Опубликовано в журнале Студия, номер 17, 2013
ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО СТАТЬИ В «СТУДИИ / STUDIO» №16
Место в книге
Грейнем Ратгауз о «Новых стихотворениях»: «В “Часослове” тема развивалась от стихотворения к стихотворению с бесчисленными вариациями и повторениями. Теперь она целиком исчерпывается в одном стихотворении. Вес каждого стихотворения, каждой строчки резко возрастает»[1].
С тем, что по сравнению с «Часословом» вес каждого стихотворения резко возрастает, нельзя не согласиться.
С тем, что тема исчерпывается одним стихотворением, что вариации и повторения отсутствуют, – нельзя согласиться. Это фактически не так.
Подобно «Часослову», «Новые стихотворения» – не сборник, а именно книга со сложной и лишь частично заявленной структурой, где каждое стихотворение может, конечно, быть прочитано отдельно (оно вполне самодостаточно), однако полнота замысла состоит во взаимодействии его как с соседними стихотворениями, зачастую составляющими не выделенные явно циклы, так и достаточно далеко отстоящими. Границы циклов, или тем, не всегда определены, зачастую гадательны. Кроме того, внутри циклов есть свои «подциклы», порой пересекающиеся друг с другом.
Но книга имеет и декларированную структуру: она двучастна: «Новые стихотворения» и «Новых стихотворений другая часть». Здесь важно определение другая (andere). Интересно, что и Богатырёв переводит andereкак вторая. С другой стороны, Богатырёв погиб, не доведя работу над книгой до конца, так что неизвестно кому принадлежит это именование: переводчику или редакторам
В чём тут разница? Порядковое числительное задаёт порядок следования – не более. Вторая – значит следующая после первой. Однако же первой части не было – были просто «Новые стихотворения». Другая в данном случае означает иную аранжировку тех же тем, иные их вариации. Новые начинаются «Ранним Аполлоном», другие – «Архаическим торсом Аполлона», далее в новых античный эротический цикл, состоящий преимущественно из женских монологов, в других – «Артемида Критская» и «Леда», далее в новых – ветхозаветный цикл и в других ветхозаветный цикл, в новых новозаветный цикл и в других тоже, в новых – «Голубая гортензия», в других – «Розовая гортензия» (в обоих стихотворениях тонкая игра с цветом, с его оттенками – то, что в «Гербе» отсутствует).
Тут приведены бьющие в глаза примеры, совсем не всегда всё так однозначно, так явно – порой намеренно неоднозначно, жёсткое соответствие отсутствует, темы не вполне совпадают или вообще вдруг перестают совпадать. Но в принципе другие – сложное отражение новых.
«Герб» и в этом отношении внятно репрезентативен. «Герб» аккумулирует в себе темы рода, рыцарства, героической истории. В новых есть цикл, состоящий из шести следующих друг за другом стихотворений, посвящённых этим темам:
«Портрет отца в молодости». Отец как звено великой родовой связи. Упомянута форма и эфес сабли – атрибуты воинской славы. Образ идеализирован, как того требует рильковская концепция рода. Военная служба отца была эпизодична и неуспешна; выйдя в отставку, он стал железнодорожным служащим: «укрылся в бесцветной гражданской профессии, которая никогда его не удовлетворяла и так и не смогла освободить от ощущения, что, по сути, он потерпел жизненный крах»[2] (см. «Место в жизни»).
«Автопортрет 1906 года», естественно примыкающий к портрету отца, оба стихотворения – как бы диптих. Первые строки автопортрета:
Старинного знатного рода
неизменность в разводе бровей.
Знатный род, долгое, овеществившееся (оплотившееся) время, неизменность – герб. Берендт (333) обращает внимание, что «Герб» роднит с «Портретом отца в молодости» и «Автопортретом» не только тематическая близость, но и отмечавшиеся уже формальные особенности: разнообразие грамматических форм и многократная вложенность придаточных предложений (см. Маленький формальный комментарий).
В последующих четырёх стихотворениях Рильке переходит к европейской истории, естественным наследником которой себя ощущает. Связанные друг с другом общим историческим контекстом сюжеты этих стихотворений относятся к XVI веку. Они явным образом образуют цикл в цикле.
«Король». Эпизод из жизни короля, скорей всего, германского императора Карла V. Упомянут висящий на золотой цепи на шее знак Ордена Золотого руна, наследственным главой коего был император. Орден – очевидный артефакт славы.
В последующих стихотворениях имплицитно присутствует Слава и тьма.
«Воскресение». Воскресение павших от руки Филиппа II – палача Нидерландов – сына Карла V. Воскресение – как осуществлённая полнота личной жизни, семейной жизни, героической истории.
«Знаменосец». В стихотворении возникает ещё одна геральдическая вещь: знамя. Знаменосец, сохранивший в смертельном бою знамя у сердца. Последнее слово стихотворения – «слава»: мужество и слава – вполне в духе «Герба». На самом деле и в букве: «мужество и слава» – в оригинале MutundRuhm, близкое к RuhmundDunkel – та же игра с тройным «U».
«О том, как последний из графов фон Бредероде избежал турецкого плена». Граф предпочёл плену гибель в реке. Героическая гибель. Стяжание славы.
Вообще говоря, в этот цикл можно включить и следующее стихотворение – «Куртизанка», кстати говоря, тоже сонет (см. ниже о роли сонетов в книге). «Куртизанка» резко меняет тему, но в последних строках вновь звучит тема рода, с которой цикл начинался:
И мальчики – надежда древнего рода
гибнут от губ моих, как от яда.
«Герб» отражается не только в зеркальных новых: тематически он перекликается и со стихотворениями, которые окружают его. Слово «герб» явно звучит в предшествующем «Павильоне». Тема непосредственно следующего за «Гербом» «Холостяка» – завершение дворянского рода. В обоих стихотворениях история овеществилась и завершилась. В «Павильоне» это уже произошло: мы свидетели ветшания эпохи, овеществлённой в здании с гербом, – эпохи, вполне завершённой и принадлежащей прошлому. В «Холостяке» завершение происходит на наших глазах: последний акт великой исторической драмы. Собственно, ведь и «Герб» об этом: всё, что могло произойти, уже произошло, всё, что зеркало герба могло отразить, оно уже давно отразило и несёт теперь в неизменном и завершённом виде.
Для более полного понимания места «Герба» в книге важна форма стихотворения: сонет. «Новые стихотворения» разнообразны по форме. В книге, содержащей 172 стихотворения, 44 сонета – чуть больше четверти. Сонеты не собраны в единую группу – они вольно разбросаны по всей книге, хотя иной раз идут серией. Берендт (42) делает интересное наблюдение: «В обеих частях книги сонет часто служит для того, чтобы отметить начало или конец цикла. В подобных случаях это формальная функция сонета при построении архитектурного целого». Цикл в данном случае – это тематический цикл. Тут, конечно, важно ограничительное часто: то есть не всегда – бывает так, а бывает, что и не так. Для структуры книги вообще характерно отсутствие жёсткости.
Сонетами открываются обе части. В обеих частях сонет, открывающий последний цикл, располагается седьмым от конца.
Как многие другие сонеты в «Новых стихотворениях», «Герб» играет роль своего рода инициала новой темы: «Как сонет он знаменует начало нового цикла, состоящего из четырёх следующих за “Гербом” стихотворений; тема цикла – возрастающая уверенность в несущей откровение метаморфозе» (Берендт, 333). Собственно, та же мысль, что была высказана Берендтом в комментарии к крылатому нашлемнику.
Вот следующие за «Гербом» стихотворения:
«Холостяк». Герой стихотворения превращается в призрака.
«Одинокий». Сердце одинокого превращается в башню.
«Над книгой». Читающий книгу радикально и необратимо меняется.
«Яблоневый сад». В четырёх катренах сразу две параллельные, неевклидовым образом в конце концов пересекающиеся, линии преображения. Реальность, преображаемая нами, смешанная с нашими чувствами, воспоминаниями, надеждами, с нашей внутренней темнотой (опять Dunkel). И – деревья, преображающиеся в своём молчаливом росте. В «Яблоневом саде» тоже есть игра с тройным «U» — на сей раз это «U умлаут», чередующиеся с безударным «E»: ueberfuelltenFruechten (налитые плоды).
Берендт говорит о цикле из четырёх стихотворений (не считая открывающего цикл «Герба»). На самом деле к ним естественно присовокупить и следующее за ними – пятое: «Магомет». «Магомет», как и «Герб», – сонет. «Магомет» одновременно относится к двум циклам: один (начинаемый «Гербом») завершает, другой (последний цикл книги, от чего его значимость резко возрастает) инициирует. «Магомет» сильная кода цикла метаморфоз. Жаждущий откровения человек кардинально преображается: становится пророком, пред которым склоняется благовествовавший ему ангел.
Берендт (40) рассматривает «Герб» не только как инициал нового цикла, но и как завершение цикла предыдущего. Таким образом «Герб», как и «Магомет» (в нашей интерпретации, но не в интерпретации Берендта), оказывается принадлежащим сразу двум циклам. Рассуждения Берендта по поводу терминального положения «Герба» не обладают убедительностью и изобилуют фактическими ошибками. Сама по себе плохая аргументация автоматически не означает неверности утверждения. Но утверждение Берендта столь субъективно и имеет так мало опоры в тексте, что обсуждать его значило бы в большей мере обсуждать Берендта, а не Рильке. Кроме того, оно мало что прибавляет к пониманию «Герба». Поэтому мы ограничимся просто его упоминанием.
Стоит напомнить ещё одно (обособленное) явление герба в других. В «Марии Египетской» лев держит надгробный камень, как щит герба, сам становясь таким образом гербовым животным – сравнение тем более естественное, что кому же держать гербовый щит, как не льву?!
Место в книгах
Темы и образы, завязанные в «Гербе», выходят за пределы «Новых стихотворений». Достаточно упомянуть XII сонет второй части «Сонетов к Орфею» (1923), книги, следующей за «Новыми стихотворениями» с пятнадцатилетним интервалом, – гимн росту, невозможному без резких, судьбоносных поворотов, гимн метаморфозе, которую надо возжелать (Wolle die Wandlung – восхоти превращенья) и свободно принять.
В орбите «Герба» несколько стихотворений из «Книги образов» (1902).
Стихотворение с громоздким названием «Карл XII Шведский едет верхом по полю битвы на Украине». Названия такие у Рильке крайне редки, но всё же встречаются – хотя бы упоминавшееся «О том, как последний из графов фон Бредероде избежал турецкого плена». В «Карле XII» герой – злодей шекспировского размаха, и до предела мифологизированная Полтавская битва. Славы и тьмы в преизбытке. Эпический, полный величия, зачин:
Короли из преданий,
как горы на закате. Ослепляют
каждого, к кому повернутся.
«Сын». Очень важное и очень личное (см. «Место в жизни») стихотворение. Королевская семья в изгнании. Мальчик, живущий как частное лицо, страдает от несоответствия бедной эмпирической жизни и самосознания принца. И превращает эту нестерпимую напряжённость в музыку.
«Последний», перекликающийся с упоминавшимся «Холостяком». Здесь впрямую звучит слово «герб».
Тремя ветвями расцвёл мой род
в семи замках в лесах
и устал нести свой герб,
и стал уже слишком стар.
«Вы, мужи из дома Колоннов». Медитация перед картинами мужей знатного рода. Картина, овеществившая прошлое, функционально подобна гербу.
Очевидным образом связана с «Гербом» «Песнь о любви и смерти корнета Кристофа Рильке» (1906). Рыцарская легенда в стиле Югенд. Одно из самых популярных произведений поэта. Даже экранизированное. Общий тираж ещё в середине прошлого века, кажется, перевалил за миллион. В 1899 году в руки Рильке попали доставшиеся ему по наследству семейные бумаги, и он превратил их в песнь[3]. О семейных документах известно только со слов самого поэта: что в них было? как они соотносились с содержанием «Песни»? да и вообще, существовали ли? Вопросы эти частично выходят за рамки собственно творчества и относятся к самосознанию Рильке, к месту репрезентируемых «Гербом» и другими названными здесь стихотворениями тем в жизни поэта.
Как автономное стихотворение «Герб» хорош – его художественное и смысловое значение как элемента большого целого резко возрастает. Фактически в рильковской вселенной он солнце одной из многих солнечных систем, вокруг него вращаются стихотворения-планеты.
Место в жизни
Для Рильке жизненно важно было осознание принадлежности к древнему, аристократическому, рыцарскому роду. Основания для такого сознания были более чем зыбки. Формальных оснований не было вовсе.
«Поэт принадлежал к «мещанской» (на немецкий лад — «бюргерской») семье, в самой фамилии которой было «закодировано» скорее не немецкое и не дворянское, а чешское и крестьянское происхождение. Хотя история имени Рильке не ясна, нужно иметь в виду, что по-чешски глагол «рыти» точно совпадает с древнерусским «рыти», «рыть» (ср. украинскую фамилию Рилько = Рылько). Дворянство и германизированную фамилию «кавалер фон Рюликен» всего за два года до рождения поэта получил его дядя, именовавшийся кстати на чешский лад Ярославом Рильке. На поэта права дяди не распространялись. Надо полагать, что в имени семьи Рильке латинизировано или германизировано было лишь написание Rilke (вм. должного чешского Rylke; см. также: Н. Е. Holthusen. R. M. Rilke in Selbstzeugnissen und Bilddokumenten. Hamburg, 1958)»[4].
Есть много свидетельств о значении, «которое Рильке всегда придавал своему собственному гербу и своему мнимому происхождению из древнего штирийского[5] дворянского рода (он завещал, чтобы на его надгробии был помещён герб его прадеда, который снова был вправе носить его возведённый под конец жизни в дворянское достоинство дядя Ярослав)» (Берендт, 333).
Дядя Ярослав право на герб имел, племянник – нет. Но завещание Рильке было выполнено: приватизированный герб, воплощение его страстных амбиций, находится в овале в верхней части надгробья.[6]
Рильке мистифицировал свою родословную. Речь, конечно, ни в коей мере не идёт о вульгарном обмане. Тут не было и тени корысти, подмены носили достаточно тонкий характер, и если он кому и морочил голову, то разве что самому себе. Смена имени по совету прекрасно понимавшей его прекрасной Лу[7]: данное ему при рождении женственное Рене на, как ему казалось, более мужественное, благородное Райнер – вполне укладывается в этот проект.
В сущности речь шла всего лишь о формальности. Фактически Рильке действительно принадлежал к европейской аристократии, и владельцы замков, которым он оказывал честь своим присутствием, именно таковым его и почитали.
История русской поэзии знает примеры обидно неправильной родословной. Уязвлённый Фет, любующийся перед зеркалом своим камергерским мундиром – как бы иронически заниженным образом герба. Жил-был поэт нам всем знаком. На старость лет стал дураком. Соловьёв любил Фета, но был (в этом отношении) слишком благополучен, чтобы в полной мере понимать страдания друга. На старость лет! На всю жизнь!
Уязвлённый Пастернак, считавший обидной и унизительной случайностью своё еврейское происхождение. И не сыскать было мундира, который мог бы уврачевать его душу.
Совершенно иной случай Пушкина, который на иронию по поводу своего родословия отвечает неожиданным образом:
Je
suis vilain et très vilain,
Je suis vilain, vilain, vilain, vilain.[8] –
– снятый позднее эпиграф к «Моей родословной». Саркастический, в разных аранжировках, рефрен: да! я, не чета вам, мещанин! – в сущности перифраз Беранже. Объекты иронии зоилов Пушкин поднимает как герб, как знамя своей гордости.
Фет и Пастернак невротически застряли в своей неправильной, не соответствующей их самосознанию, родословной. Пушкин и Рильке сублимировали свой опыт в прекрасные тексты – хотя и с диаметрально противоположных позиций.
Герб украшает надгробье Рильке по праву – не по внешнему имперскому праву, а по праву культуры, не спрашивающей разрешения у императоров. В конце концов кому более пристал рыцарский титул и герб: великому поэту Европы или успешному адвокату и депутату ландтага, каких было пруд пруди и память о котором время не стёрло только потому, что его герб врезан в надгробье племянника.
Конечно, мы предпочли бы, чтобы это был совсем иной герб: не дядин, с воспетыми Летучим зверями, а подбитый славой и тьмой, увенчанный крылатым клейнодом, – но кто нас спрашивал?!
«Герб» не только в книге, но и во всём творчестве Рильке завершает рыцарско-королевский сюжет с искусно вплетённой в него нитью собственного родословия. «Герб» закрывает тему, закрывает эпоху.
Иссякание рода: последний в роде – так Рильке себя ощущал.
Подверженное эрозии прошлое.
Родовая старость Европы.
DerUntergangdesAbendlandеs.
В нерукотворном рильковском гербе есть сочетание монументальности, концентрированной красоты и выразительности аристократической истории Европы и её оплакивания на пороге трагических катаклизмов, небывалых, воспетых им будущих метаморфоз и рождения нового.
«Герб» в переводах
Здесь полностью приводятся три фрагментарно цитированные выше перевода «Герба». Четвёртый перевод сделан одним из авторов этих размышлений; перевод публикуется впервые.
|
Edward Snow THE
COAT OF ARMS The shield is like a mirror, which draws things in from far away and soundlessly absorbs them: open for a time, then folding shut over a mirror-image of those beings, which dwell within the noble line’s deep spaces, no longer to be challenged, of its objects, its realities (right on left and left on right), which it admits to and speaks of
and displays. Atop it, lined with fame and darkness, rests the visored helm, indrawn, which the winged crest triumphantly surmounts, while its covering, as if with lament, richly and full of turbulence
spills down. |
Константин Богатырёв
ГЕРБ
Прежде, словно зеркало,
вбирал он мишуру пространства – этот
щит. Но теперь, как будто под
забралом, он внутри себя хранит подлинные судьбы только
тех, кто свой род на долгом протяженьи заселил в зеркальном отраженьи явной истинностью вех, непреложных яркостью своей. Сверху шлем на нём лежит,
обшитый громкой славою и тьмой, и мерцаньем дорогих камней. Шлемовый намёт, ветрам открытый, падает увядшею листвой.
|
Владимир Летучий
ГЕРБ
Издали вбирает, как
зерцало, и несёт в себе: таков он – щит; некогда пустая гладь овала в отражённой глубине хранит образы, которые живут в череде неоспоримых далей, чьих вещей, животных и
реалий установленный статут достоверен, но необъясним. Сверху, тьмой и славой оснащённый, золочёный шлем навис с дерзким украшеньем
боковым, и, как будто жалобой смущённый, стяг взволнованно струится
вниз.
|
Владимир Авербух
ГЕРБ
Зеркалом,
что молча принимало и
несло, века тому назад был
он, этот щит; открыт сначала, а
затем смыкался над отраженьем
тех вещей и вех в
далях рода, чьё бесспорно право обитать там (левое – направо, правое
– налево), тех, что
признал и предлагает он. Славою
и тьмой подбитый, выше уменьшённый
шлем завис,
и над ним – нашлемник, окрылён,
а со шлема, будто с плачем, пышен,
волнами намёт спадает вниз.
|
ВЛАДИМИР АВЕРБУХ (Чехия), МИХАИЛ ГОРЕЛИК (Россия)
[1] Г.И. Ратгауз. Райнер Мария Рильке (Жизнь и поэзия), в: Райнер Мария Рильке. Новые стихотворения. Серия «Литературные памятники». «Наука». М. 1977. С. 391-392.
[2] Ганс Эгон Хольтхузен. Райнер Мария Рильке. Урал LTD. 1998. C. 7.
[3] Ганс Эгон Хольтхузен. Райнер Мария Рильке. Урал LTD. 1998. C. 90-91.
[4] Примечания к «Новым стихотворениям» [первая часть] (составил И.И. Балашов при участии Г.И.Ратгауза). Из комментария к стихотворению «Автопортрет» в: Райнер Мария Рильке. Новые стихотворения. Серия «Литературные памятники». «Наука». М. 1977.С. 460.
[5] Штирия – историческая область в Австрии.
[6] См. сноску 8.
[7] Лу Андреас-Саломе (LouAndreas—Salomé; 1861 – 1937) — писатель, философ, врач-психотерапевт немецко-русского происхождения, деятель культурной жизни Европы; женщина, оставившая след в жизни не только Рильке, но также Ницше и Фрейда.
[8] «Я простолюдин и совсем простолюдин,
Я простолюдин, простолюдин, простолюдин, простолюдин.» Беранже (франц.).