Роман
Опубликовано в журнале ©оюз Писателей, номер 16, 2015
Глава 12
Я хочу посмотреть, как ты заставляешь время
остановиться, а затем бежать в
обратную сторону.
Филип Дик, «Всевышнее вторжение»
У него
была старая «Nokia», из тех, что сняли с производства или вот-вот снимут.
— Да, — ответил Межник, — слушаю вас. — И тут же ещё раз: — Да.
Полевой
сразу понял, с кем Межник разговаривает, вспомнил, как звучал тот голос в
трубке — немного странно, заторможенно (словно говоривший решал по ходу
дéла ещё с десяток вопросов), но при этом как-то серьёзно и однозначно —
спорить с таким не хотелось.
— Пятнадцать
— двадцать один, — прошептал Полевой и вытащил свой телефон, думая, что не
услышал или сорвалось, или… Пропущенных вызовов не было. Будто не поверив,
Полевой залез в меню, вызовы, непринятые — но и там ничего не нашёл.
Он
вспомнил, как сосед рассказывал про своё увольнение.
«Представь, — жаловался дядя Коля, наливая ещё по одной, — мне никто
ничего не сказал. Решили на совещании снять меня со старшего, назначили нового.
И хрен бы с ним, и ладно б вообще никому не сказали! А то прихожу на работу,
как всегда с утра начинаю раздавать поручения, ну и пиздюли, кому надо, — а на
меня смотрят, как на больного. Оказалось, всем сообщили, что я уже не старший,
что выбрали нового. Я до обеда не мог врубится. Хорошо, бля, потом один
взял и выдал в лицо, мол, чё кричишь — докричался, у нас другой
старший».
— Да,
— снова сказал Межник.
Таня тоже
разговаривала по телефону — улыбалась и что-то настукивала пальцами по стойке.
Полевой вдруг подумал, что они могут говорить друг с другом: Межник,
повторяющий сдержанные серьёзные «да», и официантка. (…попивая
апельсиновый сок… в трамвае-яичнике…) Колодезный ходил вокруг стола и
примерялся к шарам, но почему-то не решался ударить.
— Пиво
будешь? — спросил Полевой.
— А?
— не понял Колодезный.
— Я
пойду за кофе, — Полевой показал рукой на бар. — Тебе брать пиво?
— Да,
— кивнул Колодезный, покосился на Межника и кивнул ещё раз.
Девушка
приняла заказ, не отрываясь от телефона — прижимая трубку плечом, вытащила из
холодильника бутылку «Hickory», открыла и поставила перед Полевым. Затем взяла
чашечку и подошла к кофе-машине.
Когда
Полевой вернулся к бильярду, Межник как раз закончил разговор.
— О!
— сказал он, пряча телефон в карман. — В полку алкоголиков прибыло!
— Выполняю
заказ, — ответил Полевой и протянул бутылку Колодезному.
— Через
полчаса выдвигаемся, — Межник шагнул к столу. — А чего ты ждёшь? — Он был
снова в игре, будто никто только что не звонил. — Смотри: вот или вот.
Подождав,
пока Колодезный ударит — пусть и мимо, зато сильно и с чувством, — Полевой
развернулся и пошёл в бар. Кофе уже ждал на стойке. Маленькая белая чашечка,
белое блюдце с салфеткой, ложечка и два пакетика-стика с сахаром.
Полевой не
стал идти обратно к Межнику и Колодезному, взял кофе и сел здесь же, за столик
рядом с баром. Пододвинул пепельницу, оторвал кончик стика и…
Original music from the motion picture SOLARIS
starring GEORGE CLOONEY.
…вдруг
почувствовал, что проваливается в прошлое, или даже — в сон-воспоминание.
«Как всё похоже», — промурчала в ухо Викуля-Снегирь. Небольшое кафе возле
института, четыре столика, которые почти всегда были заняты и приходилось к
кому-то подсаживаться. Чаще — к другим студентам из твоего же института.
Правда, бывал Полевой там не с Викулей-Снегирь, а с Ксюшей-Чайкой. Впрочем,
и с Викулей-Снегирь, и с Ксюшей-Чайкой, и с Галей-Галкой, и с
Ларкой-Синицей Полевой познакомился почти одновременно — той весной, на третьем
курсе.
01. Is That What Everybody Wants
…их четыре.
— Ты
сколько сахара кидаешь в кофе? — спросила Ксюша-Чайка.
— Одну
такую, — ответил Полевой и показал пакетик.
— Отлично,
— она заулыбалась и взяла стик у него с блюдца, — а то мне двух мало.
02. First Sleep
Первый раз
позвонив Ксюше-Чайке домой, Полевой спросил Оксану. «А здесь таких нету», —
ответили ему. «Извините» и короткие гудки.
«Вообще-то
я — Ксения, — объяснила потом Ксюша-Чайка. — Ты, если хочешь, можешь звать и
Оксаной, только мне нужно будет привыкнуть». — «Да ну», — сказал Полевой.
Потом,
когда под руку попался «Словарь русских имён», он отыскал там и «Оксану», и
«Ксению». Прочитал про «украинскую разговорную форму, ставшую документальной»,
а ещё про вариации на тему: Аксюта, Ксеша, Сенюра…
С Ксюшей-Чайкой Полевого познакомил Антон Полудницин. В тот день
Полевой пришёл в институт в костюме и при галстуке. Никакого торжественного
повода — за день до этого испачкал джинсы — по-скользнулся на остановке и
плюхнулся задницей в лужу. Сразу же придя домой, Полевой забросил их в
стиралку, но высохнуть до утра они не успели. Можно было надеть старые, но
во-первых, они действительно были старыми, а во-вторых, не мешало всё же время
от времени выгуливать костюм — просто так, не на экзамен или собеседование.
Полудницин
перехватил Полевого по дороге из института, про-сто набросился на него — уже
поддатый, — сказал, что «мы здесь отмечаем» и «давай с нами». Возражения не
принимались — через несколько минут Полевой сидел с компанией Полудницина. Было
шумно, кто-то постоянно подсаживался, кто-то говорил «до свидания» и шёл
домой. Здоровались, знакомились, прощались. Всё как обычно, когда ты пьёшь в
малознакомой компании. А потом появилась Ксюша-Чайка, и Полудницин почему-то
решил не ограничиваться стандартным «Это — Ксюша; это — Полевой».
«Наша
лучшая модель, — сказал Полудницин. — На костюмчик, конечно, фирме пришлось
раскошелиться. Но результат того стоит».
«Да», —
согласилась Ксюша-Чайка и села рядом с Полевым.
«Но вот,
незадача, — продолжил Полудницин, — нам его некуда деть. Сразу цену заломили,
хотели костюмчик отбить, а потом уже и торги закончились. В общем, сейчас
либо везти обратно, ну и платить за это бабки, либо, — он скривил жалостливую
физиономию, — возьмёшь его себе, а? Бесплатно, подарок от фирмы».
Всё это
время на лице Полевого была какая-то дурацкая улыбка. Как в школе, классе в
первом или втором, когда классная расхваливала его директриссе по какому-то
совершенно странному поводу. Полевой сидел в просторной учительской и, смущённо
улыбаясь, смотрел на свои туфли.
«А что, —
сказала Ксюша-Чайка, — очень даже симпатичный. Пожалуй, возьму».
03. Can I Sit Next To You
«Люди играют в гляделки, — сказала Галя-Галка. — Всегда и везде».
Они вечно
торчали в каких-нибудь кафе, даже если погода была гуляй — не хочу. Обошли,
наверное, все заведения в центре, кроме, пожалуй, того институтского кафе,
парочки «колдырнь» и почему-то «Канзаса». Чаще всего Полевой и Галя-Галка
заходили в «Ха Лонг», к вьетнамцам, — не потому что лучшее, просто так
получалось.
Национального
колорита было в «Ха Лонге» по максимуму — начиная с кухни (лягушки-кальмары) и
обстановки (фонарики-бамбук) и заканчивая персоналом — по-русски говорил только
администратор, да и то «плёхо». Полевой даже вычитал в разговорнике несколько
вьетнамских слов, но запомнил в итоге только одно.
«Камын, —
сказал он Гале-Галке, — это по-вьетнамски “спасибо”».
«Лихо они
из инглиша воруют, — засмеялась она, — come in — камын, how long — Ха Лонг».
Полевой и
Галя-Галка всегда садились в самом конце зала (бельэтаж, шутила она),
заказывали что-нибудь, закуривали, откидывались на спинки и начинали обсуждать
всех вокруг.
Однажды
здесь отмечала что-то какая-то фирма. Сдвинули три стола, назаказывали салатов
и горячего (к слову, из еды у вьетнамцев была не только экзотика), несколько
бутылок водки. Праздник был неформальным, не из тех «корпоративов», которые
придумывают в первых кабинетах, на которые в принудительном порядке собирают
всех сотрудников, вычитая потом «отмечание» из зарплат. Было видно, что все они
— одного ранга, почему-то было понятно, что все из одной конторы (структуры,
сети), хотя быть может, по работе многие и не пересекались. До Полевого и
Гали-Галки доносились обрывки разговоров: «Мне уже полгода обещают вернуть
бабло», «К вам из сэба часто забегают?», «Не стажёры, а сплошь дебилы».
Пили сотрудники
быстро — тост за тостом, кое-кто запивал водку пивом, и очень скоро компания
опьянела. Появились кружки по интересам, кто-то же остался в одиночестве.
Впрочем, ненадолго. Заскучавшего «билла гейтса» втянули в обсуждение: «Ты
слышал, чтоб киттикут у нас собирали?» К сидевшей вроде как во главе стола
блондинке пододвинулись двое. Один — пёстрый свитер, воротник рубашки —
перетащил стул и сразу же стал что-то рассказывать девушке, смеясь чуть ли не
над каждым словом. Второй — в синей рубашке с каким-то вензелем на
нагрудном кармане — оказался рядом словно случайно: отвернулся от одного
разговора и тут же, как бы между прочим, влился в другой.
«Ставлю на
инженера», — сказала Галя-Галка.
«Того, что
в свитере?» — уточнил Полевой.
«Да, —
ответила она. — Девушка — его».
«Не-а, —
сказал Полевой. — Шансов — ноль. Она уйдёт с менеджером».
«Спорим»,
— сказала Галя-Галка и протянула руку.
«Спорим»,
— согласился Полевой и сжал её ладонь.
Инженер
всё говорил и говорил, смеялся, наливал водку себе и менеджеру (девушка
пила пиво), произносил тосты. Она тоже смеялась, иногда что-то спрашивала или,
хлопнув инженера по руке, вроде как возмущалась: «Да ну тебя!» Время от времени
менеджер комментировал или рассказывал какие-то свои истории, а потом вдруг
отодвигался к остальным, шутил с ними, выпивал, но тут же возвращался
к инженеру и блондинке.
Когда все
стали собираться, инженер подал девушке пальто, помог надеть. Менеджер накинул
куртку, быстро поправил шарф перед зеркалом и выскочил на улицу. Блондинка же
подождала, пока инженер оденется, и вышла вместе с ним.
«Ну?» —
спросила Галя-Галка, оперевшись локтем о плечо Полевого.
«Подожди»,
— ответил он и кивнул в сторону окна.
Компания
собралась у входа, возле парковки. Курили и что-то решали, наверное, обычное — кому куда идти, кому с кем ехать.
Менеджер
стоял чуть в стороне. Инженер спорил с «биллом гейтсом» — они показывали
в разные стороны, пытались в чём-то убедить друг друга.
Докурив,
менеджер махнул компании рукой, что-то сказал — «я домой», или «мне пора»,
или «всем пока», — развернулся и хотел было уйти, но тут же остановился. Его
окликнула блондинка. Она тоже попрощалась со всеми — кого-то чмокнула в щёку,
кому-то просто кивнула, — взяла менеджера под руку, и они ушли.
«Ну?» —
спросил Полевой.
Через
полчаса Галя-Галка сказала, что ей пора. С ней всегда было легко расставаться.
«Никто, — говорила она, — никому ничего».
04. Will She Come Back
«И что? —
спросила Ларка-Синица. — Никто никому ничего?»
Вопрос-ловушка.
Как ни ответь, всё равно неправильно. Если кто-то и что-то, то «что?» и «нашёл
дурочку», и «я тебе не верю». А если ничего, то «зачем тогда?» и «все вы
одинаковые».
«Что тебе
от меня нужно?» — спросила Ларка-Синица и повисла у Полевого на шее.
Он
осторожно, будто опасаясь чего-то, обнял её. На платформе, кроме них, стояли
три студентки с тетрадками-книгами в руках — серьёзные, задумчивые, или просто
невыспавшиеся. В начале седьмого — неудивительно.
05. Death Shall Have No Dominion
Хемингуэй
однажды сказал, что в литературе ты ограничен тем, что было написано до тебя.
Наверное, то же и в отношениях. В них ты тоже ограничен теми, кто был раньше. У
тебя и у неё. Будто бы все эти любови — смешные и не очень — «бураны»,
нарéзавшие давным-давно лыжню на снегу. И отношения — это как лыжная
гонка, ты можешь пройти её быстрее, или наоборот, падать на каждом повороте,
где-то останавливаться, но всё равно — вперёд и по тому маршруту, что был
когда-то прочерчен.
…или даже
— не только её и твоими. Эпопеями, историями, романами, любовниками. Все
когда-то случавшиеся отношения — и вчера, и сотню лет назад — чьи-то,
записанные или забытые — и есть ограда, за которой поле, где всё и происходит.
Как-то,
лет в шестнадцать, возвращаясь домой, Полевой встретил на остановке отца
школьного приятеля. Мужчина был старше родителей Полевого лет на десять.
«Жаль мне
вас, — сказал мужчина. — Я вот когда шёл куда-то в твоём возрасте, у меня
всегда была при себе, — он похлопал рукой по карману, — пятёрка. И с девочкой
куда-нибудь сходить, и себе на обратную дорогу».
В тот вечер,
когда Полевой познакомился с Викулей-Снегирь, у него («на кармане», как
говорил один знакомый) было куда больше, чем пятёрка.
06. Maybe You’re My Puppet
Галя-Галка
уехала первой. Полевой тогда учился на пятом курсе. Она ничего не сказала,
просто исчезла — не звонила одну неделю, вторую, третью. А потом Полевой
позвонил сам, вернее — отослал эсэмэску, что-то обычное: привет-как-дела или
давай-увидимся. Вроде — и не скучаю, но всё же интересно, что у тебя и как.
Пришёл отчёт о доставке. И больше ничего.
Несколько
дней Полевой постоянно заглядывал в телефон и вздрагивал от звонков и
эсэмэсок — как правило, бессмысленных: неделя-распродаж-у, лучшие-цены-на. Или
бессмысленных, но с издёвкой: «Ищите новых друзей. Отошлите сообщение на
1900».
Вместе с
Галей-Галкой исчезли и другие подруги. Как в старом пошлом анекдоте: минус
четыре или плюс четыре? И Ксюша-Чайка, которая хоть иногда и пропадала, но
всегда отвечала, пусть и не сразу: «Сейчас не могу», «Давай в другой раз». И
Викуля-Снегирь — сперва «временно недоступен», а затем — вечное занято. Даже
Ларка-Синица, звонившая через день, а позвони сам — бросит всё и примчит куда
угодно.
Сообщение
от Гали-Галки пришло через неделю. «Я в Днепропетровске», — написала она. И тут
же, едва Полевой прочитал его, позвонила Ксюша-Чайка.
07. Don’t Blow It
Зимой,
сразу после Нового года, Викуля-Снегирь перевелась в харьковский институт.
«Зачем?» —
спросил Полевой. «Не важно», — сказала она.
Весь вечер
они ходили из кафе в кафе, пили чай и говорили о чём-то совершенно
неважном. Или казалось, неважном. А потом Полевой проводил Викулю-Снегирь до
остановки, и они, как подростки, ещё долго стояли под навесом возле разбитой
лавочки и тискались-целовались, пропуская троллейбус за троллейбусом.
«Мы ещё
увидимся?» — хотел спросить Полевой, но спросил: «Когда мы увидимся?»
«Я буду
приезжать», — ответила Викуля-Снегирь.
08. Hi Energy Proton Accelerator
В
институте у Полевого, как и положено, было много предметов не по специальности.
Среди них и психология. Весь второй курс, каждую среду, третья пара.
На первом
занятии преподша рассказала в двух словах о том, что такое психология, про
объект, предмет, разделы — кое-что записали под диктовку в конспекты, — а потом
сказала: «И для начала — маленький тест». В смысле — психологический тест.
Преподша зачитывала вопросы, а-бэ-вэ-ответы, в конце считались баллы и
оглашались результаты. «Натали», или «Cosmopolitan», или что-нибудь ещё.
Тесты были
на каждой психологии, иногда по несколько штук. «Ваш психологический возраст»,
«Умеете ли Вы принимать решения?», «Кто Вы?», «Что Вы?» Иногда рисовали домики,
деревья и несуществующих зверей. Если кто-нибудь возмущался: «Может, хватит
уже?» — преподша замолкала и, посмотрев на спросившего, повторяла, уже строже:
«Сейчас — маленький тест». Когда психологические приёмы не срабатывали, она
использовала педагогические. И непедагогические: «Я тебя запомнила! Придёшь ещё
ко мне на зачёт!»
И всё же
один тест Полевому понравился. Обычный, из тех, с которыми он не раз
сталкивался, — тип темперамента. Вопросов было около сотни, с ответами «да» и
«нет»: быстро привыкаете к новому месту, легко заводите разговор с незнакомыми
людьми, сильно переживаете неудачи. А вот результаты, точнее — их подача, были
нестандартными — отличались от прошлых тестов. Вместо подсчётов и «столько
баллов — это то-то» преподша начертила на доске декартовы оси и подписала
каждый квадрант: флегматик, холерик, сангвиник, меланхолик. Потом объяснила,
как по своим ответам нарисовать квадрат — он получался сильно смещённым в одну
из сторон. Чем больше холерик, тем меньше меланхолик — но всё-таки не в ноль,
хотя бы чуть-чуть меланхолика да оставалось. Как и сангвиника, как и
флегматика.
А ведь и
вправду так, подумал Полевой. Темпераменты, или карточные масти, или типы
клиентов, или арифметика. Ксюша-Чайка — кровь; Галя-Галка — знак умножения;
Ларка-Синица — холерик; Викуля-Снегирь — восток. The World is Mine, на все
четыре стороны.
Работало и
правило квадрата из теста, ломоносовщина: если где-то прибывало, то где-то
обязательно убывало (или, наоборот, как с полупустым и полуполным стаканами).
Если кто-то становился ближе, то кто-то — отдалялся.
09. Wear Your Seat Belt
Иногда
Ларка-Синица заваливала его эсэмэсками. Присылала с утра «привет» или «что
делаешь», и если Полевой не отвечал сразу же, спрашивала: «ты где»; а потом:
«почему молчишь»; а ещё: «скажи хоть что-нибудь»; а затем: «ты как всегда». К
слову, Полевой временами точно так же слал эсэмэски Ксюше-Чайке.
А однажды…
Телефон пропищал часов в десять утра. Полевой вытянул его из кармана и прочитал
сообщение. «Как настроение?» — спрашивала Ларка-Синица. И тут
Полевой вместо того, чтобы написать ответ, взял и переслал вопрос Ксюше-Чайке.
Через пару минут телефон запищал снова. «Отлично, — написала Ксюша-Чайка. —
А у тебя как?» Эту эсэмэску Полевой переслал Ларке-Синице. «У меня
тоже отлично, — ответила она. — Что делаешь в субботу?» «Пригласили на
ДР, — пришло от Ксюши-Чайки. — Обидятся, если не приду». «А в воскресенье?»
— спросила Ларка-Синица. «Отсыпаюсь», — написала Ксюша-Чайка.
Почти как
у Дугласа Рашкоффа, или Рашкова, в «Экстази-клубе», в отрывке, что
печатали то ли в «Нашем», то ли в «Птюче»: «с математической точки зрения это
было уравнение или что-то типа соединяющихся сосудов» и «я был только
посредником».
Переслав
ещё парочку сообщений, Полевой отключил телефон.
10. Wormhole
Пахло
куриным супом с лапшой. В кафе было прохладно, и запахи казались особенно
сильными. Две девочки-старшеклассницы, или уже первокурсницы, резво уплетали
суп, словно соревновались — кто быстрее. Пока не подошла Викуля-Снегирь, они
поочерёдно поглядывали на Полевого и перешёптывались.
«В школе,
— сказал Полевой, — у меня были комплексы по поводу внешности».
«Дурак
ты!» — Викуля-Снегирь покачала головой.
«Серьёзно,
— сказал он. — До одиннадцатого класса, пока я не пошёл на курсы в институт».
«Ты же
кучу школ сменил, — удивилась она. — Нигде ничьих сердечек не разбил, что ли?»
«Ну… —
Полевой пожал плечами. — что-то было… В младших классах… Какие-то
записочки-признания. А вот когда стал постарше, наши девчонки как-то и не
обращали на меня внимания. Всегда были какие-то “красавцы” в классе, типа
общепризнанные — по которым все сохли, вокруг которых всё и вертелось».
11. We Don’t Have To Think Like That
Anymore
«А что
сейчас?» — спросил кто-то у Полевого.
«Не знаю»,
— ответил он.
Последний
раз Полевой видел Викулю-Снегирь прошлым летом, случайно встретился с ней —
здесь, неподалёку — возле стадиона; зашли куда-то, выпили кофе, поболтали. Потом
созванивались, даже думали как-нибудь встретиться ещё, но так и не встретились.
Тем же летом перестал отзываться телефон Гали-Галки — «номер заблокирован».
Осенью последний раз позвонила Ксюша-Чайка. Как-то незаметно исчезла
Ларка-Синица.
The End
Кофе
Полевой пил медленно, по-студенчески — успев скурить за чашечкой четыре
сигареты (курил он тоже по-студенчески — одну за одной).
Из
бильярдного зала время от времени доносились глухие удары шаров (друг о друга и
о борта) и голоса Межника с Колодезным. Чаще: «Ну!», «Молодца!», «Давай!» А
иногда что-то странное и непонятно к чему сказанное. Например, «Секунда
рубль бережёт».
Потом
вдруг послышалось какое-то шуршание — как бывает, когда в соседнем офисе все
собираются по домам или, наоборот, только поприходили, — и тут же Колодезный с
Межником заглянули в бар.
— А
мы уж думали, — Межник подмигнул Колодезному, — что ты это… — он кивнул в
сторону Тани, которая положила мобильник на стойку и листала какой-то журнал.
— Что
мы должны? — громко спросил Полевой.
— Какой
деловой, — сказал Межник. Колодезный хихикнул.
Оба
выглядели поддатыми, будто кроме той бутылки пива, что принёс Полевой, у них
были ещё запасы, что-нибудь с бо́льшим КПД — коньяк или водка.
Таня
протянула им два чека — один за бильярд, другой за кофе и пиво.
— Вы
карточки «Винки-банка» принимаете? — спросил Межник.
— Не
знаю, — ответила Таня. Удивлённо и будто извиняясь. Как продавец-консультант,
которому задали вопрос про толщину стали в барабане стиралки. — Сейчас
спрошу.
— Не
надо, — Межник махнул рукой.
Вариант III
— Садитесь-садитесь,
— сказал директор классу и повернулся к учителю. — Александр
Александрович, можно вас на пару слов?
Они словно
перепутали выход и лестницу и поднялись в другой двор. Конечно, двор выглядел запущенным,
и когда они шли в бильярд, но всё же — иначе, как пенсионер с невероятно живым
блеском в глазах: солнце сверкало в окнах и раскиданных у подъездов пивных
бутылках, кирпичные стены были светлыми, тёплыми, а вся грязь и мусор
казались чем-то незначительным и несущественным. Теперь же у старика глаза
потухли. Шёл дождь — нудный рассказ-воспоминание — ни смешной и ни
грустный, даже не поучительный — сплошной упрёк в том, что молодость была,
а у вас, суки, она есть.
— Блядь!
— сказал Колодезный и плюнул в лужу.
— Под
дождём, под дождём, — напел Межник. — Подождём и пойдём.
— Ух
ты, — улыбнулся Полевой, — какие ты песни помнишь.
— Подождём?
— переспросил Колодезный.
— Я
и не такие помню.
Во двор
въехал, вернее — вполз, серебристый «Ланос». Будто зверь из норы — сперва из
арки высунулись фары-глаза, он на секунду замер, оценивая что к чему, и лишь
затем показался целиком.
— Наша,
— сказал Межник и побежал к машине, выкрикивая на ходу: — Небо, яке ми комусь вiддали, бо вже той день коли…
Следом за
ним побежал Колодезный. Оба запрыгнули на заднее сидение. Полевой
удивился — он почему-то был уверен, что Межник захочет сесть впереди.
Белая
рубашка Полевого вся покрылась мокрыми пятнами — он не подбежал к «Ланосу», а
подошёл, хотя ему стоило бояться дождя куда больше, чем Межнику с Колодезным в
их куртках-ветровках.
— Да,
— сказал Межник в трубку, — уже в машине, — и нажал отбой.
И снова
Полевой понял, кто звонил, — но в этот раз уже не стал доставать свой телефон и
искать пропущенные вызовы.
— А
ты, я вижу, — он повернулся, — не заморачиваешься с телефоном.
— А
на хрена? — удивился Межник.
Поглядывая
через плечо, водитель сдал задним ходом, медленно проехал через арку (наскочил
на кирпич — машина вздрогнула) и вырулил к проспекту.
Приборная
панель была завалена компакт-дисками. Белыми болванками без подписей и
логотипов. Водитель взял верхнюю и закинул в плеер.
«Августин
Блаженный, — сказал женский голос. — “Исповедь”».
Они ехали
в сторону вокзала. Дворники шуршали по лобовому стеклу, смахивали капли, в
которых расплывались габаритные огни и светофоры.
«Велика
сила памяти, — звучало из колонок, — не знаю, Господи, что-то внушающее ужас
есть в многообразии её бесчисленных глубин. И это моя душа, это я сам».
Полевой
знал все эти дворики. За каждой аркой — своя история; конечно, далеко не всегда
захватывающая. И всё же, как детские рисунки, которые родители собирают в
какие-то папки и просматривают вместе с фотографиями, хотя для постороннего эти
картинки — нелепая мазня, хрень хренью. Возле гастронома две цыганки с гурьбой
чумазых отпрысков лихо развели Полевого на стипендию — он даже не успел
сообразить что к чему. А в арке, там ещё была надпись краской «Чеха, моя
радость» (может, осталась и до сих пор), они пили вино с Галей-Галкой…
Замени
имена-места на икс с игреком, и получатся «просто воспоминания» — ни твои, ни
мои, ни её — точнее, и твои, и мои, и её.
«Память
есть и у животных, и у птиц, — читала женщина дальше, — иначе они не
находили бы своих логовищ, гнёзд и многого другого, им привычного; привыкнуть
же они могли только благодаря памяти. Я пренебрегу памятью, чтобы
прикоснуться к Тому, Кто отделил меня от четвероногих и сделал мудрее небесных
птиц. Пренебрегу памятью, чтобы найти Тебя. Где?»
Когда они
проезжали через дамбу, дождь стих, и небо стало светлеть. Где-то там внизу
пряталась река Капустянка, в народе — Красная река, из-за цвета. С дамбы её
было не видно — метра три шириной; а ещё по берегам росли деревья и ветви
нависали над рекой, словно пряча её.
В этой
части города — старом центре — Полевой бывал очень редко. Когда ездил на вокзал
или с вокзала, пару раз посещал Горьковскую библиотеку, как-то заскакивал на
рынок, гулял на Советской, однажды заходил за справкой в студенческую — в
общем-то и всё.
Водитель
тихо шептал текст «Исповеди» вслед за женщиной. Временами ошибался, а то и
умышленно говорил «иногда на ней таксуя» вместо «иногда о ней тоскуя», или
«сливовая кость» вместо «счастливая жизнь».
Они
проехали мимо ресторана «Лахти» (теперь уже — торгового центра), названного так
в честь финского города-побратима. Открыли ресторан в начале 70-х, с тех времён
сохранилась большущая вывеска: написанное будто от руки «Лахти» («х» такого же
размера как и заглавная «л»), за надписью — круг — вроде как пластинка,
вверху небольшими буквами «ресторан». В 80-е — начале 90-х она смотрелась
старьём, а потом вдруг снова стала актуальной и даже модной — прям обложка
какого-нибудь lounge или chill-out сборника.
Вот ещё
одно место, подумал Полевой, где они ни разу не были с Галей-Галкой. Да и
сам он ни разу там не был, даже не представлял, что внутри. Наверное, как
обычно в торговых центрах — фаст-фуды вперемешку с магазинчиками, или, как их
иногда называют, бутиками.
За
кинотеатром «Зiрка» водитель свернул куда-то во дворы — мимо подъездов, детской
площадки, сараев-гаражей — и выехал на улицу Гоголя.
Они
остановились перед трёхэтажным зданием. Над входом висел чёрно-зелёно-красный
флаг, весь перекрученный — было непонятно, вертикальные полосы или
горизонтальные, или какой-то хитрый вариант — например, по диагонали.
Глава 13
Воспоминания были мгновенными, все картины прошлого одновременны, и человек
мог охватить их все сразу, одним мысленным взором.
Нонна Зиновьева, «Жить — значит плыть против течения»
Бутафория,
а ещё — банально и пошло: и кровь, разбрызганная повсюду, кукурузный сироп с
красителем или кетчуп, — явный перебор: даже про светильник не забыли; и как
лежало тело — какая уж тут случайность — выставив задницу, sex sells — на кармане джинсов хорошо просматривался серебристый логотип «NA»; и даже
день — ведь слэшеры всегда какая-то дата: годовщина резни, хэллоуин, пятница
тринадцатое, — а тут двенадцатое апреля, как-никак День космонавтики — вполне
сойдёт для названия ужастика.
Вот только
всё было взаправду. И тут уж не придерёшься, как с кино, не обзовёшь плагиатом.
Это не штампы — это судьба. Не режиссёр бездарность — жизнь такая.
…конечно,
был и страх — неуправляемый, почти животный, — и заведующая закричала, а
после чуть не грохнулась в обморок. Но это потом. А сперва она почувствовала
стыд, покраснела. Всё утро заведующая кричала: «Не проработала и недели, а уже
опаздывает!», «Где её черти носят?», «Телефон, сука такая, отключила!»
И ещё, и ещё, и ещё. Почему-то новенькой официантке, не появившейся
на работе, досталось за глаза куда больше, чем той же Ольке, ко-гда она пролила
кипяток на клиента, или Дашке, столкнувшей на пол кофеварку…
Горизонт
сдвинул меню на край стола и разложил конверты. Получилась пирамидка, или
треугольник — сверху вниз: одно письмо, два, три и четыре. У
некоторых намокли уголки —пожелтели, будто их окунули в чай. Все
письма были подписаны «Яна» и «Твоя Яна».
Постучав
пальцами по верхнему конверту, Горизонт взял его, открыл и вытянул сложенный в
несколько раз тетрадный лист. Развернул и начал читать.
Письмо
было написано старательным школьным почерком, который у некоторых женщин
сохраняется чуть ли не до пенсии. Как воспоминания о чём-то недосвершившемся.
«Привет,
милый!
Сентябрь
заканчивается, а значит, уже скоро я тебя снова увижу. Очень по тебе
соскучилась. Хотя особо скучать мне и не дают, да я и сама стараюсь
постоянно занимать себя чем-то, чтобы не было совсем уж грустно. На днях с
подругой сходили в театр, смотрели какую-то комедию, названия даже и не
запомнила. А вчера я побывала на поэтическом вечере в родном универе. Выступала
одна заслуженная старушка с кучей наград. Стихи были никакие, обычное нытьё на
тему ушёл и бросил. Кроме одного стиха, который не то чтобы понравился, скорее
навёл на интересные мысли. Сперва старушка, считая, видимо, что мы совсем уж
невежды, рассказала, мол, индусы верят (кто бы мог подумать!) в переселение
душ. Ну а потом был сам стишок, типа я хотела бы стать птицей, я хотела бы
стать рыбой, черепахой. И так далее, зарифмованный учебник зоологии, до
последней строчки, где она вдруг захотела стать то ли теплом, то ли светом.
Мысль показалась мне весьма интересной, вот представь: человек падает с крыши,
разбивается насмерть, а его душа становится чьим-нибудь страхом, боязнью
высоты; когда же боязнь проходит, душа становится чем-то ещё или кем-то, переселяется
в животное или другого человека. А может, чувства, любовь, страхи, мечты,
навязчивые идеи — это души-скитальцы, которые не нашли нового тела?»
— Вы
готовы сделать заказ? — спросила официантка.
Не
отрываясь от письма, Горизонт наугад ткнул пальцем в меню.
— Большая
«Гавайская», — уточнила девушка.
Горизонт
кивнул.
— Всё?
Он кивнул
ещё раз. Официантка даже не стала делать пометку в блокноте, вернулась к
стойке и громко сказала кому-то: «Одну “Гавайскую”, большую».
«Хотя, в нашем
случае, с нашими чувствами, думаю, ничья смерть уже не потребуется. Или кто-то
всё же умер этой весной?
Люблю
тебя. Твоя Яна».
Горизонт
сложил тетрадный лист и сунул обратно в конверт. Затем посмотрел на официантку
— она стояла у стойки, спиной к нему. Волосы собраны в хвост. Из-под белого
воротничка выглядывала чёрная тесёмка фартука. Ещё были завязки на талии
(бантик: два тоненьких хвостика, две петельки) — хорошо подчёркивающие стройную
фигуру. На кармане джинсов вышиты буквы NA. Девушка
опиралась рукой о высокий барный стул — хромированный, четырёхногий,
с сиденьем, обитым чёрным кожезаменителем. Рядом стоял ещё один такой же
стул, за ним ещё.
Стены
украшали чёрно-белые фотографии. Универсальные, без места и времени — лес,
озеро, речушка, — ни надписей, ни вывесок, ни зданий, ни людей. Ни единой
подсказки — вроде парусников с картин Айвазовского, или узнаваемых домиков
у художников возле фонтана. Представь на берегу ржавый пикап — «Форд» или
«Чеви», — получится одно; ветряки в поле — другое; купола церквушки — что-то
третье. А можно ничего и не
представлять, будто это мир до людей. Или после.
Глядя по
сторонам, Горизонт не видел посетителей, смотрел на всё так, словно был здесь
один: он и кафе, и персонал, который вроде как — тоже кафе. Пока вдруг не
заметил тех двоих — смеющихся, что-то говорящих друг другу и снова смеющихся.
Горизонт
прикрыл глаза ладонью, что-то пробубнил сам себе и тут же вернулся к
письмам. Сложил пирамиду в стопку, будто расклад пасьянса обратно в колоду.
Затем вытянул письмо из верхнего конверта.
«Привет!
Даже и не знаю, зачем ты мне написал, наверное, по привычке, но всё же
напишу и я. Приятно, что тебя интересует моя жизнь, только, если честно,
сомневаюсь, что искренне. Тем более — рассказать мне особо и не о чем. Ты же
знаешь, как у меня всегда — тихо и неспешно. Даже не сомневайся, тебе было бы
ужасно скучно рядом со мной. Хотя кое-что во мне ты смог изменить. Теперь я уже
не прячусь в своей раковине, а стараюсь, насколько могу, общаться с
людьми, ходить в гости, просто гулять. Да и работа. После двух лет, что я
провела дома почти безвылазно, так непривычно целыми днями кого-то видеть
вокруг, и не просто видеть — разговаривать, решать какие-то вопросы, даже выслушивать
гадости в свой адрес. А ещё я заметила, как-то раньше и не обращала внимания,
что всё общение — это рассказывание или пересказывание историй. В офисе так с
самого утра, придёт одна и давай говорить: вчера то, вчера это. Потом
другая, третья. Каждая со вчерашней историей. Даже обычные мелочи, потушила на
ужин мясо, вызвали в школу, звучит у них как приключение. Порой мне кажется,
что истории живут сами по себе, своей жизнью, а мы для них — среда обитания. И
общение с другими людьми нужно для того, чтобы истории могли перемещаться от
одного к другому, точнее — размножаться. Это как с гриппом: чихнул на кого-то,
и он заболел, и ты тоже не стал здоровее. Можно, конечно, чихать и в
одиночестве, закрывшись в комнате, но, думаю, если бы у гриппа был выбор, если
бы он мог решать, чихнуть в пустоту или на кого-то, он уж точно выбрал бы
кого-то. Так и истории в нас, они будто кричат: расскажи меня, поделись мной.
На днях я
ехала с работы вместе с сотрудницей, мы сели в троллейбус, и я достала книгу.
Прочитала совсем чуть-чуть и закрыла. Как-то совсем не пошло, устала, голова не
варила. Что-то не читается, сказала я. “Ничего не можешь запомнить?” — спросила
сотрудница. Я не нашла, что и ответить. Наверное, она права: история
действительно не запоминалась.
В общем, такое,
— как ты любил говорить. Пиши, если вдруг захочешь. Мне будет приятно.
Яна».
На стене в
институтском холле была цитата из Августина Блаженного: «Ты повелел ведь — и
так и есть, — чтобы всякая неупорядоченная душа сама в себе несла своё
наказание». Рядом стоял гипсовый бюст. Почему-то Попова — того, что придумал
радио.
Дочитав
письмо, Горизонт снова покосился в сторону парочки. Парень курил, девушка
что-то рассказывала. На диванчике возле него лежали сумка и какие-то тетрадки,
возле неё — сумочка и зонтик. Горизонт зажмурился, прошептал что-то
неразборчивое, невнятное — мычащее, как у глухонемых, — а потом вдруг
улыбнулся. Уголки рта чуть приподнялись. Очень часто улыбки выглядят
неестественно растянутыми, эта же была искусственно сдержанной. Как у ребёнка,
закусывающего губу, потому что — дай улыбке волю, и уже не остановишься:
заулыбаешься, расхохочешься — «вон из класса!», подзатыльник от отца. Или у
человека, который давно не улыбался, и эти мышцы — уголки рта — просто
атрофировались.
Вариант I
— А
про точку, — сказал Саныч, — рассказывать особо и нечего. Тут понять нужно. Все
понимают, что такое точка?
— Опять
— двадцать пять! — фыркнула Воронина.
— Точка
— это пивнуха за рынком, — выкрикнул Рощин.
— Ну
хотя бы знаете, как точка выглядит?
Семиклассники
ответили дружным «да». С самого первого урока Александру Александровичу, скорее
всего случайно, удалось то, что не получалось у других учителей — класс на
геометрии был единым целым: если замолкали, то все сразу — и отличники, и
троечники, и кандидаты на второй год; то же и с шутками — стоило кому-то
сост-рить, как тему тут же подхватывали остальные; и с домашними заданиями —
либо все сделали, либо же все не сделали.
— Хорошо,
— учитель улыбнулся. — А сможет ли кто-нибудь изобразить точку на доске?
Желающих
не нашлось. Вроде как «мы всё видели, но ничего подписывать не будем».
Саныч
выждал несколько секунд и указал рукой на Воронину:
— Нарисуйте,
пожалуйста, точку на доске.
— Я?
— зачем-то переспросила Воронина.
— Да,
— кивнул учитель.
Не прошло
и десяти минут, как волосы высохли. Ёжик получился примятым, будто Горизонт
только проснулся и ещё не успел дойти до ванной и зеркала.
Глава 14
Как объяснить, почему вчерашний закат был унылым,
а сегодняшний — прекрасен?
Леонид Панасенко, «С той поры, как ветер слушает нас»
Когда
официантка принесла кофе, какая-то деталь будто стала на место, и пазл
сложился.
— Вам
повторить эспрессо? — спросила девушка у Ани.
— Нет,
— ответила она. — Будьте добры, меню.
— Как
в анекдоте, — засмеялся Полудницин, — сначала еду…
— …затем
тебю, — закончила Вирник.
Официантка
положила перед ней меню, в этот раз почему-то не раскрыв. Словно книгу, которую
правильно читать не с серёдки, а с начала.
Аня
перевернула одну страничку, вторую, третью, а затем глянула на Антона.
— Ты
пьёшь много кофе.
— Как
агент Купер, — сказал Антон.
Детское
восторженное: «Дядя Митя пил по пять чашек в день!»
— Что ж, обстановочка вполне «твин-пиксовая». Как в том их кафе.
«Какой это
был год? — подумал Полудницин. — Девяносто третий? Девяносто четвёртый?» Первый
показ по телевизору. Антону нравилась Шелли, а Полевому — Одри.
— How
is Annie? — спросил Антон. Зачем-то с ужасным акцентом: — Хав ис Эни?
— Что-то
Энни хочет кушать, — Аня перевернула ещё одну страничку. — Так, — она провела
пальцем по картинкам, — что у них вообще есть?
Полудницин
посмотрел по сторонам — теперь уже как на кафе из «Твин Пикса», — но никого не
узнал. Посетители не хотели вписываться в сериал, даже в шутку. Разве что
мужчина, который промок под дождём, — разложивший по столу письма, как-то
безучастно глядящий в меню, — мог бы стать персонажем Линча — в другом фильме,
в других декорациях.
— О!
— обрадовалась Вирник. — Италия!
Она
смотрела на зелёно-бело-красный разворот со спагетти, лазаньей, пиццей.
— Ты
ничего не будешь? — спросила она.
— Нет,
— ответил Антон.
— Как
хочешь, — и Аня стала перебирать варианты, сама с собой: — Артишок — нет;
шпинат — нет; цуккини — нет… Вот, — палец замер на одной из картинок. —
Девушка, — позвала она, — можно…
— Да?
— спросила официантка. Ей будто не пришлось идти — исчезла там, возникла здесь
— с улыбкой на лице и блокнотом в руках.
— …лазанью
с беконом и грибами. И какой-нибудь сок.
— Есть
апельсиновый, гранатовый, томатный, яблочный…
— Давайте
апельсиновый.
Официантка
сделала пометки и отошла обратно к стойке.
— Однажды
забавно так получилось, — сказал Полудницин, — мне было тогда лет пять. Почти
год я прожил с бабушкой и дедушкой — у родителей что-то случилось,
какие-то проблемы, вечные разъезды — не важно. И вот одной родительской
знакомой дали поручений чего-то купить, где-то в другом городе. Заказ вышел
немаленьким, и она решила попросить, чтобы её встретили на вокзале — дала
телеграмму. Мол, приезжаю во столько-то, такой-то поезд, такой-то вагон. А
после: купила это и это, Тоне (она звала меня Тоней) — моркови. Телеграмму она
надиктовывала по телефону, и девчонка-операторша то ли не расслышала, то ли не
поняла. В общем, в конце телеграммы была вроде как подпись, такая хиповая: Тони
Маркони. Тётя Люба до сих пор меня так называет.
Вариант II
Учитель
взял ручку и стал чёркать в учебнике.
— А
вы чего? — сказал он классу. — Исправляйте.
— Александр
Александрович, — ответила Воронина, — нам их потом в библиотеку сдавать. Будут
ругаться, что мы в них рисовали.
— И
впрямь, — согласился Саныч. — Может, тогда карандашом?
Официантка
поставила перед Аней высокий стакан с соком.
— Энни,
— сказал Антон, — так звали девочку у Волкова.
— Что
за девочка?
— Из
книжек про Изумрудный город. Младшая сестра Элли. Помнишь? Там ещё Страшила
был, Лев, Железный Дровосек.
— Это,
наверное, продолжение? — спросила Вирник.
— Да,
— ответил Полудницин. — Энни появилась книге в четвёртой. Когда Элли стала
слишком взрослой для путешествий в волшебные страны.
— Я
читала только первую — «Волшебник Изумрудного города». В детстве это была моя
любимая сказка. Сразу мне её мама читала, а потом я уже сама перечитывала.
Раза два или три. У нас ещё книжка была с такими классными рисунками.
— А
американскую, про страну Оз — не читала?
В школе,
классе в третьем-четвёртом, их попросили рассказать про любимую книгу. Антоша
сразу же, не задумываясь, решил, что это будет «Волшебник Изумрудного города». Ему
даже не пришлось готовиться — вечером он взял с полки книжку и пролистал её,
скорее в удовольствие, просто вспомнить, а не выучить-вызубрить. Когда-то
Антоша читал и про Волкова — преподавал математику, переводил
с английского; и про оригинал — написал Фрэнк Баум, американец; и про
художника Владимирского. Утром Полудницин шёл в школу, думая, что сможет
говорить про книжку долго-долго, хоть весь урок… Антошу будто током ударило,
когда учительница спросила: «Кулешина, про какую книгу ты будешь рассказывать?»
— а Кулешина ответила: «Волшебник Изу-мрудного города». И она — Ирка, дурочка,
с двойки на тройку, — сбиваясь, ошибаясь стала рассказывать про Элли.
Полудницин тут же поднял руку — ему хотелось подсказать, исправить: ведьму
звали Гингема, Жевуны никогда не видели собак… «Что-то хотел добавить,
Полудницин?» — спросила учительница, когда Кулешина домучала историю. «Волков,
— сказал Антоша, — не просто перевёл, он написал книгу по книге, добавил свои
главы. Например, про наводнение…» — «Да, — сказала учительница. — А какая у
тебя, Полудницин, любимая книга?» — «Робинзон Крузо», — сказал он.
— Нет,
— ответила Аня. — Как-то начинала смотреть фильм — старый-старый, — но мне не
понравился. Шутки дурацкие. И эта дев-чонка, как её там звали? Истеричка. Такая
вся кукольная, с надутыми губками. Наша сказка получилась добрее. Да и
понятней.
— Советская
девочка. Из советского Канзаса.
— Кстати,
— засмеялась Вирник, — как там звали собаку у Элли?
— Тотошка,
— сказал Антон.
Отец
привёз мне интересную новую книгу «Волшебник Изумрудного города».
Когда Ане
принесли лазанью, Полудницин подумал, что это одно из тех блюд, про которые с
виду и не скажешь, готовилось ли оно профессионалом в приличном заведении, или
это какой-то фаст-фуд, или даже коробочка — разогревать в СВЧ пять-семь минут.
Отличались посуда — стеклянная, керамическая, одноразовая; оформление —
какая-нибудь петрушка или вообще без ничего; само собой — вкус; но внешне,
казалось Полудницину, лазанья была один в один — размазня.
— Страна
Оз задумывалась как политическая сатира, — сказал Антон.
— Угу,
— Аня отломила вилкой кусочек лазаньи.
«А ведь
тоже пирог, — подумал Полудницин, — как и штрудель. Только не сладкий. Но его
без проблем можно есть вилкой».
— Сказки
часто не то, чем кажутся, — продолжил Антон. — В своё время детская литература
была для некоторых пристанищем. Нишей, где можно жить — чуть ли не единственной
возможностью публиковаться. Пишешь для взрослых — антисоветчик, чуждый элемент;
а для детей — сойдёт. Тот же Хармс был у нас вроде как детским поэтом. Помнишь
все эти «и не двадцать, и не тридцать, — ровно сорок сыновей»? Хотя сам Хармс,
читал где-то, детей просто ненавидел. Или Введенский — тоже считался детским,
печатали только детское.
— Ты
как радио, — улыбнулась Аня.
— Киевское
время, — сказал Антон голосом диктора, — столько-то и столько-то.
Он
откинулся на спинку дивана.
— Многие
сказки, привычные нам, та же «Красная Шапочка», например, изначально были
весьма мрачными историями. Никаких охотников и хэппи-эндов. Красная Шапочка
поужинала с волком бабушкиным мясом, выпила её крови, думая, что это вино, и
легла к волку в постель.
— Ужас,
— сказала Аня.
«Ужос» —
увидел Антон сообщение в аське.
— Кушай,
Анечка, кушай, — сказал он.
— Только
это, — засмеялась Вирник, — давай без страшилок про «ёжика в тумане». Боюсь
даже представить.
— Кстати, есть про ёжика одна история. Андрюха с работы рассказывал.
Ему-малому отец как-то принёс ёжика. Андрюхе было тогда лет шесть-семь, они с
родителями гостили в селе у бабушки. В общем, отец такой пришёл — вот типа,
ёжик чуть под колёса не попал. Бегом нашли миску, покормили чем-то. Ну и
Андрюха играл там с этим ёжиком. День, второй, третий. А потом как-то утром —
раз, нету ёжика ни-где. Он к родителям: «Не видели моего ёжика?» Те ему: «Нет.
Наверное, в лес сбежал». Походили с ним, повысматривали: вечером, на
следующее утро. А потом Андрюха как-то спрашивает у бабушки: «Ба, а ты не
видела моего ёжика?» А она ему так удивлённо: «Так ти ж його з’ïв»… У
Андрюхи были какие-то проблемы с горлом, и кто-то посоветовал родителям
народное средство — ежиный жир. Вот мать с отцом и поймали ёжика, а потом
натихаря грохнули и жир скормили Андрюхе. Его до сих пор передёргивает.
Здоровый мужик, — Полудницин показал руками ширину плеч, явно не своих, — аж
побледнел, когда рассказывал.
(Аня-Яна,
яп.)
Яна теряла
зонты постоянно. Стоило ей только взять с собой зонт, как она обязательно его где-то забывала — в метро, в
аудитории, в столовой, в кафе. Спохватывалась обычно вечером, а то и на
следующий день. «Ой, а где мой зонт!?» И покупала новый. Если бы Яна покупала
так много зонтов и при этом не теряла, у неё собралась бы большущая коллекция.
Зонты-трости, автоматические и механические (некоторые можно было спрятать в
крошечной сумочке). С деревянными и пластмассовыми ручками. Нейлоновые,
шёлковые,
хлопчатые. Чёрные, белые, цветастые, парочка прозрачных. Как-то Яна
купила жёлтый зонтик с тряпичными кроличьими ушками и чёрными
глазками-кругляшками. «Захотелось чего-то весёленького, — сказала
она, — девчачьего». Это был, наверное, единственный зонт, который Яна не
потеряла. В первый же раз, когда пошёл дождь и она раскрыла зонтик, все
детишки, проходившие мимо стали дёргать своих мам: «Глянь, у тёти Пикачу!»,
«Мам, я хочу такой же!» Пришлось подарить зонт племяннице.
Мы с Яной
были одногруппниками с девяносто седьмого по две тысячи первый. На первом курсе
она была похожа на Голди Хоун, на последнем — на Уму Турман.
После
института мы не общались. Разбежались кто куда. Да и группа была не
особенно дружной, а потому на встречи выпускников собиралось человек
пять-шесть, которым и сказать-то друг другу было нечего. Обсудили, кто уехал,
кто женился, у кого кто родился, допили вино — и разбежались каждый к своей
жизни.
(Искусство
терять зонты, яп.)
За год я сменил
несколько работ, ничего серьёзного, почти что one night stand — неделю в одной конторе, две в другой, — пока не ус-т-роился в
«Унцию» и, как говорится, не втянулся.
Поначалу я
брал обеды с собой, в пластиковом контейнере. Наша секретарша называла такие
ланч-боксами. В офисе была комнатка-кухня, или столовая — с холодильником,
микроволновкой, кофеваркой, обеденным столом и шкафчиком для чая, кофе, соли,
сахара, вилок, ложек и других «кушательных» вещей. С утра положил свой бокс в
холодильник, часа в два-три разогрел и спокойно пообедал. В тишине или
с кем-нибудь из коллег.
Когда я
проработал в «Унции» месяца три, из комнаты сделали серверную — затащили в неё
ящики, провода, кучу всяких жужжащих коробочек, моргающих красными и зелёными
огоньками. Всё кухонное растворилось в офисе. Холодильник забрал к себе в
кабинет коммерческий, под водку и коньяк для переговоров. Микроволновку отдали
охранникам. Кофеварку поставили у менеджеров.
Большинство
наших стали обедать за своими рабочими столами, но мне «еда за монитором»
совсем не нравилась. Получался перерыв без перерыва: постоянные звонки —
«держи, это тебя», какие-то вопросы. Вроде как: остался на рабочем месте — так
продолжай работать.
Неделю я
ходил на разведку — кушал в одном месте, другом, третьем. Вокруг было не так
много заведений, но всё же можно было поперебирать. Расставить плюсы и минусы.
В «Кафке» готовили очень вкусно, но долго, да и стоило дорого — явно не для
ежедневного посещения. В «Пинболе» цены были, как говорят, демократичными, но
туда любили ходить студенты — шумно и накурено. В «Стране чудес» была
отвратительная еда — всё их меню я, конечно, не перепробовал, но солянку и
салат с грибами вспоминал ещё долго.
В итоге я
остановился на столовой «Светлячок». Сносная еда, есть из чего выбрать, быстро
и недорого. Что ещё нужно? Впрочем, минусы были и у «Светлячка» —
незначительные, но, что самое интересное, всегда разные.
Так, в
первый раз, когда я там обедал, все солонки в зале были пустыми. Я попросил
соль у женщины на раздаче, она кивнула и ушла, но я её так и не дождался. На
следующий день соль появилась, зато включили телевизор — какую-то ужаснейшую
программу: совершенно бездарные актёры ставили сценки по анекдотам, переставшим
казаться смешными ещё в школе — всё было вымученным, похоже, даже актёры не
могли дождаться, когда эпизод закончится — что уж говорить о зрителях. В
пятницу что-то случилось со светом, и обедать пришлось в потёмках, слушая, как
матерится техник у входа.
Каждый
обед, заходя в «Светлячок», я будто тянул лотерейный билет — но искал не
выигрыш, а смотрел, каким будет проигрыш. Вилки на месте? Хорошо, идём дальше.
Подносы не жирные? Хлеб? Прекрасно. В кассе есть мелочь? Отлично. Телевизор не
работает?
Я взял куриный суп, салат из овощей и чай. Рассчитался, забрал сдачу — кассир
положила на поднос пару салфеток — и прошёл в зал. Столик, который я называл
своим — под картиной с осенним, заваленным листьями двором, — был свободен.
Соль, перец — всё на месте. Звучала какая-то попсовая песенка, но не громко, не
напрягая. «Мудрость» в духе Саныча: отсутствие подвоха и есть сегодняшний
подвох.
Я
посмотрел по сторонам и пожал плечами, затем посолил суп и мысленно
пожелал сам себе приятного аппетита.
Яну я
узнал не сразу. Сперва просто обратил внимание на симпатичную блондинку за столиком
в центре зала и лишь потом сообразил, что знаком с ней.
— Яна,
— громко сказал я, но она не услышала. Яна уже собиралась уходить — отодвинула
поднос, встала, надела пальто, накинула на плечо сумочку. Я тоже встал и пошёл
к ней; проходя мимо её столика, зачем-то посмотрел на стулья и заметил зонтик.
Оставленный, забытый.
— Девушка,
— позвал я уже на выходе, — вы забыли зонтик.
Яна
повернулась.
— Привет,
— сказала она. И тут же, увидев зонт в моей руке, улыбнулась, как-то грустно,
не так, как улыбаются, когда встречают одногруппника или — ой, спасибо —
получают назад потерянную вещь, и добавила: — Ну вот, испортил мне вечер.
(Яна, яп.)
— Терять
зонты, — сказала Яна, — это искусство.
Я вспомнил
анекдот: «Мне подарили новый бумеранг, но я всё не выкину старый».
— Неужели
так тяжело выбросить зонт?
— Выбросить
или оставить где-то — умышленно, специально — нет, — ответила Яна, — а вот
потерять, не помня где и когда, в самом деле — искусство.
Мне даже
не пришлось спрашивать, все мои «а зачем?» словно отпечатались на лице.
— Так
устроен мир, — сказала она, — что-то теряешь, что-то находишь. Это не просто
поговорка или такое вроде как утешение для потерявшего кошелёк. Нет. Уж поверь
мне, это работает. Главное, научиться терять вещи — по-настоящему терять, чтобы
самой потом удивляться и думать: «Блин, где же я его оставила-то?» Потеряешь
зонт, когда едешь на экзамен, — вытянешь лёгкий билет и сдашь на отлично.
— А
сегодня? — спросил я.
— А
сегодня, — сказала Яна, — у меня мог бы быть прекрасный
вечер.
(Аня, яп.)
Все выходные шёл дождь — порой немного сбавлял обороты, но тут же оживал и
— не дождётесь — снова лил, лил, лил. «Не кошачья погода», говорила про такие
дни соседская дочка. Когда зимой мечтаешь о весне, думаешь совсем о другом. А
вдвойне обидно, что всю рабочую неделю было сухо и тепло, и всякий раз,
возвращаясь домой — ходячий труп: ничего не хочу, — я успокаивал себя: вот
будет суббота, с самого утра поеду в парк, а потом на набережную, а можно и за
город, в лес.
В
воскресенье, ближе к вечеру, я всё же выбрался из дома. Встретился с Аней. Мы
зашли с ней в «нашу» пиццерию. Заказали большую моцареллу, взяли пива.
— За
тебя, — сказала Аня и подняла бокал.
— Да
ладно тебе, — ответил я.
Аня
радовалась куда сильнее меня. В пятницу, сообщив ей новость по телефону, я
думал, что оглохну от её «Ура-а-а-а!» Да и сегодня, сколько уже раз она успела
сказать «молодец» и «ты же шёл к этому два года». «Обязательно, — сказал
как-то Саныч, — рядом должен быть человек, который напоминал бы, насколько важное
для тебя произошло событие».
Когда мы
вышли из пиццерии, дождь снова лил, как во Вьетнаме в сезон дождей. По
крайней мере, так было в фильмах. Не хватало разве что пальм и партизан в
тростниковых шляпах. Мы остановились под навесом. Аня достала зонтик, раскрыла
его и посмотрела на меня.
— А
твой? — спросила она.
— Где-то
потерял, — ответил я.
— Фух,
— Вирник отодвинула тарелку — хвостик зелени, жирное пятно. — Я наелась.
Она
похлопала рукой по сумке, вытащила телефон, глянула, закинула обратно — будто
хотела убедиться, что пока кушала, с миром ничего не произошло.
— Так,
— сказала Аня, — надо покурить.
Она
вытянула сигарету из пачки, взяла зажигалку и откинулась на спинку. Но сразу же
придвинулась обратно.
— Ты
прав, — сказала Аня, кивнув в сторону столика напротив. — Точно маньяк.
Мужчина
что-то неслышно бубнил, иногда поглядывая в сторону Полудницина и Вирник. Даже
не на них, а будто сквозь них, при этом прикрывал лицо ладонью — на секунду
растопыривал пальцы — вроде подсматривал, и тут же прятался.
— Аллея
Славы как раз недалеко, — Антон взял зажигалку и протянул огонёк Ане.
— А
что не так с аллеей? — удивилась она.
— Намоленное
место для всяких извращенцев.
— Никогда
не слышала, — Вирник прикурила и кивнула Антону. Спасибо.
— Зато
я много слышал. А один раз, лет в пятнадцать, чуть не вляпались там в историю.
Благо нас было четверо. Гуляли в тех краях, уже стемнело. И что-то всем
приспичило в туалет. А на аллее как раз стоит ещё с советских времён кирпичная
такая конструкция эм-жо. Заходим внутрь, освещения — ноль; запах ещё тот — в
общем, всё как всегдав бесплатных и полузаброшенных. С горем пополам нащупываем
кабинки или их подобие. И, собственно, — Антон на секунду замолчал, —
справляем нужду.
— То,
ради чего и пришли.
— Да,
— сказал Антон. — Но ощущение какое-то, знаешь, как иногда бывает — здесь
кто-то есть. И тут один из нас хлоп зажигалкой. Подсветил типа. Смотрим — твою
мать! — вдоль стенки стоят здоровые мужики, человек пять-шесть. Мы ж
бегом оттуда. Со всех, как говорится, ног. Последнего — Димона — ещё пытались
остановить, что-то по плечу похлопали. Куда ты, мол, останься. Хорошо, что
парень был спортивный. Развернулся и…
Снова
зазвонил Анин телефон.
— Извини,
— сказала она.
«Банный
лист», — подумал Полудницин.
Глава 15
Мужчины особенно интересны, когда у них есть будущее,
женщины же — наоборот, когда у них имеется прошлое.
Мартти Ларни, «Четвёртый позвонок»
Межник с
Полевым почти одновременно — как по команде — открыли двери и вылезли из
«Ланоса». Колодезный же замешкал — его смутило, что никто не заплатил водителю.
«Ведь это — такси?» — подумал он. Тем более, Межник звонил куда-то перед тем,
как они пошли в бар за Полевым — наверняка вызывал машину.
Озадачило
Колодезного даже не то, что придётся отдать свои деньги — чего там запросит
водила? двадцать? тридцать? — для этого дня сумма смешная, а то, что он вроде
как становился ответственным за ситуацию и, что тревожило ещё больше, мог стать
ответственным и в следующий раз, и потом. Странным было то, что никто не
подгонял его, не давал никаких подсказок. Водитель мог сказать: «Двадцать пять
гривен». Межник мог позвать: «Чего застрял?» Но все, казалось, замерли, ждали
его решения. Что скажешь — то и будет… И Колодезный поступил так, как
обычно поступал — «низко голову и вперёд», — но только не вперёд, а в
обход, никуда не глядя и ничего не видя. Он вылез из машины и хлопнул дверью.
«Ланос» тут же тронулся с места.
Возле
входа не было никаких вывесок, и дом можно было принять за жилой. Если
квартиранты на Третьей южной покрасили оконные рамы в сиреневый цвет и
вывешивали каждый день знамёна с индийскими божествами, то почему бы здесь
кому-нибудь не повесить этот флаг?
Межник
открыл дверь, и сразу стало понятно, что это — выставочный зал, ДК, клуб,
какой-то центр, даже клиника — что угодно, только не жильё. На входе был стол,
заваленный бумагами, на которых, как пресс-папье, стоял телефон без циферблата.
Рядом скучал охранник — в чёрной форме, с нашивкой «Security» на груди.
Была и нарукавная нашивка, вот только странная — с силуэтом мыши или крысы.
— Он не охраняет, — сказал Межник Колодезному. — Он — крысит.
Колодезный
хихикнул и тут же замолчал, посмотрел на охранника — но тот даже не глянул в их
сторону — то ли не услышал, то ли ему было всё равно.
В просторном
холле собралось человек пятнадцать — стояли по двое-трое, возле окон, доски
объявлений, дверей. На стенах были нарисованы цветы, по всему периметру —
красные лепестки, похожие на крылья бабочек; тонкие длинные стебли — маковое
поле.
В центре
холла стояли две девушки, Колодезный сразу же обратил на них внимание —
ярко-накрашенные, в коротких облипающих платьях — будто ошиблись местом и
временем. А ещё — Колодезный никогда бы не решился подойти к таким, даже если б
выпил для храбрости полтинник-другой. В одной статейке он вычитал вроде как
оправдание для своих «неподходов» — мол, у некоторых девушек есть «bitch
shield», и надо признавать право незнакомой женщины быть сукой. Да и потом на
курсах тренер говорил тоже самое.
Где-то
далеко-далеко, словно сквозь сон, послышался голос Полевого:
— Заснул
наш лев на маковом поле!
И тут же
Межник хлопнул Колодезного по плечу:
— Не
спать!
— С кем? — Колодезный вздрогнул, будто его и впрямь разбудили.
Полевой и
Межник засмеялись.
— Лучше
глянь, куда мы пришли, — сказал Полевой и протянул ему листовку.
— И
что здесь будет завтра, — добавил Межник и вручил другую.
На
«сегодняшней» была нарисована девочка, бегущая по тропинке. «Если
долго-долго-долго, — вспомнил Колодезный, — можно в Африку попасть». Под
картинкой шёл текст: «Приглашаем Вас на лекции цикла “Страна Оз и кризис
современности”. Читают профессора и доценты института им. Бориля-Робиля».
Дата, время. И ни слова про место.
«Завтрашняя»
листовка тоже приглашала на лекции. «Дао Турбьёрна Эгнера».
— Сколько
ещё до начала? — спросил Полевой.
— Минут
пятнадцать, — ответил Межник. — Заскучал, что ли?
— Схожу
на улицу, покурю.
— Давай,
— сказал Межник. — А я пока что, — он положил руку на плечо Колодезного, —
присмотрю за товарищем. Не то ещё набросится на тёлок.
— Не
наброшусь, — пробурчал Колодезный.
Он скинул
«дружеское объятие», отвернулся, и снова, теперь уже невольно, посмотрел на
девушек — его удивила какая-то серьёзность и сдержанность разговора. Обычно
такие либо ржут над кем-то и чем-то, либо бурно выясняют отношения, либо ноют
взахлёб. Вроде как — яркие внешность и одежда делают яркими и эмоции.
А ещё — ни
одна из них не глянула на Полевого — ни до этого, ни сейчас, когда он прошёл
мимо охранника и, хлопнув дверью, выскочил на улицу.
— Познакомься с ними, — не унимался Межник. — Чего тупишь-то?
— Если
самки, — ответил Колодезный серьёзно, или — обиженно-серьёзно, — делают вид…
Межник не
дал ему закончить.
— Что?
— засмеялся он. — Где ты такого нахватался?
— На
курсах, — сказал Колодезный.
Года
полтора назад к нему на фирму пришёл новый сотрудник — лет двадцати двух,
сразу после института. С первого же дня новенький даже не влился, а ворвался в
коллектив — распахнул дверь в офис и с порога, перекрикивая
радио, выдал: «Дамы и господа! Теперь мы работаем
вместе!» Затем обошёл всех — кивал женщинам, жал мужчинам руки,
всякий раз представляясь: «Хвостов», «Хвостов», «Хвостов». Целыми днями он
рассказывал анекдоты, какие-то истории, влазил во всё происходящее,
комментировал или попросту стебался. Правда, при этом Хвостов оказался, как
говорится, нулевым вариантом — пользы по самой работе от него не было никакой.
При увольнении директор так и сказал: «Ты, конечно, хороший парень, но у нас, к
сожалению, нет такой должности». Впрочем, потом — уволили Хвостова спустя полгода.
А за это время он успел стать личным героем Колодезного.
Хвостов
заигрывал со всеми сотрудницами, называл солнышками и милыми, улыбался им,
заваливал какими-то комплиментами, обнимал, не важно — нравилось это сотруднице
или нет. Колодезный же не сводил с него глаз. И восхищался. А через пару
недель, в пятницу, предложил выпить пива. Хвостов согласился, они засели в
каком-то кафе и разговорились, то есть говорил, в основном Хвостов, а
Колодезный слушал, слушал, слушал — боясь пропустить что-то главное —
когда и что надо сказать, что и как сделать.
После той
пятницы они стали часто выбираться куда-нибудь по-с—ле работы — выпить пива
или просто пройтись. Получился хороший тандем: любитель поболтать и благодарный
слушатель. Но всё же главного, по мнению Колодезного, Хвостов так и не говорил:
в чём секрет? как стать таким же? как перестать бояться? как вообще научиться
так лихо общаться с девушками? Колодезный ждал инструкции, простой
и понятной — пункт один, пункт два, пункт три — чтобы пунктом четыре шла постель,
ну или хотя бы намёк на неё. И всякий раз, когда Хвостов отвечал, да что тут
сложного, да чего тут уметь, — Колодезный чувствовал, будто от него что-то
скрывают, будто все вокруг знают какой-то секрет, но не хотят признаваться.
Иногда он
пробовал копировать Хвостова — движения, фразы, интонации, — но как-то не особо
удачно, а если и выходило похоже, то всё равно не давало никакого эффекта.
Однажды —
они выпили больше, чем обычно — Хвостов вдруг сказал, что есть такое
понятие — «пикап», вроде как — техника съёма тёлок, и «пикаперы» — те, кто
владеют этой техникой и активно её применяют: «Даже курсы проводят».
«Вот и
проговорился», — подумал Колодезный и тут же спросил: «Ты ходил на них?»
«Нет», —
ответил Хвостов и расплылся в пьяной улыбке.
Но это «нет»
для Колодезного не имело значения, главное — теперь он знал, что существует
тайная ложа, клуб посвящённых, и более того — туда можно попасть. На следующий
день он выискал в Интернете несколько таких тренингов, здесь же — в своём
городе.
Потом
Колодезный будет думать, что Хвостов просто так ляпнул про этот пикап, чтобы
отделаться от всяких «как у тебя это получается?» и рассказывать дальше свои
истории про машек и дашек. Но то-гда — узнав, что курсы начнутся через месяц,
сходив в офис и оплатив будущее обучение — Колодезный чувствовал себя, как
подросток, которому в магазине продали бутылку водки и он шёл с товарищами
в гаражи, думая, что вот-вот и они приобщатся к чему-то такому…
В группе
было человек сорок, несколько часов им рассказывали, что и как, про «самцов и
самок», «соблазнение и эгоизм», про то, что будет мешать, а что, наоборот,
поможет. А потом началась практика — «полевые занятия», назвал их тренер.
Первым
заданием было просто говорить проходящим девушкам: «Привет! Классно выглядишь!»
С этим Колодезный справился почти без проблем. Вернулся к группе, отчитался о
двадцати пяти приветах. Затем нужно было взять пять телефонных номеров —
поначалу
Колодезный нервничал, но всё получилось. Тренер сказал, что на сегодня всё, и
дал домашнее задание: спеть три песни в людных местах. Времени — неделя, до
следующих «полевых занятий».
Каждый
вечер после работы Колодезный выходил со сложенным в несколько раз
листиком-текстом в руке, шёл к фонтану, потом на площадь, потом к кинотеатру —
места были людными, даже очень, — а вот петь не получалось. Всякий раз
что-то мешало — замечал кого-то знакомого, или пьяную гопоту — так и по морде
отгрести несложно; или просто что-то вдруг щёлкало внутри.
Одну песню
он всё-таки спел, но на этом курсы и закончились. На следующее занятие
Колодезный пришёл, чувствуя, что уже не справляется — если так плохо вышло с
первой домашней работой, то что же будет дальше. Тренер дал новое задание —
узнать у проходящих девушек три их любимых фильма, три любимые песни и три
любимые позы в сексе, — Колодезный решил даже не пытаться. Все выходные он
бродил по городу, пил пиво и с ненавистью косился на гуляющих девушек. Он не
стал заходить в офис и пробовать вернуть деньги, не стал больше захаживать и на
занятия — ни на теорию, ни на практику. А ещё его раздражало то, что на курсы
ходили и парни, которым эти тренинги были совсем не нужны — у них и так всё
прекрасно получалось, — и именно им тренер уделял больше всего внимания.
— На
каких курсах? — продолжал смеяться Межник.
— По соблазнению девушек, — ответил Колодезный неуверенно.
Он понял,
что зря сказал это, что не надо было вообще заикаться ни про курсы, ни про все
эти теории с «самками» и «щитами». Но было поздно — Межник, казалось, вот-вот
согнётся от смеха. Стоявшие в холле стали поглядывать на них, даже те две
девушки в коротких платьях, никого прежде не замечавшие.
— С
нами оказывается казанова! — выдал Межник, когда подошёл Полевой. —
Сертифицированный! Даже курсы закончил!
— Кройки
и шитья?
— Нет-нет,
их там учили правильно совращать женщин.
«Соблазнять»,
— хотел исправить Колодезный, но сдержался.
Так
случалось в школе и во дворе — кто-нибудь спрашивал его: «А давно твой отец
собирает марки?» или «У тебя когда-нибудь были рыбки?», или «Ты видел, как падает
метеорит?» — и он отвечал, не сообразив сразу, что вопросы эти «чисто поржать»,
что над ним просто издевались. Колодезный тут же замолкал, но все вокруг уже
катались со смеху, показывали на него пальцами.
— Курсы
были платные? — спросил Полевой. Даже не улыбаясь.
— Да,
— ответил Колодезный. Сумму решил не называть.
— Я
знаю, где их проводят! — снова усмехнулся Межник. — На улице Пражской.
Подходишь часиков после десяти к женщинам, что стоят возле гостиницы. Выбираешь
одну, даёшь ей деньги. И она тут же совращается.
— Проститутки?
— Ну
да. Они самые.
— Как-то
это, — Колодезный брезгливо поморщился, — не по-настоящему, что ли…
— Почему?
— удивился Межник. — Ты хочешь переспать с кем-то и записываешься на платные
курсы. А так — просто убираем посредника. Платишь деньги не тренеру, что тебя
чему-то учит, а сразу девочкам. Экономишь время.
— Она
будет хотеть не меня, а как бы бабки.
— Кстати,
тоже не факт, — сказал Межник. — Никогда не был на кольце второго трамвая? Там,
где плиточный завод? Вечером в сквере у проходной собираются работницы. Та же
проституция. Только основная задача у них — не деньги поднять, а просто
потрахаться с кем-то. Для многих — простейший способ найти себе кого-то
по-быстрому… Тем же, к слову, иногда и школьные училки промышляют, молодые.
— Иди
в торговлю, — предложил вдруг Полевой.
— А
там — что? — не понял Колодезный.
— Устроишься
обычным продавцом-консультантом. В какой-нибудь гипермаркет. Электроники или
строительный. Проблема у тебя ведь не в сексе, — Полевой прищурился. — Скорее —
нет уверенности в себе — боишься, что
пошлют, что нечего будет сказать. А там бы-с-т—ро научат
завязывать разговоры. И чухать всякую фигню незнакомым людям.
Возле
доски с объявлениями открылась дверь — выглянула женщина в очках, посмотрела на
людей в холле — взгляд проскользил, как прожектор пограничников по ночному
берегу, — и распахнула дверь настежь. Небольшой зал — актовый, лекционный —
мест на тридцать-сорок.
— Где
здесь туалет? — спросил Колодезный.
— У
подружек узнай, — предложил Межник. — Только сразу тули им бабло. Мол, вот
бабки — идёмте в туалет по-бырику.
Колодезный
покачал головой, что-то хмыкнул и пошёл к охраннику.
Все
потянулись в зал; так бывает на вокзалах, когда ничем не связанные друг с
другом люди — старше-младше, шумные и не очень, с сумками и налегке —
вдруг, услышав объявление, срываются и — кто шагает дружно в ряд? —
идут к переходу, спускаются в туннель, поднимаются на платформу.
— Туда,
— сказал охранник.
— Киношный
дьявол?
— Аль
Пачино, — Колодезный. — «Адвокат дьявола».
— Джек
Николсон, — Межник. — «Иствикские ведьмы».
— Де
Ниро, — Полевой. — «Сердце ангела».
В
предбаннике были умывальник и зеркало, дальше — две кабинки. Покосившись на
своё отражение, Колодезный подошёл к левой, дёрнул ручку и тут же чуть не
уткнулся в чью-то спину. Широкие плечи, чёрная футболка… И вспышка памяти — на
секунду, сотую секунды — институт, туалет на втором этаже; Колодезный открыл
дверцу и увидел завкафедрой, сидящего на корточках на унитазе, поставив ноги на
стульчак, — галстук, пиджак, спущенные штаны и картикатурно-серьёзное лицо.
«Здравствуйте», — кивнул Колодезный и, стараясь не рассмеяться, прикусывая
губу, выскочил из туалета.
— На
хуй пошёл! — рявкнул писающий, повернув голову.
Если
хотят, чтобы кто-то действительно отправился по адресу — посылают по-другому;
это же было, как за школой, когда кто-то кричит «пошел на хуй!» и идёт к тебе,
и тут же снова кричит: «Стой, блядь!» Колодезного передёрнуло, он быстро закрыл
дверь и нырнул в другую кабинку — она была не занята.
«Карась —
ссыкун», — прочитал Колодезный на стене.
Лишь
услышав, как по соседству слилась вода, как громко распахнулась и захлопнулась
дверца, он немного успокоился. Сделал то, для чего пришёл; затем вытащил конверт
и пересчитал деньги — есть суммы, которые можно пересчитывать бесконечно, и
ощущение того, что это — нормальные бабки, — не проходит.
И вдруг
Колодезный увидел надпись внутри конверта. Причём не от руки, а сделанную то ли
на машинке, то ли на принтере. «Убивец». Похоже, это напечатали на обычном
форматном листе, и лишь затем вырезали и склеили конверт.
Колодезный
быстро вытянул деньги, засунул их в карман, а сам конверт порвал и швырнул в
унитаз. Смывать пришлось трижды — всякий раз дожидаясь, когда наполнится бачок,
— пока последний белый кусочек не затянуло в канализацию.
Вариант III
Ваесолис
вышел в коридор, а вот директор остановился на пороге, лишь чуть прикрыв дверь,
спрятавшись за ней от класса, как за ширмой. О чём говорили учитель и директор,
слышно не было, более того — не было слышно, говорили ли они вообще или просто
молчали, играли в какую-то непонятную семиклассникам взрослую игру.
Зато
директору было слышно всё, что происходит в классе — стоило кому-то начать
разговаривать или вставать с места, он моментально выглядывал из-за двери.
Широкоплечий
парень в чёрной футболке стоял в предбаннике — не умывался, не смотрелся в
зеркало — просто стоял. Низкий лоб, тонкие брови и маленькие подвижные глаза,
что-то выискивающие, что-то высматривающие. Как у одного из тех подонков…
Колодезный
замер. «Чё, швабру проглотил?» — издевались во дворе.
— Не
нравится? — спросил парень и подался вперёд.
Надо было
быстро что-то сделать, и не что-то, а «низко голову и прочь отсюда». Так
Колодезный и поступил — выскочил в холл, проигнорировав «слышь» и «стой», и
резво зашагал к залу… За окном распогодилось. Солнце отражалось в лепестках.
Межник и
Полевой заняли места в последнем ряду, возле входа. Колодезный сел рядом с
ними, хотел было рассказать про этот вроде как «наезд» в туалете, но Полевой
тут же шикнул.
— Железный
Дровосек, — прочитал с листа профессор, — в отличие от Страшилы и Льва желает
не приобрести новое, а вернуть утраченное. Это сближает его с Элли в большей
степени, чем прочих попутчиков. И у Дровосека, и у Элли есть прошлое — если и
не золотой век, то, как минимум, комфортное и счастливое, — ради которого они
и направляются к Гудвину.
Даже если
бы Колодезный и рассказал про того парня, что бы это изменило? Он на секунду
представил, как Межник срывается с места, как Полевой вроде чуть мешкает, но
тоже следует за ним. Они вбегают в туалет и начинают бить того придурка, вернее
— бьёт Межник, а Полевой стоит рядом — если вдруг чего. Сам же Колодезный
прячется за их спинами.
Но,
конечно, всё было бы не так. «И что?» — спросил бы Межник. Ответить Колодезному
на это было нечем, разве что — пожать плечами, сказать: «Ничего».
— Можно
предположить, — продолжил лектор, — что сердце для Железного Дровосека — это
обретение родины.
Колодезный
почувствовал себя беспомощным. Вроде как по-скользнулся на льду — понимаешь,
что упадёшь, и ничего не можешь сделать — не за что схватиться, даже руки не
подставишь.
Какая-то
сила — fear is the key — будто бы тянула его в прошлое. Мелькали тени,
откуда-то шёл дым — так рисуют слезоточивый газ в мультиках: ленточки на
ветру — бледно-зелёные или розовые — перекрутившиеся, спутавшиеся. А ещё —
Колодезный почувствовал запах, тот самый — приторный. Перед глазами прыгали
картинки, ураган нёс домик всё дальше и дальше, тряс, крутил, ещё немного —
укачает и стошнит. К пятнадцатилетию, к той осени, к… На секунду
Колодезному показалось, что он проскочит этот возраст, нырнёт глубже —
в четырнадцать, тринадцать, двенадцать… Или даже туда, где «тебе любая
девка даст» было насмешкой — мол, ты такой слабак, что не то что любой
парень-хлюпик, а даже любая девка легко даст тебе по морде.
Фирма «Адидас» появится позже.
Воспоминания
для Колодезного были, как хронический гайморит — никуда от них не денешься, но
и радости никакой. Он никогда не прятался в прошлом — не умел, да и не хотел.
Чаще Колодезному приходилось прятаться от прошлого — бежать за последним
автобусом, за какой-нибудь электричкой — лишь бы не остаться одному в этих
полях, когда солнце уходит за горизонт, а прохладный ветерок становится
холодным.
— Железный
Дровосек живёт прошлым, — голос лектора зазвучал вдруг громче, — Страшила —
настоящим, Трусливый Лев мечтает о будущем. Элли же — будто связывает
время в единое целое: у неё есть и прошлое — Канзас, по которому она скучает; и
настоящее — новые друзья и дорога в Изумрудный город; и будущее — Гудвин
и возвращение домой. Важно отметить, что Канзас для Элли — это не бег-ство
в прошлое.
В
пятнадцать лет у Колодезного был приятель, любивший порыться в чужих почтовых
ящиках. Неверное, «межник». Всякий раз он заходил к Колодезному с пачкой писем
и газет — читал вслух какие-нибудь отрывки, — а затем вся эта корреспонденция
выкидывалась или сжигалась.
В том же
возрасте отец подсунул Колодезному журнал со статьёй о десятиклассниках,
убивших двух восьмиклассников из своей школы. «Прочитай, — сказал отец, — что
бывает, когда позволяют над собой издеваться». История была жуткой, с дотошным
описанием подробностей — журналист будто получал удовольствие, когда это писал.
Старшеклассники позвали мальчишек в какой-то подвал — чем-то завлекли, затем
припугнули; долго избивали, тушили о них окурки — унижали, насколько
хватало фантазии, а ближе к ночи забили арматурой насмерть.
И прошлое вцепилось в Колодезного, как спрут в морду кашалота.
…в
гастрономе была длиннющая очередь, до самого выхода — ждали хлеб, который
обещали вот-вот подвезти. Колодезный занял за женщиной и, простояв минуту,
подумал, что как только кто-нибудь подойдёт, он сразу же скажет: «Я отбегу
ненадолго, если что — вы за ней», — а сам — на улицу, пройтись или просто
посидеть на лавке — всё-то лучше, чем стоять в духоте.
Сентябрь
был по-летнему жарким. Разве что школа началась, а так — август августом,
или — июль. Колодезному исполнилось пятнадцать, он пошёл в десятый класс.
«Извините,
вы крайний?»
«Да», —
повернулся Колодезный.
На него
смотрела девочка-ровесница в летнем сарафане с цветочками.
Разговор
завязался сам собой. «Надя», — сказала девочка. Она тоже пошла в десятый класс.
Не в его школе, а в соседней — сто второй. «Проучусь там до конца месяца, —
сказала Надя, — пока у родителей отпуск, а потом едем домой».
Они стояли
в очереди около часа.
«Мне
туда», — сказала Надя, когда они вышли на улицу. У каждого в пакете — батон и
половинка бородинского.
«Мне
тоже», — сказал Колодезный.
Всю дорогу
он говорил и говорил, глядя чаще не на Надю, а куда-то в сторону. Про школу,
про лето — это и прошлое, — про отцовскую машину, студию звукозаписи,
двоюродного брата. Надя кивала в ответ, иногда улыбалась. И смущалась даже
больше, чем он.
Жила она в
высотке за поликлиникой.
«Пока», —
сказала Надя и нырнула в арку. «Пока», — ответил Колодезный.
А потом
они увиделись снова. И снова, и снова — всякий раз случайно — на рынке, в
парке, в сквере возле конечной. При этом совсем не удивлялись, будто иначе и не
могло быть: заметила, махнул рукой, подошла.
«Давай
погуляем вечером», — предложил Колодезный.
«Давай», —
согласилась Надя.
…свет
фонарей растекался по шершавому асфальту, поблёскивал в камушках (рассыпавшиеся
бусы), а где-то проваливался в трещины и ямки, тонул, как монетка в колодце.
Было часов
десять или около того — но почему-то совсем безлюдно, будто бы уже глубокая
ночь, будто плюс двенадцать — ужасная холодина.
Колодезный
и Надя шли, глядя под ноги, — рядом, но не касаясь друг друга. Молчали, просто
не знали, что сказать. За поликлиникой свернули к арке.
…из
темноты выплыла тень, за ней — другая, следом — третья. Перегородили дорогу.
Двое — чуть старше Колодезного и Нади, лет по шестнадцать-семнадцать. Третий —
от силы восьмиклассник. Все короткостриженые, почти лысые.
«Здаров! —
сказал один из них — длинный — и шагнул к Колодезному. — Как поживаешь? — Точно
не из школы и не со двора — хотя лицо было знакомым. — С тёлкой своей
познакомишь?»
И тут всё
завертелось перед глазами — Колодезный даже не заметил, как длинный вдруг
очутился возле Нади — попытался её обнять, сказал что-то и заржал. Перед ним же
стоял тот, что пониже и покрепче. «Уеби его! — крикнул восьмиклассник. — Ебошь
этого дебила!»
«Курить есть?» — в плечо Колодезному упёрся кулак. Восьмикласс-ник
подскочил и стал хлопать его по карманам: «Найду, урою на хуй!»
«Не
куришь, что ли?» — другой кулак, в другое плечо.
«Нет», —
даже не сказал, а промямлил Колодезный.
«Ну и
ладно», — сказал крепыш. И улыбнулся. Не тепло и не как-то по-доброму, но всё
же агрессии поубавилось. «Ну пока», — сказал он.
Колодезный
молчал и не шевелился. Восьмиклассник потерял к нему интерес, хмыкнул
«уебан» и повернулся к длинному. Тот приставал к Наде уже настойчивей.
«Чё ты? —
спросил крепыш. — Ты ж не с этого двора — вот и иди домой. Поздно уже, родаки
переживают… Или боишься один идти? Так я провожу».
Длинный то
придвигался к Наде вплотную, касался носом её носа, то отходил — что-то говорил
и ржал. Восьмиклассник выплясывал вокруг Нади, иногда как бы невзначай задирая
ей сарафан. Она не сопротивлялась, просто замерла на месте. Два кролика, три
удава.
«Ну?» —
спросил крепыш ещё раз.
Надя
закричала, но длинный тут же закрыл ей рот ладонью. Другая же ладонь тискала её
грудь. Восьмиклассник прижимался к дев-чонке сзади.
Рука
вцепилась в плечо Колодезного и развернула его: «Всё, блядь, свободен».
…и
Колодезный пошёл. Поначалу медленно, будто пробирался через болото и надо было
проверять — есть ли грунт подо мхом. А потом чуть быстрее, а затем — своей
обычной походкой.
Перейдя
дорогу, он обернулся. Но никого уже не увидел.
Колодезный
заёрзал на стуле — ему вдруг захотелось плюнуть на всё — выбежать из зала,
через холл, на улицу, и быстрым шагом — прямо, прямо, прямо. Словно это
место было как-то связано с тем осенним вечером.
«Трусливый
Лев», «марвеловский комикс», «рисунки Чижикова», — говорил уже другой
профессор. В отличие от прежнего, лишь изредка подглядывая в листики-тексты.
Колодезный
всегда обходил это воспоминание, не то чтобы старался его чем-то вытеснить или
оправдываться сам перед собой — просто сворачивал куда-то, шёл другим путём —
будто видел таблички «Вход воспрещён» и «По газонам не ходить». К слову, очень
долго он обходил и Надин двор — окольными дорогами, через соседние.
Запищал
телефон — прошло полминуты, не меньше, прежде чем Колодезный сообразил, что
звонят ему, и вытащил трубку. Полевой тут же подтолкнул его локтем и показал на
выход.
— Да,
— ответил Колодезный и Полевому, и звонившему.
В холле был
только охранник, да и он уже спал — сидя на стуле, оперевшись головой о стену.
Приоткрытый рот, безвольно свисающие руки.
— Конечно,
здесь, — сказал Колодезный.
Он всё ещё
чувствовал тот приторный запах — хотя и не так явно. Словно рядом ходил кто-то
с открытой банкой краски или подносом, заваленным какими-нибудь странными
фруктами. А ещё — статья по психологии — запах ассоциировался с красным цветом.
Ализарин или крапп. Как шторы на кухне; как светофор на пустом перекрёстке,
управляющий невидимыми машинами; как… Колодезный вдруг понял, откуда эта связь
запаха с цветом. Оксанкин дезодорант — красный баллончик-спрей, тогда — в
девяносто шестом или седьмом — аэрозоль. Не так давно Колодезный видел такой же
дезодорант у кого-то в туалете, вместо освежителя воздуха. Правильное
воспоминание — ничего за собой не волокущее.
— Бар
за мавзолеем, — повторил Колодезный. — Хорошо.
В
институте он читал книжку Дугласа Адамса — ту, где было дзэн-вождение: «Просто
найти любую машину, у которой такой вид, словно она знает, куда едет, и просто
ехать за ней». То же происходило и с Колодезным — всякий раз ему
нужен был кто-то знающий, что делать. «Межник»? «Полевой»? Или же —
какой-нибудь herr direktor, ответст-венное лицо.
Разговор
оборвался на полуслове, впрочем — как говорил элект-рик с работы, — «вказивка
получена». Ягнята замолчали, «красный» запах улетучился. Колодезный заглянул в
зал и махнул рукой Межнику с Полевым.
«Первичный
бульон», — почему-то вспомнил он, поставив суп на поднос. Что-то из
биологии — аминокислоты или другая хрень — то, из чего зародилась жизнь.
Или могла зародиться.
Он
зачерпнул ложкой суп, похожий на растаявший холодец, и по-смотрел, как лапша
соскальзывает обратно в тарелку — слипшаяся и какая-то слишком уж
разбухшая.
Когда они
вышли к проспекту, мимо прошагала женщина — из тех молодящихся сорокалетних,
одевающихся, будто им по шестнадцать и они идут на школьную дискотеку, —
и, улыбаясь, глядя Полевому в глаза, громко сказала: «Привет! Классно
выглядишь!»
Глава 16
И он представил себе, как увозит с собой пачку писем. Он останавливается у
ближайшего мусорного
бака, брезгливо, двумя пальцами, берёт эти письма, словно измаранную
дерьмом бумагу, и бросает их в мусор.
Милан Кундера, «Книга смеха и забвения»
Иногда попадались
редакторские закарлючки — мол, это — с абзаца; а здесь лишний пробел, — но чаще
строчки были просто подчёркнуты красной пастой, а на полях шли комментарии:
«Лучше другие примеры», «Поищи синонимы», «Не разжёвывай». На первых страницах
сдержанные и тактичные, а потом: «На каком языке это написано?», «Откуда ты
этой хрени набрался!», «Ах… Сейчас зарыдаю!», «Что за бред?» Особенно досталось
финалу: «Её тело нашли на следующее утро, в начале седьмого. Обнаружил труп её
сосед, направлявшийся в это время на работу. Поняв, что девушка мертва, он
сразу же по-звонил в милицию. На убитой была джинсовая юбка и белая футболка
с нарисованной банкой сгущёнки. Рядом на лавочке лежала её куртка».
«Это что?
— спрашивал редактор. — Протокольчик составляем? Предъявите документы?»
Следом: «И
всё?» И вердикт: «Хрень какая-то».
Горизонт
сходил к вешалке, вытянул ручку из кармана пальто и вернулся за столик.
Взял салфетку и попытался на ней что-то написать или нарисовать. С первого раза
не получилось — Горизонт слишком сильно надавил на ручку, и салфетка смялась
волнами-гармошками, как скатерть, которую не придержали, когда двигали тарелки.
Вдобавок салфетка порвалась. Горизонт скомкал её и взял новую. Наступил большим
и указательным пальцами на края и легонько прикоснулся ручкой — провёл линию,
вторую. Будто тонкой акварельной кистью.
Время от
времени Горизонт поглядывал в сторону парочки, точнее — разговаривающей по
телефону девушки — парень куда-то отошёл. Могло показаться, что Горизонт
рисовал её — запоминал какую-нибудь деталь (кончик носа, ресницы) и тут же
переносил на салфетку. Но всё-таки на рисунке была не она. Чёрточки и полукруги
слились вдруг в целое, и получился мотылёк. Горизонт стал прорисовывать мелкие
детали: жилки и пятна на крыльях, усики, полоски-кольца на брюшке.
Когда
рисунок был закончен — в худшколе бы скривились, — Горизонт скомкал салфетку и
положил к предыдущей, порвавшейся. Затем взял новую. За несколько минут он
нарисовал с десяток мотыльков, всякий раз комкая салфетку и откладывая к
остальным.
— Ой,
— вскрикнула вдруг женщина за столиком возле входа.
— Что
такое? — спросила другая женщина. В одно слово: «шотакое?» И тоже ойкнула.
Горизонт
обернулся. Он увидел лицо одной из них, вторая сидела спиной — но всё, что было
на «обратной стороне Луны», легко читалось, отражалось в видимом лице, как в
зеркале. Испуг или удивление, или и то, и другое.
На столе,
между коктейльными бокалами сидела бабочка-траурница. Сложив крылышки за спиной
— чёрные с жёлтой каёмкой. Бабочка казалась неживой: или искусственно-пластмассовой,
или засушенно-заспиртованной. Хотя что так, что так, крылышки скорее всего были
бы развёрнуты — а то получалась не бабочка, а половинка. Жёлтая каёмка
отражалась в бокалах.
Через
секунду бабочка исчезла — не взлетела, не уползла — просто исчезла.
— А?
— спросила женщина.
— Что?
— переспросила другая.
Горизонт
глянул на входную дверь, часы над ней и повернулся обратно.
Вариант I
— Спасибо,
— сказал Саныч. — Пожалуй, достаточно.
На доске
было шесть точек. Жирная, нарисованная Ворониной, — не точка, а кружок;
крошечная, едва заметная, от девчушки с первой парты; небрежная косая от
Рощина; и ещё три — точки как точки — одинаковые, будто срисованные одна с
другой.
— Слово
«точка», — сказал учитель, — происходит от «точно».
Никто не
заметил, как он ушёл. Другим посетителям это было в общем-то и не важно
(одним больше, одним меньше), но вот персонал… Кто-то ведь должен был
что-нибудь спросить. «Отменить заказ?» «Вы вернётесь?» Тем более, Горизонт не
сбегал — спокойно поднялся, бросил мятые купюры к рисункам-салфеткам — сразу и
не поймёшь, деньги это или другие забракованные картины; взял письма. Затем
снял с вешалки мокрое пальто, надел и вышел из кафе.
Дверь
хлопнула. Ничего не изменилось — официантка всё так же стояла у стойки спиной к
залу, другая официантка протирала бокалы и что-то ей рассказывала;
разговаривали и посетители: кто друг с другом, кто по телефону.
Горизонт
остановился на крыльце. Дождь закончился, вот-вот — небо было ещё хмурым —
тучи нависали, отражались в лужах. И всё же — не пауза, не передышка —
даже пахло уже не дождём, а последождём; как с духáми — одно дело
уткнуться носом в чью-то шею; и другое — уловить в лифте запах той, что
ехала перед тобой. В стороне порта небо было светлее. Солнце ещё не выглянуло, но
давило на тучи изо всех сил.
Горизонт
не стал распихивать письма по внутренним карманам, держал в руке. Будто ждал
кого-то, чтобы отдать их, или, наоборот, только что-то получил. Привычное
поручение стажёру — дать накладные и сказать: «Сделай с этим что-нибудь».
Некоторые люди всё ещё шли под зонтами. Впрочем, меньшинст-во.
До
Горизонта долетали обрывки разговоров. «И ладно бы умел, а то как всегда —
сказал, мол, да, смогу, а потом». «Дурацкая ситуация: нет, вроде и не скажешь».
«Может быть, у него просто сел телефон, ну или мало ли что ещё случилось».
Горизонт поглядывал на говорящих: «…да…» — красная курточка; «…нет…» — чёрный
пиджак; «…может быть…» — жёлтый плащ. А потом вдруг заметил рисунок на футболке
и словно прилип к нему взглядом. У девушки на белой футболке была нарисована
банка сгущёнки — та самая, советская-классическая — в стиле уорхоловского
супа «Campbell». И подпись: «Андрiй
Варгола».
Горизонт
улыбнулся (уверенней, чем в прошлый раз) и бросил письма в урну возле
двери. Хуй! Штанга! — письма упали на бортик, перекинулись и
рассыпались на ступеньках. Горизонт даже не обратил на это внимания, резво
шагнул на тротуар и пошёл вслед за девушками — той, что со сгущёнкой на
футболке, и её подругой.
— Он
же совсем придурок, — говорила «Варгола», — когда со мной, ещё вроде не
выделывается особо, но если, знаешь, послушать, что про него рассказывают, —
это полный писец. Слышала, к слову, как они с Граментой по Аллее Славы лазили
тем летом?
— Нет,
— ответила другая.
— Я
по поводу Граменты своему не раз говорила, мол, на хрена тебе такие друзья. У
них всякий раз как выпьют, так — вперёд, жопа, за приключениями.
— Так
что там Аллея Славы?
— Короче,
в очередной раз эти придурки напились — вдвоём, — ну и пошли бродить. И выходят
такие на Аллею Славы. Ну а знаешь же, что это за место. Там типа всякие педики
собираются. Идут же мой с Граментой, а им на встречу какой-то мужик, такой
уже — за пятьдесят. Идёт, косится на них и лыбится. И тут Грамента или, кстати,
мой, говорит, мол, давай поприкалываемся. И начинают придурки лыбиться
в ответ и подмигивать. Мужик подходит к ним — тоже готовый — и типа привет, все дела, и приглашает: идёмте
в клуб тут один. Какой-то
пидарский. И мой с Граментой такие: а идём. Короче, идут в клуб, квасят
дальше.
— «Голубая
устрица»? — засмеялась подруга.
— Да
вроде, говорят, с виду клуб как клуб. Только типа педики приходят знакомиться,
как-то узнают друг друга… Так вот, мужик оказался при деньгах — угощал их
всякими приколами. Бухла какого-то дорогого купил, жратвы. Ну бухают, в общем,
разговаривают о чём-то, и тут Грамента выходит в туалет. А мужик сразу же к
моему пододвигается и начинает типа — ля-ля-ля — приставать. Типа, я живу в
центре, неподалёку, можем с тобой поехать ко мне.
— Бля,
писец.
— Дальше
— круче. Мой говорит, типа я б и не против, но ты по-нравился моему другу, и
как-то не очень хорошо получится. Возвращается Грамента, ну и мужик сразу к
нему. Грамента начинает песню — людей много вокруг, все смотрят. На что
мужик — тут, мол, все свои: и официанты пидары, и охрана. А мой встаёт и выходит
в туалет… И вот, блин, точно — у идиотов мысли сходятся — Грамента выдаёт
ту же хрень: я бы и не против, но ты моему другу очень понравился.
— Как
они выпутывались-то потом?
— Выпутывались?
— усмехнулась «Варгола». — Эти придурки напились вдрызг и поехали к тому мужику
на квартиру.
— Писец!
— сказала подруга.
— Ага.
В общем, что-то там долго искали ключи, потом ещё что-то. По дороге ж купили
бутылку коньяка. Короче, заходят в квартиру и пока там что-то тупят в прихожей,
мужик — в комнату — и выходит через секунду без одежды, совсем голый. Мой с
Граментой охренели. Хотя вот и не знаю, на что они вообще рассчитывали. И такие
ему — давай типа иди в душ — затолкали мужика в ванную. А сами — схватили
коньяк и бежать.
— Да
уж, — сказала подруга, — придурки.
Они дошли
до универмага «Украина». Поздним вечером девушки бы точно обратили внимание на
Горизонта — он, как говорится, почти дышал им в затылок, — зашагали бы быстрее
или выдали что-нибудь вроде: «Отвали! Чего прёшь за нами?» Но в начале пятого,
когда светло и на улице полным-полно людей, Горизонт, может, и нарушал некую
черту приличия — соблюдай дистанцию! — но точно не пугал и не напрягал.
— Так
ещё, — сказала «Варгола», — оказалось, что тот мужик-пидар — знакомый шефа
Граменты. На работу как-то к ним заходил. Прикинь? Благо совсем перепил в тот
вечер и ничего не помнил — столкнулся с Граментой в коридоре, но не узнал.
На
перекрёстке они разошлись: Горизонт пошёл прямо — дальше по проспекту, к
площади Маяковского; а девушки свернули на улицу Лермонтова, к магазинчику
«Лермонтштрассе».
Во время
оккупации немцы переименовали многие здешние улочки, тогда ещё едва
появившиеся. Кагановича стала улицей Гёте, Металлургов — Шевченко, Красная —
Богдана Хмельницкого. Появился и проспект Адольфа Гитлера, только почему-то им
стал не этот — главный, — а параллельная улица, до войны —
Совнаркомовская, потом — 40 лет Советской Украины. Главный же проспект —
проспект Ленина немцы назвали именем Гинденбурга.
После освобождения города некоторым улицам вернули их преж-ние имена, некоторым придумали новые: Бурсацкую назвали Героев
Сталинграда, Неспокойную — Партизанской. А улицы Хмельницкого и Лермонтова
так и остались улицами Хмельницкого и Лермонтова.
Горизонт
дошёл до площади Маяковского и свернул к фонтану.
Молодёжь
обживала намокшие лавочки: стелили какие-то кульки, сумки, журналы. Одной
компании лавочка служила столиком — на неё поставили пиво, положили пакетики с
чипсами и орешками. Сами же стояли рядом.
Обойдя
пару раз фонтан, Горизонт подошёл к свободной скамейке и присел. Ничего не
подстелив, подмяв под себя мокрые полы пальто.
— А с чего вдруг — сгущёночник? — удивился кто-то по соседству.
— Бля,
— засмеялся другой. — Ты что — не слышал?
— Нет,
никто не говорил.
— Ты
что! Мы долго ржали.
Горизонт
повернулся и посмотрел на соседей. Два парня в синих куртках сидели на таких же
синих рюкзаках. Будто близнецы, которым родители покупают одинаковые вещи.
— Дело
было года два назад, — продолжил парень, — когда у нас ещё офиса толком не
было, да и работа была вся разъездная. И не так, как сейчас — что утром уехал,
а вечером вернулся, — неделями торчали в разных городах. А Шишига наш, сам
знаешь, жлоб ещё тот — какие там гостиницы, жили где придётся. И я как-то
в тумбочке, в очередной ночлежке, нашёл ампулу реланиума — фигня такая от
нервов, не наркота, но вроде как успокаивающее. Не знаю зачем — прихватил эту
ампулу с собой. Так вот, после этого, через неделю, попадаем мы в новый
город. Шишига превзошёл сам себя — поселил нас в детском саду, закрытом на
ремонт. Договорился со сторожем чуть ли не за бутылку… Как раз тогда на работу
взяли нашего сгущёночника. К слову, если сейчас он хоть как-то с головой
дружит, то тогда это было просто невыносимо — он даже поздороваться не успел,
уже начинал ныть. Фройд бы плакал — что ни тема, что ни повод — везде у
сгущёночника полный облом. И с женой развалы, и с баблом голяк, и с работ
постоянно выгоняют… Ну и Шишига закидывает сгущёночника мне в стажёры.
Представь, мало того, что он в работу врубался очень туго, так ещё и весь день
мне по ушам своей фигнёй ездил… И как-то в очередной раз, после новой
безнадёжной истории, я и ляпнул — жри какой-нибудь реланиум, глядишь, поможет.
Сгущёночник тут же ожил, глаза заблестели, спрашивает: а что — есть? В общем,
вернулись на базу, даже рано как-то, и вручил я ему эту ампулу. Он бегом в
аптеку, купил шприц, и закинулся… А мы с пацанами куда-то ушли — наверное,
просто по городу погулять. Вечером возвращаемся, лежит этот — спит на
кровати, в руках банка сгущёнки с двумя дырками — и вся сгущёнка уже вытекла:
на свитер, джинсы, одеяло… Надо было его видеть, когда мы разбудили!
И вдруг
всё залило светом — площадь, фонтан, людей. Все, как по команде, замолчали и
посмотрели на небо. Картинка из школьного учебника: чукчи встречают лето
(дождались); круглые лица-смайлики — laughing, — глаза-чёрточки и радость
в тридцать два зуба. Или цветы календулы — жёлтые, оранжевые — «з сонцем
засинають i прокидаються, як сонце встане».
Горизонт
тоже глянул на небо вместе со всеми, но почти сразу же отвернулся, поставил
локти на колени и стал высматривать что-то под ногами.
Мальчишка
разбежался — голыми ступнями по шершавому причалу (шаг, второй, третий) — и
прыгнул. Смех, пятки, плавки, мячи, тарелки, красные буйки, мокрая собачья
морда. И заводы — там, на другом берегу. Трубы и дым. Всё проскочило перед
глазами. Мальчишка вдруг подумал — так быстро, как можно за секунду, даже не
подумал, а просто заметил мысль боковым зрением, — что вода будет холодной… и
плюхнулся в воду. Мурашки пробежали по телу, но тут же стало тепло.
Мальчишка
вынырнул. Теперь он здесь. Всё на самом деле.
Возле
лавочки лежала плоская чёрная коробочка с узором — собранным из
камушков-стекляшек сердцем. Горизонт протянул руку, поднял её и открыл. Раскладная
пудреница, уже не новая — подрастрепавшийся спонж, да и самой пудры — всего
ничего, по краям. Зеркальце было разбито — трещины расползались из центра, как
лучи на розе ветров.
Повернув
пудреницу, Горизонт поймал своё отражение. Лицо-мозаика: одна деталь — глаз;
другая — переносица; третья — губы и подбородок… Рука чуть вздрагивала, и
на мгновение зеркало превращалось в сияющий диск, или даже не диск, а шар.
— Много
я пропустил, — сказал парень на соседней лавочке.
— А
то! — ответил ему «брат-близнец».
Все
вернулись к прежним делам — разговорам, пиву, — солнце стало просто солнцем.
Тени
словно намекали на какие-то тайные связи между присут-ствующими, тянулись от
одного к другому, от лавочки к лавочке — он и она, он и он, — а иногда собирали
в целые группы, какие-нибудь секты или подпольные кружки.
Мимо
фонтана прошли две женщины-милиционерши. Патрульная форма сглаживала разницу в
фигурах — обе женщины выглядели одинаково упитанными, хотя если присмотреться к
лицам, лишь у одной из них были пухлые розовые щёчки, второй подбородок. Лицо
же другой — бледное и худое, даже чересчур — никак не пышка.
Милиционерши
покосились на компании с пивом, но ни к кому подходить не стали — свернули на
аллею и, о чём-то разговаривая, двинули ко дворам.
Горизонт
закрыл пудреницу, размахнулся и бросил — она долетела до фонтана и громко
хлопнула о серый бортик. Зеркальце выскочило, разлетелось на сотню крошечных
солнц. Горизонт запрокинул голову и громко-громко захохотал.
— Допился
дядя! — крикнул кто-то.
Глава 17
Не успел я, подбирая простые слова, вкратце объяснить ей,
что это такое, как её внимание переключилось на другой предмет.
Синдзи Кадзио, «Жемчужинка для Миа»
Вирник
посмотрела на экран — «Натка», вот уже который раз за день — прошлогодняя
фотография: высунутый язык, прищуренный взгляд. Одна из фоток, сделанных на
пляже. Натка в тот день почему-то совсем не хотела фотографироваться и всячески
сопротивлялась: отворачивалась, кривила рожицы, показывала средний палец. Ни
один из пляжных снимков Натке не нравился, причём этот, ставший в итоге её
«контактной мордашкой», — особенно. «Поставь другую фотку, — возмущалась она, —
а то выбрала, блин! Хотя бы из “Нонестики”, или давай я тебе перекину с
выпускного». — «Вот что, — ответила Аня, — это мой телефон: какую хочу,
такая и будет». — «Хорошо, подруга», — сказала Натка и поставила у себя на Анин
контакт фотографию, которую терпеть не могла Вирник, со дня рождения: пьяная
белочка, из-кафе-подшафе.
Аня
привстала и хотела выйти из-за стола, но Антон махнул рукой и тихо — читай по
губам — сказал:
— Я
отойду.
Он затушил
сигарету и прошёл за барную стойку, к дверце «WC».
— Опять
заблудились? — спросила Вирник в трубку.
Натка
звонила из Харькова. Она приехала утром, часов в девять, и сразу же с вокзала
позвонила Ане. «Привет! — сказала Натка. — Угадай, где я?» — «И где же?» —
спросила Вирник. «В Харькове! — радостно ответила Натка. — Только что приехала,
сейчас на вокзале».
Аня
прожила в Харькове почти год — поступила после школы в Инжэк, поселилась в
общаге. Но после первого курса вернулась в свой город, перевелась в другой
вуз — по-домашнему.
«Как тебя
занесло-то туда?» — удивилась Аня. «Помнишь я рассказывала, что в феврале
познакомилась с мальчиком?» — «Ну и?» — спросила Вирник. «Решили
встретиться с ним». — «Он харьковчанин?» — «Нет, — сказала Натка, — он из
Полтавы. Но встретиться решили в Харькове. Тем более, я здесь ни разу не
была… Ой… Вроде его поезд объявили. Давай, побегу я на платформу». «Пока, —
сказала Аня. — Звони, если что».
Натка
позвонила через час.
«Мы на
Советской, возле памятника, тут ещё танки какие-то, — резво затараторила она,
едва Аня ответила. — И погода классная такая! Солнце прям припекает, и небо
чистое-чистое… Скажи, а где здесь можно покушать? Есть какое-нибудь место
прикольное?»
Вирник вспомнила «Окно в Париж», сцену, когда мужичка с завязанными глазами
везли по Питеру: «по Моховой, по Моховой — до нашей рюмочной родной». Аня тоже
увидела картинку — «Троих из
ломбарда»[2], лавочки, клумбы — почему-то зимний вечер, — вот только…
«Я в
Харькове не была лет семь», — сказала она.
…какие там
были места-где-покушать?
«Наверняка
всё поменялось, — сказала Вирник. — Лучше у мест-ных узнай».
В
следующий раз Натка позвонила и спросила про Зеркальную струю: «А далеко тот
фонтан — ты рассказывала, что там всегда на свадьбах фоткаются?» — потом про
канатную дорогу.
В Харькове
Аню спрашивали «как пройти?» всего пару раз. Однажды в подземном переходе возле
сигаретного киоска к ней подошёл парнишка (спортивный костюм, кепка) — Вирник
уже хотела ответить привычными «нет» или «нельзя» — и спросил: «Скажите, а
какой выход к синагоге?» Или другой раз — Аня ждала кого-то возле
«Исторического музея», у того выхода, что на Бурсацкий спуск, а рядом бродил
туда-сюда мужчина — наверное, тоже ждал-встречал. В руках мужчина крутил
мобильный и постоянно посматривал на экран, а ещё — глядел на людей, хвастал,
как бывает, перед незнакомыми, хотел поймать восторженно-завистливые взгляды:
был год девяносто восьмой — девяносто девятый, мобильники не редкость, но всё
же — не у каждого. И вдруг телефон зазвонил, мужчина растянул улыбку и сказал:
«Алло». «Да, — ответил он, — в Харькове». А потом: «На Историческом музее». Он
остановился и уставился на Аню. «Давай, — ответил мужчина. — Конечно, возле
Градусника». Продолжая смотреть на Вирник, он нажал «отбой» и тут же спросил у
неё: «А где Градусник?»
Вариант II
Саныч
нарисовал на прямой ещё одну точку — справа от предыдущей — и подписал её «A».
— Есть
такие «А», — сказал он, глядя на доску, — из которых, хочешь — не хочешь,
обязательно скатишься в «B». Это как сила притяжения — всё равно что бросить
камень с крыши. Тут уж без вариантов.
— Безвыходных
ситуаций не бывает, — выкрикнул кто-то.
— Конечно,
— учитель повернулся к классу. — Выход есть. Он в точке «B».
— Нет,
не заблудились, — ответила Натка. Вроде как обидевшись: я с такой новостью, а
она…
Аня
хорошо помнила эту интонацию, а ещё — лицо подруги в такие моменты: уголки
губ опустились, брови насупились — иллюст-рация к статейке «Читаем мимику»;
глаза же продолжали блестеть — споткнулась, но побегу дальше.
— Ну
так что? — спросила Вирник.
— Мы
сейчас на вокзале. Димка за билетами стоит в кассу. Народищу — толпы такие —
как летом, когда все в Крым едут.
— Разбегаетесь?
Так быстро?
— Нет,
— ответила Натка. — Мы вместе поедем. К нему в гости.
— Наталка-Полтавка,
— засмеялась Аня. — Ты позвонила отчитаться мне о новом маршруте?
— Да,
— сказала Натка. Удивлённо-обиженное «мяу». — Я что, помешала?
У некоторых
есть привычка спрашивать «не отвлекаю?», «не мешаю?», едва поздоровавшись, или
даже — здороваясь: добрый-день-не-помешал, привет-не-отвлекла.
Натка же, если и спрашивала, то лишь после того, как успевала рассказать всё,
что хотела, иногда — звонке на третьем-четвёртом за день.
— Ты
же обещала! — сказала Натка, не дожидаясь ответа.
Обещала,
подумала Вирник. Хотя звучало как-то абсурдно: пообещать подруге не звонить
своему бывшему. Будто твой «бывший» стал её «нынешним».
Последний раз
Аня звонила ему полгода назад. А на следующий вечер к ней зашла Натка —
счастливая, сияющая, с бутылкой белого полусладкого — и в кое-то веки обошлась
без обычных нравоучений: «не будь стервой» и «семь лет — это не просто так», —
сразу же, в прихожей, она вручила Ане вино и сказала: «Забудь о нём».
«Напиться
и забыться?» — усмехнулась Вирник.
«Выпить и
забыть», — сказала Натка.
Бутылка
полусладкого закончилась очень быстро, затем они выискали в «закромах»
рябиновую настойку, и под неё — терпкую и крепкую — Аня стала вспоминать и
вспоминать, а Натка всякий раз пыталась сбить с прошлого нимб: «Ларка-Синица
тоже самое рассказывает про него какой-нибудь подруге. Да и Викуля-Снегирь»,
«Помню-помню, как этот трезвенник-спортсмен прилёг у меня в коридоре».
Они чуть
было не поссорились — в какой-то момент замолчали, даже отвернулись друг от
друга. Вдохнули, выдохнули. Через минуту Вирник открыла форточку и закурила, а
Натка включила радио — наткнулась на одну из тех станций, где с утра до вечера
читают стихи.
«Эдуард
Асадов, — сказала ведущая. — “Телефонный звонок”». «Резкий звон ворвался в
полутьму, — продолжил уже мужской голос, — и она шагнула к телефону».
Натка
покосилась в сторону Ани, на строчке «Но руки вперёд не протянула и ладонь на
трубку не легла» повернулась к ней; на «Всё упрямей телефон звонил, но в ответ
— ни звука, ни движенья» заулыбалась. Когда же мелькнул «Аттестат на
самоуваженье», Натка сказала: «Всё правильно. Про тебя». «Дверь раскрыла, вышла
на балкон. В первый раз дышалось ей спокойно», — закончил стихотворение мужской
голос, и Натка выключила радио.
«Слышала?
— спросила она. — Запомнила?» — «Угу», — кивнула Аня. «Что за “угу”? —
возмутилась Натка. — Пообещай мне, что не будешь звонить ему. И на его звонки
не станешь отвечать». — «Обещаю», — ответила Вирник.
Мальчишки
во дворе как всегда играли в космос. Ей эта игра казалась глупой и скучной —
папины шахматы и то веселее, — но других девочек ещё не было, так что она
подошла к мальчишкам и присела на ящик. Самый старший — Даня (он уже в школу
пошёл) — стоял перед всеми, как учитель. «Сегодня мы полетим на Юпитер, —
сказал он. — Это самая большая планета… До старта осталось десять секунд». И
стал считать: «Десять. Девять. Восемь».
На «семи»
Даня замолчал и посмотрел на девочку.
— С
куклами в космос нельзя, — сказал он.
— Я
не с ним, — ответила Аня.
— Ух
ты! — голос Натки сразу изменился. — А с кем?
— Ни
с кем. Просто занята.
— Да
ладно тебе, — не поверила Натка. — Давай рассказывай, как зовут? Кто вообще
такой?
«Откуда же
ты взялся?» — вспомнила Вирник. Июньский вечер, будто застывший — солнца уже не
видно, но ещё светло. Лавочки у шестнадцатиэтажки, её компания, гитара,
пиво. Всё те же лица. Кроме одного. «Я работаю на правительство, — пошутит он
потом. — Меня прислали втереться к тебе в доверие».
— На
поезд не опоздаешь? — спросила Аня. — Смотри, а то с другой уедет в Полтаву.
— Зараза
ты.
— Созвонимся,
— сказал Вирник и нажала «Сброс».
Она
посмотрела на экран, как иногда бывает — глянула, чтобы глянуть; не на время
или что-то ещё — просто так. Затем выключила звук и кинула телефон в сумку.
Полстраницы
занимала картинка: женщина готовила на кухне, возилась с чем-то у плиты, а
вокруг неё, повсюду — на холодильнике, у стола, на стульях, возле мойки, —
сидели кошки. Полупрозрачные — сквозь них было видно всё, что за ними.
Ниже шёл текст: «Единственный недостаток спирит-кошек в том, что их нельзя
погладить. В остальном — сплошные достоинства. Спирит-кошки не линяют, не
гадят по углам, не грызут ваши цветы. И самое главное — на них не бывает аллергии».
К вечеру
отец вернулся, и мы все вместе пошли в зал ожидания на Курском вокзале. Немного
перекусили. Были хлеб и варёные яйца, а чай купили в буфете. В ожидании
поезда мы сидели в креслах и дремали, потом отец растормошил нас, сказал, что
пора на посадку, и мы вышли на ночной перрон. Народу было много. Наконец сели,
заняли свои плацкарты.
Через
время поезд дал гудок и тронулся. Мы ехали на юг, проезжали пригороды Москвы,
разъезды. На станциях было светло, легко читались названия. К поезду подходили женщины
и предлагали еду: варёный картофель, молоко, яблоки и др.
Потом мы
заснули и проснулись уже утром. Светило солнце, вдоль дороги тянулись поля с
золотистой пшеницей, пролески, луга. Проехали Тулу, Курск, Белгород. Сельские
домики здесь весёлые: крыши черепичные, стены аккуратно побелены. За Белгородом
уже Украина. Украина золотая, как в песне поётся.
Кругом
много зелени. Чувствуется, что мы едем на юг. Стало заметно теплее. Окна
открыты, но в вагоне жарко и душно. Проехали Харьков, Синельниково. Софиевка —
последняя станция перед Запорожьем, это уже Запорожская область. Мы вышли на
Екатерининской (Запорожье II) и пешком вернулись по ж. д. путям назад, к
дому, где сейчас живёт отец. Во время войны здесь был военный госпиталь.
Дождь закончился,
и за окном стало светлее, тучи порвались, как старые шторы, которые потянешь —
и сразу же дырки. С козырька — того, что над входом — скатывались ленивые
капли.
Анина
прабабушка, со слов мамы, считала, что если дождь идёт, когда не нужно, или дольше,
чем нужно, — «чай не засуха», — значит, кто-то из людей «запачкал воду». «Как
это?» — спросила мама. «Вода, — ответила прабабушка, — она что там на
небе, что тут у нас — одно и тоже. Запачкаешь озёрную воду — бросишь
что-то нечистое, или утопится кто, или убьют кого и в воду кинут, — на небе
почуют и разозлятся. И жди, пока серчать перестанут, а если надолго дождь
растянется, так придётся искать утопленника и вытягивать из воды. А не то
никогда и не кончится».
Аня
представила сцену в духе «Горячих голов» и «Голых пистолетов»: бравые копы под
проливным дождём тянули распухшего мертвяка из реки, и как только тело
выволокли на берег — ливень будто выключили — мгновение, и небо стало голубым,
засияло солнце, лужи исчезли; но вдруг кто-то споткнулся, толкнул другого — с
криками «Oh, shit!» труп уронили обратно в воду — и тут же снова полил дождь,
будто тумблером клацнули ещё раз.
Я
переписывался с товарищами из Мелекесса: Стыриным и Макаровым. Написал
Селезнёву, он хотел поступить в военное училище, но заболел воспалением лёгких,
и родные сообщили мне, что его больше нет.
Писали мне
и девочки: Клава Пахомова и Таня Липская.
Близился
сентябрь — начало занятий. Однажды отец сказал: «Поехали в техникум
сдавать документы». Он взял мой аттестат за 7-й класс, отметки у меня там
были неплохие, и справку, что я учился в 9-м, который не окончил по болезни.
Отец сам поговорил с директором, тот посоветовал идти на техническое отделение,
мол, это специальность широкого профиля. Зачислен я был без экзамена. Техникум
размещался в ветхом здании, напротив теперешнего металлургического института.
— Но
что-то, — сказал он, — хочешь всё же на самом деле. Думаешь про это постоянно —
любой кот тебе поверит, а всё равно не случается.
— Постоянно
думаешь? — спросила она.
— Ага,
— усмехнулся он, — с утра до вечера.
— Это
как клацать ссылку при медленном Интернете. Нажимаешь на неё, и вроде как
ничего не происходит. Возле курсора возникают часики… Но на экране всё то же.
Ждёшь десять секунд, пятнадцать, двадцать и клацаешь снова. А потом снова.
Вроде как нервничаешь, вроде как не терпится. Только вот всякий раз, когда ты
нажимаешь на ссылку, ты возвращаешься к началу, посылаешь запрос заново,
стираешь все те байты, что успели подкачаться за эти секунды.
«Медленный
Интернет, — подумал он, — как на первом курсе. Нажал F5 и пошёл
курить».
— То
же и с желанием, — сказала она. — Всякий раз, когда ты думаешь «ах, если бы»,
«ах, хорошо бы», скрещиваешь пальцы, плюёшь через плечо — ты будто клацаешь по
ссылке — возвращаешь «кота» обратно, к старту.
— Как-то
грустно получается. Если хочешь что-то не сильно, как бы не всерьёз, то этого
не произойдёт, потому что… Потому что — не всерьёз. А если хочешь сильно,
по-настоящему, то тоже не произойдёт. Так?
— Не
совсем. Сперва ты словно осознаёшь своё желание — рождаешь его. Это всё равно
что определиться с покупкой в магазине. Что-то будет громоздким, что-то
немодным, что-то очень дорогим. Надо захотеть — сильно — и понять, чего хочешь.
Вот так всё и происходит: ты понял, что хочешь, захотел, а потом…
— А
потом? — спросил он.
— А
потом — идёшь в баню, — она рассмеялась и тут же продолжила: — Как Архимед. Или
вообще, помнишь же, как было иногда в школе — делаешь домашнее задание, решаешь
какую-то задачку, а она никак сходится с ответом. Ты и так и сяк — пересчитываешь
заново, ищешь, где же подвох. Но стоит отвлечься, буквально на часик, —
посмотреть телик, выскочить во двор, — и решение вдруг приходит само — задача
берёт и решается.
Промокшего
мужчины — «маньяка» — уже не было. На столе валялись салфетки и вроде бы деньги
— несколько мятых бумажек. Сразу Аня решила, что он отошёл, например, в туалет,
но затем глянула на вешалку — про висевшее там пальто напоминала лишь небольшая
лужица на полу.
«С дождём
приходит, — подумала Аня, — с дождём уходит».
Глава 18
К этому моменту человек приблизится к концу учения и совершенно неожиданно
встретится с последним
своим врагом — старостью. Это самый жестокий из врагов, победить которого
невозможно, но можно отогнать.
Карлос Кастанеда, «Учение дона Хуана»
Строение
напоминало ацтекскую пирамиду или вавилонский зиккурат: три этажа,
лестницы — всё серо-бетонное, массивное, неприветливое. На каждом этаже —
вроде как смотровые площадки — хотя на что тут смотреть? — кругом многоэтажки,
одна к одной, будто забор-частокол.
Раньше это
был Дом быта — парикмахерская, прачечная, ремонт часов… С тех времён
сохранилась парочка бледных вывесок, остальные же заменили на «интернет»,
«фильмы‑игры», «телефоны». Впрочем, они не сделали общий вид веселее
(осыпающаяся штукатурка, пошлые рисунки).
Здешние жители, да и не только они, звали строение «мавзолеем».
Было прозвище и у бара, куда вошли Межник, Полевой и Колодезный, не столь
очевидное, и вообще неизвестно откуда взявшееся — «Свинья». Как бы ни
менялся этот некогда пивбар, во что бы ни превращался — в дискотеку, кафе,
клуб, — он всегда оставался «Свиньёй».
Всем троим
заказы принесли одновременно, на одном подносе. Эспрессо — Межнику; чайник
улунга — Полевому («Подождите, пусть заварится»); пиво — Колодезному.
По стене,
прямо над их столиком, проходил белый кабельный короб, в котором прятались
медные трубки и дренаж — на углу сворачивал (питон из старой игры) и через
полметра обрывался. О кондиционере, похоже, подумали уже после того, как ремонт
был закончен.
Когда
официантка ушла, Межник приподнял уголок скатерти, прожжённый сигаретой.
— «Свинья»,
— сказал он, — она и есть свинья.
— Да
ладно, — возразил Полевой, — по сравнению с тем, что тут было раньше…
Межник
вспомнил шатающиеся столы на тонких металлических ножках, битую плитку на полу,
жестяные пепельницы, мутный осадок в пиве, которое, когда не хватало бокалов,
разливали в пол-литровые банки. Так было года до девяносто четвёртого.
— При
Союзе, что ли? — спросил Колодезный.
— Тогда
я ещё не лазил по генделям.
— Руссо
пионэро? — засмеялся Межник. — Облико морале?
— Мне
было тринадцать, когда Союз развалился. Так что, — Полевой взял чайник, — чего
уж там… А первый раз я напился, да и просто выпил — лет в шестнадцать.
— В
комсомоле-то успел побывать? — спросил Межник.
— Кстати,
нет. Предыдущий год ещё принимали, а нас уже всё.
— Значит,
ты — навеки пионер? — скорее не вопрос, а утверждение.
Краем
взгляда Межник заметил какие-то разводы на потолке, будто бар затапливали
соседи сверху; присмотрелся — всё же рисунок, но какой-то совсем блёклый —
из-за освещения? — сразу и не поймёшь, что это — виноградная лоза, листики,
грозди.
— Как
и все мы, — Полевой добавил ещё одну ложку сахара. — Хотя в шестом классе меня
чуть было не исключили, мы тогда на севере ещё жили… Наверное, везде была такая
хрень — о-пэ-тэ — общественно-полезный труд?
— Что-то
было, — кивнул Колодезный. Межник промолчал.
— В общем, — продолжил Полевой, — раз или два в неделю мы приходили в
школу пораньше, часов в одиннадцать-двенадцать — а учились во вторую
смену, с двух, — и делали что-то общественно-полезное. Обычно колотили ящики
для посылок, деревянные, — он по-стучал ложечкой по столу. — Я учился не возле
дома, а в другой школе, добираться минут двадцать, и поэтому если шёл на
отработку, то уже в школьной форме и в пионерском галстуке, — Полевой
словно повязал галстук, — чтобы не бежать потом домой переодеваться. Остальные
приходили в обычной одежде — им до дома рукой подать, успеют и переодеться
перед уроками, и пообедать… Короче, очередное о-пэ-тэ, мы стучим молотками,
забиваем гвозди — и тут вбегают две девчонки, тоже с нашего класса — такие,
мол, дайте галстук, нам для какой-то сценки нужно, вместо косынки, они что-то
репетировали в актовом зале. Смотрят на меня — понятно, единственный
в галстуке, — ну и я недолго думая отдаю им его… Проходит
минут десять — вдруг забегает одна из этих девчонок, быстро сует мне
галстук и выскакивает. Я как-то без задней мысли взял его, решил, что
завяжу попозже, перед зеркалом, и намотал на руку — чтобы не забыть и не
потерять.
«Тринадцать,
когда развалился Союз, — подумал Межник, — значит, семьдесят седьмого или
семьдесят восьмого. На год или два старше меня».
— А
через пару минут вошли пионервожатые. Молодые, только из института, но тогда
для нас — взрослые тётки. И что самое интересное, — Полевой вытянул сигарету из
пачки, но не прикурил, стал крутить в пальцах, — конец восьмидесятых,
перестройка, все дела, а они были такими идейными, даже одержимыми —
наверное, и сейчас в компартии… Короче, подходят ко мне, срывают гал-стук
с рукава и начинают: для тебя ничего святого, красный цвет — это кровь
героев; как ты мог отдать галстук… И всё в том же духе. Забрали галстук
и сказали, чтобы я на следующий день зашёл перед уроками в пионерскую
комнату, и они будут решать насчёт моего исключения. Из пионеров. А там,
глядишь, можно было и со школы вылететь…
Межник
почему-то вспомнил пошлый анекдот про пионерку. Даже усмехнулся.
— У
нас в городе, — сказал Полевой и взял зажигалку, — была странная фигня с пионерскими
галстуками. Их не продавали в магазинах, а выдавали в школе. По одному на
человека. Такие вот северные приколы, — он прикурил. — За неделю галстук
превращался в замусоленную тряпочку — хрен отстираешь. Маме это надоело, и
летом, когда мы ездили на юг, она купила с десяток галстуков. Они лежали
стопками в тумбочке, рядом с трусами и платками… Так вот, хожу я весь день
по школе, как не пионер совсем. Хорошо, никто из учителей не спросил, что
такое, почему без галстука. А на следующий день беру новый галстук из тумбочки
и иду в школу, вроде не при делах… Хотя, как сознательный пионер, перед уроками
я всё-таки поднялся в пионерскую комнату. Стучу в дверь, приоткрываю,
заглядываю — а тётки там кому-то уже вправляют мозги, орут на какого-то
третье-клашку. Я тихонько спросил, можно войти? На меня тоже крикнули, закрой
дверь, не мешай… В общем, я и ушёл. Через пару дней у нас была линейка,
общешкольная, в честь чего — не помню, — завуч что-то рассказывала, а
пионервожатые ходили туда-сюда, высматривали, кто ж без галстука. Ну и
понятно — никого не нашли.
Глядя в
бокал, Колодезный буркнул «ага» или «угу».
— Ну
и чем плохо было? — спросил Межник. — Боялись старших. Соответственно, уважали.
Однажды в
еврейском центре он попал на семинар. Или форум. Или обсуждение. В актовом зале собралось человек двадцать молодёжи и
несколько взрослых. Говорили про страх и уважение. Что лучше, что хуже, может
ли уважение возникнуть из страха, мешает ли страх уважению… Слушали,
высказывались, спорили. Взрослые были будто в стороне, как случайные попутчики
в поезде, лишь иногда комментировали, при этом обязательно приплетая афоризм
или пословицу: «Когда вспоминают о смерти, не уверены в жизни», «От злобы
стареют», «Учишь других — учишься сам». И то, выслушав доводы и возражения, стараясь
не перебивать. Кроме одного раза…
«Представьте,
— сказал кто-то из молодёжи, — что отец постоянно бьёт сына, за любую
провинность. Сын его боится, слушается во всём. И вот сын растёт, становится
выше, сильнее и вдруг в какой-то момент понимает, что если отец его
стукнет, то он легко даст сдачи…»
«Как можно ударить своего отца!» — хором возмутились взрослые.
— Да
и старшим, — сказал Межник, — было не похрен. Когда видели курящего школьника,
подходили, хватали за ухо: кто такой? где живёшь? кто родители? И могли отвести
— держа за ухо — домой, объяс-нить, что так и так — куревом балуется.
— Бояться
взрослых, — сказал Полевой, — не всегда хорошо.
— Это
почему?
— Ну,
например, знакомая одна рассказывала, было ей лет одиннадцать — восьмидесятые,
совок, — она хорошо воспитана, знает, что взрослых надо уважать. И вот они с
подружкой ехали в троллейбусе, людей полно, давка…
На слове
«подружка» Колодезный ожил — оторвался от бокала, уже почти пустого.
— …вдруг
чувствует, что кто-то к ней прижимается, мужик какой-то. Сначала подумала, что случайно, отодвинулась. Он тут же придвинулся,
стал тереться о неё, шурудить руками… Так вот, момент в том, что она не
закричала, не стала сопротивляться — была подавленная даже не его силой, —
Полевой показал рукой на пустой зал, — народу вокруг много, обязательно бы
кто-то вступился, а словно подчинилась его «взрослости», тому, что он прав по
определению… Хорошо хоть подружка была иначе воспитана — поняла, что к чему, и
громко наехала на мужика, там и пассажиры вмешались…
— Мудаков,
понятно, хватало всегда, — сказал Межник. — Да и вообще, твоя знакомая
испугалась, как другая испугалась бы и сейчас. А подружка знала, что делать…
Речь-то не об этом, не про такие ситуации.
В бар
вошёл мужчина, фыркнул что-то официантке и зашагал в их сторону. С
недовольным лицом — похоже, мужчина не только что разозлился или обиделся, а
ходил с такой миной всегда. Или всё дело в морщинах и обвисших, как у
бладхаунда, щеках?
На вид
мужчине было лет шестьдесят. Прожитых не зря — он был явно не из тех
пенсионеров, которым важны предвыборные повышения и индексации. Так ходят
хозяева — уверенным шагом, держа спину ровно, — не видя постаревшего лица, его
легко было принять за сорокалетнего. «Пожилой» или «в возрасте», но никак не
«дед» и не «старикан».
— Маминой
зарплаты, — сказал Межник, — а работала она на заводе, — он на секунду
замолчал, глянув, как мужчина садится за соседний столик, — хватало, чтобы
каждые выходные водить меня-малого в парк, катать на аттракционах. А ещё кушать
какие-нибудь шашлыки в кафе.
— Союз
бы всё равно распался, — Полевой затушил окурок в пепельнице, прям вдавил. —
Цены на нефть упали, вот и всё, за год раза в три.
— Да
ладно, — махнул рукой Межник.
Они
замолчали. Как и тогда в автобусе, будто бы снова подбирали аргументы.
— В
СССР не было секса! — радостно выпалил Колодезный и стукнул пустым бокалом
по столу. Мужчина повернулся и посмотрел в их сторону.
— Что?
— рассмеялись в один голос Полевой и Межник.
«Как
дела-то?» — «Вроде, нормально. Но неделя адская была». — «По работе?» — «Ага. С
ума все посходили. До ночи торчали в офисе». — «Ну чего уж там, бывает, тем
более завтра — суббота, так что…»
Что это за
сцена? Кто с кем говорит?
Случайный
звонок какой-нибудь подруге-неподруге, имени из адресной книги, — потому что давно не звонил, потому что устал
и скучно. Дилер и покупатель на углу многоэтажки — шустрый перекур после
купли-продажи. Проститутка и постоянный клиент — уже в номере, раздеваясь — она
складывает вещи на одно кресло, он — на другое. Бар-флай и бар-мен, наливающий
пиво или готовящий коктейль.
Любое «до», любая предвариловка — нарисуй фон, придумай имена.
— Когда
сюда приезжают иностранцы, — сказал Полевой, — такое чувство, что секса не было
за пределами СССР. И нету до сих пор, — он добавил в чашку улунг. — Был у
нас финн-поставщик — заваливал нашим девчонкам-менеджерам почту порнушными
карикатурами. Каждый раз — вместе с ответом, или инвойсом — обязательно во
вложении картинка. Потом выяснилось, что финну уже за шестьдесят… Ещё как-то
приезжал дядька, из Англии, по-моему… Так он женщин словно никогда прежде и не
видел…
— У
них тётки страшные, — заметил Колодезный. — А так… Говорят, в Англии — угостил
женщину пивом в пабе — считай трахнул…
Недавно Межник
завтракал в гостинице. Не потому, что ночевал там — просто было лень готовить,
он вышел из дома, и первым работающим заведением (в девять, начале десятого)
оказался ресторанчик в гостинице. Наверное, Межник единственный зашёл с
улицы — остальные завтракающие: мужчины в костюмах, читающие какие-то «Daily» и «Times», шумные
китайцы или корейцы — явно здесь и жили. Он выбрал в многоязычном меню салат и
яичницу… А потом появилась та парочка, как показалось вначале — просто двое.
Иностранец в годах — было почему-то сразу понятно, что нездешний: манера
одеваться, держать себя. С ним — девушка; вот она — точно здешняя, несмотря на
хороший английский. Зарубежный бизнесмен и переводчица, только что подъехавшая
— выпьют кофе и на какие-нибудь встречи-переговоры… Когда Межник глянул на них
в следующий раз, картинка стала иной — они сидели рядышком, держались за
руки
и, мурлыча что-то друг другу, листали меню… Салат Межник не доел —
взял счёт, кинул деньги и, не дожидаясь сдачи, выскочил на улицу.
— При Союзе на сексе просто не зацикливались, — сказал он. —
Потому что общество было однородным. Миллионы с похожими взглядами, ценностями.
Сейчас же — каждый сам по себе. Поэтому и кино, и телевизор выискивают
что-то понятное всем. А секс — основной инстинкт.
— Деньги,
— Полевой показал на Межника пальцем.
— Страх
смерти, — он ответил таким же жестом.
Воспрянувший
ненадолго Колодезный опять погрузился в какие-то мысли — крутил бокал, водил
пальцем по скатерти, иногда что-то настукивал. А затем вдруг встал. Медленно,
продолжая глядеть на стол — словно под гипнозом. Или как наказанный
школьник: «А ну поднялся! И стой так
до конца урока!» Обиделся и нехотя подчинился.
— Уходишь?
— усмехнулся Межник.
— Завис,
— сказал Полевой. — Придётся перезагружать.
— А?
— Колодезного будто разбудили. Ему бы ещё резко дёрнуться, испуганно ойкнуть —
и точно сцена из комедии для малолеток.
— Чего
ты встал? — спросил Полевой.
— А,
— теперь точно проснулся. — Схожу ещё за пивом. Всё равно сидим.
Непонятно зачем, Колодезный взял бокал и показал, как фокусник шляпу, из которой чуть позже выскочит кролик, —
«смотрите, пусто».
— Ты
не уписаешься? — поинтересовался Полевой.
— Главное,
чтобы не зассал, — сказал Межник.
Хотел
пошутить, но вышло наоборот — серьёзно — даже улыбка не помогла.
— Всё
в порядке, — обиделся Колодезный.
У Межника,
ещё на старой квартире, был сосед — сорокалетний, но так и не выросший из
дворового возраста. Почти каждый вечер Во́рот, дядя Во́рот, сидел на
лавке или детской площадке с такими же «навеки дворовыми», а иногда и с молодёжью: старшеклассниками, пэтэушниками. Пили пиво,
ржали, пели под гитару… Стоило только кому-нибудь сказать: «Где ты эту шапку
откопал?», «Смотри, не упади», «Снова Ворот нажрался», — как
он ворчал: «На себя посмотри», — хмурил брови и замолкал. Впрочем, вывести его
из этого состояния было легко — нужно было просто о чём-нибудь попросить,
вежливо, со спасибо-пожалуйста. «Будь добр, дай сигарету», «Глянь, сколько
времени», «Выручи, подержи курточку, я быстро». Цыгане, как узнал Межник позже,
действовали по похожей схеме: сначала загружали жертву вопросами, правильными,
разными, так, что мозг закипал, а потом одна цыганка вежливо просила: «Отдай,
пожалуйста, деньги и украшения».
— Закажи
мне кофе, — попросил Межник. — Если не сложно.
— И
официантку пивом угости, — сказал он Колодезному вслед, — вдруг она —
англичанка?
Вариант III
В класс
учитель вернулся перед самым звонком. Подошёл к столу, взял учебник.
— На
самом деле, — сказал Александр Александрович, — то, что принято называть
любовным треугольником, — это не треугольник, а угол.
— Почему?
— удивилась Воронина.
Вернулся
Колодезный с открытой бутылкой. Маленькой, ноль тридцать три. Межник хотел
снова подколоть его — решил не рисковать? контрольная? — но вместо этого напел:
— Кожен
з нас щось може — пиво допоможе.
— Кофе
сейчас принесёт, — сказал Колодезный, переливая «Hunk» в бокал.
Этикетка
была перекошена, сразу и не поймёшь — то ли брак, то ли дизайнер так решил.
Фермер в соломенной шляпе пил пиво, лёжа на заросшем травой склоне.
Межник
кивнул. Колодезный поставил пустую бутылку в центр стола — к чайнику и
пепельнице. Полевой вытянул сигарету из пачки.
Четверть
минуты, полминуты, минута — никто ничего не сказал. Да и о чём им было говорить?
И, главное, зачем? Лишь потому, что молчать вроде как не принято? Лишь бы не
молча, повторяла мама Межника. Или тот эпиграф в книжке: «Ты лжёшь мне,
развлекая тишину», — автора он не помнил. Именно врать, не оставлять
никаких зацепок на будущее — для них существовало только сегодня, сейчас —
утром встретились, вечером разбежались. Unknown, 3
неизвестных.
Год или
два назад Межник ездил в Запорожье. Уже ночью (большую луну словно украли из
ужастика) он шёл через ДнепроГЭС. Денег на такси не осталось — и от одних
знакомых (побухать) к другим (переночевать) пришлось добираться, как выражался
друг, «пешкарусом».
Посреди
плотины Межник остановился — напротив двадцатой колонны или мемориальной
девятнадцатой, — повернулся к ограде, опёрся на неё.
Ни машин с
автобусами, ни прохожих, ни чаек. Здесь не так часто ходили и днём — по утрам,
едва рассветало, собирались рыбаки с закидушками — они что-то ловили,
глядя вниз с высоты девятиэтажки. К обеду уходили с уловом. Иногда гуляли
парочки и, скорее всего, туристы — фотографировали, показывали друг другу
пальцами на Хортицу, мост Преображенского, правый берег. Чайки весь день ныряли
за рыбой и ели её, усевшись на парапеты. Ночью же становился слышен гул
электрогенераторов. Ленинградские «электросилы», американские «хью-куперы».
Вместе с ними жужжали и лампы на фонарях, и подсветка служебных зданий. Эмбиент
или дроун на минимальной громкости.
И вдруг
здесь, в кафе, Межник почувствовал что-то очень похожее. Хотя, конечно, до той
ночной тишины было далеко — день всегда шумнее, — но всё же звуки словно
проходили сквозь фильтр, сквозь вату или какое-нибудь стекловолокно.
Официантка
принесла кофе, забрала пустую чашечку и пивную бутылку.
— А
вы? — спросила она Полевого.
— Спасибо,
— ответил он и приподнял чайник. — Ещё есть.
— Девушка!
— громко позвал мужчина за соседним столиком.
Она
повернулась и сразу же, не дожидаясь вопроса, сказала:
— Буквально
две-три минуты, и ваш заказ будет готов.
Вежливо,
даже чересчур, будто успокаивала маленькую девочку, испугавшуюся, что мама с
папой не вернутся. Мужчина откинулся на спинку, почти разлёгся в кресле.
— Прикури
мне, — грубо сказал он и вставил сигарету в зубы. Так в каком-нибудь фильме
Тинто Брасса босс мог бы приказать новенькой секретарше: «Ну-ка, сучка, покажи,
на что ты способна», — с ухмылкой расстёгивая молнию на штанах.
Официантка
поставила чашку и бутылку обратно на столик к Полевому, Межнику и Колодезному —
с краю — мол, извините, это на секунду, сейчас заберу.
— Ни
хера себе, — сказали все трое.
Полевой —
удивлённо, Колодезный с восхищением, Межник со злостью.
Девушка
вытянула зажигалку из кармашка в фартуке, поднесла мужчине огонь — он кивнул —
не «спасибо», а просто подтверждение: «да, нормально». Официантка отвернулась,
снова взяла чашку и бутылку и пошла к барной стойке.
— И
музыку включи, — сказал мужчина, — а то скучно как-то.
Через
несколько секунд из колонок донёсся голос Кати Шалаевой: «Yo, nice to meet you,
Mr. Low, Mr. Tea and Toady-boy!»
— Умеет,
однако, мужик тёлок строить, — помотал головой Колодезный.
— И
не таким рога обламывают, — заметил Межник.
Он
вспомнил, как ездил на Новый год в Крым, ему было тогда семнадцать или
восемнадцать. Правда, в тот раз никто не «обломал рога» проводнику, даже, можно
сказать, наоборот… Ехали вчетвером — Межник, друг со двора и две девчонки.
В вагон все вошли уже весёлыми, вдобавок с двумя бутылками шампанского и
маленьким коньяком — «сразу и начнём отмечать».
Не успели
они занять места, как друг вытянул шампанское и стал срывать фольгу. «А
стаканчики?» — спросил Межник. Девчонки пожали плечами. «Я не брал», — удивился
друг.
«Блин, —
сказал Межник. — Не с горла же пить?» — «Может, у проводника взять?» —
предложили девчонки. «Тогда чай надо покупать… Ладно, — Межник махнул рукой, —
сейчас организуем».
Он сходил
к проводнику — худощавому, лет пятидесяти, — ещё подумал, хорошо, что в их
вагоне проводник, а не проводница — с тёткой бы так просто не договорился.
«Так, —
сказал Межник, вернувшись, — дали на полчаса. В общем — не зеваем, пьём».
Он выставил на стол четыре гранёных стакана. «Шампанское — девкам, — напомнил
Межник другу, — а мы с тобой по коньяку».
За полчаса
они осилили одну бутылку шампанского и полбутылки коньяку.
«Сейчас
проводник придёт за стаканами», — сказал Межник, по-смотрев на часы.
«Полупроводник», — заржал друг. Совсем пьяный.
«Мы сходим
договоримся», — захихикали девчонки и встали. «Да ладно вам, — попробовал
остановить их Межник, — сидите». «Договоримся», — сказали они, уже не смеясь. И
ушли.
Межник с другом
выпили ещё по пятьдесят. Друг стал отключаться, засыпать — молчал, лишь иногда
бессмысленно кивая головой. Вроде бы слушал, но точно не слышал.
«Что-то
девчонок долго нет», — сказал Межник.
Друг
ничего не ответил — уже спал. Оперевшись головой на окно, держа в руке пустой
стакан. Когда поезд шатало, он бился головой о деревянную планку, но всё равно
не просыпался.
Налив себе
ещё коньяка, Межник отодвинулся на край полки и выглянул в проход. Освещение
было тусклым, лишь в предбаннике у проводника горел яркий свет. Полосатый тюк,
котёл с кипятком. «Блин», — сказал Межник и пересел обратно к столу.
Одна из
девчонок вернулась, когда он уже допивал коньяк. Даже не вернулась — заскочила
за сигаретами. Сняла с верхней полки свою сумку — не глянув на Межника и
спящего друга, словно они были случайными попутчиками. В руке — пиво, почти
допитая бутылка.
«Эй! —
позвал Межник. — Вы где пропали?» — «Развели проводника на пиво», — почему-то
серьёзно ответила девчонка. «Хватит уже, — проворчал Межник. — Давайте
возвращайтесь». Она сказал «да», или «сейчас», или «скоро», или «пять минут». И
убежала.
Девчонки
не вернулись ни через пять минут, ни через десять, ни через полчаса. В конце
концов Межник не выдержал и пошёл к проводнику сам. Чуть шатаясь, прошагал
через вагон и решительно дёрнул дверь. Закрыто. Межник постучал, сказал что-то,
подёргал ручку. Никто не отозвался… Какое-то время он стоял у окна, глядя на
изредка мелькающие фонари, и прислушивался к купе проводника. Иногда, казалось,
даже что-то слышал. Шёпот девчонок, прикрытый ладошками смех. А потом Межник
плюнул на всё и пошёл обратно.
«Они там,
прикинь, закрылись!» — сказал он спящему другу. Взял бутылку шампанского и ушёл
в тамбур. Как проводник забрал стаканы, Межник не видел
Девчонки
вернулись под утро; ничего не говоря, залезли на верх-ние полки и проспали до
самого Крыма.
Утром (уже
рассвело) проводник ходил по вагону и предлагал чай, говорил, что скоро
санзона, просил сдавать бельё… Всякий раз что-то внутри Межника закипало,
хотелось что-нибудь сделать, как минимум — нагрубить. Но он так ничего не
сказал и не сделал.
Новый год
они с девчонками встречали врозь.
Обычно
отношения Межника с прошлым были сугубо прагматичными. Он не понимал
воспоминаний ради воспоминаний, нытья — эх, трава была зеленее, пиво было
мокрее, — всякий раз подкалывал таких: кривил грустную физиономию и скулил:
«Ах! Я сейчас заплáчу!»
Для
Межника прошлое означало опыт. Из которого, в свою очередь, и складывался сам
человек. Не зря говорят — повзрослел, стал опытней… Деньги же были лакмусовыми
бумажками — по ним сразу видно: на пользу ли тебе твой опыт. Как в поговорке:
если вы такие умные, то чего ж вы такие бедные?
Но кое-что выпадало из стройной схемы — будто циферки, не вписывающиеся в
таблицу. Воспоминания и события, становившиеся воспоминаниями, всякий раз
повторялись, словно издевались: «ну и?»
В кафе
вошла девушка — лет двадцати пяти — и, заметив того шестидесятилетнего,
улыбнулась-засияла, почти побежала к нему.
— Инвестор
и переводчица, — фыркнул Межник.
— А?
— не расслышал или не понял Колодезный.
Девушка
обняла мужчину, и они стали целоваться, не просто чмокнулись для протокола.
— Понравилась
девочка? — спросил Полевой у Колодезного.
— Ну,
— он всё ещё смотрел на целующихся, даже — пялился, — симпатичная…
— Доживи
до шестидесяти, — засмеялся Полевой, — будет и у тебя такая же.
— До
шестидесяти двух, — сказал Межник.
Утром, вытащив деньги из конверта, он заметил надпись внутри — «хулиганка», — сжал зубы, покраснел и изорвал конверт в клочья.
— Ну
блин, молодца! — сказал Колодезный восхищённо.
Полевой
что-то ответил, но Межник не услышал. Старый анекдот про наркомана и черепах:
«Я только дверцу приоткрыл, а они как ломанутся!» И вот черепахи (тараканы?)
стали выползать из открытой утром дверцы.
…спасибо
за надпись в конверте…
«Всё
начинается с женщины, — однажды сказал Ваесолис. — Неприязнь, ненависть,
презрение». В тот раз он быстро успокоился и не просто перестал нести
чушь, а начал строить интересные теории. Межник проговорил с ним почти до утра.
«Это потом, — сказал Ваесолис, — мы сочиняем какие-то объяснения, прикручиваем
доказательства. Но копни чуть глубже и найдёшь женщину. Он ненавидит негров не
просто так, а потому что когда-то застукал свою девчонку возле иностранной
общаги. Или…»
— Это
прям мода какая-то, — рассказывал тем временем Полевой, — у многих знакомых,
чуть ли не у каждой, был такой вот любовник, раза в два старше.
316, пункт
«В». Межник обратил внимание, что Полевой старается не смотреть в сторону того столика
— мужчины и девушки. Будто намеренно отворачивался. Нормы приличия? Хотя те уже
не целовались и не тискались. Девушка смотрела меню, а мужчина ел суп, который
только что принесла официантка.
«Он и при
подружке, — подумал Межник, — будет звать официант-ку, чтобы прикурить?»
— Ну
что ты, — сказала она, — в другом городе и дождь был бы другим.
В двадцать
три года Межник впервые по-настоящему влюбился. Конечно, всякие
влюблённости-любови случались и прежде, но то-гда, с той девушкой — младше на
год — всё показалось чем-то иным, новым. И не только «like I’ve never seen the
sky before», как пели в том фильме — малый зал «Довженко», кола, чипсы, —
Межник вдруг подумал, что…
«У вас
серьёзно?» — спросил товарищ. «Да», — ответил Межник.
Оставались
друг у друга на ночь, ходили вместе на дни рождения — к его друзьям, к её
подругам, да и просто ездили компаниями куда-то — за город, на шашлыки, на
пляж. Она познакомила Межника с родителями, он её — со своей мамой. Строили
какие-то планы: съездить летом на море, жить вместе, что-то ещё.
Через год
она окончила институт и осталась работать на кафедре. Методистом. Поступала в
аспирантуру, но не прошла… К тому времени их отношения стали размеренными, быть
может, привычными, но точно не пресными.
А ещё
через год, весной, она вдруг сказала Межнику: «Я поживу сейчас у родителей,
надо обо всём подумать, разобраться с мыслями». За день до этого они
поссорились. Вроде не сильно, да и без особого повода. Она собрала вещи — всё
уместилось в спортивную сумку — и ушла… Пару раз в неделю звонила,
они встречались где-нибудь в городе — гуляли, или сидели в кафе, потом
иногда заезжали к нему. «Оставайся», — говорил Межник. «Не сейчас», — отвечала
она.
«Никто не
уходит просто так, — сказал Межнику товарищ, — все-гда уходят к кому-то».
Эта
неопределённость — позвонила — не позвонила, встретились — не встретились —
длилась чуть больше месяца, пока Межник вдруг не выдержал: «Ты объяснишь мне,
что происходит?»
«Хочешь
знать? — спросила она. — Хорошо».
Поправила
волосы, вытянула из сумочки пачку сигарет. Межнику не нравилось, когда девушки
курят — поэтому она и бросила, едва они стали встречаться. А теперь…
«Хорошо, —
сказала она и прикурила. — Мы отмечали на кафедре Восьмое марта. С нашими
девчонками, ещё декан подошёл, замдеканша. Обычное, в общем-то, отмечание —
шампанское, коньяк, конфеты. Я тебе рассказывала, что нам вечно таскают: не
шоколадки, так цветы, не цветы, так коньяк… Пили, смеялись, разговаривали. А
потом спустился проректор, они там наверху тоже своих женщин поздравляли. Вручил
нам букет, типа — всем вам от всех нас…»
Межник уже
не хотел слушать, что было дальше. Он помнил, она сказала, что поедет после
работы к родителям, они собирались восьмого проведать бабушку и тётю, с самого
утра, — «а после обеда — я к тебе, отметим дома или куда-нибудь
сходим».
«Проректор
не пил, был за рулём. Посидел с нами немного и предложил — уже поздно, я
на машине, давайте завезу кого-нибудь. Милка со Светкой сразу же согласились.
Ну и я с ними за компанию. Перед тем, как мы пошли, я позвонила маме —
оказалось, что они с папой уже у тёти и ждут меня утром… Завезли девчонок,
получилось, что мне — дальше всех… А потом всё как-то само. Я предложила зайти
выпить чаю, он согласился».
«Ясно», —
процедил Межник сквозь зубы. Встал, хотел уйти.
«Нет уж,
подожди, — сказала она. — Хотел объяснений, так слушай. Мне никогда так хорошо
ещё не было… Ему, кстати, шестьдесят два… Со взрослым мужчиной ты не
спрашиваешь: а почему? а для чего? Как бы полностью доверяешь, делаешь всё, что
он говорит. Не задумываясь. Встань так, нагнись, берёзкой, ещё как-то, обхвати
колени. Сделай то, сделай это… Он когда уходил, мне ещё такой пальцем погрозил,
сказал: “Хулиганка”».
«И ты
теперь…» — начал Межник и замолчал.
«С ним?» —
закончила она вопрос. И ответила: «Да».
На хрен,
подумал Межник, на хрен.
Неделю
после того разговора он словно пытался протрезветь — голова быстро прояснилась,
но мысли всё равно путались, да и руки-ноги были какими-то словно чужими.
Иногда
мужчина за соседним столом повышал голос, будто хотел, чтобы его слышала не
только подруга. Как зубцы на кардиограмме: «Да у меня, блядь, два высших
образования!», или «Ну не в “Канзасе” же сидеть?», или «А он что за хрен?»
— Вот
чучело, — сказал Межник.
— Ага,
— согласился Полевой.
Запищал
телефон.
— Да,
— ответил Колодезный и тут же встал, отошёл к окну.
Полевой
взял чайник и вылил в чашку остаток улунга. Межник снова заметил, что Полевой
смотрит куда угодно: на стены, стол, сигареты, свои руки, — но только не на
соседей.
Мужчина с девушкой
опять целовались. Разговор прервался, кардиограмма выпрямилась — остановившееся
сердце. «Что подрост-ки в кинотеатре», — подумал Межник.
— Засмущали
тебя? — спросил он у Полевого.
Тот
покачал головой и одним глотком допил остывший чай.
Подошёл
Колодезный — радостный, сияющий — словно ему только что позвонила одна из
сказочных домогался-домогался-недомогся: «приезжай вечерком, если сможешь». Или
— из диспансера — результат отрицательный.
— Сворачиваемся
потихоньку, — сказал он,— и выдвигаемся.
— Куда
теперь? — спросил Межник.
Они
позвали официантку, попросили счёт.
— Доезжаем
до Гагарина, — сказал Колодезный, — а там пешком на Маяковского.
«Энтропия,
энтропия, — напела она на мотив “мы поедем, мы помчимся”, — тепловая смерть
Вселенной. Энтропия, энтропия — я тебе её дарю».
Полевой
будто искал что-то — выложил телефон, похлопал по карманам, зачем-то заглянул в
сигаретную пачку, высыпал мелочь на стол; затем собрал всё это, позакидывал
обратно в карманы, но тут же принялся доставать.
— Потерял
что-то? — спросил Колодезный.
— Вот,
блин, копуша, — сказал Межник.
Они надели
куртки и стояли возле столика, ждали, когда же Полевой наиграется с вещами.
Было похоже, что он и сам вряд ли знал, что искал, и вообще — весь этот ритуал
выглядел слишком уж искусственным — так тянут время.
— Я
догоню, — сказал Полевой.
— Давай
бегом, — поторопил Межник, и они с Колодезным направились к выходу.
Прошли
мимо столиков, колонок («Ты знаешь, — пела Могилев-ская, — ты знаешь»), мимо
холодильника и барной стойки. «Всего доброго», — сказала официантка.
Колодезный
открыл дверь, Межник придержал её и оглянулся. Он увидел, как Полевой шагнул к
столику, за которым сидели мужчина с девушкой — те не заметили его, были заняты
друг другом, — вынул из кармана зажигалку, положил возле меню и тарелки, а
затем развернулся и пошёл на выход.
Глава 19
Память — это очень глупая собака: ты бросаешь
палку, а она приносит тебе что угодно другое.
Рэй Лорига, «Токио нас больше не любит»
Так же выглядел
мертвец и на обложке книги Сименона, которую она когда-то взяла почитать, но
так и не вернула. Правда, тот мерт-вец был не в пальто, а в плаще, выглядел
моложе, да и причёска была не такой короткой. В остальном же картину не
отличить: ночь, аллея, отблеск фонарей в лужах, город, свет фар. И труп на
переднем плане.
Её парень
как-то весь вечер срисовывал ту обложку. «Нам на кассету, — сказал он, —
по-моему, будет отлично». Для вроде-демки своей вроде-группы. «Вроде» — потому
что дальше смены десятка названий, двух репетиций, бесконечных разговоров и
этой срисованной обложки (тогда группа звалась «Their Deadly Fragrance») дело не пошло.
Получилось
очень похоже, только мертвец казался не мертвецом, а заснувшим посреди дороги
алкашом. «Вообще круто!» — сказал басист вроде-группы.
…светло-серое
пальто насквозь промокло.
Спрятавшееся
за домами солнце подкрашивало теперь уже редкие облака и тучи сиреневым,
лиловым, пурпурным, чертило светящиеся контуры, а иногда халтурило — грубо
набрасывало свет куда придётся, как неумелый штукатур. Ещё немного, и в
тёмно-синем небе проступят звёзды, взойдёт какая-нибудь новая луна апреля — и
будет рисовать уже другими красками.
Полчаса
Горизонт бродил по аллее за фонтаном — по дорожке, мимо лавочек, мимо камня со
стилизованным атомом — памятника чернобыльцам, — доходил до 40 лет Советской
Украины, разворачивался и шёл обратно, в сторону фонтана. И всё это время
улыбался, словно продавцы из трейдов-маркетов, но, в отличие от них, как-то
взаправду, без привычных подмигиваний, мол, так надо, иначе оштрафуют. Горизонт
заглядывал людям в глаза, будто хотел что-то выискать, поймать, выхватить.
«Псих, — говорили ему, — лечиться не пора?» Или шарахались, обходили. Или
грубили: «Чего ты лыбишься, дебил?»
Подойдя в
очередной раз к фонтану, Горизонт увидел компанию — трёх парней и девчонку
с мохнатым терьером на поводке. Они свернули с проспекта к аллее, шли прямо на
Горизонта или даже к нему. Собака обнюхивала всё вокруг — прохожих, лавки,
окурки, тыкала носом в клумбы. Туда-сюда, насколько хватало поводка.
— Терри!
— дёргала собаку девчонка.
Горизонт
подождал, пока они дойдут до фонтана, и сделал шаг навстречу. А через секунду
захохотал, чуть наклонился, чтобы сравняться с ними — все были ниже ростом, — и
посмотрел в глаза: парню, девчонке, другому парню, третьему. Они сразу и не
поняли, что
происходит, — замерли, замолчали, дали мозгам время сообразить что к чему. Или
ситуации разрешиться самой — чтобы пожать плечами, усмехнуться: «Что это
было?» — и пойти дальше. Терьер не почувствовал никакой угрозы ни для себя, ни
для хозяйки — стал нюхал туфли Горизонта.
Первой из
ступора вышла девчонка.
— С башкой всё в порядке? — возмутилась она. Собака тут же отбежала от Горизонта и спряталась за её ноги.
Мгновенно ожили и парни.
— Эй,
дядя! — сказал один.
— На
хер свалил! — сказал другой и толкнул Горизонта в плечо.
— Иди
проспись! — поддержал третий.
Горизонт отшатнулся, вроде как признал своё поражение — не нужно дальше меряться взглядами — пусть он выше и крепче, но их трое
и они моложе. Замолчал, шагнул назад, посмотрел куда-то в сторону.
Парни
перестали наступать на него.
— Весеннее
обострение, — сказал один из них.
— По-разному на мужиков весна действует, — добавила девчонка.
Всё бы
забылось через минуту-другую — мало ли в городе психов, тем более совсем
неподалёку — на перекрёстке проспекта с улицей Новицкого — прошлым летом гулял
старик-психопат: подходил, замахивался тростью и кричал: «Дай денег инвалиду!»
Мог и стукнуть «от души»… И вдруг Горизонт прыгнул, словно хищник из засады, на
одного из парней и выхватил у него пакет. Белый, полиэтиленовый,
с какой-то дурацкой надписью.
— Э-э-э,
— только и сказал парень.
Прошло
несколько секунд, прежде чем компания поняла, что этот «непроспавшийся, с
весенним обострением» никуда не делся. Собака тяфкнула. Парень, сказавший «эй,
дядя», снова двинулся на Горизонта, но тут же застыл — Горизонт вытащил что-то
из кармана и махнул перед его лицом. Даже увидев, что это не нож, а вилка
— как бы и не оружие, — парень не решился забрать пакет.
— Что
там у тебя? — спросила девчонка.
— Сгущёнку
матушка попросила купить, — ответил он. — Две банки, для торта.
Они
перекрикивались, будто их разделяла река или обрыв, а не два шага.
— Да
хрен с ними! — сказала девчонка.
Горизонт
направлял вилку то на одного, то на другого, то на третьего — так в фильмах
чужак, il buono, которого задели «местные», тычет дулом сразу во всех: «никто
не дёргается, пока я не уйду». Так какой-нибудь конь-офицер-слон может угрожать
нескольким фигурам.
…и тут всё
закончилось, вернее — не началось. Компания словно очнулась от какого-то сна
наяву — мгновенного и странного, одного на всех. Переглянулись и пошли к
лавочкам. Будто и собирались туда, только зачем-то — по привычке? — свернули к
фонтану.
Возле
клумбы терьер чуть не сцепился с другой собакой — тоже терьером, каким-то
дворовым. Залаяли, бросились вперёд, потянули за собой хозяек.
— Терри!
— дёрнула поводок одна девчонка.
— Гектор!
— дёрнула другая.
— Чёрт!
— вспомнил вдруг парень. — Я сгущёнку забыл в магазине!
«Ленин когда
ещё говорил, — Арбуст схватил микрофон, чтобы девушка-ассистентка не смогла его
убрать, — что мы копируем, фотографируем реальность нашими ощущениями… А вы
теперь копируете это знаменитое определение, не задумываясь даже, чьё оно.
И так во всём. Вспомните, как раньше называли копировальные аппараты.
“Эра”, — он поднял вверх палец. — Только вдумайтесь! Эра! А сейчас что?
“Ксерокс”… Это что? Персидский царь? Мало вам капитализма, о рабовладельчестве
мечтаете?»
Горизонт
спрятал вилку, перекинул пакет в другую руку и зашагал по аллее. В этот раз,
пройдя её до конца, он не стал разворачиваться — посмотрел по сторонам и
перешёл через дорогу.
Первый этаж длинного дома занимали магазинчики — продуктовый и обувной — и
аптека. Под витриной с рекламой средства от гриппа, на свежепокрашенной стене,
кто-то написал чёрным спреем «DDR» — то ли
Deutsche Demokratische Republik, то ли Double Data Rate.
Вариант I
— Неважно,
какой мы нарисуем точку — большой или нет, пусть даже просто ткнём
мелом, — это всё равно будет точка, — Саныч обошёл стол и, впервые за
урок, сел на стул. — Точка — это условность, на самом деле — её как бы и нет.
Ни ширины, ни высоты. Как принято говорить — абстракция…
— На
экзамене нам так и отвечать? — перебила Воронина. — Точка — что-то непонятное?
— Единственное
свойство, которым обладает точка, — продолжил учитель, — это координаты, —
семиклассники ещё долго будут привыкать к этой манере Саныча не замечать их
вопросы. — Она располагается в каком-то определённом месте на плоскости. Евклид
писал, что точка — это то, что не имеет никакой части.
— Мы
ничего не поняли! — возмутилась Воронина.
Горизонт
свернул в арку за аптекой, вошёл во двор, похожий скорее даже на парк или зону
отдыха в санатории-пансионате: беседка, детская площадка с горкой-слоником,
огороженная забором спортивная. И — деревья, деревья, деревья — взрослые,
высокие. Стволы у некоторых были окрашены известью, другие же — или не
успели, или почему-то решили не красить.
А ещё во
дворе стояла голубятня — построенная, наверное, как и эти дома, сразу
после войны. Двухэтажная, деревянная, со скошенной крышей. Голубятней уже давно
никто не занимался — дверца была выломана, доски подгнили, потемнели — лишь
приглядевшись, можно было рассмотреть, что когда-то голубятня была
сочно-зелёной.
Недолго
погуляв по двору — у заднего выхода аптеки курила женщина в белом халате,
ворона пыталась вытащить что-то из мусорного контейнера, — Горизонт сел на
лавочку без спинки, откинув полы пальто, как пианист фрак. Заглянул в пакет и
улыбнулся.
Сперва
Горизонт вытянул одну банку — взвесил её в руке, по-ставил на лавочку; затем
другую — тоже взвесил и отставил. Скомкал пустой пакет, бросил себе под ноги.
Какое-то
время Горизонт сравнивал сгущёнку: рассматривал, читал этикетки, смотрел на
даты, выбитые на крышках, даже принюхивался. Потом вдруг наклонялся и тянулся к
пакету, вроде как собираясь закинуть туда одну из банок, но тут же передумывал
и начинал всё заново: читать, смотреть, нюхать, сравнивать.
В конце
концов он всё же выбрал. Быстро спрятал «проигравшую» — она так она — и
задвинул пакет ногой под лавочку, чтобы и не видеть.
Ди-джей
поставил «Nothing Compares 2 U» в исполнении Шинейд О’Коннор, затем «Right Said Fred» — «You’re My Mate»; потом были «Tequillajazzz», «Smashing Pumpkins»,
Розенбаум и «REM».
— Странная
подборка, — сказал я.
— Это
чем же? — не понял лысый.
Горизонт
достал вилку и попробовал открыть сгущёнку. Оказалось, это не так просто:
сначала он поставил банку на лавочку, приставил вилку к крышке и стукнул —
банка кувыркнулась и упала; он поднял сгущёнку и повторил попытку, на этот раз
стукнув совсем
легонько, но банка всё равно пошатнулась и вилка соскользнула. Горизонт
постарался придержать банку — то так, то этак выкручивал руку, чтобы
одновременно держать и сгущёнку, и вилку — вторая рука должна быть свободной,
иначе не размахнёшься и не ударишь, — но снова ничего не вышло.
Горизонт
зажимал банку коленями, потом хотел продавить вилкой крышку — получилось лишь
расцарапать, — затем даже стучал по банке кулаком… На его лице не было и намёка
на улыбку, и от этого сцена выглядела ещё более комичной.
Наконец
Горизонт понял, что не сможет так открыть сгущёнку, — спрятал вилку обратно в
карман и стал подбрасывать банку — похоже, решил смириться с неудачей. Или
думал о каком-нибудь новом варианте.
Вот уже
минут десять — с того момента, как Горизонт стал возиться с вилкой и сгущёнкой
— за ним наблюдал один человек, очень похожий на самого Горизонта — тоже
высокий, тоже с короткой стрижкой, в таком же сером пальто. Отличался разве что
возраст — на вид наблюдателю было не больше двадцати пяти. Он стоял метрах в
пятнадцати, возле голубятни, сложив руки за спиной, и смотрел — молча, не
отводя взгляд, даже не моргая.
В
очередной раз подбросив и поймав банку, Горизонт снова надумал открыть её, теперь
уже без вилки — взял сгущёнку в руку, как неандерталец камень, и стал тереть об
асфальт — стачивать бортик… И вдруг замер, остановился — словно почувствовал,
что кто-то наблюдает за ним. Зачем-то выждал пару секунд и лишь затем посмотрел
— сразу туда, куда нужно.
Наблюдатель
кивнул и зашагал к лавочке.
Горизонт
вполне сошёл бы за его отца — из тех, что воспитывают детей в правильном русле,
так, что те следуют по их стопам, не просто уважают или любят, а пытаются
подражать и продолжать — вроде как доказывая, что этот путь — отцовский —
единственно возможный.
«Младший»
остановился в шаге от Горизонта, встал напротив него. Как продавец чего-нибудь,
только профнепригодный — стесняющийся заговорить.
Они смотрели друг другу в глаза — безразлично, даже устало — просто
смотрели: в таких взглядах ничего не выловишь — мель, пустота.
А потом
Горизонт протянул ему банку сгущёнки. С одной стороны бортик был сточен, совсем
чуть-чуть, хотя для кого-нибудь такое — хороший повод поскандалить на
кассе.
Вторую
банку «младший» взял без предложений-приглашений. Присел, пошарил рукой под
лавочкой, вытянул пакет. Вставая, пощупал пальто Горизонта — ещё мокрое — и
покачал головой.
Ночь
надвинулась быстро и незаметно — темнота не опустилась с неба, а наоборот,
проступила под ногами — во дворе стал чернеть воздух; будто под водой, где-то
там, выше, пробивается свет — голубое безмолвие с заставок «одиссей» — тюлени,
котики, беспокойные рыбы; а в глубине — темень, в которой иногда мелькают
странные огоньки или светят фонари аквалангистов.
«Младший»
вытянул из кармана сложенный вдвое тетрадный листок и вручил Горизонту. И тут
же пошёл обратно к голубятне — быстрым шагом, словно опаздывал.
Не стал
задерживаться во дворе и Горизонт — посмотрел, как мужчина исчезает, встал и
двинулся к арке. Депешу он развернул уже на аллее.
…за
стенкой — небо. Комната-душа…
Было
почему-то тихо и безлюдно. Зажглись фонари — осветили аллею, дорожки, лавочки,
клумбы. И нигде никого, словно начался комендантский час — а что ещё? — первый
весенний вечер (настоящий весенний), дождь закончился и вряд ли собирался
снова, тепло; лёгкий ветерок — не в счёт. В некоторых домах светились окна, но
ни в одном не мелькали силуэты — будто хозяева, когда уходили, просто забыли
про лампы и люстры.
Даже
машины не проезжали — ни по проспекту, ни по 40 лет.
Пустая
аллея. Без людей. Без свидетелей.
(Энтропия)
«Мне было
девятнадцать лет, когда я впервые услышал это. Преж-де девушки просто исчезали,
или я исчезал, или же всё само собой сходило на нет. Роман Беляева
“Человек, нашедший своё лицо”: «Это было так смешно, что мальчик засмеялся».
Двухтомник на полке у деда. А тут вдруг…
Мы были в
её комнате. Я сидел на кровати, как-то по-дурацки поджав ноги. Яна стояла у
окна, опиралась на подоконник. Будто бы не я был у неё в гостях, а она у
меня. Молчание, как тиканье часов, тик-так, “отошёл” из аськи. Хотя,
какое ICQ в том году? Азиатский финансовый кризис.
Я смотрел
то на Яну, то сквозь неё — за окно. Почему-то хотелось знать, какое же время
года сейчас на самом деле и совпадает ли оно с тем, что на улице. Время
объективное, время субъективное. Что до первого, тут я сомневаюсь. Да и нужно
ли? Что до моего личного — тоже не ясно. Ну какое время подойдёт сказанному
“извини”? Даже не “извини”, а “извини, я…” Наверное, тут нужен весенний день —
один из первых, когда ещё лежит снег, но светит яркое-яркое солнце и всё так
по-настоящему. Ржавевшие всю зиму детские площадки ненадолго становятся
цветными. “Длинные девчонки, первая любовь”, — как в песне “Браво”. Альбом “На
перекрёстках весны”, 1995 год. Городов на Марсе нет (“Жалко, что”)… С весной
проехали. И забыли. Что то-гда? Осень? Отличный полигон — лето закончилось, все
разбегаются и разъезжаются. Коричневые листики-сердечки на кремовых шторах
смотрят вверх. Перевёрнутая комната, запах молотого перца в шкафчике на кухне.
Только слишком уж прямо и просто — Мартин Шин в роли самого себя. Можно
вспомнить и другую осень — ту, которая всё не хочет начинаться. На календаре
сентябрь, октябрь, ноябрь… да, листва опадает (уже опала), но чистое небо и
плюс двенадцать? Кого вы обманываете?
Яна
смотрела в пол. Замерла, как натурщица — руки скрещены на груди, голова
вполоборота, глазки вниз, чёлка закрывает лоб. Не мешало бы поставить куда-то и
латинское словечко “emovere”, но, за неимением лучших идей, я просто швырнул
его рядом с кроватью».
На
тетрадном листке был рисунок — шустрый, шариковой ручкой. Скорее даже набросок:
линии-контуры, как намётки у портных. Два молодых лица — мужское и женское —
те, кого Горизонт видел в кафе совсем недавно. Полудницин и Вирник.
Горизонт
скомкал листик и бросил в урну.
Глава 20
Дальнейшее происходило без нашего участия.
Александр Колпаков, «Гриада»
Рядом с
зеркалом висели «правила пользования» — в рамочке, под стеклом — что-то среднее
между «инструкцией по эксплуатации» и «правилами поведения». Начиналось всё с
обычных «Не становиться ногами на крышку» и «Не бросать в унитаз средства
личной гигиены», а вот дальше — «ЗАПРЕЩАЕТСЯ» — и пошло-поехало: «Сидя на
унитазе, петь и стучать по трубам», «Мыть в раковине ноги», «Занимать туалет
более чем на 30 минут».
Лет пять
назад — ещё студентом — Полудницин засел с Полевым в «Фараманте». Полевой уже
был «хорош», когда они встретились, но настоял, что надо обязательно
куда-нибудь зайти, поесть ухи и выпить водки. Где-то через час Полевой отошёл в
туалет. И пропал. Антон доел уху, скурил сигарету, затем вторую — и подумал,
что Полевого нет слишком долго. Обернулся, посмотрел — возле туалетного
закуточка была очередь — человека два-три. Полевого Полудницин не увидел —
но он мог стоять и возле самой двери, или вот-вот зашёл. Очереди в туалет
в «Фараманте» вещь привычная — одна кабинка на всех посетителей. А потом кто-то
позвонил Антону, а затем подошёл бывший одноклассник — «блин, смотрю весь
вечер: ты или не ты?» — и снова кто-то позвонил… «Молодой человек, —
обратилась к Полудницину официантка, — ваш друг в туалете уже сорок минут.
Гляньте, сколько людей ждут». Вся очередь — теперь человек шесть или
семь — посмотрела на Полудницина — нахмурившись, со злобой — будто именно
он виноват в том, что они не могут попасть в кабинку… Антон подошёл, постучал в
дверцу, начал что-то говорить — «давай, вылазь», или «что с тобой стряслось?»,
или «тут желающих немерено». Оказалось, что Полевой заснул, успев перед этим
оборвать коробку с салфетками, опрокинуть урну, забрызгать раковину и стену
жидким мылом и залить пол водой… Полудницин вытолкал Полевого на улицу, сбегал
к столику за вещами, оставил деньги под пепельницей — «девушка, вот» — и
выскочил из кафе. Месяца два после этого Антон обходил «Фарамант» стороной.
Полевой, скорее всего, тоже.
(Энтропия)
«…или зима
— Янка всё так же смотрит куда-то, стоит как статуя, а тем временем за окном
валит снег, в комнате — холодина. Книжка “Терминатор 2”: “…нога
Т-1000, замёрзшая и остекленевшая от холода, сломалась”. Нет, так
нельзя. Кто-то давал почитать в школе, а ты так и не прочитал.
Интересно, связано ли это хоть как-нибудь с Яной? Что тогда? Остаётся
лето? Ну конечно — чуть что, сразу лето. Универсальная пора, понятный каждому
ландшафт. Комфорт dot что-то.
Я
представил себе лето 88-го года. Солнце, море, “Atari”
поминутно, шумный рынок, кипарисы и торт “Иней” на день рождения. Грузинская
азбука в книжном магазине. Вывески на абхазском: ”Апочта”, “Ателефон”,
“Ателеграф”.
“Извини”,
— сказала Яна. “Извини, я”, — сказала Яна. “Извини, я встречалась с
другим”, — сказала Яна.
Встречалась и другой — слова из подросткового лексикона. Нужно
было быстро отыскать их в картотеке и разобраться что к чему. Подросток — это у
нас что? Пятнадцать-шестнадцать? Отлично, 1994-й подойдёт. “Let the beat control your body” — шестнадцать лет. Школьная дискотека, кто-то схватил за плечо и
прошипел: “А ну, блядь, идём…”
Яна
повернулась и посмотрела на меня. Ещё более чужая, чем минуту назад. Я вдруг
почувствовал во рту вкус белого батона с маслом и свежевыжатый морковный сок —
привет из детства, а Яна сказала: “Можешь и ты теперь с кем-то”.
Я
вспомнил, как в пятнадцать, весной 93-го, поскользнулся и скатился по грязному
склону. Вся правая сторона — ботинок, джинсы, куртка. Весенняя грязь. Хуже и не
представишь. В автобус — тем более переполненный — меня
бы такого не пустили. Пришлось пошататься по району и найти — получилось, что
ДК, в туалете которого я и смыл грязь. Мокрое лучше грязного».
Полудницин
внимательно рассматривал своё лицо в зеркале — как подросток в рекламе средства
от прыщей, да и вообще — был здесь куда дольше, чем обычно. Конечно, не сорок
минут, и не тридцать, но всё же… Антон не хотел вернуться прежде, чем Аня
закончит разговор по телефону — вышло бы как-то неправильно, — и поэтому тянул
время: пару раз тщательно вымыл руки, вытер, израсходовав штук пять
салфеток-полотенец, снова намочил руки и поправил волосы, снова вытер. Каждое
из этих простых действий будто обретало новый смысл. Словно в замедленной
съёмке, когда начинаешь замечать как сокращаются мышцы, слетают капельки пота.
— Мыши
заснули, — сказал Полудницин своему отражению — так говорил сам с собой чероки
Томми в игре «Prey», а ещё — Монти Броган в фильме «25-й час».
В детстве
Антон не пугался оставаться один — скорее, наоборот — очень быстро
свыкался с тем, что рядом никого, и тут же всё вокруг становилось его, не важно
что — пустая квартира, школьный коридор (когда опоздал, и в класс не пустили),
спортзал (если пришёл раньше всех), безлюдный пляж возле дачи, двор ранним
утром. Мысли-картинки, друзья-из-книжек, выдуманные истории выходили поначалу
осторожно, поджав, как кошки, лапы и хвосты, а затем смелее, смелее, смелее.
Генрих Девятый в опустевшей Британии. Или Робинзон Крузо — «любимая» всё-таки
книга.
Первый раз
Полудницин почувствовал одиночество — не просто «некому позвонить» и «не с кем
погулять» — лет в двадцать. Он ездил на фолк-фестиваль — на водохранилище, в
сорока километрах от города. Выступали его друзья, группа «Чортове весiлля». По
музыке — инди-рок, а вот тексты — фольклорные: «прийди весно, прийди красна»,
«Ладо й Ладу величаем», «русалки седiли, на дiвок глядiли». Вокалистка
хвасталась, что слова к некоторым песням не придуманы, а записаны на диктофон в
каких-то глухих сёлах. Одно время она даже старалась передавать тамошний говор
— «седели», «глядели».
Фестиваль
начинался утром — в девять или десять. Антон доехал до водохранилища вместе с
друзьями-музыкантами. На автобусе, специально нанятом организаторами — для
«Чортового весiлля» и ещё трёх групп из их города.
«Назад
поедем на нём же, — сказал Полудницину барабанщик, — в пять».
На сцену
друзья Антона вышли около одиннадцати — все в вышиванках и босиком, — пару
минут вроде как понастраивали инструмент (скорее для приличия — выступления
были под «минусовку») и махнули звукорежиссёру — начинаем, включай.
На первом
же припеве микрофон замолчал. Вокалистка неслышно выругалась, стала что-то
показывать режиссёру, повернулась к другим музыкантам. Фонограмму выключили,
и они перестали делать вид, что играют вживую. А потом микрофон вдруг
заработал…
«Где они
нашли этого дебила? — пронёсся по трибунам голос вокалистки. — Они б ещё
обезьяну за пульт посадили! Урод хренов!»
Зрители засмеялись. Звукорежиссёр снова запустил «минусовку».
«Чортове
весiлля» исполнили три песни. Точнее — вокалистка пела, а остальные вроде как
подмазались к ней, оказались в нужном месте. Звук всё время дёргался:
становился то тише, то громче. Явно не случайно.
После
выступления Антон выпил с музыкантами пива. Настроение у всех было
отвратительным… «Суки, — не могла успокоиться вокалистка, — что за организация?
Фестиваль, бля». Басист пытался шутить, но никто даже не улыбался.
Когда они
допили пиво, по бутылке, вокалистка сказала, что едет домой. «Вы со мной?» —
спросила она. Кто-то кивнул в ответ, кто-то сказал «да». «А ты как? — спросили
они у Полудницина. — Машину поймаем сейчас и помчим». Но Антон решил остаться —
стоило ли выбираться на природу, к водохранилищу, чтобы тут же вернуться
в город? «Как знаешь», — сказали ему. «Автобус в пять», — напомнил
барабанщик.
Попрощавшись
с «Чортовим весiллям», Полудницин сходил искупался, познакомился с кем-то,
выпил ещё пива, послушал другие группы.
Часа в три
погода резко испортилась — небо вмиг потемнело, поднялся ветер — налетел как
орда, — опрокинул пластиковые столики и торговые палатки, сорвал флаги,
разбросал повсюду какие-то пакеты, плакаты, мусор. Всё вдруг стало хрупким —
ещё чуть-чуть, и ветер сметёт этот возведённый за одно утро городок, как
когда-то смёл столетний Макондо. Или подхватит зрителей и торговцев, музыкантов
и техников, вместе со сценой, машинами, автобусами и унесёт в какие-нибудь
неведомые страны.
Сверкнула
молния, полил дождь. На этом фестиваль и закончился. Рабочие принялись спешно
разбирать сцену, торговцы — складывать товар в большие клетчатые сумки,
сворачивать палатки и грузить это всё в машины. Некоторые зрители спрятались
под деревьями — будто надеялись, что дождь вот-вот стихнет; другие же — среди
них и Полудницин — побежали к стоянке, накинув капюшоны, прикрывая головы
рубашками или сумками.
Автобуса —
красного «Икаруса», — которым Антон приехал, на стоянке не было. Полудницин
посмотрел по сторонам, сперва не понимая, а потом — будто не поверив…
Вспомнился какой-то фильм про войну, эвакуация — люди так же бежали с вещами,
торопились, кто-то причитал, кто-то ругался… Антон попробовал договорится
с водителями, но никто его даже не слушал, затем увидел два автобуса —
дальше, у дороги — и направился к ним. В первом сразу же грубо ответили, что
это служебный и посторонних не берёт. Вид промокшего насквозь Полудницина
никого не растрогал. Второй ехал в другую сторону — в соседнюю область. И
вдруг кто-то из пассажиров сказал Антону: «Эй, парень! Ты хрен сейчас к себе
уедешь. Давай на наш автовокзал. А там рейсовые к вам один за одним»… И
вправду, подумал Полудницин.
Когда они
отъехали от водохранилища, с Антоном заговорил другой попутчик: «А чего тебе к
нам шкандыбать? Два часа потеряешь — пока туда, пока обратно. Тебе лучше
на трассе выскочить, где-нибудь на остановке с навесом. Тормознёшь кого-нибудь
— и через полчаса дома. А так…» И снова Полудницин согласился, на этот раз — не
задумываясь — сказал «ага», прошёл к водителю и попросил высадить где-нибудь на
трассе, напротив остановки с навесом.
Лишь
перебежав через дорогу, глядя, как автобус словно растворяется в потоках воды,
Антон понял, что потерять два часа — не самое страшное. Он был в сорока
километрах от дома, стоял под металлическим навесом, по которому барабанил
ливень (отбивал ритм, как африканцы на своих ашико и джембе); вот уж точно —
heavy rain — англичане понимают в дождях. За спиной был лес, с другой стороны —
поле (где заканчивается, и не видно). Сигареты со спичками размокли. Машины
проезжали редко-редко, всякий раз Полудницин выскакивал из укрытия, махал
рукой, но никто и не думал останавливаться — проносились мимо, обдавая иногда
брызгами — впрочем, намокнуть ещё сильнее Антон не смог бы: рубашка и джинсы
облипали его, будто он искупался в одежде. Хотелось даже снять рубашку,
положить на лавку под навесом, но Антон подумал, что полуголого хитчхайкера
точно никто не подберёт.
Вот тут
Полудницин и ощутил какое-то новое, не знакомое прежде одиночество — настоящее,
априорное — словно доставшееся ему по наследству, жившее в нём всегда, но
почему-то до этого прятавшееся; замешанное на страхе и отчаянье — только не
телевизионно-городских — на чём-то первобытном. То одиночество, что всегда
с человеком. А может, и есть человек.
…домой
Антон добрался поздним вечером.
Вариант II
— У
лётчиков, — сказал Саныч, — есть такое понятие: «точка невозврата». Это когда
самолёту уже не хватит топлива, чтобы вернуться обратно, к точке «А»…
— К
точке «А»? — переспросила девочка с первой парты.
— И
придётся долететь до точки «B», — продолжил учитель, — иначе никак. Из «А» в «В».
— До
точки «B»? — снова переспросила девочка.
— Грамента
— лётчик! — выкрикнул Рощин, и класс рассмеялся.
— Грамента,
— пояснила Воронина, — раньше учился с нами, а потом его в «Бэ» перевели.
Выходя из
туалета, Полудницин заметил на двери крошечную синюю стрелку. У чероки этот
цвет означал север.
(Энтропия)
«Надо было
решить, к какому из возрастов применить это “можешь и ты”. К тем, что до
девятнадцати, не имело смысла, — детский сад и дебилизм типа “как она могла”. К
тем, что позже, наверное, тоже нет. Скажи мне двадцатичетырёхлетнему — “Янка
там с кем-то переспала, можешь и ты теперь тоже”. Прям тест на адекватность…
Значит, она угадала? Сказала мне то, что должна была сказать? Именно мне и именно
тогда?
Я всё так
же сидел на кровати, Яна стояла у окна, вновь опустив взгляд. Наверное, кто-то
должен был ещё что-то сказать. И вообще: кто должен заканчивать такие
разговоры? Интересно ваше мнение — вы приходите к своей девушке — и далее
по моему сценарию из 1997 года. Сидим и ждём? Встаём и уходим?
Другая
книга с дедовой полки. Тоже Беляев, только Сергей: “Мы часто играли на площадке
в крокет. Мне доставляло удовольствие проигрывать Эдит, и я радовался, когда
она хлопала в ладоши, торжествуя победу. Мне нравился приятный характер этой
кудрявой девочки. В прошлом году, приехав в Эшуорф, я не сразу узнал Эдит. Она
выросла, выпрямилась, как-то по-особенному стала причёсывать свои густые
волосы, в глазах её появился новый, чуть притаённый блеск, и это меня
очаровало”».
Клетки на
полу, до этого казавшиеся Антону шахматной доской (белая, чёрная, белая,
чёрная), словно сдвинулись или поменялись местами: в шаге от него шли подряд
две чёрные клетки, чуть дальше — две белые.
Вирник
сложила руки на столе, как школьница, и смотрела на официантку, замершую с
пиццей посреди зала. Когда Полудницин подошёл, Аня улыбнулась.
— В
чём сыр-бор? — спросил он, усаживаясь на диванчик и вытаскивая из пачки
сигарету.
— Клиента потеряли, — ответила Аня. — Маньяка в мокром пальто.
Солнце,
ненадолго заглянувшее в кафе, снова спряталось — теперь уже не за тучи, а за
дома.
— Он
что, ушёл? — громко спросила официантка и оглянулась на других посетителей,
которые в лучшем случае пожимали плечами. Так бывает в больницах-поликлиниках,
спросишь: «Кто в пятнадцатый?» — а все молчат.
Она хотела поставить дощечку с пиццей на столик — наклонилась, стараясь не
задеть невидимого клиента, — но вдруг передумала.
— Глянь,
— сказала девушка из-за стойки, — пальто с вешалки прихватил.
— Ой,
— официантка всё же поставила пиццу, — деньги оставил, — она собрала мятые
купюры и стала их разглаживать. — Даже много как-то.
— Значит,
понравилась ему, — девушка за стойкой хихикнула. — Телефончик нигде не записал?
Или послание любовное? Чёркал же что-то на салфетках.
Откуда-то
из подсобных помещений — «только для персонала» — вышли двое в синих
комбинезонах (грузчики?), следом за ними — парень в белой шапочке и белом
халате поверх футболки с джинсами (помощник повара?).
Полудницину
эти трое напомнили «дворовых бездельников». Из тех, что нигде не работают
(толком не работают) и чуть ли не каждый день — отоспавшись, ближе к обеду —
выходят из подъезда и высматривают, чем бы себя развлечь: выпить пива на детской
площадке, занять на это денег у соседа, ковыряющегося в своей «Таврии», или
помочь ему — тогда можно долг и не возвращать, — или поржать над дурачком с
хромающей дворнягой, или подсесть к какой-нибудь компании — соседи, чего уж там
— угостят.
— О!
— обрадовался грузчик. — Бесхозная пицца!
— Ушёл
и не поел? — спросил другой.
— Ага,
— сказал помощник повара, — заплатил, а ждать не стал.
Они
двинули туда, где ещё пять минут назад сидел «маньяк», окружили официантку.
— Спокойно!
— сказала она и выставила ладонь, как та героиня французского Сопротивления,
остановившая поезд. — Налетели, блин, коршуны. Он сейчас вернётся.
Девушка
заслонила собой столик и пиццу.
— Да
ты чего? — обиделся грузчик.
— Не
жлобись, — поддержал другой.
Официантка
толкнула одного из них в плечо.
— Вы
вообще — нормальные? — она нахмурилась. — Идите работайте!
— Ладно
тебе, — сказал «помощник повара», — если он придёт, мы скинемся и быстренько
сварганим новую… Кстати, что за пицца?
Значит, он
не с кухни, подумал Антон. Не знает, что готовили. Да и какой-то голодный.
Знакомые, что устраивались помощниками-поварами, обычно просто объедались на
работе, ещё и с собой что-то прихватывали.
— «Гавайская».
— Тем
более! — грузчик потянулся к сочному куску, но официант-ка хлопнула его по
руке.
— Ай!
— он одёрнул руку.
— Подумай
сама, — сказал другой грузчик, — куда бы он пошёл? В туалет?
— Он
пальто забрал, — подтвердила девушка из-за стойки.
— Вот!
Кто пойдёт в туалет с мокрым пальто?
Официантка
покосилась на вешалку.
— Выскочил
кого-нибудь встретить, — предположила она. — Вы, блин, подождите хоть полчаса.
Мало ли.
— Пицца
ж остынет!
— Если
что — приготовим!
— Никто
никого не встречает, — грузчик показал на двери. — Нету там его!
Поняв, что от неё всё равно не отстанут, официантка махнула рукой.
— Делайте,
что хотите, — сказала она. И тут же, погрозив пальцем, добавила: — Но если,
блин, начнётся кипеж — сдам всех.
Грузчики и
«помощник повара» схватили по куску, к ним присоединилась девушка, наблюдавшая
из-за стойки. Немного помявшись, угостилась и официантка.
Глядя на
них, Антон вспомнил, как однажды Бомка съел заказанную Хохликовой лазанью,
подумав, что та уже ушла. Потом оправдывался, мол, решил — не пропадать же
добру.
— Я
когда в магазине электроники работал, — сказал грузчик, — у нас случай был.
Перед Новым годом приехала пара — молодые парень с девчонкой — и накупили кучу
всего: и телевизор, и стиралку, и холодильник. В общем — затарились по полной,
— он вытер губы тыльной стороной ладони. — Оплатили всё это дело и попросили оставить
на складе — вроде как после праздников приедут и заберут. Проходит январь,
февраль — а никто не едет. В марте наши менеджеры засуетились. Оно и понятно:
на складе нельзя долго держать то, что уже продали. И вот находят менеджеры, уж
не знаю как, их телефон, — грузчик снова вытер губы. — Выяснилось, короче, что
эти двое (тогда ещё — в декабре), когда возвращались от нас домой, разбились
насмерть на своей машине…
— И
куда дели технику? — спросил «помощник» и взял второй кусок с доски.
Присев на
край диванчика, официантка рылась в скомканных салфетках — разворачивала и с
удивлением смотрела на рисунки — мотыльков. Другая девушка поглядывала в её
сторону, косо улыбалась — наверняка хотела ещё раз подколоть насчёт любовных
посланий — но не могла ничего сказать с набитым ртом.
Полудницин
усмехнулся.
— Урвём
по кусочку? — предложил он. — Пока не поздно.
— Не,
— Аня покачала головой и провела рукой по животу. — Меня разорвёт.
Их взгляды
встретились — игра в «гляделки», — остановились, замерли.
Антон
вдруг почувствовал дождь, будто очутился на улице. Запахи — лужи, мокрый
асфальт; нависшие, пропитанные влагой тучи; ставшие вдруг яркими фрагменты
города: выхлопные газы, духи-дезодоранты, что-то сгнившее в мусорном баке.
«Лучше всего, — говорил знакомый Полудницина, — бросать курить весной. Пройдёт
неделя-полторы, и ты начнёшь улавливать весенние запахи — тает снег, всё
цветёт, — куда сильнее, чем прежде»… Но Антон-то не бросил курить. Да и дождь
уже закончился… Сон наяву? Видение?.. Картинки
в мыслях наползали одна на одну — теперь уже «загородные» — какой-то луг,
склон; шаги апреля — проснувшиеся шмели и сверчки; лисы, сбежавшие из старых
нор. И кто-то ещё, едва различимый — тёмный силуэт, фигура на тянущейся к
горизонту тропинке.
Обычно
Полудницин не смотрел в глаза собеседникам, а лишь время от времени поглядывал.
Ячичная вычитывала его: «Тебе что — неинтересно!?» или «Слушаешь — не
пялься за окно»… И всё же, как в транспорте — троллейбусах-маршрутках —
или просто на улице: глянул на кого-то, она посмотрела в ответ, — но если
задержать взгляд, это будет уже какой-то претензией или заигрыванием… Ино-гда
Полудницин с Яной сидели где-нибудь (в кафе, на лавочке, на кухне)
и просто смотрели друг другу в глаза — молчали, время от времени улыбаясь.
— Ого,
— Вирник посмотрела на круглый циферблат над входом. — Уже почти семь.
Отвела
взгляд — проиграла. Аня вроде как удивилась, хотя скорее — просто
констатировала. Так бывает, когда не следишь за временем, не думаешь, что
сейчас столько-то или столько-то, а вопрос «который час?» легко загоняет в
тупик.
— В
день похорон деда, — сказал Антон, — все часы в его квартире показывали разное
время. Отставали, спешили, — он покрутил пальцами пепельницу: в одну сторону, в
другую. — У деда было много часов, он любил с ними возиться — следил, чистил,
смазывал, менял какие-то шестерёнки. И каждое утро проверял, чтобы они
показывали точное время…
Полудницин
хотел рассказать и про блокнот, в который дед заносил все ремонты: «не было
зацепления храповой шестерни, устранил люфт кольцом», — даже неудачные:
«напаять пока не удаётся»; и про то, как соседи отдавали деду свои старые
часы на запчасти; и про карманные, подаренные Антону на пятнадцатилетие.
Но почему-то замолчал.
— Пойдём?
— спросила Аня.
(Энтропия)
«Мне
захотелось провести один тест — подойти и прикоснуться к Янкиному плечу. “Приключения
Сэмюэля Пингля”. Два варианта — либо она отстранится, либо же сделает вид,
что ничего не происходит. Почему тест? Сколько баллов, какие результаты?
…мол, вот
она точка разветвления миров…
Я поднялся
с кровати и задержался на пару секунд, вроде как потянулся или расправил плечи.
Последнее прикосновение — как первое. Яна вновь стала той, скажем, незнакомкой,
которой была когда мы только познакомились. Очарование,
ролевая игра — давние знак-—о—мые делают вид, что незнакомы.
Давние знакомые… Да уж — именно так. Недавние любовники
стали давними знакомыми. Янка сделала вид, что ничего не
произошло. Или ждала, что я обниму её, прижму к себе? Не возражаю, не против?
Липучка на куртке — восемнадцать приклеилось к девятнадцати. Та весна, когда мы
с ней познакомились, сошлась с этим непонятным временем года.
Знак, знак, знак. Семасио-логи.
Беляевская
Эдит, команда “Edit” в контекстном меню. “Undo”. Я поднялся с кровати и подошёл к Яне. “Не надо”, — сказала она и
отстранилась. “Не сейчас”. And it opened up my eyes, I sawthe sign. “Не сейчас” означает “потом”, “не к чему” — “отсутствие выгоды”, “не
сто́ит” — “бесценно”. НЕ пишется раздельно, если…
Присказка.
На Яне — синие джинсы и розовый свитер. На Янке — чёрная юбка и белая блузка,
офисная униформа. На Яночке — совсем ничего. Drunk wine of time it’s make you mine. Её звали Янка, Яна, Яночка. Oops! Хотя, наверное, правильнее не так, а — Яна, Яночка, Янка. Или даже — Яна,
Янка, Яночка. Эволюционная цепь. Атомная бомба в политехническом музее.Цепочка. Chain reaction. Витрина с ювелирными
украшениями. Здесь они — как рыба в дурацкой лодке».
Покончив с
пиццей, все разошлись по рабочим местам — к барной стойке, в подсобные
помещения, на кухню. Официантка убрала «следы преступления»: унесла доску,
сложив на неё мятые салфетки, смахнула крошки, поправила скатерть. Если бы
«маньяк в мокром пальто» вернулся, ему было бы сложно доказать, что он только что
здесь сидел и даже сделал заказ.
Вирник
хотела что-то сказать, но не успела — организм вдруг настойчиво потребовал
кислорода — она зевнула — зажмурила глаза, прикрыла рот ладошкой.
— Давай
останемся? Поспишь на диванчике.
— Нет,
— ответила Аня, всё ещё продолжая зевать. Получилось какое-то «э-э-э-эт». — Это
так, — она смахнула с глаз слезинки, поморгала, — для поддержания формы.
Но вообще-то, — Вирник вытащила из сумки зеркальце, посмотрела на глаза, — я
дрыхну, как кошка. Люблю это дело.
— По
двенадцать часов?
— Могу
и двадцать, если мешать не будут.
Официантка
принесла счёт, забрала пепельницу.
— У
нас свидание? — Вирник сложила зеркальце и бросила обратно в сумку. — Или
каждый платит сам за себя?
Их взгляды
снова встретились. Антон ничего не ответил, открыл счёт, полез за деньгами.
«Свидание», — будто эхо прозвучал Анин голос в его голове.
Положив
сотню в кармашек, Полудницин закрыл книжку и ото-двинул на край стола.
…как
чей-то сон, в который ты случайно заглянул…
— Я
могу вас рассчитать? — спросила официантка.
— Да,
— ответил Антон.
Вирник
настукивала подушечками пальцев какую-то мелодию — в центре стола, там,
где складка-граница. Тум-тум, тум-тум, тум-тум-тум… А потом щёлкнула пару раз
большими и средними пальцами — правой рукой вышло звонко, левой — не
очень, — и повернула ладошки кверху. Полудницин тут же накрыл их своими
ладонями.
Аня
посмотрела на руки, затем на Антона, затем снова на руки. Его кожа была
смуглее, чем у неё — не united colors, но всё же.
— У
нас в группе, — сказал Полудницин, — был один такой соня. Вечно отрубался на
парах. Особенно любил поспать на философии, — Антон скривил вроде как
спящую физиономию, но получилось больше похоже на «малобюджетного» зомби: косой
взгляд, вываливающийся язык. — Отключался через пять секунд. Иногда даже ручка
с конспектом падали на пол… А однажды мы его забыли в кабинете…
— Забыли?
— Да.
Преподу надо было уйти пораньше, минут на пятнадцать, он оставил ключи и
попросил — десять минут посидите, не сбегайте сразу, — потом закройте дверь и
ключ сдайте на вахту. Была как раз последняя пара. Выждали мы от силы минут
пять, и бегом из кабинета. А тот товарищ как всегда спал… Ну и решили его не
будить. Закрыли на ключ, ключ сдали…
— Вот
вы свиньи.
— Чего?
Проснулся он такой — как в триллере: запертый в пустой комнате. Ещё и, думаю,
спросонья туго соображая… Стучался потом в дверь, пока его уборщица не
освободила.
— Он
после этого вас не убил?
— Нет,
— Антон пожал плечами. — Против коллектива, оно ж особо не попрёшь. Да и
вообще, парню везло на странные пробуждения. Как-то, рассказывал, когда только
квартиру стал снимать — просыпается посреди ночи от каких-то шорохов, слышит
сквозь сон, что кто-то по коридору шастает… И тут — в комнате включается свет.
Кто-то подходит к кровати… Оказалось в итоге, что хозяева какие-то кресла
привезли… Почему-то не предупредив и далеко за полночь.
— Я
б в них точно что-то кинула. И пусть бы потом ещё что-то вякнули! Так же и до
инфаркта недалеко.
— Он
говорил, что даже испугаться не успел. Будто мозг дал ему пару минут, чтобы выяснить
что к чему, — Полудницин покрутил рукой у головы, но тут же положил ладонь
обратно на Анину, — отключил все эмоции: и страх, и злость, и удивление.
(Энтропия)
«Слово “аська”
я впервые услышал от Кристины. Она так и спросила: “Здесь есть аська?” Это было
совсем недавно. В институте, в 22-й — компьютерной — аудитории.
Паркетный пол, обои по цвету как чай в столовке, старшешкольные столы и
мониторы, мониторы, мониторы — бюджетные монстры с бюджетной скоростью.
Чуть раньше этого разговора с Янкой, но немногим. У Кристины были красивые
волосы, рекламные — мой любимый цвет, моя любимая длина. “Christine — the strawberry girl. Christine — banana split lady”.
Я стоял
возле двери, что из комнаты в коридор и ко входным дверям, и ожидал, что Яна
встанет и проводит меня. “А что такое аська?” — спросил я у Кристины. И
вдруг случилось нечто из ряда вон — запищал мой телефон. Три точки, три
тире, три точки. Эсэмэска. Что тут странного? Просто в девятнадцать у меня не
было мобильного телефона, он появился через несколько лет. “Sony Ericsson”. T610.
Товарищ — продавец пополнений и sim-карт — покрутил его в руке
и сказал: “Для первого неплохо”.
Кристина
удивлённо посмотрела на меня. Яна повернула голову. Девочки, только не сейчас.
Мне пятнадцать, и я иду поздним вечером с товарищем и двумя девчонками через
неприятный двор — такие есть везде, прям созданные для того, чтобы получать по
морде. Мы проходили мимо детского сада, где сидела какая-то местная компания
(шобла). Кто-то бренчал на гитаре. Что-то обычное дворовое из трёх аккордов.
Что-то про девушку, оказавшуюся полнейшей сукой. “Херово играешь!” — громко
сказала одна из наших спутниц. “Блин, — прошипел товарищ, — тихо. Не надо нам
тут…” Я опустил взгляд, чтобы не видеть Кристину и Яну. Так, что у нас?
“Nokia”… Я чуть
не выронил телефон, но всё же — Get up, Trinity. You’re fine —
прочитал сообщение. Ничего нового: “Ты где?”
Г, Д, Е… Я
после “а, б, в” и перед “ё, ж, з”. Надо было что-то решать, и очень быстро.
Телефон так телефон, “Nokia“ так “Nokia”… Я не буду отвечать на сообщение, потому что реально
не знаю, что написать. Мне не нужно дожидаться, что скажет Кристина, — про
“аську” я уже знаю. Тогда… “До свидания, Яна”. Нет, вряд ли сработает. Или:
“Прощай, Яна”? Не то. Всё не то пишешь, — как сказали на работе мне
тридцатилетнему. И вдруг — эврика! Детская книжка — “Архимед в ванной.
Серия научно-популярных книг”.
“Ты ведь
Таня?” — спросил я у Яны. Она испугалась, на самом деле, — не так, как
пугалась, когда я незаметно подкрадывался сзади и начинал щекотать. Что-то
похожее на волков-оборотней из “Академии пана Кляксы”. Она испугалась так, что
я почувствовал свою спину. Страшный сон из детства — подхожу к двери, смотрю в
глазок, а там — человек с волчьей головой».
— Я
через заведение, — сказала Вирник и кивнула в сторону туа-лета.
— Жду
на улице, — Полудницин вытянул сдачу, перебрал купюры, оставил пятёрку на чай.
Затем
сложил дедовы тетрадки в сумку — по одной, будто пересчитывал или просматривал,
все ли на месте; забрал со стола сигареты и зажигалку.
В дверных
и оконных стеклопакетах проступали контуры кафе (столики, диваны, посетители) —
пока ещё наброски, лишь эскизы к будущей картине — сумерки едва опускались
на город. И всё же — вечер… Антон посмотрел на часы над выходом и вдруг не
просто увидел или услышал, что «почти семь» (теперь уже — семь ноль-пять),
а сообразил, как много времени прошло. Он пришёл сюда, когда ещё не было и
двенадцати. Вирник подошла в начале первого, максимум минут в пятнадцать…
Мягкое время? Как у Джей Гриффитс?
Полудницин
вышел на улицу, остановился на ступеньках и закурил.
Город
показался вдруг каким-то нереальным. Зажигались фонари и подсветки лайт-бордов,
витрины и неоновые вывески, от красных стоп-сигналов тянулись дорожки по
мокрому асфальту, мигали жёлтым светофоры — обычный вечер, но… Антон словно
выскочил из тела на долю секунды и мигом вернулся обратно — как бывает по
утрам: отключил будильник — да, слышу, — закрыл глаза, будто
на мгновение, тут же открыл, глянул на будильник — а прошло полчаса:
незаметных, без сна, исчезнувших, как лишняя сцена при монтаже.
…because Kansas is going bye-bye…
Возле урны
валялись письма. Полудницин присел на корточки и посмотрел на них — не
стал брать в руки, поднимать — прочитал подписи лишь на конвертах, что лежали
кверху лицевой стороной. Один и тот же отправитель: «Яна», «Твоя Яна».
«Разбитое
сердце?» — подумал Антон. И тут же вспомнил промокшего мужчину. Ну да — он ведь
читал какие-то письма. Наверняка эти. Потом вышел, выбросил. А сейчас… сейчас,
скорее всего, стучит той самой Яне в дверь — мы просто поговорим, —
или в сотый раз набирает её номер.
Мимо кафе
быстро прошагал мужчина в костюме и с букетом роз (вечер для него, похоже,
только начинался), прошла ржущая компания с пивом (продолжался) и сердитая
мама, волокущая за собой сына лет пяти (заканчивался).
И тут
Полудницин почувствовал чей-то взгляд. Трое парней, плюс-минус его возраста,
идущие в сторону Маяковского. Смотрел на Антона только один из них — тот, что в
белой рубашке; двое других — высокий в синей мастерке с полосками и
полноватый, ниже его на полголовы — о чём-то спорили, глядя то под ноги, то
друг на друга.
Смотревший
не мог решить — подходить ему или нет, — но всё же, когда они поравнялись с Антоном, улыбнулся и шагнул к ступенькам.
— Здоров,
Полудницин! — сказал он, протягивая руку.
— Привет,
Полевой, — ответил Антон.
Как и
тогда, в фойе кинотеатра — сто лет не виделись и не созванивались, и вдруг оба
купили билеты на один фильм, на один сеанс; причём кино было из тех, что «я
такое не смотрю» — комедия про озабоченных школьников и грудастых
чирлидерш.
Попутчик
Полевого — который пониже — остановился в паре метров от них; другой же —
проскочил мимо, будто специально глядя в сторону — вы меня не видели, я
вас не знаю, — а возле подземного перехода свернул за киоск «Пресса»,
уже закрытый.
— Ты
как? — спросил Антон. — Вернулся или в гости?
Затем
спросил ещё что-то. И ещё что-то. И ещё…
— Ну
ладно, — сказал Полевой, когда из кафе вышла Вирник и встала рядом с
Полуднициным, — помчал я дальше, — он покачал головой, мол, что поделаешь:
дела, дела, дела. — Надо будет как-нибудь встретиться.
— Надо,
— не задумываясь, согласился Антон.
Полевой хлопнул
по плечу «товарища», который совсем уж беспардонно уставился на Аню, подмигнул
Полудницину: «Давай, пока», — и они побежали к переходу и киоску.
— Твой
брат? — спросила Вирник.
— Нет,
— удивился Антон. — С чего вдруг?
— Очень
похож. Не только внешне. Вы говорите как-то одинаково. Да и жесты…
Не
сговариваясь — он не уточнил, она не подсказала, — Вирник с Полуднициным
пошли в сторону площади Маяковского, туда же, куда Полевой и компания, только
гораздо медленней.
— Как
тепло, — Аня словно пощупала воздух рукой.
— Плут-апрель
— погоде не верь.
На зебре
их обогнали две женщины-милиционерши — серая форма, нашивки, заправленные в
ботинки брюки с красными кантами, широкие пояса, болтающиеся на них наручники и
дубинки.
Однажды в
троллейбус, в котором ехал Полудницин, набилась толпа девушек-курсанток. Многие
поснимали береты, и были видны подписи (маркером, внутри): «Лена», «Катя»,
«Даша».
— Развелось
последнее время девчонок, — сказала Аня, — что на таможне, что в патрульных.
— Социальная
программа. Улучшают демографию.
— В
смысле?
— Обычно
одиноким женщинам, да и не только одиноким, нужно сочинять какой-то повод,
чтобы подойти познакомиться с мужчиной. Не подскажете, как пройти; как
проехать; помогите открыть… А вот если женщина в форме — всё куда проще: понравился
мужчина, подошла — «Добрый вечер», — Полудницин приложил руку к голове — отдал
честь. — И тут же посмотрела документы: как зовут, где живёт, женат или нет,
есть ли дети…
(Энтропия)
«Спускаясь
по лестнице, я мысленно переиначивал пушкинский “Зимний вечер”: то “Память
мглою время кроет”, то “Нам соседка ямы роет”, то “Дядя Миша руки моет”, а то
и:
Даша Машу
матом кроет,
Трёхэтажные
крутя;
Маше матом
рот закроет
И хохочет
как дитя.
В голове
всегда полным-полно мыслей, которые никогда не произнесёшь вслух, да и любым
другим образом тоже — и не потому, что чего-то стесняешься или пугаешься. Эти
мысли, как билетик, что крутишь в руках, глядя на уныло-обычную улицу из
трамвая. Уважаемые пассажиры! Сохраняйте проездные билеты до конца поездки. Уважаемые
люди, сохраняйте мысли до конца жизни!
От Яниной
двери до подъездной — три пролёта. “Выкрути лампочку, и я возьму в
рот”. Раз, два, три, и деревянные двери, выкрашенные в показавшийся
противным коричнево-багровый цвет. Выбегать из подъезда приятней всего
семилетним. Так я делал, будучи первоклашкой — разбегался и нёсся, вытянув
вперёд руки, сквозь тёмную Вселенную — разбитые лампочки, как погасшие солнца —
мимо выползающих из тьмы чертей, минотавров, оборотней, мало ли кого ещё. И
почему-то “Страна багровых туч”.
Пружина
растянулась, а потом будто бы вцепилась двери в горло и потянула обратно:
“куда это ты собралась?” Карикатурные
“Ви-и-и-у…” и “Ба-бах!” Линии-контуры на белом фоне. Бумага или яркое солнце на
улице. “Бах!”, “Бум!”, “Хлоп!” Skid row, Софи Марсо и что-нибудь ещё. Crash, boom, bang.
Слепивший
глаза свет поднимался от земли к небу. Повзрослевшие детишки ехали в гости к
постаревшей маме. Там за окном была жутчайшая холодина — вот уж
стукнул, как говорится, морозец! И при этом яркое-яркое солнце. Сквозь
узоры на стекле и столбик термометра, который очень скоро станет показывать
какое-то невероятное — плюсовое — значение. Холод окружал со всех сторон,
о ноги тёрлась пушистая кошка. Весна? Лето? Осень? Зима?»
Забирая счёт,
официантка заметила на диванчике забытый Аней зонт — маленький, идеальный для
ридикюлей-ретикюлей, — взяла, проскочила к выходу, открыла дверь… Торопиться
было уже не обязательно — Вирник с Полуднициным ушли: их не было ни под
навесом, ни возле ступенек, ни среди проходящих мимо. Растаяли, как Лектор
в финале «Молчания ягнят».
«Сегодня
прям день подарков», — сказала девушка из-за стойки.
Глава 21
You can’t change the world, but you can change
the facts.
And when you change the facts, you change
points of view.
«Depeche Mode», «New dress»
Иногда
весну не замечаешь — словно пробегаешь сквозь неё: на календаре март
(«Мяу-март», — говорила Ларка-Синица), но зима продолжается, снег и не думает
таять; на Восьмое повсюду «С праздником весны» и «Милые женщины», и «С
праздником весны, милые женщины»; может даже выглянет солнце, но тут же —
пасмурно и ветер; по радио скажут: «Дождь на Акулину — будет хороша калина»;
а потом вдруг — лето, с первых дней мая — безоблачно и жарко; «У нас
очередь, — отвечают монтажники кондиционеров, — ближайшая установка на
следующей неделе».
Весна —
это апрель, который, как в поговорке, «не бывает ни холоднее марта, ни теплее
мая». Остановись, приглядись и увидишь. «Look deep into the April face», — пел
Крис Ри. Или украинская версия, на каком-то конкурсе: «Дивись, вже квiтень за
вiкном. Здається все чудовим сном». И припев: «О-о, чекаємо на лiто».
Полевой,
Колодезный и Межник шли вдоль витрин сетевых магазинов и фаст-фудов — в паре
кварталов от площади Маяковского. «Все бестселлеры в Лаксе», «Распродажа Nimmie
Amee в Веса-лэнде», «Бизнес-ланчи в Пастории». Реклама у перекрёстка: «Путник!
За поворотом дороги исполнятся все твои желания!»
Преподаватель
английского в институте Полевого называл слова вроде «magazine» и «paragraph»
ложными друзьями переводчика. Эти же вывески можно было назвать ложными
(лживыми?) навигаторами — скажет кто «Я на проспекте, возле паба “Антрено”,
через дорогу салон “Лисоград”», — а это и рядом с портом, и перед Аллеей Славы,
и там, где Металлургический.
(Энтропия)
«И снова
весна. Или затянувшаяся осень — тёплый ноябрь. Тот самый, 95-го года, когда я
зашёл после технаря — проехал полгорода — в гости к Вике. Мы познакомились
несколькими днями раньше, на концерте каких-то местных музыкантов. Местных знаменитостей?
Так? “Местностей”. Играли они что-то немногим отличавшееся от тех дворовых
песен. Похоже любой, даже только что взявший в руки гитару, только и думает про
то, как попортить репутацию своей знакомой (пассии?). Обиженно-подъездное “Маша
— шлюха”, только под музыку и с выражением. Благо хоть плата — чисто
символическая, да и деться тем вечером всё равно было некуда.
Знакомые,
которые затащили меня на это мероприятие, весьма спешно куда-то пропали — можно
сказать, растворились в толпе (приветы, необщие знакомые и какие-то заботы: “О!
Колян, идём…”), зато… Появилась Вика. Она казалась тут совершенно не к месту,
как Катя в ивановской компании в фильме “Курьер”. На каблуках Вика была
выше моих 183 сантиметров. “180 и выше”.
Я проводил
её домой. По дороге — к автобусной остановке, в автобусе, от автобуса до
подъезда — я всё говорил-говорил-говорил что-то. Как в той песенке, звучавшей
повсюду в 97-м: “И на ушко ей шептал дребедень я”.
Дверь
открыла её мама. Привычная сцена:
“Здравствуйте,
а Вика дома?”
“Она ещё в
институте”.
“А когда?”
— я не сообразил как лучше спросить: “вернётся”, “будет”, “придёт”.
“Часа
через полтора-два”.
Я кивнул
коротким аськовским “угу” или “ага”.
“Я бы вас
пустила, но…”
“Ничего
страшного. Зайду попозже”.
Её мама.
Та строгая красота, которую приобретают некоторые женские лица с возрастом. С
Викиной мамой мы хорошо накидаемся коньяком в новогоднюю ночь, но пока что…
“Можешь и
ты теперь с кем-то”, — сказала Яна.
…был тёплый
ноябрьский день, и я бродил по Викиному спальнику, что называется, вдоль и
поперёк — через аллейки и детские городки, скверики и дворы. Туда-сюда, будто
водил карандашом по карте. Туфли, джинсы, белая рубашка и пиджак, перекинутый
через плечо.
“Позвонить
Вике?” — подумал я.
Вообще-то,
наверное, как-то неправильно вот так вот — сразу — принимать какие-то
условия, тут же думать о реализации проекта. Хотя… затасканные “Кто виноват?” и
“Что делать?” Когда тебе говорят «можешь теперь и ты» — о чём стоит думать: о
виноватых или про «делать»? Однако, даже если «что делать», то должно ли
действие быть их — виноватовским? Мол, предложение «загулять» — хорошее
предложение, как бы оно ни прозвучало. И т. д. и т. п.
“Отношения”
и “на стороне”, “ты” и “другой” — странные противопоставления. Даже в те —
девятнадцатилетние секунды — разное, но уж точно не из серии “да” и “нет”.
Эволюция:
“Можешь и ты теперь с кем-то”, “Если хочешь, можешь и ты теперь с кем-то”,
“Глупо так предлагать, но если хочешь, можешь и ты теперь с кем-то”.
Яна
говорила не мне, но отреагировать должен был я. В любом случае — в её комнате
были только мы вдвоём, вернее — мы порознь. Правильней сказать не “я и она”, а
“я, она”. “Я, робот”, “Я, легенда”.
Янкина
фотография — именно в тот момент. Какой-нибудь сайт и комментарий, к
примеру, дубовейший, как и положено “комментам”: “гыгыгы. я с ней спал”. Два
наблюдателя — я-четырнадцатилетний и я-двадцатипятилетний.
И вдруг
Янка показалась мне во всём — внешности, голосе, жестах — копией Тани. Даже
глаза изменили цвет, посветлели, став Таниными.
Пока я
спускался — три жалких пролёта, — моя одежда успела поменяться раз пять.
Эшуорф —
странное название. Будто бы кто-то просто постучал по клавишам. Влаокш,
узаоат…
Кстати,
первая эсэмэска, которую я отправил со своей “Sony Ericsson” была:
“Ты где?”»
Полевой
вытянул из пачки сигарету, хлопнул по карману, где носил зажигалку… и тут же
вспомнил, что она осталась в «Свинье». Ну да… Город прошлого и люди из прошлого
— никаких призраков и зомби, живые — и Ксюша-Чайка, и этот-с-ней, и
Полудницин.
Кто-то говорил, что люди возвращаются в города, из которых ко-гда-то
уехали, по двум причинам: первая — чтобы вспомнить; вторая — чтобы забыть; а
чаще и то, и другое — вспомнить и забыть; вспомнить, что забыть.
Однажды Ларка-Синица взяла у Полевого послушать «Океан Ельзи», тот альбом, где
«Голос твiй» и «Там, де нас нема», — сказала, что когда-то
слушала его с утра до вечера, и эта музыка будто впитала в себя то время:
«Теперь услышу какую-нибудь песню и словно проваливаюсь в ту весну… а обычно
хочется просто вспомнить, и то не все-гда…. так что — попробую наполнить
“Океан” сегодняшним днём».
Можно было
поспрашивать «огонёк» у прохожих, но курящих Полевой поблизости не заметил. Да
и вообще — даже прикури он сейчас — минут через двадцать-тридцать всё
равно придётся ловить нового.
— Чего
не закуриваешь? — спросил Межник. — Зажигалку потерял?
— Двадцать
один — двадцать восемь!.. Забыл в
кафе.
— Ну
да, ну да, — Межник прищурил глаза и закивал головой. И тут же показал
рукой через дорогу. — Идёмте к киоску, я заодно себе жвачку куплю.
— Аж
туда? — спросил Колодезный. Будто ему предложили переплыть Днепр.
— Хочешь
— здесь подожди.
Полевой
удивился — весь день они куда-то спешили, с места на место (пешком, на
машинах), а тут вдруг пять метров — и конец света.
— Помчали,
— сказал ему Межник, — пока зелёный.
На
светофоре, в правом ряду, стоял одинокий минивэн — сцена из триллера: пустая
дорога, l’heure bleue — киношная ночь; красный свет и остановившаяся машина… В
такой момент обычно что-то происходит. Или не происходит, но настораживает.
Межник
почему-то побежал, Полевой — за ним. Раз-два, перепрыгивая полоску за полоской.
Как и когда-то, такими же вечерами — весенними, летними, —
старшеклассником или первокурсником: встречался с подругами-друзьями, и они
шатались по городу, заходили к кому-то, спускались на набережную, к пляжу
— и всегда торопились; не потому что опаздывали (времени было тогда, как
запасов у белки в начале зимы) — просто постоянно хотелось чего-то ещё,
ещё, ещё…
«Лет до
двадцати, а то и двадцати пяти, — говорил отцовский друг, — ты словно
накапливаешь воспоминания, без разбору — хорошие, плохие — хватаешь одно за
одним, набиваешь ими мешок. А потом начинаешь доставать из мешка,
соображать, куда бы их приспособить».
Или просто
таскаешь мешок за собой, подумал Полевой.
Остановившись
у киоска, Межник стал смотреть, чем торгуют в «колониальной лавке», —
вроде как задумался, нужна ему жвачка или нет, или же решил пропустить Полевого
вперёд — давай, покупай, ты ж тут прикурить не можешь.
— Зажигалку,
— сказал Полевой в окошко, — что-нибудь не самое дешевое.
— Такая
пойдёт? — женщина показала плоскую блестящую, на которой «крикетовским» шрифтом
было написано «Charlie Black’s». — За два пятьдесят?
— Да,
вполне.
Женщина
чиркнула зажигалкой (зажечь получилось лишь с третьего раза — «с Честером лучше
не спорить»), взяла деньги, отсчитала сдачу.
Светофоры
переключились, но минивэн почему-то так и остался стоять перед зеброй —
заведённый, со светящимися фарами. Колодезный держался за перила и что-то
объяснял кому-то, спрятавшемуся за машиной. Или даже оправдывался в чём-то.
Полевой
повёл бровями — что за двадцать восемь — тридцать шесть? —
отошёл от киоска в сторону, успев перебрать варианты в мыслях:
«подсказывал водителю, как куда-то проехать», «пешеходу — как пройти»,
«или прицепился какой-нибудь придурок», — а через секунду увидел, что ошибся.
Рядом с Колодезным стояли две женщины в милицейской форме — women in
uniform, sometimes they look so cold, — одна пролистывала блокнот, другая
что-то спрашивала.
Вариант III
По звонку
все повскакивали с мест. Саныч всё-таки не Шматуха, не станет стучать рукой по
столу, кричать, что «звонок — это для учителя», «сядьте на места», «урок
закончится, когда я об этом скажу». Мгновение — и семиклассники повыбегали в
коридор, толкаясь, рассказывая, или скорее — выкрикивая что-то друг другу;
Рощин громко свистнул.
Ваесолис и
не заметил, что одна ученица осталась в классе, не услышал, как подошла, даже
вздрогнул, когда она заговорила.
— Александр
Александрович, — спросила Воронина, — почему не треугольник?
— Ну
как же! — Саныч подошёл к доске, взял мел. — Вот смотри, — он нарисовал
три точки, подписал их: «A», «B», «C». — Допустим, А — это Яна; B —
Коля; C — Миша… Или другие имена?
— Нет-нет,
пусть будут.
— Так
вот, у Яны роман с Колей, — Ваесолис соединил точки «A» и «B», — и
роман с Мишей, — он провёл линию между «A» и «C».
Получается угол. А чтобы вышел треугольник, надо, чтоб и у Миши с Колей был
роман…
— Что
за ступор? Что за столбняк? — лицо жующего жвачку Межника закрыло и минивэн, и
Колодезного с милиционершами.
— Сам
глянь, — тихо сказал Полевой.
Межник
покосился в сторону Колодезного и тут же повернулся обратно.
— Наш
друг, — он причмокнул губами, — дипломированный спец по тёлкам, так что — всё в
норме. Обе дадут, прям здесь… Ты ж хотел курить? — Межник заговорил громче. —
Стоим, курим. И не надо туда пялиться… Разберутся. У него ничего при себе нет…
— А
деньги?
— А что деньги? Получил зарплату, долг забрал… Не такие и
бабки. Тем более, мужиков обыскивать могут только
мужики-милиционеры.
Полевой
покрутил в пальцах сигарету — и так уже помятую, похожую на самокрутку. Затем
всё-таки решил прикурить. Ему было как-то неуютно, и даже не из-за патрульных.
Полевой почувствовал вдруг, что будто бы заигрался, что тот он, который стоит
здесь и сейчас, — ненастоящий.
— Зачем
тебе это? — спросил Межник.
— Что
значит — это?
— Приключение?
Работа? То, зачем мы здесь.
— Заплатили
деньги, — Полевой непроизвольно положил руку на карман джинсов — повторил
типичную ошибку «молодых и зелёных».
— Да
ладно! Деньги — скорее оправдание.
— А
зачем ещё? Сам же доказывал полдня, что деньги — это всё.
— Есть
и другие причины. У каждого из нас. Ему вот, например, — Межник показал большим
пальцем себе за спину, — нужна смелость, как льву в той сказке… Кстати, — он
посмотрел прямо в глаза, — что тебе в конверте написали?
Полевому
не понравился тон разговора — этот напор, вопросы, — будто сейчас он, а не
Колодезный общался с милицией. Кто? где? откуда? почему?
— Тридцать
шесть — сорок пять, — сказал Полевой. — Ты мне лучше вот что объясни: зачем нас
собрали так рано? Зачем была нужна вся эта беготня по городу?
— Так
и не понял?
— Нет…
Заплатили не аванс, а целиком. Мы ведь ещё утром могли разбежаться кто куда, —
Полевой выбросил окурок и как бы невзначай глянул через плечо Межника: уже не
было ни милиционерш, ни минивэна. — О! От Колодезного отцепились.
— Идём
тогда, а то он, наверное, весь там распереживался.
И они
неспешно — в этот раз не побежали, — прогуливаясь, зашагали к зебре, по зебре.
Уже совсем
стемнело. Фонари — только что, на фоне синего неба сверкающие — теперь просто
светили.
Полевой
почему-то вдруг вспомнил Галю-Галку и её «Я постоянно — с каждым новым
партнёром — вроде как переоткрывала секс. С тобой тоже». А затем
Викулю-Снегирь: «Прошлое, как кирпичики, из которых ты вновь и вновь собираешь
себя. Всякий раз, как знакомишься с кем-то, ты заново пересказываешь свои
истории — можешь прикинуться таким, или таким, или таким. Построить новый дом
из тех же кубиков».
Глядя
на мелькающие под ногами белые полоски, Полевой подумал, что обязательно
наступит момент, когда будет лень пересказывать истории — они станут просто
анкетными данными — пресными, невыразительными. Так ведь уже было, правда, не
со всеми историями, а с одной — сперва Полевой рассказал про
«несанкционированные пожарные учения» Ксюше-Чайке — с кучей подробностей:
заехал в гости к общаговским одногруппникам, у кого-то был день рождения, на
верхних этажах — выше шестого — никто не жил, зачем-то поднялись туда, нашли
пару огнетушителей, подожгли какой-то ящик, потушили, и тут выясняется, что
огнетушители хрен выключишь — мы наигрались, да и оставили их в расширителе;
наутро залило пеной два этажа, начался кипеж — коменда была уверена, что это
наши сделали — давно на них зуб точила за всякое хулиганство; но в тот же день
на седьмом нашли троих «нелегалов» — студентов, которых выгнали из общаги индустриального
— и они натихаря поселились в нашей, залазили поздним вечером через балконы:
выше третьего решёток не стояло, ранним утром так же сбегали; на них эти
«учения» и повесили. Через день Полевой рассказал эту же историю
Викуле-Снегирь, тоже с подробностями, но уже без дня рождения и поджога; потом
— Гале-Галке — ещё короче, минус нелегалы, минус кипеж с комендой; а ещё через
день Ларке-Синице, совсем сжато: «Один раз дурачились с огнетушителями и не
смогли их выключить, залили в итоге два этажа».
Всякий раз на прощанье она советовала что-то странное. Вот и сейчас
сказала ему: «Ты, главное, музыку не слушай, когда ездишь в метро», — с
серьёзным видом, будто это действительно было главным, будто от этого зависела его жизнь или здоровье. Никак не меньше.
— Прикиньте!
— радостно выпалил Колодезный. — Встретил только что одноклассницу — Воронину.
Так она в милиции, улицы патрулирует! Никогда бы не поверил!
Армия меня
— без знаков отличий — в штатском или форме с сорванными погонами, с
оружием и без — предатели, герои, беглецы. Армия меня — не то чтобы бесцельна —
только цель у каждого своя. Как сделать множественное число единственным?
Полевой
чуть отстал от Колодезного с Межником — на пару шагов — и вытащил из кармана
пустой конверт. Посмотрел с одной стороны, с другой — чистый, без надписей,
даже о фирме-изготовителе ни слова, хотя вроде и не самодельный. Тут же
заглянул внутрь… «Ого, — удивился Полевой, — как я раньше не заметил —
когда пересчитывал деньги, вынимал их». От руки, старательным почерком, как
пишут (или писали) в удостоверениях и членских билетах: «Бездомный»… Он скомкал
конверт и бросил себе под ноги.
Чьё-то
определение: «Дом — это место, где ты можешь быть слабым». А ещё, подумал
Полевой, место, где тебе не нужно всякий раз пересказывать истории и собирать
себя заново.
Сколько их
было, Полевых? Спаянных, склеенных, сложенных из одних и тех же деталей в
кого-то нового (новенького, как во всех этих школах и классах, которые Полевой
менял)? Хотя, в общем, не очень-то и разных — оттенки, полутона. Ксюша-Чайка:
«А ты смешной»; Ларка-Синица: «А ты забавный»; Викуля-Снегирь: «А ты весёлый»;
Галя-Галка: «С чувством юмора — порядок». И всё же даже с этими девушками
Полевые отличались один от другого — чем-то едва заметным, что могло бы стать
существенным, если бы одна из них стала единственной для него. Язва — с
Галей-Галкой; домашний — с Ксюшей-Чайкой… Вот только был бы этот Полевой
настоящим?
Однажды в институте заболела их философичка, и философию, одну пару, им
читал проректор. Кроме этой лекции Полевой, пожалуй, ничего из курса и не
запомнил. Темой был «Кордоцентризм Памфила Юркевича», но рассказывал проректор
не только о нём — говорил об особенностях украинской философии, про то, чем было
«сердце» для Сковороды, Шевченко, Кулиша, Гоголя, об отличительных чертах
украинского этноса — интроверсии, эгоцентризме, о том, что для украинца чувства
и эмоции всегда были выше разума, а семья значимей, чем государство (в отличие,
заметил проректор, от русских, для которых держава всё же — важнее, первичней),
о том, как местность, ландшафт, мать-природа формируют мировоззрение целой
нации… Слушая, Полевой представлял степь — зелёную с проседью, тянущуюся до
самого горизонта; глядящую в ответ; спокойную, но всё-таки с какой-то
червоточиной — чем-то пугающим (как в глубинах «августиновской» памяти), чем-то
странным (как огоньки у Межника-охранника); и ведь именно через эти степи мчали
когда-то татаро-монгольские орды — кочевники, бездомные (по телевизору как-то
была передача про советских строителей в Улан-Баторе — вспоминали, что монголы
очень долго не хотели селиться в новые многоэтажки — ставили во дворах юрты — а
квартиры использовали в лучшем случае в качестве кладовок).
Именно
сердце, сказал проректор, позволяет человеку отличить истинное от ложного.
Сердце содержит образы всего необходимого человеку для реализации своего
предназначения и в конечном итоге — счастья; в первую очередь — образ дома,
того места на земле, что отведено именно этому человеку, того места, где он
единственно может стать счастливым. Идущий дорогой сердца не ищет доводов в пользу
чего-то и доказательств, а просто сравнивает априорно хранящийся в сердце образ
с тем, с чем сталкивается во внешнем мире, — и легко находит нужную тропинку.
Так вот
что мне нужно, подумал Полевой, сердце? Как Железному Дровосеку?
«И Гудвин,
и Оз, — читал лектор совсем недавно, — настаивали на том, что мозги, сердце,
храбрость нельзя получить просто так, их нужно заслужить — отправиться в страну
Мигунов и освободить её жителей от злой волшебницы. А вот методы предлагались
разные: у Волкова — лишить волшебных сил, заключить в темницу,
прогнать; в то время как у Баума — однозначное — убить, убить, убить…»
Мимо
проскочила парочка в ярких спортивных костюмах. Полудницин и его девушка — та,
что вышла из кафе… Стоп, сказал сам себе Полевой. Не могли же они так быстро
зайти куда-то переодеться? Прошло-то всего ничего. Да и причёска у Полудницина
стала покороче — совсем спортивной: бокс-полубокс; а у девушки теперь
вьющиеся волосы, собранные в хвост. Не могли же они ещё и в парикмахерскую
успеть? Вот только лица — их, точно… Один двойник — ещё куда ни шло, но двое —
как в каком-то фильме — это слишком.
— Коля!
— сказала девушка, вцепившись в «полудницина» — хотела, чтобы он остановился.
— Оля,
хватит! — проворчал парень и скинул её руку.
«Коля-Оля,
— удивился Полевой, — что за фигня?»
Перед
железнодорожными кассами, почти перекрыв один из входов, стоял киоск с
мороженым. Летом 88-го или 89-го (точно не в 90-м — Полевые ещё не
переехали) на этом месте возник «батискаф», в котором готовили шаурму. Полевой
уже не помнил, называли её то-гда шаурмой-шавермой или как-нибудь иначе, но
готовили так же: нанизывали мясо на вертикальный вертел, срезали (соскабливали)
по кругу широким ножом — а вместо лаваша или питы использовалась обычная булка.
Смуглые повар и продавец — скорей всего, студенты мединститута — в другие
здешние вузы иностранцы не поступали.
Бизнес не
пошёл — и не потому что цены были заоблачными, или шаурма — несъедобной; просто
в то время у нас ещё не сложилась культура фаст-фудов: люди покупали шаурму, но
кушать шли домой — а дома она воспринималась уже как одноразовая экзотика
— попробовали и хватит («Можно самим пожарить мяса, — сказал отец Полевого, — и
поесть с хлебом»). Удобства же вроде «перекусил на ходу» были не очень-то и
нужными. И вообще, есть на улице — неприлично.
Посёлок
назывался Щекотуны, но все — в том числе и тамошние жители — говорили «Вторые
Щекотуны» или «Щекотуны-2». Из-за дорожного указателя — обычного, сине-белого
со стрелкой. Конечно, двойка на нём означала, что от поворота до посёлка два
километра, но это никого не смущало, как не смущало и отсутствие каких-нибудь
Щекотунов-1 или просто Щекотунов. Странно также, что к другим посёлкам-указателям
цифры не приклеились: Когидиновка не стала третьей, а Песочный — ноль-восьмым.
Колодезный,
Межник и Полевой остановились у фонтана. Было тихо и безлюдно: пустые лавочки —
даже те, возле деревьев, над которыми нависали ветки, — на тех лавочках всегда
кто-нибудь сидел: не юные любовники, так наркоманы.
— Что-то
людей нету, — сказал Полевой и встал на бортик фонтана.
— Оно
и к лучшему, — заметил Колодезный.
Вокруг был
мёртвый город, ещё не успевший «остыть», — без пульса, но пока и без трупных
пятен. Ни пожар и ни наводнение, ни вирус и ни война; скорее — отставший во
времени мир с безвкусной колой и жрущими прошлое лангольерами.
— А вот и наш Великий и Ужасный, — Межник показал пальцем в сторону аллеи — на высокого мужчину в
пальто, едва заметного отсюда.
Глава 22
Если увидишь человека с распоротым животом, не спеши
его жалеть — сначала повидай того, кто его убил.
Сомалийская пословица
При виде бабочки или мотылька до сих пор
часто говорят: «Вот чья-то душа летает».
Елена Левкиевская, «Мифы русского народа»
Колодезный
ожидал увидеть какие-нибудь стилеты в брезентовом свёртке, или кинжалы с
изогнутыми клинками, или в крайнем случае армейские ножи, но никак не
«бабочки». Одно время в их классе была поголовная мода на такие — каждый второй
таскал с собой нож-бабочку, чтобы постоянно крутить им, как в кино. Ни о каком
искусстве речь не шла — все разучивали лишь один трюк, самый простой: откинул
ручку, прокрутил, захлопнул ручку — нож открыт; и тоже самое ещё раз — нож
закрыт. «Бабочки» покупали в обычных киосках — дешёвые китайские поделки,
с тупыми лезвиями — даже карандаш не заточишь, зато и не порежешься… Месяца
через полтора эту моду вытеснила новая — резиновые эспандеры.
Wicker Park: Original Motion Picture
Score. Composed by Cliff Martinez.
— Ты первый, — сказал Межник и протянул Колодезному нож-бабочку. — Я
буду вторым. А ты, — он вручил нож Полевому, — последний.
«Бабочка»
была тяжелее тех школьных — Колодезный сразу почувствовал, что это — оружие,
что-то настоящее — не просто игрушка, с которой можно баловаться на переменах.
Холодные рукоятки, и лезвие наверняка острое-острое. Аж мурашки по спине
пробежали. Всё становилось реальным, однозначным, как машина, выехавшая из
тумана, — только что невнятное пятно, большое, казавшееся джипом или
грузовичком, и вдруг — синяя копейка с дачником за рулём.
До
последнего момента Колодезный надеялся, что будет не участ-ником, а
соучастником — свидетелем, а не исполнителем; или постоит на стрёме —
рассказывал же один, как им платили лишь за то, что они маячили на фоне чьих-то
стрелок-разборок, создавали видимость толпы… И ладно б только это, так ещё и…
Быть первым Колодезному совсем не хотелось.
— Почему
я? — спросил он. Слишком тихо и словно куда-то в сторону.
Полевой
столкнул большим пальцем защёлку на рукоятке и стал вращать ножом — не
открывал-закрывал, а просто крутил туда-сюда — будто хотел придумать
какой-то новый трюк.
— Вот,
блин, танцор с саблями, — усмехнулся Межник. — Ты ещё жонглировать начни.
И тут
Колодезный сообразил, что первым быть куда лучше, чем вторым или третьим. В той
же корриде разогревающие быка в самом начале (пикадоры или как их там) почти не
рискуют в сравнении с теми, кто дразнят после них — уже злого и разгорячённого,
и, само собой, бык не поднимет их на рога и не затопчет, как матадора в третьей
терции. Меньше славы (в случае с этим мужиком — совсем ненужной), но меньше и
ответственности. Даже если Колодезный сделает что-то не так — промахнётся,
ударит слабо, — Межник с Полевым всё исправят. Или, подумал он, стоит
специально промазать, сделать вид, что хотел, но не вышло?
1. Following Daniel
— Никто
никого не ждёт, — сказал Межник, — сразу же разбегаемся. Без слезливых
прощаний. Ножи выбросите где-нибудь во дворах. Пошли, — он легонько подтолкнул
Колодезного вперёд, — я за тобой, — затем повернулся к Полевому: — И ты не
отставай.
2. The Compact
Под
подошвой что-то хрустнуло. Пластмасса или стекло — точно не ветка. Полевой
глянул под ноги и увидел, что наступил на пудреницу — маленькая чёрная
коробочка с сердечком раскололась на части. Рядом валялись стёклышки и рыжий
спонж.
Время
вдруг замерло, затем ускорилось, снова замерло. Как во сне. Воздух показался
плотным и вязким — Полевой будто не вдыхал его, а глотал. Свет фонарей то
накатывал — слепил июльским солнцем, — то тускнел.
Мгновение
— и они прошли аллею. Высокий мужчина был
совсем рядом, стоял к ним спиной, даже не обернулся на приближаю-щиеся шаги.
Колодезный
испугался, что всё окажется злой шуткой: Межник с Полевым (ну и ещё пара
человек) просто развели его, придумали весь этот аттракцион с конвертами,
конторой, поездками по городу, а откажись он бить первым, видимо, у них
был план, как его уговорить, сейчас он ударит мужика ножом, а они отойдут в
сторонку, убийца — он, они — не при делах.
Однажды
после школы Колодезный с пацанами гулял по набережной и кто-то предложил, а
давайте прыгнем в реку с причала, прямо в одежде. «Хотите, — сказал Колодезный,
— прыгайте, я не буду». «Все так все», — не согласились пацаны. Долго
отпираться от толпы у Колодезного не вышло, тем более пацаны настаивали: «Чё ты
ломаешься?», «Ты чё, не с нами?», «Ща в рыло дам».
Они
выстроились в ряд на краю причала — плечом к плечу, как на физ-ре. «На счёт
три», — сказал один из пацанов и начал считать. Раз, два… А на «три» — все
сделали вид, что прыгают: взмахнули руками, кто-то наклонился вперёд, кто-то
присел… А Колодезный прыгнул. В туфлях, в школьной форме… Пацаны
покатились со смеху, ржали, показывали на него пальцами. «Дебил, — кричали они.
— Поверил, дурачок!»
И тут нож
будто ожил — потянул за собой руку Колодезного, — проткнул пальто, рубашку и
вонзился мужчине в бок. Мужчина пошатнулся, но удержался на ногах — молча,
словно был манекеном. Через секунду — так и не поняв, сделал ли это он, или
кто-то вместо него — Колодезный отскочил в сторону; заметил боковым зрением,
как Межник бьёт ножом мужчину в шею, и побежал через дорогу.
3. What Size Shoe?
— А
ещё, — сказала Аня, — я люблю гулять в порту.
Они
свернули с проспекта, прошли через один двор, другой. «Нам сюда», «здесь сюда»,
«теперь сюда», — говорила Вирник.
«Я тоже
люблю порт», — чуть было не ответил Антон. Так часто делал его отец — когда
слушал и не слушал, как чаттер-бот: выхватывал какое-нибудь слово и, не задумываясь,
комментировал: «летом всегда хорошо», «без денег никуда»,
«ясен-красен, бывает», либо просто кивал: ага, ага, ага. Или один
знакомый-зануда, который считал, что если хочешь кому-то понравиться, надо
обязательно поддакивать.
Перед
пятиэтажкой на улице Правды была вырыта траншея. Метра полтора шириной. Сверху лежал мостик — деревянный поддон —
обычный, магазинно-складской, с почерневшими досками. На дне траншеи можно было
разглядеть облепленные землёй трубы и брошенные кем-то пластиковые бутылки и
жестяные банки.
— Блин,
— сказала Аня, — каждую весну перекапывают. Клад ищут, что ли? Фиг
пройдёшь, — и тут же, будто требовались доказательства, споткнулась.
— Ай! — Она схватилась за руку Полудницина. Затем опёрлась о его плечо, глянула
на каблук. — Так, вроде без жертв.
На туфлях
были маленькие бантики — почти незаметные, чёрные, как и сами туфли. Антон
снова вспомнил волковского «Волшебника» — Элли и её серебряные башмачки
(на картинках тоже с бантиками) — стукни каблуком о каблук и перенесёшься куда
захочешь. А вот Дороти — foolproof — надо было стучать
три раза.
4. Sorry
«Вот и
всё», — подумал Полевой, когда мужчина упал на колени.
Кровь
хлынула из шеи. Не фонтаном, как в самурайских фильмах, но всё же достаточно
резво. Вдобавок она была тёмной-тёмной, что только усиливало эффект бутафории,
киношности.
Межник
шагнул в сторону. Сложил нож — не выделываясь, двумя руками — и посмотрел на
Полевого. Ну, будто спрашивал Межник, чего ты ждёшь?
Надо было
просто сделать то, что весь день прокручивалось в голове, то, что вроде
как случилось ещё утром, когда взял деньги, когда попрощался и вышел. Хотя,
наверное, в этом и пряталась причина нерешительности, ведь Полевой уже убил
мужчину, пусть и мысленно, а второй раз — что прыгать с парашюта, что
рвать зуб под новокаином — куда страшнее первого. Во второй раз ты не новичок,
а значит, может и не повезти.
Глянув на
Межника, никуда не убежавшего (что он хочет увидеть — что я не сдрейфил? или
этот не выжил?), Полевой размахнулся и ударил мужчину ножом.
5. Finally, You Two Meet
Сразу за
траншеей на тротуаре белой краской было написано: «КАТЯ МОЛЮ ПРОСТИ».
— О!
— сказал Антон. — Катя Мо́лю Про́сти!
— Чего?
— не поняла Аня.
— Как
же! Актриса. Родная сестра Наташи Грегсон Вагнер.
— Да
ну тебя! — Вирник хлопнула Полудницина по ладони.
Из
мусорного бака торчали стебли с шипами — дюжина, а то и больше. Лепестки
же — спасибо ветру и дождю — разлетелись по дороге, клумбам с едва пробившейся
травой, налипли на стёкла машин. Снова несчастная любовь? Или отжили своё?
Освободили вазу для свежих?
Антон
вспомнил, как однажды мама попросила его навести порядок в тетрадках-бумажках:
«Давай разгребись на полках, а то уже учебники складывать некуда. Зачем тебе
столько макулатуры? Как дедушка стал, скоро будет комната хуже его гаража. Ещё
один плюшкин». За вечер Антоша собрал несколько пачек ненужных тетрадок
и листиков с рисунками, старых журналов, каких-то коробок, а наутро вынес
всё это на мусорку. Баки были забиты доверху, и Полудницин сложил свой хлам
рядом, а после обеда, когда возвращался со школы, увидел, что все бумажки
раскидало ветром по двору. Забракованные мысли и картинки, за которые
стыдно даже перед самим собой, не то что перед посторонними… Полудницин чуть
было не бросился их собирать, но вовремя передумал. «Антон, глянь, —
сосед-третьеклашка показал на тетрадный листик, — кто-то понаписывал, что Ленка
— дура, и раскидал тут везде».
— Пришли,
— сказала Аня. — Мой подъезд.
Такой же,
как и все в этом районе — три ступеньки, перила (совсем низкие — непонятно, для
кого), лампочка под козырьком и ржавая табличка, на которой уже и не разберёшь
номер.
6. Will I See You?
На
нападавших Горизонт так и не посмотрел. Их шаги за спиной становились всё тише
— у одного быстрые и чёткие, будто кто-то командовал: «левой, левой, раз-два-три»;
у другого — нервные, сбивающиеся, постоянно хлюпающие по лужам. В разные
стороны, утопая в этой странной беззвучной ночи.
Горизонт
повалился на асфальт, разбил себе нос и подбородок. Он лежал, как брошенная
тряпичная кукла — руки вдоль тела, лицом вниз, ноги на ширине плеч. Или совсем
уж перебравший алкаш: «…и тут пол — бах и поднялся! — так и пришлось спать
стоя».
Чуть
собравшись с силами, Горизонт подтянул руку, согнул в локте, приподнялся,
повернулся на бок, качнулся пару раз и плюхнулся на спину. На его лице не
отразилось никаких эмоций — ни страха, ни отчаянья, ни злости, ни боли.
Вдруг из
кармана рубашки — измазанной грязью и кровью — показались тонкие усики, затем
голова с бусинками-глазами, мохнатые лапки, тёмно-вишнёвые крылья. В ту секунду,
когда бабочка вылезла целиком, сердце Горизонта остановилось.
7. Hello, Who’s This?
Нож Межник
бросил в щель канализационной решётки, прошёл до улицы Мира и свернул к
проспекту. Было ощущение чего-то не сделанного, но не привычного-рабочего — обещал
и не сделал — или что-то должен, но забыл, а какое-то другое — сам этот день,
логика событий требовали какого-то продолжения-окончания или просто — чего-то
ещё.
На
собрании очередных харизматов к Межнику, уже на выходе из ДК, подбежала
женщина, показала на него пальцем и стала кричать: «Иди, светись, неси людям
слово», — и тут же тихо добавила: «Брось каким-нибудь нищим мелочь». Никому
никакой милостыни Межник не подал, да и вообще посчитал женщину придурочной
истеричкой, как и всё их собрание, но вот почему-то ощущение незавершённости
осталось, тот воскресный вечер будто не закончился — и на следующее утро, и
через день, — тянулся и тянулся, пока в четверг Межник не поехал за город, к
дяде.
Так
что́ — сейчас бросить мелочь какому-нибудь бомжу? Хотя уже поздно — в
такое время не попрошайничают, разве что алкашня у магазинов.
А ещё
Межник спросил сам себя, почему он не посмотрел в лицо тому мужчине? Боялся
узнать? Морщины на шее, волосы
с проседью — точно за пятьдесят. Решил, пусть будет кто угодно: сегодня
думай, что — тот, завтра — другой?
На
парковке перед гастрономом — «таксистском» месте — не было ни одной машины.
«Бля», —
Межник плюнул под ноги и пошёл ловить попутку или маршрутку. Встал возле знака,
в шаге от остановки, вытянул руку.
— Молодой
человек, — позвал хриплый голос.
Межник
покосился по сторонам, но никого не увидел — пустая улица, пустая площадка
перед магазином. И всё же — показаться не могло — обращались именно к нему.
— Молодой
человек, — повторил голос чуть громче.
И тут
Межник заметил, что на остановке, за полупрозрачной стенкой кто-то есть.
Подошёл, посмотрел. На земле, между лавочками, сидел пожилой мужчина — вполне
прилично одетый: в костюме, белой рубашке, при галстуке — перекрученном,
больше похожем на петлю у сбежавшего висельника; выпивший, а точнее — пьяный в
стельку. Рядом валялся кожаный дипломат.
Межник
протянул мужчине руку. Тот сразу же вцепился и повис на ней — будто хотел не
встать, а повалить Межника на себя.
— Мы
с кафедрой информатики… отмечали, — сказал мужчина. — День рождения.
— Ваш?
— Межник понял, что не сможет поднять его за руку, присел, взял под мышки и
усадил на лавку, как ребёнка. Только весил «ребёнок» многовато.
— Не…
У лаборантки… с кафедры… ихней.
— Ехать-то
куда?
— На
Метлинский, — ответил мужчина. Неожиданно бодро. — Панаса Мирного, дом возле
пустыря… — Он громко икнул и снова пьяно замямлил. — Я вообще за рулём… Ну куда
мне за руль… Думал, такси… Обычно здесь… стоят… А тут… куда-то все делись.
— Сейчас
чего-нибудь поймаем. Вы, к слову, кто в институте?
— Проректор,
— мужчина выпрямился, будто позировал перед фотографом.
— Проректор,
— негромко повторил Межник и улыбнулся. — Хулиган.
Третья или
четвёртая машина остановилась.
— На
Метлинский, — сказал Межник. — Панаса Мирного. — Кивнул в сторону мужчины: —
Его.
— Совсем
бухой? — насторожился водитель. — Не облюёт мне здесь всё?
— Не
бойся, нормально.
Межник
поднял дипломат, помог проректору встать, отвёл к машине, посадил на переднее
сиденье, пристегнул.
— Двадцатку
будет стоить, — сказал водитель, поглядывая то на Межника, то на пассажира. —
Его там хоть встречают?
— Думаю,
нет.
— Тогда
тридцать. Мне ещё волочь его до подъезда. Или даже до квартиры.
— Не
вопрос, — Межник отсчитал деньги, протянул водителю и хлопнул дверью. —
Удачи!
8. My Dad’s Famous Potatoes
Полевому
вдруг показалось, что он бежит не через дворы, а вдоль них. Фасады,
кирпичные пристройки, сараи, деревья без листьев, какие-то ржавые ворота,
заборчики-ограды, клумбы, качели — всё выглядело фотографиями, чем-то плоским,
два-дэ. Как на выставке — видишь, улавливаешь настроение (если художник не
халтурщик), но протяни руку и прикоснёшься к стеклу.
Совсем
недавно это был его город, а теперь — не его, а того, когда-то-Полевого. Как и
весна, этот апрель — тоже принадлежали тому-Полевому; как и лето, которое очень
скоро (город всё же — летний, с детства и навсегда).
Полевой
почувствовал, что для него город закончился, что теперь — сколько ни приезжай,
сколько ни ходи по улочкам, пляжам и паркам, сколько ни встречайся с
друзьями-одноклассниками — город всё равно останется набором открыток.
Что-то
умерло — и внутри, и снаружи, — но в тот же миг что-то и родилось. Его
весна, его весенний город — не может быть и когда-нибудь,
а прямо сейчас, только не здесь. Как купленная в интернет-магазине книга,
оплаченная, твоя — осталось лишь дождаться курьера.
…взять
билет и доехать…
Под одним
из фонарей Полевой остановился. Глянул на руки — повернул их так, так, ладони,
пальцы. Вроде чисто. Затем осмотрел белую рубашку — вырядился, блин! —
но тоже ничего не заметил. Было бы совсем нехорошо выйти на люди заляпанным
кровью.
Полевой
всё ещё тяжело дышал после пробежки. На каком-то форуме он читал про
дзэн-дыхание, нужно было мысленно считать: раз — вдох, два — выдох, три —
вдох, четыре — выдох. И так до десяти, а затем — обратно, к единице. Ноль,
подумал Полевой и постарался глубоко вдохнуть, один — выдохнул, три — вдохнул,
шесть — выдохнул, десять — вдохнул, пятнадцать — выдохнул. Почему-то считал
только по нарастающей, обратно — не хотелось.
Через
минуту Полевой прикурил сигарету и зашагал к арке. А потом вытащил
телефон, зашёл в сообщения, выбрал «все» и нажал удалить. «1 из 1081», —
появилось на экране. «2 из 1081», «3 из 1081», «4 из 1081»… Он нёс телефон
в руке, время от времени поглядывая на него.
Уже на
вокзале Полевой нащупал в кармане брелок, заклёпку, жетон. И выбросил в урну.
9. I Am Not What I Am
Проходя
мимо парковки, Колодезный подумал, что весной сложно понять, стояла машина
здесь долго или только подъехала — зимой старожилов заваливает снегом, летом
они покрываются пылью, осенью — их засыпает листвой, а вот по весне…
— Стой,
блядь, — сказал кто-то в спину.
Только
сейчас Колодезный сообразил, как далеко забрёл. Рядом был пруд — неухоженный,
запущенный — вряд ли сюда ходили отдыхать-загорать; за ним — посадка и
двухэтажные здания, ещё довоенные. Значит, за переездом? Верхнее Прыгуново или
посёлок Молот, пригород — конечная пятнадцатой маршрутки. Колодезный бывал
здесь всего раз — ещё школьником — зачем, уже и не вспомнишь. Вот только… Как
он дошёл? Ехать на маршрутке было минут двадцать, а пешком… Места
считались мрачными — по крайней мере все истории со «свечками» и
«подснежниками», которые рассказывали в их дворе, происходили в Прыгуново и
Молоте.
— Ты
чё, оглох? — другой голос, совсем рядом.
Колодезный
повернулся и увидел двух пацанов, лет по шестнадцать-семнадцать; оба щурились
(точно не из-за близорукости), а ещё — будто что-то жевали,
причмокивая губами. На них светили фонари с парковки, как в кино — ночь, но всё
видно.
Колодезный
смотрел пацанам в глаза — то одному, то другому. Не так, как его учили
когда-то: мол, если идёшь мимо гопников, смотри не на них (подумают, что
нарываешься) и не в сторону (решат, что боишься), а как бы сквозь них.
Пацаны
вздрогнули, перестали чавкать, щурить глаза.
— Мы
хотели, — сказал один, шагнув назад, — узнать…
— Узнать,
— поддержал другой, — где здесь… Думали, в курсе, — он тоже отступил, а
затем хлопнул товарища по плечу, и они побежали — мимо проржавевшей
машины, с которой «добрые люди» скрутили всё что можно; вдоль пруда, куда-то в
темноту.
И вдруг
Колодезный понял, что всё ещё сжимает в руке нож, что всё это время он бежал,
шёл, с этой «бабочкой», так, словно она стала его частью. Лезвие блестело —
совсем новое, не успевшее потемнеть. А вот следов крови почему-то не было.
Нож
Колодезный выбросил через полчаса, когда вернулся к переезду.
10. I Didn’t Go To China
Чего
только ни говорили во всяких «мирах-животных» о летящих на свет мотыльках: и
то, что они тянутся к теплу, и ориентируются по свету в пространстве (раньше
было проще — луна, звёзды и никаких сбивающих с толку маячков), и про связь
фототаксиса с фотосинтезом, и про эффект световой ловушки, или даже то, что на
самом деле летят мотыльки не на свет, а наоборот, в темноту — наиболее тёмным местом
(контраст) кажется то, что рядом с фонарём.
Бабочку,
прилетевшую к Аниному подъезду, свет не интересовал вовсе — не манил и не
пугал, — будто никакой лампочки здесь и не было.
Только что
Вирник и Полудницин попрощались — «Пока», «Пока», — он отошёл на пару
шагов, вытащил сигарету и остановился, чтобы прикурить; она расстегнула сумку и
стала искать ключи.
Бабочка
покружила перед Аниным лицом — дёргалась туда-сюда, казалась не живой, а
какой-нибудь обгоревшей бумажкой, выхваченной ветром из костра.
— Ай,
— Вирник махнула рукой. Легонько — отогнать, а не прихлопнуть.
И тут же —
зигзагами, но при этом весьма шустро — бабочка полетела к Полудницину,
пропорхала у него перед глазами — Антон тоже махнул рукой — и исчезла за
спиной.
Полудницин обернулся. Вирник смотрела на него, замерла с открытой сумкой в
руках и почему-то выглядела удивлённой. Или — застигнутой врасплох.
Сфотографируй её в эту секунду, показалось бы, что кто-то громко окликнул
девушку, открывавшую дверь, и тут же щёлкнул.
Небо будто
промокло под недавним дождём, как и двор — звёзды дрожали — не светили, а
отражались в небесной луже. Подует ветер, и они забегают из стороны в сторону.
Всё, как и должно быть — апрельская ночь.
— Хочешь
кофе? — спросила Аня.
11. Have A Good Trip
Патрульные
скорее всего прошли бы мимо валявшегося в конце аллеи серого пальто — мало ли
кто что бросил, — если бы на нём не лежал паспорт. Обложкой кверху, будто
специально — чтобы сразу было понятно, это — не блокнот и не просто какая-то
книжка.
Воронина
присела и взяла его. Открыла, посмотрела.
— Что
там? — спросила напарница. — Ху из вис?
— Горизонт,
— прочитала Воронина.
— Да
уж, — милиционерша пнула рукав пальто, — чего только ни придумают.
Лицо было
знакомым, но как-то неуловимо — лишь ощущение, никаких зацепок для памяти — кто
он? где его раньше видела? когда? — Воронина так и не вспомнила.
Паспорт
оказался подделкой. Как говорил учитель в «Лунатиках»: хорошей, но подделкой.
2011