Опубликовано в журнале Студия, номер 16, 2012
ИГОРЬ ФУНТ
Три
романса
Дело было так.
Сижу я как-то ночью, в отпускном пылу, выпив ведьминой воды, среди зулусов, держащих меня на прицеле своими стрелами, копьями, ну и ведьминой водой. Уйти, значится, не могу, то есть, совсем не могу. Или не хочу, представляете? Вооот…
И тут в кромешной темноте, чуть раздираемой остывающим костром, сверху, из интернета, Максим Карлович Кантор строго так говорит. Типа: слушай! – мол, раз уж ты забрался к чёрту на кулички и сидишь у огня с настоящими зулусами, пиши, говорит, романсы – всё равно делать тебе нечего и деваться, мол, некуда. Ну, я и подумал: почему нет? Много написать не смог (в отличие от самого М.К., выдающего по две фейсбучных нетленки в день окромя романов и картин), да и ведьмина вода не позволяла разойтись воображению… но пару-тройку виршей осилил.
Впоследствии слово «романс» из заглавия текстов пришлось убрать, поскольку темы под воздействием незнакомого мне доселе первородного снадобья получились не на шутку оптимистичными своей философичностью… даже, скорее, натурфилософичными, эсхатологич… В общем, вот они, романсы.
1.
Диалектика
историзма
как
онтология
русского
раскаяния
Право на жертву есть волеизъявление во имя?..
История –
описание,
чаще всего
лживое,
действий,
чаще всего
маловажных,
совершённых
правителями,
чаще всего
плутами.
(А.Бирс)
Не столько
сожаление о
зле, которое
совершили мы,
сколько
боязнь зла,
которое
могут
причинить
нам в ответ,
есть
раскаяние.
(Ларошфуко)
Федька и не предполагал, что быстрая тутошняя жизнь не стоит долгой той, загробной… Ах, с какой бы радостью сидел он сейчас под каким-нибудь гомерово-феакским небом… но нельзя, – как скажет чуть поздней его знаменитый ученик, величайший философ.
Невероятный алогизм всеобще мирного (или всемирно общего? – не важно, впрочем) сосуществования заключён в том, чтобы обрести смысл исторической памяти во что бы то ни стало, уж в течение одной-единственной, собственной нашей жизни как минимум, – рассчитывать на бердяевское бессмертие смешно, льститься булгаковской просчитанностью вечности глупо, слушать мудрых – заманчиво, коль эта заманчивость не уводит нас в дебри модернизированных догматов, пространственных рассуждений о конечности бесконечного, либо об их единстве, сопоставляемом с метафоричностью формул бытия как парадигм относительных сущностных прерогатив: заманчиво и бесполезно.
Набившие оскомину марксистско-сталинские апологии отходят (корпускула существует!), как отходят люди, апологетами времени являвшиеся лишь в силу всевластной горестной обречённости сего времени, не более. Наличие гегелевской любви к жизни и невероятной стойкости – черта, к счастью, повторяющаяся, и сегодняшняя свобода слова – проверка на прочность тех, кто слово это пытается нести в массы, и его жизнелюбие и волевые всплески выставлены напоказ как в зеркале: добро либо отсутствие оного не скрыть от наших чутких глаз, как не скрыть от пристального стороннего взора сумятицы волеизъявлений и тщедушие претенциозных потуг, неумело прикрытых красно-розовым сумбуром.
Знаете, всего этого не предполагал ещё пару веков назад, будучи географом-западником Татищевым, пишущим «Историю…», потом сыном шляхтича Абрама поэтом Баратынским, да мало ли кем ещё – все мы, герои-дуэлянты-писатели, в запале любви к отечеству уповая на великое былое, грезили о будущем, умоляя прозреть потомков, умоляя предвидеть прошлое в пылу безвозвратного будущего, уплывающего в алую даль, где лично нас не будет, но счастие-то нагрянет точно, и будут счастливы наши, теперь уже Ваши дети, прочитавшие Историю заново, до конца… Но нет.
«Чертовски хочется жрать», – думал молодой, очарованный ещё Тургенев в пылу трансцендентно-зашоренных объятий друга-Белинского, ставя Бога не настолько высоко, как хотел бы в протестном теологическом азарте поставить друг-атеист, предвидевший великую тщетность великого спора, в итоге приведшего к русскому Отчаянию, но я не об этом. Я о Сути, которой нет, – о том, что суть в пустом тургеневском желудке.
Отвлекусь.
…Помню, заглянул как-то к знакомцу Ивана Сергеича – некоему Достоевскому, на Сенную, – он сидел на табурете, уткнувшись головой в спинку кровати, обхватив её руками, закрыв глаза. Он не слышал, что кто-то вошёл – невыносимо горькие рыдания неслись по комнате, вытряхивая тяжёлый стон затхлых стен в чуть приоткрытое осеннее окно, и далее – обволакивая Питер промозглой ненавистной мглой. У его ног стоял небольшой коричневый чемодан – символ русской готовности к потерям, символ непримиримого раскаяния, равного расхристанной к нему неготовности.
Выйдя из дома, так и не удостоившись внимания и не унюхав там ни капли тепла, я тут же забрёл в ближайший кабак и хлопанул водки, зажевав её поданной кем-то луковицей – спросив, сколько я должен за рюмаху.
– Нисколько, – ответил кельнер, – Федя гуляет. Он был тут давеча – минут десять назад; сказал, мол, взяли рукопись в печать, выдали аванс – вот он и угощает всех, и даже пришлых.
– Федька гуляет! – подтвердил дружный подвыпивший хор, плевавший на 950-летнего Ноя, умершего всё ж таки от запоя.
Я повторил дозу за знакомого тут каждой собаке человека, ещё вчера висевшего у хозяина пивной в чёрном списке. Повторил, и захотелось взвыть от вековой невозможности хоть что-то понять!
Федя гулял не из-за того, что сказочно разбогател, и не из-за того, что пропивал последнее; Федя гулял, потому что решался извечный русский вопрос – доколе? – доколе будем мы гульбанить оттого что ничего и никогда не сделает нас лучше, но лишь временное помутнение, (затмение – но не раскаяние!) запьяневшего мозга способно всполошить, взбеленить изнутри неизбывную суть генетической памяти; – и помутнение это рассеет пыль столетий, приближая нас туда, где остаётся смысл только плакать – ведь плач смывает неизбывность, – как спеленатый ребёнок становится тихим, так мы, рыдая, очищаемся, не забывая между прочим, что рядом, за углом, ждёт в кабаке фаустовская награда во имя искупления – и дьявольский сей круг не разорвать! Поэтому Федя рыдал: он хотел выбраться из круга, но увы…
Что, к слову, и было залогом будущего невероятного успеха.
«Нам не выкарабкаться», – сказал он нам.
«Вырвемся», – ответили мы, тут же попав в смысловую ловушку, от которой он так и не уберёг.
«Но ведь третьего не дано», – возразите Вы…
«У вас бы и второго не прозвучало, если бы первым не пригрозили, пусть и помёр Федька безбожником, – заключил Бог, хитро подмигнув кому-то сверху, устало закрыв глаза: – …Думается, четвёртого Рима всё одно не сотворить».
«Да, безбожно смеяться над заблудшими грешниками», – соглашаетесь Вы.
«А не наоборот? – поставив точку на залитую слезой бумагу, Федька стремглав помчал в кабак, что за углом, где его ждал суетливый гомон подвыпивших мужичков. – Грешно смеяться над безбожниками! – кричал он на ходу, суетливо озираясь в темноту питерского двора – могли ведь и огреть не глядя, варвары.
Услыхав сей выкрик, я подумал: так и есть – кто как не Федя должен был громко, во всеуслышание произнесть: «Господи, грешно смеяться…». – Безбожники похлеще нас впитали притчу эту ещё в стародавнюю пору, нещадно вешая стрельцов под намоленными стенами, жертвуя во имя веры мирской Верой всеохватной.
Право
на жертву как
волеизъявление
во имя – вот
ловушка, захлопывающая
сразу двух
Федькиных
зайцев: ожидание
вечной жизни
в обмен на
каждодневное
раскаяние за
жизнь
«быструю», но
грешную.
Странность русского раскаяния в том, что вне зависимости от обстоятельств оно самовлюблённо тешится метафизической диалектикой прошедшего горя как чем-то отвлечённо-привычным, похожим на норму, realem existentiam, сопоставимым разве что с любовью к матери, родовому гнезду, откуда убёг повзрослевший, но крайне непослушный пройдоха-сын. Уйдя от привычных семейных мытарств в надежде обрести долгожданную свободу личностного воле- и вероисповедания, непутёвый с головой окунается в ещё большую пройму противоречий, мифологически простирающихся от внутренней, издетства, богоугодности до светского богохульства – самоуправства (ничего не напоминает?).
Он бы и простил себе многое, раскаялся (как волеизъявление во имя, – не забыли?), затем попросил прощения у Него – но вот ведь штука, не может (да и не поможет)! – собственно, не совсем уж потому, что русский (и то, что он отринул внутреннего бога, вовсе не отменяет божественности сути внешнего, правда, сросшейся со всемирным ницшеанством, – ги-деборовским фарисейством?), а потому что сработала тотальная, если не сказать фатальная смысловая ловушка упомянутого Фридриха, – поборника необходимости в беспричинно-витальном хаосе антагонизма, – впрочем, как и его учителя Фёдора: предупреждающая видеть бесчувственное раскаяние шагом, прыжком в никуда – от одной ереси к другой – из огня да в полымя… предвосхищая двойное безумие русского Отчаяния, абсурдной общностью одиночества объединившего Ф. & Ф. в безжалостном ревизионизме ценностей. И в этом – русский ад! – и посему Достоевский так несносно рыдал от невозможности отыскать выход.
«Историческая общность» как фактор раскаяния терминологически соответствует многозначности выбора объекта анализа, как ни плохи покажутся эти объекты своей культурной оторванностью, – вплоть до ереси-пелагианства, – от тысячелетних философских первоистоков, где во главу угла ставится предельная концентрация социо- основополагающих сфер движения, заложенных в понятие историзма, каковой бы дискурсивной квинэссенцией злоязычия он ни был.
Бессистемность, на первый взгляд, взаимоотношений эпохальных процессов формирует в итоге целостный монолит материальных и духовных специфик, выстраивающихся в методологию объяснения диалектики развития, отсылающей ищущих откровений в онтологии раскаяния к традициям перевоплощения русских теологических муляжей-формул как иносказательных парабол: «Прежде всего Библия, потом церковный устав, а на третьем месте Достоевский»! (Владыка Антоний, – http://www.runivers.ru/philosophy/logosphere/450438/.)
Отпуск грехов и обречение прощением, опять-таки по-гегелевски, всецело утилитарны чрезвычайной обобщённостью и нераздельностью с определением специфик нашей «пропащей» жизни: воспринимаемое постраскаявшееся бытийное созерцание лишено былого стремления и даже нужды в нём – мы выразили сим раскаянием своё двуличное предназначение, переплавив эмоции в абсолют, сами для себя явив идеал, заключённый в прекраснодушии самоих себя, обобщив тем самым фактически конечную бесчисленность интерпретаций, сиречь беспомощность, полностью сохранив практическую функциональность, самими собой оставшись уже вряд ли. И в этом подвох.
И это лишь первое знакомство с обманом лживых сантиментов, сгенерированных в некие «независимые» катехизисы, всего лишь начало грехопадения, от которого вряд ли прикрыться непробиваемым гомеровским щитом царя многозлатной Микены владыки народов Атрида, какой бы устрашающе неприступной та защита не казалась:
Щит головою Горгоны венчался, свирепо глядящей,С ликом ужасным; вокруг головы её – Ужас и Бегство… Не поможет…
Спаси свою жизнь сам! – кричит величайший природный дар – Разум – из глубины веков: – Но спаси не многоликим раскаянием, ценность вовсе не в нём, а осмыслением бесконечной свободы прибежища души – именно Разума, умело управляющего не изнасилованным искусом сознанием, привязанным к бытию отнюдь не причастиями низших порядков, а всего лишь человеческими обязательствами перед ушедшими и вперёд идущими, прошлым и будущим, погрязших в право- и законоведческих поражениях, а также просветлённых победами над разночтением высшего человеческого интереса – свободы настоящего(!) творчества как осознания плодотворности и стойкости созидательного труда и жизни вообще, пусть не лишённых доли космополитизма, столь не любимого упомянутым вначале дуалистом-Бердяевым, истым поклонником Фёдора Михалыча.
Да не осерчает достопочтимый читатель от того, что навыдумывал тут автор… Ведь четвёртому Риму не бывать? – хотя… у России вообще не было бы Истории (а у православия – ни Хаттинской битвы, ни Иерусалима), как и её диалектики с последующим раскаянием, если бы все потенциальные грешники чтили Уголовный кодекс, – лукаво, по-гинзбурговски (хотел сказать – по-сократовски) ухмыльнусь в заключение статьи.
2.
Геополитическая
совместимость
несовременности
Сущность или явление?
Философия, в
сущности,
сводится к
тому,
что один
философ
пытается
доказать, что
все
остальные
философы –
ослы.
Обычно это
ему удаётся,
больше того,
он убедительно
доказывает,
что осёл и он
сам. (Менкен)
Взрыв, произошедший вчера в Подмосковье, уничтожил одного из ярых противников нынешнего режима в России, – сообщила радиостанция Голос Америки.
Взрыв, прогремевший вчера в подмосковном N-ске, поднял по тревоге все отделения местных МЧС и МВД, пытавшихся по горячим следам выйти на подозреваемых. Убит один человек, двое, находившиеся рядом, ранены, о причинах говорить преждевременно, но, скорее всего, преступление связано с коммерческой деятельностью погибшего, – сообщают РИА Новости.
Почувствовали разницу? Сим и начнём повествование.
Привычные традиционные устои, субстанционально и природно заложенные нам из детства, а ранее, до нас – генетическим, родовым представлением об общественном человеко-структуировании нескончаемых кругов эманаций-интуиций, кругов безграничного совершенства временно́го космоса, основанных «кем-то» на вечном спиральном возвращении, – скептически съезжают в циклическую неразличимость одномоментного отсутствия восприятия действительности – сиречь отсечение сознания от право-нетленных комплексов. Остаётся лишь формулировать густо-намазанную самодовольством, вытекающую из оскоплённого мозга самостийную особенность неоправданной самообоснованности материальной сущности, матчасти, как бы сейчас сказали, как запредельную обобщённость сути чувственно-родовой. К чему она, эта ненасытная в своей оправданности самообобщённость ведёт, чёрт бы её побрал?
…Не скатываться же нам в раннеплеменную неуничтожимость стремлений, к тому же зиждемых на интуитивно-аргументированной формуле «коллективной вины» как части вполне осознанного защитного механизма раннего социума, не успевшего пока, шутки ради, углубиться в основы психиатрии, впрочем, выросшего до «позднего» с нескрываемой радостью неизменности и неубиваемости тех же самых формул? Помните, как Элла Ф. «разговаривала» с залом? Она непревзойдённо импровизировала, выдавая вроде бы бессвязные, одновременно невероятные голосовые флюиды – «текст», а зал отвечал ей то смехом, то плачем, на миг замолкнув, то взрывом аплодисментов, соглашаясь либо опровергая силлогизмы её певческих нотаций; так же и «владельцы» геополитик объясняются с нами: не гнушаясь языка общинно-родового строя (где мы всем скопом виноваты), вплоть до тотальной неразличимости универсума – языкового ряда – современного самоу… правства (хотел сказать самоуправления), прикрытого вседовлеющей похотью державной знати, фу.
Воспринимая их новоязные песни неявным посыломшума, интонационно и ментально угадывая настроение, претенциозно откликаясь «болотным» рычанием либо мировоззренческим самоистязанием в подсчётах олимпийско-сколковских убытков, мы, в неразличимости объективного до нелицеприятия отсутствия внятных тезисов, смешно (иногда безобразно смешно!) формируем сверхразличимое стремление объединить неопозднейшие проблемы рефлективным характером запоздалых и ох как подзадержавшихся, к тому же поиздержавшихся представлений. Продолжить? «А не опасно?» – спросите Вы.
Хм, напомнить о бесполезности запоздалой боржоми?..
Далее.
Конкретизация понятий геополитических формулировок, исходно, базируется на философской мысли – дифференциации сущности и явлений, – бесконечное противопоставление, ну или противопоставление бесконечностей; и мифологическая неразличимость, в общем-то предельная в своих нюансах-различиях. Неправомочное, преднамеренное вопреки здравому смыслу культивирование континуумов-понятий – идеализация богодемона, совокупность «материальных органик» – в равной мере неидеально и нематериально как непрерывное множество геополитик в системе межчеловеческих, межэтнических и межгосударственных отношений, основанных не сами на себе, точнее, сами в себе, а на вполне реальных фактах исторической действительности-реальности, претворившихся не чем-нибудь другим, а, к сожалению, акафистом именно мифу, казавшимся ещё тысячелетие, да что там тысячу! – какую-то сотню-полторы лет назад оуэнновской, в дальнейшем оруэлловской расчудесной фантастикой, завершившись днём сегодняшним вполне вещественно-субстанциально; физическим, правда, чудовищно латеральным зрением воспринимаемым не иначе как торжество относительной непереносимости. Причём институционально непобедимой.
И что?
А то (читайте медленно!), что философии, не к её чести писано, приходится внепредельно, т.е. за гранью смысловых флюктуаций, тщательнейшим образом трястись над этой всеобщей гносеологической неразличимостью геополитик. Виновата? – спросите Вы. Нет, конечно, – по-пришвински отвечу я, уверенный в лукавой невыразимости молчания социума как в предощущении смещения-смятения двунаправленного равновесия, а скорее, неравновесия в сторону затаившейся сенсационной вульгарности философии бытия – познания схоластической сущности Откровения с большой буквы; – ведь не надо быть философом, чтоб снизойти (или вознестись?) до ниспровержения предрассудка о непотушимости огня невежества под государевой ретортой, сформулировав цену геополитики в данности, одев парадоксальность геотектонических сдвигов в запылившийся фрак не большевизма, нет, гуманного протекционизма, завёрнутого в потрескавшуюся обёртку значимости ревизий здравомыслия: прижизненная и неметафорическая эксгумация сверхрефлективности представлений о государственности в целом и внутренней общественной жизни в частности, – вот геополитическая данность. Отвергая сим образом упомянутую вначале самообобщённость, сведённую к канторовскому абсолютизму, к слову, вполне сходному с гефтеровским, вернее, наоборот:
М. Кантор назвал «это»: «Рождение среднего класса»;– я бы назвал картину «Вырождением вообще всего», или любимой мифологемой, мною же придуманной – «неисполнением надежд»; одна надёжа – на пробку, которая рано или поздно обязательно вылетит, высвободив накопившуюся энергию самопознания и самоопределения существ, находящихся внутри, взорвав мировоззренческую зацикленность парадигм, явив начало неотектоническому философскому сдвигу в сторону стихийной витальности, предопределив конец типологизированным формациям псевдоубедительной обобщённости терминов нынешних «владельцев» геополитик.
И как бы не были сложны последующие деформации критического усвоения наследия «непрошедшего» прошлого в выработке научной «постматериалистической» теории эконом- и гео- политики, – вне номенклатуры, – в свете исторической философии (путь даже марксистско-ленинской!), отношения между политическими тузами в их становлении «согласия в борьбе» строятся на выработке общих терминологических перспектив, каждая в собственном соусе, но в привязке к личностно-значимому сопоставлению со шкалой общемировых ценностей, культурных в особенности. О чём, кстати, в следующем романсе.
Сейчас же… – грустно улыбнёмся между делом.
Знаете, сказанное можно было бы представить в литературном ключе.
Вот, к примеру, идёт собрание некоего гипотетического Союза писателей. В первых рядах собрания сидит пожилой уже, заслуженный и довольно титулованный автор в напряжённой позе титулованного ожидания – в ней всё: неразделённость эмоций, недовольство редкостью упоминаний, – а ведь он самый что ни на есть «писательский писатель»! – горестное сожаление о половине жизни, отданной «в стол», неприкрытое волнение предположений «вот, сейчас…»
И ведь не случится ни апоплексического удара, ни трясущейся в натруженных руках трости – он просто встанет, гордо кивнёт рядом сидящей жене, не менее затравленной долгим сидением, чем он сам, расправив плечи подойдёт к председательствующему, возьмёт статуэтку, конверт, скажет пару слов, как положено, как бы привычно, и твёрдо пошагает назад, чуть прихрамывая, что только придаст моменту значимости… Только всего этого не будет – сегодня не его день: «И как они не могут понять – в следующий раз меня может и не быть, не быть, не быть!!»…
Тактически, председательствующий прав – пора и молодых приласкать. Но к чему же держать этих самых что ни на есть «писательских писателей» в постоянной боевой готовности, возведённой в степень мнимого явления чуда из области «неисполнения надежд»? Да пусть они год за годом получают причитающиеся им по праву статуэтки с конвертами, лишь бы не было той эмоциональной напряжённости в доказательство нелепости умозаключений, выражающих совершенно одинаковую степень падения всех уровней «бессловесной чистоты» жизни, – и не только культурных, – низведённых… до абстракции. Почему не осчастливить бессловесных стариков и не отправить восвояси? А ежели придут завтра – и завтра осчастливить, и послезавтра?
Вы ответите – мол, нивелируется значимость осознания цельности прений и всяческих мировоззрений… Да.
И в этом – философское непротивление противоречий самоим себе в контексте одаривания человеческих глубинных сущностей гераклитовым озарением-огнём.
Также и в системе властных эконом- и гео- координат: нельзя часто «жертвовать», наделяя свободой волеизъявления, пешками, тем более фигурами, тем более старыми проверенными бойцами, пусть и лубочно-картинными, являющимися как бы семантическим изваянием обозначаемых, осеняемых властью проекций. Похоже на то. Мир – понятие несовременное, и именно несовременность держит его за убегающий вперёд хвост, не давая хитро́ вильнуть и стремглав исчезнуть в хитром будущем – ведь сгустки мощной и страстной мысли не рождаются спозаранку, а прорастают к заходу солнца, медленно прирастая к закономерности вещей, гераклитову мировому огню, пространству, не имеющему духовных пределов.
Теперь о главном.
Не знаю, почему в нашей стране молодые матери выбрасывают из окон своих детей. Знаю другое.
Обобщённость «чистого мышления» правящих конгломератов в отличие от чувственно-родовой сути, с чего мы начали текст, требуя точного установления функционального значения термина, не ярлыка! – идеалистически, если не сказать филологически, уводит нас в трансцендентность потустороннего – не имеющего ни к нам, ни к общественной жизни вообще никакого отношения. Может, поэтому гибнут рождённые уже дети? Натурофилософичность категорий гео- постижения методов конструирования политики относится, как я понял (но не описал – на это бы ушли тома!), к мифологической аутентичности несовременности, ничего общего с современностью не имея. Т.о. выходя за рамки дискурсивного осмысления, – вдобавок (не ведая того) по-платоновски… – изображая тем самым гибельную карикатурность отсутствия гео- системы. А это не так, к счастью.
3.
Конструкция
пропедевтической
культуры
Символ – подпрограмма?
Последовательность
историографических
культурных
форм вне
пропедевтического
смысла
рационалистически
несопоставима
с мировой
философией
без привязки
к отрицательным
представлениям
сознательных,
созидательных
аббераций
сущего –
заблуждениям,
вне сомнения
основанным
на последовательности
символических
тезисов.
Можно
сколько
угодно
структурировать
безграничные
ряды
отражений –
как
функциональных
действий –
символ не откроется
смыслом, пока
не разбить к
чертям собачьим
зеркало
повседневности
и не остаться
наедине с
собой, вскрыв
суть несводимого,
specific.
Проникнув
тем самым в
неразрешимые
и неразрушимые
поначалу
глубины
терминов,
поначалу не
доступные
вследствие
интерпретированного
«кем-то» (Богом?)
воспроизведения
действительности,
пусть и
подверженной
функциональности
–
подпрограмме.
Влияние
символа на
сигнификацию
сущего несомненно,
являясь
знаковой
точкой
отсчёта, так
или иначе
наличествующей
в отражении сознания,
подсознания,
нейронах и
далее… в не
обозначаемой
уже словами,
а лишь
символом-программой
(про цифры
вообще молчу)
дали. В
бесконечности,
хм (Вы поняли…).
Откуда и
взяло исход
фольклорное начало
века коллективного,
homo communis, ставя нас
в тупик алогизма
вопросом:
было ли это
«начало» до
или
предстало
одновременно
с
появлением humanity? –
ввергая
автора в
неоплаченные
долги непомерного
аналитического определения
понятий,
ниспровергая
вышеупомянутый
алогизм. Что
не случайно.
Феноменологически,
символическая
культурная
стилистика,
начавшись,
знамо, с
мифологических
архаик,
конструировалась,
знамо дело,
эксперементаторски,
правильно ли,
неправильно
(кто знает?)
сочетая
интуитивно-мистическое
со строго
организованным,
эмотивно
индуцируемым
в формализованные
состояния от
хаоса до рефлективной
искусственности,
сообща граничащими
с
лицедейством
– мистерией,
где возможно
всё, именно
всё в
понимании
«мистика – хаос
–
содержательность
– бытие». Интенсифицируя
таким образом
жизнь и бытие
в
естественные
разделы процессов
заблуждений –
персонификацию
простого
розыгрыша,
разыгрывания.
При том фреймируя
память в
инкорпорацию
неостановимых
моторчиков
из мира символов
–
«символического
мира», что не одно
и то же, но… Вообще,
избыток
онтологических
форм бытия –
не наша тема –
измеряя
«околочеловеческое»,
мы
отвлечёмся от
основных
регистров и
конструкций,
но упомянуть
бессодержательность
форм
предположений,
конечно,
стоит – иначе
могут
упрекнуть в
неосмысленности
мистифицированного
нами homo. «Другая
реальность»,
повторюсь, –
не тема
статьи. Иначе
(по-простому – и́наче)
придётся
спешным
образом
рефлексировать
над
проблемой
возникновения…
сознания.
Эт
можно, но не
здесь. Но
продолжим.
Грохнув
об пол
зерцало
повседневности,
рассеяв по
ветру
продукты
распада
наших эго-
и мысле-
образований,
мы
сталкиваемся
лицом к лицу
с
умозрительной
концептуальностью
мистерии
образов и
течений,
упрямо
приведших одних
– в
бескрайний
обман
личностного
спасения,
других –
к берегам
«обычной»
метафизики
философских
авантюр-абстракций,
что, по мне,
роднее и
ближе. (После
этих слов в голове
вспыхнуло
прям-таки
пламя войны
меж «великой
философичностью
бытия» и
«божественностью
великих
философий», –
ну да бог с ними,
пусть себе
воюют! – ещё
вернёмся… – см. P.S.)
Нереальная
штука –
«практическая
абстракция» –
встала на
пути
первобытных
мистерий,
предвосхитивших
парменидовы
разветвления-разделения
на «умные» и
«неумные»
вещи, бог с
ними, хотя
его и нет, в
принципе; ведь Ему
негде жить
среди нас, а
про другие
места мы до
сих пор так и
не узнали, мало
чем
отличаясь в
своём
развитии от
ранних ритуальных
конкретик
(напоминающих
«поздние» кантовские
– что
неудивительно),
адресовавших
нам
возмущённые
каменные письма
о бессмертии
язычеств,
каково? – но профилактика
будущих
ошибок в
сопоставлении
культовых
фасонов нам не
пришей
кобыле хвост,
как
партизану
баян – или как рыбе
зонтик,
каждый раз
заново
заставляя
листать страницы
Вечности,
возвращающей
умникам
рациональность
сопоставлений
в поисках
скрывающихся
в «истинах»
заблуждений.
В
довершение
абзаца
добавлю, что
не случайно
галопом
проскакиваю
времена
гомеровских
титанов-инсургентов
с их мятежной
игрой в
упорядоченный
практицизм,
не лишённый
философских
загвоздок,
чтобы не
отвлекаться
от
представления,
шоу, издавна
разыгрываемого
человеческой
расой, category
humans, не для того
чтобы
справиться с силами
природы,
точнее, не
совсем
только для
того, а чтобы
избыточную
свою жизнь (а
она всегда
избыточна на
уровне
представлений
– не шоу)
перевести в
ряд, разряд заблуждений,
переворачивающих
представления
с ног на
голову,
откапывая
нам новый
пласт выявленных
размышлений,
основанных
на предельной
несообразности
соответствия
символик
«миф-религия-культура»
и
«бытие-жизнь-смерть-небытие»
как понятыми
наоборот: культура
– не жизнь,
смерть – не
небытие.
А баян,
кстати,
нужнее козе,
чем
партизану. Не
в этом ли
загвоздка
этимологического
перевёртыша?
Идём далее…
Упомянутая
«предельная
несообразность»
не что иное
как
дискретность
понятия «шоу»,
которое не
продолжается,
к сожалению,
как у
Меркьюри, а
заканчивается
смертью, как
у Платона, но,
к счастью,
заставляет
нас
философствовать,
пока дышим,
интуитивно
эксплицируя
бессознательное
дыхание-битие,
как
платоновскую
тень –
порождение
неразгаданного
света,
в сознательные
кодировки –
системы – защищающие
нас от
заблуждений. Призывая
всё-таки
богов(!)
к соавторству
в творчестве
–
эмоциональном
порыве – поиске
недостижимого
совершенства,
т.к. оно «над
нами», и оно
свято вне
зависимости
от наших
пристрастий
и
вероисповеданий.
А что
же с
символизмом
заблуждений?
Ответ: никакого
символизма!
Специфичность
культурологического
настроения,
если не
сказать
по-музыкантски
– настроя, в том,
что механика
интерпретации
адекватного
воссоздания
отражаемой
действительности
(в разбитом
нами зеркале)
есть
преобразование
творческого
роста нашего
и
действительности,
нами же придуманной-отражённой
(ведь зеркала
уже нет!), – в
развитии. К
тому же
одновременно
с символизмом,
в
семиотическом
значении. Но
символ лишь
часть
отображения,
существующий
в
собственных
бесконечных
структурах –
от разрыва с
объектом до
глубинного в
него проникновения
(осколки
зеркала –
«символика-разрыв»
либо
«заблуждение-проникновение»?),
уже не
различимого
внешнечувственному
восприятию,
т.е.
подвластному
лишь
знаковой интерпретации,
подверженной,
кстати, стихийности.
Спасение от которой – в
символизме
абстрактном,
где до
сущностного
заблуждения
два шага. От
стихии до
хаоса – один.
От хаоса до
порядка –
ноль шагов,
это одно и то
же. Так же как
истина есть
заблуждение.
Фраза звучит «космической
музыкой».
Терминология
качества
заблуждений
не так важна, –
бытийные,
«нравные» они
либо духовные,
религиозные зависит
от того, где
мы находимся,
в какой системе
координат:
внутри или
вовне, въяве
или в
«механико-интерпретированной»
осмысленности?
В бытийной
яви есть
имманентная
осмысленность,
и внутри и
вовне, в
«механизированной
осмысленности-проницательности»
происходит
путаница
психологических
анализов на
грани
«аппаратных»
явлений – какой
термин ни
подставь,
ничего
толком не
объяснить. Невысказываемость
эмпирического
есть то, что
мы ищем:
заблуждение –
это неиссякаемый
источник
психологических
осмыслений.
Культурные
традиции как
нельзя лучше
подходят к
данному
выводу: они
выворачивают
наизнанку
перевёрнутые
уже ранее
«этимологические
перевёртыши»,
символизируя
«бури в стакане»
океаническими
достижениями,
а невыносимые
страсти
великих
трагиков –
педантизмом
простолюдинов,
не лишённого
магии языка,
идущей рука
об руку с
языческими
экскурсами-экзерсисами:
от танцев
Смерти до…
философствования
о ней.
–
Казуистика и
спекуляция, –
скажете Вы и
будете правы,
как ни
странно.
– Exemplification, – отвечу я, впадая в шекспирство: – The appearance of the world coincided with the appearance of a cultural phenomenon buds… Появление мира совпало с появлением в нём зачатков явлений гетеротипной самоосновы. Заблуждаясь и впадая в грех, мы самовоспитывались, воспроизводя духовно-культурологические противоположности в натяжку к обстоятельствам, греческим почти – по сути, реалити-шоу: во всеуслышание объявляя целостность обусловленностей (в значении вольтеровской неделимости).
К тому же вне зависимости от культурно-цивилизационных противоположностей каких бы то ни было эмпирик: будь то парменидова равноотдалённость, декартова разделённость, платоновская целостность, греческая разветвлённость либо русская субморальность «на потом», граничащая с приоритетом необходимости лжи «на сейчас».
– А не граничит ли это с неграмотностью? – в лоб мне, нам.
– В смысле? – типа не понял.
– В том смысле, что начал, мол, со всеохватной мистики, а заканчиваешь предельностью мыслимо-возможного.
– Что ж делать… Это старый спор. Неизбежность stop-момента времени и мысли в данности огорчала многих приверженцев бесконечной вселенной и её валидности, всепроникновенности.
– Разные временные аспекты – разная культура – разные мы?
– Конечно. Ведь stop-момент – это мы с тобой в безотносительно коротком отрезке времени, а импликация временных характеристик есть ориентировка всех нас уже в осмысленной, т.е. движущейся реальности, в том числе исповедальной, творчески-синкретической, перетекающей в органику философий, пусть и распылённую в пространстве, пусть даже и наполненном теориями от объективных до абсурдных: от интуитивно до рационально обобщённых.
– Но ведь культурные регистры – не абсурд?
– Вынужден огорчить – это дополнение к абсурду. Потому что именно смысловая пред- данность, предопределённость творческого эволюционного порыва соотносится с представлением об абсурде как с конструкцией воззрений «выхода за» – функциональной трансцендентальности в значении выразительности культурных функций. А также как с системой разрушения границ, одновременно с их ресурсным наполнением – что абсурдно, но вполне поддаётся анализу – что, в принципе, встраивается в понятие эволюционизма. Если вкратце.
– Наверно, я пойду…
– Куда?
– Не знаю.
– Но ты согласен с неабсурдностью абсурда?
– Да. – Уходит…
«Есть два способа разрешить неопределённость, – шепчу сам себе как бы в продолжение диалога, – либо ты разбираешь её на зёрна-образы, либо сворачиваешь в клубок из неразличимостей, тем самым обладая информацией о «весе» и зёрен, и клубка как объектных сущностей, пусть они и в разных ипостасях. Контроль будет неполным, но очевидно организованным, благодаря взаиморасположенным процессам полемик об отрицании и преемственности фундаментальных и феноменологических свойств культур»:
– До свиданья, – вслед.
P.S.
Тщательный
анализ
«космической
музыки» заблуждений,
проведённый
не мной и
задолго до
меня, показал
возможность
перешагивания
homo perfectus, человека
идеального
через сам
космос – от
хаоса-вульгаризма
к монотеизму:
беспорядок-организация-мышление-интеллект
– где демокритовские
атомы-боги
вещают о
судьбоносности
необходимости,
примиряя
всеобщие философские
причины
противоречий;
правда,
отрицая абсолютную
идеальность
какой-либо
культуры в отдельности,
что хорошо –
потому живы
мы и будут
здравствовать
наши потомки,
вновь и вновь
стремясь к
идеалу, т.о.
«свято» заблуждаясь,
хоть и не
отходя от
первопринципов,
характеризующих
все
исторические
слои диалектических
синтезов.
Философы,
шестым
чувством
познающие
бесконечность
в
представлениях,
до и после, за
и против,
бессостоятельно
обожествляя
самоё себя
как
«встреченных»
Богом и по-сектански
принижая
голодающего
Платона,
суммирующего
тождество
мысле-идей, вброд
переходят
беспредельное,
интуитивно
конструируя
формулу
изменения
сознания,
дабы общностью
противоречий
вдребезги
разбить
зеркало
госпартикуляризма,
в котором, не
по воле нашей,
а по вине
блаженства в
потоке
небытия нам
пришлось
статься
отражёнными…