Опубликовано в журнале Студия, номер 9, 2005
Когда одного берлинского россиянина спросили: “А где ты сейчас живешь?”, он ответил: “В городе Берлинске с двухсоттысячным русским населением. И как во всякий провинциальный русский город к нам приезжают столичные, сиречь московские артисты и другие гастролеры, у нас есть свои газеты, магазины, дискотеки, своя культурная среда, где все друг друга знают”.
Конечно, в таком ответе есть известная доля кокетства. Живя на одном из главных перекрестков Европы, трудно чувствовать себя провинциалом, хотя провинциализм это вообще-то состояние души, а не географическое месторасположение. Но речь о другом. В Берлине, как и в других крупных немецких городах, есть своя русскоязычная культурная, можно даже сказать мультикультурная среда, где на старое русское духовное пространство наслаивается новое – германское, европейское. Разумеется, эта среда достаточно тесна, она членится на сообщающиеся между собой компании, салоны, клубы.
В одной из таких компаний, куда входят в основном люди, которых в России называли представителями творческой интеллигенции – литераторы, журналисты, политологи, актеры – возникла попытка уйти от обычного гостеванья с его житейской болтовней, и попробовать создать нечто вроде клуба, где обсуждались бы те или иные явления политической жизни и культуры. Каждый раз намечается тема, выделяется достаточно осведомленный докладчик, делающий небольшое сообщение, а дальше идет свободное обсуждение, что, естественно, не мешает традиционному выпиванию и закусыванию. Так родились Берлинские вечера. Но прежде чем предлагать читателю “Студии” материалы этих дискуссий, представим их участников. Это журналисты Юрий Векслер, Никита Жолквер, Ирина Лейна, Соня Марголина, Михаил Румер, Дмитрий Хмельницкий, актер Григорий Кофман, политологи Александр Рар и Михаил Хармс, специалист по информационным технологиям Анастасия Румер.
Вечер первый: третья мировая война – реальность или фигура речи?
Разговор начался с вопроса: чем для вас было 11 сентября 2001 года? Сам характер этого вопроса был предопределен темой встречи: идет ли третья мировая война, а если идет, то что это такое: конфликт цивилизаций, Запада и Юга, глобализма и антиглобализма? Сообщение на эту тему, сделанное Михаилом Румером и послужившее импульсом для дискуссии, было посвящено доктрине знаменитого американского политолога Самюэля Хантингтона о столкно-вении цивилизаций, которая стала весьма популярной в наши дни.
После мадридской трагедии поразительным было оцепенение, в которое впали власти европей-ских стран. Руководители полицейских и разведывательных служб Англии, Франции, Польши выглядели как кролик перед удавом. Смысл их заявлений был примерно таков. Несмотря на все, что сделано для противодействия террору (далее следовал перечень мер – аресты мусульманских экстремистов, проверки в транспорте, усиление охраны ряда объектов и т. д. и т. п.), они бессильны перед коварным и жестоким врагом, удары которого невозможно предотвратить. Более того, причины нанесения этих ударов ясны…
Еще с десяток лет назад эти причины показались бы “сном пьяного кондитера”. Запрет на ношение мусульманского женского платка – хиджаба – в учебных заведениях Франции, две тысячи испанских солдат в составе международного военного контингента в Ираке… И уже Англия, Польша, чьи солдаты также в составе этого контингента, напряглись в ожидании возмездия.
Но не безумна ли сама эта война, не укладывающаяся в рамки привычных представлений о войнах? Угрозы каких-то появляющихся, как болотные пузыри, исламских организаций, действующих от имени Аллаха, грозного и милостивого; ракетный удар по машине слепого инвалида, который при всей своей физической беспомощности ответствен за гибель сотен израильтян, являясь вдохновителем террора; залитый кровью мадридский вокзал…
Откуда этот хаос насилия, смесь средневековой риторики с полицейскими отчетами, парламентские выборные коллизии, судьбу которых решает араб с лицом восточного Мефистофеля? Чья тень стоит над цивилизованным миром, как неизбывная угроза?
Многие считают, что именно такова третья мировая война. Так что, она и в самом деле идет и мы все ее участники? Или это фигура речи, образ запущенный в обиходную практику журналистами и политологами? А если идет, то кто с кем воюет: Юг с Севером, антиглобалисты с глобалистами, социальные низы с верхами, наконец, исламская цивилизация с христианской?
Пророческую попытку ответить на эти вопросы сделал гарвардский профессор Сэмюэль Хантингтон. Его концепция мирового развития выражена в книге “Столкновение цивилизаций”, вышедшей в середине 90-х годов.
“Фундаментальное разделение человечества проходит не по идеологическим, а по этнокультурным границам,” – считает Хантингтон, подразделяя мир на восемь этнокультурных ареалов. Это западная, конфуцианская, японская, исламская, индуистская, славяно-православная, латиноамериканская и африканская цивилизации. И основные, наиболее кровавые столкновения будут происходить вдоль границ, разделяющих эти культуры. Линии разлома между цивилизациями станут линиями фронта будущего.
Более того, Хантингтон подсчитал, что три четверти вооруженных конфликтов второй половины XX века определялись борьбой за национальную самоидентификацию. При этом линии фронта чаще всего пролегали на границах между мусульманским и немусульманским мирами или между различными направлениями ислама.
Нынешнюю агрессивность ислама Хантингтон объясняет не только религиозными корнями, но и социально-демографическими причинами, открещиваясь при этом от обвинений в исламофобии. Он подчеркивает, что речь идет о современном состоянии ислама. В средние века таким же источником войн было христианство.
Истоки нынешних мусульманских войн следует искать в подъеме исламского самосознания. Каковы слагаемые этого подъема?
- Исламское возрождение, которое наблюдается во всем мире, является ответом на модернизацию и глобализацию. Исламистские организации возникли, чтобы удовлетворить потребности растущего мусульманского городского населения, предоставляя ему моральную и социальную поддержку. Вместе с тем, они составляют главную оппозицию репрессивным мусульманским режимам.
- Во всем мусульманском мире, особенно среди арабов, ярко выражены чувства обиды, негодования, зависти и враждебности по отношению к Западу, его богатствам, власти, культуре. С одной стороны, это результат политики Запада (ситуация в Ираке, в Израиле), а с другой, – реакция на коррупцию и репрессии внутри исламских государств.
- Племенные, религиозные, этнические, политические и культурные различия внутри самого мусульманского мира.
- Высокий уровень рождаемости в исламском мире, вследствие чего большое количество молодых мужчин эмигрируют на Запад и там они в силу своего недовольства существующей ситуацией становятся инициаторами насилия.
Таким образом, как считает Хантингтон, у истоков третьей мировой войны стоят ответы исламского мира на глобализацию, социальное неравенство, демографический вызов, территориальные конфликты. Все это приводит к столкновению цивилизаций, которое после 11 сентября перерастает в войну, где на одной стороне – развитые страны Европы и Америки, а на другой – разветвленная мировая сеть террористических организаций, поддерживаемых рядом исламских государств.
Такова позиция Хантингтона, вызывающая немало критических замечаний. Сомнения вызывают и определение цивилизации, под которой понимается “культурная общность” – язык, история, религия, обычаи (тогда непонятно почему между Испанией и Ирландией есть культурная общность, а между Россией и Польшей – нет), и прогноз мирового конфликта, где с одной стороны – Запад, а с другой – мусульманско-конфуцианский блок, и многое другое.
Тем не менее модель Хантингтона при всех ее недостатках представляет собой достаточно стройную схему, в которую укладывается многое происходящее сейчас в мире. И эта жесткость и стройность подкупают в ситуации, где так много странного, труднопостижимого, чтобы не сказать иррационального.
Как возникает феномен шахидства, эта массовая готовность пожертвовать своей жизнью, чтобы унести с собой жизни десятков неповинных людей? Аналогий таким действиям в истории человечества немало, но для современного европейского сознания этот феномен непостижим.
Неясны и цели тех, кто развязывает террористическую войну. Повлиять на парламентские выборы в Испании с тем, чтобы вывести испанских солдат из Ирака? Отстоять право женщин на ношение хиджабов? Создать арабское государство в Палестине и выбросить оттуда евреев? Эти задачи несопоставимы между собой. Одни конкретны и масштабны, другие – мелки и кажутся надуманными. Мифологичной порой кажется и “Аль-Кайеда”, которой принято приписывать сейчас любой теракт в мировом пространстве, и ее таинственный лидер, про которого толком неизвестно, жив ли он или давно мертв.
Напрашивается аналогия с Гитлером, у которого был также некий мистический ореол и чьи задачи не всегда казались ясными, а магическое влияние на немецкую нацию не совсем понятным. Чего он хочет, этот экзальтированный господин, почему действует подчас вопреки элементарной логике, откуда его фанатичный антисемитизм, задавались вопросами на Западе. И только редкие аналитики говорили: слушайте то, что он говорит, не ищите в его речах двойного смысла, популистских фигур речи. Он на редкость откровенен.
Но откровенны и исламские лидеры, провозглашая необходимость создания единого фундаменталистского исламского государства. Откровенны арабские лидеры, отрицающие существование еврейского государства, этого форпоста западной цивилизации на Ближнем Востоке. Откровенны исламские массы, не приемлющие эту цивилизацию, даже когда они живут в городских районах Парижа или Берлина.
Это неприятие тотально, оно усваивает и социальную, антиглобалистскую основу антизападного протеста, объединяя его патриархальным исламским видением мира.
Прежде, чем перейти к обсуждению темы сообщения, расскажем, что ответили собравшиеся на вопрос о том, чем было для них 11 сентября 2001 года. Для Рара и Румера это начало третьей мировой войны. Для Кофмана – начало мифа о третьей мировой. Для Хмельницкого – трюк террористов, сделанный для того, чтобы оказать психологическое воздействие на врага – Америку.
Эти ответы в известной мере предопределили позицию каждого из участников разговора.
Дмитрий Хмельницкий. Я бы не расценивал все происходящее сейчас в мире, все эти вспышки насилия и террора, как единый процесс, который обозначается как мировая война. За каждым конкретным событием стоит отдельная политическая цель, у каждого своя подоплека. Ничего специфически исламского в противостоянии палестинцев Израилю нет. Будь Израиль создан как государство в Уганде, война шла бы с угандийцами. В Ираке также не было никакой войны цивилизаций. Это был конфликт крайне опасной диктатуры с остальной частью человечества. И потом уже на развалинах этой диктатуры возник конфликт между шиитами и суннитами. “Аль-Кайеда” это просто экстремисткая, хотя и исламская, но маргинальная организация.
НикитаЖолквер. Я разделяю тезис Хмельницкого о том, что за каждым взрывом стоит конкретная политическая цель. И тем не менее мне кажется, что вспышки исламского терроризма это результат реакции мусульманского мира (можно назвать его третьим миром) на глобализацию. Долгое время этот мир жил в определенной обособленности и мог устанавливать своим порядки, как ему хотелось. Никто его особенно не тревожил. Колонизаторы приходили и уходили, но законы, по которым жили люди, оставались. В период глобализации, когда мир стал одной большой деревней, оградить свой мир от тлетворного влияния современной цивилизации стало трудно.
Григорий Кофман. Глобализация это скорее экономическое, чем социальное понятие. Происходит борьба за передел игрового поля между долларовыми игроками и обладателями других валют. Когда Жолквер говорит о наступлении современной цивилизации на мусульманский мир, я понимаю это как прорыв на информационном поле, пролом бреши в достаточно закрытом обществе.
Никита Жолквер. События происходят не только на информационном поле. Когда “Фольксваген” строит завод в Китае, и китайцы начинают там работать по западным технологиям, их образ жизни и мышления начинает меняться, даже если они не читают немецких газет. Нечто подобное происходит и в исламских странах. Туда приходят западные корпорации, экономические отношения, телевидение, и это процесс необратимый. Но меня интересует другое: а что такое, собственно, ислам, насколько он агрессивен?
Дмитрий Хмельницкий. Я вырос в Таджикистане. Это были милые тихие люди. Ислам всегда лучше относился к иудаизму и христианству, чем они к нему. В мусульманских странах никогда не было погромов. Крестовые походы вели христиане.
Никита Жолквер. Агрессивной религией я считаю не ту, что ведет крестовый поход, а ту, которая стремится обратить в свою веру. Я не читал ни Корана, ни буддистских книг, но знаю, что у буддистов нет джихада.
Григорий Кофман. В мусульманском мире есть более радикальные слои – это арабы, а есть и более спокойные, скажем, та же Малайзия. Но вообще мусульманский мир под влиянием глобалистских факторов приобретает качества, которые Лев Гумилев определял как пассионарность. И все же я считаю, все что происходит сейчас в мире и так тревожит нас, это следствие конфликта не двух, а многих цивилизаций. Это мультицивилизационный конфликт. Вспомните: в Руанде в течение нескольких дней вырезали более миллиона человек. Там была война двух этнических сил внутри одного территориального образования. Мы просто не знаем, насколько мультиэтнична Африка, какие огромные барьеры существуют между разными африканскими цивилизациями. А то, что происходило в 1949 году на границе Пакистана и Индии, когда за две недели погибло более миллиона человек. А три миллиона погибших камбоджийцев. А мы говорим: это сейчас началась третья мировая война. Просто волна террора пришла в Европу, в Америку, и мы ощущаем это как нечто касающееся нас.
Александр Рар. Мне кажется, что мы все-таки недооцениваем то, что происходит сейчас в Европе и Америке. Между тем, многое пугает. В 1999 году я был в США на одном совещании, где выступал тогдашний начальник ЦРУ. И вот, что он сказал: против Америки готовится удар, мы не знаем, какое оружие будет применено – биологическое, атомное или обыкновенное, но сделать ничего не можем. Это говорилось за два года до 11 сентября. Полагаю, что та сила, с которой мы имеем дело сейчас, гораздо опаснее, чем мы думаем. Посмотрите, какие ужасные теракты совершались после 11 сентября и в Индонезии, и в Тунисе, и в Мадриде, и в Африке, и во многих горячих точках планеты. И в конце концов был оккупирован Ирак. Да, да, Ирак оккупировали не американцы. Американцы вошли в страну, разрушили партию БААС, разогнали суннитские организации. И вдруг, несмотря на то, что американцы контролировали страну, в Ираке появились какие-то структуры, которые настолько сильны, что могут противиться Америке с ее современной прекрасно вооруженной армией. Это не иранские, не сирийские структуры, это какая-то таинственная террористическая организация. В противостоянии, которое называют третьей мировой войной, как бы нет врага и это особенно тревожит. Пик этого противостояния может произойти лет через пять-шесть. Если в Пакистане свергнут Мушарафа и к власти в стране, имеющей атомную бомбу придет исламский экстремист… Это жуткий сценарий. Конечно, есть и биологическая угроза – коробочка с белым порошком, представляющим собой бактериологическое оружие.
Григорий Кофман. Но если это так просто – коробочка с порошком, атомный чемоданчик – почему этого не произошло до сих пор?
Александр Рар. Может быть ненависть не дошла еще до такого уровня.
Михаил Румер. В романе Артура Кестлера “Воры в ночи” описывается создание евреями в Палестине в конце 30-х годов кибуца на купленной у арабов земле. В строящийся еврейский лагерь приходит делегация феллахов с требованием оставить землю, которую они, несмотря на продажу, считают своей.
– Этот холм оставался бесплодным с тех пор, как наши предки его потеряли, – говорит руководитель кибуца – интеллигентный немецкий еврей. – Вы забросили землю. Дали разрушиться террасам, и дожди размыли почву. Мы расчистим камни, привезем тракторы и удобрения.
– Нам хватает урожая с долины, – отвечает старый араб. – Где Бог положил камень, пусть он там и лежит. Мы будем жить, как жили наши предки. Мы не хотим ваших тракторов, ваших удобрений и ваших женщин, вид которых оскорбителен для глаз.
– Мы слишком ленивы, ей-Богу, – говорит ему по возвращении другой араб, смущенный активностью поселенцев.
– Ты рассуждаешь, как дурак! – восклицает старик. – Я живу для этого холма или он – для меня?
Я думаю, что в сущности, это диалог двух цивилизаций. Диалог бесцельный, бессмысленный, ибо каждый говорит на языке своей культуры.
Александр Рар. А что каждый из нас будет делать, если в Берлине произойдет то, что в Нью-Йорке произошло 11 сентября?
Собравшиеся не смогли дать ответа на этот вопрос.
Вечер второй: сражение демонов
На сей раз встреча была посвящена литературе. Речь шла о творчестве, пожалуй, самого популярного русского писателя. И тема доклада Михаила Хармса была сформулирована достаточно эпатажно – “Виктор Пелевин как зеркало русской революции”.
Ну кому же из людей, учившихся в советской школе, не знакома статья Ленина “Лев Толстой как зеркало русской революции”? Парафраз названия этой статьи, смысл которой заключен в том, что всякий большой художник, хочет он того или нет, отражает основные социально-политические тенденции своего времени, определил тему разговора.
Эпатажность же состоит в том, что современное постсоветское сознание уходит от такого детерминированного восприятия культуры. И то, что экономист и политолог Михаил Хармс, человек двух культур – немецкой и русской, именно так воспринимает творчество писателя, говорит о динамизме современного мышления, его попытках усвоить уроки прошлого.
Когда анализируешь три романа Пелевина – “Чапаев и пустота”, “Поколение Пи” и “Числа”, – видишь, как меняется стиль писателя. Отталкиваясь от советских мифов (человеку, не жившему в советские времена, пожалуй, и не понять всю глубину и оттенки этой мифологии – Чапаев, Петька, Анка-пулеметчица), он создает роман эзотерический, полный потаенных смыслов и фантасмагории. “Поколение Пи”, в свою очередь, роман постмодернистский. Здесь ощутима игра отдельными фрагментами сюжета. Реальные истории написаны как бы в виртуальном пространстве. Ну а “Числа” – это уже почти реализм. Эзотерика здесь лишь во внутреннем мире героя, что не мешает реализму описания. Таким образом, мы видим движение от фантасмагории к реализму.
Но и в содержании ощутимо движение от абстрактного к конкретному, к более глубокому уходу в социально-экономическую тематику. В “Чапаеве” русский бизнес появляется мимолетно и представляет собой достаточно абсурдную картину. Роман писался до 1996 г., во времена дикого капитализма и первоначального накопления капитала. Ваучерная приватизация, финансовые пирамиды, появление новых русских – всё еще в брожении, в неком хаотическом движении. Писатель чувствует, что появляется новая сила в российском общественно-экономическом пространстве. “Нет, конечно, в этом океане сознания, – пишет он, – была представлена всепобеждающая сила… Так что складывался некий общий образ: молодой человек с небольшой головой и широкими плечами, в двубортном малиновом пиджаке, стоящий, широко расставив ноги, у длинного приземистого автомобиля”. Вот его восприятие нового русского бизнеса.
“Поколение Пи” написано три года спустя – в 1999 г. Что произошло за эти три года? Оформилась олигархическая модель капитализма, произошло становление банковской системы, почти закончился передел крупной собственности, начался экономический рост в 1997 г. и, наконец, – пирамида ГКО и дефолт 1998 г. Главный герой Пелевина работает в рекламе, то есть обслуживает бизнес. Но что такое русский бизнес? Вот как это объясняют герою. “Человек берет кредит. На этот кредит он снимает офис, покупает джип “Чероки” и восемь ящиков “Смирновской”. Когда “Смирновская” кончается, выясняется, что джип разбит, офис заблеван, а кредит надо отдавать. Тогда берется второй кредит, в три раза больше первого. Из него гасится первый кредит, покупается джип “Гранд-чероки” и шестнадцать ящиков “Абсолюта”. Когда “Абсолют”… – Я понял, – перебил Татарский. – А что в конце? – Два варианта: если банк, которому человек должен, – бандитский, то его в какой-то момент убивают. Поскольку других банков у нас нет, то так обычно и происходит. Если человек, наоборот, – сам бандит, то последний кредит перекидывается на государственный банк. Человек объявляет себя банкротом”.
Потом Пелевин пять лет ничего не публикует, в 2003 г. выходит роман “Числа”. Теперь уже главный герой романа – настоящий бизнесмен, банкир, действующий в реальной экономике. Какова же историческая ситуация в тот момент? Происходит достаточно быстрое после 1998 г. преодоление кризиса, становление отечественных производителей, развитие реального сектора, экономическая стабилизация и даже экономический рост, разрушение олигархического влияния на политику и, конечно же, укрепление роли государства.
Новую ситуацию выражает анекдот, который рассказывает один герой романа другому. Смысл его в том, что раньше были анекдоты про новых русских: “Запорожец” врезается в“Мерседес”, и начинается разборка. А сейчас “Шестисотый “Мерседес” врезается на перекрёстке в зад черной “Волги” с тонированными стёклами. Бандит выскакивает из “Мерседеса”, начинает прикладом крушить стекла в “Волге” и видит в ней полковника ФСБ.“Товари полковник, я всё стучу,стучу, а вы не открываете… Куда деньги заносить?” Такова новая реальность российского бизнеса.
Задаешься вопросом, откуда у Пелевина такой интерес к этой тематике? Ему кажется, что здесь главное энергетическое ядро российской жизни. И, возможно, он прав. В этой сфере проявляются наиболее бурные страсти, что для художника всегда интересно. Вот что Пелевин говорит в интервью “Плэйбою”: “Меня восхищает энергетически емкий язык понятий. Почему сегодня востребован не тот, кто ведет дискурс, а тот, кто держит базар? В советском мироустройстве была интеллигенция – целая каста хранителей Логоса. Но Логос устал храниться, устал преть во рту бессильного интеллигента и возродился в языке сражающихся демонов. В речи братков есть невероятная сила, потому что за каждым поворотом их базара реально мерцают жизнь и смерть. Поэтому на их языке очень интересно формулировать метафизические истины. Они оживают”.
Но есть и другая причина интереса писателя к теме российского капитализма. Нас учили, что экономика лежит в базисе, все остальное – надстройка. На самом деле это верно только для капитализма. В советском строе в базисе лежала отнюдь не экономика, а власть, идеология – назовите это как хотите. Экономика была производным. Общество было поставлено с ног на голову. Социально-политические изменения в России после 1991 г. опять поставили общество на ноги. Было создано более правильное устройство. Но для каждого, кто привык к старому укладу, это был колоссальный сдвиг в общественной реальности. И Пелевин четко улавливает и анализирует эти перемены. Он показал, насколько жесток и страшен облик российского капитализма. Мерцание жизни и смерти ощутимо у него во всех этих романах.
Продолжая цепочку вышеприведенных размышлений, я должен бы посоветовать Пелевину написать производственный роман в духе социалистического реализма. Я бы даже мог предложить сюжет этого романа. Молодой инженер в советское время создает кооператив, связанный с техническим творчеством молодежи, потом, уже после 1991 г., основывает банк, затем уходит в реальный сектор, скупает предприятия, реконструирует их, сохраняет рабочие места, делает бизнес прозрачным, потом уходит в нефтяной бизнес, организует самую прозрачную нефтяную компанию, создает общественные институты, содействующие развитию демократии, наконец, у него происходит конфликт с властями и его сажают в тюрьму…
Я, конечно, сомневаюсь, что Пелевин написал бы позитивное – в стиле соцреализма – окончание этой истории: герой выходит из тюрьмы и побеждает. Он предпочел написать “Священную книгу оборотня”, описывая любовь между китайской лисой-оборотнем и русским вервольфом Сашей Серым. Это совсем последняя, только что вышедшая книга Пелевина. Написав ее, он, наверное, правильно сделал, так как уловил главную тенденцию российского развития.
Михаил Румер. Я не принадлежу к поклонникам творчества Пелевина. Он талантлив, но это талант особого рода, талант игры, талант ловкого конструирования сюжетных моделей. В сущности, Пелевин варит некую интеллектуальную похлебку, которую средний класс уписывает за обе щеки. Ингредиенты этой похлебки – научная фантастика, виртуальная реальность, модные восточные философские доктрины. У Пелевина любимая игрушка – дзен-буддизм. Сейчас в моду входит каббала. Ловкое и бессердечное конструирование сюжетных моделей – это от советизма. Недаром современные культурологи находят родство социалистического реализма и постмодернизма. В этом смысле Пелевин – постмодернист: он жонглирует легкоузнаваемыми смыслами, знакомыми сюжетными блоками. Это игра, талантливая игра. В его литературе нет сердца. Под сердцем я подразумеваю искреннее переживание действительности. Искренен Пелевин только в одном – в отвращении к окружающему его миру. Он до предела деромантизирован. Впрочем, художник – творец создаваемой им действительности: “нарисуем – будем жить”.
Никита Жолквер. Я не воспринимаю Пелевина как эдакого литературного конструктора. Он пишет читаемые романы, над которыми хочется подумать. Правда, временами у него идет просто какой-то сюрреализм. И вообще, иногда складывается впечатление, что вот Пелевин пишет на потребу рядового читателя, а потом самое главное приберегает для посвященных. И это меня раздражает.
Александр Рар. Я думаю о другом. Будет ли у Пелевина политический месседж? Возьмем русскую литературу оттепели, которая продолжалась до 70-х гг. Она выражала некую политическую мысль. Это было своего рода послание, которое воспринимали и за границей. Пелевина, хотя его и переводят и на английский, и на немецкий, зарубежному читателю понять трудно. Будет ли Пелевин критиковать власть, предлагать какие либо изменения?
Михаил Хармс. Но от него этого и нельзя ждать. Он типичный постмодернист, который берет различные сюжетные куски, смешивает их, играет ими…
Олег Зиньковский. Мне Пелевин интересен не только как писатель, но и как человек. Между тем, это может многое объяснить и в корпусе его литературных текстов. Пелевин дзен-буддист. И можно, конечно, рассматривать его буддизм как литературную игру, считать элементом маркетинга, поскольку он в 90-е гг. демонстрировал свою загадочность. Пелевин прятался, не выступал перед читателями, не было его фотографий. Он ли или его литагенты, чтобы повысить планку популярности, создавали вокруг него атмосферу таинственности. Пелевин постоянно пользуется силлогизмами дзен-буддизма (весь мир это сон или сон во сне), весьма изобретательно встраивает буддистские притчи в свои книги. Вместе с тем, его тексты нельзя воспринимать всерьез – ни эмоции героя, ни любовные линии, – поскольку рано или поздно у него появится значок, дающий понять, что обязательно что-то будет опровергнуто. И вообще, в своей религии он должен отталкиваться от писательства. И я не удивлюсь, если Пелевин перестанет писать.
Григорий Кофман. Мне кажется, что в Пелевине два человека. Вот его старые блестящие романы – “Из жизни насекомых” и “Омон Ра”, написанные цельным человеком, именно таким образом понимающим экзистенциальные вопросы России. Но с появлением “Чапаева и пустоты”, “Поколения Пи”, с появлением этой социально-экономической манеры описания общества писатель пропал напрочь. Пелевин – зеркало, но не капитализма, а интеллектуального распада социума.
Соня Марголина. Я тоже считаю, что Пелевин – постмодернист и поэтому к искренности его творчество не имеет отношения. Но он наслаждается своими конструкциями, и в этом Пелевин искренен. Ему нравится то, о чем он пишет, а пишет он о своей разлагающейся среде.
Дмитрий Хмельницкий. Если исходить из предыдущего высказывания, что Пелевин – постмодернист, – и поэтому об искренности речи здесь нет, то, по-моему, это литература второго сорта. Искусство без искренности, без вживания в материал невозможно. Тогда это конструирование. Конечно, есть масса людей, которые искусно моделируют художественное произведение. Пелевин это делает лучше других.