Сергей Могилевцев
Царь Ханаанский
Рассказ
Я познакомился с ним лет двадцать назад на одной студенческой вечеринке, шум-ной и веселой. Кажется, мы отмечали день весеннего равноденствия. Он играл в то время роль начинающего поэта: томно вздымал кверху руки, закатывал глаза и декламировал какую-то несусветную чушь, нечто о вечной любви и коварстве изменчивых женщин, приправленное кинжалами, звоном шпаг в глухих переулках Гранады, шелковыми лестницами и погонями на лошадях со стрельбой по пыльным сельским дорогам. Для справки заметим, что начинали путь свой поэтами многие ниспровергатели мира сего, вроде Маркса или безумного Ницше, хотя безумие Маркса тоже просвечивает сквозь ткань новой истории все более и более мрачно; впрочем, этой темы мы еще коснемся.
Уже тогда, в пору его и моей удалой юности, я чувствовал невнятные струи зла, этакую эманацию черного электричества, исходящую от его нелепой детской фигуры. Внешность у него была самая странная, какую только можно вообразить. Представьте себе рыжие волосы, нечесаные и торчащие в разные стороны, румяные щеки, щелочки маленьких хитрых глазок, бегающих туда и сюда и подозрительно оглядывающих вас с ног до головы, а также большой жирный кадык, такое же жирное брюхо, в котором что-то постоянно урчало, ножки, маленькие и кривые.
Как это ни странно, он пользовался у женщин довольно большой симпатией, благодаря, может быть, нахальству и шумной манере себя развязно держать, что порой для иных легкомысленных кудрявых головок предпочтительней неловкой начитанности и угрюмой застенчивости. Он знал об этом и ловко этим знанием пользовался, прослыв среди нас этаким Дон-Жуаном, покорителем неприступных сердец. В то время я страстно завидовал ему и, оставаясь на вторых ролях, наблюдал, как этот рыжий нахал ломится напролом, словно танк.
В ту нашу первую встречу на шумной студенческой вечеринке он читал стихи, взгромоздившись прямо на стол, среди бутылок с «Салютом», портвейном и тарелок с нехитрой закуской, вытирая рукой со лба крупный пот. «Лобзать хочу, забравшись в ваши кущи, срывая груши, дыни, огурцы…» — выкрикивал он с некоторым подвыванием. Закончилось это лобзаньем в углу какой-то перезрелой и чувственной пятикурсницы, привычной к таким милым комиссиям. Помнится, я тогда искренне ненавидел и его, и себя, и эту податливую и мягкую утешительницу.
Имя его? Оно ничего вам не даст, и я не стану здесь его называть. Ах, юность, моя незабвенная юность! Общежитие нахальных свирепых физиков, необразованных технократических дикарей, ничего никогда решительно не читавших, кроме разве «Муму» или «Коммунистического манифеста». Это они шокировали тогда нормальных людей своим девизом: «Только физика — соль, остальное все — ноль!» Здесь любая девчонка в очках и с таблицей логарифмов под мышкой считалась королевой, здесь страсти кипели не от театральных изысков, не от сюжета фантастического бестселлера, а от столкновений элементарных частиц, одна из которых почему-то оказалась тяжелей и проворней. Вся страна тогда представляла собой такое же нахальное общежитие, мечтающее о марсианских плодоносящих садах, прокладке БАМа и о посылке космических караванов к ближайшей звезде Альфа Центавра. По всей стране висели на стенах рабочие чертежи, вкупе с графиком построения коммунизма.
Возвратясь со злополучной пирушки, утром я обнаружил на соседней кровати не кого-нибудь, а его в обнимку с согласной на все и неравнодушной к поэзии пятикурсницей. Царь Ханаанский стал отныне моим соседом по комнате. Однако еще более я поразился, когда он, проснувшись около полудня и прогнав заспанную девицу, сказал мне вместо приветствия: «Ты знаешь, старик, что означает слово «чувиха»? По-испански оно означает циновку, подстилку для ног и вообще последнюю падаль, с которой не стоит считаться». Что я мог ему возразить? Разве что сморозить такую же дикую глупость?
Курс от курса он становился все более жирным, небольшой упитанный животик его превратился со временем в огромное чрево, внутри которого настойчиво что-то двигалось и ревело, словно пойманный в клетку большой хищный зверь, а неимоверно длинный кадык так сильно выдавался вперед, что делал его похожим на самодовольного и наглого индюка; вдобавок от него сильно воняло; тем не менее слава непризнанного поэта, гения пера и чернил, так сильно утвердилась за ним, что иные сердобольные старшекурсницы, не истребившие еще до конца свой бездонный запас нежности и любви, с прежней пылкостью бросались в его объятия. Мне кажется, что многих девиц привлекал именно его отвратительный запах, как привлекает медведей гризли снедь с душком, закопанная на страшной жаре, — иного объяснения романам его я дать не могу.
Будучи невольным свидетелем многочисленных его амурных ночей, прерываемых иногда истошным девичьим визгом, а также довольным индюшачьим курлыканьем, изображающим смех добродушного и сытого дядюшки, пригревшего из милости у себя на груди длинноногую голубоглазую оборвашку, — будучи свидетелем всех его ночных выходок, я убедился, что женщинам нужно еще кое-что, помимо благородства и пылкой, но застенчивой сдержанности.
Именно тогда его и прозвали Царем Ханаанским; как вы можете догадаться, я был его преданным визирем, втайне ненавидящим своего господина и мечтающим о его лютой смерти; впрочем, со смертью его исчезли бы и те крохи, что иногда все же перепадали мне с его жирного и щедрого языческого стола: устав от очередной восторженной обожательницы, он великодушно дарил ее мне, а та вскоре сбегала от скуки из нашей комнаты к такому же, как он, языческому царьку рангом пониже. Никто не мог тягаться с ним в разврате и пошлости, никто так смачно в присутствии дам не испускал шумных ветров, не бравировал сытой и наглой отрыжкой, никто, как он, не сидел неделями за столом, играя одновременно в «девятку», покер и преферанс и поглощая ящиками холодное пиво.
Он был не просто одним из институтских царьков, хозяином гарема и владельцем игорного заведения, похожего также и на винную лавку, — он был, безусловно, языческим божеством, этаким гаденьким истуканом, получившим неизвестно откуда гаденькую, но сильную власть. И если кто-то мне скажет, что это не он развратил нынешнюю молодежь или, по крайней мере, не приложил к этому свою жирную руку, я рассмеюсь в лицо этому простаку. Я рассмеюсь в лицо, потому что знаю, о чем говорю! Друзья мои, мы живем в странной стране: достаточно пустить заразу в столице, как вскоре закашляет все государство.
Вот он сидит без штанов, рассматривая свои белые мохнатые ноги, которые ему моет в тазу восхитительное голубоглазое существо, а другое такое же не менее восхитительное существо делает ему феном укладку, превращая рыжую паклю не то в парик позапрошлого века, не то в прическу откормленного барана. Он сидит на тощем студенческом табурете и что-то читает из ядерной физики. Объективности ради надо сказать, что он был круглым отличником, и именно это немаловажное обстоятельство отчасти смягчало отношение к нему руководства.
К концу пятого курса Царь Ханаанский неожиданно женился на дочке декана и сменил табурет общежития на обитые бархатом антикварные кресла, которые вместе с остальным гарнитуром подарил ему папаша невесты; вместе с креслами была подарена и квартира в центре Москвы. Свадьба была пышной и шумной, я был на ней шафером и стоял под блицами наемных фотографов рядом с надутым тщеславием и глупостью бурдюком; тут же стояли удивленные наши доценты, компенсировавшие, впрочем, свое удивление за столами модного ресторана.
К моменту же окончания института оказалось, что этот бурдюк был автором необыкновенно талантливой работы по магнитному резонансу, получившей первую премию на международном студенческом конкурсе. И это не было свадебным подарком папы-декана, ибо сам папа написать такую работу не мог, так как был просто чиновником, лишенным большого воображения и не поднявшимся выше кандидатского минимума, готовым подарить разве что квартиру с мягкими креслами.
Как признался мне сам Царь Ханаанский, он писал свои заметки по магнитному резонансу от нечего делать, ночами, очень часто после шумной попойки, чуть ли не за игорным столом, на манжетах, а то и прямо на картах, так что какой-нибудь бубновый валет, ни слухом ни духом не ведавший о существовании антиматерии и увивающийся разве что за козырной дамой бубей, стал первым свидетелем его необыкновенных успехов. «Сам не знаю, старик, как это у меня получается; два на два умножить не могу, а тут видишь, как широко размахнулся! Скучно, брат, жить, скучно страшно, вот и лезет в голову всякая дичь!» И в этом был весь Царь Ханаанский!
Игра, отрыжка, бурчание в желудке, брезгливое снисхождение к какой-нибудь дурочке-первокурснице, обязательная процедура опохмеления — и открытие государственной важности. О том, что это действительно так и что его студенческие экзерсисы неожиданно пригодились в ядерной физике, свидетельствовал легкий переполох среди академиков, один из которых скоропостижно скончался, а другой элементарно свихнулся и, неожиданно очутившись в психушке, доказывал местным Наполеонам и Александрам Македонским, что это именно он тот самый гениальный студент. Наполеоны и Александры, естественно, не возражали.
В необыкновенно короткий срок все закрутилось фантастическим образом. Вчерашний студент, Царь Ханаанский вдруг стал профессором и директором научного института, который в несколько месяцев возвели для него на окраине Москвы. Без меня к тому времени он обходиться уже не мог, я был для него чем-то вроде домашнего доктора, няньки, личного калькулятора, поверенного в делах и просто-напросто ежедневного собутыльника. Из всего же обширного гарема девиц, накопившихся у него за время учебы, взята была лишь одна: очкастая тощая особа с зубами, неизвестно кем и когда замененными на тонкие стержни из проволоки. В институте говорили, что она вовсе не женщина, а некое кибернетическое существо, созданное Царем Ханаанским себе на потеху, а другим на раздумье. Считала она, честно надо сказать, лучше любого компьютера и заменяла собой целую лабораторию.
Основная наша работа, помимо недолгих визитов в отстроенный для нас и не просохший еще от извести и белил институт с целым штатом сотрудников, состояла в путешествии от одной атомной станции до другой и в проведении строжайше засекреченных экспериментов, суть которых сводилась к поиску антиматерии. Девица с зубами из металлической проволоки, которую, кстати, звали Матильдой, решала в уме бесчисленные цепочки дифуравнений, и это было как нельзя кстати, ибо позволяло проводить эксперименты втроем. Быстренько все обсчитав и обстряпав, мы спешили предаться неторопливой дреме в обнимку с запотевшей бутылкой где-нибудь на зеленой лужайке Чернобыля или Красноярска, рядом с прудом-охладителем, полным великолепных, жирных от радиации карасей. О жене же Царя Ханаанского, дочке декана и бывшей его и моей сокурснице, надо сказать, что она как-то незаметно исчезла с нашего горизонта; кажется, он с ней тихо развелся.
Скитаниям нашим в поисках военной антиматерии (а именно из-за военной важности закрутилось все это странное дело) предшествовал визит на самый верх государственной пирамиды, где с Царем Ханаанским проведена была отеческая беседа. Участвовал и я в этом визите. Он проходил на даче первого лица государства, в веселом летнем подмосковном лесу, куда попали мы, миновав уйму кордонов. Было нечто вроде важного юбилея, чуть ли не именин дорогого и любимого всеми лица, так как к даче то и дело подъезжали группы разных артистов, одетых в русское платье мастериц водить хороводы, с кокошниками на головах, парубков с деревянными, украшенными изразцами топориками в руках. Были и артисты в одном экземпляре, певшие басом то про набат Бухенвальда, то про широкую неизъяснимую степь, от обширности которой хочется плакать, а то и просто весело рассказавшие о студенте кулинарного техникума, у которого все валилось из рук.
Ну, а Царь Ханаанский, который, кстати сказать, произвел на первое лицо в государстве очень выгодное впечатление, пообещал ему добывать антиматерию авоськами и даже мешками (теоретически это вроде бы было возможно, что подтверждалось расчетами академиков, еще не умерших и не сошедших с ума) и был пожалован орденом Дружбы народов, уже упомянутым институтом и на прощание даже чаркою водки. «Сиськи-масиськи!» — сказало ему первое лицо в государстве, подымая кверху значительный палец. «Сиськи-масиськи!» — повторило оно так же значительно и, неожиданно разрыдавшись, облобызало Царя Ханаанского в щеки и губы. «Сиськи-масиськи», как нам пояснили, значило «систематически». Всего-навсего. Впрочем, это была такая мелочь, что ее, конечно же, все прощали вождю. Да ведь и Библия призывает нас друг другу прощать…
«Ты знаешь, старик, — говорил мне вечером мой повелитель, давясь, как всегда, от индюшачьего веселого смеха, — ты знаешь, старик, мы ведь с ним один от другого мало чем отличаемся. Просто он все еще наверху, а я пока что внизу… Но я тоже собираюсь подняться!» Зловещие эти слова тогда я пропустил мимо ушей. Меня вдохновили авоськи с антиматерией, наполнить которые доверху мы обязались в самое ближайшее время. С тех пор мы и путешествовали с авоськами, походной кроватью Царя Ханаанского и его походной женой Матильдой, повергая в прострацию дирекции атомных станций. В общей сложности мы наполняли авоськи лет десять или двенадцать, расписывая на лужайках веселую пульку и опустошая местные винные погреба. Прямым следствием этого наполнения стала чернобыльская катастрофа, хотя никто до сих пор вслух про это не говорит. Слишком много подобных экспериментов, не менее экзотичных, чем наши, сулящих авоськи с антиматерией, а то и попросту философский булыжник, превращающий в золото все, к чему он ни притронется, сулилось первому лицу в государстве.
Последовавшая череда смены режимов, уже упомянутая чернобыльская катастрофа, перестройка страны и даже распад целой империи выкинули нас на обочину государства. Эксперименты наши никому были не нужны; лишенные института, отданного кому-то другому, с пустыми авоськами, колодой потрепанных карт, походной кроватью и неизменной походной Матильдой осели мы в небольшом городке под Москвой. Здесь Царь Ханаанский, совершенно охладев к атомной физике, ревностно предался пороку второй древнейшей в мире профессии, клеймя в статейках все и вся в нашей стране и ухитряясь их печатать сотнями в самых разных газетах. Матильда, продолжавшая по привычке все время считать и даже наблюдать наяву полеты стремительных атомов, от горя еще сильнее усохла, превратилась в живую синюю молнию и, не выдержав дальнейшего общения с нами, в один прекрасный день укатила в Москву, где, по слухам, снова мечтала о полных авоськах с антиматерией. Очевидцы, правда, утверждали обратное: а именно, что она от горя расплавилась, превратившись в кучу обугленных проводков. Лично мне ближе эта версия .
Мы жили с Царем Ханаанским в небольшом гостиничном номере, заваленном от пола до потолка самыми ругательными статьями на свете, какие только можно вообразить, написанными к тому же под разными псевдонимами: Антип Сердитый, Профессор Гневный и даже Последний Правдолюбец России, статьями, возникавшими из ничего в таком огромном количестве, что можно было вообразить целый полк гневных весталок, строчивших ночь напролет. Вы знаете, отчего пала наша империя? Она пала от Чернобыля и разврата! Вы знаете, отчего пал Горбачев? Он пал оттого, что его перестали бояться. Так много появилось в газетах мелочного вранья, так пошло и гнусно извращались многие факты, так много статей под разными псевдонимами нахлынуло на страну, что незадачливые заговорщики, эти угрюмые и нелепые гекачеписты, приняли их за всенародное осуждение. Какая наивность! За всеми статьями стоял он, он один, и никакой Новодворской не под силу было тягаться с этим монстром вранья. Он развратил журналистскую братию, развратил точно так же, как в свое время в Москве своими ночными оргиями развратил целое поколение московских студентов. Вы думаете, что нынешний культ пошлости и сексуальной распущенности появился просто так, сам по себе? Отнюдь. Он, только он — причина нынешней грязи, льющейся на нас на всех с экрана. Именно он предусмотрительно готовил все это в годы застоя. И можно лишь догадываться, какая темная и мрачная сила вела его за руку все это время.
Мы жили, повторяю, в номере скромной подмосковной гостиницы: он и я, его преданный визирь, забытые и, в общем, не нужные никому. Он к тому времени мало походил на обыкновенного человека: раздувшийся, обрюзгший и даже местами засиженный голубями, он медленно влачился по улицам городка в своих чудовищно широких штанах на помочах, не замечая связки консервных банок, привязанных к нему сзади мальчишками. «Царь Ханаанский! Царь Ханаанский!» — кричали они, трепеща от восторга. И тут я впервые подумал, что, собственно говоря, не знаю смысла этого его вечного прозвища. Я бросился в библиотеку, одолеваемый каким-то странным предчувствием. И вот энциклопедии и словари громоздятся передо мной вместе с Святым Писанием; старинные фолианты, наполненные пылью и древней латынью, раскрывают мне свои мрачные иллюстрации; я вглядываюсь в гравюры Дюрера, погружаюсь в мрак ушедшей эпохи, и постепенно смысл этого странного прозвища — Царь Ханаанский — предстает передо мной в зловещем и точном смысле. Я знаю теперь, как знал, конечно, и раньше, но не так подробно, как знаю это сейчас, о гневе библейского Ноя, проклявшего некогда своего сына Хама; я вычитал о Ханаане, внуке гневного и справедливого патриарха, Хамовом сыне, положившем начало многочисленным хамским народам, хананеям, как называет их Святое Писание; также называли их ханаанами. Гнев Божий и проклятие Ноя определили полностью судьбу хананеев: им уготовано было рабство, гибель в муждуусобных войнах и в конце концов истребление и исчезновение с лика земли. Древним евреям вменялось в обязанность истреблять хананеев любыми способами, им запрещалось жениться на ханаанках и перенимать ханаанские обычаи. У хананеев было множество царств, постоянно между собой враждовавших; одно время их насчитывалось до семидесяти; ханаане развивали науки, искусства и письменность; древние Ассирия, Египет и Финикия были ханаанскими государствами; эксперименты, проводимые жрецами в тишине египетских храмов, родившие алхимию, магию и каббалу, всего лишь предшествовали нашим экспериментам на атомных станциях; богами хананеев были Ареста, Ваал и Молох, придуманные некогда самим проклятым Хамом; их задачей было установление тысячелетнего хамского царства, познание темных и страшных глубин бытия и в конечном итоге погибель всего и вся на земле.
Предания говорили о бесчисленных хананейских царях, возникавших то тут, то там, у разных народов. Если встретите вы в истории случаи непотребства, жестокости и разврата, знайте, что ими руководили цари ханаанские; не спрашивайте теперь, кто был чревоугодник Лукулл, кровавый деспот Нерон, не спрашивайте о разгуле Ивана Грозного, ночных кремлевских застольях Сталина, закатываемых посреди разоренной страны: то были застолья царей ханаанских! И все почти они были пиитами, или занимались языкознанием, или писали трактаты об улучшении мира, рисуя царство тысячелетнего хамства. Я знаю теперь, кто будет основателем этого царства! О, слишком хорошо я теперь знаю его! Вся его жизнь, все поступки, все жесты были направлены к одной-единственной цели: приблизить царство тысячелетнего хамства! Я трепещу от грядущих несчастий и не могу ничего изменить. Я знаю, что это случится в ближайшее время. Я как-то обнаружил у него под подушкой рукопись, озаглавленную: «Ханаане, или Арийцы новой эпохи». В ней утверждалось, что не арийцы, не другие народы, а именно ханаане будут хозяевами обновленной земли. Он называл Москву центром будущего ханаанского царства и Кремль резиденцией ханаанских царей.
Я пробовал уйти от него и уехал из города на несколько дней. Вернувшись, оборванный голодный и злой, я обнаружил его у гостиницы на скамейке, с которой он, кажется, не вставал все эти дни. Слетевшиеся со всех окрестных лесов птицы облили его своим пометом так плотно, что он походил на огромную непотребную кучу. Наивные небесные птицы, предчувствуя неотвратимое, вам следовало бы его заклевать до смерти! Впрочем, и это бы у них, конечно, не вышло: хамство бессмертно! Вы слышали о недавнем секретном заседании Думы? Вы знаете, о чем говорилось на том заседании? Там предлагалось избрать Царя Ханаанского новым президентом страны.
Два дня назад к нам тайно приезжали двое сенаторов и беседовали с ним всю ночь. Я знаю, о чем они с ним беседовали: они предлагали ему стать президентом! Я знаю, чем это может закончиться. Это закончится общим Чернобылем и общей мусорной свалкой на всем пространстве земли. Свалкой, которая будет излучать радиацию! Я понял, что должен этому помешать. Я положил себе его непременно убить, но…
Но неожиданно поэтический жар стал одолевать меня в мои бессонные ночи. Я стал строчить одну за другой бесчисленные оды, посвящая их деревьям и птицам, прекрасным цветам, заходам, закатам и счастью всего живущего под Луной. Кроме того, я думаю теперь о благе всех людей на земле и даже начал писать трактат «Ханаане как основатели нового Космоса». В нем я развиваю идеи учителя: в конце концов, учитель мой не вечен и скоро умрет, и понадобится умный наследник. Я не отдам царство, завоеванное таким тяжким трудом, в случайные руки. Я знаю, как все обустроить в нем и все изменить, ибо давно уже изложил это в философском трактате. Сейчас вот только допишу новую оду и прочитаю этот трактат вам от начала и до конца.