Опубликовано в журнале ©оюз Писателей, номер 14, 2012
Вечное возвращение
Дмитрий Данилов. Описание города: Роман // Новый мир. — 2012. — № 6.
Я вернулся в мой город, знакомый до слёз…
Можно вернуться домой, куда все (или большинство) так или иначе возвращаются.
Можно вернуться в прошлое, не обязательно буквально в места, где был когда-то счастлив, а так — по волнам своей памяти.
Можно вернуться к себе, если ты от себя уходил или пытался уйти.
В творчестве Дмитрия Данилова эти варианты возвращения уже, кажется, встречались.
А вот ещё один: возвращение как способ приучания-приручения — то ли себя к тому, к кому возвращаешься, то ли наоборот. «Встречаться будем часто, чтобы наши встречи вошли в привычку», — говорила героиня фильма «Влюблён по собственному желанию». И ей, и её избраннику предстояло убедиться в том, что влюбиться не с первого взгляда трудно, но можно. У Данилова новый роман — роман с Городом. Называется «Описание города». Есть эпиграф, для города довольно обидный: «я знаю есть город он совсем никакой». А потом всё оказывается почти как в том фильме: «Удалось полюбить этот, прямо скажем, не самый весёлый и красивый город на Земле…»
Казалось бы, ну опиши город, который знаешь. Или, в конце концов, поселись в приглянувшемся городе на недельку, а то и на месяц — для знакомства более чем достаточно. Данилов ставит другую задачу, с самого начала чётко её обозначая, чтоб читатель всё уяснил (ему, читателю, ещё будет над чем голову поломать): «Побывать в городе несколько раз, много раз. И описать его. <…> Чтобы город стал как родной. Чтобы пропитаться городом. Чтобы город вошёл в печёнки». Хотя вообще-то «сидеть в печёнках» — значит надоесть сверх всякой меры. И последняя фраза это вроде бы подтверждает: «Надо как-нибудь сделать, чтобы больше сюда не приезжать». Только и эту фразу, и название романа можно понимать по-разному. На первый взгляд, название тоже «никакое» — ну что такое «описание города»? Тематическое задание школьнику, изучающему то ли свой, то ли чужой язык? Но оказывается, чтобы описать, нужно полюбить. Или чтобы полюбить, нужно описать. А в результате Город притягивает, как наркотик. Вдруг да подчинит себе.
И вот двенадцать приездов в «описываемый город», или «город с другой буквы». Город усреднённый: «не очень большой, но и не очень маленький», не слишком известный, «но чтобы там всё-таки что-нибудь было». Просто Чичиков какой-то. Была же у Добычина дама-Чичиков, почему же и городу-Чичикову не появиться. Тем более что выбирают его не по любви, а по расчёту («Он подходит по всем критериям»). Стерпится-слюбится.
Был у нас (если мыслить «нас» хотя бы в европейском масштабе) роман-словарь, был роман-кроссворд. Теперь есть роман-шарада. Или роман-перифраз. Город, его улицы, площади, памятники и футбольные команды, гостиницы и магазины не названы, а загаданы: «гостиница, название которой совпадает с названием одного из областных центров Украины», «название этой небольшой тихой улицы образовано от названия одного из месяцев», «улица из четырёх букв», «гипермаркет, название которого обозначает геометрическую фигуру», «станция <Фамилия крупного деятеля большевизма> град», «стадион, название которого обозначает мягкие ткани на лицевой части головы человека или животного» и т. д. Отгадать не так уж трудно, ко всем загадкам есть общий ключ — цитатник из текстов «выдающегося русского писателя», жившего в доме 47 на небольшой тихой улице, названной в честь одного из месяцев. Писатель (по цитатам не ошибёшься) — Добычин, значит, город Брянск. В тексте много скрытых добычинских реминисценций, но о них как-нибудь в другой раз. Дальнейшие топонимические узнавания могут доставить радость разве что брянчанам (или брянцам?), в общем, жителям описываемого города. На самом деле расшифровки ничего существенного не добавят, скорее, наоборот: утратится привкус тайны, исчезнет универсальность смысла, роман перестанет быть текстом о Городе, а его главный герой утратит родство с Городом Эн или Городом Зеро. Пока бесследно исчезают его фотографии, пока слышится в нём «призрачное тарахтение трактора», пока завораживает его геометрия, пока он не разгадан — он каждый раз и тот же, и другой. Какая замечательная фраза: «Автобус ехал мимо непонятно чего». Можно представить себе всё что угодно.
В восприятии города важна точка зрения. Собственно говоря, героев в романе всё-таки два — описывающий и описываемый, наблюдающий и наблюдаемый. Разные состояния наблюдателя порождают разные облики города: там, где поражали абсолютная тишина и ровный небесный гул, оказывается «просто пустое место». Не случаен тут и остранённый взгляд, способный увидеть новое в привычном. Это взгляд то ли ребёнка (как в добычинском романе), от которого вывеска убегает за угол, и шарадное деление на слоги («отк-рылись») не сразу позволяет воспринять слово как целое, то ли иронично-простодушного (опять-таки добычинского) повествователя, который созерцает «памятник, изображающий голову и верхнюю часть туловища какого-то человека. Кажется, это называется “бюст”». Взгляд может быть из заоблачной высоты, причём не только на город, но и на себя самого: «если в ясную погоду <…> посмотреть вниз из иллюминатора, то можно увидеть проплывающий внизу описываемый город <…>, но вот разглядеть с высоты десять тысяч метров дворик, “песочницу”, кривую скамеечку и сидящего на ней человека, конечно, не получится». Вдруг проявляется некая странная и страшноватая оптика — два облака, похожие на огромные линзы, обращённые выпуклой стороной к земле: «две линзы зависли над территорией заброшенного аэропорта описываемого города». Чьи глаза вглядываются в город, что могут они увидеть в пустоте и заброшенности?
«Неформальным» центром города, куда постоянно возвращается повествователь, становится пустое место на тихой улице, где раньше стоял дом 47. На месте дома, «в котором жил выдающийся русский писатель», всё остаётся без изменений — «тишина и полное запустение», «уже многие десятилетия пустует это пустое место в самом что ни на есть центре города». Возвращения приобретают характер ритуала или паломничества: «Можно было, в принципе, и не приходить. Хотя, всё-таки, нет, нельзя». Некий моральный императив побуждает к действию, не даёт сорваться в Овраг Беспамятства. Не потому ли предпринимается и путешествие по добычинским местам: «и вот возникло намерение повторить этот путь»? Путь, кстати, неблизкий, аж до Петербурга. Кстати, Питер (как и Москва у Добычина) как-то бледен, мал и затерян на фоне города Эн, или города на другую букву, да и вообще от него почти неотличим.
Топос пустого места становится одной из важнейших составляющих городского пространства: «просто такое место, пустое», «пустое место, тишина и гул», «пустое безобразное замусоренное место», «посередине — пустое место, заросшее травой», «просто провал, пустое место». Пустота онтологична, поэтому любое её заполнение ничего не меняет: «и люди, если и появляются в этом тихом пустом месте, производят впечатление не людей, а движущихся символов отсутствия человека». В каком-то смысле город оказывается памятником Добычину, представлявшему мир как пустую гостиную без людей и добровольно исчезнувшему из этого мира.
Кумулятивный принцип, положенный в основу романа, восходит к древнейшим мыслительным конструкциям. Город, который описал Данилов, оказывается похож на Дом, который построил Джек, — их истории основаны на повторах и возвратах, с обязательными сюжетными приращениями. Кумулятивные (или рекурсивные) сказки, по наблюдениям фольклористов, отражают глубинные архетипы человеческой психики: все явления в них расположены в одном ряду, время и пространство не ощущаются, а воспринимаются эмпирически (измеряются действием), мышление циклично. «Город с другой буквы» включён в вечный круговорот, он бессмертен и безграничен, он вмещает все стихии, в том числе и стихию Грязи: «во рву скопится вода и мусор, потом всё это засыплет снегом, потом снег растает и будет снова вода и грязь, а потом опять снег, и так далее, до скончания века». Двенадцать, кстати, число вполне архаическое и мифологическое.
Один из финальных образов романа — петля на верёвочке. «Мир ловил меня, но не поймал» — написано на могиле украинского странствующего философа Григория Сковороды. Что ловит автора, от чего он хочет спастись — от города, от повседневности, от себя самого, от мира, от жизни? Город и автор недаром «печёнками» породнились — это уже родство кровное, неразрывное. В одном из эпизодов романа из рекламы ювелирного магазина возникает образ «города на цепи»: «Почему город на цепи? Город как цепная собака? Город посажен на цепь? Что это значит?» Когда выясняется, что «цепи» — множественное число, напрашиваются новые вопросы: что же символизируют эти златые цепи — несвободу, замкнутый круг, вечное возвращение?
Один из главных вопросов (точнее, умолчаний) романа — вопрос, почему герой пишет — должен писать, не может не писать. Почему «должен быть описан» этот город? Только ли чтобы победить «страсть уныния, порождающую грех праздности»? Или чтобы «сделать хоть что-нибудь»? Иными словами, выйти из горизонтального положения, которое по-прежнему манит и порабощает: «можно было бы даже и полежать», «была сначала идея <…> проспать в номере два дня и одну ночь», «здесь очень удобно лежать на диване» и т. д. Как бы знаменуя кульминацию усилий или приближение некоего временного рубежа, двенадцатый приезд проходит под знаком ускорения: «Быстрее, быстрее, всё успеть», «быстро, быстро», «быстро, быстро, успеть».
Роман был начат в день рождения автора — 31 января. Закончен 13 декабря (31 — 13: кольцо, змея, кусающая свой хвост). Годовой цикл начинается с рождения и чем-то должен завершиться… Перефразируя Бродского, можно сказать: год кончится, но раньше кончусь я. Портрет города окончен. Трудно сказать, повлиял ли город на автора. Может быть, определил его возвращение к мироощущению первых книг, утраченному в «Горизонтальном положении», — созерцательно-ироническому приятию жизни с её «очарованием убожества»: «странно-прекрасная поездка», «блаженно-тревожное оцепенение», «тихо, хорошо, умиротворённо» (древние и новые философы считают вечное возвращение высшей формой утверждения и символом приятия бытия). Сам город тоже в чём-то «отзеркаливает» автора, неслучайно он меняется в зависимости от «состояния наблюдателя». «Совсем никакой» город становится своим, даниловским. Это его миф о городе, а для мифа как раз и характерно вечное возвращение. Но это авторский миф, и значит, автор может не только ускорить время, но и разорвать цикл, проявить свою авторскую волю. А город… он всё равно останется с ним и с нами. Город, который всегда с тобой.
Татьяна Шеховцова родилась в 1961 году в Харькове. Окончила филологический факультет Харьковского государственного университета (ныне — ХНУ им. В. Н. Каразина). Доктор филологических наук, профессор кафедры истории русской литературы. Монография «Проза Л. Добычина: маргиналии русского модернизма» (Х., 2009), научные статьи по творчеству русских писателей конца XIX — первой трети XX и рубежа XX–XXI веков.