Опубликовано в журнале Студия, номер 13, 2009
В этом номере журнала мы продолжаем публикацию глав, не вошедших в книгу известного диссидента Михаила Агурского “Пепел Клааса” (Иерусалим,1996). Редколлегия.
ТРАНСФИНИТИЗМ
И угас твой пыл, И угас твой жар. Жаль, Мойше-Лейб, Жаль… Эзра Фининберг в переводе Д.Бродского |
Летом 74 года уезжал отказник Лев Либов, химик по профессии. Я пришел на его проводы. Раньше я никогда у него не был и был удивлен, когда убедился, что он жил в том самом доме, где некогда жил Володя Слепян — 16 лет назад. Мне даже показалось, что я вхожу в тот же подъезд. В разгаре проводов я спросил хозяев, помнят ли они художника, уехавшего в Польшу? Хозяева переглянулись. Я был в квартире Слепяна, а жена Либова была сестрой Володи! Такова жизнь! Все эти годы до меня доходили слухи о Слепяне, и не только слухи. Приехав во Францию, Володя быстро развернулся. Он предложил новое направление в искусстве — трансфинитизм. С группой поклонников, которыми он быстро обзавелся, выезжал на глухое загородное шоссе, где не было движения, раскатывал на нем рулон газетной бумаги и в присутствии зрителей и журналистов начинал двигаться вдоль рулона с кистью и красками в руках без заранее обдуманного плана. Его художественный экстаз достигал своего предела в какой-то точке, и именно этот фрагмент рулона и был искомым произведением искусства. Олег Прокофьев дал мне в Москве (это было, когда я еще жил на Арбате, т.е. до 67-го года) два номера маленькой газеты └Transfinite“, которую Слепян сам издал в Париже. Его поклонники объявляли трансфинитизм революцией в искусстве. Приводились цитаты из статей о его искусстве в различных газетах, откуда было ясно, что он побывал не только во Франции.
Но Володя был непредсказуем. Говорили, что его пригласил к себе Пикассо, что означало большое признание. Но в последний момент Слепян к нему не пошел. Взял и не пошел. Вероятно, решил, что один художник не должен зависеть от другого. Совершенно неожиданно и категорично он бросил искусство и занялся техническими переводами, быстро разбогател, организовав собственную фирму на бульваре Сен Жермен.
Но его сестру ждало тяжелое испытание. Её муж Либов, приехав в Вену, неожиданно от нее отказался. Его ждал в Израиле кто-то другой. Такой был шустрый парень. После его отъезда в «Вечерней Москве» появилась статья, в которой говорилось, что в его вещах было найдено семь икон, которые Либов пытался незаконно вывезти. Слепаки сказали мне, что это было правдой. Легко догадаться, что для Либова эти иконы не были предметом религиозного почитания. Таких Либовых было немало среди отказников. Были и почище.
ВЕТЕРИНАРНАЯ АКАДЕМИЯ
Покуда Америка в яме подвала Ни дяде, ни тете дышать не давала, В России народ победил навсегда, И стали счастливыми люди труда. Зяма Телесин в переводе А.Безыменского |
В МГУ Тата, как и следовало ожидать, не прошла, несмотря на то что занималась в кружке энтомологии, куда ее в свое время пригласил Евгений Сергеевич Смирнов, получала грамоты на олимпиадах и училась в классе с биохимическим уклоном. После этого она подала документы на биохимический факультет Ветеринарной академии. Она получила все пятерки, но по сочинению тройку, что уничтожало все ее шансы. Имея за собой опыт МИФИ 50-го года, я поспешил в приемную комиссию. Уже давно было официально введено правило, что каждый поступающий мог видеть свою письменную работу. Просматривая сочинение, я не обнаружил в нём ни одной ошибки!
— За что же тройка?
— За стилистические ошибки.
— Какие? У вас есть формальное определение, что такое стиль?
Председатель приемной комиссии по литературе, не говоря ни слова, переправила оценку на «четыре»:
— Мы приглашаем преподавателей из средних школ, и они нам такие фокусы выкидывают!
После этого я считал, что поступление обеспечено. Но принята она не была, ибо проходной балл, учитывавший и школьные отметки, был 23,5. Экзамены носили характер отрепетированного спектакля. Свободный конкурс был лишь инсценировкой, ибо проходной балл был установлен заранее.
Я пошел с Татой к проректору Академии Абуладзе. Разговор протекал очень мирно. Проректор объяснял, что преимущественно право на прием имеют выходцы из сельских местностей. Но это было фикцией, ибо причислялись к сельской местности города-спутники Москвы, как например, Люберцы, а кое-кому были оформлены фиктивные справки о работе в сельской местности.
Неожиданно во время мирного разговора Абуладзе вскочил и безо всякой видимой причины заорал:
— Убирайтесь отсюда! — явно стараясь спровоцировать скандал. Я опешил, но уходя пообещал ему, что он об этом пожалеет. Я немедленно настрочил жалобу в несколько адресов, выяснив слабые места Ветеринарной академии. Я рассчитывал на то, что мое положение зубастого диссидента со связями поможет в деле. Кроме того, я опять таки полагал, что ГБ вмешается в это дело и будет на моей стороне из-за своих соображений.
Спрашивается, зачем я это все делал, собираясь уехать. Во-первых, я вовсе не был уверен в том, что меня выпустят, а тем более в ближайшее время. Во-вторых, я боялся, что Тата будучи выбита из процесса учебы даже на короткое время, вообще отобьется от нормального ритма и потом ее нельзя будет в него возвратить.
Через недели две Тате позвонили и сказали, что она принята! Академия сделала ход конём. Под мою жалобу она добилась ещё девять новых мест для студентов. Тата была одной из них, так что я осчастливил ещё восемь человек. Я выиграл еще один бой.
ПИСЬМО К ВОЖДЯМ
Высылка Солженицына и отъезд Наташи, его жены, которую я пошел провожать на аэродром, сблизил меня с его кругом молодых знакомств, а в особенности с Димой и Таней Борисовыми, Машей Слоним, Сашей Горловым и Аликом и Ириной Гинзбург, которые поселились в нашем же Беляево-Богородском. К ним примыкал также и Феликс Светов с Зоей Крахмальниковой, и Владик Зелинский с женой Наташей.
Вскоре после высылки Солженицын опубликовал свое нашумевшее «Письмо к вождям». Последовали комментарии Сахарова и Роя Медведева. Написал свою статью и я. Рой предложил мне собрать разные отзывы на «Письмо» и сделать из них сборник. Я охотно на это согласился, причем, согласно моему замыслу, отзывы должны были принадлежать противоположным течениям.
К отзывам Сахарова и Роя я добавил статьи Левитина-Краснова, Толи Иванова, Осипова, Бородина, Шиманова, Раисы Лерт, двух левых псевдонимщиков, один из которых, Абовин-Егидес потом эмигрировал, а другой был старый и очень симпатичный троцкист, больше полжизни отсидевший в лагерях. Были и другие авторы. Составив сборник, я столкнулся с трудностями. Сахаров из-за оппозиции к Солженицыну не хотел его поддерживать. Но и сам Солженицын в Цюрихе не испытал по его по поводу никакого энтузиазма, вероятно, полагая, что там слишком много критики в его адрес. Я уверен, что здесь он ошибся. Это был уникальный документ, и сам факт, что все разнородные люди согласились в этом участвовать, сам по себе говорил о многом. То, что он не вышел в свое время было, я уверен, большой потерей.
Я позвонил с Центрального Телеграфа в Цюрих открыто и спросил Наташу об их отношении к сборнику:
— Мы этот сборник поддерживать не будем. Одна ваша статья стоит всего сборника — успокаивала она меня. Но я желал бы видеть его в печати весь.
До отъезда я сделал еще одно его самиздатское издание. К нему примкнули еще Лев Копелев, а также, к моему удивлению, бывший шустрый журналист Александр Янов, с которым у меня были общие знакомые в лице Гриши Розенштейна и…Толи Иванова. Но и этот вариант сборника не увидел свет. Андрей Твердохлебов сказал, что в этом сборнике очень заинтересован некто Ригерман, уехавший из России в 71 году, и с тех пор осевший в Европе. Я попросил передать единственный экземпляр сборника, находившийся на Западе, ему, и несмотря на мои настойчивые усилия, он держал его у себя несколько лет, никому не отдавая, пока актуальность сборника не свелась на нет. Я не знаю, чем руководствовался в этом Ригерман. Сборник этот в настоящее похоронен в известной братской могиле в Мюнхене, называемой «Архив Самиздата»…
ВИКА ФЁДОРОВА
Он жаден к деньгам, к человеку свиреп, Он доллары щиплет, как нищие хлеб… Зяма Телесин в переводе А.Безыменского |
В августе я получил для передачи Зое и Вике Федоровым два письма на английском. Это были известные и более чем известные имена. Зоя была одной из наиболее популярных кинозвезд до войны и во время войны. Она отсидела восемь лет, а затем снова стала кинозвездой в амплуа пожилой боевой бабы. Виктория, ее дочь, тоже стала звездой.
Через мои руки уже проходил раз пакет с вырезками из журналов о Вике для передачи в Америку. Краем уха я слышал об этой истории. Зоя сидела за связь с американским военным летчиком, который потом стал адмиралом. Вика был их дочь. Пакет с вырезками предназначался адмиралу. Деталей же я не знал. Федоровы раньше поддерживали связь с Западом через Лену Семеку, которая уже уехала. Знать Федоровых я не знал и знать не мог. Это был мир кино, в который я никогда не был вхож. Я тут же позвонил по указанному в письме телефону. Трубку взяла Зоя.
— Вы меня не знаете, — объяснил я, — я хочу видеть вас по важному делу, но это не телефонный разговор.
Голос Зои заметно дрогнул::
— Приходите …
Вскоре я был у нее в доме, рядом с гостиницей «Украина».
— Вам два письма на английском из Америки.
— Я так и знала, — разволновалась Зоя.
— Прочесть?
— Читайте, читайте, — стала она торопить.
Одно письмо было ей, другое Вике. Я редко держал в руках выражение такой человеческой силы. Адмирал Джексон Тэйт умирал. Он напоминал Зое, которую не видел 34 года, как держал ее в объятьях 9 мая 45 года. И он, и она были уже стариками, и меня поразили свежесть его памяти и ощущение того, как это было для него важно сейчас на пороге смерти. Он слал Зое последний поклон. Вике, которую он никогда не видал, адмирал передавал благословение и писал, что распорядился, чтобы часть его наследства перешла ей. Вика в это время была на съемках в Калуге. Пока я сидел у Зои, раздался звонок:
— Вика! Это то, то самоё! — радостно закричала Зоя, — Хочешь сама поговори! — и передала мне трубку.
— Здравствуйте, Вика, — начал я, — Есть о чем поговорить. Все будет в порядке.
— Правда?
— Конечно, правда!
Вскоре Вика вернулась. Я прямо ее спросил:
— Хотите уехать в Америку?
— Да, очень.
— Уедете, если будете меня слушаться.. Обещаете?
— Обещаю, — твердо сказала Вика и сдержала свое обещание.
Было несколько причин, почему я ей хотел помочь. Во-первых, и это главное — просто так. Во-вторых, мне было это интересно. В третьих, это давало мне сильный козырь в моей психологической войне против властей. В четвертых, я полагал, что эта история поможет общему делу, так как покажет еще раз человеческий аспект эмиграции. В пятых, это было еще одним разоблачением сталинского террора. Я сразу составил план действий. От имени Вики я написал адмиралу письмо (по-английски, я уже умел это делать, благодаря урокам), в котором просил, чтобы он срочно прислал ей гостевой вызов. Я просил также начать юридический процесс удочерения.
Я немедленно познакомил Вику с моим другом, новым американским консулом Джимом, и рассказал ему об этом деле, прося срочно связаться с адмиралом.
В конце августа Крис Рен, заменивший Рика как корреспондент “Нью-Йорк Таймс”, привел ко мне нового корреспондента “Лос-Анджелес Таймс” Боба Тота. Под большим секретом я рассказал им, что готовится большой scoop, но чтобы они ничего не делали без моего сигнала. Я сразу оценил возможности именно
“Лoc-Анджелес Таймс” для этой истории, как близкой к Голливуду.
Через месяц мне пришла в голову мысль: а что если прямо позвонить адмиралу, телефон которого я знал через Джима. Я предложил Вике заказать разговор на мое имя с Центрального Телеграфа. Мне ннечего было терять… Минут через десять нас позвали в кабину. Мы втиснулись туда вдвоем.
Ответил ровный и отнюдь не старческий голос.
— Я звоню по поручению вашей дочери. Она стоит рядом, — сказал я и передал трубку Вике.
— I love you , — нашлась Вика.
— I love you too, — ответил ей отец.
— Вы получили письмо? – спросил я.
— Я задержался с ответом, потому что мне делали операцию на сердце. Я всё сделаю как можно быстрее.
Адмирал Тэйт не умер! Он жил и здравствовал. Викуша была в восторге. Это был первый в её жизни разговор с отцом. От радости она обняла и расцеловала меня.
ПРОВОДЫ ЛЕВИТИНА-КРАСНОВА
Уж нет бунтовщиков на площадях Москвы
Илья Рубин
Целый слой Москвы снимался и уезжал на Запад. Уехал Алик Штромас в Англию по приглашению своей сестры, которая была давным-давно замужем за английским лордом. Уехал Андрей Волконский с помощью фиктивного брака на еврейке. Вдогонку его стали звать Андре Жид.
Уехал Володя Максимов, который развернулся на Западе с быстротой молнии, и уже принимался издавать там журнал «Континент». Уехал Саша Галич, с которым мы успели подружиться перед отъездом. Уехал Виктор Некрасов. Если Максимова и Некрасова выпустили по гостевым визам в Западную Европу, от лиц еврейского происхождения, даже если они заведомо не ехали в Израиль, требовали вызова только из Израиля. Галича, например, не выпускали до тех пор, пока он не подал заявления в Израиль. Такая же судьба ждала полуеврея Анатолия Эммануиловича Левитина-Краснова, христианина по рождению, а не по выбору.
Как-то раз на праздничном обеде в праздник Покрова в Духовной Академии кто-то обронил сакраментальную фразу про него:
— Это в нем его еврейская половина играет…
Левитину-Краснову было выслано множество приглашений от различных христианских организаций. Но власти знали, что делают. Пока на его еврейскую половину друзья не прислали вызов из Израиля, его не выпускали.
На его проводах я встретил Николая Эшлимана. Он странно изменился. Это был сухой, ушедший в себя человек. Куда делась вся его прежняя вдохновенность. Я попытался выяснить, чем он дышит, и увидел, что его сомнения зашли гораздо дальше, чем оппозиция правящему духовенству. В его душу закрались капитальные сомнения и трудно сказать, был ли он тогда верующим.
На проводах я, к удивлению, встретил ещё раз и бывшего доцента СТАНКИНа Галанова. Я уже писал, что застал его в 54 году в Главной Военной Прокуратуре. Выяснилось, что он кадровый «религиозник». Кстати, Коля Парин с неменьшим удивлением узнал от меня в своё время, что бывший преподаватель Рыбного института ихтиолог Коншин не просто верующий, но и плодовитый анонимный богослов.
ВРАЖДА К ОСИПОВУ
Ведь совесть — это Вечный Жид, И Вечный Жид — добро. Борис Камянов |
Мои отношения с Осиповым продолжали укрепляться. Он приободрился и собрал первый номер нового самиздатского журнала “Земля”. Я передал “Землю” корреспондентам, и имя Осипова снова зазвучало по радио. Тем не менее, с первых попыток Осипова восстановить отношения с диссидентами, в чем я ему активно способствовал, я стал натыкаться на глухое сопротивление. Его долго не хотел поддерживать Сахаров, находившийся в данном вопросе под влиянием своей жены.
Вскоре мне пришлось столкнуться с еще одним неприятным проявлением этой вражды. Была освобождена Сильва Залмансон. По дороге в Израиль она заехала в Москву. Осипов попросил меня устроить с ней встречу. Его жена Валя Машкова сидела с Сильвой в лагере, и у них были добрые отношения. Он хотел передать Сильве привет от Машковой, но, кроме того, еще раз пытался возобновить отношения с более широкими кругами. Я привез его на квартиру, где можно было увидеть Сильву и готов был провалиться сквозь землю. По чьему-то «доброму» совету, Сильва повела себя с Осиповым крайне высокомерно, от нее не отставали и прочие. Было стыдно за них — Осипов ехал к ним с открытой душой. Вскоре его снова арестовали. Я собрал подписи в его защиту. Согласился поставить свою подпись и уже уезжавший Воронель.
ОТВЕТ ИЗ ФЛОРИДЫ
Вот слышится крик — полисмены лютуют. Вот слышится стон — это негра линчуют. Зяма Телесин в переводе А. Безыменского |
В середине октября я уехал на неделю в Гагры. Я устал и хотел перевести дух. Это было время суда над Польским, ради которого я много сделал и, в частности, убедил прийти на суд Андрея Дмитриевича.
В Гаграх я прочел «Герцога» Сола Беллоу, которого мне прислала из Америки Лорел Гульд. Если «Мистер Сэммлер» показа мне очень близким, то куда ближе оказался «Герцог», в котором я усмотрел много личного, пугающе много. Я уже не говорю о переписке Герцога с покойным В. В. Розановым, моим мистическим «предком».
В Москве я узнал от Джима, что адмирал прислал Вике вызов. Пришло время действовать. Я сочинил Вике письмо для Театра — студии киноактера, где она числилась в штате. Вика объясняла, что просит визу на три месяца, чтобы повидать отца. Письмо на работу нужно было для того, чтобы получить характеристику в ОВИР, без чего заявления не принимались.
Вику вызвали на заседание месткома. Я засел рядом в коридоре. Через полчаса она вернулась расстроенная. Характеристку ей не дали, ссылаясь на ее неустойчивое поведение. Личная жизнь Вики и впрямь была сложная, она сама ее честно описала позже в своей книге. Но жизнь Вики была нисколько не сложней, чем у других киноактрис в любой части земного шара. И уж во всяком случае, на этом основании нельзя было отказывать ей во встрече с отцом, с которым она была разлучена исключительно из-за бесчеловечия режима.
Я не хотел толкать Вику на радикальные шаги и советовал исчерпать до конца легальные возможности, прежде чем играть ва-банк. Была еще одна инстанция, куда она могла апеллировать, — Мосфильм.
В это время в Москву приехала из Америки Ирина Кирк, которая начала всю эту историю пятнадцать лет назад. Она первой связала адмирала с Фёдоровыми. Ирина мечтала написать об этом бестселлер.
— Ира! — предупредил я ее, — эта история скоро выйдет из-под контроля. Оформите с Викой какой-нибудь договор.
— Мелик! — строго сказала Ирина, — не учите меня, как делать дела. У меня всегда было уважение к американской деловитости.
— Ну-ну! — только и оставалось мне сказать.
Тем временем мы стали похаживать с Викой в Дом кино и другие места. У нее было много друзей, вокруг неё всегда собиралась компания. Коньком Вики были анекдоты. Однажды за вечер она рассказала мне, чтобы не соврать, анекдотов 200, которые я тут же, из-за их обилия, позабыл. Но зато я хорошо запомнил, как артисты Мосфильма, спустив в командировках все деньги, умудряются все же напиваться допьяна. Один из рецептов был мне известен и раньше: макать в водку хлеб и сосать его. Но зато другой рецепт был отмечен печатью гениальной изобретательности и был, вероятно, результатом многих экспериментов. Выпив четвертинку на троих, собутыльники клали головы на горячий радиатор и быстро доходили до кондиции.
Вика один раз была за границей — в Египте. По дороге в Каир известный киноартист Петр Глебов учил остальных:
— Главное, не выпускать из рук чемоданы, а то их тут же схватят феллахи, а потом придется платить.
Когда артисты вышли в Каире из самолета, Глебову пришлось целоваться и обниматься с пришедшими встречать египтянами. Волей-неволей он выпустил из рук свой чемодан. Когда оглянулся, было поздно. Его чемодан сжимал в руках счастливый феллах. Пораженный до глубины души Глебов приблизился к феллаху с угрожающим шепотом:
— Отдай, сука! Отдай, сейчас же, кому говорю!
Перепуганный феллах выпустил добычу.
“ГЛЫБЫ”
Чудо-юдо рыба-кит! — Оттого твои мученья, Что без божия веленья Проглотил ты средь морей Три десятка кораблей… — Если дашь ты им свободу, Снимет Бог с тебя невзгоду. Петр Ершов, «Конек Горбунок»
|
Шафаревич сообщил, что все готово и что пришла пора устраивать пресс-конференцию, которую раньше Солженицын планировал на апрель. В тот же день Солженицын устраивал пресс-конференцию в Цюрихе. С Нильсом Удгаардом был давний уговор, чтобы он дал знать о времени этой пресс-конференции другим. В назначенный час на квартиру Шафаревича пришло пятнадцать корреспондентов. С нашей стороны были Шафаревич, Дима Борисов, Женя Бapaбанов и я. Каждый из нас сделал свое заявление. Я говорил о том, что представляю в сборнике, который Солженицин окрестил “Из-под глыб”, еврейское национальное движение, что с моей точки зрения свидетельствует об общности русских и еврейских интересов.
Корреспонденты решили проигнорировать появление «Глыб», как мало существенное явление. В Москве же и иностранное радио на русском языке только об этом и говорили. За границей сборник не имел желаемого эффекта. Если бы Солженицын был в это время в Москве, дело было бы иным.
ТУЧКИ
Безбожник, лентяй, дармоед! Тебя развенчал твой сосед. А ну отвечай, почему ты Молился не больше минуты? Моше Тейф в переводе Ю.Мориц |
С некоторых пор мое имя стало весьма популярно в еврейском мире. Появились даже майки и значки с моим имением. Конечно, я не мог соревноваться со Слепаком или Польским, но был уже известен.
«Глыбы » дали новый импульс этой известности, уже за пределами еврейского мира. Я добился одной из своих целей. Я освободился от страха перед системой. Я говорил вслух почти все, что думал. Многим моя дерзость казалась чрезмерной. Находившийся уже в Израиле Вика Раскин говорил:
— Ну это ясно. Он, наверняка, стукач. Почему ему всё сходит безнаказанно?
Безнаказанно мне это отнюдь не сходило. Угроза Александрова начинала сбываться. Начался тихий процесс моей дискредитации. Не знаю, кто первый пустил слухи о моем рудиментарном христианстве. Это невозможно проверить. Говорили, что первым начал в Америке Давид Азбель, другие указывали еще на кого-то.
Впрочем, процесс этот был вполне естественным. Раньше у меня не было врагов. Нечему было завидовать. Теперь было чему, и они не замедлили появиться.
Почти всем отказникам моего стажа и уровня известности заочно дали израильское подданство. Я просил об этом по телефону еще Саню Авербуха, которого на разговор со мною отпустили с Суэцкого канала. Результата не было. После моих настойчивых напоминаний мне передали, что я получу подданство в Израиле.
В телефонном разговоре с Гиршем Токером и Линой Бейлиной, бывшими в Канаде, им кто-то сказал, что про меня ходят слухи, что я вообще нехороший человек. Лина их обругала.
Мое участие в еврейских делах быстро усиливалось, авторитет также возрастал, но в отношениях с американскими евреями я стал ощущать подозрительную настороженность. Меня это не удивляло, я давно был готов ко всему самому худшему. Чтобы нейтрализовать эти слухи, я счел нужным написать в Америку письмо:
“Мне стало известно, что среди американских евреев распространяются ложные слухи относительно моей национальной ориентации. Я считаю обязанным сказать, что главной своей целью я рассматриваю борьбу за будущее нашего народа. Я убежденный сионист и приеду в Израиль при самой худшей ситуации. История моей жизни, конечно, отличается очень сильно от большинства еврейских активистов (вся необходимая информация обо мне может быть получена от рабби Чарльза Херринга, Феникс, Аризона). Она началась давно, когда не существовало еврейского движения и не было никакой еврейской альтернативы. Теперь я глубоко убежден в том, что еврейская жизнь должна основываться, главным образом, на еврейском наследии, хотя я рассматриваю это наследие широко, следуя великому еврейскому философу Мартину Буберу.
Мне удалось установить много дружественных связей с неевреями. Я всегда старался убедить их в справедливости сионизма. Одним из них, как вы, вероятно, знаете, является Солженицын. Он даже пригласил меня (лишь одного еврея) написать статью в его сборник (см. журнал “Тайм”, 25 ноября). В своем выступлении на пресс-конференции в Цюрихе он подчеркнул, что я принял участие в этом сборнике как сионист.
Имея моральную поддержку еврейских организаций, я мог бы сделать больший вклад в укрепление позиции сионизма среди неевреев. Я был бы рад встретиться с представителем вашей или любой другой американской организации, чтобы прояснить свою позицию и свои взгляды. Пожалуйста, передайте о моем письме в другие еврейские организации”.
Прямого ответа на это письмо я не получил, но готов биться об заклад, что один из американских евреев, посетивших вскоре Москву, наводил обо мне справки.
Вдобавок из-за моих отношений с диссидентами разного рода возникло ложное представление обо мне, как изначально «демократи», т.е. как о нееврейском диссиденте. Эта репутация осталась за мной до сего дня.