Опубликовано в журнале Студия, номер 11, 2007
ЛЮДМИЛА БОБРОВСКАЯ
Защитники Севастополя
/ Главы семейной хроники /
Крымская война 1854-1855 годов, и особенно 349-дневная оборона Севастополя, оставили в памяти России неизгладимый след, сравнимый, быть может, лишь с памятью 1812 года. Эта война была проиграна, Севастополь сдан и возвращён только по мирному договору 1856 года. Но трагедия поражения не уничтожила в памяти людей вещей гораздо более важных, чем любая победа. Эта память бережно хранила саму атмосферу тех лет: волна патриотизма искреннего, а не официозного) охватила в те годы всю страну, объединила все сословия и состояния — от матроса и солдата до контр- адмирала, от царя до крепостного крестьянина. Этому есть много свидетельств.
Крымская война осталась в памяти своими неисчислимыми жертвами, среди которых три адмирала: Корнилов, Нахимов, Истомин, погибших на бастионах Севастополя после недавней блистательной победы в море, в Синопском бою, где они были в своей стихии, где была затоплена почти вся турецкая эскадра.
Среди защитников Севастополя, на опаснейшем, 4-м бастионе, воевал молодой Лев Николаевич Толстой, оставив для нас свидетельства этой войны в «Севастопольских рассказах».
Для меня Севастопольская оборона связана с памятью погибших там прямых родственников, моих предков: капитана 1 ранга Льва Андреевича Ергомышева, лейтенанта Августа Карловича Комстадиуса и его родного брата штабс-капитана Иосифа Карловича. Первые два также были моряками.
Ергомышев — мой прапрадедушка, Иосиф и Август Комстадиусы- родные братья его жены (и моей прапрабабушки) Марии Карловны (в девичестве Комстадиус). Эти имена я помню с детства из рассказов кузины моего отца, Марии Павловны Андреевой, которая была кладезем семейных преданий и легенд. В 60-70 годы XX века она решила проверить их достоверность и занялась настоящим исследованием: в архивах, музеях, библиотеках Москвы, Ленинграда, Севастополя, Феодосии она выписывала исторические свидетельства о жизни наших предков, и, дойдя до начала 18 века, составила генеалогическое древо нашего рода. Некоторые семейные предания не нашли подтверждения в этих документах, но зато были обнаружены неизвестные ранее факты, иногда совершенно невероятные.
Тогда, в 60-70-е годы я очень мало интересовалась работами моей тётушки, но в начале XXI века совершенно неожиданно для себя стала продолжателем её дела. В 2002 году в Праге мне буквально на голову свалился рукописный архив моего деда Петра Семёновича Бобровского (внука Льва Андреевича Ергомышева). Расшифровав небольшую его часть (у него был ужасный почерк) я была покорена этой личностью и через 2 года издала о нём книгу «На чужой стороне».* Результаты этой публикации превзошли все мои ожидания: я стала получать новые бесценные материалы.
На основе записей Марии Павловны, новых свидетельств и собственных изысканий я готовлю вторую книгу «На чужой стороне». Одну из её глав — о героях Севастополя – я и предлагаю читателям журнала «Студия».
Лев Толстой и Иосиф Комстадиус. История запрещённого военного журнала.
«Дело предательское, возмутительное […], мы отступили, потеряв 6000 храбрых. И мы должны были отступить, ибо при половине наших войск по непроходимости дорог не было артиллерии и, Бог знает почему, не было стрелковых батальонов. Ужасное убийство. Оно ляжет на души многих […] Господи, прости им. Известие об этом деле произвело впечатление. Я видел стариков, которые плакали навзрыд, молодых, которые клялись убить Данненберга.»1
Так писал Лев Николаевич Толстой в своём дневнике (2 ноября1854 г, Одесса) о сражении при Инкермане 24 октября, (под общим командованием генерала от инфантерии Петра Андреевича Данненберга). Вот что идёт дальше:
«В числе бесполезных жертв этого дела убиты Саймонов и Комстадиус. Про первого говорят, что он был одним из немногих честных и мыслящих генералов русской армии; второго же я знал довольно близко: он был членом нашего общества и будущим издателем Журнала. Его смерть более всего побудила меня проситься в Севастополь. Мне как будто стало совестно перед ним».2
Речь идёт об Иосифе Комстадиусе ( родном брате Марии Львовны Ергомышевой) . Его дружба с Толстым была кратковременной, но прочной, ибо была основана на общности взглядов и интересов. Толстому в год описываемых событий было только 26 лет, но он уже издал « Детство», Комстадиус был, вероятно, не старше своего друга (родился он позже 1826 года).
Общество, о котором пишет Толстой, состояло из офицеров, задумавших поднять общий культурный уровень армии, и особенно, солдат. Кроме подпоручика Толстого и штабс-капитана Комстадиуса, в него входило ещё пять человек: капитаны Фриде и Столыпин, штабс-капитан Баллюзек, поручики Шубин и Боборыкин.
Из
них особо надо выделить Аркадия Дмитриевича Столыпина, отца будущего известного
реформатора. Он подружился с Толстым именно в Крымскую компанию, и дружба их
продолжалась до смерти Столыпина (
По словам Толстого, все члены общества «несомненно выделялись из общего ряда уже тем, что, несмотря на кочевую походную жизнь по молдавским городам и местечкам, на повседневную обыденщину и пошлость жизни, штабную толчею и постоянную карточную игру, у них возникла и усердно поддерживалась мысль о надобности распространения просвещения и знаний в среде военных и солдат в особенности, и что тем или иным путём они хотели её осуществить».3
Вскоре среди друзей возникла идея о создании военного журнала. Он был задуман в сентябре-октябре 1854 года и должен был называться «Солдатский вестник» (позже название было изменено на «Военный листок»).
Среди бумаг Толстого сохранился его подробнейший проект. Программа журнала делилась на официальную и неофициальную часть. В официальной предполагалось помещать приказы о награждениях и сентенции (приговоры) военного суда за постыдные поступки, а так же реляции (сообщения) с различных театров войны. В неофициальной части — рассказы о быте офицеров и солдат, о подвигах отдельных отрядов и лиц, некрологи, описания края, жителей, характера и образа действия неприятеля. Кроме того, предполагалось помещать популярные статьи о правильном обращении с лошадьми и оружием, о нововведениях в военном искусстве. В каждом номере, кроме всего прочего, должны были печататься религиозные поучения воинам, а также публиковаться солдатские песни.
Главным редактором был выбран Толстой, средства на издание предполагалось образовать по подписке и из личных денег издателей. Позже авансировать всё дело взялись сам Толстой и Столыпин.
Редакция собиралась иметь постоянных корреспондентов во всех местах расположения русской армии и даже во флоте, готовилась открыть конторы в обеих столицах и других крупных городах России.
Толстой горел идеей своим журналом поддерживать дух войска, собирался сделать его очень дешёвым, предполагал давать в нём биографии и некрологи «хороших людей и преимущественно из тёмненьких». «Штука эта – писал он брату — мне очень нравится: во — первых я люблю это занятие, а во-вторых, надеюсь, что журнал будет полезный и не совсем скверный».4
Ходатайство офицеров о журнале было доложено главнокомандующему Горчакову в середине октября 1854 года, и он полностью одобрил план издания. 21 октября был доставлен пробный номер, редакционную статью к которому написал Толстой. Горчаков послал заявку на журнал военному министру для доклада Государю. На этом всё и закончилось. Ответ военного министра, полученный 21 ноября, совершенно разрушил все планы.
«Его величество, — гласит эта бумага, — отдавая полную справедливость благонамеренной цели, с каковою предположено было издавать сказанный журнал, изволил признать неудобным разрешить издание оного, так как все статьи, касающиеся военных действий наших войск, предварительно помещения оных в журналах и газетах, первоначально печатаются в газете «Русский инвалид» и из оной уже заимствуются в другие периодические издания».5
Таким образом, публикация в «Инвалиде» была своеобразной цензурой. Причина отказа, как писал Толстой к Ергольской в январе 1855 года, крылась или в том, что кто-то побоялся конкуренции и поэтому интриговал против журнала, или сама «идея была не в видах правительства».6
Толстой, однако, не мог так просто отказаться от этой идеи. Он пишет письмо Некрасову 11 января 1855 года, где просит его уделить в «Современнике» постоянное место для статей военного содержания. Он уверяет Некрасова: литературные достоинства этих текстов будут никак не ниже тех, что печатаются в его журнале («я смело говорю это, ибо статьи эти будут принадлежать не мне»7 — прибавляет Толстой) и, что немаловажно, они не доставят никаких затруднений в отношении цензуры. Толстой брал на себя обязательства посылать «Современнику» от 2 до 5 листов ежемесячно, плату за которые предоставлял установить Некрасову, но ставил ему условие печатать сразу всё, что будет прислано, без сокращений и исправлений.
«Признаюсь, — добавляет Толстой, — условие это, кажется слишком дерзко, и я боюсь, что вы не захотите принять его. Но ежели вы поверите тому, как много я дорожу достоинством журнала, которого я имею честь быть сотрудником, и признаете во мне несколько литературного вкуса, надеюсь, вы не захотите своим несогласием разрушить такую обоюдно-выгодную для нас сделку и предприятие не лишённое и общей пользы».8 В ответном письме (от 27 января 1855 года) Некрасов полностью принимал все условия Толстого. Несколько военных статей, написанных разными авторами, действительно появились в «Современнике», но очень скоро Толстой оказался в одиночестве. Он пишет в дневнике от 20 марта: «приходится писать мне одному — напишу Севастополь в различных фазах и идиллию офицерского быта».9
Таково происхождение «Севастопольских рассказов». Запрет на журнал направил энергию писателя в русло личного творчества, и в результате этого имя его стало известно не только во всей России, но и далеко за её пределами. Все три «Севастопольских рассказа» были напечатаны в «Современнике», и, печатая первый рассказ « Севастополь в декабре месяце», редакция давала подстрочное примечание об обещании автора ежемесячно присылать картины севастопольской жизни. Здесь явно звучит отголосок письма Некрасову, в котором Толстой стремился заручиться его поддержкой для публикаций военных статей, «которые будут принадлежать не ему», отголосок, исходивший из замысла военного журнала. И жанр военного репортажа, который чувствуется в тексте первого Севастопольского рассказа, говорит о том же. Успех этих рассказов был ошеломляющим, никто до Толстого не писал об ужасах войны так правдиво, с такой жестокой наглядностью. «Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который был, есть и будет прекрасен, — правда». Этими словами заканчивается «Севастополь в мае».10
Август Комстадиус.
Осаждённый Севастополь в письмах убитого офицера.
/1853-1855/
В 1890 году в петербургском журнале «Русская старина» Анна Карловна Дмитриева (урожд. Комстадиус) опубликовала письма своего брата Августа из осаждённого Севастополя.
Когда читаешь эти письма, невольно вспоминаешь «Войну и мир» и одного из её главных героев Николеньку Ростова, его влюблённость в царя, детскую искреннюю веру в Бога, нежную привязанность к родным, особенно к матери, к сёстрам. За всем этим стоит, действительно, русская старина, патриархальный уклад жизни, близость к земле, к природе. Гостеприимство и хлебосольство этих людей вошло в поговорки, а Отчизну любили, не задумываясь, без малейшего намёка на рефлексию. Отечество надо было защищать, и это была не простая обязанность, а долг чести. Понятие чести стояло очень высоко. Славными предками гордились, бесчестие было горем и катастрофой хуже, много хуже смерти. Честь рода, семьи хранили как зеницу ока. Честь Отчизны тоже. Всё это само собой разумелось, всё было естественно, всё это было нормой. (Отсюда-то и шёл отсчёт нарушения этой нормы — пошлости, вины, преступления.).
Вот фраза раненого Августа из письма к сёстрам 7 сентября 1855года (за неделю до смерти): «Сегодня пошло обо мне представление к золотой сабле. Ничего так не желал, как золотую саблю: это вполне военная награда и остаётся в семействе памятником прошлого».
Комстадиусы происходили из древнего шведского аристократического рода, они были лютеране, одно время жили в Польше. Дед Иосифа и Августа Фёдор (Фридрих) перешёл на русскую службу около1775 года и обосновался в Херсоне. Родоначальник этой семьи построил в Швеции город Комстат.
Всё семейство жило в деревне Дарьевка под Херсоном. Там родились и Август, и Иосиф, и Анна, готовившая к печати письма Августа и вышедшая замуж за Дмитриева, также раненного под Севастополем, и Мария, чей муж Лев Ергомышев прославился в Синопском бою и умер от ран, полученных при обороне Севастополя.
Отец их Карл Фёдорович Комстадиус служил в артиллерии, вышел в отставку в чине поручика, жил в своём имении, в 1820-35 годах был предводителем дворянства. Умер он в 1842 году, задолго до Крымской войны.
Мать Комстадиусов, Анна Львовна, была урождённая Альбрант. Её отец, французский эмигрант, лютеранин, принял русское подданство в 1812 году, в течение 18 лет избирался городской головой Херсона и получил русское дворянство в 1820 году. Её брат, генерал Лев Альбрант (о храбрости которого ходили легенды), был одним из героев Кавказа.
Из короткой биографии Августа Карловича, предваряющей письма, можно представить, как жили в те далёкие времена в России выходцы из других стран, семьи с глубокими аристократическими корнями. Август родился в 1826 году, и после окончания херсонской гимназии, в возрасте 14-15 лет начинает самостоятельную жизнь простым матросом в городе Николаеве. В этом возрасте гардемарином (самый низший матросский чин) он уже плавает в Чёрном море на фрегате «Адриаполь». А в 16 лет его к тому же переводят в балтийский флот, далеко от дома. Что такое работа матроса на парусном корабле, мы вполне можем себе представить, а ведь Август в то время был по нашим представлениям совсем ещё ребёнком. Он служит в Кронштадте, плавает по всему Балтийскому морю, и только через 7 лет в звании мичмана возвращается в черноморский флот. Здесь он крейсировал на корвете «Андромаха» у берегов Кавказа; последним кораблём был для него «Уриил». Очень краткая биография, из которой даже не ясно, когда он стал лейтенантом.
И ещё одного я не знаю, а как бы хотела узнать! Родители Августа (отец — швед, мать — француженка) были лютеранами по происхождению, а письма его раскрывают нам глубоко верующего православного человека. Когда, на каком этапе в быт этой семьи вошло православие? Ведь принятие русского подданства не было сопряжено с обязательным принятием православной веры.
Перехожу к его письмам.
Август неоднократно, с большим уважением упоминает в них мужа своей старшей сестры Льва Андреевича Ергомышева, в первом же письме от 3 декабря 1853 года он пишет:
«Севастополь ещё не пришел в себя после Синопской победы; всё ещё не веришь, чтобы можно было так блистательно и в то же время благополучно выйти из такого жаркого дела, в каком был наш флот (…) Правда, корабли были сильно повреждены, и вот как выразился Ергомышев (командир корабля «Великий Князь Константин») в своём представлении к Нахимову: «Победив неприятеля, нам предстояло ещё победить большое затруднение: поставить избитые корабли (…) в короткое время в такое положение, чтобы они могли переплыть всё Чёрное море в эту бурную пору; но Бог помог нам; попутный ветер самым благополучным образом довёл обезмачтовые коробли до Севастополя. Видно, наше дело правое, и, вынужденный воевать, государь с полной душевной верой заставил всю Россию повторить за ним молитву «Господи, на Тя уповахом, да не посрамимся во веки».
И дальше о Синопском сражении и Ергомышеве:
« Он (…) увидел, что неприятельские ядра направлены на корабль «Цесаревна Мария», на котором сидел Нахимов, и (…)поместился с своим кораблём так, что прикрыл «Марию» от большей части батарей и тем спас его. Нахимов, приехав на корабль « Константин», взял за руку Ергомышева и сказал: «Отныне я считаю Вас другом своим.» (…) В Севастополе много говорят об Ергомышеве и о наградах, которые его ожидают.»
О Нахимове он пишет с восхищением:
«Все приказы Нахимова исполнены простоты и благородства. На днях он устроил благодарственное молебствие на могиле Лазарева. (…) Мне очень жаль, что я не могу вам прислать приказов Нахимова, отданных им до битвы и после битвы; в них такой опыт и знание дела, что для моряка они должны иметь цену науки.»
Вот что пишет Август об отношении Нахимова к своим матросам:
«В это позднее время, несмотря на бурные погоды и на то, что корабли ломались от постоянной сильной качки, он упорно крейсировал 40 дней , выжидая неприятеля, и снял с себя тёплую рубашку, чтобы иметь право требовать исполнения обязанности от команды своей эскадры, которая почти не знала под конец, что значит сухая одежда, дрожала от холода, но не роптала, видя пример в начальнике, который писал в интенданство: »Я снял с себя тёплую рубаху и не надену её, пока вы не оденете моей команды».
Удивительно, но в том же письме от 3 декабря 1853 года Август как будто предчувствует свою гибель:
«…я убеждён, что в случае войны я, как Заруцкий, промаршерую тихим учебным шагом под песнью ядер и, как пророк Илия, вознесусь на небо, только на пороховом ящике».
Письма Августа полны патриотизма.
27 апреля 1854 года.
«Теперь дула орудий окаймляют все оконечности Севастополя. Английские пароходы, делая промеры, подходили к Балаклаве. Когда бы они скорее принялись за дело решительнее. Дай Бог, чтобы мы могли оправдать уверенность России в своё непобедимое воинство и доказать преданность и повиновение мудрости и воле нашего царя. Никогда чувство обожания к царю не было так сильно в сердце моём, как теперь. На днях пришёл к Зорину мужик из Козлова с просьбою, чтобы Зорин способствовал принятию его на службу. Чтобы испытать его, Зорин стал ему описывать бедствия войны, он отвечал: «Знаю, Ваше высокоблагородие; но буду я ранен, убьют ли меня, всё же, может быть, милость Божия направит штык мой в грудь хоть одного англичанина». Недаром государь сказал, что у него миллион войск, прикажет — будет два, попросит — будет три»
7 сентября 1854года.
« Я теперь нахожусь в батальоне, который ходит через день в цепь на северную сторону по берегу до Бальбека. И я поэтому вкусил удовольствие бессонных бивуачных ночей, и право весело, как-то особенно легко на душе. Правда, мы были далеки от опасности, но наш пост был засадою на случай неожиданной ночной вылазки англичан на берег и поэтому мы должны были не дремать, да и как было дремать нам, жаждущим увидеть неприятеля; разговорам, шуткам, смеху не было конца. Только что пришло известие, что неприятель тронулся с места и двинулся берегом к Севастополю;значит, скоро должно завязаться дело (…). Но как покоен Севастополь; на это спокойствие способна только Россия, уверенная в мудрость и великодушие своего царя.»
Август обладал несомненным литературным даром; особенно это чувствуется в его описаниях (там же):
«Помните, я писал вам, что стою на Малаховом кургане; теперь нас поставили на бульваре. Если бы это было немного ранее и при других условиях, мы были бы очень довольны нашей стоянкой, теперь же мы не замечаем красоты развёрнутых перед нами картин, а всё боимся, чтобы дождь не принял нас за деревья и не стал бы о нас заботиться. Густые облака уже несколько дней покрывают небо, которое ещё не решается обидеть нас, лишённых крова, но рано или поздно, конечно, выйдет из терпения и накажет нас за беспечность».
Наконец, Август получает возможность встречи с неприятелем, которой он так ждал. Об этом мы узнаём из того же письма 7-го сентября.
«Только что получил приказ быть в полной готовности отправиться с батальоном в действующую армию, которая стоит в 30-ти верстах от Севастополя. Вы не можете себе представить, как (…) этот приказ обрадовал меня; я боюсь только, чтобы не нашлось препятствий к его осуществлению».
5 октября был тяжело контужен Лев Андреевич Ергомышев, а 14 октября убит Иосиф. За неделю до того им удалось встретиться, но об этом в письмах всего одна фраза (7 октября): «Как я счастлив, что видел брата!» На похороны Иосифа, вероятно, приехали и мать, и сёстры, ибо писем об этом нет. Но в дальнейшем у него начинают встречаться фразы: «Благодаря Богу, я до сих пор даже не ранен», «Я до этих пор совершенно здоров» и т.п.
14 декабря 1854года.
«Я всё нахожусь на 4-ом бастионе, но уже командиром правого фарса. Бомбардировка стала немного живее, но нового ничего нет. Мы ждём войско, чтобы начать полевую войну. Каждый день к нам перебегает человек до 20 неприятеля. (…) Ежели не будете получать от меня писем каждую почту, пожалуйста, не беспокойтесь: не всегда можно найти время писать».
И теперь я позволю себе оставить на время письма Августа и напомнить читателю первый Севастопольский рассказ Толстого, где он много пишет о 4-ом бастионе.
«…вы хотите скорее идти на бастионы, именно на четвёртый, про который вам так много и так различно рассказывали. Когда кто-нибудь говорит, что он был на четвёртом бастионе, он говорит это с особенным удовольствием и гордостью; когда кто говорит «Я иду на четвёртый бастион», непременно заметны в нём маленькое волнение или слишком большое равнодушие; когда хотят подшутить над кем-нибудь, говорят: «Тебя бы поставить на четвёртый бастион»; когда встречают носилки и спрашивают: «Откуда?»- большей частью отвечают: « С четвёртого бастиона».11
Наконец, автор достигает цели.
«Так вот он, четвёртый бастион, вот оно, это страшное место!» — думаете вы себе, испытывая маленькое чувство гордости и большое чувство подавленного страха. Но разочаруйтесь: это ещё не четвёртый бастион (…) Чтобы идти на четвёртый бастион, возьмите направо, по этой траншее, по которой, нагнувшись, побрёл пехотный солдатик. По траншее этой встретите вы, может быть, опять носилки, матроса, солдат с лопатами, увидите проводника мин, землянки в грязи, в которые, согнувшись, могут влезть только два человека, и там увидите пластунов черноморских батальонов, которые там переобуваются, едят, курят трубки, живут, и увидите опять везде ту же вонючую грязь, следы лагеря и брошенный чугун во всевозможных видах. Пройдя ещё шагов триста, вы снова выходите на батарею, на площадку, изрытую ямами и обставленную турами, насыпанной землёй, орудиями на платформах и земляными валами. Здесь увидите вы, может быть, (…) морского офицера, который, заметив в вас нового человека, любопытного, с удовольствием покажет вам своё хозяйство (…), покажет вам из амбразуры и траншеи неприятельские, которые не дальше здесь как в тридцати-сорока саженях. Одного я боюсь, что под влиянием жужжания пуль, высовываясь из амбразуры, чтобы посмотреть неприятеля, вы ничего не увидите. А ежели увидите, то очень удивитесь, что этот белый каменистый вал, который так близко от вас и на котором вспыхивают белые дымки, этот-то белый вал и есть неприятель – он, как говорят солдаты и матросы».12
Отныне вся жизнь Августа Комстадиуса ( а жить ему осталось меньше года) будет связана с 4-м бастионом. С этого момента заметно меняется сам тон его писем, исчезает молодечество, восторженное отношение к славе русского оружия, уверенность в неприступности Севастополя. Он уже не пишет о грядущей победе, его занимает другой вопрос: кто будет тот счастливец, что доживёт до окончания всего этого кошмара.
Но Август не жалуется, не падает духом. Наоборот, он беспрестанно успокаивает родных.
Вот письмо 16 декабря 1854 года.
«Тороплюсь вам сказать несколько слов. Из того, что я пишу, вы можете заключить, что я, благодаря Бога, здоров и продолжаю переговариваться с неприятелем с помощью мортир; но теперь положение наше на бастионе очень облегчено уже тем, что нам приходится дежурить через день. Я вам писал, что нам сделали погреб, в нём надёжнее от неприятельских выстрелов, также в свободные минуты есть место, куда можно укрыться и даже отдохнуть»
Письмо 4 января 1855года.
«Я встретил Новый год у Старченковых; так было весело, что все забыли об осадном положении, там собралось несколько человек, всех родов оружия и состояния. Теперь на Севастополе сильно начинает выказываться осадное положение, — очень мало домов, сохранивших свой прежний вид, все повреждены бомбами, или засадами; в доме, где жила сестра, стоит постой из матросов с ближайшей батареи. (…) Вот вам все новости, касающиеся Севастополя; они пока ещё не дурны, но чего должны мы ожидать весной? Ужасно: поля усеяны трупами людей и животных. (…) Слава Богу, сегодня получил ваше письмо ещё от 12-го декабря; если и мои письма идут так долго, то что вы передумаете! Я же пишу вам каждую почту. Дороги, говорят, так нехороши, что 11 почт остановилось в Перекопе, не имея возможности двинуться. Здесь станции уже не существует, нет возможности поддерживать её при страшных дорогах; запасов корма для лошадей нет нигде. Воловая подвода от Севастополя до Симферополя стоит 20 рублей. Неудивительно: от последних чисел октября до этих пор не прекращались дожди, теперь же снег выпал такой, что любой англичанин зароется в нём с головой».
Одним из самых трагических событий в обороне Севастополя была так называемая «пасхальная бомбардировка» города в марте-апреле. Она продолжалась 10 дней и велась из 541 орудия неприятеля. Им отвечали 466 орудий, испытывавших недостаток в боеприпасах. Вот как описывает это событие Август.
28 марта.
«Сегодня второй день Пасхи; французы открыли в 5 часов утра сильную бомбардировку. Ядра, бомбы так и свищут (…) Подлецы французы: у них в этом году праздники совпадают с нашими и они в такой день открыли бомбардировку; секунды не проходят безмолвной.(…) Я написал панегирик Виктору (Якубовичу Л.Б.) и отослал в «Одесский вестник».(…) Те, кому я читал его, восхищаются. Если буду жив, то опишу для печати ночь на Селенгинском редуте накануне Пасхи; картина торжественно-религиозная! Возле бруствера ниша, в которой помещена икона с лампадой; священник служит молебствие, все на коленях, бомбы неприятельские, падая на редут, не смеют задеть никого из молящихся. Да поможет Господь перетерпеть это время. Правду сказал государь: трудное время!»
Меня поражает, с каким теплом Август пишет о своих командирах, о царе, о солдатах. Как будто он ощущал всех их членами своей семьи, будто он и всю войну воспринимал как дело семейное, родное, близкое своему сердцу. Его сестра пишет: «Сколько я знала моего брата, всегда убеждалась, что правда и любовь к ближнему неизменно направляла его поступки, также как слышалась в его речах.»
Организм Августа не выдерживает всех тягот осады дважды: в начале января и в конце июня. В январе Пирогов предписал ему серьёзное лечение, которое потребовало почти двух месяцев. Это его очень удручает: «Согласитесь, тяжело мне будет не разделять труд, опасность и победу действительным участием, если нам суждено победить, а если пропадать, то заодно со всеми приятнее, нежели лечиться далеко от Севастополя» (письмо от 4 января).
В июле он лечится в Одессе и возвращается на четвёртый бастион в августе. По дороге заезжает домой, в Дарьевку, где встречается с матерью и сёстрами. Анна Карловна отмечает в предисловии, что в это время « состояние его здоровья могло быть вполне основательной причиной остаться ему дома, он не счёл это возможным и спешил в Севастополь». Вот что он пишет о своём обратном пути:
10 августа.
«В Бахчисарае тоже прождал несколько часов и, чтобы развлечься, отправился верхом ко дворцу, уже обращённому в госпиталь. Наружный вид дворца всё ещё неподражаем; в каждом уголке видно желание прохлады и неги, всюду журчащая вода, густая тень виноградных кустов, тоненькие решётки беседок, пропускающие ветерок, всё так хорошо, что если буду ранен, то непременно буду просить, чтобы меня отправили в Бахчисарайский госпиталь. По дороге я встретил дружину; у меня глаза наполнились слезами, глядя на них. Что за чудный народ! Как костюм с крестом на шее отвечает их делу! Но невольно приходит мысль, что мы, военные, виноваты, что тысячи семейств разрознили, чтобы помочь нам, что мы не сумели защитить их».
19 августа он опять на 4-м бастионе и пишет родным:
«Я вступил в дежурство, ходил по бастиону; раненых только один, а так как на бастионе у нас молодёжь прекрасная, то день прошёл незаметно. Право не наудивляешься беспечности и хладнокровию русского человека; дни проходят в работах под выстрелами, а смотришь — прибаутка весёлая не сходит с языка, а по вечерам, под гармонику или скрипку пляска, да какая ещё лихая! Только на днях убило скрипача и матросы с досады разбили скрипку. (…)Возле одного матроса упали три бомбы, он лёг и командует бомбам по очереди: пли! За второй его ранило в ногу, но он спокойно прокомандовал третьей, потом сел на носилки и уехал на перевязочный пункт».
Вот последнее письмо перед ранением.
23 августа.
«Где конец этой войны, чем развяжется этот узел? За одну только жизнь на бастионе, говорит Караваев, нас бы следовало вставить в золотые рамки. Но на чью долю достанется пережить эту войну. Мы в отношении к Севастополю, как индийские жёны (…). Я боюсь теперь, чтобы желание возвратиться в Севастополь (в эту ступку, как называет его Зорин), не охватило Ергомышева, ежели он станет немного поправляться. Шульц звал меня обедать, я отказался службой; всю ночь приходится не спать, а ходить по бастиону; обедая же у него, не успеешь выспаться».
Август Комстадиус был ранен на 4-м бастионе 25 августа. Ему оторвало руку.
2 сентября 1855 года. Бальбек.
«Я поручил Полю Рашевскому сообщить вам о моей ране; воображаю, как тяжело было ему выполнить это поручение. Мне легче становится, когда я говорю с вами, хотя письменно, я тогда забываю страшную действительность. Пользуясь отъездом счастливца прошу его взять моё письмо, заехать к вам и рассказать, каким молодцом я переношу перевязки, — никто не слыхал ни одного крика моего. Это может вас утешить, как доказательство, что я не страдаю».
4 сентября.
«Я сегодня довольно хорошо провёл ночь. Как кстати ваш морс; вода очень не хороша, и потому, когда я пью её с морсом, то всякий раз переношусь домой с чувством большой благодарности(…). Мой поклон всем нашим крестьянам в деревне».
6 сентября.
«Теперь мне начали прижигать рану ляписом. Утром я выходил на балкон. Как приятно взглянуть на природу. Я нахожу прелесть в каждом листке. Теперь только вижу, как я люблю жизнь и как дорога она для человека».
7 сентября ( сёстрам в Симферополь).
«Зачем вы пустились в такую дорогу? Я был бы счастлив вас видеть. Но доктора запретили приезжать вам на Бальбек; они говорят, что малейшее волнение может повредить мне, а радость видеть вас — не из малых волнений (…)Мне решительно ничего не надобно. Ни денег, ни белья, у меня всё это есть. А чего нет, тем снабжают сёстры милосердия. Итак, не приезжайте на Бальбек. (…) Завтра будет нас смотреть Пирогов. Посмотрим, что он скажет. Сегодня я одной рукой сделал папиросу»
Его перевозят в Симферополь, где он, конечно, встретился со своими сёстрами. Из Симферополя он пишет два последних письма своей матери (за три и за два дня до смерти). Эти письма я привожу полностью.
14 сентября 1855г.
«Мне всё хочется писать Вам, говорить с Вами в последние минуты жизни, утешать Вас. Я умираю совершенно покоен. Я приобщился, исповедовался. И Господь смилостивился надо мной: с того момента душе моей стало так легко, как будто я узрел вторую жизнь.Ради Бога, не предавайтесь печали, хвалите Бога в испытаниях, которые Он Вам посылает. Обратитесь к Богу с тёплой молитвой, веруйте в Его беспредельное милосердие. Он убивает, но Он и живит. Господь смиряет и высит! И Вы не вечны, на том свете увидимся, а покуда христианским терпением поддержите свою жизнь для блага семейства нашего. Вы должны жить для Ваших дочерей, которые достойнее нас Вашей любви. Я никогда не мог достаточно любоваться ими. Да поддержит Вас Бог, я же стою одной ногой в могиле, земля не должна уже занимать меня. Впрочем, ещё надеюсь. Господи, спаси меня!»
15 сентября.
«Вчера после причастия мне всё утро было так легко, так покойно; вечером я надеялся на выздоровление, потому что доктор вынул из раны кусочек лигатуры, которая была причиной раздражения в ране и лихорадки, но ночью опять был сильный пароксизм. Мне невыносимо тяжело, жду со смирением последней минуты.
Молитесь за меня, Ваша молитва спасёт меня.
Не тревожьте себя горем, я счастлив мыслью, что умираю за многолюбивое мною отечество. Вы вправе сказать, что сыновья Ваши умерли, как следует умирать в эту тяжёлую пору русскому, и что любовь их к отечеству была им внушена Вами.
Да поддержит Вас и поможет Вам Господь!
Едва ли в мире можно встретить лучшую мать, как Вы. Ещё раз целую Ваши ручки и прошу молиться за Вашего сына».
Примечание:
Лейтенант Август Карлович Комстадиус скончался от ран, полученных при обороне
Севастополя, 17 сентября
сообщает граф Лидерс-Веймарн.
Напоминаю читателям, что у этого человека не было ни капли русской крови, а «лучшая из матерей» была француженкой, дочерью Луи Альбранта.
Лев Андреевич Ергомышев.
У меня нет таких ярких личных свидетельств о жизни Ергомышева, как о жизни братьев Комстадиус, но он был заметной фигурой в Крымской войне, и о нём сохранились свидетельства исторические. В « Музее славы» города Севастополя висит его портрет (висел 20 лет назад, висит ли сегодня, не знаю) и есть описание его деятельности; в государственном архиве Севастополя хранится его подпись (среди подписей других военачальников, таких, как Корнилов, Нахимов и др.), в военно-морской библиотеке Санкт-Петербурга есть его послужной список. В городе Феодосия на русском кладбище сохранилась его могила и замечательный памятник. Все эти документы собрала Мария Павловна Андреева. Она даже оставила дату, когда списывала от руки все данные в библиотеке: 3.08.66г. (Конечно, это было летом, во время школьных каникул. Мария Павловна окончила московскую консерваторию и преподавала ритмику и сольфеджио в Центральной музыкальной школе г. Москвы). Она наладила переписку с военно-морской частью(№31370), матросы которой ухаживали за могилой Ергомышева, и в 60-80-е годы памятник был в полном порядке.
Из всех этих документов становится ясно, что личность этого человека заслуживает самого глубокого уважения. Его родители были потомственные дворяне, его отец, как в будущем и сын, умер в чине капитана 1 ранга, но маленького Лёву отдали в черноморскую штурманскую роту учеником, когда ему было всего 9 лет! А в возрасте 15 лет, получив самый низший морской чин гардемарина, он уже плавал на различных кораблях в Чёрном море. Вероятно, и отец его прошёл такой же трудовой путь. (Вспоминается и биография Августа) Это воспитание оттачивали и сильный характер, и умение общаться с людьми: вырасти в беспрекословном подчинении, чтобы позже уметь правильно командовать (и то и другое великое искусство). Привычка к дисциплине становилась основой всей будущей жизни. Мужество, храбрость, умение переносить лишения, находчивость в непростых ситуациях, всё то, что было совершенно необходимо морскому офицеру, особенно во время войны, всё это и закалялось, вероятно, таким воспитанием. Конечно, здесь были и свои минусы: казалось бы, что такие люди были не способны к самостоятельному мышлению. Но вы читали письма Августа, заметен ли в этом человеке какой-то умственный изъян? Или Аркадий Дмитриевич Столыпин: он с 16 лет в армии, но при этом скрипач, скульптор, писатель. Каков размах внутренних интересов! Ергомышев владел многими иностранными языками (тоже ведь необходимое умение для капитана); я думаю, в раннем детстве он хорошо знал французский, а все остальные были плодом самостоятельной работы.
В 1827 году, когда ему было 18 лет, он получает звание мичмана и переводится в Балтийский флот. ( Вероятно, это было принято: когда Августа перевели на Балтику, ему было 16 лет).
В Балтийском море он плавает и в иностранных водах, и только через 7 лет, уже в звании лейтенанта возвращается в родное Чёрное море.
В возрасте 29 лет он получает свою первую военную награду: орден «Св. Станислава 3 степени» за взятие Туапсе(1838год), а через 2 года уже командует шхуной «Ласточка» и плавает на ней не только в Чёрном, но и в Средиземном море, многократно бывая в Константинополе. В 1844 году он произведён в капитан-лейтенанты, а в 51 году – в капитаны 2-го ранга. В 1853 году он получает совершенно особую награду. За выполнение 18 морских шестимесячных кампаний он был удостоен ордена «Св. Георгия 4 класса». За время 30 летней службы во флоте он провёл почти 11 лет в море, «под парусами».
Ему было всего 44 года, когда он на своём корабле «Великий Князь Константин» принял участие в Синопском сражении, в котором русская эскадра потопила почти весь турецкий флот, и за отличия в этом бою получил звание капитана 1 ранга. Больше плавать на кораблях ему не пришлось. Началась оборона Севастополя и все моряки со своими пушками перебрались на сушу, на севастопольские укрепления.
В составе севастопольского гарнизона он находился очень недолго, меньше месяца, командуя батареями и 3 бастионом на Бомборгской высоте. За отличие награждён орденом «Св. Владимира 3 степени с мечами» и золотой саблей с надписью «За храбрость». 5 октября 1854 года, находясь на бастионе, был контужен в лицо и левое плечо. После этого он уже не мог поправиться, очень долго и тяжело болел и умер от последствий контузии 2 февраля 1859 года.
Его жене Марии Карловне было в год смерти мужа только 32 года и у неё было пятеро детей. В начале 60-х годов она переехала с ними в город Николаев Херсонской губернии и открыла там частную женскую гимназию (одну из первых в России), где стала директрисой. Её старшая дочь Софья Львовна училась в гимназии матери, а одним из её педагогов оказался Семён Александрович Бобровский. Они полюбили друг друга, но Мария Карловна категорически отказала дочери в благословении на этот брак. Причин отказа я не знаю, но думаю, что они были очень просты: Семён Александрович был не только беден, но и не родовит: он происходил из «офицерских детей», имел всего лишь личное дворянство. Соня не послушалась и обвенчалась против воли матери; поступок невероятно смелый по тем временам. Не только мать, но и все родственники — Ергомышевы и Комстадиусы так её и не простили. К счастью, Семён Александрович оказался нежным и преданным мужем и отцом, и Софья Львовна, я думаю, ни разу в жизни не пожалела о своём выборе, тем более, что её убеждения очень далеко ушли от тех законов, в которых она была воспитана. Если бы Август остался жив, то был бы в ужасе от своей племянницы. Она стала народницей и всех своих детей, а у неё их было 12 человек (трое умерли в младенчестве), воспитала революционерами. Мой дедушка был у неё предпоследним и своим внутренним миром очень походил на Августа, своего двоюродного деда. Но это уже совсем другая история.
Когда письма Августа появились в печати, были ещё живы многие защитники Севастополя. Были живы Сперанский, Пирогов, и был жив Лев Николаевич Толстой. Более того, в Ясной Поляне и сегодня хранятся номера «Русской старины» за 1890 год с его пометками. Конечно, когда он читал эти письма, то не мог не вспомнить свою молодость, Иосифа Комстадиуса, историю запрещённого военного журнала. Я думаю, он был знаком и с Августом; их многое объединяло: четвёртый бастион, гибель Иосифа.
В начале севастопольской обороны и Толстой подобно Августу горел молодым восторженным патриотизмом. В его письме к брату Сергею можно прочесть: «Дух в войсках выше всякого описания; во времена древней Греции не было столько геройства. Только наше войско может стоять и побеждать (…) в таких условиях».13 Однако именно Севастополь был тем местом, где Толстой резко изменит своё отношение и к этой войне, и к верховной власти. Уже через несколько дней после упомянутого письма к брату он пишет в дневнике в полном отчаянии (23 ноября 1854г): «Россия должна пасть или совершенно преобразиться. Всё идёт навыворот».14
И действительно, для Александра II, который вступил на престол в феврале 1855года (после смерти Николая I), трагедия крымской войны была одной из причин кардинальных реформ, в том числе и военных. Жаль, что реформы эти запоздали, и уже не могли остановить внутреннего сопротивления, нараставшего, как снежный ком, и приведшего в конечном итоге к гибели России в октябре 1917 года.
——————————
*В сентябре 2007года в Москве в издательстве «Дека» вышло второе издание этой книги.
1) Л.Н.Толстой. Полное собрание сочинений (юбилейное в 90 томах). Гос.изд. «Художественная литература»
В дальнейшем: Толстой 90т., т 4 стр. …
2) Л.Н.Толстой. Собрание сочинений в 12 томах
В дальнейшем: Толстой 12т, т 2 стр…
3) «Осаждённый Севастополь», Журнал «Русская старина». Ежемесячное издание М. И. Семевского,1890г., том 66,стр.85-105. В тексте даты писем.