Опубликовано в журнале Студия, номер 12, 2008
Может, тело одной породы с известняком,
Тайны нет – известное дело: вода с песком.
Вот и все, что будет: на камне соль,
Рыбий блеск и косточкой – буква ноль.
И без разницы даже для кораблей –
Под водой лежать ли, идти по ней,
Время жабрами дышит – мое пока –
До слияния с морем – известняка.
* * *
Словно фотография из мрака,
Выхожу из темноты парадной.
Никуда мне, кажется, не надо –
Может быть, в “Бродячую собаку”?
Там пройду под невысокой аркой,
Спрячусь в угол – сердце захолонет:
Одиночество моё – как яркий,
Раскалённый уголь на ладони.
* * *
Средневековая башня, и мы на уровне циферблата.
Ты – стрелка минутная, я – медленная часовая.
Плоть от плоти друг друга, плотью друг друга крылаты,
Смотрим на город мы, не узнавая
Улиц, а узнавая крыши.
Замерли, как перед дверью большого храма.
Я почти не дышу, ты тоже почти не дышишь.
Время на кончике ногтя сжалось до самой
Малой видимой точки. И мы отныне
Будем другими – что нам земные награды,
Если нам свадебный гимн на родной латыни
С самых высоких деревьев поют цикады.
Белые земли
Это радость свершенного дела,
Это робость последних минут.
Ты проснешься, а кто-то несмело
Скажет: “Разве не веришь? Я тут.
Помнишь белые-белые земли,
А над ними – рассветную нить?
Расстаются, скажи мне, затем ли,
Чтобы так по утрам приходить
И смотреть, прикоснуться не смея,
На изгибы коленей и рук…
Притяжение линий сильнее
Притяжения наших разлук,
Притяжение трепетной жизни –
Я с тобой, и не думай, что нет.
Ты проснешься, а в форточку брызнет
Апельсиновый поздний рассвет.
И сказать бы хотелось “малышка”,
Провести по затылку рукой,
Только руки горячие слишком
Для тебя – белоснежной такой.
И придется проститься несмело,
И покинуть твой белый уют”.
Это радость свершенного дела.
Это робость последних минут.
* * *
Очарованием старого трюка
привлеку тебя:
сделаю кукольный дом, а за дверкой
высажу сад настоящий.
Я – виноградный мальчик
с маленькой терпкой
косточкой в сердце. Дай руку –
вместе пойдём по саду.
Вот это багульник. А рядом –
боярышник, крупный, ветвистый,
розовый, празднично-белый.
Не убежишь, не скроешься – что ни делай
от этого гомона, этого птичьего свиста,
крокусов, бальзаминов, цветущих давидий.
Дальше – дорога к морю. Только не говори мне,
что ты устала. Идём, я покажу, где Овидий
стоял и думал – наверное, думал – о Риме.
Но ты так редко бываешь со мной, так часто с другими,
что мне и года не хватит всё рассказать подробно,
всё показать.
Крокус солнцеподобный
можешь с собой забрать,
если нельзя остаться. Если нельзя иначе.
Дверка – и путь обратный.
Я виноградный мальчик.
Твой виноградный.
На еврейском кладбище. Могила Цеби
Каждому хватит времени.
Хватит на всё. Больше не надо.
Смотришь глазами серыми
на ограду,
а за оградой –
бронзовый быстрый олень
и надпись: Цеби.
Белая-белая сирень
гроздьями – в небо;
друг другу мы вручены,
земная поросль,
и не разлучены –
просто порознь,
просто земля меж нами –
тонкая плёнка;
скачет олень ночами
к оленёнку,
и свысока
видит: Прага застыла.
Камень вместо цветка
брось на могилу,
брось и не бойся: цветы –
всё те же камни.
Скачет он сквозь кусты –
прямо в глаза мне
и разрывает вату
пространств – рогом.
Времени хватит, хватит,
времени много.
* * *
Не озноб – это мраморным взглядом боги
Осязают свой мраморный громкий город,
И меня, и мосты, и обветренные дороги,
И бессонный июнь, и апрель – а в апреле блестит, расколот,
Птичий лёд, и плывёт по реке к заливу –
До озноба эта река красива,
И темнеет, и льдится, и всё ей мало.
Я иду вдоль северного канала
И прошу как пленник – освобожденья –
Скорой бури прошу я и наводненья,
Чтобы было как прежде: небо, трава, болото,
Чтобы кто-то позвал. И обернулся кто-то.