Опубликовано в журнале Студия, номер 16, 2012
Фердинанд фон Ширах
ТЕМНАЯ КОМНАТА
Она
пододвинула свой стул к окну, ей нравилось пить чай именно здесь. Отсюда было
хорошо видно, как играют во дворе дети. Вот девочка постарше сделала стойку на
руках, прошлась колесом, два маленьких мальчика с завистью смотрят на нее. Но
вот она упала, заплакала и побежала к маме – показать царапину на локте. Мать
достала носовой платок, припасенную бутылку с водой и промыла ранку. Стоя у
материнских коленей и подняв оцарапанную руку, девочка оглядывалась на
мальчишек.
Было
воскресенье, где-то через час должен вернуться муж с
детьми. Тогда ей надо будет накрыть на стол – знакомые были приглашены на кофе.
Через закрытое окно не доносилось ни звука, и она снова остановила невидящий
взгляд на бесшумно играющих во дворе ребятишках.
У нее
была налаженная жизнь. Все ее действия подчинялись давно заведенному порядку.
Она разговаривала с мужем о его работе, ходила за покупками в один и тот же
супермаркет, возила детей на теннис, проводила рождество всегда со своими или с его родителями. Она повторяла одни и те же
фразы, носила одни и те же вещи. Если было кому присмотреть за детьми, она
вырывалась раз в месяц в кино или пробежаться с подругой по магазинам. Ей
удавалось даже следить за последними выставками и спектаклями. Она смотрела
новости по телевизору и читала в газете не только последнюю страницу, но и
заглядывала иной раз в раздел политики. Она заботилась о детях, не пропускала в
школе родительских собраний. Спортом, правда, не занималась, но все равно не
растолстела.
Отношения с мужем у нее складывались хорошо, она никогда в этом не
сомневалась. Но была в ее жизни одна темная комната, куда она его не пускала.
Он не смог бы ей помочь. Никто не мог ей в этом помочь. Просто однажды это
случилось – в первый раз. Она ничего не могла с собой поделать. Во всех
подробностях она вспоминала тот вечер, когда обнаружила это в себе:
— Ты не
заболела? – Спросил у нее муж. – Что-то ты уж
очень бледная.
— Нет.
— Да что
с тобой?
— Ничего,
дорогой. Я пойду лягу, был длинный день.
Уже
позже, в постели, у нее перехватило дыхание. Она не спала до утра, застыв от
страха и стыда до полного одеревенения, до судорог в ногах. Она этого не
хотела, но подробности совешенного ею все крутились у
нее в голове.
И на
следующее утро, когда она готовила завтрак и собирала детей в школу, она уже
знала, что ей теперь всегда будут необходимы эти ощущения, все остальное
превратилось в пустоту, и с этим надо было как-то жить дальше.
Это
случилось два года назад. С тех пор они по-прежнему жили вместе, и он так и не
заметил в ней никакой перемены. Никто ничего не заметил. Они изредка еще спали
друг с другом, и когда это все-таки происходило, она старалась быть ему
приятной.
Постепенно для нее исчезло все, что раньше наполняло ее жизнь, да и сама
она казалась себе лишь пустой оболочкой. Мир стал чужим, и она была в нем
инородным телом. Рядом смеялись дети, сердился муж, спорили о чем-то знакомые –
ее это больше не касалось. Быть серьезной, засмеяться, заплакать, утешить
кого-нибудь – все это она могла продемонстрировать в той или иной подходящей
ситуации только как бы по заказу окружающих. Но когда с ней не заговаривали и она молча могла разглядывать людей где-нибудь в кафе или в
трамвае, она сама удивлялась, до чего же ей все это теперь безразлично.
И вот
она начала делать это. В первый раз она полчаса простояла у прилавка с чулками.
Отходила, возвращалась. Потом решилась и схватила одну пачку, не разбирая цвета
и размера. Она засунула ее под пальто, но слишком поспешно, упаковка
выскользнула и упала на пол, она подобрала ее и бросилась прочь. Сердце
колотилось, пульс бился в горле, на руках выступили красные пятна от нервного
напряжения. С головы до пят она была
мокрая, как мышь. Не чувствуя под собой ног, дрожа, проходила она мимо кассы.
Кажется, по дороге налетела на кого-то, толкнула.
Наконец
она заметила, что стоит на улице, под холодным дождем. Адреналин душил ее,
хотелось кричать. На ближайшем углу она увидела мусорную урну и бросила туда
украденные чулки. Потом она сняла туфли и побежала босиком под дождем к своему
дому. Стоя перед дверью, она подняла лицо к небу. Дождь стекал по лбу, заливал
глаза и рот. Ощущение жизни было полным.
Она
крала только ненужные вещи. И только тогда, когда уже ничем другим не могла
заглушить пустоты в своей жизни. Она понимала, что это не всегда будет сходить
ей с рук; муж, если бы знал, уточнил: «И это в порядке вещей», он любил такие
обобщения. И, в общем-то, был бы прав.
Когда
охранник и в самом деле ее задержал, она призналась сразу, здесь же, в дверях
магазина. Прохожие останавливались, смотрели на нее, а один мальчик показал на
нее пальцем и сказал: «Эта тетя – воровка». Охранник крепко держал ее, ухватив
за локоть.
Он
привел ее в свою дежурку и начал составлять протокол для полиции: фамилия,
адрес, номер паспорта, причины задержания, стоимость украденного – 12,99 евро.
Дальше две клеточки, чтобы поставить крестик :
признание задержанного – да или нет. Охранник был одет в клетчатую рубашку, и
от него пахло немытым телом. Она же была дамой с сумочкой от Луи Вуиттона, с портмоне от Гуччи, с
кредитными картами и 845 евро наличными.
Он
показал ей, где расписаться. Она прочла всю страницу и задумалась на минуту,
стоит ли исправлять его грамматические ошибки, как она это делала у своих
детей. Ухмыляясь, он сказал, что теперь надо ждать повестки из полиции. На
столе рядом с протоколом лежал недоеденный бутерброд с колбасой. Она подумала о
своем муже, представила себе судебный процесс, прокурора, который ее
допрашивает. Охранник вывел ее через боковой выход на улицу.
В
полиции от нее потребовали объяснительную записку. Чтобы составить эту записку,
она пришла в мою адвокатскую контору. Мне удалось быстро все уладить.
Задержание у нее было первым, сумма незначительной, судимости не было.
Уголовного дела заводить не стали. В семье никто ничего не узнал.
Эту
историю с задержанием она забыла на удивление легко и быстро. Она все теперь
забывала легко и быстро. По-настоящему захватывающие события происходили отныне
исключительно в ее тайной темной комнате.
ФЕНЕР
Фридхельм Фенер всю жизнь был практикующим врачом в небольшом городке
Ротвайль. 2800 больничных листов в год, приёмная на
главной улице, председательское кресло в местном Обществе друзей Египта,
членство в респектабельном «ЛИОНС-клубе»
и — никаких конфликтов с законом или
даже случайных проступков.
Кроме собственного дома, он владел ещё
двумя домами, которые сдавал внаём, трёхлетним мерседесом
Е-класса с кожаным салоном и климат-контролем,
имел ценных бумаг на 750 тыс. евро и солидную страховку.
Детей у Фенера
не было. Из родственников у него оставалась только сестра в Штутгарте, моложе
его на шесть лет, с мужем и двумя детьми.
О его жизни, в сущности, нечего и
рассказать… Если бы не Ингрид.
——
Двадцати четырёх лет от роду Фенер познакомился с ней на 60-летнем юбилее своего отца.
Ротвайль
всегда был очень буржуазным городом. Каждому приезжему
сразу же сообщалось, что это старейший город земли Баден-Вюртемберг и основала
его в 12 веке императорская династия Штауферов. В
самом деле, куда ни посмотри, в городе было полно домов со средневековыми
балкончиками и симпатичными вывесками 16 века с подвешенным кренделем или
сапожком.
Фенеры жили
здесь с незапамятных времён. Они принадлежали к избранному обществу, были
уважаемыми всеми врачами, судьями и аптекарями.
Фридхельм Фенер походил на молодого Джона Кеннеди
— такое же открытое располагающее лицо. Он казался беззаботным и
удачливым. И только всматриваясь внимательнее, можно было заметить в его лице
что-то грустное, старообразное и напряжённое. Впрочем, такие черты не редкость
в этой местности между Шварцвальдом и швабским Альбом на юге Германии.
Родители Ингрид, владельцы местной аптеки,
взяли дочку с собой на торжество. Она была старше Фенера
на три года, записная провинциальная красавица с обязательным пышным бюстом.
Водянистые голубоватые глаза, тёмные волосы, бледная кожа — девица
хорошо знала о впечатлении, которое производит. Несколько смутил Фенера разве что её странно-высокий, монотонный,
металлический голос. Правда, когда она говорила тихо, в речи проскальзывали
какие-то индивидуальные нотки
Она так и не окончила школу и работала
официанткой — «временно», как она сказала Фенеру. Ему это было безразлично. В другой области, которая
его в данный момент больше интересовала, она была куда более продвинутой. У Фенера до сих пор были только две короткие связи, не давшие
ему большой уверенности в себе. Он мгновенно влюбился в Ингрид.
Она соблазнила его уже через два дня во
время пикника. В случившейся неподалёку лесной хижине Ингрид,
надо отдать ей должное, поработала на славу. Фенер
был так потрясён, что уже через неделю сделал ей предложение. Она сразу
согласилась — Фенер был
«хорошей партией». Он заканчивал
изучение медицины в Мюнхене, был привлекательным и любил её. Особенно ей
нравилась цельность его натуры. Не умея это чётко сформулировать, она сказала
своей подруге: Фенер никогда её не подведёт. Четыре
месяца спустя, она уже жила у него.
В свадебное путешествие они поехали в
Каир, это была его идея. Когда его позже спрашивали о Египте, он говорил, что
побывал в невесомости, и сам знал, что его никто не понимает. Он чувствовал
себя молодым Парсифалем, не хотел думать ни о каких
реалиях жизни и был счастлив. Больше такого с ним уже не случалось.
В последний вечер они лежали в своей
маленькой комнате в дешёвом каирском отеле. Окна были открыты, но раскалённый воздух
оставался неподвижным. С улицы доносился шум и запах гниющих фруктов. Несмотря
на жару, они переспали друг с другом. Фенер лежал на
спине и смотрел в потолок, на едва двигающиеся лопасти вентилятора, Ингрид курила сигарету. Она перевернулась на бок, подпёрла
рукой щёку и посмотрела на него. Он улыбнулся, и они надолго замолчали.
Потом Ингрид
заговорила. Она рассказывала о своих прежних мужчинах, об ошибках и
разочарованиях и больше всего про одного французского лейтенанта, про аборт, от
которого она чуть не умерла. Расчувствовавшись, она заплакала. Фенер испугался и прижал её к себе. Он отчётливо ощущал
своими рёбрами биение чужого — её-— сердца и думал:
она доверилась мне. Это его ко многому обязывало.
«Поклянись, что будешь всегда заботиться
обо мне, что никогда не бросишь меня»,— голос Ингрид дрожал. Он был растроган, хотел её утешить: «Я ведь
уже клялся во время венчания в церкви, я счастлив с тобой и хотел бы…» Она
жёстко оборвала его, её голос уже окреп и обрёл своё обычное холодное,
металлическое звучание: «Поклянись!»
Внезапно до него дошло
— это не был доверительный разговор между близкими людьми. Этот
вентилятор, Каир, пирамиды, жара в гостиничном номере — все
эти безвкусные атрибуты счастливого свадебного путешествия исчезли для него
разом. Он отодвинул её от себя, чтобы заглянуть ей в глаза. А потом выдавил
через силу эти слова, очень медленно, понимая, что взваливает на себя тяжёлую
ношу: «Я клянусь…»
Он обнял её и поцеловал. Они ещё раз
переспали друг с другом. Однако на сей раз всё было
совсем по-другому. Она оседлала его и властно взяла всё, что хотела. Оба
оставались бесстрастными, чужими и очень одинокими. Получив своё, она с
облегчением ударила его по лицу. Потом он долго не мог заснуть и тупо
разглядывал потолок. В отеле часто бывали перебои с электричеством, и
вентилятор больше не крутился.
——
Выпускные экзамены Фенер конечно же сдал на отлично, потом быстро
защитился и когда пришло время переходить к самостоятельной врачебной практике,
он получил лучшее место в окружной больнице в Ротвайле.
И квартиру они подыскали хорошую — трёхкомнатную, с
настоящей ванной и видом на лесопарк.
При переезде на новую квартиру он
неожиданно обнаружил, что Ингрид выбросила всю
коллекцию его любимых пластинок. Она их терпеть не могла, так как муж слушал их — может быть! — с другими женщинами. Фенер
был вне себя, и два дня они не разговаривали.
Фенеру
нравилась лаконичность конструктивизма, но Ингрид
обустраивала квартиру по собственному вкусу — сельский уют, натуральные
дуб и сосна, занавесочки на окнах, пёстрое постельное
бельё. Появились и самодельные вышитые
салфеточки, и штампованные металлические
стаканчики из соседней сувенирной
лавки-— он примирился со всем этим китчем, не хотел
давить на неё.
Через пару недель Ингрид
заявила, что ей не нравится, как он держит вилку и нож. Поначалу он посмеивался — ну что за детсадовские поучения. Она повторила это на
следующий день, а потом ещё много-много дней подряд. И так как это было для неё по-видимому важно, он стал держать нож по-другому.
Потом Ингрид
стала жаловаться, что он не выносит мусор на улицу,
что
поздно приходит домой, заглядывается на других женщин. Ничего, всем трудно в
начале семейной жизни, уговаривал себя Фенер. Упрёки
не прекращались, он слышал их ежедневно: то он чем-то нарушает порядок в доме,
то пачкает свои рубашки, то мнёт газеты, да
ещё от него плохо пахнет, и думает он только о себе, и говорит всегда
вздор, и, конечно же, обманывает её. Фенер уже не
защищался.
Через несколько лет начались оскорбления — сначала сдержанные, потом всё грубее. Он свинья, идиот,
мучает её. Потом пошли самые грязные выражения и крик. Он окончательно сдался.
По ночам вставал и читал для отвлечения что-нибудь из научной фантастики, по
утрам бегал для поддержания физических сил, как в былые студенческие годы. Они
уже давно не спали вместе, но хотя у него и было полно возможностей, романов на
стороне он не заводил.
В тридцать пять лет Фенер
унаследовал практику своего отца, в сорок — поседел и
устал от жизни.
——
Когда Фенеру
исполнилось сорок восемь лет, умер его отец, когда пятьдесят
— мать. На полученное наследство он купил старинный дом около леса. Дом
стоял в большом саду, в окружении разросшегося одичавшего кустарника. Там росли
ещё 40 яблонь, 12 каштанов, был даже
свой пруд.
Сад стал спасением для Фенера. Он накупил книг по садоводству, выписал специальную
газету и читал взахлёб всё, что удавалось найти, про
кустарники, деревья и декоративные пруды. Он накупил кучу садовых инструментов
лучшего качества, с удовольствием изучал разные способы поливки растений. Сад
расцвёл необыкновенно, а красивейший и ухоженный декоративный кустарник стал
настолько известным во всей округе, что кое-кто даже специально приходил туда
фотографироваться на его фоне и с яблонями на заднем плане.
В будние дни Фенер
подолгу засиживался на работе. Врачом он был хорошим, пациентам искренне сочувствовал.
Его ценили, поставленные им диагнозы считались в Ротвайле
неоспоримыми.
Он старался уйти из дома пораньше, до
пробуждения жены, а возвращался поздно, после девяти. Во время ужина, полного
придирок и упрёков, он молчал. Бесцветный, металлический голос Ингрид, фраза за фразой, нагнетал отчуждение между ними.
Она сильно растолстела, её бледная кожа
покрылась с годами нездоровыми красными пятнами. Шея обмякла, под подбородком
висел большой зоб, который трясся и мотался туда-сюда в такт извергаемой ею
ругани. Она страдала гипертонией и грудной жабой. Феннер
всё худел. После одного особенно бурного вечера, когда он осторожно предложил
жене обследоваться у знакомого невропатолога, Ингрид
бросила в него сковородкой и назвала неблагодарной свиньёй.
——
В ночь перед своим 60-летием Фенер никак не мог заснуть. Он разглядывал старую выцветшую
фотографию — они с Ингрид
возле пирамиды Хеопса, позади верблюды, какие-то туристы и много-много песка.
Вообще-то Ингрид выбросила все их свадебные альбомы,
но эту фотографию он случайно спас из мусорного ведра. С тех пор он прятал её в
своём шкафу, в самом низу.
В эту ночь Фенер
вдруг понял, что теперь уже навсегда приговорён к
такой жизни. Ведь он дал клятву — тогда, в Каире. И
именно сейчас, в этой невыносимой обстановке, он обязан исполнить её. Это
ужасное испытание, ведь при счастливой жизни сдержать своё слово не стоило бы
никакого труда. Всё поплыло у него перед глазами. Он разделся зачем-то, подошёл
к зеркалу в ванной и долго смотрел на то, что от него осталось. Потом присел на
край ванны и заплакал. Впервые во взрослой жизни.
——
Однажды Фенер,
как обычно, работал в своём саду. Ему исполнилось уже семьдесят два года. За
пару лет до этого он продал свою
практику, но по-прежнему вставал в 6 утра. В доме была гостевая комната, и уже
много лет он жил там — тихо и незаметно. В это ясное
сентябрьское утро Ингрид ещё спала. Туман уже
рассеялся, воздух был чистым и холодным. Фернер
вырубал мотыгой сорняки между кустами. Это была трудная и монотонная работа, но
и она была ему в радость. Он с удовольствием думал о кофе, который выпьет, как
всегда, в половине десятого. Он думал и о цветах дельфиниума, которые посадил
этой весной, — ведь они должны расцвести ещё и в
третий раз, поздней осенью.
Вдруг дверь террасы резко распахнулась,
и показалась громко вопящая Ингрид
— это он, проклятый идиот, опять не закрыл окно в своей комнате!
Лязганье металла в этом голосе оглушило его.
Позже Фенер
так и не смог объяснить, что у него в этот момент было в голове. Внутри у него,
снизу вверх, всё тело заполнилось каким-то жёстким и ярким светом. Свет
ослеплял, но всё кругом стало особенно чётким и понятным.
Он окликнул Ингрид,
позвал в подвал и сам спустился туда по лестнице, ведущей из сада. Ингрид, тяжело дыша, вошла в подвал, где он хранил садовый
инвентарь. Множество инструментов, рассортированных по назначению и размеру,
висело на стенах и стояло на полу в металлических и пластмассовых вёдрах. Это
были хорошие инструменты, всегда тщательно вымытые, он с любовью собирал их
долгие годы. Ингрид не бывала здесь.
Когда она открыла дверь, Фенер молча взял со стены топор, которым он обычно обрубал
сухие сучья. Топор был отличный, шведский, ручной ковки, заботливо смазанный, без
следов ржавчины. Ингрид вдруг замолчала. Он ещё не
снял грубых садовых рукавиц. Ингрид уставилась на
топор. Она даже не отодвинулась. Уже первый удар, расколовший её череп, был
смертельным. Потом топор проникал всё глубже в мозг, обсыпая его осколками кости.
Следующий удар разделил пополам её лицо. Она умерла раньше, чем упала на пол. Фенер с трудом, поставив ногу на её горло, вытащил топор из
черепа. Двумя сильными ударами он отделил голову от туловища. Судебные медики
насчитали потом 17 ударов, которыми Фенер отрубал
руки и ноги.
У Фенера
перехватило горло. Он присел на маленькую деревянную табуретку, которую обычно
использовал при посадке растений. Ножки табуретки стояли в луже крови. Фенер ничего не чувствовал. Кое-как он встал, разделся и
смыл под краном кровь у себя с лица и волос — всё это он проделал рядом с
трупом. Он запер подвал и по внутренней лестнице поднялся в жилую часть дома. Фенер вдруг проголодался, но сразу же забыл об этом. Потом
он снова оделся, позвонил в полицию, назвал своё имя и адрес и сказал дословно
следующее: «Я укоротил Ингрид. Приезжайте скорее».
Данные записали. Не ожидая ответа, он положил трубку. Его голос звучал ровно и
невозмутимо.
Полиция приехала через пару минут, без
сирены и мигалок. Один из полицейских был уже
немолодым человеком, прослужившим 29 лет, вся его семья лечилась у этого
доктора. Фенер, стоя у калитки, протянул ключ именно
ему и сказал: «Идите в подвал». Опытный полицейский знал, что сейчас не нужно
задавать никаких вопросов. Фенер был одет в костюм,
но без носков и ботинок. Он был очень спокоен.
——
Процесс продолжался четыре дня. Старшина
присяжных не был новичком в своём деле. Он лично знал Фенера.
Знал и Ингрид. Да если бы и не знал, свидетели дали
достаточно материала. Фенеру сочувствовали все, весь
город был на его стороне. Так, почтальон, по его словам, считал Фенера вообще святым: «Это просто чудо,
— говорил он, — выдержать столько лет с подобным экземпляром».
Психиатр, со своей стороны, признал за Фенером
состояние аффекта, освобождающее его от ответственности за предумышленное
убийство.
Прокурор потребовал восемь лет тюрьмы.
Он описывал преступление во всех подробностях, рассказывал о море крови в
подвале. В заключение он настойчиво спрашивал, почему Фенер
не видел самого простого способа освободиться — взять
и развестись?
Прокурор не понимал главного — именно этого и не мог сделать Фенер.
Последняя реформа уголовного законодательства отменила обязательность клятвы
под присягой. Никто уже давно не вспоминает об этом устаревшем обычае. Если
свидетель лжёт, ни один судья всерьёз не думает, что присяга может что-то
изменить. Клятва потеряла значение в глазах современного человека.
Но в том-то и всё дело
— Фенер не был современным человеком. Свою
клятву — тогда, в Каире, — он принёс со всей
ответственностью. И хотя она разрушила ему всю жизнь и связала по рукам и
ногам, Фенер не мог сложить её с себя, он считал это гнусным предательством. Он обрёк себя на пожизненное
мучение, дав жене эту клятву. Неожиданный взрыв насилия был как выброс пара из
запаянного перегретого котла.
Сестра Фенера,
попросившая меня защищать его на этом процессе, присутствовала в зале и горько
плакала. Его старая ассистентка сидела рядом и держала её руку. Сам Фенер ещё больше похудел за время предварительного
заключения. Он неподвижно сидел на скамье подсудимых. Эта скамья — тёмного дерева — была большой и широкой.
Мне как адвокату на этом процессе по
существу нечего было делать. Главный вопрос был не столько юридический, сколько
философский. Что является смыслом наказания? Зачем провинившегося вообще
наказывать? В своей речи я старался доискаться до причин. По этому поводу
существует масса теорий. Наказание должно устрашать преступника, наказание
должно защищать нас от злоумышленников, наказание должно удерживать от
повторного преступления, наказание должно компенсировать причинённое зло. Закон
основывается на всех этих теориях вместе взятых. Но в данном случае ни одна из
этих теорий не работала. Ясно, что Фенер никого не
убьёт снова. Неправомерность содеянного очевидна, но
степень вины оценить было непросто. Как отмерить необходимое, но и
справедливое, возмездие?
Это была длинная речь. Я рассказал всю
его историю. Я хотел, чтобы все почувствовали, что Фенер
полностью исчерпал отпущенные ему силы. Я говорил, пока не заметил, что мне
удалось достучаться до членов суда. Когда один из судебных заседателей
доброжелательно кивнул мне, я понял, что могу замолчать и вернуться
наконец на своё место.
Фенеру дали
последнее слово. Подсудимого выслушивают всегда в самом конце процесса, и под
этим впечатлением суд удаляется в совещательную комнату. Фенер
поклонился, руки его были сложены. Ему не надо было заучивать свою речь, это
был краткий итог всей его жизни:
«Я любил мою жену, но
в конце концов убил. Я всё ещё люблю её, я так ей обещал. Она и теперь остаётся
моей женой. Так будет до самой моей смерти. Но я нарушил свою клятву. И теперь
должен как-то жить со своей виной».
Фенер снова
сел и замолчал, уставившись в пол. В зале стояла тишина, даже председатель
выглядел растерянным. Потом он объявил, что суд удаляется на совещание, а
приговор будет вынесен только на следующий день.
В этот вечер я ещё раз посетил Фенера в тюрьме. С ним ничего особенного не происходило. Он
только всё вертел в руках какой-то помятый конверт, из которого достал потом
спасённую некогда свадебную фотографию.
Он всё водил пальцем по лицу жены. Верхний глянцевый слой уже давно стёрся, её
лицо стало совсем белесым.
——
Фенеру дали три года, но меру пресечения изменили и из
тюрьмы отпустили. Он отбывал наказание лишь при частичном лишении свободы. Это
означает, что осуждённый проводит в тюрьме только ночь, а днём находится дома,
но при условии, что он обязательно где-то работает. Было нелегко найти для
72-летнего Фенера какую-то работу. Выход из положения
придумала его сестра: Фенер зарегистрировался как
торговец фруктами и продавал яблоки из своего сада.
Четыре месяца спустя в мою адвокатскую
контору пришёл ящик с десятком красивых красных яблок. К ним была приложена
записка: «В этом году яблоки удались. Фенер».
Перевела
с немецкого Марина Науёкс