Опубликовано в журнале Студия, номер 10, 2006
Здесь беркут бесшумные чертит круги.
Вся жизнь его — воля, расчет и терпенье.
И крылья упруги его и туги,
И тверд его клюв, и остро его зренье.
Здесь мышь вековому инстинкту верна.
Здесь поиск еды — категория риска.
Отважно петляя в полыни, она
Заранее знает, что смерть ее близко.
И я здесь в какой-то из жизней была.
Я терпкий кумыс из бутыли пила.
И страсти иные во мне заслоня,
Охотник и жертва вселялись в меня.
И я то парила кругами в ветрах.
То в горькой полыни свой прятала страх.
Мне эта раздвоенность душу прожгла.
И всё-таки жертвой я чаще была.
И даже сегодня, в безберкутный день,
Затылком я чувствую беркута тень.
У беркута — сила, у беркута — власть.
У жертвы всего лишь защитная масть.
Но так повелось, что везде и всегда
Кому-то — победа, кому-то — беда.
* * *
Внутри двора, где запад и восток
Попеременно озарялись алым, —
Нетерпеливый топот детских ног,
Известием взметенный небывалым.
Вот гул асфальта, крик издалека.
Вот сдавленные толпами ворота.
Вот щель нашли.
Вот уж снаружи кто-то,
Вот к толстым прутьям льнет к щеке щека.
Вот я тянусь на цыпочках среди
Ровесников. И локоть мой неловок.
И с любопытством:
“Что там впереди?” —
Ищу просвет меж стриженых головок.
Там гонят немцев. Там молчит кольцо
Садовое. Там тишина на лицах.
Там тянется сплошная вереница,
Единое усталое лицо.
Мышиный цвет обмоток и одежд
И лиц, припорошенных знойной пылью.
Не звери ли? Но люди проходили,
Отмеченные гибелью надежд.
Погасшие. Колонне нет конца.
Уже стоять невмоготу в воротах.
Уже домой с Садового кольца
Зовут людей обычные заботы.
А дома, в предвечерней тишине,
Три разных чувства ожили во мне:
Сперва жестокость детская, пока
За камнем слепо тянется рука;
Потом к ней ликованье примешалось,
И вслед за ним открылась сердцу жалость:
В чужой стране, где шли еще бои, —
Там тоже были сверстники мои.
* * *
Покамест не накрыло нас дождём
И стынью не заволокло округу,
Мы по грибы с корзинами бредём,
Между стволов аукая друг друга.
Доносится с шоссе неясный гул,
Но, отгорожен от него откосом,
Лес будто раньше времени уснул,
Забыв, что был вчера разноголосым.
Молчат деревья и молчат кусты.
Сентябрь давно с них паутину вымел.
И заросли брусничника пусты.
И даже муравейник словно вымер.
И лишь грибы идут волна к волне,
Мы шли на их неяркое свеченье
И, вспоминая, что грибы — к войне,
Не придавали памяти значенья.
ПОСЛЕДНИЙ ПАССАЖИР
Когда почти сомкнулись двери,
Когда он думал: “Всё… Предел…”, —
Он втиснулся в вагон, не веря,
Что успевает, что успел.
Плечами помня тяжесть створок,
Он с теми чувствовал родство,
Чьих судеб разномастный ворох
Дышал и жил вокруг него.
Он общей воле стал послушным,
Он вжат спиной был в чью-то грудь,
И он не мог в пространстве душном
Ни шевельнуться, ни вздохнуть.
Но был уже запущен счётчик,
Был смертник со взрывчаткой слит,
И был в десятках судеб прочерк
Числом сегодняшним закрыт.
И всё, что жило и дышало,
В своё вкорежила нутро
Волна огня, волна металла,
Вагон взорвавшая метро.
И я клонюсь главой повинной —
Бедны прощальные слова.
И в ряд становятся единый
Париж, Иерусалим, Москва,
Нью-Йорк —
те города, где Дьявол
Смог в души слабые вдохнуть
Ту злобу без границ и правил,
Какой в веках заказан путь.
Пусть крик утихнет в сердце глухо,
Пусть память вычистит пробел,
Но как мне вытравить из слуха:
— Я успеваю!.. Я успел!..
* * *
Поверь, Иерусалим:
Была моя бы воля,
Губами бы сняла
С твоих камней слезу.
Здесь вертикаль любви
С горизонталью боли
Образовали крест,
И я его несу.
Я знаю, хрупок мир
И вечность ненадёжна,
И не точны слова,
И уязвима плоть.
Но истина одна
Светла и непреложна —
Одна у нас Земля,
Один у нас Господь.
Прости, Иерусалим,
Я вряд ли вновь здесь буду.
Но будут жечь меня
На северных ветрах
Жар полдня твоего,
Твоей ночи остуда
И за твоих детей
Неистребимый страх.
* * *
Пахнет хвоей и древесной прелью,
Сыростью пропитана кора,
И уводит прямо к подземелью
Круглая кротовая нора.
Там кипят вслепую чьи-то страсти,
Там свои и звуки, и следы,
Там вслепую кто-то рвётся к власти,
Множа разветвлённые ходы.
А под небом августовской сини,
Поборов смятенье и испуг,
Мчит на парусящей паутине
Воздухом подхваченный паук.
Мы единой связаны любовью —
Не забыть и не перечеркнуть.
Молча нору обхожу кротовью,
Паутине уступаю путь.
Да светится правило земное:
Жить, не разрушая, а творя,
И того, что создано не мною,
Не губить и не тревожить зря.
СТАРИКИ
В одежде ветхой, с тёмными кошёлками,
Со мглою катаракт и глауком,
С отёчными, сухими, серо-жёлтыми,
С одышкою, шажком, почти ползком.
Улыбчиво. Отзывчиво. Без вредности.
Обидчиво. Сварливо. День за днём.
На пенсию, что за чертою бедности.
Перед чертой, где ни души кругом.
Изношены. Использованы. Выжаты.
Унижены. Забыты. Не нужны.
За прошлое своей страны — пристыжены.
За собственные беды — прощены.
Мешается с землёй листва опавшая.
Всё сызнова. Преемственность. Родство.
Великая, и горькая, и страшная
История народа моего.
* * *
А в твоем январе
даже полночь сияет снегами.
Так светла и прекрасна,
что, кажется, мне не уснуть.
Это снегосвеченье
встает не случайно меж нами,
А в Москве иль в Берлине —
не в этом же, Господи, суть.
Потому в эту ночь
не стихи тебе шлю, не слова я —
Снег, в котором найдешь ты
январского неба глоток.
Снег летит над землей,
нас с тобою кольцом обвивая, —
Белый вихрь наших судеб
и памяти белый поток.
И не зря отзывается в сердце
то громче, то глуше
Звон снежинок — ах, сколько
с ним наших бессонниц срослось!
Может быть, оживут еще
наши замёрзшие души,
Всё же солнце — на лето,
хотя и зима — на мороз.
Нас одна пеленает
российская горькая вьюга,
И твоим январем
не случайно продолжен мой путь.
Мы парим в небесах,
мы по тверди шагаем упруго,
Где бы ни были мы,
нам уже не прожить друг без друга,
А в Москве иль в Берлине —
не в этом же, Господи, суть.
В полночном окне серебрится созвездье Стрельца.
И год на излете, и время итогов настало.
Родиться в России и жизнь в ней прожить до конца,
И не затеряться в снегах ее —
это немало.
Родиться в России, где с Западом сросся Восток,
Где совесть и власть никогда не обрящут согласье,
Где ценится жизнь не дороже, чем водки глоток,
Где всё, что разбито, зачем-то приписано счастью…
И всё-таки здесь
наших судеб таинственный стык
И страх, что без нас это небо когда-нибудь рухнет.
И всё-таки этот, по-пушкински чистый, язык,
И всё-таки эти — в ночи — посиделки на кухнях.
И общая память.
И это зовется судьбой.
В ней главных огней, что бы ни было,
мы не гасили.
В ней труд и любовь.
В ней, насыщенный и не простой,
Особенный смысл обретает —
родиться в России.