Опубликовано в журнале Студия, номер 14, 2010
* * *
На Кудыкину гору забраться
И оттуда смотреть весело,
Как двужильные сельские братья
Первачом подпалили село.
Всё в дыму и немыслимой гари,
Нет просвета, и всё трын-трава.
В этом винном разгульном угаре
Полыхают овины, дома,
Скирды сена, сараи, амбары,
Благо – во поле выгнали скот.
Над Россией гуляют пожары
Веселится кудыкин народ.
Полыхают любовь и надежда,
Кочет трижды на церкви пропел,
И смежает Господь свои вежды,
И от слез его лик онемел.
Картина
Да, это я, но только впавший в безумие…
Из писем Ван Гога
психушки заперты на ключ.
В витринах ангелы в обнимку
плывут среди картонных туч.
Блеск лакированных ботинок.
Осенний облетевший граб.
И постаревшая ундина
храпит в коробке из-под шляп.
На сердце муторно и смутно,
и вдоль чернеющих оград
по лужам в мокром перламутре
кареты катятся назад.
Крошатся стены, на которых
картины вянут как цветы,
и полупьяная оторва
топырит над тобой персты.
Твои разграблены картины,
мольберт пылится на полу,
и стриптизерша за полтинник
бросает трусики в толпу.
* * *
Не время для русской рулетки,
исчерпан мальчишеский срок –
в клозетной расшатанной клетке
вколачивать крюк в потолок.
Ночами расхристанный кочет
горланит, природу поправ,
и вновь за холмами грохочет
тяжелый товарный состав,
но некуда ехать, покуда,
как вдовы, ветра голосят,
и в старом буфете паскудно
пустые стаканы звенят.
* * *
Полусырые ветки
штурмом берут грачи.
Бравые малолетки
взвизгивают в ночи.
Ходят, как поршни, бедра,
рысьи зрачки горят.
Это посланцы черта
сдали в аренду ад.
В девичьем общежитье
мартовский сбор Сирен.
Что ж, мужики, держитесь,
страшен любовный плен.
Уши залейте воском,
встаньте лицом к стене.
Женщины диким войском
движутся по весне.
* * *
Потертые и тусклые копейки,
и звонко целовались на скамейке
на берегу дымящейся реки.
Мы были юны, жили без затей,
и булки хлеба скармливали чайкам,
и выбегали в солнечных фуфайках
из домика в сугробы январей.
Вина хмельного выпитый кувшин
еще пьянит. Поскрипывают ставни,
но нищие на паперти нам стали
с улыбкою протягивать гроши.
* * *
Отпела скрипка, и шарманка,
гремя булыжной мостовой,
нас вывернула наизнанку
своей пропащей простотой.
Игра закончилась до срока
изломом вздернутых бровей,
и в ледяной гербарий окон
вмерзают крылья снегирей.
И ты, в ночи летящий ангел,
в слепящем серебре порош
на одиноком полустанке
любви, как милостыни, ждешь.
И это только лишь начало,
еще метель над головой
начнет блаженными ночами
светиться вольтовой дугой,
и нас затянет в снежный омут,
в петлистый свой круговорот,
где воздух высвистан из комнат
и темен лестничный пролет.
Пир
Закончим пир прокисшею похлебкой,
пригарок каши соскребем со дна
и соберем в картонную коробку
всю мишуру просвистанного дня.
Еще нас не отпели петухи
и с молотка не сбыли по дешевке.
Мы на пиру, как в газовой духовке,
замаливая наскоро грехи,
печем их вновь и вновь, и второпях
летим на разухабистых санях
и, раздувая угль, печали множим
и на колени падаем в прихожих
любовниц, разодетых в пух и прах.
Когда бы знать и на какой подстилке
и на полу каком настанет час
нам подбирать своей судьбы опилки,
мешки б соломы загодя припас,
гагачьим пухом зарядил матрас,
под коим из-под огненной горилки
бутыли толстой пылью обросли.
Ликует пир. Застрельщица весна
еще в бреду, в агонии чахотки
от зимних свистоплясок ледяных,
взвалив на спины бешеных ослиц
хлеба и фляги мутного вина,
пускается в альковные утехи
достойные казарменных блудниц.
Рядится в мешковину, и прорехи
зияют на округлостях срамных,
и грех от них не тронуться умом…
Сойду с ума и внутренности выну
и вынесу их в баке бельевом
на скотный двор, где едкая резина
чадит над ослепительным костром.
Не человек, а неба укоризна,
собрание фантазий и капризов,
да видно, с веком век мой не совпал.
Как резок перепад температуры.
Давно возница дровни променял
на ящик смертоносной политуры
и всех к далекой матери послал,
куда впускают запросто, без визы,
без паспорта с отметиной въездной.
Осталось дотянуться до карниза.
Закончить пир – и обрести покой.
* * *
Она ушла – и съежилась листва,
свое дупло покинула сова,
свернулось небо. Трубчатый тростник
к волне от ветра сирого приник.
Как быстро наступили холода,
окостенела в озере вода.
Снег повалил. Такие, брат, дела,
и суть не в том, что женщина ушла.
* * *
Н. Кашину
Ничего не успели сказать
На перроне в прокуренной чайной.
Так давай же с тобой вспоминать,
Как мы жили на свете случайном.
Как бревенчатый строили дом,
К небу вытянув тощие выи.
Шли слепые снега за окном,
И ветра привокзальные выли.
Свято верили в чудо любви,
Но приходится нынче признаться,
Что и рифмы точнее “крови”
Нам придумать уже не удастся.
Почернел недостроенный дом,
И березы в снегах околели.
Всё прекрасно. Отчизна кругом,
Преклонить только негде колени.
Ноябрь 1918
Промозглый ветер, грохот жести,
забор с зияющей дырой.
В свое фамильное поместье
вернулась фрейлина с сумой.
Не раз воспетая богемой,
кокетка в стане недотрог,
в кафешантанах и гаремах
сорвет плаксивый голосок.
Затем напишет в мемуарах,
как лысый атеист в очках
сулил ей шубы, и амбары,
и пятистенок в Соловках.
Стая
Над безоблачной планетой
стая хищников кружит.
Перевернутое лето
напряглось, как динамит.
Стая ужасом объята.
Крылья в траурной кайме.
Наступает час расплаты
на отверженной земле.
И услышал в общем гаме,
как у смертного одра
бьет неистово крылами
черных ангелов орда.
* * *
Всюду зависть и правит мошна,
книгу новую пишет апостол, –
дескать, смерть на миру и красна,
но уже не хватает погостов.
Всё тревожней кричит коростель,
видно, чем-то всерьез озабочен,
и планета висит на кресте,
что ее сыновьями сколочен.