Александр
Верников
Урал овка-22/67
Александр
Верников — родился в г. Серове в
1962 г. Первые рассказы опубликованы
в № 1 журнала “Урал” за 1988 г. Затем
были публикации в том же “Урале”, в
“Знамени”, “Новом мире”,
“Октябре” и др. Вышло три книги:
“Дом на ветру”, СУКИ, 1991 г.,
“Калевала-1998”, Уральский ун-т, 1998
г., и “Страницы духа и буквы”,
Уральский ун-т, 1999 г.
Живет в Екатеринбурге.
Чем бы из своих
публикаций или кем бы из своих
авторов ни гордились в будущем
люди, долго ли, коротко причастные
журналу “Урал”, одной вещью из
прошлого они могут гордиться
наверняка и всегда: в 1967 году в
“Урале” была (с некоторыми
сокращениями) впервые на русском
языке опубликована не просто одна
из лучших книг прошлого века, но
книга совершенно бесподобная — положительно
бесподобная, как сказали бы в позапрошлом
уже столетии. Речь о романе
американца Джозефа Хеллера
“Уловка-22” в переводе М.
Виленского и В. Титова.
Можно лишь догадываться,
почему мировой бестселлер,
выдержавший, наверное, сотни
изданий с момента своего выхода в
свет в 1961 году, размножившийся
десятками миллионов экземпляров на
всех мировых и не очень языках,
впервые пришел к русскоязычному
читателю именно со страниц
“Урала” на всего десятом году
жизни оного регионального
периодического издания. Близился
полувековой юбилей Великого и
Ужасного О, а Хеллерова “Уловка”
содержала в себе столько здорового
непочтения ко всякому
государственному Величию и
патриотизму как таковому, но
особенно в аспекте необходимости
беспрекословно отдать жизнь за
Отечество, если Родин-Отец позовет,
что главреды ближайших к Кремлю
литературных толстяков просто,
скорее всего, трухнули напечатать
“Уловку” у себя. Даже и с
предисловием Сергея Михалкова —
крупнейшего авторитета в нашей
детской литературе, но при этом
брата-близнеца резидента советской
разведки в одной из стран западной
Европы во многие послевоенные годы.
Вскоре после уральской “обкатки”
роман вышел отдельной книгой в
Воениздате уже без дяди-Степиного
повитушества (а в 80-е годы появился
вариант “Поправка-22” в переводе А.
Кистяковского, который считается
более качественным), и потому тем
более интересным представляется
привести сегодняшнему читателю
хотя бы пару мест из того
предисловия:
…Главный герой романа
— бомбардир Йоссариан норовит
после каждого приказа о повышении
нормы вылетов укрыться в госпитале.
Не боевые действия американских
летчиков против гитлеровских
разбойников, а конфликт шкурника
Йоссариана с карьеристом Кэткартом
— вот сквозной сюжетный стержень
романа “Уловка-22”.
…Если бы содержание
книги ограничивалось только этим
конфликтом, роман не имел бы и сотой
доли своего успеха и не представлял
никакого интереса для советского
читателя. Ибо прежде всего нам,
советским людям, вообще чужд и не
понятен порядок, при котором
участие летчиков в борьбе с
коричневой чумой ограничивалось
числом обязательных боевых
заданий, после чего солдата
воздушной армии освобождали от
военных операций… Для советских
пилотов существовала другая
обязательная норма вылетов —
летать до освобождения родной
земли от фашистской саранчи,
воевать до полного разгрома врага.
Во-вторых, мы никак не
можем согласиться с авторским
отношением к Йоссариану. Главный
герой романа, лейтенант, а затем
капитан Йоссариан —
патологический трус и убежденный
симулянт, воюющий по принуждению.
Фашистов Йоссариан не любит по
одной причине — потому что они
могут сбить его самолет. Других
претензий к нацистской Германии у
него нет, во всяком случае, автор на
этот счет безмолвствует. Однако Дж.
Хеллер не только не высмеивает
Йоссариана, но с явным сочувствием
и одобрением описывает его
дезертирство. Такая авторская
позиция не может быть ни понята, ни
принята советским читателям…
…И все-таки в
“Уловке-22” есть положительный
герой. Этот герой — смех,
уничтожающий, беспощадный смех
Джозефа Хеллера над пороками
капиталистической Америки.
Думается, что, перевернув последнюю
страницу этого талантливого
произведения, читатель согласится
с нашим выводом.
В “Урале”-67 “Уловка-22”
шла в разделе “Юмор и сатира”.
Но действительно ли
слитком только, пусть и самого
черного золота, юмора и сатиры,
является этот шедевр? Уже фамилия
автора — Хеллер — дает, кажется,
некоторые ценные намеки и задает
тональность. Американец немецкого
(вероятно, еврейского)
происхождения по фамилии Хеллер
может при переводе на русский
представать как “Светлейший”
(краткая сравнительная степень от
немецкого “светлый”) и как
“Адов”, “Преисподский” (от
английского “ад”, “преисподня”).
А вот выдержки из отзывов в
англоязычной печати — с тыльной
стороны одного из английских
изданий “Уловки”:
“Дико, жутко, до горечи
смешно… Ослепительное творение”
(Нью-Йорк Таймс).
“Написано с блеском…
Окружено эхом безумного хохота…
Великолепно!” (Тайм).
“Шедевр… Одна из
величайших книг о войне” (Арт
Бухвальд).
“Вещь взрывная,
подрывная, блестящая… Одна из
самых горьких и смешных книг,
когда-либо написанных на
английском… У Хеллера смачность
Сола Беллоу… всепоглощающий
радикализм Мейлера… остроумие
Сэлинджера” (Зэ Нью Рипаблик).
Говоря наиболее общо,
роман Хеллера — о “боевых буднях”
эскадрильи американских летчиков в
конце второй мировой войны на
крохотном островке Пьяноса в
Средиземном море, откуда те летают
бомбить позиции немцев в Италии и
Франции. Сюжето- и
напрягообразующим моментом служит
факт постоянного повышениям
командованием в лице полковника
Кэткарта количества боевых
вылетов, совершив кои
офицеры-летчики смогут-де
демобилизоваться и отправиться
восвояси за океан. Но этого никогда
не происходит в силу действия так
называемой “уловки-22”, некой
гениальной поправки то ли к уставу,
то ли к специальной инструкции.
Звучит она дословно так:
Всякий, кто пытается
уклониться от выполнения боевого
долга, не является подлинно
сумасшедшим.
Да, это была ловушка, и
таилась она в “Уловке-22”, которая
фактически подтверждала, что
забота о собственном благополучии
перед лицом прямой и
непосредственной опасности
является проявлением здравого
смысла. Орр был сумасшедшим, и его
можно было списать на землю. Все,
что он должен был для этого сделать,
— попросить, но попроси он — и его
тут же перестали бы считать
ненормальным и заставили опять
летать на задания. Орр был бы
сумасшедшим, если бы продолжал
летать на задания, и нормальным,
если бы перестал летать, но если он
нормален, он должен летать. Если он
летает — значит, он сумасшедший и,
следовательно, летать не должен; но
если он не хочет летать — значит, он
здоров и летать обязан. Кристальная
ясность этого пункта из “Уловки-22”
произвела на Йоссариана такое
глубокое впечатление, что от
уважения он даже присвистнул.
Кажущийся при первом
прочтении образцом сугубо
армейского идиотизма, на второй или
третий взгляд этот абзац предстает
некой черной дырой в космосе
классической европейской, от
Аристотеля тянущейся, логики — тем
самым местом, где она, сгущаясь до
предела, переходит буквально по
квантовым законам в свою
противоположность, оставаясь при
этом вроде бы собой. Идя на более
решительные и смелые аналогии,
можно сказать, что рот здесь, прямо
на месте, без всяких трактов,
превращается в свое наоборот. Но,
собственно, не это ли самое
происходит с жизнью человека на
войне? Когда вполне живые люди
оказываются в роли “живых трупов”,
то есть не просто потенциальных, но
в высшей степени вероятных
мертвецов? Если пытаться на полном
серьезе, то есть со всей, кх-кхм,
феноменологической и
экзистенциальной ответственностью
писать о таком жизненном феномене,
как война, невозможно пройти мимо
этого синхронного
взаимовыворачивания. Однако фокус
в том, что никому, кажется, кроме
Хеллера, этого не удалось. И не
удалось именно потому, что всеми,
кто о войне серьезно писал (Толстой,
Хемингуэй, Барбюс — из условно
“знаменитых”), упускалась вот
именно дьявольски смешная
сторона этого дела: был, допустим,
человек абсолютно здоров, молод,
полон сил — сел в самолетик,
поднялся в небо и мигом был
разорван в клочья прямым
попаданием зенитного снаряда,
ха-ха! И такая ситуация, повторяясь
изо дня в день, становится нормой
де-факто, которой какие-то другие,
де-юре, что ли, нормы в человеке все
равно сопротивляются. Вот для
иллюстрации еще одна цитата из
“Уловки”:
Дэнбар любил ходить на
стрельбище, потому что ненавидел
каждую проведенную там минуту, и,
следовательно, время на стрельбище
ползло ужасно медленно. Он
высчитал, что каждый час,
проведенный на стрельбище в
компании такой публики, как
Хэвермейер и Эпплби, стоит ста
восьмидесяти семи лет.
— Я думаю, что ты
ненормальный, — так отозвался
Клевинджер об открытии Дэнбара.
— Жизнь становится
длиннее, если она полна скуки и
тягот, — сказал Дэнбар.
— Ты знаешь, как
пролетает год? — снова обратился
Дэнбар к Клевинджеру. — Вот так. —
Он щелкнул пальцами. — Мгновенье
назад ты поступил в колледж и грудь
твоя была наполнена свежим ветром
молодости. Глядь, а ты старик.
— Старик? — с
удивлением спросил Клевинджер. —
Это ты о чем?
— Каждый раз, когда ты
вылетаешь на задание, ты на волоске
от смерти. Значит, в свои годы ты
старее самых старых стариков.
Каких-нибудь полминуты назад ты
поступал в среднюю школу и
расстегнутый лифчик казался тебе
дорогой в рай. Полсекунды назад ты
был ребенком и десять недель летних
каникул тянулись сто тысяч лет, и
все-таки они кончились слишком
быстро. Джик, и все! Годы мчатся
ракетой. Так есть ли еще, черт
возьми, какой-нибудь способ,
которым можно заставить время идти
медленнее? — закончил Дэнбар почти
со злостью.
— Да, может быть, это и
верно, — каким-то подавленным тоном
неохотно согласился Клевинджер. —
Может, и в самом деле жизнь должна
быть заполнена многочисленными
неприятностями, чтобы она казалась
длинней. Но в таком случае кому
нужна такая жизнь?
— Мне,— сказал Дэнбар.
— Зачем? — спросил
Клевинджер.
— А что еще остается?..
Если Пушкин где-то
восклицал по прочтении Корана, мол,
“какая слабая физика, но какая
Поэзия!”, то по поводу приведенной
цитаты можно вполне справедливо
воскликнуть проще и бессоюзней:
“Какая философия, какая проза!”.
Какое изящество — просто высший
пилотаж! Какое острое наслаждение
от таких строк получает читатель! И
это есть еще одно и, пожалуй,
решительное достижение Хеллера,
коим он бесконечно превосходит как писатель
всех, кто рассказывал людям о войне
в художественных текстах, в
произведениях изящной
словесности.
Существует
принципиальное — назвать его
онтологическим? — противоречие:
художественные книги читаются в
спокойной, мирной обстановке, и
если бы это занятие не приносило
практикующим его большого
удовольствия, то кто бы,
спрашивается, стал его
практиковать. Но если содержанием
читаемого является описание
реальных ужасов и кошмаров на полном
серьезе, то психологическое
сопротивление наверняка сработает
против текста, и даже если тот будет
осилен до конца, окажется в самом
конце концов вытеснен из активной
памяти. Поэтому писатель, желающий
сообщить человечеству о войне
нечто действительно существенное и
при этом стремящийся заставить
аудиторию полюбить свое
творение, просто вынужден искать
отнюдь не серьезный в привычном
понимании слова, не патетический,
трагический или откровенно
обличительный тон, а какой-то
совершенно особый модус
повествования. Обычно Хеллеру как
автору “Уловки” (а у него позднее
были и другие значительные, хотя и
не столь замечательные, вещи, как,
например, роман “Что-то
случилось”) клеят ярлык “черного
юмориста”. Это справедливо лишь на
поверхностный взгляд. На самом деле
дело в другом.
Хеллер изображает
человека (через главного своего
героя американского ассирийца
Йоссариана и через его товарищей по
— чему? — несчастью? судьбе?) в
обостренной до крайности
экзистенциальной ситуации. Просто
многим лишь на войне с
материальными пушками и бомбами
становится до ужаса ясно, что любая
человеческая жизнь есть по сути
война, битва со Смертью, которую
почти невозможно не проиграть. Но
только в силу предстояния человека
Смерти ему открывается истинная
цена жизни, ее почти невероятное
чудо и восторг от обладания даром
самосознания. В этой ситуации в
человеке, парадоксальным образом,
возникает ощущение реальной
свободы, намертво связанное с
чувством безраздельной
ответственности за собственную
жизнь — и, по естественному
расширению, за жизнь ближних.
Ведущий бомбардир эскадрильи
капитан Йоссариан поднимается в
небо по заданию командования с
единственной целью — выжить и
вернуться на землю. При этом его
страх за собственную “шкуру”
является тем самым, что делает его
безупречным мастером
противозенитного маневра, что и
спасает жизнь членам его экипажа и
экипажам других, ведомых машин:
Ведущий бомбардир
Хэвермейер никогда не
промахивался. Йоссариан раньше
тоже был ведущим бомбардиром, но он
был понижен, потому что ему плевать
было, промазал он или нет. Он решил
или жить вечно или умереть, а если
умереть, то только во время попытки
выжить, и единственное боевое
задание, которое он каждый раз
давал себе, — это вернуться на
землю живым…Не было в мире
существа, которому он мог бы
оказать столь высокую честь и
перепоручить такое великое дело,
ибо он не знал в мире другого такого
же величайшего труса. Йоссариан был
первейшим мастером в авиаполку по
части противозенитного маневра.
Никакого стандартного
способа выполнения
противозенитного маневра не
существовало. Страх — вот что было
нужно для успеха, а у Йоссариана был
большой запас этого товара. В нем
гнездилось больше страха, чем у
Орра, или Заморыша Джо, и даже чем у
Дэнбара, который покорно смирился с
мыслью, что все равно однажды
придется подохнуть. Сам Йоссариан
этой идее не поддавался и в каждом
полете остервенело бился за
собственную шкуру. Едва лишь бомбы
отрывались от машины, он орал
Макуотту: “Жми, жми, жми, жми,
сволочь ты эдакая, жми!”, дико
ненавидя при этом Макуотта, точно
Макуотт был повинен в том, что они
оказались там, где чужеземцы их
могут начисто изничтожить.
Смех (юмор) возникает как
взрывообразный побочный продукт
вышеописанной психо-химической
реакции. Иначе говоря, связать
крайности выполнения боевого долга
в деле разгрома фашизма как угрозы
всему человечеству и сохранения
собственной (получается, что
божественно дорогой!) жизни
оказывается возможным только
посредством выработки особого
мировосприятия, очень похожего на
“дикий дзен” с раскатами
идиотского хохота. Парадоксальным
оказывается и то, что советским
воинам, коих так превозносит в
противопоставление героям
“Уловки” в своем предисловии С.
Михалков, существовать на войне и
отдавать жизни “За Родину — за
Сталина” было куда легче. В своем
вынужденном просветлении
Йоссариан доходит до того, что
понимает и даже вербализует
истинную природу “врага”:
— Мы говориим о разных
вещах, — ответил Йоссариан с
напускной усталостью. — Ты
толкуешь о взаимоотношениях между
авиацией и пехотой, а я тебе
втолковываю о моих
взаимоотношениях с полковником
Кэткартом.
Секунду Клевинджер
сидел с таким видом, будто ему дали
пощечину.
— Поздравляю! —
воскликнул он с горечью. — Трудно
придумать философию более приятную
для противника, чем твоя.
— Противник, — возразил
Йоссариан, тщательно взвешивая
каждое слово, — это всякий, кто
желает тебе смерти независимо от
того, на чьей стороне он воюет.
Стало быть, понятие “враг”
включает в себя полковника
Кэткарта. И не забывай об этом — чем
дольше будешь помнить, тем дольше
проживешь.
Но Клевинджер забыл об
этом и погиб.
Сражаясь за свою жизнь,
Йоссариан-дзенэкзистенциалист
воюет против всех, кто хоть
как-то ставит эту жизнь на грань
уничтожения.
Абсолютно естественным
выглядит и особый синтаксис
произведения — непонятно, правда,
работающий на передачу в слове
вышеописанного
миро/войновосприятия или
являющийся функцией той жесткой
зависимости, в которую письмо
попадает от такого восприятия
жизни–смерти. Этот синтаксис,
организующий текст как на уровне
фразы–предложения–абзаца, так и
на макро-уровне отдельных глав и
всей их последовательности,
собственно, и является главным
материальным носителем
неподражаемого юмора “Уловки-22”,
ее волшебного мутогенеза,
переводящего все описанное в
абсурд с легкостью необычайной.
Хеллер демонстрирует, что в языке
есть, например, опция
характеристики одного явления
через взаимоисключающие, казалось
бы, определения, через просто
запятую; он также демонстрирует
фигуры высшего пилотажа
повествовательности (что как
нельзя более уместно да и, пожалуй,
единственно верно при описании
житья-небытья именно военных
летчиков), без запинки и каких бы то
ни было дополнительных объяснений
перелетая от одной детали к другой,
от имени к имени, от времени к
времени, от героя к герою, от героя к
негодяю и трусу. Он спокойно
позволяет себе называть главу
именем того или другого из
персонажей (большинство глав так и
отитулованы, при том что еще и
пронумерованы) и посвящать ему в
пятнадцати, скажем, страницах этой
главы не более трех-четырех
абзацев. Он столь же спокойно
позволяет себе и противоположную
практику — прямое многостраничное
описание одного лица с
задействованием всех
синонимов, словарно
зафиксированных в языке, для
характеристики того или иного
качества описываемого лица. Вот
примеры:
Это был вечер сюрпризов
для Эпплби. Не уступая Йоссариану
ни ростом, ни бицепсами, он двинул
ему с такой силой, что Вождь Белый
Овес наполнился таким радостным
возбуждением, что, обернувшись,
хватил полковника Модэса по носу,
чем доставил генералу Дридлу такое
удовлетворение, что генерал
приказал Вождю Белый Овес
отправиться в палатку к доку
Дейнеке и там оставаться под
наблюдением врача круглые сутки
для поддержания отличной
спортивной формы, чтобы Вождь мог
двинуть в нос полковнику Модэсу в
любую минуту, когда это потребуется
генералу Дридлу. Иногда генерал
Дридл специально приезжал из штаба
авиакрыла с полковником Модэсом и
своей медсестрой полюбоваться, как
Вождь Белый Овес дает по носу его
зятю.
Вождь Белый Овес жил не
у дока Дейнеки, а у себя в трайлере,
который он делил с капитаном
Флюмом, молчаливым, усталым
офицером службы общественной
информации. По вечерам капитан Флюм
чаще всего печатал фотоснимки,
сделанные днем, и рассылал их
вместе с информационными
бюллетенями. Капитан Флюм
засиживался допоздна в своей
фотолаборатории, а затем
укладывался на койку и изо всех сил
старался не заснуть. На шею он вешал
счастливый талисман — кроличью
лапку, и скрещивал указательный и
средний пальцы. Он смертельно
боялся Вождя Белый Овес. Капитана
Флюма преследовала мысль, что
однажды ночью, когда он будет спать
крепким сном, Вождь Белый Овес
подкрадется на цыпочках и
перережет ему горло от уха да уха.
Эту идею капитану Флюму подал сам
Вождь Белый Овес: однажды, когда
Флюм засыпал, он действительно
подкрался на цыпочках и зловеще
прошипел, что в одну прекрасную
ночь, когда капитан Флюм будет
крепко спать, он перережет ему
горло от уха до уха. Капитан Флюм
похолодел и от ужаса вытаращил
глаза — на него в упор смотрели
пьяные зрачки Вождя Белый Овес.
Зрачки мерцали.
— Но почему? — только и
смог прохрипеть Флюм.
— Но почему бы нет? —
ответил Вождь Белый Овес.
Каждую ночь после этого
капитан Флюм заставлял себя
бодрствовать как можно дольше. В
этом ему весьма помогали кошмары,
мучившие Заморыша Джо. Напряженно
прислушиваясь ночь за ночью к
маниакальному завыванию Заморыша
Джо, капитан Флюм возненавидел его
и стал мечтать о том, чтобы Вождь
Белый Овес подкрался однажды на
цыпочках к койке Джо и перерезал
тому горло от уха до уха. На самом же
деле капитан Флюм большинство
ночей дрыхнул как бревно, и ему
только снилось, что он бодрствует.
Эти сны о том, что он будто бы не
спит, были настолько убедительны,
что он просыпался каждое утро в
полном изнеможении и тут же засыпал
снова.
Вождь Белый Овес почти
полюбил капитана Флюма за его
удивительные метаморфозы. Вечером
капитан Флюм укладывался в постель
жизнерадостным гуманистом, а утром
просыпался мрачным
человеконенавистником, и Вождь
Белый Овес с гордостью
рассматривал нового капитана Флюма
как творение рук своих (глава
“Заморыш Джо”).
Полковник Кэткарт был
блестящим, преуспевающим
несчастным человеком тридцати
шести лет от роду, с прихрамывающей
походкой и мечтой прорваться в
генералы. Тщеславие полковника
Кэткарта проистекало от сознания,
что в свои тридцать шесть лет он уже
полковник и строевой командир; а в
подавленном состоянии он находился
оттого, что, хотя ему уже тридцать
шесть, он всего лишь полковник.
Полковник Кэткарт был
огромным, капризным, широкоплечим
человеком, с вьющимися, коротко
стриженными, начинающими седеть
темными волосами. Он не расставался
с инкрустированным мундштуком,
который приобрел ровно за день до
прибытия на Пьяносу, где должен был
принять авиаполк. При каждом
удобном случае полковник
величественно демонстрировал свой
мундштук и научился обращаться с
ним весьма ловко. Совершенно
нечаянно он обнаружил в себе
склонность курить с мундштуком. Он
не сомневался, что такие светские и
интеллигентные люди, как генерал
Пеккем, безусловно одобряли его
мундштук, хотя он и встречался с
генералом Пеккемом довольно редко,
что само по себе, как не без
удовольствия констатировал
полковник Кэткарт, было большой
удачей, ибо, кто знает: генерал
Пеккем мог вообще не одобрить его
мундштука. Когда дурные
предчувствия такого рода посещали
полковника Кэткарта, он чуть не
задыхался от рыданий и порывался
выбросить к черту свой мундштук, но
от этого шага полковника
удерживало твердое убеждение, что
мундштук отлично подчеркивает его
мужественный, воинственный облик и
придает его героической натуре
особый шик, который резко выделяет
его среди конкурентов — других
полковников американской армии.
Впрочем, разве в таких вещах можно
быть уверенным?
Ну и так далее. Все в таком
же духе.
Нельзя, однако, сказать,
что развитие текста от первой
страницы до последней
осуществляется только за счет раз-и
наматывания таких петель. У пары
персонажей, по крайней мере — у
капеллана и у самого Йоссариана —
прослеживается какая-то
мировоззренческая, идеологическая,
т.е. затекстовая эволюция
(занятно отметить, что две самые
первые строки романа: “Это была
любовь с первого взгляда. Едва
Йоссариан увидел капеллана, как
сразу безумно влюбился в него”
не включены в “уральское”, более
чем тридцатилетней давности
издание “Уловки”, хотя никакого такого
продолжения этот абсолютно убойный
зачин в книге не имеет). Правда,
Йоссариан становится к концу
просто более, чем в начале,
убежденным буддистом-одиночкой,
тогда как капеллан из робкого,
мягкого анабаптиста по наущению,
страшно тоскующего по своей милой
заокеанской жене и трем любимым
малым детям, превращается —
пережив несколько ложных дежа-вю и
много чего другого — в
воинствующего, но как бы
внеконфессионального свидетеля
бытия Божия. Очень важен и еще один,
совершенно самотождественный и
статичный персонаж — вечно
хихикающий, с заячьими передними
зубами гномоподобный Орр — бывший
какое-то время соседом Йоссариана
по палатке. Он, в отличие от
Йоссариана, что называется,
продвинутый буддист без эмоций. Орр
— чистый практик. Он практикует
недеяние на глазах у Йоссариана,
чем доводит последнего всякий раз
до бешенства: засунув за щеки по
каштану или по яблочку-дичку, Орр
тщательнейшим образом по нескольку
часов кряду разбирает на
мельчайшие детали, а затем вновь
собирает какие-то краны, форсунки и
т.п. То, что в результате этого в
палатке становится все комфортней
жить Йоссариану — лишь побочный
эффект: Орра всякий раз во время
вылета сбивают, и всякий раз он
падает в море, и всякий раз —
благодаря своему неумению впадать
в уныние, готовности к таким
ситуациям и умению на двести
процентов использовать для
выживания то, что есть под рукой,
позволяют уцелевать не только
самому Орру, но и всем членам его
экипажа. В конце концов Орр
оказывается в благословенной
нейтральной Швеции — очевидно,
приплыв туда из Средиземного моря
на резиновом спасательном плотике
после очередного сбития в воду.
Именно известие о чудесном
спасении Орра, принесенное,
естественно, капелланом,
становится сигналом к решительному
действию для Йоссариана, для
совершения им качественного
скачка. Описанием его, как
обрывом, собственно, и
заканчивается эдак
пятисотстраничный роман — который,
по логике его развития, вряд ли и
может кончиться чем-либо другим:
— Пока, Капеллан.
Спасибо, Дэнби.
— Как ты себя
чувствуешь, Йоссариан?
— Прекрасно. Нет, мне
очень страшно.
— Это хорошо, — сказал
майор Дэнби. — Это доказывает, что
ты все еще живой. Невесело тебе
будет.
— Весело, весело, —
сказал Йоссариан, отчаливая.
— Я серьезно, Йоссариан.
Тебе придется быть начеку день и
ночь. Они перевернут небо и землю,
чтобы изловить тебя.
— Я буду начеку день и
ночь.
— Тебе придется
прыгать.
— Я прыгну.
— Прыгай! — крикнул
майор Дэнби.
Йоссариан прыгнул.
Шлюха Нэйтли пряталась с ножом
прямо за дверью. Ей не хватило пары
дюймов для поражения цели, и он
рванул прочь.
Эта концовка была явлена
читающему миру более чем за
десятилетие до того, как другой
американский писатель, автор
другого мирового бестселлера об
эскадрилье эзотерических асов —
“воинов духа” — Карлос Кастанеда,
завершил свою пиковую книгу “Сказы
Силы” таковыми словами:
— …это трещина между
мирами, — сказал Дон Хуан. — Это
дверь в неизвестное.
Широким движением руки
он указал на плоскую вершину, где мы
стояли.
— Это плато находится
перед дверью, — он указал на
северный край вершины. — Это дверь.
За ней — бездна, за ней — неведомое.
Затем Дон Хуан и Дон
Хенаро повернулись к Паблито и
попрощались с ним. Глаза Паблито
были расширенными и застывшими, по
щекам текли слезы.
Я услышал голос дона
Хенаро, прощавшегося со мной, но не
слышал голоса дона Хуана…
— Мы теперь будем как
пыль на дороге, — сказал дон Хенаро,
— может, она когда-нибудь снова
попадет тебе в глаза.
Дон Хуан и дон Хенаро
отступили в сторону и, казалось,
слились с темнотой. Паблито взял
меня за руку, и мы попрощались друг
с другом. Затем странный порыв,
некая сила заставила меня побежать
вместе с ним к северному краю плато.
Я ощущал его руку в своей, когда мы
прыгали в пропасть, а затем я
остался один.
От редакции. 14 декабря
1999 года, когда этот материал уже
стоял в номере, из Нью-Йорка пришло
сообщение о кончине Джозефа
Хеллера на 77-м году жизни.