Опубликовано в журнале Студия, номер 10, 2006
* * *
На песни нового ворья,
На все попытки слогом новым
Сказать о сути бытия
Глухая молодость моя
Не откликается ни словом.
Она такого никогда
Не понимала, не умела,
Не верила в процесс труда
И знала, что не в этом дело.
Языковой ее запас
Навряд ли шире был намного,
Но приходился он как раз
На те разделы каталога,
Где помещаются слова
Другие, из другого ряда,
Как консерванты-вещества,
Что защищают от распада.
И если их произнести
У наглухо закрытой двери,
То отворятся все пути —
Не я один в такое верил.
Кто, издержавшийся с тех пор,
Остался шарить по карманам,
А кто отъехал за бугор,
Чтоб стать свободным графоманом.
Так и распалась связь времен,
Сквозняк гуляет по сусекам,
И можно сочинять роман,
Не притворяясь человеком,
И по привычке рифмовать,
Забыв, как драл мороз по коже.
Хоть как стараешься не врать,
Но это не одно и то же.
Вот если бы отозвалось
Внезапно что-нибудь оттуда,
Кольнуло, как в ботинке гвоздь,
Как непонятная простуда,
Как вирус, что тебя трясет —
Так слово иногда всплывет,
И тащит за собой другие,
Слои пудовые, глухие,
Давно ушедшие под лед.
* * *
По террасам бродить, кайфуя, не зная горя,
Наблюдая флору позднего среднегорья,
Запоздалого, лет бы на двадцать раньше,
Но и так понять кое-что успелось,
Вглядеться в шрифт комментария Раши*,
Зазвучать иначе, сменивши этос на мелос.
Скажешь — созвучья теперь, как соплодья некой
Шипастой зелени, отдающей аптекой, —
И будешь прав — как всегда, частично,
Ибо голосу вовсе не место в хоре,
Он твердит свое, голосит привычно,
Ну а глазом косит — что, мол, там, во флоре,
Как там эта пестрядь мелкая, вязь цветная,
Будто занесенная из Китая?
* Раши – рабби Шломо Ицхаки (11-й век), крупнейший комментатор Торы.
А полных здесь не видывали сроду,
“Кто спрашивал свободные места?
Конечно, есть, во всякую погоду”.
Вода не поднимается уже
На озере, и так стоит высоко.
Байдарочник застыл на вираже,
Влетевший в кадр откуда-то с востока,
А камера стрекочет, проходя
По склонам гор, блестящих, как замазка.
Дожди? Не ожидается дождя
Отсюда и до самого Дамаска.
Что в окуляре? Черный камень стен,
Надгробья, рестораны, вновь гробницы
Да базы отдыха полупустые, чем
Вполне бы можно удовлетвориться,
Но чудотворец медленно встает,
Толкнув тебя бесплотной кистью ветра,
И время отправляется в полет,
Вот только глазу это незаметно.
* * *
Жизнь продолжается отсюда
Дотуда, скажем, до угла,
Как межсезонная простуда,
Которая почти прошла,
Осталась глянцевая лужа,
И грузовик ее разнес
____________
* Кинерет – озеро на севере Израиля, оно же, в чуждых традициях, Тивериадское или
Генисаретское.
Они летят из-под колес
И метят кожу зло и точно,
Впиваясь каплями свинца,
Что автор чувствует, нарочно
Не утирающий лица.
* * *
Это к вечеру случится
На нездешней стороне,
Пролетит по небу птица,
Чтоб напомнить обо мне.
У нее во рту петрушка,
Видно, только от стола,
У нее во рту частушка
И все прочие дела.
Что же русские поэты
Не взлетают ей вослед —
То ли песни все пропеты,
То ли слов в запасе нет?
А без слов, оно непросто,
И крылами не взмахнешь,
Это мучит, как короста,
Бередит, как вострый нож.
Вот и крикнет некто в зале,
От волнения рябой:
“И поэзию забрали,
Увезли ее с собой!”…
Ну а птица полетела,
Ротозеев веселя,
Как космическое тело,
Через русские поля.
До последнего лесочка
На границе, на меже,
Что проставлен, будто точка —
Все, мол, умерли уже.
* * *
На книжном кладбище, где полки
Да пыль, да палая листва,
Как патефонные иголки,
Лежат ненужные слова.
Не зазвучит музыка сроду,
И душу оттого саднит
У тех, кто мнимую свободу
Сменял на царственный иврит.
И пусть поток прямого света
Размоет мелкую печать,
Тогда я выброшу все это,
Чтоб ничего не оставлять.
Чтоб никогда не возвращаться
К двояковыпуклой строке,
Когда не хочется общаться
На самом русском языке,
На самом гибком, самом сочном,
Таком немыслимом, таком,
Что верность предписаньям точным
Несовместима с языком.
* * *
Теперь другая вешает белье,
А мать ее уже похоронили,
Все остальное остается в силе,
И это все давно уже твое:
И лестница, и шумный ресторан,
И филиппинской рыбы дух тяжелый,
И наркоман босой и полуголый,
И друг его смурной, который пьян.
Все это наползает на тебя
И обступает с самого рассвета,
И требует: “Пиши! Пиши про это!”,
Но ты, одно высокое любя,
Глаза отводишь — вон, гляди, блестит
На дальнем взгорке россыпь битых стекол,
А ниже, в небесах недвижный сокол
В незатвердевшем воздухе висит.
* * *
Если здороваться, то с незнакомым,
Пусть щурится, якобы узнавая:
“Ты Найман?”,
Да, я Найман.
Я кто угодно.
Узнавай, узнавай, дядя:
Я хрипатый Мордехай из синагоги Аба Леви,
Я Ицик из соседнего итлиза*,
Я рав Моше, которого вчера схоронили,
Я весь миньян, которому нет скончанья,
Так что напрасно ты трешь щетину
С жутким металлическим звуком,
Давай сочтем вместе омер,
Давай поможем друг другу —
Или ты знаешь иной выход?
* * *
Откосов осыпи, как рыжие знамена,
Приспущены к закату.
Автобус чествуют почти, как чемпиона,
Он полосует карту
* Итлиз – мясная лавка.
Чтоб добежать скорее
До линий красных крыш, закрученных в спирали,
Как горные аллеи.
Водитель-весельчак, в своей рубахе синей,
Без музыки не может,
Хоть ездокам его концерт невыносимый,
Должно быть, душу гложет.
А солнце скроется, он побежит обратно,
Огня не зажигая,
В ночном Шомроне** световые пятна
Опасны — жизнь другая,
Не встретишь ночью здесь ни ящериц, ни ланей,
Простор другим оставлен —
Автобусу и тем, чьих злобных глаз мерцанье,
Как дуло из-за ставен.
* * *
Собеседник молчит, он не знает ответа,
Только чувствует — двинулось как бы на слом,
Утекая сквозь пальцы, дощатое лето
Здесь, за дачным столом.
И покуда дожди зарядить не успели,
Кроме разве дождя усыхающих пчел,
Тот, кого содержали всю жизнь в черном теле,
Просто встал и ушел.
А дорога почти почитай не пылила,
Только солнце пекло да цеплялись репьи,
И была незнакома внутри нараставшая сила,
У которой резоны свои.
** Шомрон – Самария, район, где располагалось северное Израильское царство.
Чужеземные танки попрут через лес,
И душа полетит, поплывет по закатному краю,
Не касаясь небес.
АР А-МЕНУХОТ*
На горном кладбище, откуда все видать,
Все — Наби Самуэль**, Рамот*** и Мевасерет****,
И где, проснувшись, хочется рыдать
И озирать всю эту благодать,
Да не проснешься, сколько ни расстелют
Перед тобой пейзажей золотых,
Многоступенчатых — там, за водоразделом,
Где будто бы и впрямь течет река,
Где медленно всплывают облака
И среди них — расставшаяся с телом,
Которую уже не соблазнить
Ни видами, ни воздухом, ни прочим
Прекрасным антуражем. Может быть,
Она бы напрочь предпочла забыть
Все то, что было — в благодарность зодчим
Кладбищенским — пусть роют телу кров,
Приют ему навеки,
Банк бесконечных снов,
Что в общий сон вливаются, как реки,
И в их теченьи ясно различим
Тот общий ритм, тот огненный рисунок,
Что пышет из открывшихся форсунок,
Тот жаркий холод, что неизлечим,
Как ТБЦ до Коха, как тоска
И массой камня. Что ее копить,
Под всеми наслоеньями песка
* Ар А-Менухот (“Гора успокоений”) – крупнейшее иерусалимское кладбище.
** Наби Самуэль (арабск.) – гробница пророка Шмуэля (Самуила).
*** Рамот – район Иерусалима.
**** Мевасерет – Мевасерет Цион (“Провозвестница Сиона”), город-спутник Иерусалима.
Спускается на вечный водопой,
Хоть нет воды и неоткуда пить,
Но жажда жжет, пока ее не сменим
На жажду слова Б-жья, не в другой,
А в здешней жизни, здесь вот, где секут
Осколки каменные по коленям,
И где хоть плачь, хоть пой,
Хоть бейся оземь, глядя, как вдали
Вливаются в расщелину земли
Тягучею струей автомобили,
И солнце мечет блик в тенистый дол,
Как каплю меда для голодных пчел.