Опубликовано в журнале ©оюз Писателей, номер 17, 2018
Владимир
Борисович Рабинович родился
в 1950 году в Минске. В 1972-м окончил исторический факультет Минского
педагогического института. Работал монтировщиком сцены в театре кукол,
грузчиком на заводе, санитаром психбригады на станции
скорой помощи. В 1980 году арестован по обвинению в запрещённом промысле
(«тиражирование магнитных лент с целью наживы»), год находился в следственном
изоляторе и полтора на поселении (на «химии»). В 1987 году
эмигрировал в США, живёт в Нью-Йорке. Публикуется впервые.
Посмотреть трупа
— Посмотреть
трупа, посмотреть трупа! Первый и последний раз в вашем городе. Не
пропустите, сегодня в Историческом музее можно посмотреть трупа. Всего десять
тысяч юаней — один доллар. Не пропустите! — кричал на площади пожилой господин
в старый милицейский мегафон.
— Ну что, не идут? —
спросил у него казак в погонах полковника.
— Не идут, товарищ
полковник, — сказал господин с мегафоном.
— Разбираешься
в званиях, молодец, сейчас мало кто в этом понимает.
— Я вам больше скажу,
— заметил человек с мегафоном, — у вас нагайка неуставная. Должна быть с
деревянной ручкой и одной плетёнкой, а у вас ручка пластмассовая и три косицы.
Эта плётка из садомазошопа.
— Ишь
ты, и это знаешь. Давно этого возите? — он ткнул псевдонагайкой
в рекламный плакат, закреплённый на спине у господина с мегафоном.
— Четвёртый год. Всю
Речь Посполиту объездили, Киевское Княжество, вот в
Ханство собирался, но с визой задержка.
— А трупа как храните?
— В соответствии с
технологией.
— Я
почему спрашиваю, может, хотите продать?
— Извините, трупа не
продаётся.
— Чего так?
— Не всё продается и
покупается в нашем мире, гражданин, — он смерил казака взглядом с головы до ног
и заметил: — Нарушение формы одежды. У вас лампас тройной адидасовский.
— Вот ты востроглазый,
всё заметишь. Давай знакомиться, — он протянул руку: — Атаман Рубец.
— Рафаил Аронович, —
скромно ответствовал господин с мегафоном. — Кандидат исторических наук.
— Не проходите мимо,
сегодня, и больше никогда, можно посмотреть. Он изменил ход мировой истории. Он
умер, но дело его живёт в наших сердцах. Посмотреть трупа — всего один
доллар. Впервые в вашем городе, — закричал Рафаил Аронович в мегафон в сторону
одинокого прохожего. Прохожий ускорил шаг и побежал.
— Сколько ты думаешь
собрать сегодня? — спросил казак.
— Не знаю, — сказал
Рафаил Аронович. — Хорошо если пятьдесят придёт. Город сонный. Людей на улицах
нет.
— В интернете все
сидят, — сказал казак. — Уже третий год так, с тех пор как этот провод
провели, люди перестали из дома выходить. У меня вообще вопрос к тебе. Я извиняюся, конечно…
Услышав
это «я извиняюся», Рафаил Аронович быстро ответил:
— Да.
— А в религиозном
понятии? — спросил атаман.
— Я агностик, — сказал
Рафаил Аронович.
— Агностик — это
лучше, чем совсем ничего, — сказал казак Рубец. — У меня к тебе
предложение. Можем организовать спецпоказ.
— В смысле?
— У нас здесь
поселение в двадцати километрах от города. Хотели бы трупа посмотреть.
— Сколько вас?
— Много.
— Триста долларов США
и транспорт ваш.
— Абгемахт,
— сказал казак, — через полчаса возле музея.
Через полчаса к музею
подъехал «уазик». За рулём сидел атаман Рубец.
— Поместится? — с
сомнением спросил Рафаил Аронович.
— Кто,
трупа? — усмехнулся атаман. — Раньше помещался. Это же скорая помощь. Ты как
историк лучше скажи, он с «уазика» тогда выступал?
— Точно неизвестно.
Есть разные свидетельства.
— А что, фотографий
или видео не осталось?
— Фотографирование и
видеосъёмка были запрещены, и интернет тоже. Иначе нельзя, время было такое.
— А что все: трупа,
трупа, — какое у него было настоящее имя?
— Не
знаю, — ответил кандидат, — вернее, знаю, но не могу сказать.
— Что, зуб давал? —
спросил атаман.
Рафаил Аронович
утвердительно кивнул головой.
— А говоришь, не
знаешь. И ты знаешь, и я знаю, а говорим «трупа». Почему?
— Сакральность, — многозначительно заметил Рафаил Аронович.
— Сахральность-хуяльность. Ладно, поехали, — сказал атаман
Рубец.
Ехали
уже час. Атаман достал из бардачка чёрную повязку и сказал:
— Надень.
— Зачем это? — запротестовал было Рафаил Аронович.
— Не обижайся, —
сказал Рубец, — это не я придумал. Так надо.
Рафаил Аронович надел
повязку и спросил:
— Долго ещё?
— Минут двадцать.
— Вы же говорили —
двадцать километров.
— Двадцать по прямой, а по прямой здесь даже пуля не летает. Никогда не
знаешь, сколько ехать. Иногда не спеша за полчаса добираешься, а иногда…
— Почему так?
— Здесь был город,
назывался Москва. Вот сюда они ударили этой тайм-бомбой,
пиндосы хуевы. Они даже испытать её толком не успели, сами не знали всех
последствий. Да сними ты эту повязку нахрен. Видишь,
справа берег океанский, люди купаются, — надписи на каком языке? На беларуском. А неделю тому назад я ехал, здесь никакого моря
не было. Была тайга. Сколько, думаешь, до моря ехать? Пять минут? Хуюшки. Нам доехать двух баков не хватит. А ты заметил, что
встречных машин нет? Знаешь почему?
— Нет, не знаю.
— Этой дороги назад
нет, не вернёшься.
— А как же я? —
спросил Рафаил Аронович.
— А тебе чего
беспокоиться. Какая тебе хрен разница куда ехать. У тебя, если одно место, дай
бог, проскочим, знаешь, сколько клиентов будет — миллион.
— Откуда столько?
— Всё увидишь. А
сейчас давай надевай повязку обратно.
— Почему?
— Для твоего же блага.
Трансфер. Сейчас начнётся. Не всякий это выдержит.
— На что это хоть
похоже? — спросил Рафаил Аронович дрожащим голосом.
— Типа «Супер 8». Ты,
главное, не напрягайся и правильно дыши.
— Ну как ты там? —
спросил Рубец, когда всё закончилось.
— Нормалёк,
— неожиданно для себя ответил Рафаил Аронович.
— По-русски понимаешь,
и уже хорошо, — сказал Рубец. — Смотри, да
ты помолодел лет на десять, а мог бы и постареть. Узнаёшь места?
— Москва,
Кремль, Красная площадь, — сказал Рафаил Аронович.
— Вот что значит
историк, профессионал. Только учти, это она самая, Белокаменная, да не совсем.
Нельзя вступить в одну и ту же реку дважды. Ладно, не будем время терять, я
поеду к Мавзолею разгружаться, а ты иди на площадь, давай свою рекламу. Только
не надо это: «Посмотреть трупа». Здесь тебя не поймут.
— А что говорить? —
спросил Рафаил Аронович.
— Говори: «Крупный
общественный и государственный деятель Владимир Владимирович Путин», — а дальше
как обычно. И ещё, не забудь сказать: «Вход в усыпальницу — доллар; выход —
два».
— Это ещё зачем?
— Не спрашивай, делай,
как я сказал.
Урок обществоведения
— Значит
так, дети, на экзамене у вас могут спросить о том, какое важное политическое
событие происходит сейчас на Ближнем Востоке. На Ближнем Востоке сейчас идёт
война. Воюют между собой государства… смотрите
внимательно, показываю на карте… Египет, Сирия, Иордания, Ирак и Алжир с одной
стороны — и Израиль с другой стороны. Израиль я вам показать не могу,
потому что масштаб карты не предусматривает. Египет, Сирия,
Иордания, Ирак и Алжир — страны прогрессивные, хотят построить социализм,
а Израиль — агрессивный — им не даёт и, следуя логике исторического развития,
неизбежно потерпит поражение. Рабинович, ты хочешь у меня что-то
спросить?
— Нет.
— А почему ты так
смотришь на меня?
— Папа сказал, чтобы я
слушал вас внимательно и не лез.
— Так чего ты так на
меня смотришь?
— Извините.
— Иди к доске.
Повтори, что я сказала.
— Египет, Сирия,
Иордания, Ирак и Алжир.
— Покажи на карте.
Правильно. А теперь скажи: против кого они воюют?
— Против Израиля.
— Что ты там
показываешь?
— Израиль.
— Откуда он на этой
карте взялся?
— Я нарисовал.
Крошка сын к отцу пришёл, и спросила
кроха…
— Папа, а кто такие
укропы?
— Это
неполноценные народы, у которых не было своего государства.
— А именно?
— Хохлы
— укропы, казахи — укропы, бульбаши, хачики, лабесы, пшеки, додероны, чукчи, жиды, айзеры, чурки, чухонцы, пиндосы,
макаронники, лягушатники — всё это укропы.
— А мы?
— Мы не укропы, у нас
всегда было своё государство.
— Какое?
— СССР.
— Так кто же мы тогда
такие?
— Мы — ватники.
— Почему?
— Потому, что мы белые
и, блядь, пушистые.
Голый король
Когда
мальчик вышел на площадь, то сразу увидел, что король голый. Голыми были все:
главный визирь со своей женой, министры, стража. Мальчик огляделся и увидел,
что весь народ на площади тоже голый.
— Король
голый! — воскликнул мальчик.
Все
засмеялись.
— И
вы голые!
Все
засмеялись ещё громче.
— Иди
сюда, мальчик, — позвал его король.
Мальчик
в ужасе попятился.
— Подойди,
подойди, — зашептали те, кто стоял сзади. — Сам король обращается к тебе. Ты не
можешь ослушаться.
— Ну,
что случилось? — спросил король ласково.
— Вы
все голые, — сказал готовый уже заплакать мальчик.
— А
ты не голый? — спросил король мальчика. — Ну, покажи-ка, что там у тебя под
одеждой.
Он
захватил край его майки и поднял вверх до подбородка, потом с ловкостью,
неожиданной для человека его положения и возраста, встал на колени и поцеловал
мальчика в живот.
По верёвочке бежит
На последних страницах
орфографического словаря я нашёл справочник имён: Иван, Илья, Михаил, Пётр, Сёмен. Напротив каждого имени пометка — «др.-евр.»
— Что это значит
«др.-евр.»? — спросил я у учительницы.
— Это значит, что имя
древнееврейского происхождения, — сказала она.
— А «слав.»?
— «Слав.» означает, что имя славянского происхождения.
Выходит, что у всех наших пацанов — еврейские имена, только у меня, единственного
еврея в классе, — славянское.
«Жид-жид,
по верёвочке бежит».
И вот натягивают верёвочку и
говорят: «Давай, Рабина, полезай». И я иду
по верёвочке на высоте двадцати метров над уровнем моря, без всякой страховки,
а снизу все эти дети с еврейскими именами смот—
рят на меня и ждут, когда я упаду вниз. И тут в класс
входит учительница Анна Ивановна и говорит:
— Кто будет делать
Рабиновичу антисемизм, поставлю четвёрку по
поведению. А ты, Рабинович, там наверху, — говорит она, — ничего не бойся и,
главное, держи равновесие.
Ах,
дорогая Анна Ивановна, там наверху на верёвочке я ничего не боюсь, но если бы
вы знали, что уже целый год я боюсь заходить в туалет, что я чемпион 8-«А»
класса по бегу с тяжёлым портфелем в руке, и я так могу рассмешить всех,
что никто до конца уроков ни разу не вспомнит о том, что я еврей.
Нет, я не боюсь драться. У
меня сильные руки, и мой папа — младший лейтенант артиллерии, во время войны
командовал целым взводом настоящих бандитов, которые запросто могли зарезать
ножом человека, — научил меня бить правой рукой так, что даже девятиклассники
не могут устоять на ногах. Но никогда не бывает, чтобы я дрался один на один,
потому что все эти дети с еврейскими именами против меня одного — русского. И в
детстве, когда мы играли в войну, были только русские и немцы, а евреев не
было, потому, что все евреи в это время сидели в Ташкенте.
Я — лучший шахматист в школе, и папа говорит, что так и должно быть у
человека, который каждый день ходит по верёвочке на большой высоте.
Я спрашиваю у папы: «Почему
ты назвал меня таким именем?» А он говорит, что назвал меня в честь
Владимира Ильича Ленина, полное собрание сочинений — пятьдесят пять томов,
пятьдесят шестой справочный.
Мой папа — член партии с
сорок второго года, и однажды, когда мама переложила папин
партбилет в другой костюм и папа не мог найти, у него чуть не случился
инфаркт.
В этом году летом мы завели
кроликов. Осенью, когда кроликов развелось много, мой папа пригласил нашего
соседа, и сосед, который никогда не воевал и всю войну просидел в землянке на сельхозпосёлке, стал убивать кроликов руками. Он бил
кроликов ребром ладони по шее и подвешивал их вниз головой, а кролики
дёргались, и из носа у них на траву капала кровь. Когда я это увидел,
то первый раз в жизни не удержал равновесия на верёвочке и упал с большой
высоты вниз.
А однажды из гороно пришёл инспектор. Инспектора ждали. В школе всё
сделалось необыкновенно празднично, все учителя были красиво одеты. Что-то
должно было произойти. Наш класс разделили на три ряда, на три колонны, и
каждый ряд получил трудное задание по математике. Учителя странно посмотрели на
меня и увели инспектора в учительскую пить чай с тортом «сказка». И тогда весь класс закричал: «Давай, Рабина, давай!» И вот уже
я один под куполом, и моя верёвочка натянута, как струна, и при касании
издаёт мелодический звук. За десять минут я решаю проверочное задание из гороно для каждой колонны и, стоя на одной ноге и
балансируя руками на верёвочке, я вижу, как задачи, которые я только что
решил, движутся вдоль колонн от
первой парты, где сидят дети с плохим зрением, до
последней, где второгодники и хулиганы. Не имеет значения, движутся ли знания
вдоль колонн, или мои сверстники с еврейскими именами стройными колоннами, как
на демонстрации, шагают навстречу знаниям. Я подумал, что математически мог бы
легко описать процесс. Мне стало смешно, и я вышел в коридор, чтобы никому
не мешать.
В
большом школьном коридоре пусто и можно из одного конца в другой натянуть
бесконечную верёвочку.
Инспектор
гороно уехал удовлетворённый. Меня вызвали в учительскую,
налили чай, дали кусок торта и спросили:
— Рабинович,
почему весь класс написал контрольную работу, а ты не написал?
Я
ответил:
— Забылся.
Учительница
русского языка и литературы поправила:
— Не
забылся, а забыл.
Эта
молодая красивая учительница, запах духов которой
необыкновенно волнует меня, не знала, что на её вопрос я ответил правильно.
— Сынок,
— спросил папа, — чем ты занимаешься?
— Читаю.
— Что
ты читаешь?
Я
показал ему обложку томика «Антология фантастики».
— Опять
ты свою эту фантазию читаешь, — с укоризной сказал папа. — А уроки ты
сделал?
— Нет,
— сказал я с революционным вызовом.
— Сынок,
— папа присел ко мне на диван и обнял за плечи, — мы живём в трудное для нас
время. Ты уже взрослый. Смотри, у тебя кулаки больше, чем у меня. Пора уже
подумать о профессии. Ты должен выбрать себе профессию и стараться её получить.
— Какую
ещё профессию, папа?
— Какую-нибудь
интеллигентную хорошую профессию. Например, профессию врача. Где бы ты ни был —
в армии, в тюрьме, на войне, в дальних, не приспособленных для жизни
местах, среди злых и жестоких людей, — профессия врача всегда даст тебе
уважение других, прокормит тебя и твою семью.
— Я
не собираюсь заводить семью.
— Ты
говоришь глупости, мой мальчик. У всякого еврея должна быть семья. В этом смысл
его жизни.
— Я
не хочу быть врачом.
— А
кем ты хочешь быть?
— Я
хочу ходить по верёвочке.
— Что
это значит? — спросил папа, изумлённый моим ответом.
— Жид-жид, по верёвочке бежит, — процитировал я детский
стишок.
Мой
папа схватился за голову.
— Бог
меня наказал! — воскликнул он. — Мой сын — сумасшедший. Булах,
шлимазел, мишугене! И-ди-от!
Мечтатель-хохол
Его втащили в подвальное
помещение, силой усадили на стул и привязали.
— Фамилия? — спросил
Прокуратор строго.
— Рабинович.
— Как это пишется?
— Ар, эй, би, ай…
— На конце что?
— Си, эйч.
Прокуратор напряжённо
вглядывался в мерцающий экран монитора:
— Нет такого, не
находит.
— Фонты
нужно переключить, — сказал Рабинович, — на латиницу.
— Как
их переключить? — спросил Прокуратор. — Кто-нибудь знает?
Охранники молчали
— Я знаю как, — сказал
Рабинович.
— Отвяжи его, — сказал
Прокуратор охраннику в старой милицейской форме.
— Если убежит, ваша
честь, я не отвечаю, — сказал охранник.
— Куда он отсюда
убежит. Так, давай переключись и найди
себя, — сказал он, обращаясь к Рабиновичу. — Это ты? А почему фотка
с закрытыми глазами? Спящим притворяешься?
— Что он делал? —
спросил Прокуратор у охранника.
— Писал слово «хохол».
— Где?
— На стене.
— Что скажешь в своё
оправдание? — спросил Прокуратор у Рабиновича.
— Я уже объяснял, —
сказал Рабинович — «хохол» есть нормативное слово русского языка.
— Ой, он мне ещё будет
говорить за русский язык, — сказал охранник. — А «жид»
— нормативное слово?
— Все зависит от
контекста, — ответил Рабинович.
— Например? — спросил Прокуратор.
— Например: «Всем жидам города Киева», — ответил Рабинович.
— Хорошо,
допустим. А что нельзя без этого слова «хохол» обойтись?
— Слова из песни не
выкинешь, — сказал Рабинович.
— Какой ещё песни? —
спросил Прокуратор.
— «Мы ехали шагом, мы
мчались в боях», — запел Рабинович.
Охранник толкнул его в бок
кулаком. Рабинович замолчал.
— Чего ты, пусть поёт,
— сказал Прокуратор.
— Длинная песня, ваша
честь, он так целый день петь будет. Надоел уже с этой своей песней.
— Хорошо, спой то
самое место, — сказал Прокуратор.
— «Он медлит с
ответом, мечтатель-хохол: “Братишка! Гренаду я в книге нашёл…”»
— А заменить
на другое слово нельзя? «Украинец», например.
— Нельзя, — сказал
Рабинович. — Рифма исчезает.
— Ты сам её сочинил? —
спросил Прокуратор.
— Нет, — сказал
Рабинович.
— Да врёт он всё, —
сказал охранник. — Конечно, сам. Он всё время сочиняет. Заколебал своими
сочинениями.
— Ты знаешь, что тебе
за это будет? — спросил Прокуратор.
— Да, — сказал
Рабинович обречённо. — Бан.
— У тебя баны раньше были? — спросил Прокуратор.
— Были.
— Ого, — сказал
Прокуратор, — один три семь.
— Можно вопрос? —
Рабинович, как школьник, поднял руку.
— Спрашивай, — сказал
Прокуратор.
— Какой алгоритм?
— В смысле? — спросил
Прокуратор.
— Какой алгоритм
сроков, на которые меня банят?
— Натуральные числа, —
сказал второй охранник, который до этого молчал.
— Тогда после трёх
должно быть пять, а мне сразу семь дали.
— Цукер
сбоит, — сказал первый охранник. — Все мы не без греха. Перегрузка, из-за таких, как ты, между прочим.
— Цукер
никогда не ошибается, — сказал прокуратор строго и поправил мантию. — Цукер не может ошибаться по определению.
— Ваша честь, — сказал
первый охранник, — давайте, пожалуйста, быстрее. У нас ещё восемь кейсов.
— Ладно, — сказал
Прокуратор, — давай буду печатать приговор. Как это обратно переключить?
— На что?
— На мову.
— Алт,
контрол, делит, — сказал Рабинович.
Шесть по пятибалльной
системе
— Слушай,
— спросил Рабинович, — там же радиация, как они живут?
— Говорят, что после
колхозов им ничего не страшно, — сказал проводник.
— А нам не вредно? —
спросил Рабинович.
— Вредно, — сказал
проводник.
— А какой там период
полураспада? — спросил Рабинович.
— Чего?
— Ну, цезия этого.
— Период полураспада
цезия — тридцать тысяч, но сорок лет уже прошло, — сказал проводник без всякой
улыбки.
— Ну да, — сказал
Рабинович, — этот ваш беларуский юмор.
— Да ты не боись, — сказал проводник, — мы там долго не будем. Туда и
обратно. Ты петь хоть умеешь?
— Зачем, что петь?
— Песни. У них там
сейчас сезон песен.
— А как одеться?
— Одевайся попроще, чтобы не жалко было выбросить потом.
Они минули шлагбаум с пустой
будкой, где висел плакат, на котором был нарисован мужик в будёновке и
написано: «Таварыш, памятай,
што перыяд паўраспаду СССР шэсцьдзесят гадоў», — прошли ещё около километра и увидели совершенно
нагую деву, которая бежала им навстречу. Дева остановилась, посмотрела на
кирзовые сапоги Рабиновича, засмеялась и сказала:
— Ой, жыд спудзиуся.
— Ты
смотри, — воскликнул Рабинович с восторгом, — голыми ходят!
— Это пока замуж не
выйдет, а потом должна трусы и лифчик надевать, —
объяснил проводник.
— Красивая, — сказал
Рабинович.
— Да у них тут все
такие, — сказал проводник.
— Вы да нас у вёску? — спросила нагая дева.
— Да вас, — ответил
проводник.
— Па якім пытанні? — спросила дева.
— По исполнению
желаний, — сказал Рабинович.
— Тады
ідзіце ў клуб, — сказала дева. — Сёння
конкурс, усе там. Калі хутка пойдзеце, як раз да пачатку паспееце.
— Чего конкурс? —
спросил Рабинович.
— Песнi. Вы хоць спяваць ўмееце? Ой, я не магу,
яки вы смешны, — она опять хохотнула.
Клуб оказался сдвоенной
армейской палаткой, из которой доносились хохот, пение и гомон. Отодвинув
полог, Рабинович с проводником прошли внутрь и увидели человек около тридцати —
мужчин в строгих чёрных костюмах и женщин в длинных белых платьях.
— О, каго ты да нас прывёў! — сказала
проводнику молодая женщина с дирижёрской палочкой в руках.
— Здравствуйте, —
сказал Рабинович.
Все почему-то засмеялись.
— Ён у цябе
хоць па-нашаму разумее? — спросила у проводника молодая женщина.
— Разумее,
толькі сказаць нічога не можа, — ответил
проводник.
— Разумны,
як мой сабака, — сказала молодая женщина. Она бы-ла явно навеселе. Все опять засмеялись.
— Ядя
Валасевич, — она протянула Рабиновичу руку. — Мастацкі кіраўнік. Спяваць можаш? — спросила Ядя.
— Не знаю. Я вообще
музыкальную школу окончил по классу баяна, — сказал Рабинович.
— Ну, тады давай разам з намі.
— Захацела
ж мяне маці, — начала она
вдруг тихим печальным голосом.
— Захацела
ж мяне маці, — подхватил
хор в тридцать голосов.
— Захацела
ж мяне маці, — неожиданно
для самого себя запел Рабинович, стараясь попасть в мелодию.
— Ой, ды за першага аддаць.
По знаку Яди
Валасевич хор замолчал. Все посмотрели на Рабиновича.
— Что я должен делать?
— спросил Рабинович, понимая, что от него чего-то ждут.
— Пой, — сказала Ядя.
— Я не знаю слов, —
сказал Рабинович.
— Импровизируй, —
подсказал проводник.
— Как? — спросил
Рабинович.
— Дайце
яму грыба! — крикнул кто-то из хора.
— Грыба
вып’еш? — спросила Ядя у
Рабиновича.
— Не знаю, — сказал
Рабинович.
— Першы
раз трэба выпіць грыба, — сказала Ядя и подала
Рабиновичу трёхлитровую банку с каким-то существом, которое плавало
в мутноватой жидкости.
— Это кто? — спросил
Рабинович.
— Ленин, — сказал
кто-то из хора.
— Как я могу это пить,
он смотрит, — сказал Рабинович, указывая на банку.
— А ты его взболтай как следует, он не будет смотреть, — подсказал
проводник.
Рабинович встряхнул банку и
сделал глоток.
Ядя
взмахнула палочкой, и хор снова запел:
— Захацела
ж мяне маці, ой, ды за першага
аддаць…
— А той першы знае толька
вершы, ой, не аддай мяне маць,
— неожиданно получилось у Рабиновича.
— Не дрэнна, — сказала Ядя. — Для пачатку не дрэнна. Чатыры балы па пяцібальнай сістэме.
Ядя
махнула рукой, и хор продолжил:
— Захацела
ж мяне маць, oй, ды
за другога аддаць…
— А той други
танцуе буги-вуги… — выдал Рабинович.
— Не вельмі, — сказала Ядзя, — больш, чым на тры балю, не цягне.
Рабинович взял ещё по три
балла на трэцім и чацвёртым,
а на пятым, почувствовав
действие гриба, вдруг пропел:
— А той пяты на крыжы распятый.
Все замолчали.
— Геніяльна,
— сказала Ядя в тишине.
— Геніяльна!
— закричал хор.
— Шэсць
балаў па пяцібальнай сістэме, — сказала Ядя. — Захацела ж мяне маць, oй,
ды за пятага аддаць. А той пяты на крыжы распятый… — запела Ядя с хором.
Вместе с ними пел Рабинович.
— Захацела
ж мяне маць, oй, ды
за шостага аддаць. А той шостый не тупы, не вострый. Ой, не
аддай мяне маць, — исполнил Рабинович.
— Чатыры
балы, — сказала Ядя. — Колькі
ўжо?
— Дваццаць
два, — сказали из хора.
— Яшчэ
чатыры, і можна выконваць жаданне, — сказала Ядя.
— Захацела
ж мяне маць, oй, ды
за сёмага аддаць. А той сёмый добрый ды
вясёлый, ой, аддай мяне маці.
Аудитория снова замолкла.
— Прымяняе
фармальны метад, — сказал
голос из хора.
— Але таленавіта, — сказал другой голос.
— Прынята,
— сказала Ядзя. — Чатыры
балы. Дай пацалую.
Она обняла Рабиновича за шею
и поцеловала в губы.
— Загадывай жаданне.
— Седьмой айфон, — сказал Рабинович.
— Ідзі
дадому, — сказала Ядя, —
там цябе чакае сёмы айфон.
— А не обманет? —
спросил Рабинович у проводника, когда они уже порядочно удалились от деревни.
— Не должны. Они не
обманывают.
Издалека ветер донёс:
— Захацела
ж мяне маць, oй, ды
за сто двадцать пятага аддаць.
А сто двадцать пятый — ни зямли, ни хаты. Ой, не
аддай мяне маць.
— Видишь, как ты их раздухарил, — сказал проводник. — Теперь до самого утра
будут петь.