна пишет на доске первые две строчки: “Лес дремучий угрюмо шумит, на посту пограничник стоит”.
Разучивать мелодию приходится с голоса. Была когда-то мандолина, да расклеилась. Дети вначале совсем не подпевают, она тянет одна и думает: “Не беспокойся, все сорок пять минут будем петь, до одной минуточки”. Она чувствует себя лошадью, волокущей тяжелый воз. Кто сказал, что пение — легкий урок?
Ну, слава богу, отпели. На втором уроке уже светло. В третьем классе математика, в первом — чтение. Первоклассников всего трое. Двое читают. Где-то по слогам, где-то по догадке, а некоторые слова и по три раза перечитывают. Такой это для них труд, так серьезно сдвинуты у них брови, так напряжены пальцы, сжимающие указку…
А вот третий — третий не читает. Оставить его в покое? Колычева даже не догадается, что у нее здесь неблагополучно. Но зачем скрывать? Да и Толе это необходимо. Он такой молодец сегодня, сказал про собаку у пограничника… И Софья Сергеевна дает третьему классу еще столбик примеров, а первому — составить рассказ по картинке.
— Ну, а мы с тобой, Толя, составим из букв слово “луна”.
Толе исполнилось семь лет в конце августа. Мать просила Софью Сергеевну не записывать его в школу:
— Он у нас глупенький еще. Даже до десяти не считает.
Отец же, с бегающими глазками и трясущимися руками, изъявлял полное согласие:
— Раз закон — стало быть, закон… Пущай ходит. Он у нас обут, одет…
Толя и впрямь оказался глупеньким. Сперва совсем ничего не отвечал, забьется в уголок парты и не встает. Потом стал мотать головой, дескать, не знаю. С трудом запоминал буквы и цифры, а анализировать слова по слогам и звукам совсем не умел. И только в последнее время стала Софья Сергеевна замечать, что он как-то по-своему, каким-то одному ему ведомым способом начал складывать слоги из разрезной азбуки. И она ухватилась за этот крошечный проблеск, стала побольше с ним упражняться, все надеясь, что вдруг произойдет какой-то перелом, наступит просветление и Толя все увереннее пойдет вперед и — зачитает.
— Луна. Лу-на. Сколько слогов?
Молчит с жалким видом.
— Слушай еще. Я буду говорить и ударять рукой. Лу-на.
— Два раза.
Назвать первый слог не может. Лу-на. Нет, не может. Придется сказать самой. Лу. Сложи из букв “лу”. Так, так, верно. Смотри-ка, сложил. Молодец. Теперь сложи “на”. Правильно! Ой, как долго, третий класс уже опять решил. Хорошо, теперь прочитай, что ты составил… Ну, Толя… Ну… Давай вместе… Повторяй со мной: лу-на…
Запуганный, забитый ребенок. Сколько раз прятался он на печке, когда отец спьяну грозил матери топором или бил ее головой об стену. А сколько раз забивался в солому на улице, боясь войти в избу. Не видал ни карандаша, ни книжки с картинками. Какие книжки, когда на водку не хватает…
Учительница не раз говорила его матери:
— Лиза, да напишите вы на него в милицию. Если не сумеете, я вам напишу заявление.
Но та не соглашалась:
— Теперь ведь, Софья Сергеевна, надолго не садят. Он через год выйдет и тогда уж непременно меня убьет. Потерплю уж, может, он сам собой запьется до смерти…
А пока — перспектива оставить Толю на второй год в первом классе, что, как известно, категорически запрещено приказом министра просвещения.
Внутри все торопится. Третьему классу надо еще объяснить новый материал. Но — спеши медленно. Так учит методика. И Софья Сергеевна задает первому классу читать следующую статью, Толе самостоятельно составить слово “муха”, а третьему начинает объяснять. Вроде понимают, но время истекло. Сорок пять минут прошли. Нет, без закрепления нельзя. И она затягивает урок еще на пять минут — пиши, Колычева, пиши! — чтобы двое ребят решили у доски по примеру. Пока они решают, она успевает подойти к Толе. У него – сложено “МХ”. Гласные пропустил. Но что-то ведь есть! Ведь он сам, без ее подсказки! Может, бросить с ним этот слоговой анализ, который требуется по методике, но Толю, похоже, только пугает и запутывает?..
На большой перемене Колычева берет тетради на просмотр. И все что-то пишет, пишет… Дети едят принесенное из дома и бросают назад любопытные взгляды, шепчутся:
— Катька, твою смотрит…
Софья Сергеевна листает учебники, подбирая материал. Пытается сосредоточиться, но забывает, что ищет, болезненно морщится, щупает лоб и думает: “наверное, пропущенную ошибку нашла… Ну, пиши, пиши…”
Новый урок начинается и втягивает учителя в привычную колею. Раздать тетради. Похвалить лучших — вчера вырезала звездочки и клеила на обложки — первый класс, напишите по памяти три слова из словарика. Третий класс, повторим правило про безударные гласные.
Ну, и дальше. Пошло, поехало.
Конец первой смены. Надо пойти пообедать. И Колычеву пригласить. Так принято. В деревне ведь нет ни столовых, ни чайных. Чего там мама сварила? Она же ничего не знает… Пеленки развешаны… А может, и похуже что-нибудь… Слава богу, Колычева отказывается. У нее что-то есть свое… Ну, не хочешь, как хочешь, а люди тебе добра желают — такова поговорка… Что? Рабочие планы?
— На сегодня у меня нет планов.
Как-то даже вызывающе.
Голове не стало легче, но прибавилось решимости и злости. Сдаваться она не собирается. Все будет делать так, как ей надо, а не так, как они требуют. Хуже уже некуда — без планов. Но двум смертям не бывать. И с недобрым огоньком в глазах Софья Сергеевна без четверти два снова входит в школу.
А, вот и Митя Кунгурцев. Сидит смирнехонько, вроде даже улыбается. А глаза тревожные. Забыли про него или не забыли?
Он не знает, что в таком же смятении и сама учительница. Оставить его или не оставить? Конечно, глупо в присутствии инспектора удалять ученика из класса. Митя сегодня будет шелковый. А завтра? Нет, нет, нет.
И она очень спокойно говорит:
— Ты, Митя, сходи домой и пригласи свою маму. Она сейчас дома.
Наверное, присутствие начальственной “тетеньки из району”, о которой уже протрубила первая смена, помогло. Митя молча натягивает фуфайку и отправляется. Софья Сергеевна заполняет журнал, санитары проверяют руки и уши, дежурный тщательно моет доску. На последней парте возвышается Колычева. Нескончаемый день катится дальше.
Первый урок начинается отлично. Четвертый класс четко разбирает задачу. Софья Сергеевна на какой-то миг чувствует себя даже счастливой, хотя какое это имеет значение? Приговор ей уже подписан. Переходит к выразительному чтению со вторым классом, и в это время открывается дверь. На пороге, разгоряченная ходьбой, морозом, а главное, намерением поругаться с учительницей, стоит передовая доярка Полина Кунгурцева, по-уличному Полька.
Высокая, худая, когда-то диковато красивая, она давно признает только один способ жизни: наступательный. Если не отматерить бригадира или бухгалтера, то фиг тебе трудодни правильно запишут или учтут молоко. Обозрев с высоты своего роста школьников, учительницу и начальство на задней парте и удовлетворенно отметив некоторое замешательство на лицах, Полька заводит сорванным голосом:
— И чо это вы человека от работы отрываете? И зачем-то парня моего в школу не пускаете? Стало быть, если дети без отца, то можно над ими издеваться? А если вы такая образованная, что вам моего Митьку не надо, то я могу его и вовсе дома оставить…
Дома у Польки четверо детей, все от разных отцов. Зарабатывает неплохо, могла бы их кормить и одевать как следует. Но на уме все еще пирушки да гулянки, поэтому дома грязь, неубор, в одном углу теленок, в другом два поросенка. Младшая девочка горбатая и не ходит. Обед варится от случая к случаю.
Полька запинается без привычного матюка, и учительница успевает вклиниться.
— Здравствуйте, Полина Васильевна. Садитесь, пожалуйста.
Намек на то,что она не поздоровалась, Полька не поняла. Но пока она усаживается, вновь момент упущен. Учительница опять говорит.
— Полина Васильевна, вот вы передовая доярка, много молока надаиваете. Это только от вас, от вашего старания и умения зависит?
Кунгурцева ухмыляется.
— Так ведь как скотники накормят. У коровы молочко-то на языке! Который раз, гады, непоеными оставят…
— Значит, вы со скотниками согласованно работаете, а иначе хорошего результата не будет?
Полька кивает. Непонятно, к чему клонит учительша. И вообще, пора уже начинать опять кричать, а как-то не получается.
— Вот и в школе так. Учителя и родители должны работать согласованно. Тогда будут хорошие результаты. Мы учим их, а родители следят за чистотой, за одеждой детей, выделяют им место, где готовить уроки, проверяют, готовятся ли они, приходят в школу без вызова, интересуются оценками… Ваш Митя, к сожалению, постоянно приходит грязный…
Какая уж тут чистота! В бане, считай, всю зиму не мывались… Своей баньки нет, а со сватьей разругались… Это Полька думает, но потребность выкричаться берет верх и выливается уже на Митю:
— У, бессовестный! Не стыдно шарам-то! Вот погоди, придешь домой….
— И еще: где он делает уроки? У него тетради постоянно в жирных пятнах.
Где делает? Известно где, на столе… Ну, со стола, конечно, не убирается, это у них не заведено… И сало могло быть, свинью закололи, сало, слава богу, есть…
А вслух:
— Ах ты, паразит! Научился хулиганить, а мать из-за тебя ходи, хлопай шарами! Ишь, морда! Вот как не дам исть, так узнаешь, паразит, б…
Паразит сидит нахохлившись и вдруг звонко, дрогнувшим голосом:
— Сама паразитка. Я и без тебя наемся.
Спохватывается Софья Сергеевна. Ах, не так, не так надо было! Но поздно. Долго рвавшееся наружу стремление Польки поскандалить наконец находит выход. Потоки самой отборной и дикой брани льются на злополучного Митю, а Софья Сергеевна только растерянно повторяет:
— Перестаньте, Полина Васильевна!.. Так нельзя… Да перестаньте же…
К счастью, подает голос Колычева. Очень строго.
— Гражданка Кунгурцева! Вы в школе. Нам придется составить на вас акт за нецензурные выражения, и вы будете отвечать по закону.
Или Полька спохватывается, или выдыхается. Но, ругнувшись еще раза два, выходит. Слышно, как, проходя мимо окон, она все еще что-то выкрикивает.
Софья Сергеевна молча отворачивается к окну. Очень хочется сказать: “Ребята, идите домой, сегодня уроков больше не будет”. Тогда, по крайней мере, скорее все это кончится. А чем кончится — не все ли равно? Выгнать не выгонят, на селе учителей не хватает. Переведут? Куда еще переводить из такой дыры, как эта? Ну, а уж ославить — ославят по полной программе, просклоняют на всех совещаниях. Опозорилась, с родительницей поговорить не сумела, в школе ругань, матерщина… Какой уж тут авторитет у населения.
Она поворачивается к детям. Они сидят тихие и смотрят на нее с тревогой. Вспоминается их первое знакомство осенью. Сколько положено труда, чтобы они приходили в школу в чистом, аккуратно заплетенные. Сколько выдержано боев за носовые платки, за белые воротнички, за чистые ногти! А сколько времени потрачено на исправление ошибок и почерка, на повторение таблицы умножения! Теперь они смотрят на нее доверчиво и не подозревают, какие черные мысли шевелятся в ее больной голове. Так неужели поддаться какой-то Польке Кунгурцевой? И она говорит бодрым голосом:
— Ну, продолжаем урок. Читай, Галя, стихотворение.
Общий вздох облегчения. Урок идет своим чередом. Софья Сергеевна то и дело исправляет учеников, показывая, как правильно выразительно читать. Пожалуй, она даже слишком придирчива, потому что мысли ее то и дело уносятся куда-то далеко из класса и она боится сказать что-нибудь невпопад.
Вспоминая впоследствии этот день, Софья Сергеевна сама удивлялась, как она довела его до конца. Однако довела. Отзвенели последние “До свиданья, Софья Сергеевна!”, найдена потерявшаяся варежка, и вот они одни, Колычева и полуживая Софья Сергеевна.
Колычева пересаживается поближе и торопливо листает свои записи. Учительница сидит равнодушно, накинув на плечи пальто. Ее знобит. За окном темнеет. На фоне багровой зари то и дело кланяются журавли колодцев. Скорее бы уж.
— Сколько у вас учеников? — вдруг спрашивает Колычева.
— Восемнадцать.
Зачем это ей? Наверное, прознала про Валю Зотову, что не посещает. О, господи!
— Собственно, даже девятнадцать. Я одну вечерами учу. Она дебильная.
— И получаете ставку, да?
— Да.
Непонятно, к чему этот разговор.
— А знаете, что вам положено полторы?
— Нет.
— Вот знайте. Если у учителя однокомплектной школы свыше шестнадцати учеников и он занимается с ними в две смены, ему положено полторы ставки. Вы не знали? Как это мило со стороны нашей бухгалтерии. Вы обязательно напишите заявление и потребуйте, чтобы вам сделали перерасчет. А если будут тянуть или отказывать, мне сообщите. Передайте записку через старших учеников, которые в нашу школу ходят. Хорошо?
— Хорошо, — машинально отвечает Софья Сергеевна, не переставая удивляться.
— Ну, ладно. Это я только между прочим. А теперь о самом главном. Сразу скажу: у меня осталось очень хорошее впечатление и от школы, и от вас.
Софья Сергеевна чувствует, как бурно краснеет. Глупо-радостная улыбка так и просится наружу. Едва хватает сил, чтобы ее удержать.
— В школе у вас чисто и тепло. Техничка ваша заботливо ставит ведро с водой на плиту, чтобы дети не пили холодную, со льдом. Сверху накрывает ведро фанерочкой. Вы начали работу точно в полдевятого. И никто из учеников не опоздал. Это значит: они привыкли к точности. Дети одеты, конечно, не лучше, чем в других деревнях, но кажется, что лучше. Большинство опрятны, девочки заплетены не два и не три дня назад, а сегодня. Санитары в обеих сменах действуют совершенно самостоятельно и свое дело знают. Даже в том, как дети открывают книгу, чувствуется, что они относятся к ней бережно, с уважением. А этого ох как нелегко добиться!
— Очень, очень трудно! — невольно поддакивает Софья Сергеевна.
— Прежде всего, конечно, личный пример. Вы сами с книгами обращаетесь очень вежливо. И тетрадки раздаете культурно, не шлепаете кое-как на парту, а кладете аккуратно…
Ой, да ведь у нее глаза смеются!
— И еще мне очень понравилась ваша придумка со звездочками: получил пятерку — получай звездочку на тетрадь. Я расскажу нашим учителям начальных классов, они почему-то до этого не додумались…
— Мы их на уроке ручного труда вырезали, — зачем-то объясняет Софья Сергеевна.
— Работой с двумя классами вы владеете прекрасно. Можно сказать, что ни одной минуты зря не потратили. Успеваете уделять внимание слабым. Такие насыщенные уроки лучше всяких красивых слов убеждают детей, что в школе надо трудиться, а не проводить время. Но больше всего мне понравилось то, что вы не следуете слепо всяким методическим разработкам и указаниям свыше, а действуете так, как требует от вас живая жизнь, конкретные условия вашей школы, как вы чувствуете, что лучше. И еще: вы ничего от меня не скрывали, не старались показать свою работу лучше, чем она есть.
Софья Сергеевна опускает глаза.
— Сегодня вы работали без планов. Это, конечно, большое преступление, за него можно попасть в приказ по управлению. Правда, я убедилась, что у вас это случайное явление, единичное. А уроки и сегодня были продуманные, умные уроки.
— Я этого больше не допущу, — говорит Софья Сергеевна. Ее уже больше не знобит, и даже на щеках румянец.
— Особенно хорошо у вас получается разбор задач. Вопросы логичные, последовательные. Ничего лишнего. Запись данных на доске тоже очень рациональная. И что особенно ценно: дети не только говорят, каким действием они будут узнавать то или другое, но и почему надо умножать, почему прибавлять…
— Ой нет, у меня не все еще это могут, для многих это очень, очень трудно! — не выдерживает Софья Сергеевна, и дальше разговор идет уже совместный. Обе то спрашивают, то делятся мнениями, то спорят, то доказывают, то соглашаются, то нет.
Первой спохватывается Колычева.
— Ой, уже темно, пора идти.
— А вы как? На чем? Неужели пешком? А как успели к первому уроку?
— Да утром колхозники на мельницу поехали и меня подвезли. Ну, а сейчас пешком.
— Что вы! Пешком! Оставайтесь, ночуйте! — протестует Софья Сергеевна.
Теперь она ясно видит, что Колычева вовсе не желчная старая дева. Просто худа очень и одета скромно. Как это она одна пойдет ночью, полем, снегами?
Колычева посмеивается.
— Ничего, волков тут нету, дорога одна. А ночевать мне нельзя: завтра два урока, да и дети дома ждут. У меня ведь их трое.
— Ну вот… Зачем же вы так? Пешком, ночью… За семь километров… Зачем вы так себя мучаете?
Колычева оборачивается от дверей и испытующе смотрит на Софью Сергеевну:
— А разве это не надо?
— Надо, — твердо отвечает та.
Григорий Ряжский
Искусство принадлежит народу
Григорий Ряжский — родился в 1953 г. Кинопродюсер, член Союза кинематографистов, член Гильдии продюсеров России, лауреат премии “Ника”.
— Хай! — она обворожительно улыбнулась и взяла из его рук посадочный талон. От нее пахло заграницей. Бросив на листок быстрый взгляд, улыбнулась еще шире, разбавив улыбку многозначительным кивком головы, и сказала: — Ферст класс, зыз уэй, плииз, сэр, — она указала рукой на закрученную спиралью лестницу, ведущую на второй, верхний уровень самолета.
Армен тоже широко улыбнулся в ответ и стал подниматься по красному лестничному ковру. Туда же вслед за ним, не показывая своего задохнувшегося от такого дела вида, отправились и Серега с Кимом. Мыриков автоматически последовал было за ними, но был вежливо остановлен стюардессой:
— Сэр! Тьюрист класс, зыз уэй, плииз, — она указала ему рукой на салоны первого этажа.
У Мырикова вытянулось лицо. Это был удар ниже пояса. Мысль о том, что может существовать разница в классе билетов для участников возглавляемой им группы, да еще не в его начальственную пользу, совершенно не приходила ему голову.
— Ах, ты, негр гнусный… — чертыхнулся он про себя. — Армяшку, значит, в первый класс пристроил, наверх, а меня в общий вагон засадил…
Баранов с Кимом почему-то у него такой ненависти не вызывали.
“Ну, ладно, — подумал он, — дай только взлетим…” И пошел в свою сторону. Армен поднялся в верхний салон и осмотрелся…
Если рай на земле и существовал, то находился он строго на втором этаже “Боинга” компании Pan American, прогревающего двенадцатого октября 1984 года турбины для беспосадочного полета по маршруту Москва — Нью-Йорк. Это был “Боинг”, неизвестно какой по номеру, но точно самый большой и комфортабельный самолет в мире. Особенно для Армена, прожившего честно, а иногда не очень двадцать восемь лет жизни, курсируя в основном по маршруту: Тбилиси — Ереван — Москва — обратно, используя аэрофлотовские воздушные судна, плюс единожды — Тбилиси — Барнаул — Тбилиси, бесплатно, в дурно пахнущем общем вагоне. Раньше такие самолеты он видел только на рекламных плакатах и всегда смотрел без зависти на этих воздушных извозчиков чужой жизни, поскольку завидовать тому, чему не суждено осуществиться никогда, — глупо. А еще он имел довольно частую возможность рассмотреть железную птицу детально, в разрезе, где особенно хорошо была видна возвышающаяся над линией фюзеляжа ее головная двухэтажная часть. Разрез этот, расчерченный от руки красным на большие неравные части, был стилизован под схему разделки мясной туши и висел в туалете тбилисской квартиры Художника. И вот теперь, попав в самый центр головы небесного красавца, причем на самых законных основаниях, он получил возможность, не спеша и по-хозяйски, провести полную идентификацию образа и факта. Его широченное кресло находилось с краю, у окна. Он сделал пару шагов по мягкому зеленому ковру, с размаху бухнулся в кресло и выглянул в окно.
— Еще не там, но зато уже и не здесь… — выплыла приятная мысль.
Сверху хорошо просматривалось все, что происходило внизу, у самолета. Как всегда, что-то ремонтировали. Мужики в темно-синих аэродромных комбинезонах выгружали с автокара огромную стеклянную раму, окантованную светлым алюминием, и собирались заносить ее внутрь. Армен задумчиво улыбнулся.
…Жена командира батальона по обыкновению забегала к нему между одиннадцатью и двенадцатью утра. Хотя утром это время дня можно было назвать с большой натяжкой, поскольку уже хотелось жрать, как днем, а продолжить прерванный ранним подъемом сладкий солдатский сон хотелось всегда. Основные силы стройбата были брошены на рытье бесконечных траншей под трубы для газификации вновь вводимых, особо важных объектов Барнаульской области. Сама воинская часть, где он проходил службу, находилась в тридцати километрах от Барнаула.
“Ва! — писал ему из Тбилиси папа. — Это же, наверное, горная дивизия, там же Алтайский хребет рядом, будь осторожен, сынок…”
“Э-э-э-э! — писал он в ответ папе, наслаждаясь придуманной ими когда-то словесной игрой. — Ара, не горная дивизия, а дикая, ну-у? Маме скажи, приеду домой, абрек-шмабрек буду…”
Армейская же его профессия не доставляла ему ни малейших хлопот, если делал он ее грамотно. Он и делал… Состояла она из двух основных пунктов и заключалась в следующем:
1. Фотографировать объекты газификации и аккуратно подшивать готовые снимки, всегда одного, уставного 36 на 48, размера, в два специальных альбома, один из которых, красного сафьяна, отсылался в Забайкальский военный округ, другой, пожиже, коричневого коленкора, навечно захоранивался тут же, в части, в пыльном армейском архиве.
2. Спать по понедельникам, средам и пятницам с женой командира стройбата в помещении выделенной ему фотокаптерки в установленное лично ей время.
Критические для комбатовской жены дни компенсировались, как правило, вторниковым или четверговым визитом, а за особо проявленное им усердие в выполнении п. 2 полагалось вознаграждение в виде дополнительного визита в течение дня.
“Вай ме-е! — думал он каждый раз, когда она выскальзывала из его закутка. — Знала бы моя армянская мама, какого она воспитала сына-героя…”
Иногда его посещало мечтательное настроение — а вот если бы сократить до полной невозможности выполнение обязательств по п. 2, сохранив в неприкасаемости п. 1. Но тут же суровая реальность возвращалась следующим, неутешительным для реализации подобной идеи, прогнозом:
1. Смерть командира батальона от злоупотребления или на поле брани.
2. Смерть жены командира батальона по непредсказуемой причине.
3. Собственная смерть, обязательно невосполнимая и без мучений, возможны варианты.
Первая причина была весьма привлекательна, однако, поскольку в ближайшие два года войны не предвиделось, а злоупотребления командира по известной части не приносили ни непосредственных, ни, выражаясь медицинским языком, отдаленных результатов, то причина не могла рассматриваться как обнадеживающая. Да и по части злоупотреблений комбат так наловчился, что с легкостью мог открывать пивные бутылки при помощи правого глаза. Он просто зажимал бутылочное горло между верхним и нижним веком и резко, с пенным хлопком, сдергивал с него пивную пробку. С левым глазом, правда, дело обстояло похуже — пробка слетала через раз. При таком многообразии интересов, поддерживающем его здоровье в могучем состоянии лишь в определенном, весьма узком диапазоне, никак не затрагивающем деликатную сферу, ему, естественно, было не до жены. И это обстоятельство вносило определенный дискомфорт в ловко обустроенную жизнь солдата, плененного повышенными требованиями командировой подруги.
Вторая причина была хороша уже просто так, сама по себе, но, к сожалению, могла привести к полной и безвозвратной потере с таким трудом завоеванных на фотографической ниве льгот. Охранная грамота могла тут же рухнуть с возникновением не менее ловкого проходимца.
Что касается третьей, завершающей скорбный список причины, то она рассматривалась гипотетически, в масштабах пространства, времени и человечества вообще. Посему также не добавляла конкретного в армейских условиях оптимизма.
А началось все тогда, когда он, первогодок, впервые попал на глаза комбатовской жене. Своим довольно редким сочетанием жгучей чернявости с интеллигентной мордой он моментально пропечатал по жадному вопросительному знаку в ее совсем уже было подугасших и не очень молодых глазах. Как раз к тому времени командованием округа решено было приступить к созданию газовой фотоэпопеи.
— Это дело интеллигентное! — сообщила она мужу. — Этот вот будет! — отдала она приказ комбату, указав на чернявого: — Как фамилие?
— Айтанян, — ответил солдатик, — Армен Ашотович… — И смутившись, тут же отдал честь и поправился: — Виноват… Рядовой Айтанян!
Ответ понравился. Так решилась судьба военного строителя. Поначалу, не веря подвалившему счастью, когда отработка этого счастья по полной программе еще не началась, он все же пытался подстраховать свое новое шаткое положение. Способ был изобретен с чисто армянской веселой хитростью и предполагал полное подавление противника на основе использования чужого авторитета, усиленного предъявлением неоспоримых доказательств. Куда бы он теперь ни шел, он брал на плечо небольшую оконную раму, брошенную на складе за ненадобностью и нашедшую постоянный приют в его лаборатории. И любому остановившему его начальнику, от ефрейтора до старшего офицера, имевшему любые намерения в отношении везунчика, четко, по-военному объяснял, с туманным намеком указывая на раму:
— Личный приказ комбата. Разрешите идти?
— Идите, рядовой, — с явным сожалением отпускал его начальник. Как только все успели привыкнуть к раме и уже плохо представляли себе батальонного фотографа без привычного оконного сопровождения, она перестала быть нужной. В его жизни начались трудовые романтические будни. Об этом знал каждый, за исключением того, кому полагалось об этом знать согласно статусу законного супруга. Так он сразу, минуя ненужные промежутки, вышел в армейский “закон”. Так он, молодой писатель Армен Айтанян, выпускник филфака Тбилисского университета, автор рукописного сборника невостребованных современниками рассказов и десятка блестящих эссе, честно отдал двухлетний солдатский долг Барнаульской области своей Родины неизменным ведением фотолетописи траншейных разработок особой государственной важности.
…Кроме его кресла в салоне было еще восемь мест. Два из них заняли Серега и Сашка Ким. Остальные пустовали. По задней стене салона, отгороженные выступающей перегородкой, располагались два туалета, и там же рядом, за шторкой, разместился уютный закуток для бортпроводников, обслуживающих первый класс. Серега сунул нос в туалет и сообщил:
— Тут и вдвоем не тесно… Супер!
Дальше было интереснее всего. Интерьер завершал бар-стеллаж. Дверки его были слегка приоткрыты. Сашка Ким подошел и потянул одну из них. От этого движения обе они распахнулись настежь, предъявив обладателям первого класса свое содержимое. А посмотреть было на что. Полки были забиты бутылками, банками и пакетиками такой нечеловечески привлекательной силы, что у мужиков отпала челюсть и пошла густая слюна. Серега близоруко всмотрелся в самую красивую бутылку и прочел:
— Неннессу! Интересно, что бы это значило? — вопросительно добавил он.
— Хеннесси! — уточнил Армен. — Это коньяк такой классный. Я пил этот Хеннесси-шменесси с Тарковским, между прочим.
— А за закуской он тебе не бегал, между прочим? — обиделся почему-то Ким. — Только вот этого не надо, ладно?
В салон поднялась стюардесса, та самая, с обворожительной улыбкой. В руках она держала мельхиоровый поднос с высокими хрустальными фужерами, доверху наполненными пенящимся напитком. Пена еще не успела осесть, и пузырьки продолжали весело лопаться. Она снова широко улыбнулась:
— Шампань, джентлмен!
Ребята пугливо покосились друг на друга. Платить — не платить — было совершенно неясно. Армен мысленно поблагодарил Дэвида за своевременные разъяснения их высокого билетного статуса и первым уверенно протянул руку к фужеру. Серега и Ким, доверившись интуиции и вдохновленные коллегой, последовали за ним.
— Айм Кимберли… Ким, — представилась стюардесса. — Ферст класс хост.
Ребята грохнули. Серега, смеясь, указал стюардессе на Сашку:
— Вот он, Ким! Он тоже Ким, понимаете?
— Оу, е-е! — тоже засмеялась стюардесса. Она поняла… Дружба начала набирать ощутимые обороты. Они выпили, и Армен взял еще фужер.
— За вас! — Он посмотрел в глаза стюардессе и приподнял фужер. Она прекрасно поняла смысл тоста и поблагодарила улыбкой:
— Уэлкам э борд!
Затем прошла в закуток и вынесла оттуда три одинаковые упаковки — по подарочному дорожному косметическому набору и комплекту наушников для каждого пассажира:
— Уэлкам!
“Эх, Ашота бы сюда сейчас…” — мечтательно подумал он.
…Начиная с первого же дня по возвращении Армена из армии деятельный Ашот решил самолично заняться сыновьим образованием для надлежащего введения его в достойную настоящего мужчины жизнь.
— Больше ошибок не будет, — сообщил он многочисленной армянской родне, проявившей живой интерес к судьбе первого в их роду молодого писателя. — Э, я вам говорю, Ашот. — Он задумчиво почесал в паху. — Начнем, пожалуй, с производства. Там закрепимся, ну, а уж потом подумаем о партийном строительстве…
Но ни того, ни другого не вышло. Планы Ашота потерпели фиаско в самом зародыше. Цеховик по призванию, он, к великому сожалению, не стал педагогом по жизни. И хотя бы чуть-чуть психологом. Все началось с покупки билетов.
— На! — Ашот протянул сыну деньги. — Покупай! — Они стояли у городских железнодорожных касс.
— Что? — не понял Армен.
— Путевку! — строго пояснил отец.
— Какую путевку? — переспросил несостоявшийся писатель.
— Ара, в жизнь, в жизнь, какую же еще, ну-у? Кино такое было, да-а?
— В каком смысле?.. В смысле, в каком направлении? — задал наводящий вопрос единственный сын, смутно озаряемый тревожной догадкой.
— Ара, в любом! В любом! В любом! Без разницы. Разница только здесь… — он выразительно постучал по голове костяшкой указательного пальца. — Без учета следственного маршрута… то есть, я хотел сказать… маршрута следования!
И тем не менее маршрут был построен не без учета социально-географических особенностей необъятной Родины. Конечной точкой путешествия стал Биробиджан.
— Смотри внимательно… — говорил он сыну в каждом городе, где они совершали принудительную высадку в соответствии с разработанным Ашотом зловещим планом. — Вокруг смотри… Чего видишь?
— Чего? — искренне не понимал Армен.
— А чего не видишь? — уточнял вопрос отец.
— Чего? — снова удивлялся он, смутно подозревая о наличии некого скрытого смысла в этих странных вопросах. Отец взрывался:
— Асвальта, асвальта, асвальта ты не видишь! Вот чего! Значит, чего сюда надо?
— Асфальта! — радостно сдавал урок инженер человеческих душ. — Сюда надо привезти много асфальта!
К следующему населенному пункту полученный опыт, к сожалению, успевал полностью раствориться вместе с рафинадом, исчезающим в граненых стеклянных глубинах, окруженных со всех сторон мельхиоровым подстаканником.
— Ну? — с тайной надеждой в глазах вопрошал родитель.
— Асфальт? — радостно угадывал отпрыск. — Много асфальта?
— Какой еще асвальт? Хлеб! — в ярости орал Ашот. — Хлеба тут нет! Две булочные на весь город!
— Подсчитаем? — угодливо подлизывался писатель.
— Я уже… — задумчиво отвечал отец. — С учетом роста населения по региону…
Цеховые исследования завершились к концу третьего дня, когда Армену все это уже порядком надоело.
— Поедим, пап? — Симпатичная кафешка с аппетитной вывеской показалась из-за угла.
— Не надо нам этого… — хмуро бросил отец. — Обойдемся… Пирожков возьми, подходи к квасу, я очередь займу…
Что-то разом щелкнуло в голове у сына. Щелкнуло и сразу наглухо защелкнулось, теперь уже навсегда. Он внимательно посмотрел на Ашота:
— Папа, ты не мог бы мне объяснить, зачем тогда все это тебе надо? Ты уже лет двадцать в этих делах, а продолжаешь есть пирожки на улице. А я должен составить тебе компанию? По всему маршруту?
Ни в какой Биробиджан он не поехал, а сел на первый самолет и вернулся в Тбилиси. С предпринимательством было покончено навсегда.
Первый раз, не считая церемониального шампанского, они выпили, когда погасло световое табло и можно было отстегнуться. Ким была сама любезность, она работала только на их привилегированный салон. Распоряжался всем Армен. Никто не возражал, боясь впасть в немилость к благодетелю, туманно намекавшему на особые летные финансовые полномочия, предоставленные ему продюсером. Дикое прошлое, по воле случая закинувшее их из рабовладельческих будней сразу в высшую и последнюю стадию Пан-Американского поднебесного капитализма, минуя все остальные возможные переходы, никак не отпускало. Но напиться хотелось страшно… Бесперебойная подача спиртного из разноцветных бутылок обеспечивалась попервоначалу при содействии Ким, но затем, по мере продвижения градуса в молодую кровь, постепенно переросла в робкое и далее — в регулярное самообслуживание из бара напротив. Ким, казалось, была только благодарна. Она то исчезала вниз, то появлялась снова, иногда передыхая в своем закутке. Со своего крайнего места Армену видны были ее красивые ноги, одна закинутая на другую, и каждый раз, обозревая их, он начинал немного волноваться.
“А где же у них тут это… Сервис… — внезапно вспомнились слова Дэвида. —Неужели она тоже?.. — подумал он о Ким, — Ну, хорошо, а если весь второй этаж захочет, тогда как?.. В очередь, что ли? Что-то здесь не так… — Он еще чуть-чуть нетрезво помозговал. — А, может, у них специальный этаж есть? Точно… Я же видел лифт, при входе”.
Когда Мыриков появился в их салоне, они как раз чокались. Армен — Хеннесси, по заявленной им привычке, Сашка Ким — водкой Smirnoff, a Cepera — баночным пивом. У Мырикова вытянулась физиономия.
— Что это вы тут себе позволяете? — растерянно спросил он. — А?.. Айтанян? — вопрос почему-то был адресован Армену.
— Что вы имеете в виду? — искренне удивился режиссер. Он залпом опрокинул коньяк и зажевал его лимоном, сладострастно поморщившись. Cepera и Ким отставили выпивку в сторону.
— Значит, так, — придя в себя, произнес проректор. — Э-э-э-э, — он посмотрел на каждого из них, определяя свой выбор, — Баранов, ступайте вниз и займите мое место. Я полечу здесь. Будем заканчивать эти художества…
Cepeгa молча встал со своего кресла и, не слова ни говоря, пошел вниз по лестнице. Потерянная было субординация частично восстановилась. Армен с ненавистью посмотрел на Мырикова, поднялся, демонстративно прихватил из бара непочатую бутылку Smirnoff, пару баночного пива, несколько пакетиков с орешками и пошел вслед за Серегой. Сашка вжался в кресло и остался сидеть на своем месте.
Ким сидела внизу, сбоку от лестницы, в пространстве, отгороженном для бортпроводниц первого этажа. Она приветливо улыбнулась Армену. Тут же изменив первоначальные планы, он, прощально похлопав Серегу по плечу, присел рядом с ней и сразу уловил тонкий аромат духов.
“Интересная вещь, — подумал он про себя. — Нашу шмару, любую, самую крутую, надуши тем же самым — все равно так пахнуть не будет. Что-то здесь другое работает. Надо потом спросить у Художника”.
…Впервые он встретил Художника на вокзале в Тбилиси. Тот сильно походил на нормального городского сумасшедшего и суетился в поисках пути, на который прибывал поезд из Москвы. Армен, в отличие от чокнутого, был “на работе” — фарцевал поддельными итальянскими джинсами. Сияющая лысина в сочетании с нечесаной седой бородой сразу привлекли его внимание. И, как выяснилось, привлекли на всю жизнь, вернее на всю оставшуюся часть недолгой жизни Художника. Сразу и бесповоротно… А тот, кого тогда встречал Художник, оказался, как выяснилось потом, кинорежиссером Тарковским. Повод для знакомства с чокнутым случился минимальный — столкнувшись спинами, они крепко послали друг друга по линии матерей, отцов, родственников, всех вместе и каждого по отдельности, а также по линии их отдельно взятых простых и сложных частей и конфигураций. Но через пару часов, уже у него в доме, когда они вместе с гостем прикончили привезенную в подарок Художнику бутылку заморского коньяка Хеннесси, они же, в присутствии Тарковского, насмерть сцепились насчет мифотворчества Томаса Манна в его поздних произведениях. Тарковский слушал внимательно и молча, а когда Художник свалился, сказал Армену всего три слова:
— Ты должен снимать…
— Я знаю… — нетрезво согласился он.
Домой Армен вернулся за полночь, притащив на себе подарок очнувшегося к тому времени Художника — огромный персидский ковер ручной работы.
— Дарю! — произнес Художник. — Могу доверить только тебе. Ни один сраный музей не достоин такой вещи — двенадцатый век!.. Ручной!.. Персидской работы!.. В смысле, наоборот…
— В-ва! — отреагировал писатель-фарцовщик и подарил Художнику три пары женских джинсов подросткового размера.
— Э-э-э-э… — ответил Художник, но подарок взял.
Конечно, он был божественно талантлив. Из осколков разбитой тарелки, коробка спичек и носового платка в течение пятнадцати минут он мог родить шедевр. И тут же расстаться с ним, легко и искренне, просто подарив первому попавшемуся на глаза жулику. С такой же легкостью, случайно встретившись с проходимцем года через два-три, мог гневно потребовать подарок обратно, особо не утруждая себя изложением мотивов такого странного своего поведения.
Рисунки, а позднее и живопись Гения Армен впервые увидел тоже в доме Художника. Потрясение было столь велико, что он долго не мог прийти в себя. Что-то проросло в его уже вполне окрепшей, но несколько недоученной душе. Писательство, прихватив по пути фарцовку, отступило, уступив место цвету, движению, картинке… Художник подливал масла в огонь:
— Ну, что, все теперь про нас понял, неуч? — И смачно хохотал, перебирая завитки волос на седой груди вечно измазанными краской пополам с грязью, истертыми подушечками своих божественных пальцев. Первый, изданный в Союзе, альбом Гения в подарок Художнику привез Мастер, знаменитый аниматор. Только что он завершил свою “Сказочную повесть” и привез в Тбилиси копию картины, что называется, прямо с колес. Мультфильм был снят в необычной технике, называемой в профессиональной среде “перекладка”. Движение на экране осуществлялось за счет едва уловимых глазом последовательных перекладок фиксированных объектов фильма. При этом персонажи оживали куда натуральней, чем в рисованном варианте. Они словно распределяли вокруг себя живую волну, ничего, казалось, не делая специально и оставаясь в заданном авторами образе. При этом каждый кадр сопровождался удивительным эффектом — эффектом прорастающего волшебства, которое хотелось и, казалось, можно было потрогать руками.
На премьеру в Дом журналиста они пришли, слегка поддав со встречи. Художник представил Армена:
— Твой будущий студент. Исключительно опасен…
— В-ва! — нетрезво ответил Мастер. Это “В-ва!” впоследствии говорили все, кто хоть раз встретился с Художником, и это “В-ва!” не зависело уже ни от пола, ни от возраста, ни от профессии, ни от национальности его произносящего.
Зал был набит битком, и для них принесли стулья. Стулья были узкие, с низкой спинкой.
Раздались аплодисменты. Мастер на сцену не пошел, он просто встал со своего узкого стула и сказал, обращаясь к публике:
— Говорить ничего не буду. Просто смотрите…
Это был шок… Все, что мучило Армена в последнее время, окончательно срослось и сомкнулось. Каким-то новым, другим своим умом он вдруг понял, зачем… Зачем все… Вообще все… Он точно знал, что должен теперь делать. И как…
Через неделю с билетом, паспортом и сотней в кармане, не посоветовавшие с родителями, он уехал в Москву поступать на Высшие режиссерские курсы, где преподавал Мастер, который согласился взять Армена на свой курс. Об этом позаботился Художник…
— Я — режиссер, — сказал он Ким, — Армен. — И, прочертив рукой в воздухе пару причудливых движений, добавил: — Анимэйшн…
— О? Армэниан анимэйшн? — с неподдельным интересом переспросила она.
— Йес! — ответил он. — Армэниан, но я — Армен… Имя мое такое, — он положил руки на грудь, — нейм…
— Ай донт спик армениан, — огорчилась Ким. — Куд би… парле ву франсэ? —предоставила она ему неожиданно свежий шанс.
— Ноу, — вздохнул Армен. — Ноу франсэ тоже…
Они посмотрели друг на друга и рассмеялись.
…Прошло полчаса, а они все никак не могли наговориться. Тарабарский, но выразительный язык Армена, в сочетании с профессиональной понятливостью и юмором Ким, дал свои плоды. Отдельные лингвистические несовершенства вскоре почти перестали быть помехой на пути зарождающего взаимного интереса сторон.
— Черт, как же узнать-то об этом… Деликатно… — его не отпускала навязчивая идея. — И чтоб не обидеть…
И тут он вспомнил про врученную ему Дэвидом карточку.
“Там же гарантия оплаты, — восстановил он в памяти ситуацию. — Олл инклудед…”
Он залез в карман и выудил оттуда картонный прямоугольник.
— Вот, — протянул он его Ким. — Ай хэв вот! Олл инклудед… — Он внимательно следил за ее реакцией.
Реакция была, как всегда, естественной, и не более того. Ким мило улыбнулась:
— Грейт! Конгратьюлэйшнз!
“Черт! — подумал он. — Что же она такое сказала? Кон… и чего-то там… Это значит ДА или значит НЕТ, интересно? Не у Мырикова же идти спрашивать?..”
…Комиссию Госкино на этот раз возглавлял Маститый. Обладая крепкой рукой профессионала, широко известный среди коллег по цеху, автор и режиссер десятка получивших в разное время известность и призы мультфильмов, бессменный ведущий телепередачи об анимации и т.д. и т.п., Маститый еще и ухитрился не стать при этом бесталанным художником. Председательское место в комиссии, где рассматривались дипломные работы выпускников, являлось для него дополнительной трибуной, добытой, безусловно, заслуженно. Организм его был устроен так, что извлекал сладкие живительные соки, питавшие его творческие силы, не столько из ежедневной многолетней работы при полной самоотдаче — там тылы были крепки, работала надежная, годами проверенная команда, и не столько от успешных, по обыкновению, результатов своего труда, сколько от самоотдачи несколько иного свойства. Свойство это заключалось в болезненной потребности регулярного отпуска мудрых, направляющих советов коллегам, и в особенности молодым.
“Интеллектуальное донорство” — так он самолично определил собственное место в вверенной ему киновластью мультипликационной индустрии. Здесь же, в комиссии, он, в силу своего председательства, мог позволить себе быть снисходительно-добрым и строго-справедливым, заботливым по-отечески и порой по-судейски безжалостным, яростно-агрессивным и обнадеживающе-доброжелательным. Что же касалось дипломной работы выпускника, то как произведение искусства она не могла, по определению, представлять художественной ценности в силу несоизмеримости заслуг перед отечеством. В то же время Маститый никогда не состоял в списках негодяев, поскольку умело лавировал между струйками дождя и всегда оставался при этом сухим.
Пошли финальные титры. В смотровом зале зажегся свет. Члены комиссии вопросительно посмотрели на председателя.
— А где у нас авторы? — спросил Маститый. — Здесь?
Армен поднялся. Маститый не спеша разглядел его с головы до пят.
— Так, стало быть, вы един в двух лицах? — с легкой иронией спросил он. —Пожалуйста, еще раз, как ваша фамилия?
— Айтанян…
— Айтанян, значит? — почему-то с удивлением переспросил Маститый.
— Значит… — Армен ответил спокойно, без признаков малейшего экзаменационного волнения.
Ответ не понравился. Мастер понял, что будут проблемы. Армен стоял с непроницаемым лицом.
— Отличная пластика… — сказал вдруг Маститый и добавил, обращаясь к Мастеру: — Ваша школа…
Мастер слегка улыбнулся глазами. Армен продолжал стоять, как стоял. Какую игру затеял Маститый, никто не понимал.
— А почему вы сценарий сами писали? — вполне доброжелательно обратился он к Армену. — Не нашли подходящего?
— Я не искал, я просто сделал, что хотел. Я профессиональный писатель… —спокойно ответил Армен. Ответ снова не понравился.
— Так, это, что же, девочка там, в Америке, и остается?.. В вашем писательском варианте?.. А эти… с пейсами, назад улетают? — с искренним удивлением спросил Маститый. — Странно, что так, а не наоборот. Вы не находите?
— Это не странно, — ответил Армен. — Это нормально… Это было их свадебное путешествие, и они вернулись на Родину. А девочка у меня олицетворяет Свободу, и у нее должен быть выбор…
— А ворона в красной ермолке почему Америку выбирает? Тоже для свободы?
Мыриков, проректор высших курсов, он же член комиссии, хихикнул. Мастер молча слушал, не вступая в дискуссию. Все остальные решили, что лучше помолчать, пока не прояснятся позиции. Очень уж материал… деликатный.
— Такой ее придумал Гений русского авангарда, — спокойно ответил Армен, — а я просто перевел его картины в движение.
Маститый оживился:
— Вот именно, авангарда! А почему, например, не реализма? В народном стиле?
Мастер прикрыл глаза, мысленно сосчитал до пяти и снова открыл. На лице его ничего не читалось. Маститый продолжил мысль:
— Почему, например, не… — он на мгновенье задумался, — не Лесков, там… или не… — глаза его забегали быстро-быстро, — не Шукшин? У него, кстати, тоже есть много над чем погрустить… Вот, к примеру, “Алеша бесконвойный”. Настоящая русская грусть. И без этих… — он старался подобрать нужные в этой ситуации слова, но у него плохо получалось, — без этого… всего… И вообще, вы, может, слышали, что искусство принадлежит народу?
Неожиданно он вскочил с места и ткнул себя в грудь указательным пальцем:
— НА-РО-ДУ!
Это был первый в его начальственной практике случай, когда ему было оказано бесстрашное и достойное сопротивление.
— А вы какой народ имеете в виду? — спросил Армен. — Конкретно…
— Какой??? — забыв о своей педагогической миссии, заорал Маститый. — Да наш, наш народ, какой же еще? — И, окончательно потеряв бдительность, выкрикнул:— Русский!
— А я — армян! — без тени смущения на лице отчетливо произнес Армен. — Я не ваш народ! А если искусство по заказу, то оно уже не искусство, а… лозунг… Хоть в ермолке, хоть в ушанке, хоть совсем без ничего, ну-у?
Это последнее “ну-у?” получилось случайно, просто вывалилось автоматически. Сказалось дикое внутреннее напряжение. Только сейчас он обнаружил, что все это время кулаки его были сжаты так, что побелели косточки пальцев.
Мастер встал и вышел из просмотрового зала. Маститый побагровел и глотнул воздуха… Члены комиссии, среди которых было и немало достойных представителей веселого цеха, вскочили с мест, плохо ориентируясь в происходящем.
— Все свободны! — шумно выпустив изо рта воздух и повернувшись к комиссии спиной, сказал Маститый и, не оборачиваясь, добавил: — Вы тоже…
Вечером Мастер позвонил Армену и сказал:
— Ты снял отличный диплом. Поздравляю…
…Наступило время обеда, и Армен поднялся к себе в салон. Мыриков сидел напротив Кима и внушал ему что-то важное. Они выпивали… Армен сел в свое кресло и закрыл глаза. Мыриков замолчал. Вошла Ким и раздала подносы.
— Что бы вы хотели заказать, сэр? — по-английски обратилась она к Мырикову.
— Ты чего будешь? — спросил Мыриков у Сашки.
— Рыбу, если можно…
— А я возьму мясо… Мит энд фиш, плииз…
Ким улыбнулась:
— Щуар… — и подошла к Армену.
— Блэк кава! — спокойно сделал он свой заказ. — Икра… Вери мач! — И потряс в воздухе руками, сложив их в объемный комок. — Энд Хеннесси еще!
Ким прыснула от смеха:
— Йес, сэр!
Мыриков не обернулся, но было заметно, как у него дрогнули плечи… Армен поднял принесенный стюардессой бокал и тихо произнес:
— За тебя, Дэвид!..
…Когда Дэвид Годмэн, сорокалетний голливудский продюсер, наконец прилетел в Москву, после всех этих бесконечных и уже порядком к тому времени надоевших госкиновским дамам согласований, был июнь, и студенты в основном разъехались кто куда. Вовсю шли съемки летней натуры, и многие сидели в киноэкспедициях. Госкино предлагало перенести его приезд на осень, но осень у него уже была расписана по минутам. Отказаться было нельзя ни той, ни другой стороне. Решение по организации обмена студентами кинематографических специальностей для прохождения месячной стажировки в Москве и Нью-Йорке было принято на самом высоком правительственном уровне.
Все получилось, можно сказать, случайно. Председатель Госкино СССР, дуриком залетев в Америку в составе делегации, состоявшей из деятелей советской культуры, стал участником встречи в Комитете Сената США по культуре. После встречи был устроен прием, где присутствовал сам президент. Председателя Госкино представили Джимми Картеру. Картер пожал ему руку, улыбнулся и сказал:
— У вас и у нас великая культура. Мне очень жаль, что мы почти ничего не знаем о вашем современном кино. Давайте налаживать мосты, присылайте к нам своих молодых филммэйкеров. Пусть для начала пройдут стажировку…
— Принимаем с благодарностью, — расплылся в улыбке председатель Госкино.
Они снова пожали друг другу руки, снова вежливо улыбнулись и разошлись в стороны, тут же забыв о разговоре. Но машина закрутилась… Программа получила финансирование, и Дэвид, получив предложение от ассоциации продюсеров, согласился участвовать в проекте.
— Все-таки ты немного говоришь по-русски, — убедил его президент ассоциации Джек Валенти.
“В конце концов, — подумал Дэвид, — может, чего накопаю у этих русских…”
К концу третьего дня просмотров он изрядно подустал. Качество пленки было ужасающим, звук в его понимании отсутствовал, достойных работ было мало, шедевров не было вовсе. Кое-что он все-таки для себя отметил, хотя… Первые две вгиковские трехминутки не вызвали у него особого энтузиазма, но он сразу отметил их значительное превосходство над студенческими работами.
В зале погас свет. Запустили третий ролик. На экране возникла огромная странная птица…
…Петух не стал взлетать на забор, помогая себе, как это принято в православных селениях, несколькими натужными взмахами пестрых крыльев, а просто, вытянув вперед когтистую ногу, зацепил забор фиолетовой шпорой и подтянул к себе поближе. Весь… Целиком… Подтянув, просто тяжело шагнул на него, не обременяя себя избыточным движением, и развернулся к нам ярко-зеленым клювом. Петух не стал упражняться в прыжках, потому что столетний забор этот врос в землю настолько, что торчал оттуда лишь надломленной верхней перекладиной да редкими зубчиками расцвеченного лихолетьем штакетника. Зацепив забор, зеленоклювый подтянул к себе и часть деревни, вместе с покосившимися избами, проселочной дорогой и журавлем единственного в местечке колодца. Пучки соломы, что покрывали бедняцкие крыши, соскользнули вниз, на землю, и остались лежать там, очевидно, до следующего пришествия. Под тяжестью толстенного петуха оставшаяся часть забора рухнула, петух мягко шмякнулся оземь и широко распахнул острозубый зеленый клюв. Вместо ожидаемого утреннего “Ку-ка-ре-ку!” раздался неистовый рев, напоминающий рев могучего раненого зверя. На звук этот отозвались другие петухи, похожие, но уже не такие, пожиже, без яростной страсти. Стало сразу ясно, кто тут главный, кто тут вожак одомашненного птичьего племени. И тут же, на звук горластого пахана, стали собираться из всех щелей его многочисленные подопечные, нет, не куры… Это были маленькие желтые ослики с длинными синими ушами и смешными округленными мордочками с медным колечком в ноздре у каждого. Ослики веселой стайкой подбежали к петуху, весело, словно щенята, облизали его мощные когтистые лапы и, вероятно, получив милостивое разрешение, разбежались, пригнув мордочки низко-низко к земле в поисках утренней поклевки…
Музыка не стихала. Наоборот, устремленная навстречу восходу, грустная мелодия набирала обороты и становилась еще пронзительней. Внезапно в воздухе захлопали крылья. Не переставая водить огромным смычком, скрипач задрал голову вверх. Прямо на него пикировал человек-птица с синими босыми ногами, скрученными в канат. Поверх рук были белые крылья, которые издавали хлопающий звук. Страдальческий, ничего не видящий взгляд его упирался в кончик длинного птичьего клюва. Голову его плотно обтягивала ермолка, тоже темно-вишневого цвета. Человек-птица пронесся в сантиметре от скрипача, сорвав с него шляпу мощным воздушным потоком, и унесся вдаль, превратившись в точку. Шляпа медленно покатилась по соломенной крыше, упала на кучу дров, скатилась с нее и покатилась по двору, на удивление желтым осликам. Один из них догнал ее, сбил быстрым точным клевком, недоверчиво понюхал и медленно, со вкусом, начал жевать, словно какое-нибудь обычное жвачное животное, не маленькое и не желтое… Зеленоклювый недовольно покосился на ослика и издал предупредительный рев. В этот момент одна из часовых гирек достигла смычка и музыка прекратилась. Скрипач перетянул гирьки, и горький плач вновь поплыл по местечку. Утро постепенно растворялось в воздухе, в полной гармонии с теми, для кого оно рассвело…
Свет в зале зажегся. Продюсер сидел молча.
— Идем дальше? — спросил его переводчик. Дэвид вышел из оцепенения:
— Я хочу посмотреть это еще раз. Прямо сейчас…
Фильм прогнали повторно, и снова зажегся свет. Дэвид продолжал смотреть на погасший экран.
— Итс бриллыэнт… — тихо промолвил он. — Итс джаст риллы, риллы бриллыэнт уорк. Анбеливбл…
Переводчик ждал дальнейших указаний.
— Как зовут автора? — спросил Дэвид. Переводчик сверился с бумажкой:
— Айтанян, Армен Айтанян, 28 лет, из Грузии, Высшие курсы режиссеров и сценаристов, одна часть, дипломная работа…
— Джорджиа? — удивился Дэвид. — Так он американец?
— Нет, — засмеялся переводчик. — У нас тоже есть Джорджия рипаблик, тоже на юге.
— Этот южанин мне нужен в списке под номером один… — подвел итог чернокожий продюсер. — Надеюсь, он не расист?..
…После обеда заработал телевизионный экран. Начался какой-то вестерн. Мыриков вперился в экран и подвинул к себе рюмку. Ким вырубился на своем месте — дало о себе знать количество выпитого спиртного.
“Подкаблучник, — почему-то подумал про него Армен. — Слабый мужчина… А кино хорошее снял…”
…Кроме Армена в состав группы молодых кинематографистов попал оператор Сергей Баранов, красиво снявший короткометражку “Там, где земля переходит в небо”, и совсем молодой режиссер Сашка Ким, очень удачно стартовавший с игровой двухчастевкой по рассказу Бредбери.
— Все правильно, — издевались сокурсники над счастливчиком Кимом. —Американец своих берет, кто по Бредбери снимает…
— Ну, так и вы снимали бы… — обижался Сашка.
— Нам нельзя, — отвечали они. — Мы, в отличие от некоторых, патриоты Шосткинского комбината…
— Ну, а Айтаняна тогда почему взяли? — не унимался ущемленный Ким. — У него-то вообще фильм местечковый, с петухами да калачами.
— Вот именно, что местечковый, — не сдавались сокурсники. — У продюсера знаешь, фамилия как? На “ман”. И зовут — Давид…
— Да он же черный, — искренне удивлялся Ким. — При чем тут это?
— Неважно, — ржали они. — У них там все схвачено…
А самый остроумный добавил:
— И вообще, что чернокожие, что черножопые — все они… Друзья и братья навек…
Он тут же осекся, вспомнив о Кимовой узкоглазости, но было поздно… Ким сам продолжил его вывод:
— А я, стало быть, косоглазый… Двоюродный брат черножопокожих. Навек…
— Да, брось ты, Сань… — примирительно сказал один из них. — Он сам скрытый полужидок! — И указал на остроумного студента.
Кроме везучей троицы летел и “опекун”, проректор Высших курсов, Мыриков. Это было категорическое условие Госкино, вплоть до отказа от программы стажировки вообще. Мотивы при этом не излагались. “Согласно действующему положению” — фигурировало во всех документах. Дэвид плюнул и согласился.
“Черт с ним, — подумал он. — Пусть летит. Я его туристическим классом отправлю, персонально…”
С Арменом Дэвид задружился насмерть, с первого дня, как только познакомился. А произнесенный кавказцем тост: “Я пью за твой гроб, который будет сделан из столетнего дуба, который мы посадим через сто лет…” — добил его окончательно.
— Я не знаю, где ты нашел этого художника, — объяснял он ему потом, имея в виду Гения, — но вы с ним молодцы. Даже меня, циника из Голливуда, на корпус прошибло… В первом классе полетишь…
Перед отлетом, уже в Шереметьево-2, Дэвид, прощаясь, один на один, уже без переводчика, вручил Армену визитную карточку и подмигнул:
— Все есть, можно платит. Без денги. Будет ферст класс, дринк, еда лубой и… — он снова подмигнул, — хост, ай мин, стуардесс, сем сот бакс, я тоже платит… — он весело засмеялся. — Программ баджет фаундэйшн — олл инклудед, все вклучено. Сии ю, ин октиабре, бай-бай, ну-у?..
Они обнялись, и Дэвид скрылся в таможенной зоне.
— Вай ме-е-е! — только сейчас он врубился в последние слова Дэвида. — Прямо в самолете… Кто бы мог подумать… А как же сказать-то? — Он почесал затылок и сказал сам себе с грустной обреченностью: — Надо было язык учить тогда, а не джинсой фарцевать…
Верхний свет в салоне первого класса автоматически приглушился. Пришла Ким и принесла пледы. Мыриков взял два… Один отложил, другим накрылся, натянув не выше подбородка, и затих… Закончив с пассажирами, она зашла за перегородку и устало опустилась в кресло у себя в закутке, не задергивая шторку. Армену опять были видны только ее красивые ноги. Было совсем темно, лишь слабо мерцал свет от видеоэкрана. У него отчего-то два раза подряд дернулась щека… Он прижал ее рукой и немного подержал. Потом медленно отпустил руку и замер в ожидании… Все было в порядке… И вдруг он отчетливо понял, что просто тянет время, что просто подсознательно выискивает повод, чтобы как-то оттянуть, отогнать неясный, ноющий где-то там, в глубине живота его, чудовищной и тайной силы мужской зов… Он встал и пошел в закуток… К Ким… Ему показалось, она совсем не удивилась, когда его фигура возникла в проеме незадернутой шторки. Придав лицу небрежную веселость, с расслабленным видом скучающего путешественника, утомленного долгим перелетом, Армен сел рядом, на соседнее кресло, совершенно не понимая, с чего начать очередной корявый разговор. Выручила она сама…
— Уот из е филм эбаут, Армн? Е анимэйшн…
Тема, безусловно, была спасительной… Вопрос он сумел понять безошибочно, однако первая же попытка изложить сюжет, даже в самых примитивных формах, потерпела полнейший провал. Тогда он попытался перечислить хотя бы основные персонажи. Для начала он помахал крыльями и пару раз по-вороньи каркнул, — Ким засмеялась — способ изложения был ею принят, — потом гавкнул и повилял хвостом и наконец, вытянув вперед лицо и придав ему вид грустной лошадиной морды, поцокал губами, имитируя стук конских копыт.
…Послышался скрип колес… Ломовой тяжеловоз с черной лохматой гривой и по-аристократически утонченной голубой мордой, откуда грустно взирали на мир человечьи глаза, тянул крытую повозку. Из нее сыпались яблоки, синие, с серебряными плодоножками. Их было много, и они засыпали всю дорогу. Сзади, прыгая часто-часто, их преследовала белая ворона с кроваво-красным кружевным платочком на шее. Она клевала каждое упавшее яблоко ровно один раз. Дорога была усеяна яблоками, насколько хватало глаз, и они все не кончались.
Ворона клевала и клевала… На спине у ломовика стояла девочка в белом бальном платье и подпрыгивала, вращая вокруг себя цирковой обруч, в такт равномерной ходьбе. Ложбинка, которая образовывалась каждый раз, когда лошадь выкидывала вперед правую переднюю конечность, резко распрямлялась и выталкивала маленькую прыгунью наверх, пропуская под ней обруч. Оторвавшись от лошадиного крупа сильнее, чем обычно, девочка ненадолго зависла в воздухе и прощально помахала скрипачу рукой. Тот ответил ей грустной улыбкой. В этот момент путешественники достигли колодца. Колодезный журавль, наблюдавший за воздушными упражнениями девочки, упруго прогнулся, скрипнув несмазанной уключиной, резко распрямился, освободив свое деревянное тело, выдернул цепь с ведерком из холодных оков колодезной воды, подняв целый сноп искристых брызг, и, оторвавшись от земли, взмыл в небо. По пути он прихватил и девочку, зацепив своей цепью ее обруч, и унес их с собой высоко в небеса, прощально курлыкнув родному местечку. Брызги, вырвавшиеся на свободу, не желавшие залетать назад, в темную глубину колодца, собрались вместе, тесно прижавшись друг к другу, не сливаясь, но продолжая переливаться на солнце, каждая отдельно. Внезапно этот волшебный сгусток выстрелил в солнце жгутом из семи разноцветных дуг, который, не долетев до него самую малость, загнулся и приземлился где-то там, в конце булыжного пути, воткнувшись во влажную землю другим своим концом. Девочка совсем не испугалась, она лишь поудобней устроилась на обруче, свесив в воздух босые ножки, и залилась счастливым смехом под тоскливую мелодию рвущих жилы скрипичных струн. Вдалеке, с высоты своего журавлиного полета, они обнаружили городок, с садами, улочками и невысокими крышами домов, сквозь которые прорезались маковки церквей. Туда журавль и взял курс, поднырнув длинной шеей под радужную арку. Ломовик, задрав голову в небо, внимательно исследовал поднебесье, а затем, понятливо и не спеша, последовал в том же направлении. Скоро укатанный грунт перешел в булыжник. Ворона неотступно следовала за повозкой, с остервенением нанося синим яблокам разящие уколы и в ярости выплевывая серебряные плодоножки…
В городишко ломовик вошел, когда утро уже окончательно убралось восвояси, перебудив всех его обитателей. Булочники покатили свои маленькие разноцветные тележки, полные сдобных калачей с сине-фиолетовым румянцем на бочках. Ароматные облачка выплывали из тележек и, смешавшись в большое сине-фиолетовое облако, поплыли по городку, разнося по округе крепкий хлебный дух. Чернявый молодой солдат в потертых башмаках с высоко поднятыми обмотками возник ниоткуда… Он остановился у покосившегося телеграфного столба и перехватил поудобней небольшую оконную раму, что нес в руках. Мимоходом взглянул на городские часы с направленными к центру диска стрелками. Часы полоскались по ветру, поскольку их мягкий диск был перекинут через телеграфные провода и для пущей надежности пристегнут парой здоровенных изумрудных прищепок. Чуть передохнув, солдат пересек булыжную мостовую и исчез со своей ношей неизвестно куда… Дворник, в сапогах и треухе, с красно-зеленой метлой в руках медленно поднялся в воздух и, не выпуская из рук свою красно-зеленую драгоценность, полетел вслед за облаком, слегка подправляя маршрут при помощи метлы. Облако летело навстречу ломовику. Ломовик равномерным шагом приближался к облаку. Они остановились одновременно, друг перед другом. Ломовик заинтересованно повел носом. Облако согласно кивнуло и превратилось в огромный калач, который плавно окольцевал черную лохматую шею, миновав голубую лошадиную морду с благодарными человечьими глазами. Вслед за облаком мягко приземлился и дворник с метлой. Он подошел к ломовику, потрепал его по черной лохмоте и, потянув за калач, повел в сторону дома, в городок. Ворона неотступно следовала за ними, настырно продолжая свой яблочный поклев…
А еврейская свадьба в городке набирала обороты. Невеста была хороша собой. Подвенечное платье ее, словно вырубленное из деревянной белой колоды, и такой же красоты свадебная фата славно смотрелись на фоне зеленых рук пейсатого жениха, нарядно одетого по такому случаю в блестящие сапоги и малиновую жилетку.
— Ай-яй-яй-яй-яй! Яй-яй, яй-яяй! — почти по-человечьи плакала скрипка.
— Ой-ей-ей-ей-ей! Ей-ей, ей-еей! — дружно вторила ей многочисленная родня. В звуки скрипки постепенно вплелась трель жалейки, ее сменил кларнет, послышался гитарный перебор и удары бубна. Мужчины: пекари и зеленщики, часовщики и портные первыми пошли в пляс, заломив разноцветные пальцы за края жилеток. Женщины выносили на улицу еду и питье — гуляйте, люди добрые, на еврейской свадьбе!
Раздался цокот копыт по булыжной мостовой. Это дворник привел на свадьбу ломовика. Он снял с могучей лошадиной шеи огромный темно-фиолетовый калач и протянул его молодым. Жених с невестой поклонились в ответ и поднесли дворнику стопку с оранжевым питьем. Дворник посмотрел в небо, снял треух, хитро подмигнул оранжевому солнышку и медленно, с достоинством и расстановкой, влил в себя драгоценную влагу, отведя, как водится, в сторону малиновый мизинец. Такого издевательства ворона снести не могла никак. Привлекая всеобщее внимание к собственной персоне, не желая находиться в тылу такого интересного события, она громко гавкнула три раза по-собачьи, подпрыгнула и, махнув пару раз белыми крыльями, очутилась на самом верху повозки. Набрав полную грудь воздуха, ворона нанесла последний, самый разящий удар клювом в весьма шаткое сооружение на колесах. Брезент лопнул по всей длине шва, и гора синих яблок с серебряными плодоножками вывалилась прямо под ноги веселой свадьбе. И тогда гости, еврейские и все прочие, отложив свадебное угощенье, взяли каждый по яблоку и вкусно захрустели. А ворона, наблюдая такой мир и согласие в маленьком городке, довольно заулыбалась и несколько раз вильнула рыжим собачьим хвостом…
Мужчины в жилетках, дохрустев синими яблоками, взялись за руки и кругом пошли вокруг молодых, выбивая сапогами пыль из плотно утрамбованной свадьбой земли. Грянули чернобородые музыканты в картузах. На этот раз музыка была веселая и озорная. Хоровод перерос в огненный искрометный танец, вихрем закрутившийся вокруг жениха и невесты.
В небе показалась точка… Она быстро росла и вскоре превратилась в странную композицию — деревянный колодезный журавль с привязанной к носу цепью, на которой болталось металлическое ведро, держал зацепленный уключиной цирковой обруч. На обруче сидела, покачивая босыми ножками, прелестная юная акробатка в белом бальном платье. Она весело помахала свадьбе рукой и жестом пригласила к себе… В небеса… Танец к этому моменту достиг своего апогея. Вихрь дорожной пыли поднялся над землей и взял в кольцо молодых. Медленно, держась за руки, они поплыли над бушующей внизу свадьбой навстречу деревянному журавлю. Вслед за ними из пылевой воронки вынырнула белая ворона в кроваво-красной ермолке и устремилась вдогонку.
Достигнув обруча, она подтянула под себя рыжий крендель своего хвоста и решительно приземлилась в самый центр воздушной композиции — к девочке на плечо. Вся компания, сделав прощальный круг над родным местечком, стала подниматься еще выше, совсем близко к перламутровым облакам. Потерялся из виду пыльный вихрь… Где-то далеко внизу осталась гулять свадьба… Постепенно растворилось и исчезло в легкой воздушной дымке их родное местечко. Из поднебесья поверхность земли напоминала расстеленное во всю ширь самодельное лоскутное одеяло, в котором разноцветные лоскуты были сшиты между собой крупными портняжными стежками. Вдоволь насмотревшись вниз, они выстроились в клин. Любознательная ворона летела впереди, регулируя хвостом воздушный поток. За ней, равноудаленно, по обеим сторонам, следовали журавль с девочкой на борту и молодые, сначала счастливая невеста, со свистом рассекая воздух колодой свадебного платья, а потом уж и зеленорукий жених, с раскиданными по ветру пейсами. Их курс лежал на запад, к океану…
… Призывая на помощь богатое воображение, используя весь отпущенный ему арсенал мимики, жестов и звуков, Армен продолжал сюжетное повествование, пытаясь изобразить статую Свободы с горящим факелом в руке и кружащий над статуей дельтаплан. Ким смотрела, как завороженная, слегка приоткрыв рот…
— Нью-Йорк, — выдохнула она. — Е-е…
Внезапно Армен, с горящими глазами, вскочил с кресла, раскинул в стороны руки — дельтаплановы крыла, словно на самом деле стал собственным мультипликационным персонажем, и… И тут погас экран видеомонитора, фильм в салоне закончился, и на какое-то время они оказались в полной, абсолютной темноте… Дельтаплан сложил крылья, прицелился и обрушился со всей высоты полета в мягкую посадку комфортабельного кресла Ким. Сердце режиссера бешено заколотилось, к горлу подступила горячая волна, кровь прихлынула к лицу. Он нежно и сильно схватил Ким за плечи, развернул к себе, нашел своими губами ее губы и впился в них, почти теряя сознание. Она не стала вырываться и ответила на поцелуй… Так же глубоко и нежно… И он почувствовал, как она вдруг мелко завибрировала, всем телом. Он сунул руку ей под юбку и почти сразу ощутил голую кожу. Там заканчивались чулки с широкой ажурной на ощупь каймой. Он продвинул руку дальше и почувствовал, что там влажно… Она тоже, словно в беспамятном бреду, положила свою руку к нему на ширинку, туда, где уже все рвалось и лопалось в безудержном и безумном желании…
Зажглось дежурное освещение… Ким резко отпрянула и перевела дух.
— Зэтс ит… — выдохнула она.
Мыриков оглянулся, ощупал острым взглядом пустующее Арменово кресло и перевел взгляд дальше, пытаясь пронзить недремлющим чекистским оком непрозрачную перегородку, за которой в полной темноте развернулась поднебесная трагикомедия с режиссером и исполнителем главной роли в одном лице.
Ким посмотрела на часы. До конца полета оставалось около двух часов лета и одна кормежка.
— Нью-Йорк, — сказала она, пытаясь быстро прийти в себя. — Ту ауарз. — И подняла вверх два пальца… Двадцать.
Америка возникла внезапно. Просто разом разошлись облака над краем Атлантики, и взору их открылась удивительной красоты панорама. Стена домов-великанов примыкала прямо к берегу океана. Гудзонский залив, изогнувшись в реку, плавно нес соленые воды под нависшим над рекой Бруклинским мостом и омывал небольшой островок, сухое пятнышко, совсем недалеко от берега. На пятнышке этом возвышалась величественная каменная женщина.
…Воздушный клин замер, пораженный этим гордым величием. Молодые вопросительно посмотрели друг на друга. Ворона тявкнула и слегка помахала хвостиком, так, на всякий случай. Журавль тряхнул ведерком и скрипнул уключиной. Лишь юная акробатка совершенно не удивилась, как будто заранее точно знала конечный маршрут небесного путешествия. Она улыбнулась и приветливо помахала статуе рукой. Внезапно облачко, возникшее неизвестно откуда посреди ясного неба, налетело и окутало голову статуи. Так же внезапно и растворилось, осев в Гудзон. Теперь статую венчала другая голова. Это был старик. У него были седые кудри и тонкий с горбинкой нос. Голова была живая. Глаза улыбались, а один глаз даже ухитрился задорно подмигнуть путешественникам. Факел в каменной руке старика вспыхнул и разгорелся веселым огнем. Огонь брызгал в стороны горячими белыми звездочками, они ненадолго зависали в воздухе и затем падали в Гудзон, шипя в соленой воде. Клин распался… И теперь, уже в отдельности, каждый из них совершил пару медленных облетов вокруг старика… Здесь воздушная трасса для каждого заканчивалась. Пришла пора определяться.
Молодые снова крепко сцепились руками, подлетели к журавлю, прощально погладили его по деревянной шее, пощекотали над хвостом у подлетевшей вороны и поправили ей сбившийся от встречного ветра кружевной воротничок. Девочку на обруче они обняли по очереди и крепко расцеловали. Мендельсон затеял в воздухе свой марш, воздушный поток легко подхватил молодоженов и, снова раздув в стороны курчавые пейсы жениха и фату невесты, повлек их за собой, назад, к океану… Факел в каменной руке постепенно угасал…
Ким вышла в салон и натужно улыбнулась в сторону Мырикова. Сашка продолжал досматривать предпохмельный сон. Армен, не глядя на Мырикова, медленно прошел к своему креслу и в задумчивости не стал садиться… Температура его была еще слишком высока, чтобы поставить последний крест.
— Сейчас или никогда… — твердо сказал он сам себе. Безумие не хотело сдаваться, оно вернулось к нему с новой силой.
“Черт с ними, со всеми…— обреченно подумал он. — Никаких спецэтажей… Здесь и сейчас! И если получится, пусть это будет лучший день в моей черножопой жизни”.
Неожиданно в голову пришла по-идиотски несвоевременная мысль о том, что впервые за всю жизнь он думал сейчас по-русски, а не по-армянски. И последняя мысль о той, предпоследней, и эта, теперешняя — о той, прошлой… тоже были по-русски.
— Ким! — глухо произнес он…
— Чего тебе? — очнулся от забытья Сашка Ким…
— Ким! — повторил он ее имя, не слыша и не видя Сашку… — Можно уан минут?
Мыриков напряженно следил за развитием событий, Сашка Ким снова провалился в сон. Армен резко направился к краю салона и зашел за перегородку. Туда же с послушным вопросом в глазах зашла она… На этот раз слов не было… Он сильно, но не грубо схватил ее левой рукой, правой распахнул дверцу туалета и просто втолкнул Ким туда, захлопнув за собой дверь. Ее испуг длился лишь первые три секунды, пока он ненасытным взглядом раздевал ее. И тут глаза ее затянуло поволокой, все тело пробила сладостная дрожь, и она подалась к нему навстречу покорной и страстной самкой…
…И пока он бился в ней молодым, яростным, влюбленным зверем, он что-то говорил, он вышептывал самые ласковые слова из всех, что знал на этом свете. И била горячим гейзером его огненная кровь, и натягивалась до надрыва его упрямая стальная жила, и никто и ничто не могло сравниться в этот миг с его счастьем. Потому что счастье его действительно было таким.
…Когда все уже было позади, они стояли еще какое-то время, не в силах расцепить объятий, переваривая этот бешеный смерч, в который их всосал, а потом плавно выпустил из своих алюминиевых объятий этот большеголовый Пан-американец, красавец, лучший в мире… Наконец Ким опустошенно выдохнула:
— Инкредбл! Итс джаст риллы… риллы инкредбл… Ю ар дивайн лавер… — Она быстро поправила волосы, заправила блузку и выскользнула из туалетной комнаты. Через минуту вышел Армен…
“Что же, интересно, она сказала?— подумал он серьезно, правда, без особого уже теперь волнения… — Может, насчет денег? Надо будет потом отдать ей документ Дэвида… Ни хера понять не могу… Да! И телефон ее не забыть нью-йоркский…”
Уже совсем рассвело. Они шли на посадку. Ким, после последней легкой кормежки, больше в салоне не появлялась… Сашка потянулся было к пиву… Мыриков только посмотрел на него как-то, нехорошо… Сашка отдернул руку… Армена руководитель делегации демонстративно игнорировал…
“Да черт с ним, чекистом… — равнодушно подумал Армен. Он все еще прокручивал в голове все детали приключения… Нет, романа… — “Небесный роман в “перекладке”, — неожиданно пришло в голову… —Идеальное название на будущее…”
“Боинг” содрогнулся и выпустил шасси…
…С запада подуло… На этот раз новым, свежим ветром. Журавль подставил ему свою впалую деревянную грудь и завис над землей. Ворона взлетела на высшую точку журавлиного шеста, намертво сцепившись с деревом когтистыми лапами, прощально гавкнула три раза, широко раскинула белые крылья и… оба они, так и не расцепив объятий, превратились в дельтаплан, белый, с кроваво-красным кружевным узором по самому краю. Цепь начала сматываться, подтянув обруч к новорожденной конструкции, и девочка заняла место пилота. Встречный поток сорвал бальное платье и унес его в сторону океана… Под платьем обнаружились голубые, надорванные в коленях джинсы и короткая, не прикрывающая пупка маечка со знакомым портретом на груди. Это был портрет веселого старика с горбинкой на тонком носу. Ниже, причудливой вязью, был выведен автограф — Marc Shagall… Девочка привычным движением обхватила тяги управления дельтапланом, бросила взгляд на панораму огромного шахматного острова с застывшими фигурами из бетона и стекла, определила нужную точку там, посреди прямоугольника зеленого парка, и, ловко совершив маневренный крен, положила дельтаплан на крыло…
Протяжно и жалобно запела скрипка… Веселыми разноцветными буквами возникло название: ШАГАЛ ПО ВОЗДУХУ ШАГАЛ…
…Он уже стоял у выходного люка самолета, а Ким все не было. В это время она, спрятавшись в закутке, что между салонами бизнес-класса и туристического, пережидала, пока ее небесный кавалер покинет лайнер. Ким уже не хотела ни расставаний, ни адресов, ни телефонов, ни горячих слов и обещаний на непонятном языке. Дружба с режиссером с Советского Кавказа не входила ни в ближние, ни в дальние ее планы… Она покинула свое временное убежище, только когда убедилась, что он скрылся в рукаве отводного тоннеля. Но, уже пройдя с десяток метров, он все-таки в последний раз оглянулся и увидал ее…
“Ким!.. Телефон!.. Документ! — вихрем пронеслось в голове. — Скорее!” — он развернулся бежать назад…
…Если бы тогда его спросили, чего же он все-таки хотел в тот момент —любить ее, обладать ею снова или расплатиться за воздушный сервис, он не смог бы ответить сразу… Он и сам не знал наверняка…
— Айтанян! — непривычно жестко прозвучал ненавистный голос. — Немедленно вернитесь к группе! Повторять не будем! — Угроза в голосе была явной…
— Гнус! — точное русское слово нашлось и выскочило моментально. — Гнус мерзопакостный!
Он развернулся и поплелся вслед за ними. В Нью-Йорке было пасмурно и прохладно, моросил мелкий дождь. Америка уже не радовала…
Впрочем, в этот раз Америки он так и не увидел. Серега Баранов, Сашка Ким и Мыриков остались на стажировке без него. А он так никогда и не узнал — что же конкретно навесил на него Мыриков — связь с иностранкой, политическое убежище или попытку передачи иностранной державе новейших достижений в области мультипликации при использовании рисунков изменников-авангардистов. Но зато после этого разговора встречающий их консульский работник отконвоировал Армена непосредственно в помещение консульства, а утром он был отправлен Аэрофлотом на Родину. “По состоянию здоровья” — такова была официальная версия. Дэвида он больше никогда не видел, так никогда и не узнав — была ли это шутка, насчет… или нет. А тот, в свою очередь, узнав об этой истории, потерял к стажировке интерес, отказался от контракта и улетел на двухлетний проект в Бангладеж. Серега с Кимом, под бдительным оком Мырикова, прошли стажировку с другим продюсером, молодой, наглой и безразличной девкой, но все равно, сэкономив по 600 долларов на суточных, остались довольны…
Мыриков, вернувшись из Америки, подписал список на утилизацию затоваренной на складе пленки, в который “ошибочно” попала и единственная копия дипломной работы “Шагал по воздуху Шагал”, которая и была благополучно смыта…
…Через год, в 1985 году, в США умер Гений.
…А еще через пару месяцев у себя дома, в Тбилиси, умер Художник… Работы не было категорически. Те, кому это было нужно, постарались… Мастер в этой ситуации самоустранился… Единственным человеком, проявившим участие в разрушенной судьбе Армена, оказался… Маститый. Но было уже поздно что-либо менять. Через месяц Армен улетал навсегда…
А еще через год Армен Айтанян стал жителем Лос-Анджелеса и ему повезло. Он почти сразу получил работу в автомастерской при бензозаправке, недалеко от аэропорта. Через год он женился на американке, дочке владельца мастерской. Она удивительно походила лицом на ненасытную жену командира строительного батальона, что располагался в тридцати километрах от Барнаула и обеспечивал прокладку газовых траншей. Однако ненасытностью дочка не отличалась. Он получал секс, скучный и дозированный, в соответствии с рекомендациями яйцеголовых ведущих многочисленных телепрограмм о здоровье. Еще через год, строго по плану, они родили сына, и Армен стал хозяином автомастерской.
…Как-то он сидел в конторском вагончике, подсчитывая дневную выручку. Из окна хорошо просматривалась вся территория бензозаправки. Шикарный “ягуар” с открытым верхом, из тех, вероятно, что нередко курсируют между Голливудом и аэропортом Лос-Анджелеса, подрулил к заправке и заехал на линию самообслуживания. За рулем сидел хорошо одетый чернокожий мужчина лет сорока пяти. Он вышел из машины и взял заправочный пистолет.
— Ишь… Экономный… — подумал Армен, — не боится руки запачкать…
Чернокожий развернулся к вагончику лицом и… Армен сразу узнал его. Это был продюсер Дэвид Годмэн. Армен вскочил было с места… бежать… к нему… рассказать… как все было… просить… начать… снова… а вдруг… а если… и вообще…
— Э-э-э-э… — сказал он сам себе, отведя в сторону указательный палец правой руки.
А еще через одиннадцать лет, взяв заем в банке, он выкупил и саму бензозаправку.
Теперь он не так часто бывает в районе аэропорта, но каждый раз, завидев в воздухе взмывающий в небо большеголовый “Боинг”, он провожает его долгим взглядом.
Уже давно нет Пан-Америкэн, есть “Дельта”. И он никогда не вспоминает Ким, если та вдруг не выплывет в памяти сама, без его участия. Но однажды, в прошлом году, он засмотрелся на пролетающий прямо над ним большеголовый авиалайнер. Ни тогда, ни сейчас он так и не нашел объяснения случившемуся.
…Большеголовый летел прямо на него… Ближе… еще ближе… Внезапно гигант раскололся в воздухе на две равные полутуши, расчерченные внутри разреза от руки по схеме разделки говядины. Не было удара, не было и страха… Половинки разлетелись, каждая со своим летчиком и штурвалом, одна полетела на запад, другая — на восток… А из бывшего алюминиевого чрева флагмана американской компании “Дельта” выпорхнул белый дельтаплан с кроваво-красным кружевным узором по краю крыла и девочкой-пилотом на борту. У нее, сквозь надорванные джинсы, светились белым коленки, а с короткой маечки, не прикрывающей пупка, весело и хитро улыбался тонконосый старик.
…Девочка привычным движением обхватила тяги управления дельтапланом, бросила взгляд на раскинувшуюся под ней панораму, определила нужную точку и, ловко совершив маневренный крен, положила дельтаплан на крыло.
…Когда он очнулся, перед ним стояла Ким, только почему-то в белом докторском халате и медицинской шапочке.
— Мистер Эйтониан?
— Ким… — спросил он. — Это ты?
— Нет, сэр, — ответила Ким по-английски. — Я доктор Харди. Теперь все хорошо. Опасности нет. У вас был первый сердечный приступ, на улице, около аэропорта. Мы успели сделать баллонную ангиопластику. Жена и сын уже приезжали, ваша страховка покроет все расходы. Выздоравливайте…
Армен задумчиво вынул из носа прозрачную трубку и сказал на чужом для нее языке:
— Все-таки искусство принадлежит народу… Да, Ким?
— Что? — не поняла его доктор Харди. — Что, что?
— Ара, искусство, — повторил Армен, удивившись такой ее непонятливости. —Искусство, ну-у?
Москва, 2000 год