Юрий Казарин
Если время и смысл совпадут целиком
***
В муравейнике что-то шуршит,
я сосновой иголкой пришит
к уходящему лету без нитки,
чтоб не вырваться с первой попытки
в убывающий переполох,
где — уже чужеземная — птица
забывает, как воздух и Бог,
напоследок в реке отразиться.
***
П.С.
Прощай, прощай, абхазский виноград —
монтажник полутени и оград.
Прощай, творец объятий, поводырь
в чужой — с чужим уставом — монастырь.
Прощай, учитель головокруженья,
когда дробится косточка в резьбе.
Прощай, в тебе родное отраженье
с губами — трубочкой — к тебе.
Ты выдохом сухую пробку выбьешь,
чтоб напрощаться про запас,
покуда сам себя со мной не выпьешь…
Прощай, моей земле не хватит глаз
следить тебя, кувшинный верхолаз.
***
Поезд. Полная пропажа,
словно памяти, пейзажа.
Полночь. Нижние места.
И тоннеля слепота.
Словно ты — спиной к движенью —
переходишь в отраженье,
как навыворот слова —
в умножение на два.
Там шлагбаум — с городьбою,
с черной лентой гробовою.
И длинней дорожной мглы
очи, полные иглы.
***
М. Никулиной
Мужских очей объятье
с тобой — в тоске квадрата:
минутное распятье,
прикус чужого взгляда.
Не проиграть в молчанку
тебя с тобой в обнимку —
внучатую гречанку —
косому фотоснимку.
На фоне парового
в Тагиле отопленья,
где только ты и слово
в порыве говоренья.
Где вечно полвторого —
зима, разлука, время.
Когда целуют слово
и в родничок, и в темя, —
озябшую царицу
на весь обратный путь
в рогожу роговицы
пытаясь завернуть.
***
Эта линия жизни на ладони листа —
продолжение ветки в иные места,
времена тридевятые, где и когда —
молодая и умная — всюду вода.
Там и пекло, и воздух, и слезы — братва,
крепче крестика-нолика и дважды два.
Дважды свет, дважды кровь, дважды зренье и крик:
получается Бог, человек и язык.
Начинается Бог, человек и любовь …
И зрачок погоняет звериную бровь.
***
Это хруст каблука, вывих твердого знака:
подморозит — и в гипсе худеет тропа.
Так звучит пустота, и последнего мака
оглушительно трутся — толпой — черепа.
Полуголос. Озноб. Размноженье согласных —
шепелявость и свист, говоренье ползком.
Словно змеи и птицы — в соитиях красных —
мучат соль альвеол не твоим языком.
Это сыплет зрачком народившийся опий —
черной маковкой — вслед дальнозоркой игле.
И, промезнув до дна, лужи крепче надгробий
прижимают себя к уходящей земле.
Это хвойных лесов столбовое дворянство.
Это холода храм с петушиным коньком.
Где высокому звуку не хватит пространства,
если время и смысл совпадут целиком.
До утра
1
Тень прикипает к стене — и кирпич занемел,
так проступает бойницы телесный пробел.
Словно глазницы наполнились Божьей слюной,
дабы смочить назревающий столп соляной.
Чтобы зрачок — как родимое миру пятно —
не потемнел, коли свету без тени темно.
2
Перегорело мое говоренье — простор
глухонемой слепоты и души перебор.
Синтаксис леса запутан по-русски, и речь
может, зажмурившись, прямо под деревом лечь.
Лечь — полежать, хоровую листву разгрести,
чтобы согласные перемешались в горсти.
3
Зрачок — родимое пятно
осеннего исчезновенья
окрестностей, покуда зренье
к рожденью света сведено.
Минутной смерти искушенье
отмучит голос, отболит —
и новое произношенье
вернет округе внешний вид.
4
Я на кухне окно открываю —
ночевать жестяному трамваю,
золотому, ночному, пустому,
оглушительному, молодому,
дабы в околоземном дому
не кричать до утра одному.
Гоголь
Не розовым мелком
по кабакам и школам,
а серым молоком,
сиротским, порошковым,
на тридевятом, на
высоком этаже
на скорлупе окна
проступит Фаберже.
Удавка, завиток,
вообразимый локон,
оправленный в желток,
в сухую смятку окон.
Пружинка и овал,
резьба зрачка и нёба.
Никола надышал
сюда просвет из гроба.
Из гроба в гроб, в гробу —
проталинку, лазейку…
За капельку во лбу
величиной с копейку.
***
А.К.
Не улица, а спальные вагоны
навыворот. И снег… И благодать —
мещанских ваз хрустальные рулоны
на окнах — в две ладони — раскатать.
Очей очарованье и мученье,
когда зрачок тоскует по бельму
и движется земли исчезновенье
навстречу появленью своему.
|